Когда в школе мы изучали литературу, я задался одним вопросом: что такое художественное и чем оно отличается от нехудожественного?
Я подступался к этой проблеме и так, и этак, но уловить эту разницу никак не мог, она от меня постоянно ускользала, не давалась мне в руки.
Пока... Пока в один прекрасный день, уже давно забыв о своём бесплодном поиске, я не обнаружил, что прекрасно эту разницу понимаю - вплоть до того, что готов сам объяснить её кому угодно. (Хотя кому объяснишь, если, кажется, никого эта тема не интересовала?)
Правда, и ответ этот не так прост, - понял я теперь, когда взялся написать эту заметку. Он залегает на совсем другом уровне - не на том, на котором я так безуспешно его искал. Художественно ли произведение, которое я читаю, или нет, определяется при помощи чутья, интуиции, по признакам, которые еле уловимы, исчезающе незаметны.
Тем не менее словами сформулировать "художественность", которую я, наконец, понял, можно. - Это степень достоверности, жизненности тех явлений, которые запечатлены автором литературной вещи.
Если смотреть на произведение очень внимательно, пристально, то начинаешь ч у в с т в о в а т ь, взял ли автор это из жизни, из каких-то реальных событий и переживаний, или п р и д у м а л, не заботясь о том, насколько нарисованная им картина жизненна, правдива, достоверна. Насколько она отражает реалии настоящего человеческого бытия.
Когда герой, персонаж писателя делает что-то безо всякой ощутимой, хотя бы даже очень смутно чувствуемой нами, причины, - он ходулен, схематичен, он - нехудожественен.
Литература соцреализма в изобилии кормила народ ремесленными поделками, где героев тянуло на совершение каких-то подвигов, невероятных трудовых достижений, на самопожертвование ради ближнего. И всё это было не объяснимо с точки зрения внутреннего мира героев, который такие ремесленники, штукари не умели показать.
То есть они не умели убедить читателя, что тот или иной персонаж обязательно поступит тем или иным способом, потому что внутреннего мира у этих персонажей практически не было. Своими поступками персонаж великолепно демонстрировал образцы самого высокоморального и героического поведения, но при этом оставался картонным и убедить в своей подлинности, "настоящести" никого не мог.
Это была голимая пропаганда, а конъюнктурщики-авторы просто гнались за призами, которые им полагались от правящего режима за такую "правильность" и преданность идеалам партии. За те образы "положительных героев", которые они выставляли в качестве образца для строящего светлое будущее "советского человека".
Советского человека я взял в кавычки, потому что топорные поделки конъюнктурщиков никого не могли взволновать, затронуть, "зацепить". Читателям всё равно оставался интересен только ч е л о в е к, настоящий и подлинный, какими бы качествами он ни обладал (он мог быть даже "отрицательным").
И здесь уже не было важно, когда и где написано произведение: при советской ли власти или 400 лет назад, в нашей стране или далеко за её рубежами.
Только подлинность всегда задевала читателя, только она вызывала у него настоящие эмоции и будила мысль. Всё остальное отлетало, как мусор и шелуха.
Оно не задерживалось в душе. Оно рассыпалось сразу же, прямо в руках. Оно не оставляло в читателе никакого заметного следа.
В то время как произведения, отмеченные высокой пробой подлинности, не придуманные, а выстраданные авторами, надолго поселялись в душах читателей, производили в них важную работу, меняли людей.
И как бы ни старались халтурщики, своим чутьём читатель всегда различал, где произведение высокой живописи, а где вместо неё ему предлагают дешёвую картинку-раскраску, наскоро заполненную подходящими по смыслу цветами.
Социалистический реализм, над которым не уставала глумиться (сейчас бы сказали "стебаться") наша интеллигенция, давно канул в прошлое. Однако искусственность в литературе не исчезла никуда.
Есть масса авторов, которые верят, что если они придумали хорошую схему, создали эффектную конструкцию, то дело сделано. Цель достигнута. То, что эту схему или конструкцию они не могут представить как ж и в о р о ж д ё н н у ю, как вытекающую из каких-то реальных жизненных явлений, которые они смогли пронаблюдать и объяснить, их не волнует.
Им кажется, что великолепную схему можно проиллюстрировать парой-тройкой похожих на настоящие примеров, и вещь оживёт, приобретёт право на существование.
Но мертворожденное, произведённое только из головы, усилием ума, для меня никогда не оживает и не становится самостоятельным, задевающим меня, тем, в подлинность которого я интуитивно в е р ю.
Часто я вижу то же самое, что и Лев Толстой: "(Вот видно:) сидит немец и сочиняет, сочиняет..."
Всю сочинённость и придуманность многих, якобы "литературных" произведений, я продолжаю отвергать, потому что главный критерий художественности произведения остаётся прежним: его персонажи должны быть живыми и настоящими, убеждать нас в этом, не оставляя места для сомнений.
И вот когда сейчас одна читательница упрекнула меня за критику искусственной поделки, которую я забраковал за её несовпадение с жизненными реалиями: "Но идея-то (схема) была хорошая!" я ей ответил, что никакая ни схема, ни мыслительная конструкция не может иметь никакой ценности, если она не извлечена из реального нашего бытия.
И такую же усмешку у меня вызывают авторы, которые верят, что наблюдение над жизнью, изучения её, копание вглубь человеческих переживаний и проблем - не обязательно, достаточно произвольно соорудить забавную (или даже поучительную, с а-а-громной моралью) постройку, а потом слегка её там и сям подкрасить красками чего-то будто бы "живого", слегка придать ей правдоподобия...
Нет, как бы вы ни старались, как бы ни верили вы во всё это сами, но мне со стороны, всегда видно, что вы н е у м е е т е главного, для чего нужна художественная литература: изучать жизнь и достоверно её описывать.
И это неумение не спрячешь ни за какие завесы. Ценность произвольных, ничем не подкреплённых выдумок как была, так и останется равна нулю.
Неживая литература не сможет никого ни в чём по-настоящему убедить.