На город опустилась ночь, загоняя людей, домой и, скрывая суету и шум в темноту. Появились первые звезды на бескрайнем небе, полная Луна зловеще смотрит на землю, освещая ее самые темные участки: переулки, дворы, части города... , те места, где фонарные столбы уже перестали гореть, экономя запасы электричества на следующий день, и, как бы разрешая выполнять свои замыслы той части людей, которые относятся к "плохим дядям", как называют их родители, волнующиеся за свое чадо, блуждающее где-то по бескрайним просторам дикого города. В общем, в ночном городе, царит тишина и покой.... На первый взгляд.
На автобусной остановке, скрытой от глаз прохожих ночным мраком, сидят те самые чада, единственная радость своих родителей, гордость и главная проблема. Блеснуло в темноте пламя от зажигалки, прикуривая чью-то сигарету. И снова темнота, только маленький уголек, осветивший лицо подростка лет пятнадцати, разрезал ночную мглу. Парень глубоко затянулся и передал сигарету следующему, который в свою очередь проделал те же самые действия и отдал сигарету дальше. Пятеро человек около трех-четырех раз пронесли по кругу заветную сигарету, докурили, выкинули. "Неплохо", - слышится сдавленный голос из темноты, - "Неплохо колбасит. Я уже себя не чувствую". Пол минуты помолчали. "Да, дурь отменная, с трех тяпок уносит... я полетел", - дальше, минут пять, дикий хохот, - "Ух, жестоко цепляет. Ладно, давай еще один взорвем и пойдем".
Обмен произошел. Один получил деньги, другой вожделенный сверток с чудо-травой, от которой "так колбасит, что аж не знаешь, куда себя деть". Мимо промчалась патрульная машина ППС, подсадив парней "на измену" и скрылась за поворотом, выполнять свои главные обязанности - выпить и закусить; а можно и не закусывать. На противоположной остановке стороне дороги пробежала девушка и свернула во двор. За ней свернула толпа бритоголовых парней, лет двадцати. Послышался визг девушки и крик о помощи, который безуспешно потонул в глубине мрачного двора. Девушка выбежала с другой стороны дома, пробежала по дороге и скрылась в ночной тьме. За ней выбежала та же толпа и, с криками, - "Держи эту тварь! Далеко не уйдет!", - вслед за девушкой потонула в ночи.
"Надо сваливать. Сейчас и нас заметут, а у меня еще два пакета на кармане. Не, на фиг мне такое палево", - и пацаны, снова севшие "на измену", спасаются бегством на другой стороне улицы, и только легкий запах травы напоминал об их визите.
Снова раздался женский визг. Толпа бритоголовых, как на подбор парней, все-таки догнала несчастную жертву, которая, на свою беду, оказалась "лицом кавказской национальности". Мужественно повалили ее на землю, закрыли рот, схватили за руки и за ноги. Сорвав с нее платье, один из них залез на девушку сверху и, ударив ее по лицу около пяти раз, совершил акт насилия, чем был очень доволен, вместе со своими одиннадцатью друзьями, которые без зазрения совести пустили девушку "по кругу", замотав хрупкую шею ремнем от сумочки - чтобы дергалась меньше. По щекам жертвы текли слезы, она то и дело молила о пощаде, а очередной бритоголовый баран, радостно хрипел и извивался над девушкой, то и дело, хватая ее потными руками за обнаженную маленькую грудь. Двенадцать парней, героически, с присущим им мужеством, трудились в поте лица над беззащитной девушкой, возвращавшейся поздно от лучшей подруги. Трудились долго и упорно, а когда все до одного, наконец, закончили свое "правое дело", начали пинать девушку. Один из них еще туже затянул ремешок от сумки на тонкой шее. Девушка хрипела, слезы страха градом катились по щекам. Двенадцать адских машин прошли через ее юное, непорочное тело, чистое, как слеза младенца.
С противоположного конца улицы возвращались несколько подвыпивших парней. Весело распевая какую-то песню, постоянно путая слова, они, перебивая друг друга, плавно плыли по тротуару. Один из них, заметив неподалеку слегка расплывшимся взглядом двенадцать сверкающих в темноте лысин, радостно глумящихся над обнаженной девушкой, остолбенел с отвисшей, как ковш у экскаватора челюстью.
- Глян-те, парни, че бритоголовы творят! Совсем страх потеряли...
Парни перевели взгляд на газон у тротуара. Еле заметив в кустах душераздирающую картину, остолбенели все.
- Не, ну ты Генка и глазастый, - сказал один из них, который больше походил на двухметрового богатыря, - эй, уроды, вы че, совсем охренели?!!!
Двенадцать скинхедов, наконец, перевели помутневший от героина и удовольствия взгляд на семерых парней, в непонимании покачивающихся из стороны в сторону. Через несколько секунд перекидывания нецензурной бранью и медленно сближаясь, двухметровый богатырь, не долго думая, зарядил бритоголовому по морде. Завязалась драка. Несчастная девушка в бессилии и страхе отползала в сторону. Генка в это время начал знакомить одного из бритоголовых с красотами российского асфальта, отчего лицо скинхеда постепенно принимало форму раздавленного помидора. Двухметровый богатырь, схватив огромными ручищами две лысины, ударял их друг о друга, как древний человек, добывающий искру из камня, чтобы развести огонь. Друзья справлялись не хуже. Один из скинхедов, все-таки поборов своего противника, выудил из кармана нож, который предательски блеснул в свете луны, и двинулся в сторону богатыря. Заметив это, Генка, напоследок ударив лысину об асфальт, схватил увесистый камень. Раздался звук бьющегося стекла, и Генка упал на землю, так и не дойдя до цели...
Спустя пять минут город снова потонул в тишине. Зловещая Луна грустно освещала серые крыши домов, разбитый асфальт и одинокую фигуру обнаженной девушки, тихо рыдающей где-то в траве. Обняв колени руками, она тряслась от страха, боли и от стыда. "Слегка" опоздавший милицейский уазик разрезал фарами темноту, осветив убегающую и уползающую толпу скинхедов. Двухметровый богатырь бережно закрыл девушку своей курткой, не смотря на кровь, которая вытекала из раны в спине. Генка медленно приходил в себя, стряхивая с головы осколки пивной бутылки.
- Всем стоять! - рявкнул ППСник, выпрыгнувший из уазика.
- Стоим-стоим. Скорую вызови...
- Разберемся, - заключил милиционер и отправил двух сотрудников за скинхедами.
До утра оставалось около трех часов.
Глава 1
1.
Ужасно болела голова. Было ощущение, будто недавно на нее упала бетонная плита. Лицо больше походило на воздушный шар, из которого вышел почти весь воздух - перекошенное и деформированное. Глаза, будто две ягодки на замерзшей рябине висели на осунувшемся лице.
Так началось утро обычного российского парня Лебедева Геннадия Витальевича или просто Пернатого, как звали его друзья. У него были светлые, немного длинные волосы, невысокий лоб, голубые, правда, в данный момент немного мутноватые глаза. Когда-то прямой нос, а теперь больше похожий на раздавленную сливу, после нескольких переломов, все еще старался сохранить былую форму, так что под определенным углом кривизна особо не бросалась в глаза; тонкие губы, зубы ровные, но изрядно пожелтевшие от никотина, квадратный подбородок. Лицо узкое, щеки впалые, на левой скуле синяк от удара. При всей худощавости и достаточно высоком росте, около метра восьмидесяти, угадывалось когда-то плотное телосложение, но теперь всей гордостью Лебедева были узкие плечи и худые руки и ноги. Когда-то он занимался спортом, верил в хорошее и честных людей, но потом понял, что есть дела поинтереснее и "забил на всю эту фигню". Жил он с матерью в двухкомнатной квартире - "хрущевке", не работал и мотал матери нервы, выпрашивая у нее спонсорскую поддержку для вечерних прогулок. Отца нет, и не было, он относился к такой редкой профессии отцов, как летчик-испытатель, разбившийся на самолете при невыясненных обстоятельствах. Это потом уже выяснилось, что его отец, который работал, как и большинство простых людей того времени, на шарикоподшипниковом заводе и сбежал сразу же, когда узнал, что его девушка забеременела от него. Через полтора года после рождения Гены, а родился он на редкость крепким и спокойным ребенком, отец скончался от многочисленных ножевых ранений, полученных в пьяной драке от лучшего друга-собутыльника. Но, по большому счету, на отца, которого он помнил лишь по старым фотографиям советских времен, Гене было наплевать, тем более его не интересовало, летчик он или кто-то еще. Мать работала в магазине бухгалтером и виделась с сыном только утром, когда тот спал или в те редкие дни, когда он приходил домой "пораньше" или "немного выпившим". Мать звали Зинаида Аркадьевна Лебедева или тетя Зина, как звали ее соседи и друзья Гены.
Но на этот раз Гена не проснулся на своей мягкой и мелодично скрипящей раскладушке, которая уже два года стояла в комнате в ожидании того времени, когда Гена, наконец, соизволит найти денег и купить диван или кровать и тогда она могла свободно уйти на покой в темную и пыльную кладовку. Рядом с кроватью, как обычно, не стояла кружка с водой, заботливо поставленная матерью или бутылка пива, которую так же заботливо оставил друг. Проснулся он на холодном полу в камере. Что он здесь делает и почему лежит на полу, память отказывалась отвечать. Рядом с ним, на полу, сидели три бомжа и непонятно как попавшая сюда проститутка. В прочем, что она делала в камере с четырьмя мужиками, Гену абсолютно не интересовало. Его больше мучил вопрос, как он здесь оказался и куда делись его друзья.
Поднявшись на ноги, Гена огляделся. Поначалу такое обилие движений произвело ядерный взрыв в сознании парня и в глазах у него помутилось. Длилось это не долго и, спустя несколько секунд, немного придя в себя, он смог осмотреть камеру получше, которая освещалось тусклой лампочкой на потолке.. Осматривать, честно говоря, было нечего, разве что проститутку, которая вальяжно сидела на нарах и курила сигарету. Лицо было похоже на светофор от обилия яркой и неумело нанесенной косметики. Одета она была небогато, но достаточно развратно, чтобы завлекать клиентов. Правда, подумал Гена, без тонны штукатурки на лице, она бы не смогла завлечь и старого пенсионера, который уже давно забыл о премудростях любви. Девушка сидела одна и, как догадался Гена, прогнала трех плохо пахнущих бомжей на пол. Пошарив по карманам и, не обнаружив в них сигарет, Гена посмотрел на представительницу самой древней профессии. Та, поняв, в чем дело, неохотно порылась в карманах куртки и вытащила оттуда пачку сигарет какой-то самой дешевой марки и протянула Гене.
- Только не наглей, - грубовато сказала она. Голос у нее был томный, и говорила она медленно, разжевывая каждое слово. Похоже, что девушка была "под кайфом".
Взяв сигарету, Гена сел рядом с проституткой, на что она никак не отреагировала. Видно от Гены пахло приятнее, чем от трех субъектов, молча сидящих на полу. Закурив, он немного расслабился. Боль в голове стала терпимее, единственное, что просил организм, это большое количество воды, которой, к сожалению, в камере не наблюдалось.
- Как сюда попала-то? - обратился Гена к девушке.
- А тебе это действительно надо? - так же медленно спросила она и, не дождавшись ответа, продолжила, - у этих уродов, видите ли, мест нету и закинули меня в этот клоповник. Эти трое вообще непонятно когда последний раз мылись, и таращит от них помойкой. Ну, хоть ты вроде ничего, только не дыши на меня... Фу, сколько же ты вчера выпил? У тебя деньги есть?
- Неа, - ответил Гена.
- Жаль, мог бы поразвлечься. Двести рублей и я бы сняла с тебя похмельный синдром в момент! - она замолчала и вопросительно посмотрела на Гену. Поняв, что денег у него все-таки нет, она потеряла к нему интерес и, отвернувшись, кинула сигарету на пол, затушив ее кончиком туфли.
За дверью послышались шаги и звон ключей. Камеру открыли и ввели еще одного парня. Темные кучерявые волосы, небольшой рост, слегка полноватый; круглое лицо, на котором, как два прожектора, умещались большие глаза; толстые губы и лопоухие уши. В походке угадывалась нагловатость. Звали его, правда, очень редко, Тараканов Дмитрий Павлович, жил он с родителями, как правило, два-три раза в неделю. Отец с матерью сильно пили и не работали уже лет пять. Где они брали деньги на выпивку, для всех оставалось загадкой. Таракан, как его обычно называли, был лучшим другом Гены Лебедева, характер у него был взрывной и, как правило, все драки начинались из-за него. Но за что его очень уважали друзья, это за то, что он никогда и ничего не жадничал, деньгами разбрасывался направо и налево, хотя они и появлялись не так часто; Таракан всегда безотказно давал в долг, порой даже забывал, что и кому дал. Единственный, кто не пользовался его щедростью, был Гена Лебедев, за что его сильно уважал Таракан. Работал Дима грузчиком в одном из вино-водочных магазинов, откуда и тащил спиртное большими количествами и без зазрения совести. В свои двадцать два года он закончил пять классов в средней школе и еще четыре с горем пополам оттрубил в вечерней школе. Дальнейшее обучение посчитал ненужным за неимением какого-либо выдающегося таланта и пошел работать сразу после школы. В отличие от него, Гена в свои двадцать три года успел окончить техникум по специальности повар-технолог, правда работать почему-то так и не шел. Зато на большинстве праздников готовил только Гена и готовил, честно сказать, отменно.
Увидев очнувшегося Гену, Таракан улыбнулся и подмигнул ему, мол, все в порядке.
- Лебедев, очухался? - спросил человек в милицейской форме, - тогда пошли.
- Куда? - поинтересовался Гена.
- Куда надо. Шевелись, давай!
Гена нехотя поднялся, выкинул сигарету и поплелся к двери.
- Не парься, Пернатый! Все нормально, - успокоил друга Таракан.
- Тараканов, твою мать! Ты промеж глаз дубинкой не получил, думаешь, все хорошо. Смотри мне, дубинка у меня под боком.
- Ладно-ладно, молчу.
Гену увели, а Дима сел рядом с проституткой на его место. Она лениво повернула голову, а он радостно улыбнулся ей, обнажив кривые зубы.
- Деньги есть? - медленно спросила проститутка.
- Есть немного, - ответил Таракан, а проститутка радостно улыбнулась.
2.
Гена отсутствовал около получаса. За это время Таракан успел познать премудрости любви за сто пятьдесят рублей: девушке пришлось сделать скидку за неимением у клиента полной суммы. Бомжи, наблюдавшие все это, чуть не захлебнулись слюной, особенно был поражен происходящим, престарелый, с синим как слива и опухшим лицом бездомный, который некогда был доктором каких-то наук.
В то время, когда пришел Гена, Дима сидел на нарах и курил рядом с проституткой, которая, как ни в чем не бывало, подкрашивала губы. Дверь в камеру закрылась, Гена сел рядом с другом.
- Ну, как? - поинтересовался Дима.
- Никак. Заколебал он меня. Спрашивает, спрашивает. Я не помню ничерта, а он все спрашивает. Я ему говорю, не знаю, а он все равно одно и то же по сто раз спрашивает. Еле отстал. Объясни хоть, что вчера было. Последнее что помню, как Ванька с двумя литрами беленькой пришел, и мы ее пить начали. Дальше, как отшибло.
- Так, как есть, отшибло, - ответил Дима и засмеялся, - тебе же вчера по башке бутылкой дали, да и пьяный ты был изрядно.
- Да-а... а до этого-то что было?
- А до этого мы выпили и пошли в бар. Правда до бара не дошли. Там такое началось, я аж глазам не поверил. Знаешь группу скинхедов, там еще Алик всем руководит?
- Знаю, - ответил Гена, - он еще на героине сидит. Головы у парня нет вообще.
- Ну вот, он там с парнями своими девчонку какую-то... по-моему, Алинку Мамедову, "по кругу" пустили. Чуть не убили, короче. Причем все дело на улице происходило, напротив остановки рядом с высоткой, знаешь?
- Знаю... вроде бы начинаю что-то вспоминать, - напрягся Гена.
- Ну вот. Ты, как раз, первый это и увидел, а потом Ванька, естественно двинулся, ну и Я и Витька следом.
- Нас же семеро вроде было.
- Да хрен с ним, сколько там нас было, главное, что драка началась. Мы их уже ломать начали, тут тебе один из них по башке бутылкой дал, Ваньку вообще ножом пырнули в спину. И менты подъехали сразу, будто самого интересного ждали. Эти бараны сразу разбежались. Короче, пятерых только поймали. Алик и остальные... их всего двенадцать было, вроде... значит шестеро, свалили. Сейчас, наверное, отсиживаются в каком-нибудь подвале, сволочи!
- Во, блин. А с Ванькой-то что?
- В больницу сразу же увезли. Да что ему будет, первый раз чтоль?
- Ну, мало ли что...
- Ты давай, заканчивай Ваньку хоронить раньше времени. Нормально все будет, там рана неглубокая, по-моему.
- Вот это погуляли. А остальные-то где?
- Отпустили уже. Мы вдвоем тут остались. Девчонку эту тоже в больницу увезли, а нас, как главных подозреваемых и единственных свидетелей на всякий случай сюда посадили. Парней уже допросили и отпустили под подписку. Дело такое, изнасилование как-никак. Ну а ты все просыпаться не хотел, а я сказал, что тебя тут одного не оставлю - еле уговорил их. Вот они и ждали, потом меня вызвали. Ну и, как понимаешь, пока я ходил, ты очухался. Ты, кстати, не это, - заговорчески спросил Дима и кивнул в сторону путаны.
- Денег нет, - сухо ответил Гена, - да что за привычка, где попало и черт знает с кем?
- Во дает, кто бы говорил.
- Ай, ну тебя, Таракан. Итак башка раскалывается, ты еще со своей... Слушай, как тебя там, дай пожалуйста сигарету бедному парню, - обратился Лебедев к девушке.
- Вы, парни, совсем уже обнаглели. И не "как тебя там", а Вероника, - кокетливо заметила единственная в камере представительница женского пола.
- Хорошо, Вероника, сигарету-то дай!
- На. Последнюю...
Гена закурил и на мгновение вспомнил некоторые события вчерашнего вечера, которые не долго задержались в его замутненной памяти. Странно, но он даже не видел и не помнил девушку, за которую, собственно, они и заступились. Он, конечно, знал Алину. Знал он ее "пару раз". Один раз они с друзьями зашли к каким-то Ванькиным подругам, в другой раз Гена с подругами зашел к каким-то Ванькиным друзьям. Оба раза там была Алина, подруга одной из девушек, которую хорошо знал Гена. Особо он с ней не разговаривал, но запомнил, что девушка, не смотря на то, что не русская, ему понравилась. У нее была отличная для ее двадцати лет фигура, длинные и черные, как смола, густые волосы и красивые большие глаза с длинными ресницами. Говорила она мало, в основном слушала. Правда, как правило, девушки Гене больше, чем "пару раз", никогда не нравились, поэтому после двух ночей Гена с легкостью забыл о существовании Алины, а она, в свою очередь, со свойственной в ее возрасте ветреностью, забыла Гену. И вот сейчас Гена вдруг вспомнил ее. Он представил, как двенадцать здоровых и ничего не понимающих от наркотиков мужиков, насилуют беззащитную и хрупкую девушку. Ярость ударила ему в голову. Ему на мгновение стало стыдно за то, что его не было рядом с ней в ту минуту, когда это произошло. Быть может, если бы он не бросил бы ее через "пару раз", все было бы иначе. Не то, чтобы у него были к ней какие-то чувства, просто его неожиданно начала мучить совесть, которая много лет спала, будто ожидая подходящего момента.
И вот этот момент настал и Гена, удивившись самому себе, постарался откинуть эту неприятную мысль, но ярость продолжала волнами наплывать в сознание. Он встал и начал расхаживать по камере, потом остановился. Он смотрел на бомжа, который несколько секунд назад, да и тогда, когда он пришел в себя, тихо сидел в углу и, казалось, дремал. Теперь же он стоял во весь рост и при всей своей ничтожности, казалось, знал что-то такое, чего не знает Гена. У него были на редкость чистые и голубые глаза, которые, как два мощных прожектора выделялись на грязном лице. Бомж, казалось, как огромная и неприступная гора навис над маленьким и невзрачным Геной Лебедевым. Он неумолимо надвигался на него, становясь все больше и больше, а Гена, соответственно становился все меньше и ничтожнее по сравнению с этим огромным человеком. Он боялся, ничего не понимал от ярости и страха, неожиданно охватившего его и одновременно, не мог понять, откуда вдруг взялись все эти эмоции, которые мощным потоком вырвались наружу. Поняв, что человек-гора уже рядом, Гена забился в угол и закричал, отмахиваясь от бомжа.
И вдруг неожиданно все стихло. Тишина даже немного напрягала, резала слух, на столько тихо было вокруг. Казалось, даже слышно было легкое потрескивание электричества в воздухе. Наконец, Гена решился открыть глаза.
Это был храм. Разрушенный, с выбитыми давным-давно окнами, с полу стертыми иконами на стенах, но храм. Стояла ночь, темная и тихая и только в конце большого зала стоял подсвечник, у которого на коленях стоял какой-то человек в белой мантии. Похоже, что он молился, молился почти стершейся иконе над ним, на которой угадывались черты какого-то бородатого человека, держащего в руке голубя. Кто был изображен на иконе, он не знал, так как последний раз был в церкви, наверное, при крещении, то есть в полугодовалом возрасте. Окрестить ребенка заставила бабушка по материной линии, которая умерла пару лет назад. Единственное, что запомнил о ней Лебедев, это то, что она готовила очень вкусные пирожки. Когда ему было шесть лет, она уехала, и он больше ее не видел. Но все же, Гена знал, как выглядит церковь и что такое икона, поэтому быстро понял, где он находится.
Его снова сковал страх. Что тут делает, и как оказался в храме, если только что был в камере, Гена не понимал. "Может, это белая горячка", - подумал, было, он. Отбросив поскорее эту мысль, он поднялся на ноги. Шум, который создавался от шелеста его ног по пожухлой листве и кускам кирпича и всевозможного мусора, казалось, разрушал оглушительную тишину, которая стояла в храме. В городе, котором жил Гена, этого храма никогда не было, по крайней мере, он его никогда не видел, а ввиду того, что свой город он знал наизусть и далее, чем на даче в десяти километрах от города, никогда не был, он сразу понял, что если это не белая горячка, то он каким-то образом оказался в другом месте, но уж точно не в своем городе. Может быть ему отшибло память на несколько дней, а может это всего лишь сон, но в реальности происходящего Гена сомневался меньше всего.
- Где я? - спросил Гена, видимо, обращаясь к человеку в конце зала. Голос его эхом разнесся по храму, как удар грома.
Человек поднялся с колен и повернулся к парню. На лице его было заметно недовольство оттого, что Лебедев оторвал его от молитвы, и это лицо очень напоминало Пернатому бомжа, который напугал его в камере, только на этот раз лицо его было чистым и приятным, а голубые и чистые глаза так и остались неизменными. Да, несомненно, это и был он. Такие чистые и голубые, как небо, глаза не встретишь ни у кого. Казалось, Гена даже видел в них облака, медленно тянущиеся по голубым зрачкам. Невольно он поднял голову вверх и убедился, что сейчас ночь и облака не могут отражаться в глазах бомжа, но он точно был уверен, что в его глазах он видит небо, прекрасное и чистое небо и, несмотря на несколько метров, которые отделяли их друг от друга, он отчетливо видел глаза бомжа.
- Как я тут оказался? - спросил Гена то, что первое пришло в голову.
- Ты сам сюда пришел... - ответил бомж и его голос, казалось, как сладкий и густой мед, плавно растекся по воздуху.
- Я при всем желании сюда не пришел без чьего-либо вмешательства, - недовольно ответил парень, - это ты, чтоль меня сюда притащил? А ты не больной, часом?
- Все мы, в какой-то степени, чем-то больны.
- То есть?
- Кого-то душит болезнь, а кто-то болен кем-нибудь или чем-нибудь. Уместнее даже будет слово одержим. Вот ты, к примеру, одержим вчерашним случаем, из-за которого пострадала невинная девушка, но ты не должен за это корить себя. Все происходи не просто так в этом мире? и твоей вины в этом нет...
- Слушай, хватит меня лечить, а? - перебил Гена бомжа, мягкий голос которого заполнял уже все пространство вокруг и уже не потрескивал электричеством, а стал густым и мягким, - ты мне скажи, как я оказался черт знает где, в какой-то полуразрушенной церкви, да еще и с тобой в придачу. Точно ты меня сюда притащил...
- Как есть, я, - удовлетворенно произнес бомж, - но не притащил, а привел тебя по твоей воле. Ты не сопротивлялся, иначе я не стал бы тебя приводить сюда.
- Наверное, ты сатанист какой-нибудь? Накачал меня какой-то дурью, так что мне память отшибло и притащил сюда, чтобы совершить какой-нибудь идиотский отряд. Смотри, меня ведь искать будут и если...
- Не будет тебя никто искать, потому что мы сейчас находимся в камере в следственном управлении.
- Пернатый!!! Эй, Пернатый! - откуда-то сверху раздался голос Таракана.
- Я тут! - закричал Гена и улыбнулся, - Во, видел?! Я же говорил, что за мной придут.
Но Таракан так и не появился, как не всматривался Лебедев в затянутые мглой углы, нигде никого не было, а голос его становился все слабее и слабее, утопая в густом окружающем воздухе.
- Да куда я, мать твою, попал?! - в бессилии закричал Гена.
- Никуда... - тихо ответил бомж.
Гена совсем впал в отчаяние. Несомненно, его звал Таракан, но вот куда он вдруг делся? Вокруг была непроглядная темнота, куда бежать, он не знал и воздух... какой-то странный был воздух, не дающий свободно вздохнуть и громко крикнуть, но по-своему приятный, даже сладкий. Он мягко оседал во рту, в носу, проникал везде и легонько оседал на теле.
Подсвечник в конце зала, который стоял позади бомжа, неожиданно ярко вспыхнул, от чего икона, на которую молился бомж, вдруг приняла яркие и четкие очертания, а следом за ней проявились и остальные иконы. Они переливались множеством красок и поражали своей скромностью и одновременно небывалой красотой и изяществом. За несколько секунд храм преобразился и запылал множеством красок. Воздух стал еще слаще, приятнее и одновременно невыносимее для Гены. От обилия красок и непонятных метаморфоз с иконами у него закружилась голова. Бомж маленькими шажками стал подходить ближе, из-за его спины, будто две огромные волны, вынырнули ослепительно белые и большие крылья. Гена попятился назад, а бомж, немного взлетев, понесся на него. Развернувшись, он сломя голову побежал назад, туда, где была непроглядная, пугающая, но спасительная темнота. Спотыкнувшись о какой-то камень, Гена полетел вниз, в темноту. Закрыв лицо руками, он приготовился к удару. Уже через пять секунд он понял, что летит - летит вниз, в темноту.
3.
В больнице было тихо. На столько тихо, что был слышен даже шелест одеяла в соседней палате. Семь утра, все еще спали, пахло всевозможными лекарствами, бинтами и еще каким-то, еле ощутимым запахом болезни. Дверь в палату открылась, тихонько вошла медсестра и аккуратно, шепотом, попросила взять градусники каждому, кто находился в палате. Раздав градусники, медсестра сделала уколы трем из пяти женщинам в палате и так же тихо ушла. Все тут же уснули. Не спала только одна девушка, которой на вид было около двадцати лет, и выглядела она очень усталой, испуганной и несчастной. Она лежала на кровати, отвернувшись к стене, подушка была вся мокрая от слез, но из себя она больше не могла выдавить ни слезинки. Именно из-за этой девушки медсестра так тихо зашла в палату и так же тихо из нее вышла, стараясь не нарушать покоя. Снотворное действовало на девушку недолго и через три часа после того, как она поступила в приемный покой и ей сделали укол, чтобы она немного поспала, девушка проснулась и плакала. Плакала около часа, тихо-тихо, лишь одеяло вздрагивало от всхлипывания.
Устав плакать и просто лежать, она встала с кровати и вышла в коридор. Было светло и тихо, солнце пригревало теплыми лучами и усеивало светом все пространство, а холодный пол покалывал босые ноги, но сейчас девушке было безразлично, даже неприятно это противное и назойливое солнце, была противна немая и оглушительная тишина, от которой она хотела вопить, кричать и рыдать, но на это у нее просто не было сил. Когда-то она радовалась теплому солнцу, наслаждалась тишиной, когда оставалась совсем одна и мечтала, но только не в этот день.
В коридоре не было ни души, медсестра ушла досыпать в сестринскую, а остальные мирно спали. Пройдя по коридору, девушка повернула к дверям, за которыми была лестница, ведущая на другие этажи и на крышу. Никто ее не заметил. Дверь скрипнула и закрылась. Девушка медленно стала подниматься по лестнице, этаж за этажом. Минуя четыре этажа, она оказалась на восьмом. Следующий пролет вел на крышу, и она остановилась перед ним, о чем-то задумавшись. Потом, что-то решив для себя, она двинулась дальше. На крышу вела старая металлическая дверь, которая оказалась закрытой и девушка, несколько раз подергав ее и убедившись, что пройти, не удастся, развернулась и снова спустилась. Оказавшись между восьмым и седьмым этажом, она подошла к окну. Решительно дернув шпингалеты, она открыла створки окна, и ей в лицо ударил теплый и освежающий ветер, ласково приподнял и опустил густые длинные волосы. Посмотрев назад, она снова о чем-то задумалась на долю секунды, после чего повернулась к окну и полезла на подоконник.
4.
Кто-то храпел. Так сильно, что, казалось, дрожали стены. Ваня открыл глаза и увидел человека, который лежал напротив него, на спине, с открытым ртом, и храпел без зазрения совести. Недовольно простонав, Ваня поднялся с кровати. Подняться было не просто, не смотря на то, что этот верзила отказался от наркоза и рану ему зашивали без какого-либо обезболивающего, благо рана оказалась неглубокой и не задела никаких важных органов, поэтому ее быстро обработали и зашили, дабы быстрее отвязаться от пьяного Вани. Конечно, врачи обошли многие важные процедуры, поверив Ваниным словам: "Заживет, как на собаке", поэтому теперь, когда он проснулся и начал вставать, это отдалось сильной болью в спине. Боль пересилило желание покурить и Ваня, взяв с тумбочки чью-то пачку сигарет с зажигалкой, похромал к двери. В коридоре никого не было, медсестра, похоже, еще спала. Пройдя по коридору, Ваня вышел на лестничную площадку и закрыл за собой дверь. Поднявшись немного повыше, он встал между третьим и четвертым этажом. Присел на подоконник, закурил. Утреннее солнце легонько пригревало спину, отчего боль стала немного легче.
Природа наградила Ваню отличным здоровьем и телосложением, немного, правда, посмеявшись над его умом. Математику, к примеру, Ваня понимал до тех пор, пока не перестали делить столбиком, после чего в отношении к царице наук у него настали сложные времена. Хорошей памятью он тоже никогда не отличался, но, ни смотря, ни на что, он был очень добрым и отзывчивым человеком. В драку бросался не задумываясь, если это касалось его друзей или тех, на кого "наехали без причины" и, в перевес к этому, сам старался не лезть в драку, если это касалось его и терпел до последнего. Животные к нему всегда тянулись и ни разу в жизни, ни одна собака даже не гавкнула на него. Из-за своей доброты, правда, он всегда страдал, поэтому из всех его знакомых он чаще всего ходил с разбитым лицом и перенес уже пять ножевых ранений.
В палату идти не хотелось. Ваня закурил еще одну сигарету и вспомнил события, из-за которых он и оказался в больнице. Вспомнил бритоголовых, которые, когда подъехал милицейский уазик, как стая шакалов, разбегались в разные стороны. Вспомнил, как один из них отлетел на пару метров от Ваниного удара, когда тот почувствовал, что в спину ему что-то вонзилось, и со всей силы врезал бритоголовому, после чего он долго еще не мог встать, а в уазик заходил шатаясь. И, наконец, он вспомнил девушку, которая сидела на траве, обхватив ноги руками, и плакала. Вся в синяках, обнаженная и грязная, она сидела и тряслась от страха, а может и от боли. Ване вдруг стало ужасно жалко девушку и у него защемило в груди. Он видел ее и раньше, но тогда не обратил на нее никакого внимания, но теперь она четко отразилась в его памяти...
От раздумий его оторвал скрип двери этажом выше него и тихий шелест чьих-то шагов. Ваня медленно сполз с подоконника, поднялся повыше, подошел ближе к перилам так, чтобы было видно другой этаж и лестницу, которая вела наверх. В проеме он увидел только удаляющиеся босые ноги. Он хмыкнул и пошел вверх. Остановился между шестым и седьмым, закурил и немного постоял, переводя дыхание. Ходить пока было тяжеловато. Выкурив половину сигареты, Ваня продолжил путь. Послышался скрежет открывающихся старых оконных рам. Он не понимал, зачем идет, но чувствовал, что идти надо. Может быть, это было простое любопытство, может что-то другое, но он шел. Преодолев еще один пролет, Ваня увидел девушку, которая только что села на подоконник и свесила ноги наружу...
Она не слышала его, она видела перед собой только бездну, красивую и такую доступную бездну, длинною в восемь этажей. Внизу стояли какие-то маленькие машинки, но девушка смотрела дальше, глубже этих маленьких машинок и земли, она смотрела сквозь нее и видела что-то хорошее и спокойное. Последний раз подняв голову к небу, она, что есть сил, оттолкнулась от подоконника. Она могла сейчас лететь, как птица, ее тело обдувал бы теплый ветер, а потом стало бы тихо и спокойно. Чья-то сильная и огромная рука схватила девушку за шиворот и потащила внутрь. Она отбивалась, но не кричала, а просто хотела вырваться и молча прыгнуть вниз, в бездну.
...Ваня втащил девушку внутрь. Она все еще продолжала вырываться, от этого боль в спине становилась все сильнее. Наконец, поставив девушку на пол, он развернул ее лицом к стене и обомлел, а она, неожиданно перестала вырываться. Несомненно, он узнал ее. Он узнал девушку, которую ночью изнасиловали и, защищая которую, Ваня получил ножом в спину, а его друг бутылкой по голове. А она, несомненно, узнала его, огромного парня, который бережно накрыл ее своей курткой. Хотя в ту ночь она и была в шоке после произошедшего, но лицо его все же вспомнила, ведь прошло всего четыре часа. Они стояли и молча смотрели друг на друга, будто обменивались мыслями. Ни кто из них так и не понял, что они испытывали в тот момент - радость, удивление или безразличие друг к другу.
Обессилив, девушка зашаталась и упала в обморок. Ваня успел ее поймать, поднял на руки, терпя сильную боль в спине, и понес вниз.
5.
- Ты че, Пернатый? - Таракан испуганно смотрел на Гену, который озирался по сторонам с обалдевшим видом, будто вместо его друга над ним стоял озверевший бультерьер и готов был, набросится на него.
- Да-а так, - ответил Гена, - привиделось что-то. Я тебе потом скажу.
- Смотри. А то встал вдруг, начал носиться по камере, потом забился в угол и закрылся руками, будто испугался чего-то. Тебе шалава эта, чтоль, нюхнуть дала?
- Не, нормально все. Просто показазалось... Слушай, тут же трое бомжей было!
- А, третьего только что увели, пока ты сума тут сходил.
- Понятно, - Гена поднялся на ноги и с отрешенным видом сел на нары.
- Слышь, парень, - повернула к нему голову проститутка, - ты ко мне близко не присаживайся, а то странный ты какой-то.
- Пасть захлопни! - прикрикнул на нее Таракан, - иначе сама на полу сейчас сидеть будешь.
- Вот уроды... - ответила девушка и отвернулась от них.
Парни просидели в камере еще два часа. За это время проститутку куда-то увели, а к двум бомжам прибавилось еще трое их коллег. В конце концов, Тараканова и Лебедева выпустили.
Девять утра. Кто-то шел на работу, некоторые только еще шли домой после ночных похождений, кому-то идти было некуда. Ярко светило солнце, оно пригревало своим теплом каждый клочок земли и каждого, кто попадал в поле зрения, не получая взамен ничего. Так щедро оно дарило свое ласковое тепло всем, кто нуждался в нем и тем, кому было плевать, светит оно или нет.
После нескольких часов, проведенных в темной и затхлой камере, оказаться на улице было лучшим, что сейчас могли желать двое друзей. Гена даже на мгновение забыл, что с ним недавно случилось, и с удовольствием подставлял лицо солнцу и легкому летнему ветру. Тараканов стоял рядом и глубоко дышал, так, будто их выпустили на несколько минут и за это время он хотел успеть надышаться теплым и приятным воздухом, чтобы потом было легче провести весь день в камере.
- Слушай, Таракан, - подал голос Гена, - я, когда в угол забился, бомжи, где были?
- Пернатый, ты че, тупой? Я вот сидел и смотрел, где сидят бомжи.
- Не, ну тот, которого увели, он ведь в углу сидел...
- Ну, вроде сидел, и че?
- А когда я в угол забился, где он был?
- Я не пойму, ты мою память проверяешь, чтоль? Там он, наверное, и был, сидел себе в углу и никому не мешал. Не смотрел я на него, не видел, что он там делал. Наверное, сидел, раз по камере он за тобой по пятам не ходил!
- Точно не ходил?
- Да точно!!! - закричал Дима, - ты че, решил довести меня?! На хрен тебе этот бомж, а?
- Да ты понимаешь, мне показалось, что он встал и на меня пошел, огромный такой и здоровый. Я вдруг испугался, поэтому и в угол забился, а дальше, - Гена вкратце рассказал другу о том, что с ним произошло и с каждым новым словом глаза у Димы становились все удивленнее. Когда он закончил, Тараканов покрутил пальцем у виска.
- Ты давай это больше не будешь никому впаривать, ага? Я так понял, шлюха та все-таки чем-то тебя угостила вкусненьким.
- Мармеладом, блин! Пошел ты, Таракан! Я же, как есть, правду сказал.
- Во, не нравится? А когда я тебе рассказывал, как после поганок от игрушечных самолетиков по всей квартире носился, а потом в туалет не мог сходить, потому что пол часа искал в трусах свой член и не мог найти. Что ты сказал? - Купи себе очки и установи противовоздушную оборону. А потом ржал, как конь...
- Так блин, Таракан, ты же тогда под грибами был, а я не принимал ничего! Белая горячка у меня, чтоль?! - разозлился Гена.
- Кстати, вполне может быть, но штырило тебя здорово! Ты точно у нее ничего не брал, а то знали бы хоть, что реально башню срывает, - радостно заключил Таракан.
- Хотел бы я это узнать. Ладно, делать-то что будем? Может, Ваньку навестим?
- Не, рано еще. Девять утра, он, наверное, спит, тем более после операции. Вечером сходим.
- Твоя правда, да и денег у нас нет, а с пустыми руками идти как-то нереально. Сигарет хотя бы намутить надо.
- Надо не сигарет намутить, а денег, тогда и сигареты будут. Короче, сейчас к Барыге пойдем, а там видно будет. Посидим у него, подумаем, что делать.
- А Ирка?
- Че Ирка? Если она дома, мы это быстро поймем. Пошли.
Спустя десять минут парни уже поднимались по скрипящей деревянной лестнице, которая, казалось, вот-вот развалится. Барыга (Виктор Михайлович Потапов) жил в деревянном бараке, которых, наверное, понатыкано в каждом российском городе. По идее, их давно уже надо было сносить, потому что они больше напоминали домик из соломы, который готов развалиться в любой момент. Но, ни смотря на это, люди там жили. Не богато, но все же как-то уживались.
Дима постучал в дверь. Открыл им Барыга - среднего роста парень двадцати трех лет, коротко стриженный. На нем была растянутая и давно не стираная черная футболка с написанной вьетнамскими ветеранами рынка надписью "Pyma" и прожженные в нескольких местах спортивные штаны. Худощав, но тело жилистое и сильное. Закончил с горем пополам девять классов, поступил в училище по специальности автомеханик. В двадцать один женился на девчонке, за которой ухлестывала половина школы, а потом и большая часть техникума, но об этом позже. Работал он, хотя, про работу тоже не будем, так как в свое время все и так станет понятно. Выгоду Виктор мог извлечь из чего угодно, деньги у него были всегда, но, как правило, они редко доходили до жены.
- Здорова, Барыга! - радостно вскрикнут Таракан.
- Ты че орешь, придурок? - выговаривая каждое слово, лениво спросил Барыга, - на время смотрел?
- Смотрел, а че?
- Ниче. Здорова, Ген. Щас, погоди, - Витя скрылся за дверью и вернулся с пачкой сигарет, - пошли на воздух, покурим, надоело в квартире сидеть.
Вышли на улицу, закурили. Барыга зажмурился от слепящего солнца.
- Вчера с парнями встречался. Ну, с молодыми, которые в монолитке живут.
- Знаю их, - ответил Гена, - это которые вчетвером у тебя постоянно два косяка берут, а потом на дискотеке шатаются как два привидения.
- Да-да, они. Короче, мы на остановке стояли с ними, раскурились, а потом ваще бред начался. С начала менты пролетели мимо, потом девка какая-то пробежала на другой стороне с криками, за ней отморозки эти побежали, с Аликом которые башкой об пол долбятся. И все, походу, мимо нас носятся. Я, блин, давно такой паники среди ночи не видел. Орали там че-то. Я, правда, не видел, чем все закончилось, свалил оттуда побыстрому, мало ли что, а у меня еще дурь на кармане Вы-то, куда вчера пропали?
- Мы-то как раз на другой стороне были, - ответил Таракан.
- Погоди, вы там, что ли девчонку гоняли? - удивленно спросил Витя и засмеялся.
- Ну, заняться нам больше нечем. Это Алик со своими отморозками в конец обнаглели. Ты Алинку знаешь Мамедову?
- Видел пару раз. Ее Пернатый, вроде, окучивал как-то.
- Было дело, - ответил Таракан и улыбнулся, - ну вот они ее всей толпой по кругу пустили, прям на улице, - парни рассказали Барыге о событиях минувшей ночи.
- Ни хрена себе, - заключил он, выслушав рассказ, - это же, как надо обдолбаться, чтобы такое шоу среди ночи устроить. Сука, совсем страх потеряли. Получается, если бы не вы, парни, она бы там кони и двинула?
- Получается, да, - ответил Гена.
- А в знак благодарности провели ночь в аквариуме с экзотическими рыбками, - подумав, высказал Барыга и снова засмеялся, - а Ванька-то как?
- Пока неизвестно. Ну, ты же знаешь Ваньку, че ему будет? Как комар в задницу укусил. Надо вечером к нему сходить.
- У тебя-то как? Голова в порядке? - спросил Барыга.
- Да вроде ничего, - ответил Гена и искоса поглядел на Таракана, который ехидно улыбнулся в ответ, но ничего не сказал о случившемся в камере.
- Ладно, пошли в дом, выкурим трубку мира в честь наших героев, пока Ирка не пришла, - радостно сказал Витя и в очередной раз засмеялся.
- Ты, наверное, уже в нашу честь пыхнул с утречка, - спросил Гена.
- Ага. Сегодня в вашу честь весть город пыхать будет, - на этот раз засмеялись все.
Снова поднялись в квартиру. Она была небольшой: одна комната, кухня, мебели не много. На кухне, где все расположились, старенькая электрическая плита и холодильник лет на двадцать старше ее.
- Вот это запах... - довольно вдохнул воздух Гена, - забивай, Витек, будем думу думать.
Витек быстренько сообразил косячок, и парни раскурили его на троих. Дурь, как сказал ее хозяин, была отменной, в прочем друзья это быстро почувствовали, когда в теле появилась немая легкость, а голова сразу стала думать как-то по-другому. Да и мыслей в ней стало поменьше, они плавно переплетали мозг невидимой паутиной, каждая нить которой нежно обволакивала свою часть серого вещества и заставляла долго думать над конкретной мыслью-ниточкой.
Таракан уже сидел с довольной улыбкой на лице и смотрел на друзей.
- Вот это вставило, - довольно проговорил он.
- Я вот подумал тут, - подал голос Гена, лениво шевеля губами, - Алинку вчера, если бы не мы, замочили бы эти отморозки...
- Пернатый, блин, - возмутился Витек, - не нагоняй тоску.
- Да не, я не об этом. Я вот думаю, если бы ее завалили, хорошо ей, наверное, там было бы, не то, что здесь. Просто, мне кажется, что там лучше было бы, а теперь весь город знать будет, что ее изнасиловали, смотреть косо будут. Как ей теперь с этим жить?
- Во вкурило тебя! А где там-то? - поинтересовался Витек.
- Как где? На небе? - ответил Гена.
- Почему на небе? - возмутился Дима, - ее же в землю закопают.
- Дурак ты, Таракан. Душа-то на небо отправится...
- Вещи, блин, соберет и отправится! - захохотал Барыга, - вы че несете-то? Какая, вашу мать, душа?
- Слушай, Витек, а ты в Бога веришь?
- Знаешь, Пернатый, я бы на такой вопрос тебе еще вчера не ответил бы, но ввиду того, что тебе по башке хорошенько долбанули, я над тобой сжалюсь и отвечу. В Бога я верю, когда перекурю до галлюцинаций. Ко мне тогда ангелы прилетают, веселые такие, дурь мне дают, причем бесплатно, я ее начинаю с ними курить. И так весело мне с ними, я им рассказываю, рассказываю, а они все слушают и улыбаются. А когда отпускает, оказывается, что я опять всю траву скурил, - все захохотали так, что, казалось, старенький барак вот-вот развалится.
- Да-а, Витек, лечиться тебе надо.
- Это тебе, Пернатый, лечиться надо, чтобы херню всякую не спрашивать... Тихо! - раздался легкий стук в дверь.
- Ирка, по ходу, пришла. Твою мать, сейчас опять орать будет...
- Да ты не парься, Витек, мы свалим побыстрому через окно, у тебя этаж-то второй, не впервой, - спокойно решил Таракан.
- Обалдел? - возмутился Гена, - это по пьяни пофиг куда прыгать, а сейчас мы тут головы расшибем к чертовой матери. Иди, Витя, дверь открывай, у Ирки, наверное, уж ключ есть.
- Точно, Пернатый, она же ключ взяла, - Витек пошел открывать дверь, - кого там черт принес, вашу мать?!
- Смотри, какой сразу смелый стал, - сказал Таракан, и друзья засмеялись.
За дверью стоял человек, причастный к такому известному социальному слою населения, как БОМЖи. Стоявший за порогом, к тому же еще был попрошайкой: весь чумазый, на столько, что очертания лица еле угадывались под слоем грязи; заросший до безобразия, одет в не менее чистое "тряпье", которое, по-видимому, носило до него не одно поколение.
- Мир вашему дому... - раздался хриплый низкий голос, который исходил непонятно откуда, так как рта видно не было.
- Пошел ты к такой-то матери, урод! - крикнул ему в ответ Витек так, что бедняк пошатнулся, - знаю я твою песню, дети у тебя, кормить нечем... Отвали!
- Нет-нет. Жрать просто охота, - с грустью в голосе возразил БОМЖ.
- Жрать ему охота. Всем жрать охота, меня вон тоже на хавчик пробило. Иди заработай и... помойся, блин, а мне самому деньги нужны. И че я тут с тобой разговариваю, вообще?
- Не нужны мне деньги, поесть бы, - жалобно проговорил БОМЖ и опустил вниз чистые голубые глаза, которые сияли на грязном лице, словно полная луна в темном небе. А голос его, одновременно с жалостью отдавал легкой неуловимой ноткой властности.
- Ну, ты достанешь, блин, кого угодно. Сейчас пороюсь в холодильнике, - Витек пошел на кухню, закрыв за собой дверь.
- На, Пернатый, сунь ему полбуханки хлеба, я не могу больше этой вонью дышать.
- А кто там?
- Да нищий какой-то побирается, достал, блин. Дай пожрать, дай пожрать. Иди, отнеси ему, не могу больше с ним разговаривать, загрузил он меня.
Гена пошел к двери, открыл ее и отдал хлеб нищему.
- Благослови тебя Бог, - вкрадчивым, с долей иронии голосом, проговорил БОМЖ и поплелся вниз.
- Странный он какой-то, - удивленно пробубнил себе под нос Гена, когда вернулся к друзьям.
- Долбанутый он... - заключил Витек.
- Это ты, Барыга, долбанутый. Он, вроде, грязный весь, а глаза у него чистые.
- Это ты, Пернатый, головой сегодня сильно ударился. Не гони. Да и ты что думаешь, глаза у него грязные должны быть? Ха-ха!
- Пошел ты, знаешь куда? - обиделся Гена.
- Знаю-знаю, - ответил Витек, - Че ты завелся-то из-за оборванца этого. Нафиг он тебе сдался, его ты больше не увидишь, а с тобой нам еще долго знаться.
- Увижу... - задумчиво ответил Гена.
- Че?!!! - воскликнул Барыга, - ты совсем, дятел, одурел?! Тебе, по ходу, в дурку надо срочно.
- Точно, именно туда, - еле ворочая языком, пролепетал Гена.
- Э, Пернатый, у тебя глаза какие-то стеклянные, - испуганно проговорил Таракан, - точно крыша поехала. Наверное, сильно его долбанули-то по голове.
- Заткнись! - сказал ему Гена, на что Таракан просто врезал Лебедеву по лицу. От удара он упал и потерял сознание.
6.
В подвале пахло сыростью, повсюду пищали крысы, а из глубины доносилась какая-то музыка, больше напоминающая скрежет металла. Слабое освещение, которое местами и вовсе отсутствовало, только усугубляло мрачную обстановку. С каждым новым шагом лицо обволакивала невидимая, но ощутимая и неприятная паутина. Сырой пол - где-то прорвало трубу с горячей водой, отчего в подвале было невероятно душно, а вдали, доносилось шипение пара. Вдоль коридора то и дело попадались пустые шприцы и целлофановые пакетики с клеем внутри. Стены изрисованы неумелыми рисунками порнографического содержания и нецензурными словами. Полет мысли местных художников на столько поражал сознание, что заставил бы свести с ума даже самое больное и извращенное воображение. Ловкая интерпретация нецензурных выражений, соединение нескольких слов в одно, содержащее множество значений, заставила бы задуматься самого ярого лингвиста, не смотря на пошлость и неприятность слов. По сравнению с количеством нецензурных выражений, словарь Даля казался Букварем, а в сравнении с рисунками на стенах, Камасутра больше походила на брошюру для старшеклассников "Мой первый сексуальный опыт" или что-то в этом духе. В дополнении ко всему пейзажу пол усеивало неимоверное количество использованных презервативов и пустых пивных бутылок.
Мимо пробежала крыса, из глубины подвала сквозняком донесло запах чего-то протухшего или кого-то умершего. Осторожно ступая по заваленному мусором полу, Гена шел в глубь подвала, откуда доносилась музыка. Он не понимал, как попал сюда, не понимал, куда идет, поэтому самая "трезвая" мысль, которая пронеслась у него в голове, была: "Похоже, я схожу с ума". Первым делом он попытался позвать друзей, ответа не дождался. За спиной была стена, поэтому выбор был только один - идти вперед.
Где-то вдалеке играла музыка. Странная музыка, мелодия ее, казалось, была несвязанной, будто одновременно включили несколько композиций с абсолютно разными жанрами, отчего звуки в непонятной последовательности накладывались друг на друга, и создавалось что-то неприятное и невообразимое. Но все же музыка была, а значит, что-то было там, в конце коридора или в глубине подвала, кто-то, наверное, был. Через пятнадцать минут блуждания по тусклому, душному и затхлому коридору, который, казалось, был бесконечным, Гена уперся в стену, на которой баллончиком с краской был нарисован знак радиации. Двери не было.
"Может, я пропустил что-то?" - подумал Гена и повернулся обратно. Неожиданно, музыка, которая звучала откуда-то из далека, отчетливо ударила по ушам, а там, где он только что шел, коридора не было. Перед ним была дверь, обычная дверь, не отличающаяся от миллиона других дверей, с облезлой и потрескавшейся краской, выбить которую не составляло особого труда, поэтому замки, которые вешали на такие двери, скорее защищали от детей, нежели от тех, кто имел более корыстные цели, чем просто "полазить по подвалу".
Гена посмотрел по сторонам, он уже не стоял в коридоре, его окружали четыре стены, в одну из которых была врезана дверь. "Что же со мной происходит?!" - испуганно подумал он. Таких трансформаций он еще не видел. Всякое, конечно, было, когда он с друзьями переедал галлюциногенных грибов, но такое он видел впервые, тем более, так перекурить было невозможно, поэтому Гена все же смирился с мыслью, что он сходит с ума, и попытался открыть дверь. Она легко поддалась, в глаза ему ударил яркий солнечный свет, ослепив на несколько секунд. Когда глаза привыкли к свету, Гена смог рассмотреть, что находится за дверью, которой, впрочем, уже и не было, как и подвала, по которому он бродил четверть часа, от них не осталось и следа. Он стоял на крыше какого-то дома, в каком-то городе, но это не был обычный город. Яркие лучи солнца весело отражались бликами от воды, в которой был погружен весь город. Уровень воды почти доставал до края крыши, не хватало пол метра, чтобы дом полностью скрылся под водой, которая была на столько чистой и спокойной, что, казалось, все пространство просто накрыло огромным куском голубого прозрачного стекла. На дне были отчетливо видны автомобили, дорога, светофоры, опрокинутые контейнеры с мусором и прочие излишки человеческого быта. Над головой, в чистом и бескрайнем небе, кружили птицы, покрикивая что-то на своем, птичьем языке. Людей было мало, по два-три человека стояли на крышах домов, у каждого играл магнитофон с разной музыкой. Вся мелодия была на столько смешанной из различных композиций, что, слушая ее долгое время, можно было запросто лишиться рассудка. Магнитофоны, похоже, работали на батарейках, которыми в изобилии было усеяно дно. Общая картина такой идиллии поражала, даже опьяняла мозг. Внешнее спокойствие и непринужденность этого затопленного города напоминала монастырь с медитирующими тибетскими монахами. Если попробовать абстрагироваться от вырывающейся ото всюду музыки, то можно было услышать оглушительную тишину, которую, будто гром в небе, разрывали только крики птиц. Даже вода не плескалась о стены домов, будто в один момент замерла на месте, чтобы все оставшееся время наслаждаться покоем. Люди на крышах, и те были без движения. Кто-то стоя смотрел в даль, кто-то сидел, а кто-то и вовсе спал.
На той крыше, где стоял Гена, у которого уже начала кружиться голова от количества необъяснимых вещей и сумасшедшей музыки, был лишь один человек. Он сидел с закрытыми глазами в позе лотоса и очень напоминал попрошайку, который совсем недавно заходил к ним, только лицо его было чистым, а одет он был в белую мантию. Несомненно, Гена узнал в нем и бомжа в камере и человека в разрушенном храме и попрошайку - все это был один и тот же человек.
- Кто же ты, мать твою, такой, - на этот раз спокойно проговорил Гена, - че ты меня все преследуешь?
- Я не преследую тебя, - ответил человек. Не смотря на музыку, голос его четко врезался в уши, будто обогнул потоки шума и попал парню в голову. Он открыл глаза, которые снова сияли голубым, и, казалось, были безграничными, как безупречно чистое небо над головой, - это ты сам пришел.
- Да? То есть ты намекаешь на то, что я сам докатился до этого. У меня шизофрения, да?
- Нет. Просто ты сам пытаешься найти меня, глубоко в душе.
- Не понял.
- Поймешь. Ты же понимаешь, что нельзя жить, не задумываясь о будущем, нельзя жить, летя по ветру, как птица и лишь покрикивать изредка проплывающему мимо кораблю. Когда-нибудь все равно приходит осознание того, что что-то не так, приходит ощущение того, что где-то оступился и пошел туда, куда не надо было идти, но все же идешь. Думаешь и идешь. Понимаешь, что так нельзя, понимаешь, что так неинтересно. Да и неинтересно прожить жизнь, как робот. Работаешь всю жизнь на нелюбимой работе, живешь с нелюбимой женщиной только потому, что когда-то она случайно залетела от тебя, а у тебя не хватило подлости ее бросить. Так и летят годы, как окружающий мир, когда ты едешь в поезде, он проносится у тебя перед глазами, и ты успеваешь заметить только маленькую частичку того, что тебя окружает, а дальше купе, четыре полки и чай в стакане, который, позвякивая, мешает спать. Так и в жизни, летишь куда-то, не замечая ничего, а в один прекрасный момент приходит осознание чего-то. Но оно приходит поздно. Однажды просыпаешься от многолетнего сна и видишь себя, некогда молодого и красивого, а теперь с огромным пивным брюхом, заросшего щетиной, смотрящего футбол, рядом что-то вяжет жена в бигудях и какой-то питательной маске на лице, на которое смотреть уже на столько противно, что это маска, кажется, даже приукрашивает его. На полу играет сын, одетый в растянутую майку, которую когда-то носил его старший брат. Ты сидишь и понимаешь, что вся твоя жизнь, которая некогда была яркой и сумасшедшей, она пролетела, пролетела как тот кусок мира за окном несущегося поезда. Но самое страшное то, что ты так ничего и не сделал, не то что для общества, а для себя. Ты так и не сделал то, что задумывал еще в детстве, ты так и не добился того, чего добились твои одноклассники, которые сейчас, где-то на острове в Тихом океане, хватают за задницу очаровательных хихикающих мулаток. Но это мелочи, главное то, что ты просрал свою жизнь в пустую. Спустил ее в унитаз вместе с цистерной алкоголя и прочих прелестей праздной жизни. Она пролетела и тебе ничего не остается, как смириться с дальнейшим, сидеть на скрипучем диване и любоваться на осточертевшую жену, которая о тебе не лучшего мнения, но все равно живет, потому что привыкла, потому что поздно все менять, да и страшно остаться одной. Ты сидишь и понимаешь, что могло бы быть все по другому, а в следующий миг тебя закапывают в землю, плачут пару дней, а через несколько лет никто и не вспомнит, что был такой человек. Его никто не видел, он жил тихо, да и сам он себя не замечал. Его будто и не было...