Аннотация: Нечто неопределенно-страшное. В наличии великая сила искусства, один наследивший в мировой истории врач и шокирующие откровения.
Малик вышел из такси и вздрогнул, когда капли холодного октябрьского дождя застучали по его коротко стриженой голове. Вытащив с заднего сидения треногу, он побежал к входу в галерею. Охранник в черном костюме забубнил что-то по-немецки, но Малик сунул ему под нос приглашение, и верзила, удовлетворенно кивнув, открыл перед ним дверь. За три дня пребывания в Берлине Малик неплохо усвоил, что, даже не зная языка, с немцами вполне можно договориться. Достаточно просто показать нужный документ.
Порядок, дружище. Ordnung. Им не нужно ничего, кроме пресловутого порядка.
Гюнтера Мерка Малик знал уже восемь лет. За это время Мерк из организатора подпольных выставок превратился в видного коллекционера и знатока живописи, пересел с 'Фольксвагена' на 'Ламборгини' и сменил трех жен. Не изменилось лишь одно: Мерк оставался таким же влюбленным в искусство идеалистом и искателем, каким Малик его впервые увидел.
- Давно не виделись, старик, - Малик пожал протянутую руку.
- Непростительно давно для таких преданных друзей.
- Выпьем после закрытия?
- Если к тому времени я еще буду стоять на ногах, - усмехнулся Мерк. - Администратор этого зала совершенно не умеет выбирать шампанское. Бьет по мозгам почище шнапса.
- Оценим. Ты всегда был довольно слаб по части выпивки.
- Да, твоя правда.
Они прошли длинным темным коридором. Светильники, выполненные в виде факелов, выхватывали из мрака странные ломаные узоры на стенах. Под ногами убаюкивающе шуршал кроваво-красный ковер.
- Ну и атмосферку ты здесь навел!
- Это, так сказать, прелюдия, - пояснил Мерк. - Сами картины, они... черт, как бы тебе пояснить? Значительно более экстравагантны, чем все, что ты видел.
- Разве можно переплюнуть прошлогоднюю дамочку, рисующую иконы менструальной кровью?
- Забудь о ней, она просто дура, помешавшаяся на феминизме. Дед, написавший то, что ждет тебя в зале, настоящий гений. Тоже псих, но гений. Такая экспрессия, такие цвета!
- Дед?
- Замечательная личность. Пережил Освенцим, после войны продал все, чем от него откупилось государство, и исчез. Я нашел его в Венесуэле, на какой-то задрипанной вилле. Весь чердак был уставлен картинами, и все, как одна, шедевры. Еще месяца три я уговаривал его дать разрешение на выставку. Успешно, как видишь.
- Сам он здесь? Интервью всегда покупают лучше, чем простой репортаж.
- А как же, - оскорбился Мерк. - Ждет тебя.
- Но сначала я должен ознакомиться с картинами. Он подождет еще немного?
- Старость обычно подразумевает ожидание, - философски заметил коллекционер. - Выставка к твоему полному распоряжению. Не налегай на шампанское.
С этими словами Мерк отворил перед Маликом дверь, которая вывела друзей в гигантский выставочный зал. Света здесь было не больше, чем в коридоре, яркими пятнами выглядели лишь лампы, направленные на многочисленные картины. Гости в вечерних костюмах и дамы в вечерних длинных платьях скользили среди полотен изысканными красно-черными тенями, и Малик ощутил неловкость за свой мешковатый свитер, старые джинсы и даже фотоаппарат, болтавшийся на груди. Все это смотрелось здесь чужеродно и нелепо. Но одеваться по-другому Малик не привык.
Первое впечатление - самое правильное, дружище. За кого тебя примут в этом королевском зале? Как и положено: за свободолюбивого журналиста? Или за очередную прихоть Гюнтера Мерка, давнишнего друга, которого не забыли из одной лишь жалости?
- Оставляю тебя, - слегка виновато сказал Мерк. - Увидимся позднее. Если не найдешь меня, иди сразу к старику. Он ждет в комнате администратора.
- Заметано, - Малик прислонил к уху большой палец. - Не забудь позвонить, когда освободишься.
- Так точно, сэр! - шутливо отдал честь коллекционер.
Малик поставил в угол треногу и подошел к первому полотну. Заключенное в лишенную украшений раму, оно являло собой дикое смешение желтых, оранжевых и красных всполохов. 'Без названия. 1949 г.' - прочитал журналист. Ничего гениального.
Он перешел к следующей картине, которая являла собой практически точную копию первой. 'Без названия. 1949 г.'
Следующая. Все те же огненные штрихи. 'Без названия. 1949 г.'
- Что за дерьмо? - вполголоса пробормотал Малик.
Он вернулся к предыдущей картине, затем к первой и попытался найти между ними различия. Кроме нескольких мазков, ничего. Тогда Малик пошел дальше. Следующие пять полотен оказались все так же похожи на первые три, а дата создания сдвинулась на один год. 1950. Ровно сорок лет назад.
Творений гения журналист по-прежнему не видел, но не мог же Гюнтер Мерк так жестоко поиздеваться над своими гостями и представить их вниманию кучу работ спятившего старика, научившегося раз за разом повторять одни и те же незамысловатые узоры? Малик быстрым шагом миновал картины 1950, 1951 и 1952 годов, которые все так же пестрили широкими огненными штрихами, и... замер.
Раздался звон бьющегося бокала. Вздрогнув, Малик обернулся на звук. В другом конце зала на полу лежала женщина. Потеряла сознание? Журналист хотел было броситься к упавшей в обморок, но тут его взгляд зацепился за картину.
Психоделические всполохи никуда не исчезли, но теперь среди них отчетливо виднелись черные фигуры, напоминавшие буквы какого-то дьявольского алфавита. Забыв про женщину, Малик принялся изучать полотно. Шедевром здесь по-прежнему не пахло, но новые элементы определенно прибавляли художнику вистов. Облеченные в пламя фигуры смотрелись одновременно и тревожно, и интригующе. Журналист поймал себя на мысли, что хочет посмотреть, как этот мотив разовьется в дальнейшем. Он посмотрел на год создания полотна. 1953.
Чем дальше он шел, тем больше начинал убеждаться в правоте Мерка. С каждым новым полотном художник привносил в свой неизменный сюжет все больше и больше подробностей. Черные фигуры приняли очертания мечущихся в огне людей. Обнаженные, лишенные волос, они тянули тощие руки к безжалостным рыжим небесам, разевали в воплях агонии неестественно широкие рты, корчились и извивались.
Словно клубок червей.
Поравнявшись у одной из картин с пожилой парой, Малик заметил, что лоб мужчины покрыт испариной, а женщина дрожит.
Немец поднял руки, показывая, что по-прежнему не улавливает суть слов Малика. Его жена попыталась улыбнуться, но улыбка вышла настолько вымученной и слабой, что журналист понял: несчастная близка к тому, чтобы тоже хлопнуться в обморок.
Малик ткнул пальцем в сторону выхода, затем провел рукой по лбу. Мужчина повторил его жест и с удивлением уставился на капельки влаги, оставшиеся на ладони.
- Danke.
Проводив пару до дверей, Малик поднял свою треногу, установил фотоаппарат и сделал несколько снимков. Две картины - ту, у которой упала женщина и ту, которая стала последней каплей для перепуганной четы, он запечатлел по три раза - с разных ракурсов. Наконец, удовлетворившись количеством снимков, он приступил к осмотру последней четверти работ безумного художника.
Все они по-прежнему не носили названий, а даты создания перевалили за 1980 год. За спинами изломанных в дьявольском танце мучеников появились зловещие крылатые тени. Они не терзали людей и, казалось, вообще не обращали на их страдания никакого внимания: безликие головы горделиво вздернуты, руки либо сложены на груди, либо вытянуты вдоль туловища - но именно от этих фигур Малику вдруг сделалось не по себе. От картин, несмотря на полное отсутствие холодных цветов, словно веяло стужей.
Это ад. Это не может быть ничем иным.
Журналист попробовал мысленно провести аналогии с известными ему мастерами прошлого. Иероним Босх? То же множество перемалываемых в адской машине обнаженных грешников. Нет, не то. Ад Босха не пламенел, да и демоны у него куда более фантастичны. Православная иконопись? Что-то общее определенно есть, но сдержанные христиане не делали изображения преисподней настолько откровенными.
Женщина с широко разведенными ногами. Из влагалища сочится черная слизь. Рядом с ней юноша, чьи гениталии объяты огнем. Да что, черт возьми, не так с головой у человека, который раз за разом рисует подобное?!
Малик добрался до последнего из полотен, у которого уже собралась небольшая группа оживленно споривших гостей. В центре всеобщего внимания находился, разумеется, Гюнтер Мерк. Он жестикулировал и улыбался, но лица дам и кавалеров в вечерних нарядах были мрачны. И Малик мог их понять. Он ощущал себя опустошенным и надеялся, что ему все же хватит сил на последнюю картину.
'Без названия. 1989 г.'
Холст, перечеркнутый всепожирающим пламенем. Крики о помощи, обращенные именно к нему, Малику Санди, скрюченные пальцы, цепляющиеся за раму, пустые глазницы, ребра под полупрозрачной кожей, лихорадочное биение сотен сердец. И - взмахи демонических крыльев, раздувающих пламя пожара.
Малик отшатнулся от картины. С грохотом полетела на пол тренога. Жалобно звякнуло стекло фотоаппарата.
- Чертовщина, - выдохнул журналист. - Не может такого быть.
- С вами все в порядке?
- Эй, дружище! - это Мерк.
- Да, да. Все хорошо. Как он это делает? Как он мог рисовать подобное сорок лет и понимать, какой эффект произведет именно последняя из картин?
- В этом и заключается гений, - коллекционер развел руки в стороны. - Не объяснить. Впрочем, можешь попытаться спросить.
Старик застыл за столом с идеально прямой спиной, словно жердь проглотил. Худое лицо со страдальчески сжатыми губами обрамлял нимб седых кудрей. Под крючковатым носом и на подбородке белела некрасивая редкая поросль. Карие глаза навыкате смотрели на Малика внимательно, но без враждебности. Ничем не примечательный еврейский дедушка. Ни капли не похож на сумасшедшего живописца, чьи творения лишают зрителей чувств.
- Малик Санди, журнал 'Monde Inconnu', - представился журналист.
- Никогда не читал, - проскрипел старик на сносном французском. - А по-немецки не понимаете?
- Английский, испанский, французский, арабский на ваш выбор, - Малик виновато улыбнулся. - А вот в языке Гете и Ницше не силен.
- Лучше б и я не был силен. Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона.
- Вы позволите записывать?
Малик достал блокнот.
'Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона', - такими словами забытый Европой гений начал разговор с журналистом 'Monde Inconnu'. Славное начало!
- Пишите. А вот фотографировать меня нельзя.
- Я и не смогу. Разбил нечаянно камеру. Под впечатлением от вашей картины.
Старик поморщился.
- Пустой комплимент.
- Это правда.
- Мне все равно, если уж быть откровенным. И я по-прежнему считаю, что полотна нельзя выставлять на всеобщее обозрение, что бы вам ни говорил этот учтивый молодой немчик Мерк.
- Почему вы не хотите показать свое творчество миру?
- Свое? О, вы заблуждаетесь, - узкие плечи художника еле заметно дернулись. - Слава создателя не принадлежит мне.
Да он точно безумец. Давай, дружище, попробуй разговорить его!
- Пожалуйста, поясните, что вы имеете в виду. И, кстати...
- И, кстати, я не представился. Соломон Рейб. Что же касается пояснений... А уверены ли вы, мсье Санди, что хотите услышать их? Боюсь, если я расскажу вам свою историю, ваша жизнь уже не станет прежней.
- Такова профессия журналиста, - сказал после секундного раздумья Малик. - Всякая история, которую я пересказываю, оставляет в моей душе отпечаток.
- Душе. Вот именно, что душе, - буркнул Рейб.
Малик заскрипел ручкой.
- Ну вот что, - продолжал художник. - Если вы настолько любознательны, я расскажу вам все. Мерку я бы не открылся, а вам откроюсь. Вы же ведь алжирец?
- Я родился в Париже, но по крови да.
- Как и я. Как и я. Я родился во Франкфурте, но по крови еврей. Мы с вами чужаки среди своих, а разделяют наши судьбы жалких полвека. Поэтому, полагаю, вы сумеете понять то, что я поведаю.
- Хотите знать, почему ни одна из картин не имеет названия? Просто потому, что я не имею права их называть.
- Вы уже говорили, что это творение не ваших рук. Но чьих?
- Рук, - старик посмотрел на кисти своих рук, наполовину скрытые пиджаком. - Именно что рук.
- Чушь! - вскрикнул Рейб. - Не смейтесь надо мной! Мерк не мог не сказать вам, где я томился в годы войны!
- Освенцим. Верно?
- Вернее некуда. И именно там собирал кровавую жатву Ангел Смерти. Если вам неизвестно это имя, то наверняка другое - Йозеф Менгеле - скажет больше.
Нацистский преступник, избежавший правосудия, точно! Да, дружище, здесь ты по-крупному напортачил. Как бы дед не замкнулся в своих неприятных воспоминаниях...
- Я не знал о том, что Менгеле называли Ангелом Смерти.
- Называли? Да он и был им! Чудовищем, калечащим тела и пожирающим души. Именно так он поступил со мной и моим братом.
- Братом? Значит, это он пишет картины?
- Терпение, молодой человек, терпение! Нас было двое. Близнецы. Соломон и Давид, в честь великих иудейских царей. Наша семья была очень набожной, это ее и погубило. За нами пришли еще до начала войны. Родители сгинули в безвестности, а нас бросили в городскую тюрьму. Потом перевели в другую, потом еще в одну, потом еще. Так мы мотались долгих четыре года, пока не попали в лапы Ангела. Он имел обыкновение лично встречать и осматривать составы с новоприбывшими узниками. Выбирал подопытных, - губы старика задрожали. - Он никогда не пропускал близнецов. Имел к ним какую-то нездоровую страсть. Так мы и стали крысами в его эксперименте. К нашему счастью, мы почти не томились в ожидании назначенного часа. Уже через два дня мы легли на операционные столы. Я никогда не забуду тот ужас, который испытывал, глядя, как Ангел неспешно готовит инструменты. Для него это было пугающе естественно. Именно тогда я осознал, насколько ничтожна человеческая жизнь. Насколько она обесценена и несущественна. Он резал без анестезии. Всегда. Мы не стали исключением, и спасло меня лишь то, что брат оказался первым.
- Что он сделал с вами?
- Смотрите сами.
Рейб приподнял левый рукав пиджака, и Малик едва удержался от крика. Кисть старика, словно у монстра Франкенштейна из старой страшилки, была пришита грубыми потемневшими от времени хирургическими нитками. Рейб повернул руку, продемонстрировав журналисту три металлические скобы, торчавшие из кожи подобно вздувшимся венам.
- Он хотел проверить, приживутся ли у близнецов чужие части тела. Кисти моих рук - Давидовы. Поэтому и картины писаны не мной.
- Но и не Давидом же? Он ведь умер в ходе эксперимента, я вас правильно понял?
- О да. А я выжил. Более того, я оказался способен шевелить пальцами и даже брать какие-то предметы. Ангел Смерти счел меня любопытным экземпляром и распорядился переселить в отдельную камеру, где он мог бы наблюдать за мной. Там я и пробыл до освобождения.
- Все же я хотел бы вернуться к картинам, - сказал Малик. - Почему вы не считаете себя их автором?
- Давид всегда был талантливее меня. Он писал очень неплохие пейзажи и натюрморты. Всегда с натуры. С фантазией у него не очень было. Это меня и пугает.
Так...
Малик почувствовал, как к горлу подступает комок страха.
- Не хотите ли вы сказать, что...
- Именно так, мсье Санди. Иногда я чувствую неодолимый зуд в своих изрубленных руках. И тогда я готовлю очередной холст, краски и позволяю брату творить. И знаете, что самое страшное? То, что я знаю, что все, что рисует брат, он видит воочию. С фантазией, как я уже говорил, у него беда.
- Вы понимаете, насколько невероятно это звучит?
- Не верить - ваше право. Но вы не сможете мне не поверить, ведь вы уже видели полотна брата. Мысль о том, что это не задумка хитроумного художника и не бред сумасшедшего, не даст вам покоя. Вы видели, как Давид шаг за шагом пытается рассказать, что он видит там, где находится. И вы поверите в то, что это правда.
И Малик кивнул.
- Знаешь, я решил не публиковать статью, - сказал Малик. - Прости.
- Почему? - Мерк подошел к последнему из полотен. - Эта выставка побьет все рекорды. Обещаю. А тебе выпадет честь первым заявить о ней миру.
- Я знаю, знаю. Просто... Просто пусть мир думает, что картины написаны выжившим из ума стариком. Так будет лучше для всех.
- Как скажешь, друг мой, как скажешь.
Малик залпом осушил последний бокал и встал рядом с Мерком. Они смотрели на тонущих в огненном хаосе грешников, и каждый видел свое.