Нежные пальцы её с поистине нечеловеческой силой надавили на старую оконную раму. Мутное стекло в грязных потеках опасливо звякнуло от такого обращения, но чудом устояло. Прогнившие доски плохо поддавались, и кожа с пальцев оставалась на проржавелых гвоздях. Её это уже совсем не волновало. Последний бесстрастный рывок - и гнилое дерево с угрожающим треском отошло, впуская шум и дурманящий сознание запах ночного города. Где-то протяжно и тоскливо зовуще завыла сирена. Ветер робко шагнул с этим воем в затхлое помещение, разряжая плесневелый воздух и раздувая пыль с карниза и мертвых насекомых с проломленного подоконника. Она протянула руку и поймала почти целого мотылька, его сухие крылышки с готовностью пропитались черной кровью...
Он смотрел на неё. Смотрел уже несколько веков, но до сих пор не уставал смотреть. Когда она повернулась и взглядом лишь коснулась его, сердце в его груди, казалось, вновь ожило. Даже кровь с разодранных ладоней её казались ему трогательным проявлением совершенства и нежности. Он любил даже этого мертвого мотылька, что покоился у неё в руке.
Она смотрела на него. Робко. Даже наигранно пренебрежительно. Но что-то так приятно ласкало её противоречивое нутро, когда его беззвучное дыхание она улавливала, ни смотря ни на что.
Заброшенный дом стонал от ветра и собственной ветхости, но казался ей самым прекрасным гнездом, что только может быть. Даже постоянная надежда на прощение небес оживала и горела с новой силой. Куски обвисших обоев и комья пыли и плесени, свисающие со стен, представлялись ей лоскутами щелка. Местами провалившийся пол - был приятней для глаз, чем самый дорогой паркет. Строительный мусор и забытые впопыхах вещи - розами, что разрастались вокруг её отчего дома. А распахнутое окно - огромным как его глаза витражом. Города для неё не существовало...
Она подошла ближе и прислонилась к стене. Её крылья распростерлись, и на секунду в его голове всплыла картина распятых сородичей в катакомбах. Когда-то давно... Но так ярко. Страх за неё не прошел, пока она не упокоила крылья на своих бледных плечах. Он подошел. Осторожно, словно прикасался к битому хрусталю, обнял её. Она закрыла глаза и немного склонила голову на бок. Губы её расползлись в полуулыбке, обнажая столь трогательно аккуратные клыки, что из груди его вырвался по привычному глухой стон. Его рука накрыла её щеку, большой палец ласкал синеватые губы. Другой рукой он обхватил её за талию и привлек к себе. Она поддалась с готовностью, как поддавалась уже века, обхватив его за шею, она притянула его скрытое волосами лицо. Он резко, но плавно согнул её и зарылся лицом в её волосы, скрывавшие фиолетовые отметины на тонкой и гибкой шее. Одновременно вонзив когти ей в спину, он скользнул клыками в вожделенные отметины. Сколько раз бы он не проделывал это ради еды, не мог сравнить он этот интимный процесс с пресловутой жаждой жизни и голодом. Слегка солоноватая кровь от природы в её венах приобретала привкус полыни и от того ещё сильней ударяла в его влюбленную голову. Она стонала в его руках, слегка билась и вздрагивала от страсти, что ломала не только её тело. Когти её выводили кровавые узоры на его спине и прорывали его крылья. Наконец глаза её закатились, и она, судорожно вздрогнув, вонзилась в его шею двумя горячими клыками...
Им казалось, что они последние из своей проклятой расы на планете, что дни их сочтены, но века, прожитые вместе, представлялись не длиннее этих дней... И даже мертвые мотыльки, что тревожил ветер, казались живыми...