Беру вот это всё и кладу в куб. И стенки этого куба прозрачнее стекла. А внутри него предметы становятся вязкими и медленными. Засовываю в куб голову. Вязко и медленно текут мои мысли. Вынимаю голову из куба и наблюдаю твердые и стремительные предметы, покрытые налетом многовековой пыли, тщательно нанесенной на них поколениями моих предков, рассматриваю заботливо налепленные ярлыки, этикетки и ценники. Засовываю голову в куб и снова вижу восхитительно свежие, новые, вязкие и медленные предметы. Вынимаю голову из куба. И какая-то неведомая сила называет предметы именами, поет об их предназначении, придает им потрепанную и затертую форму. Засовываю куб в голову и иду обедать.
Обычно, мне удается съесть пару тарелок супа, прежде чем меня начинает тошнить. Моя фантазия так богата, что я часто неделями сижу голодным. Единственный способ нормально поесть - вынуть из головы куб и закрыть глаза (хотя, последнее время, когда я закрываю два глаза, у меня начинает отрываться третий). И если закрыть глаза, заткнуть уши и постараться сосредоточиться на ощущениях во рту, то можно надеяться на то, что меня не начнет тошнить до тех пор, пока я не вспомню "Осенний каннибализм" Дали или Освенцим.
После обеда я обычно возвращаю куб в голову и ложусь на маленький полосатый диван, лицом к стене. Пару дней размышлений об эстетике ржавых водопроводных кранов помогают пищеварению, совершающемуся во мне, и, если я не забываюсь в одном из свинцово-пророческих снов, скоро я отрываю все три свои глаза и обращаю их за границы моего куба. Там я обычно наблюдаю человекоподобные фигуры беспорядочно перемещающиеся с двух- а иногда и трехмерном пространстве (границы этого пространства я обычно выбираю случайные). Редко, но все же я сажусь в трамваи, подслушиваю, о чем думают эти человекообразные твари. Правда после такого развлечения меня обычно тошнит несколько дней подряд. Стандартный набор психофизических архетипов, гнездящихся у них в мозгах, ограничивается парой-тройкой уродцев, покрытых слизью фрейдизма, а поток сознания (жидкая струйка, утекающая во вселенскую коллективно-бессознательную выгребную яму) содержит растворенные в мутной субстанции рефлексии зародыши желаний, истерзанные и обглоданные чувством вины. Иногда, насмотревшись на чужие ментальные выделения, я поддаюсь охватывающему меня чувству омерзения. Однако тут же спохватываюсь: они не стоят и тысячной доли моего высокого благородного возмущения, это пошло, тратить на них, слизняков, жалких ублюдков, рожденных в сарае коммунистической шлюхой и на семьдесят шестом году жизни изнасилованных отчимом капитализмом, мои кристально чистый, дистиллированный гнев.
Вдоволь налюбовавшись на зомбифицированные останки сынов Адама и дочерей Евы, я лечу к верхушкам деревьев, отталкиваюсь босыми ногами от фонарных столбов, расправляю перепонки, разглаживаю перышки, разминаю когти. Несусь сквозь слоящееся небооблако, клюю мухозвезды. Слушаю свирель ночного козлиного бога, сижу в высокой траве и предвкушаю счастье. Собираю коренья и травы - тонкий аромат чернобыля и полыни - дурман полей, дым поднимется к небу, я варю зелье. Вороново крыло кричит о полуночи, луну протыкают иссиня-черные лесные иглы, она, ухмыляясь, поворачивается ко мне затылком, прячет глаза, нежная, сонная, небесная бледная поганка. Погоди у меня, страсть моя, погоди, моя ночная агония. Я схвачу тебя за подбородок. Грубый лен промок от росы, мои босые ноги вошли в рыхлый чернозем. Вверху слоистый купол синевы, я встряхиваю гривой и скачу по полю. Невысокий кустарник стегает меня по ногам, копыта стучат, из груди вырывается ржание. В шелковую гриву вплетена сон-трава. Скачу по пыльному полю, в ушах звенит заповедная песня стучащей в висках крови. Из под копыт вырываются перепела, летят в небо, разбуженные серебряным звоном подков. Мозолистые подошвы ног касаются пыльной земли, рука сжимает посох. Губы шепчут, язык стучит о зубы древнюю молитву, молитву небу, земле, воде, огню. Опускаюсь на колени, запрокидываю голову, отпускаю по ветру звуки почтения и любви. Лечу с ветром к верхушкам деревьев, отталкиваюсь ногами от фонарных столбов, здравствуй, асфальт, здравствуйте, зомбифицированные сыны Адама и дочери Евы.
Молчание - золото. Молчание мудрых, лелеющих священное знание, молчание глупцов, не смеющих осквернить своим сором чужое сознание. Меня же лишили молчания. Меня лишили тишины. Я все время слышу их мысли. От своих я тоже не могу избавиться. Если бы можно было отрезать вереницу мыслей, оборвать вьющуюся нить Узелок за узелком, ворсинка за ворсинкой накручивается на кончик, нить тянется, в нее вплетаются колючки, к ней цепляются другие нитки, она пестреет, она не прерывается, она течет. Здравствуй, асфальт, здравствуйте сыны Адама и дочери Евы. Я выходил на улицу с портретом Достоевского, я кропил толпы святой водой, я окуривал места общественных сборищ можжевельником. Все тщетно.
Я вынимаю из головы куб и целую ее в висок. Она умерла совсем недавно, и вот, теперь у меня больше нет окна, через которое я смотрел на мир. Остался только куб. Она не была женщина, она была окно. Вообще, если встретите женщину, давите ее ногами, топчите каблуками, пока не убежала, не скрылась в своей грязной норе. Нет ничего хуже, чем существо, которое можно с полным правом назвать женщиной. Когда они еще личинки, они не так страшны, их можно не бояться некоторое время (однако напрасно, как показывает опыт досточтимого Г.Г., не менее уважаемых и более документальных мистера Доджсона и По, они еще более опасны, чем их зрелые сородичи), но уже стоит начинать уничтожать, потому что очень скоро пугливые пушистые малышки становятся жирными тварями, готовыми тебя сожрать, переварить и отпустить в круговорот природы в виде истолченного жерновами всех систем ее жизнедеятельности праха). Поэтому я и делаю оговорки. Здравствуй, асфальт, здравствуйте сыны Адама и дочери Евы. Я выходил на улицу с портретом Достоевского, я кропил толпы святой водой, я окуривал места общественных сборищ можжевельником. Все тщетно. Но теперь то я знаю, что делать.
Берется револьвер, заряжается, кладется в карман пальто. Куб кладется в голову. Я принимаю душ, вымываю все чисто, каждую пядь своего футляра, пока еще хранящего человекообразную форму праха. Чистое белье, кристально белую рубашку, только что купленный в магазине костюм. Все отглажено. Стрелки на брюках. Беру лезвие и аккуратно срезаю тонкий слой кожи на подушечках пальцев. Включаю газ на кухне. Сосед любит курить на лестничной площадке. Надеваю пальто, вычищенные до блеска туфли. Спускаюсь в лифте.
Первый этаж. Женщина с сумкой полной продуктов. Револьвер ей в рот. Выстрел. Ее муж водит автобусы, и она уже десять лет мечтает об автомобильной аварии. Ей сниться, как ее приглашают на опознание его трупа в морг. Если она замечает, когда готовит, как волос или соринка попадают в суп, она никогда не вынимает их, она тихо радуется. Теперь ее нет.
Выхожу на улицу. Мужчина с блестящей лысиной и пивным животом курит у входа в супермаркет. Выстрел в область желудка: он мечтал о соседской девочке около трех лет, только собственная ничтожная трусость, и, однажды, случайный прохожий, помешали ему добиться своего в материальном мире, но ничто не мешало ему по ночам забываться в мутно-розовой блевотине собственных ущербных фантазий. А ей теперь 22 и она ни разу не целовалась.
В спину я не стреляю (твари разбегаются).
Пропускаю девушку в черном берете: ну подумаешь, в третьем классе воровала у одноклассников закладки с изображением Микки Мауса, в десятом напивалась до чертиков, сейчас угрожает родителям перерезать вены, если они перестанут давать ей деньги.
Брюнет с кривой ухмылкой (он не понял, что у меня настоящие револьверы) получает пулю в лоб за намерение изнасиловать мать своего лучшего друга. Ему это приснилось буквально две недели тому назад, и он вспомнил о своем сне без тени стыда, когда пил с ней чай вчера вечером. Он сделал бы это, если бы у нее над губой не вскочил маленький прыщик. Он очень брезглив. Теперь его мозги на тротуаре. Не слишком то аппетитное зрелище, не эстетичное. Он не оценил бы.
Пропускаю пару. Он дурак, но любит ее. Она еще не знает, что залетела. В общем, я не считаю преступлением то, что она назвала идиоткой свою бабушку (так оно и было) и плюнула в приготовленную ею кашу, он однажды пописал в лифте. Я считаю это мелочами, вызванными, скорее не моральным уродством, а нервным истощением и неуравновешенностью.
Черноглазая женщина с ярким ртом сделала два аборта. Один - от любимого мужчины без его ведома. Идет в аптеку за снотворным. Пусть идет. Зачем портить ее шкурку дырами и кровотечениями, таблетки как раз для таких, как она. Найдут спящую красавицу, разбудить не смогут.
Этот мужчина, который сидит в машине и читает газету, сделал из жены бабу, из детей тупых ублюдков. Он приходит домой не раньше 9 часов вечера и после того, как обматерит невкусный ужин, проверяет уроки у детей, задницы которых уже перестали чувствовать боль. Получает пулю где-то в область сердца, быстро умер, мешок дерьма.
Ко мне с некоторой скоростью приближаются люди с оружием. За каждым по несколько жизней. Черт с ними. Жену без хлеба не ели, детей не убивали. И на этом спасибо. Кидаю револьвер на тротуар. Вынимаю из головы куб. Ложусь лицом на асфальт.
Отталкиваюсь босыми ногами от уличных фонарей, расправляю перья, взмахиваю крыльями. Небо над городом из розового делается синим, свинец остается за спиной. Шелестят ветви больших деревьев. Они раскачивают кронами, и рождается ветер. В ветре запах жизни-зелени. Ступаю в высокой траве, продираюсь сквозь кустарник. Терновник мне царапает лицо, но ни его шипа в груди, ни его венца на голове я не заслужил. Свирель рвет мне сердце, луна смеется надо мной. Ее улыбка больше не лукавая, она готова зашипеть на меня. Луна скалит зубы. Кричит ворон. О священной крови невинно убиенных, о тлеющих в могилах трупах убийц, насильников, уродов. Падаю на колени, вгрызаюсь в сырую землю. Они не того от меня хотели, я ошибся. Клоки седых волос в моих отчаявшихся руках, молитва земле, воде, воздуху, огню. Прости меня. Ветер подхватывает слова, я зарываюсь в землю, она пахнет смертью. Свежей, настоящей, первосортной. Нет ничего более надежного, чем она.
Я таю медленно. Всегда так умираешь. Я уже привык. Сам медленно высвобождаешься, по капельке выходишь и улетаешь к нему. А прах сбрасываешь в кучу. Вот так всегда, оставляешь после себя гору дерьма. Хоть бы придумали способ, чтобы сразу, чтобы без мерзкого физиологизма... И черви, и нет никакого бедного Ёрика. До свидания, сыновья Адама и дочери Евы, я не выполнил свою миссию и скоро вернусь. Бороться за это...