Время летит, я катастрофически старею. Мне уже пятнадцать. Шестнадцать. Жизнь вяло протекает, а она должна сгорать, как факел. Тридцать лет - уже чадящий фитиль. Орлеанской деве было девятнадцать.
Я банально не успела родиться. По мне Лилька-пулеметчица звучит лучше, чем Анка, но комсомольцы на гражданскую войну ушли без меня, и складывалось впечатление, что в подвиг я опоздала навсегда. Встреча не состоялась.
К Отечественной я успела. Но это была не встреча. Должно быть обоюдное встречное движение. Иначе просто кто-то на кого-то наткнулся.
Мне было три года. Война накатила, обожгла, исковеркала.
А в после войны подвигу места нет!
Но... Повезло. Не опоздала.
Дождь. Сплошняком. Небо затянуто тучами, и рассвет пробивается робко, еле-еле. Если бы не ждали, может, и не заметили бы. И темнеет как-то незаметно. Окно было серым пятном, стало чёрной дырой.
Омская область. Степь. Осень.
Дождь не идёт, дождь стоит уже который день. А мы идём. Медленно, долго, сложно. Под ногами целинная земля. В которую не ступала ещё нога человека. Сначала ногу с усилием и протяжным чмоканьем вытаскиваешь из вязкой первозданной грязи, затем, имея одну точку опоры, балансируешь, переносишь центр тяжести вперёд и ставишь ногу. Если нога не скользит, то тянешь другую - чмо-ок!, а если скользит, - падаешь и ругаешься, но если не падаешь, то ругаешься всё равно. И продолжаешь чмокать.
Вечер. Мы - комсомольский актив. Возвращаемся из сельсовета домой. Сельсовет в соседнем селе, километра три, не больше. Идём напрямую, так как дорога и бездорожье неотличимы. Я то уж точно не отличаю. Гуськом, как слепые, придерживаемся друг за друга правой рукой, а левой прижимаем выданные каждому плакаты - "наглядную агитацию". Телевидения нет, радио нет. В селе просто нет электричества. Изредка, вдалеке, в каком никаком окне блеснёт огонёк керосиновой лампы. Или это глаз волка? Волки где-то близко. Человечьи и волчьи ареалы пересекаются, но пока держим нейтралитет. У Николая, который шёл за мной, рассыпался рулон плакатов. Слышу, как он ругается, пытаясь их сохранить. А я - чмок, чмок - продолжаю идти, не останавливаясь, за Олей. Впереди Василий. Наш поводырь. Он местный и у него развито верховое чутьё. Может запах жилья, а может запах своего дома чует. Я не чую. Если отстану - растворюсь, потеряюсь в степи. Николай остался в дожде, но он тоже местный, не заблудится.
Вошли в село, постепенно рассасываемся, расчмокиваемся по своим хатам. По хатам, потому что среди жителей села много украинцев, а все вместе они простые советские ссыльные. Их сюда сослали за что-то, а я - дипломированный библиотекарь из областного города Омска. По призыву партии, по велению души поехала на Целину сражаться за светлое будущее человечества. Меньшими категориями я не мыслила. Мне 17 лет. Росту во мне полтора метра и весу килограммов сорок. Но обычная метрика здесь не подходит. Это 150 см. несгибаемой веры в родную советскую власть.
Первая встреча с мечтой состоялась.
Должность библиотекаря в колхозе есть, а помещения для библиотеки нет. Книг - тысячи полторы-две. Классика, сельхоз и политпрос. Под библиотеку выделили комнатёнку, без отопления. Лампа - керосиновая. Сижу в пальто и валенках. Составляю каталог, расставляю книги согласно классификатору - всё, как учили, - и преодолеваю трудности. Без них жизни не бывает, особенно в нашей стране, которую капиталисты и контрреволюция всех мастей желают уничтожить.
Читающих в селе - единицы. Молодёжь в библиотеку заходит из любопытства, на городскую посмотреть. Но контакт постепенно налаживается. Я живу с ними одной жизнью: общие трудности, радости, заботы. Надо мной подшучивают, но беззлобно. Я пришла в магазин за хлебом. А его там отродясь не бывало. Это ведь каждый ребёнок знает, что хлеб в магазине не продают. Я не умею элементарного: доить корову, кормить кабанчика, растопить печку. Вокруг степь, как океан. Ни деревца, ни кустика. Жители топят печи соломой да кизяком. А растапливают керосином. Я налила от души и с третьей спички - ресницы, брови - всё сожгла.
Зато я знаю все книги в библиотеке, читаю газеты и умею интересно рассказывать. И в горячее время работаю со всеми в поле, стараюсь.
Молодёжь весело работает, с шутками да прибаутками.
Постепенно читающих побольше стало, как бы в моду вошло. Признали меня, комсоргом выбрали. Федя-гармонист только меня слушал. Он как примадонна себя вёл, капризничал - единственный источник музыки! А по моей просьбе всегда играл. Шахматы и шашки я с зарплаты купила. Тоже приходили поиграть. Но многое для меня, семнадцатилетней горожанки, диким было.
Однажды, это уже когда признали меня и в библиотеку, как в клуб, ходили, подрались два двоюродных брата. Из-за девушки. Да жутко так дрались, большие, сильные. Испугалась я, ребят прошу: "Разнимите их!" - а они говорят: "Нельзя. Это их дело, мужское, должны сами решить". Когда за колья схватились - растащили их. А на другой день братья вдвоём за сеном поехали. Я боялась, что поубивают друг друга. А ничего, обошлось. Драка ведь не со зла - дело житейское.
Школа была: две комнаты, и две учительницы, чётная и нечетная. У нечётной первый и третий классы занимались, у чётной - второй и четвёртый. Подрались братья из-за чётной, а она потом вообще уехала. Выйти замуж и остаться в этом селе - как на каторгу. Паспорта на руки колхозникам не выдавали, уехать невозможно.
Галочка, подружка моя, вышла замуж. Как мы готовились к её свадьбе! Девушки, а иногда и парни приходили, садились в Галиной хате вокруг стола и вырезали, клеили из бумаги цветы - ими украшалось всё на свадьбе: невеста, лошадь, хата. И пели. Красиво пели, задушевно. На свадьбе всё село гуляло. А потом, после свадьбы, Галя рассказывала, что живут молодые и вся семья в одной комнате. Она встаёт первой и ложится последней: корова, кабанчик, и в доме прибрать - всё на ней. Даже вяжет она стоя, чтобы свекровь не попрекнула.
Попалась мне тогда в руки книга о жёнах декабристов. Какие женщины! Театр, книги, концерты, балы, слуги - от всего отказались. Добровольно поехали в места ссылки. За высокую идею! Такой подвиг! И вдруг, как обожгло: а жёны местных жителей там же, в тех же каторжных условиях, просто жили, ничего не подвигая. Это была их норма. Ни памяти, ни имён не сохранилось. И у Гали это ведь норма. Да и у меня. От чего мы можем отказаться? Не нашла я ответа, и чуть тусклее стал во мне свет человеческого будущего.
В совхозе, рядом, молодежь - те самые Целинники! Вообще в палатках жили. Домов ещё не было. У девчат волосы ночью к полу мокрому земляному примерзали - кроватей ведь тоже не было. Матрацы. Зато техники в совхозе было видимо-невидимо: тракторы, комбайны. И поле боя - безграничная целинная степь. Это были те самые совхозы "Сибиряк" и "Ермак", о которых газеты взахлёб писали.
И они мне в будущем человечества свету не прибавили.
А мне хорошо, я живу у тёти Дуси. На квартире. У ссыльной тёти Дуси трое детей. Она с Украины. Раскулачили. Муж погиб на войне. Тяжело ей. Но, в отличие от меня, она знает, как выжить: огород вскопать, полить, прополоть, убрать. Корове и кабанчику корм заготовить, да приготовить, да покормить. Троих детей помыть, покормить, одеть, приголубить. И в колхозе трудодень заработать.
Тётя Дуся печёт умопомрачительно вкусный хлеб, в русской печи. Я, в чём могу, ей помогаю. По дому, в огороде. Мы друг другом довольны. Колхоз обеспечивает меня углём. Это - богатство, это уже из кормушки, причастность к элите. И зарплата у меня каждый месяц - живая копейка, а не трудодни, как у колхозников. Питаемся мы вместе, а после того, как она меня поддерживала и лечила, когда я обезножила, вообще, как родные стали.
Весной - это была вторая встреча - у меня от мокроты, от библиотечного постоянного холода, перестали ноги ходить.
Воскресенье. Лежу я в кровати, а тётя Дуся картошку в огороде сажает. Стыдно мне, обидно: сгораю, но не на костре, не Жанна Дיарк. Перевернулась на бок, упала с кровати на руки, потом ноги сбросила. Кое-как оделась, выползла в огород, стала тёте Дусе помогать: она лунки копает, я картошку в них кидаю. И легче немного стало. Вроде, как и сама стою.
А тут председатель колхоза на "тачанке" подъехал: срочно собрать комсомольцев, кукурузу сажать надо! Райком партии о выполнении мероприятия доложить должен. А её тут сроду не сажали! Я говорю: "Василь Кузьмич, не могу я, ноги не держат!" - а он говорит: "Надо. Ты - комсорг!"
Не то уже было слово комсорг. Заездили его, залапали. Многократно употребляли всуе. Что я их в бой водила, на подвиги трудовые ли, ратные собирала? Так, собрание провела, членские взносы собрала - рутина. Да существует, видно, магия слов. Будто труба позвала. Выстроились все мои 150 сантиметров, словно солдаты в строй стали, плотно, плечом к плечу. Пошла я. На войне, как на войне.
Собрала комсомольцев, посеяли мы ту клятую кукурузу. Квадратно - гнездовым. И я свалилась. Идти не могу. Комсомольцы перепугались, понесли меня в сельсовет. Дал председатель свою "тачанку", жеребцом запряжённую. Вожжи - в руки, и - вперёд, в райцентр, в больницу. Одну.
С кровью председатель жеребца от себя оторвал - мне дал.
Первый раз правила я жеребцом, не удержала. То ли я что-то не так сделала, то ли ему что-то померещилось, только понёс он уже возле больницы, и вывалилась я из тачанки. Люди подобрали меня, врачи полечили, у тёти Дуси реабилитационный период прошла - вернулась в строй.
А кукуруза выросла, созрела. Убрали мы её и в комнатке рядом с библиотекой сложили. Нашу, комсомольскую! Только никто о ней больше не вспомнил. Ни райком, ни председатель. Всю зиму крысы в ней шуршали, меня пугали. К весне её выкинули, а у меня внутри что-то, то ли оборвалось, то ли тоньше стало.
Создаём мы упоительную мечту нашей юности, висящую на тонких струнах снов и мечтаний. А жизнь идёт, как танк. Рушит, рвёт, под себя подминает. Редко - у счастливых - что- то остаётся.
И всё-таки юность - прекрасна. Особенно прекрасна юность, озарённая великой идеей. Мою озарила Целина. Идея ведь была хрустальная: накормить людей хлебом!
Состоялась и третья встреча.
В 1957 заехал как-то в библиотеку ко мне председатель, завёз медаль "За освоение целины ". Руку пожал. Обыденно так, без речей и оваций.
А тёте Дусе медаль не дали. И ребятам местным, комсомольцам моим, не дали. Медали за подвиг дают. А подвиг, он как? Заплатил - богатством ли, жизнью своей - в памяти, не заплатил - в бесславии. Для меня Целина была полем боя, для тёти Дуси - местом ссылки, для её детей - Родиной.