Аннотация: /Я пристально вглядываюсь в любую мелочь, зная, что вижу всё это в последний раз, что уже через час моя память, как всегда, изменит и перекроит воспоминания./
Солнце, ещё летнее, рельефно вырисовывает каждую трещинку на стволе старой липы, каждую выпуклость бетонного забора. Я пристально вглядываюсь в любую мелочь, зная, что вижу всё это в последний раз, что уже через час моя память, как всегда, изменит и перекроит воспоминания. Провести рукой по грубой коре, отодвинуть этот срок ещё на чуть-чуть... Места, где прошло моё детство и юность, оставшиеся теперь лишь едва заметным постороннему оттиском на мне самой. Связка ключей от дома, где я давно не живу, позвякивает в кармане ветровки напоминанием о том, что всё уходит - пусть даже так, незаметно, без трагедий и резких перемен. И без возможности хоть что-то сохранить.
Жизнь всегда выталкивала меня, как выталкивает пловца слишком солёная вода. И защищавшаяся память сама по себе, без моего участия, разжигала огонь над алхимическим тиглем, где оставалось увиденное и услышанное. Не помню, была ли я хоть когда-то иной, наверное - нет.
В переплавку шло всё, даже детали, декорации, случайно подслушанный разговор. Угрюмый дом, своей мрачностью, казалось, удержавший на почтительном расстоянии все столичные сносы и перепланировки, память превращала в каземат или просто в московский филиал ада. Впрочем, немного этого ада было тогда и во мне самой.
Лицо случайного прохожего доставалось работорговцу или генному оператору, а то и вовсе гному. Иногда в тигле после всех превращений оставался небольшой, тускло поблёскивавший слиток - история или кусочек истории.
Лишь там, где воспоминанию удавалось зацепиться за предмет или человека, оно изменялось не до конца, не до полной неузнаваемости. Я до сих пор помню тёмно-синее стекло маминого флакончика с лосьоном. Он был такого же цвета, как небо зимних утр, когда мама торопливо собирала меня в садик. По сравнению с флаконом из воспоминаний тот, который я нашла через несколько лет, выцвел, но остался синим, а не побурел, как городское небо. Только потом я поняла, что с той стороны, где было окно, мой мир заканчивался тогда лесом, а не домами, засорявшими небо своим мутноватым светом.
Бывший мой дом, бывший мой подъезд... Пропуская меня, запищал электронный замок. Поднявшись на два пролёта, я вижу на стекле странное насекомое с вычурно длинным яйцекладом. Самка наездника. Теперь я смогу нашарить самое позднее из ещё оставшихся у меня воспоминаний. Его не совсем размыло потому, что со всеми попавшими туда меня что-то связывало. Кучка разгильдяев, уже слегка подвыпиших, окружала худого человека с острым лицом. Он слыл жестоким учителем, беспощадным критиком и злым пасквилянтом. Человек осторожно развинчивал ставни, чтобы выпустить попавшую между ними осу. Он жалел то, что было ещё живым. И те, кто был рядом с ним, жалели тоже. Из этого чувства рождался ангел, который витал над хмельной компанией, хотя хранитель из него был неважный.
Высокий и злой недавно умер. Два года назад. Впрочем, я не знаю уже, недавно это или давно - чем измерять время, если от более поздних лет у меня почти ничего не осталось? Со мной ли ещё ангел? Тоже не знаю. Мои зрелые годы были одинокими, а ангелы, говорят, в одиночестве тают.
Жизнь всё-таки вытолкнула меня. Воспоминания, которые идут потом, смазались и слиплись друг с другом, как пельмени из пачки. Кажется, двое или трое из тех, кто был со мной, ещё живут в Москве. Наверное им можно позвонить или даже увидеть. Остальные теперь совсем, совсем далеко - в Америке, Германии или ещё дальше - в своём отдельном мире, таком же отгороженном, как мой. Скоро мне будет нечего положить в тигль, и он остынет, а потом покроется густой пылью.
У наездника крепкое тело и жёсткие крылья. Наверное эту тварюшку можно накрыть пакетом и удержать там, внутри. Я пробую несколько раз и у меня получается. Теперь вниз на улицу. Самка наездника летит, и я думаю, что у наездницы осталось ещё довольно много её насекомой жизни. Интересно, есть ли память у этих созданий, или случившееся уже покинуло её, не оставив малейшего следа?