В каждый свой приезд сюда он приходил в этот музей. И с какого бы зала не начинал, всегда оказывался тут, где, как и столетия назад, на стенах висели полотна. Неважно, что ограждало их уже не толстое стекло, а покрытие, способное выдержать взрыв почти любой мощности, что специальная газовая смесь защищала краски от окисления, что экран, для зрячих гасивший блики, подавал на визоры слепых сигналы, позволявшие представить всю гамму красок на полотне. Здесь размещались картины и рисунки - странная выдумка ещё пещерного человека, представлявшая огромный трёхмерный мир с его колоссальным перепадом яркостей, с его накалом цвета и света, набором маленьких двумерных закорючек.
Когда он заговорил со знакомыми служителями те, казалось, уже знали, о чём он попросит. Да, нужная комната у них свободна, пусть даже на несколько дней. Ах, он не хочет копировать большие картины, только вот этот этюд с деревьями, проснувшимися весной в розово-коричневом мареве? Это, судя по их реконструкции, займёт вообще не больше двух-трёх часов, до закрытия он вполне успевает. Старый художник работал как одержимый, а в тот год, вы же знаете, он вообще успевал написать несколько этюдов за день. Да, это совершенно безопасно, хотя в первые несколько минут после сеанса возможна определённая дезориентация. Врач будет следить за происходящим из соседней комнаты, с помощью датчиков. Во время работы вас никто не должен отвлекать.
Краски уже были выдавлены на палитру, примерно в том порядке, каким пользовался художник. Он вспомнил, что эта дощечка у мастера удивляла сторонних наблюдателей непролазной грязью - никто из них не мог понять, откуда берутся те чистые, звенящие цвета, которые появлялись на полотне.
Шлем потихоньку уже начал подстраиваться к его мозгу, движениям и зрению, и он вдруг ощутил, что рука с кисточкой потянулась к палитре. Нет, всё-таки не эта краска, нужная вот тут, рядом. Он уверенно провёл на холсте первую линию - такую же, как та, с которой когда-то начал художник. Каждый мазок на полотне был считан точными и деликатными приборами, восстановившими всю последовательность работы.
На какое-то время его сознание отказалось следить за тем, как рука со скоростью, превышавшей скорость мысли, смешивает краски, намечает очертания и вновь размывает их, накладывая поверх следующий слой. Потом он вдруг почувствовал, что изображение на картине определилось, проступило то главное, что теперь было ему очевидно, и что невозможно было бы выразить никакими словами. Теперь он был осторожен, как рыбак, почуявший поклёвку, но ещё не успевший подсечь. Кисть двигалась мягко и бережно, то вырисовывая мелкие детали, то широким мазком меняя в нужном месте оттенок фона. Оставалось совсем немного, и надо было рвануться, рискнуть, чтобы не потерять настроение, чтобы успеть, пока не ушёл свет. Какой свет? Этюд мастера висел рядом, освещённый тщательно подобранными по спектру лампами, но сейчас он видел весенний день, кружащее голову солнце, чувствовал всей кожей поднимающийся от голой земли парок. Он был теперь им, и, снова впав в неистовство, торопливо клал последние мазки, вгорячах уже пальцем снимая слишком густой слой и размазывая краску по холсту.
По счастью, этюд не был подписан, иначе он, наверное, спятил бы, вырисовывая невозможно знакомые буквы. И так уже, глядя на законченное полотно, он какое-то время гадал, чьи отпечатки пальцев на нём остались - его или всё-таки старого художника.
Зашёл спокойный служитель, сказал, что работа просохнет уже через час, и он сможет забрать её себе. Рядом с ним он чувствовал себя самозванцем. Краски, которыми он писал, были много лучше, чем дешёвые, быстро темневшие краски давно умершего бедного мастера. Этюд останется в его семье на много поколений как память... о чём? О мародёрстве, о самовольном присвоении чужих страстей, накала иной и не слишком счастливой жизни? Или всё-таки о полученном уроке - замечательном и невообразимом?
Им преподавали самые разные жанры и течения - вплоть до осязательной скульптуры, но основой были вполне традиционные рисунок и живопись. Светотень, перспектива, анатомия, ракурсы. И всё-таки суть того, чему их учили, не выражалась алгоритмами и не укладывалась в слова. Он так и не понял, что сделали те, кто сумел им что-то передать. Учителя вглядывались в их работы, просто так и перевернув, чтобы глаз не замыливался, хмыкали, ругали за неточную вертикаль и линию горизонта, в каком-то месте просто набрасывали поверх их неуверенных линий свою, неожиданную, поразмыслив, говорили: "Ну что ж, можно и так" и хвалили за композицию, построенную на дополнительных цветах. Нынешний сеанс, когда живший несколько столетий назад художник водил его рукой, был самым лучшим из подобных уроков, обошедшимся вообще без слов.
Пять минут назад он чувствовал себя ничтожеством. Сейчас ему было вообще неважно, кто он, и каковы его заслуги. Он художник, необходимое для чего-то звено в длинной цепочке тех, кто занимался этим странным ремеслом. И пусть назавтра ему придётся рисовать уже не красками, а атмосферной пылью, воздушными потоками, космическими лучами, лазером, сеанс был ему необходим, чтобы вновь поверить, что его работа тоже окажется важной для кого-то из жителей Земли.