Почти каждый третий ребенок, родившийся в конце XIX века, умирал, не доживая до совершеннолетия. В деревне эта страшная цифра достигала половины. Беременные крестьянки работали в поле и на огороде до самого последнего момента. От дома до пашни - две-три версты под палящим солнцем, а потом в наклон до самого вечера: полка, копка, косьба, жатье. Образованных акушерок не хватало даже в городах, не говоря уже о селах. Умирало много, но рожали ещё больше. За пятьдесят с небольшим лет до первой мировой войны население империи выросло на сто миллионов человек.
Когда родилась Полина, и Трофим в первый раз взял её на руки, он, как заклинание произнес:
- Эта жить будет.
До нее родилось и умерло несколько детей, и Трофим с Марией сильно переживали. Старшим, из тех, кто выжил, был сын Павел. Тот самый, что спас Полину, когда её подняла на рога корова. В трудные минуты жизни она всегда вспоминала Павла. А незадолго до смерти стала говорить, что он приходит к ней и зовет с собой. Говорить с улыбкой, почти счастливо. Было что-то загадочное в этом добром улыбчивом парне, даже не загадочное - мистическое. Первая мировая не обошла Марию Филипповну и её мужа: Трофима призвали в армию. Там, в одну из ночей, ему приснился сон, как Павел прощается с ним. В эту ночь сын умер в родной деревне.
Шли годы... Утекали, питаемые ручьями минут, часов и дней, в озера вечности, оставляя в памяти и хорошее, и плохое. Когда мутная волна оккупации в 1943-м схлынула с кубанской земли, военные госпитали оказались переполненными. Бои были жестокими. По обеим сторонам фронта пировала в окопах смерть, собирая жертвы тёмным языческим богам, что некогда правили этой землей, спускаясь с древних кавказских гор. Освобождённые станичники всячески помогали раненым: приносили продукты, вещи, дети давали для бойцов концерты, а взрослые брали выздоравливающих к себе на постой, освобождая места в госпитале для тех, чьи раны были более тяжелы. В один из весенних дней, когда Трофим возился во дворе, напротив калитки остановилась машина, и высунувшийся в окошко офицер поинтересовался:
- Не возьмете к себе раненого?
Трофим отложил инструменты и направился к машине.
- Где он?
- Да в кузове, на носилках, - офицер открыл дверцу, и лихо выпрыгнул на дорогу, подняв сапогами небольшое облако пыли. - Ноги ему ампутировали, ничем уже не помочь... А у нас тем, кого оперировать надо, мест не хватает.
Лязгнули засовы на борту, борт упал, открывая кузов, и лицо молоденького солдата, лежавшего на носилках, оказалось прямо перед Трофимом. Офицер что-то спросил, но Трофим его не услышал, он словно окаменел. Безногий калека-солдат был вылитый сын Павел.
- Так что, отец? - офицер тронул Трофима за плечо. - Возьмешь солдатика? Ненадолго, скоро определят, куда его.
Отец... Привычное обращение младшего к старшему вдруг обернулось своим прямым, исконным смыслом. Безногий солдат безразлично смотрел мимо Трофима, ему было всё равно. Жизнь для него закончилась, едва начавшись, он не хотел ни думать, ни чувствовать, ничего... Только лишь уснуть и больше никогда не просыпаться.
- Заносите во двор, - проглотил комок в горле Трофим. - Я сейчас... хозяйку позову.
Мария хлопотала у печи, когда муж вошел и застыл у порога. Оглянулась и спросила испуганно:
- Стряслось чего? Лица на тебе, Трофим, нет!
- Пойдём, - коротко ответил муж.
- Чего стряслось-то?
- Пошли!
Во дворе солдаты как раз поставили носилки на землю, когда Трофим молча подвёл жену к принесённому из госпиталя калеке. Мария взглянула на солдата и тихо опустилась рядом на землю. Держась одной рукой за мужа, другой она непроизвольно перекрестилась, сдерживая дрожь.
- Знакомый что ли? - поинтересовался офицер, глядя на хозяев.
Трофим ему не ответил. Наклонился к носилкам и спросил:
- Как тебя звать, сынок?
- Павел, - безразлично ответил калека.
Неверующий Трофим перекрестился вслед за женой и поднял глаза на офицера.
- Идите, идите... - тихо произнес он. - Дальше мы сами.
Павел оказался сиротой. Родная деревня его сгорела, когда он был ещё ребенком, и вся семья погибла на пожаре. Говорил он неохотно, короткими фразами, лишь бы отвязаться от назойливых хозяев. Слишком много было боли и надежд за последнее время. Сначала ампутировали ступни. Все вокруг говорили, что ему ещё повезло, жить можно и без ступней, могло быть хуже. Еще с девками танцевать будешь, говорили ему. Но гангрена пошла дальше, и ноги ампутировали повторно. Теперь уже чуть ниже колен. Казалось, на этом болезнь остановится, но нет - раны снова начали гноиться. Надежды ушли, осталась одна боль.
- Я тебя вылечу, сынок, - утирая слезу, говорила Мария. - Обязательно вылечу. Я все травки в поле знаю, вот увидишь. Травки они медленнее лечат, зато вернее.
Солдату было все равно. Помимо ампутированных ног, у него плохо сгибались пальцы на правой руке. И все же он жил - организм боролся помимо сознания. Обычно малословный, молчаливый Трофим садился по вечерам рядом и, пока Мария обрабатывала настоями трав культи, вёл долгие беседы за жизнь. Они с женой решили оставить парня у себя. Теперь Трофим заставлял солдата разрабатывать пальцы, а когда рука у того стала слушаться, а ноги поджили, принялся обучать сапожному делу. Нельзя жить без дела, настаивал Трофим, ноги травами вылечить можно, а тоску только работой. Ближе к осени он изготовил для Павла передвижную коляску, а на станичной площади в центре сколотил деревянную будку. На этой коляске молодой калека ездил по станице от дома до будки, и там принимал заказы на ремонт обуви. Работа затянула его, и тоска не ушла, нет, но ослабела. Жизнь-сапожник потихоньку стягивала нитками разошедшиеся швы души. И пока Павел воевал с непривычными для рук сапожной лапой, ножом и иглами, душа его забывала про тоску и занималась делом. Постепенно, месяц за месяцем, он становился настоящим мастером. Подклеивал отставшие носки подметок, пришивал берчики, прибивал на изношенные ходьбой каблуки резиновые набойки. Вместе с Трофимом они сделали специальные деревянные протезы-кругляки, что привязывались к культям ног, и теперь Павел с помощью коротких костылей мог передвигаться без коляски. Следующим летом Трофим стал брать парня вместе с собой в поездки по окрестным хуторам и станицам: клал печи и заодно учил печному делу. Но всякий рабочий день когда-нибудь да заканчивается... И тоска, что прячется от людей и солнца с обратной стороны глаз, снова выбирается наружу.
Как-то поутру, завтракая и собираясь на хутор, Трофим неожиданно сказал жене:
- Пироги готовь завтра.
- В гости кого ждёшь? - забеспокоилась Мария.
- Готовь пироги, сказал.
Обул сапоги, вышел в дверь и был таков. Привычка не сообщать жене, куда уходит, появилась в гражданскую. Если будут расспрашивать, пусть лучше не лжёт допросчикам, целее будет. Скоро восемьдесят Трофиму: борода седая, широкая, лопатою. Но от станицы до станицы, от хутора до хутора до сих пор ходил пешком и, уходя, по-прежнему не говорил, куда направляется.
Издревле так сложилось на Кубани, что у казаков было два типа селений: станица и хутор. Станица - центр, там станичный атаман и казна, там делится земля между казаками и проводится общий сбор, там живёт основная часть населения. Иные станицы с десятками тысяч жителей побольше городов вырастали. А вне станицы, но на принадлежащей ей земле то тут, то там возникали мелкие поселения из одного или нескольких дворов, называемые хуторами. Как бы не разросся хутор, но власти своей он не имел, не было у него ни атамана, ни даже самого последнего завалящего старосты. В один из таких хуторов и пришёл в тот день Трофим.
Был жаркий летний полдень. Солнце, накрепко прибитое сапожными гвоздями к небу, плавило степь, и маленький хутор с парой десятков дворов, словно вымер. Лишь босоногие голоштанные ребятишки бегали по траве, гоняясь друг за другом с громкими криками. Во дворе, огороженном невысоким и местами порушенным плетнем, лениво паслась белая рогатая коза. Большой, но запущенный дом пытался спрятаться от солнца в тени высокого дерева, но не вмещался, выглядывал неуклюже, подставляя бока палящим лучам. Трофим остановился у дыры в заборе, покачал головой и, пригнувшись, пролез во двор, спрямляя путь до избы. Прошел мимо козы, проводил взглядом метнувшихся в дом ребятишек и, окинув внимательным взглядом дом, присел на завалинке, вытягивая уставшие ноги. Дверь дома распахнулась и на крыльцо выглянула высокая статная женщина чуть за тридцать. Темные волосы её были убраны под косынку, широкая крупная кость не портила внешность, скорее наоборот, добавляла привлекательности: настоящая кубанская казачка. Руки женщины были в муке, видать стряпала что-то, и она вытерла их о фартук, завидев гостя:
- Здравствуйте, Трофим Васильевич!
- Всё у тебя развалилось, Фроська, - не здороваясь, проворчал Трофим. - Плетень упал, крыша дырявая, двор не метён. Ну, какая ты хозяйка? Тьфу. Стыд и срам смотреть.
И гость, кряхтя, стал стаскивать сапоги, чтоб дать отдохнуть ногам. От обиды хозяйка залилась краской.
- Неправда ваша, диду! - возмутилась она. - Будто не знаете, что Федор мой на войне погиб. Пятерых прокорми, да за огородом успей, да всех обстирай, а на них, бандитов, одёжи напасёшься разве?! Один штаны разодрал, другой - рубаху, сиди из лоскутов выкраивай заплаты. Нет, вы мне говорите, что я хозяйка плохая! А я с утра до ночи, как та белка, что у фокусника в колесе крутится, то не в счет? Крыша дырявая... Полезу я на эту крышу, и что я там зроблю? Лягу на спину собою дыру закрывать? Ай-я-яй, нашли кого стыдить, Трофим Васильевич, бабу вдовую! Разве ж мне управиться одной?
- Ты садись, садись рядом, - усмехнулся Трофим, - чего каланчей над стариком маячишь? Сколько тебе, тридцать? В самом соку баба... Мужика тебе, Фроська, надо. Детей поднимать, хозяйством заниматься, денег зарабатывать.
- Мужика! - всплеснула руками хозяйка. - Да где ж его взять-то, мужика? Фашист всего перебил, девки молодые в станицах найти не могут, а тут я на хуторе с пятью ртами. Смеётесь что ль, Трофим Васильевич? Мужика...
Взгляд у Трофима стал хитрым, с прищуром, и улыбка в уголках губ спряталась. Но ничего не сказал, замолчал демонстративно, принялся двор оглядывать.
- Ой, диду, - пристально глядя на гостя, произнесла хозяйка.- Чего-то хитрите вы со мной. Я ж вас насквозь вижу.
- Не темните, Трофим Васильевич. Вы ж не просто мимо проходили, а?
- А я, Ефросинья, никогда просто так мимо не хожу. Есть у меня один парень на примете. Сапожник знатный, вся станица у него обувку чинит. И печник... В общем на все руки мастер. Помоложе тебя, правда, лет на восемь, ну и что ж? Может, оно и к лучшему.
- Это какой парень? Пашка ваш что ли? Так он же безногий!
- А тебе выбирать есть из кого? Он такой безногий, что за ним на ногах не угонишься!
И, чуть наклонившись к хозяйке, Трофим снова хитро улыбнулся в бороду и тихо, почти шёпотом, чтоб не слышали стоявшие поодаль ребятишки, добавил:
- Ты, Фроська, не переживай. По мужской части ежели, так у него все в порядке. Ещё своих заведете.
Домой Трофим вернулся заполночь. Пышная жёлтая луна осыпалась на уснувшие кубанские сады, во дворах недовольно брехали разбуженные шагами собаки, а в окошке родного дома горел свет - Мария Филипповна ждала возвращения мужа. Так было и пять лет назад, и десять, и двадцать... Так было до всех этих войн и революций, вывернувших страну наизнанку. Так будет и впредь. Уже не с ними, а с кем-то другим, но будет.
Рано утром Трофим вытащил во двор старый стол. Мария Филлиповна, косясь с любопытством на мужа, принялась накрывать, расставляя посуду и вынимая из печи приготовленное, а Павел никак не мог понять, по какому случаю дед не отпустил его на работу и устраивает застолье. Наконец, заскрипела калитка, в неё робко протиснулись дети, а вслед за ними во двор вошла высокая статная женщина. В этот момент Павел всё понял. Они смотрели с Ефросиньей друг на друга долго, словно разговаривали. А, может быть, так оно и было. Самые важные слова всегда произносятся молча.
- Чего стоишь, Фрося? - окликнул Трофим. - Проходи, рассказывай, как дела на хуторе.
- Ай, что вы в самом деле, Трофим Васильевич, - отмахнулась гостья, - разводите тут...
И, обернувшись к своим ребятишкам, громко произнесла:
- Батька ваш на фронте погиб, светлая ему память. Никогда его не забывайте. Но теперь у вас новый отец, идите, обнимите его.
В тот же вечер Павел, собрав свой сапожный инструмент и нехитрый скарб, уехал вместе с Ефросиньей и детьми на хутор.
На следующий день, ни свет, ни заря, Трофим снова стал собираться.
- Побыли уж, - спрятал улыбку Трофим. - А крыша худая, делать надо.
Павла он застал во дворе за работой: парень чинил детишкам обувь и светился от счастья. Тоска, прятавшаяся на изнанке глаз, растворилась и исчезла. Теперь у парня была семья, и новые заботы, и хозяйство, и некогда ему было тосковать. Детишки бегали рядом, то и дело подскакивая к отцу, и о чем-то спрашивая. Из дома вышла Ефросинья, поприветствовала гостя и не удержалась, подмигнула старику. А за плетнём стал собираться хуторской народ. Люди молча подходили, останавливались и, ничего не говоря, просто смотрели. А затем также молча стали расходиться. Прошло совсем немного времени, и женщины понесли к Ефросинье во двор одежду, обувь, вещи, а мужики притащили лестницу, топоры, доски, похлопали по плечу Павла, пожали руку Трофиму и полезли на избу ремонтировать крышу.
Вечером была свадьба. Настоящая, на весь хутор. Со столами, гармошкой, песнями. Люди устали от войны, им хотелось праздника. А Павел и Ефросинья прожили долго. У них родилось трое детей, и Павел пережил жену ровно настолько, насколько она была его старше.