Авраам любил Бога всем сердцем, всей душой и всеми помыслами своими. Он так любил Бога, что был совершенно счастлив. Он видел мир таким, каким его создал Господь. И потому душа его не возмущалась, сталкиваясь со злом. Он делал то, что следовало делать, и ему все удавалось. Он был щитом своим ближним, он усмирял врагов, он почитался в чужих краях как князь Божий, и он имел сыновей.
Удивительная это была история. Бесплодие Сарры, обещание Господа послать ему сына и произвести от него народ великий, долгое ожидание, прерываемое лишь повторяющимися обещаниями... Как тут не поддастся грусти? Какой толк в долгой жизни и умножающихся богатствах, если некому передать их, и в доме хозяйничает чужой? Но Авраам верил Богу. Свет в его глазах не мерк, слух улавливал стройную песню небес, и уныние бежало его. Оно селилось в неверных душах, наполняя их холодом отчаяния и пригибая тела их к земле. Авраам же ходил перед Богом, и в его сердце всегда горел жар любви и благодарности. Он чувствовал любовь Бога и не мучился непониманием Его замысла; он верил, что Бог видит его и знает все. Авраам всегда следовал Его воле, а когда Бог молчал, - слушал свое сердце. Так, он пожалел Сарру, когда, не выдержав ожидания, она попросила его взять ее служанку Агарь и родить с ней сына, которого она надеялась сделать своим. Недальновидным и своекорыстным было желание Сарры, но он понял ее горе и поверил в готовность полюбить его ребенка от другой женщины, а от мысли о будущем ребенке душа его возрадовалась так, что сомнения развеялись. И разве то, что впоследствии они оправдались, умалило счастье стать отцом? О нет! Душа Авраама была полна благодарности Создателю за все Его дары.
Ах, Исаак! Смех! Радость жизни брызжет из его ясных глаз, юная резвость заставляет смеяться даже камень. Исаак, сын! Жар любви прилил к его сердцу, золотой свет вспыхнул перед глазами, и не сразу расслышал он голос Всевышнего. Встань... возьми сына своего... пойди на гору... всесожжение... Долго стоял Авраам, уже поняв смысл приказа, но не разумея его. Перед самым порогом ужаса он стоял. Себя самого ощутил он агнцем перед закланием. И трепетала его душа, скорбя и одновременно не смея предаться скорби. Потому что, Авраам любил Бога. И все стоял, прислушиваясь, ожидая неведомо чего. Но Бог молчал.
И Авраам, как он делал всегда, вслушался в свое сердце. Унимая дрожь, преодолевая страх, заглушая боль, проникал он в самую глубину своей души. Там была любовь. Там горел золотой жар. Я люблю Бога превыше всего. Я знаю это, знал всегда, и знаю, что от Него у меня силы жить и побеждать, от Него и вся радость и все блага. А тому, кого любишь превыше всего, разве не отдашь и самого дорогого? Но от этой мысли он почувствовал укол боли, а золотой свет потускнел. И тут он понял, в чем ошибался: отдать Богу не значит потерять. Господь любит его и любит Исаака, а если забирает его к себе, то насколько же лучше будет Исааку у Бога, чем даже у родного отца! И как только он это подумал, его сердце вспыхнуло как солнце, и дух его вознесся к небесам. Это длилось один миг и было ни с чем не сравнимо и почти непереносимо прекрасно и страшно. Он будто летел, стремительно проносясь сквозь туманные вихри, и видел все это, как бы со стороны, а потом увидел себя в белых, сверкающих как снег одеждах, на вершине горы, и ангел Господень говорил с ним ласково и благословлял его.
Когда Авраам очнулся, он был спокоен и светел, хотя и чувствовал, что душа его глубоко потрясена. Авраам возблагодарил Господа и отправился исполнять Его волю.
БЕЛЫЕ ОДЕЖДЫ
II
Вставать было неохота и холодно. Лера сосчитала до трех, потом с десяти до единицы, как при космических стартах. Не помогло. Потом зазвонил телефон, и радостный баритон шефа разогнал остатки ее сна: проект прошел, денежки сели на счет, после сдачи вся группа идет в отпуск, а это значит... Что это значит, Лера знала - надо собираться и переть на работу, несмотря на воскресенье. Лера заверила шефа, что она в восторге, и, накинув халат, вышла на балкон. В мире, между тем, творилось утро. Оно умылось ночным дождем, раздвинуло жемчужно-серый облачный полог, и раззолотило окна домов, заставив их сиять как витражи. Окончательно проснувшись, Лера с наслаждением вдыхала еще морозный хрустальный мартовский воздух, не обращая внимания на покалывание в сердце. Все ерунда! Правда, предстоят четыре месяца адского труда, но зато потом!.. - полный релакс. А если чуть-чуть подсуетиться, Гарика тоже отпустят хотя бы на две недели. И - аморэ на море... Но... это было не все. Что-то еще... поднималось со дна души... волнующее и умиротворяющее одновременно, как солнечный свет сквозь разорванные облака. По давно обретенной привычке анализировать свои ощущения и реакции она сосредоточилась. Что же это было? Ах да, мама! Мама приснилась...
Она потеряла мать несколько лет назад. Вначале она видела ее во сне каждую ночь. Сны были разные, но их можно было классифицировать, выделив три категории. Первую она называла "Мама вернулась". Эти сны с нормальной долей искаженности воссоздавали картины их прошлой повседневной жизни, где мать вела себя так, будто вернулась из какой-то поездки, а Лера, обалделая от счастья, вертелась вокруг нее, выкрикивая: "Они меня обманули! Мама не умерла! Вот она! Вот моя мама!" Впечатление было настолько ярким и сильным, что, проснувшись, она некоторое время не могла отличить сна от яви. И постепенно бессознательное чувство кристаллизовалось в четкое убеждение в том, что смерть матери - условно-относительна, а в абсолютной реальности мать жива и по-прежнему с ней. Это убеждение подкреплялось второй категорией снов, в которых мать, будто сидя за столом напротив нее, очень спокойная и строгая, за что-то ее упрекала, что-то разъясняла или советовала. Третья категория была сродни кошмарам. Лера искала мать по каким-то темным длинным коридорам, заглядывая во все двери и не находя ее. У нее разрывалось сердце от тоски и горя. Она просыпалась в слезах и долго не могла прийти в себя.
Постепенно острота переживаний сгладилась. Сны стали появляться все реже и реже, жизнь наладилась... И вдруг - этот сон. Лера сосредоточилась. Да, видение было изумительным. Мать вся светилась. Свет исходил от ее лица, рук и чудесного снежно-белого одеяния, бывшего на ней. Она улыбалась и рассказывала Лере о чем-то прекрасном, что с ней произошло, правда, слов Лера не запомнила. Зато долго помнила ощущение светлой гармонии и радостного покоя, которое помогало ей держаться в жизни. А жизнь становилась все суровей, все больше и больше заполнялась жестокой суетой, и все больше и больше сужала выбор. И наступил день, когда выбора уже не оставалось. Оставалось только гадать, сколько дней она еще протянет. Сегодня, завтра, через неделю или через месяц рак раздавит в своих клешнях ее сердце, приговоренное врачами с окончательностью, не подлежащей обжалованию. Да и петицию подавать было некому. Гарика давно след простыл: женился на богатой ахпайрке из Штатов. Детей нет. И никомушеньки она не нужна. "Ой, мамочка родненькая, если бы можно было все снача..." - Лера закусила губу. Только не распускаться! А, собственно, почему? Какое это имеет значение сейчас? "Ой, мамочка-а-а!" - она тихонько заплакала, заскулила тоненько, как в детстве.
Она протянула неделю, потом другую, потом вдруг осознала, что уже не "тянет", а очень даже сносно, да нет, вполне нормально себя чувствует. Она еще боялась признать, но внутренне была убеждена, что здорова. Клешнепалый палач исчез, сгинул... Но как? Решившись, Лера прошла обследование. Это не было иллюзией. Она была здорова. Жизнь расстилалась перед ней во всем блеске своих обещаний, как в то весеннее утро, когда... Мама! Как давно она не вспоминала о ней... Почему сердце кольнуло тревогой?
В эту ночь Лера увидела ее во сне. Мать была в рубище, вернее, каких-то серых, грязных лохмотьях. Скорбная, подавленная она рассказала, что была удостоена высочайшей милости, ставшей для нее и величайшим испытанием. Ее допустили к Книге Жизни и, пролистав ее, она нашла запись, отведенную ее дочери. В ней говорилось, что Лера должна умереть от рака.
Она вырвала эту страницу.
БЕЛЫЕ ОДЕЖДЫ
III
Можно ли было избежать этого? Да, да, да, да, да! Лучший друг Дима избежал. Сидел, тише воды ниже травы. Только прошептал, почти не шевеля губами: "Коля, не надо!" Все было в этом отчаянном шепоте: что Виктору Сергеевичу этим не поможешь, что он зря погубит свою жизнь, что тему зарубят, что за окном весна, что ему всего двадцать пять лет... Выбор? Был ли это выбор? Можно ли назвать выбором решение, основанное не на взвешивании всех за и против, а на глубинном убеждении: в этой лжи я жить не смогу?
Когда он встал, и глаза всех обратились на него, его поразило, что исчезли все звуки. Уши будто заложило. Хотя, в действительности тишина наступила потом, когда он, глядя в упор на председателя собрания, сказал, что не верит в то, что его научный руководитель - враг народа.
Система дала сбой, но быстро отрегулировалась. Очухавшись от шока, общество облепило его вакуумной оболочкой, изолировав как чужеродное тело, и привело в действие обычный выталкивающий механизм.
Как ни парадоксально, но в лагере он начал приходить в себя: видеть, слышать, ощущать запахи. Произошло и еще кое-что - необычайным образом обострилась чувствительность восприятия. Но главным было внезапное осознание того, что рядом с ним люди, а не антропоморфные существа. Их было немного: священник отец Арсений, тракторист Алеша, наборщик Степан Георгиевич и уголовник Боря по кличке Кассир.
Это проявилось, когда уголовники в очередной раз отобрали дрова у дежурившего отца Арсения. Не теряя обычной ясной улыбки, священник отправился было собирать новые. И тут Коля, до этого бывший безучастным свидетелем множества подобных сцен, вдруг встал и молча пошел за урками. Услышав крик Степана Георгиевича: "Не надо, Коля!", - совсем как в тот день, - он остановился как вкопанный. Тогда Алексей, вначале тоже, казалось, не замечавший происходящего, подошел и встал рядом с ним. Остановились и урки, усмехаясь и перебрасываясь оскорбительными репликами. И внезапно снова исчезли все звуки, и он, глядя в упор на самого ближнего к нему бандита, как на того председателя собрания, пошел вперед.
Очнулся он в лазарете, со сломанными ребрами. Рядом хрипел весь перевязанный Алеша, а с койки у окна смущенно кивал Степан Георгиевич.
Отец Арсений навещал их, когда только мог. И снова Колю поразила его незлобивость, абсолютное отсутствие осуждения кого бы то ни было. А когда Коля, кстати, на совесть выхоженный, возвращался в барак, за углом его поджидал Кассир и, не дав ему времени даже удивиться, сунул в руки смятое письмо. Оно было от мамы. Он был лишен права переписки, и то, что мамино письмо до него дошло, было чудом. В чудеса он тогда не верил, и тем более оценил риск, которому подвергался Кассир-Боря. Кличкой тот был обязан воровской специализации - подвизался на поприще ограбления магазинных касс.
Так возникло их сообщество. Они были настолько разными, что в обычной жизни только изощренный каприз случая мог бы свести их вместе. В лагере же они образовали нечто вроде братства. При этом, хотя сформировалось оно благодаря Коле, его истинной душой и бесспорным главой стал отец Арсений. Бесконечная доброта, терпение, проницательность, а, главное, сочетание мягкости и стойкости привлекали к нему всех. Он не был особенно образован; его познания в области естественных наук были мизерны, а Степан Георгиевич превосходил его начитанностью. Но он умел проникнуть в суть предмета, даже услышав о нем впервые. Умел взглянуть на вещи с непредвзятостью ребенка и повернуть спор в такое неожиданное русло, что беседа с ним превращалась в философской семинар. Благодаря ему Коля впервые засомневался в том, что логика это безупречный инструмент познания, а научное доказательство - единственно достойный аргумент в споре. Он начал думать, что жизнь его вовсе не безнадежно загублена, что он все выдержит, а на пребывание в лагере будет смотреть как на эксперимент. Но это длилось недолго. Новообретенное ощущение примирения с абсурдной парадигмой было нарушено инцидентом, страшным даже в условиях лагерного беспредела. Майор Кистенюк, самодур, ненавидимый всеми, включая соратников, придрался за какую-то мелочь к Алеше и, построив весь барак в линейку, принялся методично избивать его. Он все больше входил в раж, и через некоторое время Коля осознал, что происходит нечто из ряда вон. Кистенюк разлютовался, как никогда. Еще через несколько минут Коля понял, что майор забьет Алешу до смерти, если... Если что? Что он может сделать? Броситься на этого изувера? Он не успеет проделать и двух шагов. Но и смотреть на это он не может! Коля задрожал всем телом, поняв, что сейчас закричит, но крик застрял у него в горле: он увидел, что отец Арсений вышел из строя, подошел к майору и спокойным твердым голосом приказал тому прекратить избиение. У Коли захолонуло сердце от ужаса перед тем, что должно последовать. Но произошло нечто необъяснимое. Кистенюк послушно остановился, приказал всем разойтись и, не глядя ни на кого, ушел. Потрясенный, Коля, почти не осознавая, что делает, подбежал к Алеше и помог перетащить его в барак. Когда Алеше оказали посильную медицинскую помощь, Коля, не в силах больше молчать, но почему-то так и не решившись заговорить об этом с отцом Арсением, отвел в сторону Степана Георгиевича и излил свой восторг. Но тут его ожидало не менее сильное потрясение. Недоуменно покосившись на него, Степан Георгиевич покачал головой. - Ничего такого отец Арсений не делал - стоял в строю, как и все.
Коля не стал спорить. Он вышел из барака, прислонился к стене, прикрыл глаза. И - третье потрясение: он вспомнил то, на что сначала не обратил внимания: на отце Арсении, когда он подошел к майору, была необычная, будто светящаяся, белая одежда.
ЧЕТВЕРТОЕ СОСТОЯНИЕ
I
Это рождение было самым потрясающим из всех. Оно, соглашусь, уступало третьему по величественности, оно не было таким прихотливо-эффектным как седьмое, и, пожалуй, одиннадцатое было композиционно более выдержанным, но это... как передать?... такой глубины и силы ощущений я еще не испытывала. Я впервые не отдалась полностью стихии взрыва, но еще и наблюдала его стороны. Я как бы творила сама себя. Это было грандиозно! В один миг все мое существо, вся я сжалась в ослепительную точку ликующего восторга, а затем вспыхнула, затмив все и вся сверкающим блеском. И на пике взрыва, услышав гул восхищения ото всей вселенной, я постигла гармонию своего нового естества. Но прежде чем отдаться ей, я собралась с силой и послала в мир еще одно великолепное светящееся облако. С бешеной скоростью оно понеслось вперед, неся мой ответный привет, благодарность и любовь.
Потом мое свечение пошло на убыль, потом я оценила потери
в моем веществе, потом пустилась в полубезумную игру, то вспыхивая с неистовой силой, то впадая в прострацию, потом - неизбежно - пришла пора ровного, безмятежного горения. А затем я принялась исследовать мир, изумляясь и радуясь всему новому, с обновленной энергией включилась в информационный обмен и, заметив влюбленных, завороженно глядевших на меня, послала им лучевой щит.
Господи, как же я благодарна Тебе!
Пройдет время и я вновь взмолюсь к Тебе, и Ты снова пошлешь мне искру Твоего света - Божественный импульс.
И я вновь познаю великое счастье рождения.
ЧЕТВЕРТОЕ СОСТОЯНИЕ
II
Сегодня... Сегодня... Сегодня...
Вечером... Вечером... Вечером...
Сегодня вечером!
Воздух в офисе был наэлектризован ожиданием вечера. Бумаги не желали лежать на столе; они разлетались по комнате от малейшего дуновения. Зеркало на стене дразнило и звало заглянуть в его глубину как в окно - окно в будущее, в судьбу, в сегодняшний вечер... И то входили, то выходили, то просто приоткрывали дверь, чтобы что-то спросить или перекинуться парой фраз, коллеги и посетители -пестрейший люд от подписчиков до городских сумасшедших. Последний с шумом захлопнул дверь. Майя взглянула на часы: еще целых два часа. Вид закрытой двери и наступившая внезапная тишина прорезали сердце нестерпимой острой болью. И заметалось, забилось в истерическом припадке серое существо с тоскливыми узкими глазами - страх.
Майя изо всех сил сжала виски. Зазвонил телефон. Надо срочно в дом печати. Замечательно! Двигаться! Не сидеть на месте. Не ждать. Не сходить с ума. Не думать. Не... Краски, звуки и отстраненная суета улиц ошеломили ее, будто она век не покидала четырех стен. Майя запрокинула голову. Яркая чистая лазурь, облака, пронизанные светом. Легкий ветер слетел на дерево, заиграл тонкими ветвями. Дерево подхватило его и бросило Майе - дыши! Майя задышала, глубоко и благодарно. Как хорошо! Скорее, скорее, скорее... К дому печати. Надо обегать с десяток редакций. Надо сделать дело. Надо дожить до вечера. До вечера, вечера, вечера... Осталось совсем немного. Ее охватила бурная радость, пронизанная восторгом, как облака светом.
В последней из списка редакции обсуждали недавний фильм, отхвативший все мировые призы. "Это самый интересный фильм нашего века", - услышала Майя, и неожиданно ее прорвало. "Нет! - закричала она. - Самый интересный фильм нашего века идет сейчас!" - "Где?" - все лица обратились к ней с одним и тем же вопросом. И, ликуя, она выбросила руку в сторону распахнутого окна и выкрикнула: Там!" - "Где? Где?" Не понимают! Она засмеялась и, подойдя к окну, перегнулась, уже не только рукой, но всем существом указывая на мир, раскинутый за пределами редакционных стен. "Там!" - и обернулась, снова обдав всех выбросом яркого ликования. В ответ ей засмеялись, загалдели, заинтересованно и сочувственно. Поняли. Хотя, что они поняли? Ведь они не знают, что сегодня, сегодня, сегодня... вечером, вечером, вечером...
Уже вечер. Уже время. И уже - вот - перекресток. На той стороне улицы - он. Будто почувствовав ее взгляд, он обернулся, и Майя увидела золотое сияние, вспыхнувшее как нимб вокруг его головы. "Боже мой! Да это же аура! Я увидела его ауру", - успела подумать она, и все потонуло в золотом мареве.
ЧЕТВЕРТОЕ СОСТОЯНИЕ
III
Впервые она поняла, что это такое, когда, проходя мимо университетской физической лаборатории, увидела в открытую дверь фиолетовый плазменный поток и застыла, завороженная. Фиолетовое сияние струилось, погруженное в отрешенное движение из ниоткуда в никуда, из минус-вечности в плюс-вечность. И в то же время в нем было живое мятежное горение. И еще оно каким-то образом видело Майю. Они смотрели друг на друга, проникая в самое существо друг друга, впитывая его и запечатлевая ощущение невероятной, мятежной гармонии. Это длилось несколько минут. Потом ребята из лаборатории заметили Майю, загоготали, замахали руками, зовя ее подойти поближе. Майя смутилась и ушла.
В конце дня, запершись в своей комнате, она закрыла глаза, вспоминая, и вдруг поняла, на что походило то ощущение... Да, все именно так: сначала смутная тоска, беспричинное беспокойство, острая обособленность от всего и вся, когда внешне исполняешь то, чего требует повседневная жизнь, а внутренне напряженно ищешь ту единственную форму, в которую должна вылиться работа души. И возникает Первая Строчка. И на одно мгновение душа заполняется светлой радостью - вот оно! Потом воспоминания, впечатления, ощущения, открытия, озарения - все потоком проходит через пылающий мозг и нанизывается, строчка за строчкой, на найденный ритм. Потом - ликующая радость и изумление перед собственным творением. Потом истончившаяся душа оглядывается вокруг и съеживается от боли. Потом - возвращение в мир вещей и отношений.
И говорите что хотите, но мир этот, несмотря на его видимое равнодушие, чуть-чуть меняется от каждого творческого акта.
ЧЕТВЕРТОЕ СОСТОЯНИЕ
IV
- А теперь... я прошу вас... на время... забыть услышанное... и вспомнить то, зачем вы пришли.
Он говорил медленно, с паузами, давая время - кому спуститься с высот, кому выплыть из глубин, куда они последовали за его прихотливой мыслью, - и оглядывал собравшихся огромными влажно блестящими глазами, о которых говорили, что они меняют свой цвет, а взгляд их пробуждает в человеке затаенные мысли и скрытые силы и приводит их в движение; о которых говорили, что, если бы море могло смотреть, оно смотрело бы так.
Слушатели, между тем, оживились, задвигались, начали перешептываться, передавать друг другу чашечки с прохладительным питьем. Он улыбнулся, подождал еще немного и, спустившись с кафедры, встал у самого края сцены.
- Можете задавать вопросы.
Поднялось множество рук. Один за другим они рассказывали о своих проблемах - тупиках, в которые их завели дороги жизни, и получали мгновенный четкий ответ. Он объяснял, что произошло, указывал несколько возможных решений, не уставая добавлять, что, подумав, можно найти и получше, а затем, глядя гостю в глаза, заряжал его светлой энергией надежды.
Он снова оглядел собравшихся. Повеселевшие, с радостно и благодарно горящими глазами, они уже были мысленно там, где для них открывались новые горизонты, но медлили расходиться, потому что им было хорошо здесь, в светлом прохладном зале с высокими окнами.
Только одна точка продолжала излучать беспокойство. Молодой человек, так и не решившийся спросить о том, что его мучило, сидел, опустив голову и кусая губы, но, почувствовав на себе его взгляд, выпрямился и вздернул подбородок. Он кивнул ему, подбадривающе. Юноша усмехнулся.
- Я прочел вашу книгу.
Он удивленно поднял брови.
- Я имею в виду последнюю, - уточнил юноша, - "Мысль и движение". Я считаю, что это чертовски гениальная книга. Она говорит о том, о чем я... все... думают с той самой минуты, как... начинают думать. Я как будто говорил сам с собой. Но это и самая чертовская ложь, какую... - он запнулся.
- Почему?
- Потому что, когда я прочел ее до конца и закрыл, произошло то же, что происходит всегда, когда я говорю с самим собой...
- Что?
- Пустота. Даже нет. Ядовитая горечь. Ощущение, что меня обманули, провели... Потому что... все вопросы, на которые я вроде бы получил ответ, навалились снова... их стало даже больше... Я... мне кажется, что я схожу с ума... что мне лучше было бы вообще не думать... что последний пес счастливее меня... И я закрываю себя... как книгу... и ... пытаюсь... ж-жить, просто жить... а потом вдруг ловлю себя на том, что снова все проклятые мысли собрались и накинулись на меня, как оголодавшие волки. И что же мне делать? Прогнать не получается, а дать им себя на растерзание - я не хочу в психушку.
Парень демонстративно замолчал. В дерзки выжидательном прищуре светилась готовность принять в штыки любое предложение.
- Ты жалуешься на то, что ходишь по кругу, но... никто не заставляет тебя делать это - никто, кроме тебя самого. Этот круг очертил ты сам. И сам себя уподобил тому жуку, что ходит по собственным следам и пожирает собственные экскременты. Это и создает ощущение отравленности, а затем и затравленности. Неслучайно так похожи эти слова, хотя они разных корней. Что тебе делать? Сойди с круга, который ты весь исходил. Справиться с ситуацией можно, только поднявшись над ней.
- Как?
- Например, начни писать. Не беги от бешеных волков, не гони их и не бросайся в их вечно голодные пасти, а посмотри им в глаза и начни о них писать. Очень скоро они станут не более чем образами, и ты поймешь, что это и всегда были всего лишь тени.
Когда гости разошлись, он вышел в сад и прилег под шелковицей. Он смотрел на цветы и листья и думал о том, как тонко и точно сочетаются прихотливость и естественность в изгибах и красках всего живого. Он перебирал все прозвучавшее на сегодняшнем приеме и решал, что из этого должно войти в его следующую книгу. Последним он вспомнил юношу с диковатым прищуром и улыбнулся. Так, с улыбкой, он впал в дрему. Во сне он продолжал видеть солнечный свет, проникавший в просветы густой кроны. Постепенно кружево листвы истончилось и исчезло, и золотое сияние затопило все вокруг. Оно было в бесконечном сложном движении и в то же время излучало благостный покой. Оно было живым и смотрело на него, не имея глаз, и говорило с ним без слов. Восторг переполнил его. "Господи, как хорошо!" - воскликнул он. - Как бы я хотел, чтобы так было всегда... но это всего лишь сон..."
И с сожалением он открыл глаза.
К нему по-прежнему приходили на прием, приезжали с самых отдаленных уголков света. Но уже не для того, чтобы задавать мудреные вопросы, которых у жизни было в нескончаемом запасе, а чтобы просто побыть рядом с ним. Говорили, что людям достаточно было посидеть в прохладной тишине приемного зала или в саду, и они уходили, будто омытые живой водой, с просветленными душами и решимостью начать все с начала.
И говорили, что его глаза обрели постоянный цвет - золотисто-карий - и против солнца светились, как янтарь.
ОДИНОКИЙ ПУТЬ
I
Я укротил черный огонь страдания.
Из благородного серебра раздумий и золотых крупинок радости выковал я венец, выложил его алмазами познанных истин, полюбовался и повесил на гвоздь в своей комнате. День за днем созерцал я венец своего творения и изумлялся и радовался его красоте. Но время шло, а я ни с кем не мог разделить свою радость. Ибо я жил один, а друзья, заходившие ко мне, хоть и отдавали дань работе мастера, но забота века сего быстро уносила их прочь.
Покрылся пылью мой венец. Гвоздь, на котором он висел, прогнулся. И настал день, когда, сидя в углу, я смотрел с тоскливым безразличием, как он, соскользнув с гвоздя, полетел вниз. Он бы неминуемо упал в грязь, ибо в комнате моей было давно не метено. Но тут появился Ангел и подхватил его на лету. Ангел едва взглянул в мою сторону, и я понял, что он не скажет мне ничего хорошего и ободряющего. Но я также понял, что творение мое не пропадет, но будет сохранено.
И я встал и с легкостью покинул замусоренную обитель пережитого. Это не была легкость свободы, но освобождение от бремени.
Я отправился в путь налегке.
ОДИНОКИЙ ПУТЬ
II
Я смотрю в зеркало, всматриваюсь в каждую деталь отраженного в нем мира. И мне хочется увидеть больше, чем отражение. Зеркало - загадка. Загадка зеркала суть загадка жизни. Святой Дух отразился в воде, и был рожден Адам Кадмон. Вода - зеркало; отражение - рождение. Клетка повторяет себя, раздваиваясь - отражаясь в невидимом зеркале.
Наш мир есть отражение мира небесного, но где то зеркало?
Какова его природа?
Почему так сильно искажение?
ОДИНОКИЙ ПУТЬ
III
Я иду по дороге и чувствую сквозь асфальт землю, которая дышит и любит. Я поднимаю глаза и вижу сияющую лазурь неба, которое ждет. Дерево останавливает меня, улыбаясь тысячеглазо. Я прижимаю ладонь к его стволу и замыкаю систему: Небо-Земля-Дерево-Я.
Я растворяюсь в энерго-гармонии.
Я начинаю считать: раз, два, три, четыре... Возникает еле уловимый поток. Меня начинает раскачивать. Я знаю, что это - потайная дверь в запредельный мир, но черный ход не по мне. Я люблю деревья за красоту и тайну и чуть-чуть жалею их.
У меня преимущество - движение.
Я в пути.
Я всегда в пути.
ОДИНОКИЙ ПУТЬ
IV
Выше самых высоких гор поднялся я духом. В лицо небес заглянул я и увидел улыбку привета и поощрения. Золотое облако омыло меня дождем озарения. И два крыла из вышней высоты упали мне на плечи.
И я взлетел, воспарил к Царству Света. Ярче пламени, ярче молний, ярче полдневного солнца разгорался передо мною свет. И вот уже горит невыносимо. И самые глаза мои вспыхнули пламенем. Нестерпимая, жгучая боль ослепила их.
Очнулся я, гол и бос, и мрак кромешный вокруг. Ступил - и осклизлые плиты под ногами. Раскинул руки, и они обхватили пустоту.
Осталась мне слепящая память о свете небес.
Осталась мне ноющая боль в плечах, где прежде были крылья.
Может, полет мой - сон?
И я пошел вперед, закрыв глаза и вытянув руки, как слепой.
ОДИНОКИЙ ПУТЬ
V
Господи мой, воля Твоя!
Прошу: "Прости!" и прошу искренне, ибо вижу над собой карающую длань, но в темноте своей свершаю новые ошибки и творю новые грехи и вновь прошу и прошу прощения.
Господи мой, воля Твоя!
Прошу: "Вразуми!", чтобы мне не впасть более в грех.
Больно мне. Но всего больней, что не разумею своей вины.
Господи мой, воля Твоя!
ПОСТИЖЕНИЕ
I
Соблазн соблазнов есть знание.
Жажда постижения неутолима и мучительна.
Ты творишь свое восхождение по спирали, то взлетая в экстазе озарения, то карабкаясь постыдно медленно, то срываясь вниз и роняя в бездну окровавленные клочья кожи и человеческого достоинства. A вершина - вот она! - сияет алмазным блеском вышних истин.
Последний виток. Твои ноги сбиты в кровь, твои глаза полуослепли, ты шепчешь потрескавшимися губами заветные слова. Но что это? - перед тобой горстка самоцветов, сыплющих искрами твоего собственного воображения. Ты все там же, в замкнутом пространстве своей личности, в ловушке Мебиуса, в кольцах змеи, проглотившей свой хвост.
Угасающим сознанием, в отчаянном порыве, ты пробиваешь скорлупу своего я, и тогда в твоем сердце вспыхивает солнце, и ты возносишься в плазменном потоке.
И что?
Вновь разочарование: ты не можешь удержаться на высоте познанной истины.
Познав восторг и ужас четвертого состояния, золотой жар любви без страдания, младенчески-блаженную невесомость, колыбельный покой, ты возвращаешься в себя, в приватный ад, отгороженный ненадежной живой изгородью от ада всечеловеческого.
И снова по кругу.
Но почему?
Все знают, где источник центростремительной силы, но где источник центробежной?
ПОСТИЖЕНИЕ
II
- Что такое чудо?
- Фундаментальные понятия не поддаются определению.
- В таком случае, поясните на примере.
- Жизнь.
- Какое же это чудо? Она так тяжела и безобразна!
- Сотворение жизни.
- Зачем же ее творить, если она неминуемо становится тяжелой и безобразной?
- У вас есть дети?
- Да, трое.
- Как же вы посмели их родить - отдать на заклание этой тяжелой и безобразной жизни? Скажем, первого - по глупости, ну а второго, третьего? Инстинкт продолжения рода?
- Н-н-н-ет.
- Вы их любите! Они дарят вам радость. Эта радость перевешивает все соображения. Ведь так?
- Так. Но...
- Так почему же вы отказываете в этом Творцу? Он так же радуется каждому ребенку. Так же любит и надеется на него и ждет от него чудес.
- Ждет? Как же тогда предопределение? Понятие предначертанного пути было альфой и омегой во все времена. В греческих мифах оно расписано во всех мыслимых и немыслимых вариациях. А Евангелие? Там на каждом шагу - "чтобы исполнилось писание".
- Предопределение не абсолютно. Люди ошибочно принимают за него наиболее вероятное течение событий. Мифы? Вспомните, чего больше всего боялись греческие боги: чтобы никто из смертных не нарушил течения судьбы. Ergo, его можно было нарушить. Евангелие? Полагаю, существуют программы, в выполнении которых заинтересованы небеса. У Христа была такая, и Он это знал. Но и у Него был выбор. Это Он повторяет на "каждом шагу" - "чтобы исполнилось писание". Это Его добровольный выбор. Что же касается нас, грешных - да, мы запрограммированы, и программу в нас закладывают еще до рождения. Но в эту же программу забрасывают семя непредсказуемости. Поливайте его мертвой водой злобы - оно станет мутирующим вирусом. Поите его живой водой любви, и оно вырастет в прекрасное дерево, как то самое горчичное семечко. Выбор за вами. Вот вам еще одно чудо: непредсказуемость.