Ее темные туфельки на маленьком каблучке мягким зачарованным звоном отражались, кружась, в блестящем полу институтской залы,
Ее глаза были закрыты обеими ладонями,
Ее платье, тяжелое как крыло птицы, кружилось темным цветком -
между колонн под затерянным в тени потолком милого институтского холла ее фигурка отражалась, как во всю жизнь и все ночи один и тот же, повторяющийся сон - во всех зеркалах.
- Шейна, ты что?
- Мы опоздаем, Шейна!
И чьи-то голоса, и веселый девичий смех, словно звонкие капли рассыпавшихся бус, летели в несказанную вечность, растворялись в нежной бесконечности; словно перекличка ворожей, звеньями вплетались в легкие властные путы.
- Не вижу... Я ничего не вижу...
Его плечи резко, будто вздрогнув, но едва заметно выпрямились, словно под прицелом в грудь или выстрелом навылет. Не поднимая головы, он медленно опустил руку на перила, и на его лицо упала тень. Прошла минута, а ему показалось, что одно мгновение - и в то же мгновение он резко оглянулся. Немое движение частиц, ни одного проблеска, ни одного звука. "Я слышал ее голос: "Прощайте, Джонни! Не забудьте про мои цветы!" Я слышал плач ребенка. Опасность. Где?" Голос - лента - отблеск - свет. Свет.
Это история о человеке, о котором никто ничего не знал: он был никем, у него никого не было, он ничего не сделал; судя по всему, у него не было ни желаний, ни стремлений, ни амбиций; исток и завершение его жизни одинаково терялись в тени больших городов, метрополитенов; огнями летящих в ночь магистралей. Единственное, что запоминалось из рассказов тех, кто его видел - "в нем была какая-то легкость". Имя - Филипп Трейн - и возраст, в который он стал известен - 21 год. В детстве был свидетелем или участником военных действий; в результате контузии потерял слух. Ни одного обвинения - он никогда не был привлечен к суду - ни одной строчки в досье, ни фотографии, ни отпечатка пальцев, хотя на его счету было столько жизней, сколько встречалось только в военной хронике.
Т.: Есть видевшие следы ветра на дне океана, где рождается смерч.
- Никто не знал, что она здесь. Я помню, как Трейн прикончил того придурка, оглянулся и увидел ее. За девчонкой должен был следить Рич, но он сплоховал. Рич пытался что-то объяснить, труп тут же убрали, а девчонка стояла у двери и все смотрела на то место, точно все еще его видела, точно все так и осталось, навсегда. Трейн ничего не сказал, он не отводил глаз от девчонки, а потом подошел и встал на колени, чтобы ее обнять. Рича трясло - как сейчас вижу, а ведь мы в разных переделках бывали. Больше я его не видел.
Есть на земле только одно плечо, в которое можно спрятаться от всего на свете - то самое плечо.
Т.: Листья облетают, когда приходит осень; когда приходит нежность; ветер и дождь - только ее слуги.
Высокие сосны, в ветвях которых навечно теряются птицы, утренний свет на песке дороги, тень дождя - золотистая картинка в детской книжке с невыговариваемым названием, в котором есть все и кроме которого ничего нет - "Эндасогижиг". "Это индейское имя, - объясняла маленькая Шейна брату, когда они сидели посреди чердака на полу и разглядывали картинки, - оно значит Каждый День". Картинка расплывалась перед глазами, как уходящее сновидение; рука, мокрая от слез, держала тот же темно-коричневый переплет, точно сплетенный из ветвей дикого леса. Филипп не сказал, как он узнал об этой книге, где он достал ее, он ничего не объяснял - он просто сказал, что увезет ее туда. Говорил ли он это? Она так привыкла видеть все свои непроизнесенные слова в его глазах, что, кажется, научилась их слышать - слышать его глаза и свои. Когда он приходил, она понимала, что звала его. Она привыкла к этим немым диалогам. Легкость... легче света, легче боли, легче нежности, легче смерти, легче беспечности... веяние крыла ангела.
Тихая светлая комната, настольная лампа с абажуром у кровати; ничем не нарушаемый маленький мир, оберегаемый, как зимний цветок.
Филипп застегнул ее курточку до подбородка. Застывший взгляд Шейны случайно упал за окно машины.
- А ей - не холодно?
- Не холодно, не больно и не страшно.
Т.: Мне надоело слышать о том, что мир сошел с ума. Быть в нем разумным - неадекватно и бесполезно. Допустив в себя безумие, я знал, что даю ему власть управлять собой вместо себя.
Т.: Я иду своей дорогой и изначально поставил стену между собой - и Богом, людьми и мирозданием. Кто-то должен делать домашнее задание.
- С ним всегда была девчонка. Он держал ее под строгим надзором, вроде заложницы. Не знаю, кто она была такая, но в отношении ее были такие правила, что никто не стремился вызываться на поручения, связанные с ней - тут в два счета можно было получить от Трейна пулю в лоб. К счастью, он никому ее не доверял.
Ш.: Когда он взял меня за плечи и, мягко развернув к себе, взял мою голову, поднял к себе мое лицо и попросил повторить мои слова, я ничего не поняла - мне казалось, он смотрел только в глаза; а потом он медленно опустил взгляд на губы.
Т.: Алая роза, преданно цветущая под окном, незаметная в тени ветвей, в темноте дождливого сада. Каждую ночь я видел ее во сне. Но наяву - всегда - только разоренные лепестки, земля, усыпанная алыми лепестками, и запах розового сада - постоянный, терпкий настолько, что кружилась голова, такой незнакомый, никогда не слышанный в детстве - запах закрытого рая, оборванного сна.
- Многие новички долгое время не знали, что Трейн не слышит; когда он брал их за плечо и, развернув, встречался с их взглядом, они думали, что это его манера говорить - не слишком приятная манера. Если он не отвечал на их слова, они считали, что не должны были получить ответа, да это и в самом деле было так. Но, казалось, он видел все и как будто чувствовал чье-то приближение, чье-то обращение к нему; он чувствовал людей, как пожарный детектор тепла - чувствовал невидимую связь, которая возникала между ним и ними. По его голосу нельзя было догадаться о том, что он глух, но он так редко говорил, что казался глухонемым.
- Это правда, что он убивал, как чистильщик, но иногда мне казалось, что он делает все это только для того, чтобы его застрелили - как влюбленный идет на все, чтобы его любовь вернулась к нему в поцелуе".
Т.: Когда мы проходили мокрыми переулками, добивая укрывшихся, я слышал шум ветра и высокой желтой травы, точно шел по приморскому полю.
Т.: Когда их убрали из электрички, она продолжала путь; в салоне горел свет, и на каждой остановке открывались двери; свет от встречных огней скользил по пустым сиденьям. Наконец освободившись от металлолома, эти места заняли те, для кого они были созданы. На табло сменялись цифры: температура воздуха снаружи - минус один, в салоне - двадцать два.
- Он был совершенно равнодушен к тому, что видел - никаких чувств. Но однажды я видел, как он встал в угол, прижавшись спиной к стене, как будто хотел уйти в нее, и стал медленно сползать на асфальт. Дело тогда заварилось нешуточное, и я не знаю, кто из нас двоих был безумен, но я помню, что кричал ему: "Что ты услышал? Что ты услышал?"
- Порой на него находило - взгляд у него становился растерянным и невидящим, точно его поразил какой-то звук и он пытается понять его и увидеть его источник. Один раз под несмолкаемую автоматную очередь он спросил меня: "Откуда эта колыбельная?"
- Бывало, он останавливался, ни на что не реагируя, как мальчуган, которого внезапно поцеловала девчонка, иногда в такие минуты, в какие любой, хоть что-то соображающий, предпочел бы быть за десять миль отсюда - когда это было прямым самоубийством. И, ей-Богу, казалось, что тогда он слышит - слышит то, что не слышит ни одна живая душа на земле.
Филипп вышел из института. Его зрачки расширились, кровь прилила в вискам; каждое мгновение его взгляд вычислял в толпе неизвестное - строчки, цифры, линии, знаки - стремительность скоростного поезда. Он листал пульс толпы, как тетрадь. "Свет. Опасность". "Свет. Опасность". На мгновение слабости он посмотрел в небо в безумии отчаяния, как будто кто-то отбросил его голову вверх. И снова поиски. Его взгляд остановился; шаги замедлились и стали еще тише, обретя цель.