Мартовский Александр Юрьевич : другие произведения.

Армейский цикл - 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Государство никак не считается свободным, если в нем существует воинская повинность. Конечно, можно собрать могучую армию под дулами автоматов и задавить врага численностью, положив по пятьдесят и больше своих солдат на каждого солдата противника. А что потом? Читаем правдивые истории Александра Мартовского.
  АЛЕКСАНДР МАРТОВСКИЙ
  АРМЕЙСКИЙ ЦИКЛ - 1
  
  
  'Военные живут всегда в атмосфере общественного мнения, которое не только скрывает от них преступность совершаемых ими поступков, но представляет эти поступки подвигами'
  Лев Толстой. Воскресение.
  'В военном обществе дух любви к отечеству, рыцарской отваги, военной чести возбуждает насмешку; уважается угнетение, разврат и лихоимство'
  Лев Толстой. Проект о переформировании армии.
  
  
  АРМЕЙСКИЕ РАССКАЗЫ
  
  
  ПИСЬМА СТАРОГО КОММУНИСТА
  
  Устроившись в воинскую часть на место самого младшего из инженеров, я унаследовал древний кульман с разбитой столешницей, кособокими полками, кирпичом вместо ножки.
  - Придется вам потерпеть, - заявило начальство. - На сегодняшний день государство Советский Союз испытывает большой дефицит в строительных материалах, не говоря о древесине или бумаге.
  Я согласился терпеть. Обстоятельства мои такие. И характер не из самых склочных. Как понимаете, мягкий характер, что не способен с места в карьер начать революцию.
  - Государственный путь, - это я понимаю.
  Хотя не моя идея, но все оттуда, откуда проводит политику правильное и терпеливое начальство. Путь извилистый, усыпанный чаще шипами, чем розами. Слишком нетерпеливых товарищей у нас многовато, а значит, хватает расходов на наши права и обязанности за счет государства.
  - Государственный интерес, - это я повторяюсь.
  Оно куда проще, если придется терпеть, сообразуясь с чем-то большим, чем собственные амбиции. Правильный выбор среди множества неправильных выборов приносит не только одни пряники. От нетерпимости к патриотизму, от несовершенной идеологии к совершенному восприятию окружающей среды, от старого к новому миру. Любая победа или любая удача даются с трудом, после многих усилий, мучений и пота.
  Я ни какой-то там раздолбай. Я понимаю государство, задачи и цели его, и все остальное, тем более невозможность растрачивать силы на разные пустяки, табуретки, столы, стулья. Душа моя не самая светлая. Значит, понимается подобное дело каналами темной души и приветствуется без пощады. Ну, и чтобы не было скучно, вот тебе кульман, разбери от наследственной грязи.
  - Какое-никакое благо, - тот же источник, - Захотелось показать себя с правильной стороны, не заглядывай в чужой карман. Только показавши себя с правильной стороны, ты заслужишь уважение товарищей по работе. Только заслуживши уважение товарищей по работе, ты станешь таким, как другие товарищи.
  Короче, я засучил рукава, я приступил к делу. Само мероприятие оказалось весьма интересным. Старая подшивка газет как номер один в моем списке. Она возвратила минувшие, то есть чертовски прекраснее дни Брежневщины из мрака небытия на вершины коммунистического застолья.
  - Съезд и стакан, - ей богу, я зачитался.
  Все прекрасное такое оно мимолетное. Вот мы съезжаемся, вот разъезжаемся. Вот мы на сто процентов прорвались вперед, вот туда же прорвались назад. Непредсказуемые отчеты, воздушные идеалы, лучшие чувства вождя, рапорт очередному съезду горячо презираемой тобой партии, насмешка в каждой строке, что бежала-бежала и обогнала все прочее.
  - Конференция и ускорение, - опять-таки я.
  Оно поближе к концу, то бишь к концу Брежневщины. Можно подумать, не мысль, а металл. Или ускоренная мысль, что превратилась в металл. Собрались выдающиеся товарищи, побазарили на отвлеченную тему, типа наша непреходящая роль внутри судьбоносной эпохи, пошло ускорение. Мы извлекаем почти драгоценный металл, мы его формируем и выплавляем, чтобы затем претворить его в массу, во все эти серые лики и головы.
  А что такое серые головы? Расскажу как-нибудь в другой раз, под стакан водочки, под бутерброд с колбасой. Сегодня времени нет, продолжаем разборки. Что там у меня за ускорением? За ускорением драные шлепанцы. Воняют, шелушатся, слоятся, на ощупь во что-то попал. Не очень свежее, но очень липкое что-то. Пальцы так и прилипли:
  - Царственная находка.
  Хотя скорее, просто наследство мое от прекрасного, чистого, светлого коммунистического прошлого. По недоразумению не понимаю наследство. По самоуверенной наглости, свойственной так или сяк молодежи, я отказался от шлепанцев в пользу помойного бака, как отказался затем от портрета вождя, стопки партийной литературы, цитатника в целофанированном переплете:
  - Пускай отправляются, куда следует. Как оно все устарело.
  Стыдно признаться, на место древних реликвий, способных украсить любую коллекцию мира, я засандалил спортивный костюм, пачку чистых листов, две тарелки, ложку и ножик, а еще чашку с раздолбанным краем:
  - У каждого поколения свои глюки.
  Стыдно признаться, из груды полезных вещей я оставил себе только скоросшиватель 'Дело 614' плюс его содержимое. Скажем так, несколько не совсем опрятных листов под копирку находилось в скоросшивателе. И начинались листы всегда одинаково: 'Начальнику политотдела части Полковнику Врулеву А.А. от ветерана партии, войны и труда Каменева Леонида Обломыча'. Какого черта я такое дело оставил, даже сказать не могу. Не настолько у меня порочные наклонности, не такой паршивый характер.
  Потерпите лицемеры,
  Не устраивайте праздник.
  Не долбите на примерах
  Про поступок безобразный.
  Фимиам ваш распахучий
  Не приятнее навоза.
  Я не хуже и не лучше,
  Чем любая ваша роза.
  Но зато не лезу в лужи
  С напомаженной балдою.
  Я не лучше и не хуже
  Ваших доблестных героев.
  Короче, я заглянул в эту бездну.
  
  ПИСЬМО ПЕРВОЕ
  Товарищ полковник! Разрешите вас величать именно так, сообразуясь с устоявшимися традициями непобедимой советской армии, выдвигающими на первый план должность и звание человека, как основополагающую характеристику его личностных качеств, особенностей, заслуг, совокупность оценки народа и государства.
  Товарищ полковник, с настоящего момента не должно быть неясностей между двумя коммунистами. Ничего возрастного или отталкивающего. Ничего производственного и бытового. Нас двое, мы слиты в единый кулак, мы единица и только. А вы пожелали узнать, что это побудило меня, члена партии с сорок пятого года, пренебречь собственной выгодой, отбросить мелкие привилегии, вместо заслуженного отдыха отдаться работе в стенах родной части на благо отечества и благо народа. Извольте мой откровенный ответ. Я буду предельно краток, насколько мне позволяют скромность и совесть.
  Собственно говоря, никаких секретов сегодня. Достаточно посмотреть телевизор, развернуть газетный листок, послушать радио или выйти во двор, на кипящую жизнью улицу. Вы понимаете, ничего секретного и зашифрованного, так ясно - мы катимся в бездну. Сдерживающие факторы чтобы остановиться - они отсутствуют. Зато прочие факторы или черные силы при полном параде. Практически уничтожено завоевание трех поколений трудящихся, молодежь развратилась смрадным душком, повеявшим с запада, в умах стяжательство и корысть, забыто все лучшее, все прекрасное, чем жили, горели мы, истые ленинцы.
  Товарищ полковник, отец родной, поделюсь с вами тайной. Сегодня каждый боец на счету, на предопределенном ему месте. Я не имею права позорно бежать, то есть покинуть вверенный пост, не отдавшись борьбе до последнего вздоха, как завешал нам великий Ленин, учила, учит, вечно будет учить великая партия.
  Теперь вы знаете все. Можно сказать, заглянули в душу мою, вычерпали ее до конца и не обнаружили там нечто неподобающее или компрометирующее коммунизм. Вы знаете все, но не знаете главного, борьба потребует титанических усилий, чудовищного перенапряжения мысли, космического всплеска энергии. Слабым и хилым товарищам придется сойти, если забыто оружие, если затупился клинок перед боем.
  Я решил заточить клинок, пока враг в нерешительности, не развязал боевые действия, есть шанс подготовиться. Я решил заточить клинок, но бессилен без вашей помощи. Так прибавьте мне пороху, подкиньте огня пылкой груди пламенного (нисколько не преувеличиваю) и праведного (опять то же самое) революционера.
  Предоставьте путевку на юг, для закалки безжалостной стали.
  
  ПИСЬМО ВТОРОЕ
  Извините, что не писал по возвращении с юга. Думаю, долгий отчет о скитаниях в лоне врагов, исключительно населяющих благодатную область любимого нами отечества, опять-таки думаю и повторяю, этот отчет способен лишь растравить незажившие раны, не принеся ощутительной пользы партийному делу.
  Оставим отчет в стороне. Если нет пользы, значит, ее нет. Но, поправляя здоровье, я не забыл указать властям на известные недостатки в системе обслуживания, торговли, питания и чего-то еще, чего мне удалось откопать, растрясти, обезвредить во время моего так называемого 'отдыха'. Тут, надеюсь, полный порядок. Вовремя предупрежденные власти не откажутся (пусть только попробуют) нанести оплеуху выявленной мною шпане, негодяям, скотам и отбросам, порочащим честь, достоинство, кодекс строителя коммунизма, остальные прекрасные качества гражданина Союза Советских Социалистических Республик.
  Я гражданин! Но речь не о том. Я хорошо потрудился на юге, я выполнил долг, я восстановился (что и следовало доказать), то есть полностью восстановился для предстоящей работы за нищие и малообразованные души таких же малообразованных товарищей, поступивших в отдел с последним набором.
  Не желаю секретничать. Положение очень, очень серьезное. До сих пор не устранен отрицательный фактор, имеющий подавляющее значение при опохабливании святых идеалов, а также их замене на некий лубок, от которого сильно попахивает рукой запада. До сих пор гадит паркет, больше того, отравляет зловонным дыханием благоуханную атмосферу воинской части, или еще точнее, засоряет мерзкими фразами чистый эфир и пользуется какой-никакой популярностью подлый ренегат-отступник, никогда не состоявший в облагораживающих рядах комсомола, никогда не стремившийся в комсомол - Дмитрий Долгопятов, по прозвищу Длинный. Извините за выражение, но к товарищу Долгопятову глупая (читай 'непроработанная') молодежь липнет, что скопище мушек на кучу отходов.
  Положение не из легких. Родина поручила мне две заблудших овечки Александра Тощего и Сергея Ворчунова, только из института с его опять-таки недозволенными свободами. Я не могу оставить овечек в кошмарном черном лесу, среди болотной жижи и топей без соответствующего наставления. Пускай овечки Тощий и Ворчунов (возьмите их на заметку) просто рвутся из стада. Это не я, это они запутались, кто они есть. Будучи овечками, они хотят доказать, что бараны с крутыми рогами. Они доказывают нечто подобное, предпочитая само толковище на ренегатском гадюшнике размеренным ритмам рабочей системы.
  Я понимаю, каждая вырванная у отщепенцев душа - маленькая победа справедливости над несправедливостью, общества над хаосом, коммунизма над идолом тьмы и еще чего-то так-кое... Зато каждая утраченная душа - более чем поражение. Понимаю и порываюсь исправить подотчетный мне материал, либо разоблачить его, если утрачен последний шанс на результат с положительным знаком.
  Не волнуйтесь, товарищ полковник, я нахожусь в самом центре событий, обхаживаю, стерегу, принюхиваюсь и прислушиваюсь. Пока бесполезно, безрезультатно. При моем приближении заговорщики умолкают, начинают выделываться, точнее, выделывать постные, сплошь невинные рожи. На несчастье, понять разговор или определиться из засады с основными тезисами заговора нет ни малейшей возможности. Тяжелое детство, самоотверженный труд, другие удары судьбы нанесли непоправимый ущерб всем моим органам. Слух пострадал в том числе. Требуется оперативная помощь врачей, наиболее осведомленных, наиболее грамотных в данном вопросе. Не секрет, товарищ полковник, лечение в наше время, особенно оперативное и дающее результаты, кое-чего стоит, кое во что обходится нам, простым смертным. Если бы с вами говорил спекулянт и барыга...
  Родина не спекуляция. Нельзя спекулировать родиной. Вы понимаете, фонды социального стимулирования, премиальный, медицинский, черная касса и что-то еще создаются для определенной цели. Родина не подождет.
  Что такое сотня-другая рублей, если враг на пороге?
  
  ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
  Спасибо, достойный друг, верный соратник по партии. Спасибо за помощь материального свойства, а пуще за помощь моральную. Каждый шаг дается мне нелегко, с болью, с кровью и желчью, дальше не помню с какими потерями. В каждой точке пространства назревает истинный бой с хитрой продажной сволочью. Одному не справиться здесь без крепкой руки бескорыстных товарищей, без помощи нашей воинской части и Родины.
  Война продолжается. Я на передовой. Я не стесняюсь в средствах. Я веду наблюдение и маневрирую, как оно должно. Все-таки опыт, все-таки ум. Гораздо умнее сдержаться за холодной, за непробиваемой маской, скрыть горячие чувства, скрыть опять-таки вековую ненависть к подлым врагам, выждать момент для удара. Место действия - офицерский сортир. Я работаю в отвратительных, антисанитарных, антигуманных условиях. Я не ропщу при этом. Можно принять нечистоты, если таким путем получаешь два или три шанса быть начеку, чуть ли не бок о бок с мерзопакостным ренегатом и его завербованной шайкой.
  Дух коммуниста не в силах сломить ни коварные происки негодяев, ни застывшая немощью плоть с менингитом, отитом, бронхитом, гастритом, ну и так далее. Ради интересов партии я пристрастился курить больше, чем следовало и, наконец, пообвык почитать отвратительный воздух параши за фимиам, воскуряемый нашим удачам. Ради интересов партии я готов рисковать не только удобствами, не только здоровьем, готов рисковать семьей, всем достоянием, нажитым за многолетнюю службу отечеству.
  Добрый мой друг, товарищ полковник, зная ваш ревностный пыл по защите основ коммунизма, ваше стремление быть всегда впереди, а еще точнее, не только быть, но и находиться на гребне коммунистического и мирового движения, зная все выше указанное, я понимаю - вам недосуг заниматься мелкими просьбами. Однако надеюсь, вы знаете, где и когда можно поставить точку.
  Следовательно, вы не обойдете меня в наградных к Октябрю, какой-никакой, но это наш и ваш праздник.
  
  ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
  Любое дело стремится к развязке. Титанические усилия часто венчают успех, если не уступать никому, не жалеть никого, ползти на зубах (я повторяю, упорно ползти), пока своего не получишь. Все правда, все правильно. Как бы не был хитер ренегат, как бы не таился за маской порядочного гражданина, как бы не прятал коварные помыслы среди таких же коварных словечек, намеков и жестов - он все равно ренегат. Подобный товарищ когда-нибудь оплошает, покажет зубы и когти.
  Вы торопили меня, подгоняли без всякой серьезной причины, требовали фактов и результатов. Я вас не ругаю. Вам нужны факты, то есть нужна крамола определенного образца с подписью и печатью. А какая без подготовки крамола? Ну, разве грешки, за которые в морду не дашь, за решетку не посадишь, и вообще это глупость. Я так не работаю. Никакой суеты, долгие месяцы ожидания, слежка, высокий профессионализм, расслабуха, как называет ее молодежь, прыжок из засады.
  Вы торопили меня, но я не спешил. Неумолимый процесс неумолимо спускался на головы негодяев. Негодяи наглели, теряли, что вы называете 'стыд', а вместе с ним саму осторожность. Вот если бы раньше прыжок... Но подобные выкрутасы не про меня, выдающегося знатока человеческой натуры. Я выстрелил вовремя, потому что никуда не спешил. Я выстрелил из засады, чтобы поставить всех на колени. Не ожидали любезные? Так получайте! Это такое дерьмо, откуда не выбраться вам, то есть не выбраться никогда, как бы вы не кривлялись.
  Опять правильно. Ибо не я один подготовил засаду, ибо победила сама правда. Сегодняшний вечер запишут в анналы истории, красной нитью пройдется он по судьбе человечества. Нынче не просто вечер, но судьбоносный момент. Его уже не отнять никогда, он с нами, его сохранит навсегда человечество.
  Вот они, звездные кроки:
  - Слышал вождя? - в двенадцать часов сорок одну минуту пятнадцать секунд по московскому времени произнес подлый (попомните мое слово) Сергей Ворчунов.
  - Ну, - вместо ответа сказал Александр Тощий, затратив четыре секунды на подобную гадость.
  - Как он тебе?
  - Треп.
  - А возможно, он му...
  Нет, продолжать не решаюсь. Никакая бумага из самого прочного камня, сверхзакаленнейшей стали, легкого пластика не способна стерпеть столько чернухи, столько гнусной неправедной клеветы, огульную похабень такого порядка. Никакая бумага, или сверхпрочный материал, или космический сплав (что по вашей части) не выдержит второй слог в запрещенном слове и саму интонацию всего, что вы слышали. Я даже сказать не могу, как разомкнулись уста недорезанной жабы с жалом змеи, как подобная мразь испохабила воздух не сдохнув.
  На бумаге выглядит страшно. На словах омерзительно. Можно добавить, травма на целую жизнь. Точнее, инфаркт, после которого честные люди не выживают, бесчестные веселятся. Или оставить, как оно есть? Не по-коммунистически оно получается, а еще совесть... Знаете, что такое совесть, товарищ полковник. Ну, конечно же, знаете. Значит, в сугубо личной беседе мы сможем нащупать противоядие молодежной агрессии. И после всего на покой. Как-нибудь отлежаться, как-нибудь облегчить душу, как-нибудь вылечить взрыв возмущенного сердца.
  Здесь путевка в Зеленогорск была бы очень уместна.
  
  ПИСЬМО ПЯТОЕ
  Двадцать четыре дня, проведенные в дебрях достойной нашей природы не так много, но и не так мало. По крайней мере, природа наша. По крайней мере, она есть достойное отражение коммунистической действительности, или цветущий сад во имя человека, на благо человека, никаких следов капиталистической пропаганды. Такие вот двадцать четыре дня, точнее двадцать четыре дня и двадцать три ночи, привели мой расстроенный механизм в полный, точнее полнейший порядок, укрепили чего ему следовало, возвратили веру в доброе, светлое, лучшее.
  На лоне природы я много творил и надеюсь оставить стране многолетний свой опыт, как нечто для будущей жизни без ренегатов, отщепенцев и прочих капиталистов:
  - Почитай мать не так как отца.
  - Отца не так как начальника.
  - Начальника не в ущерб партии.
  - Почитай только партию за начало начал, ибо суть она и венец нашей вселенной...
  Но об этом в приватной беседе. Спускаясь от горних высот, я чувствую гордость за верность борьбе, положившей основу правопорядка в коммунистическом государстве. Скажу между нами, все, что положено правильной государственной системе, оно в конечном итоге осуществляется. Пускай с опозданием на несколько дней, недель, даже месяцев, но порок устранен и если не вырван до основания, то жестоко наказан.
  Правопорядок все-таки больше, чем право. Несказанно рад принятым мерам к нахальному отроку, отвратительному прыщу Тощему за отчетный период (в мое отсутствие). Вы поступили по существу, грамотно, правильно и так далее, задержав очередное повышение этакой мерзости на пять советских рублей. Злобный пачкун обходится и так слишком дорого для государства. Он только пачкун, тем более злобный. Ничего не умеет, государственные награды не заслужил, тем более не выслужился перед более высоким начальством. Только пачкун, только вред, только накладка внутри государства. Зарплата в сто двадцать целковых - предел для подобного (будем без матов) и аморального недоноска, противника светлого будущего, врага коммунизма.
  Я уповаю на наш общественный строй, совершивший акт справедливости. Так было, так будет, так есть, так обязано быть, от начала (или начала начал) все той же нашей системы. Недостойный товарищ обязан спускаться ниже и ниже, наоборот, достойный товарищ обязан подниматься выше и выше. Недостойный товарищ - во прах, достойный товарищ - из праха. И не иначе.
  Акт совершен. Осталось его довести до конца, увеличив оклад настоящему правозащитнику партии (вашему покорному слуге) до максимально возможной отметки.
  
  ПИСЬМО ШЕСТОЕ
  В нашем подлом и переменчивом мире жалость не лучшее оружие против врага, не желающего исправлять так называемые промахи и отказаться от ереси. Каждый законопослушный товарищ понимает, точнее, уверен, что сорную траву не достаточно вычистить сверху. На обнажившейся проплешине родится новый сорняк, не точно такой же, но более сильный, более наглый. Здесь надо рвать, рвать и рвать до полного уничтожения вместе с корнями.
  Товарищ полковник, не мне, конечно, уподобляться советнику или указывать путь вашему разуму, направленному рукой партии с единственной целью обнаружения истины в области лжи и обмана. Но иногда скромный, робкий совет скромного служащего стоит большого внимания.
  Вы проявили излишнюю мягкость, можно сказать, мягкотелость. Не нанесли справедливый удар, не сковырнули из комсомола предателя Тощего, а заодно его сотоварища Ворчунова. Они стоили этого, они этого добивались, они нарочно и очень нахально работали над этим, да еще с полной самоотдачей, в здравом рассудке. Таков был план, коварство которого несоизмеримо, а все остальное просто на пользу врагу... Вы решили:
  - Исправятся.
  Я пытался вам возразить ненавязчиво очень, но строго:
  - Раньше реки повернут вспять, обмельчает Черное море, звезды станут камолыми, или превратятся в туман небеса, чем вся ренегатская сволочь вернется обратно.
  И возразил:
  - На поводок сволочь.
  Но вы отмахнулись:
  - Со временем...
  Неправильная получилась сегодня беседа, с некоторым уклоном в неверную сторону. Но как истинный коммунист, я откликнулся на ваш руководящий призыв. Я попробовал мягкие методы и никакой силы. Ну, понимаете, мозговая атака, убеждение вместо принуждения, цитатник, живое слово, наставничество, русская речь... Я все безусловно попробовал. Больше часа шла проработка. Никакой к себе жалости. Вырываюсь из жил, надрываю ослабевшие легкие, печенка шалит. Плюс еще мудрость Ленина, мудрость Энгельса, мудрость Маркса. Плюс опять пленумы, съезды, материалы и документы, самое лучшее на сегодняшний день, самое справедливое. Казалось, камень смягчится. В пику сердцам ренегатов.
  Они не исправились.
  Длинный сразу ушел, хлопнул дверью, преднамеренно (пометьте в блокнотике) зацепившись за косяк черепушкой. Два негодяя остались, дабы прыгать, елозить, хамить... Тоже мне молодежь! Тоже мне человеки! Или будущее русское земли? Или наша опора на будущее? Или лучшее, что осталось у нас? Да мне просто тошно:
  - Свихнулся старик.
  - Несёт ахинею.
  За такое нельзя простить. Только кара рублем, только нищая жизнь без премий и без надбавок. На месяц, на квартал, на год...
  Можно в мою пользу.
  
  ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
  Меры не помогают. Какой осел придумал заведомую хреновину о неприкосновенности молодых дарований? Приходит по данной задумке тюфтеля с институтской скамьи, приходит поганец, не желающий трудиться, не способный на что-либо полезное и вообще ни на что не способный. Ему зеленая улица: готовый стол, готовый оклад, условия для карьеры и роста:
  - Можешь спать, можешь плясать, можешь кушать и хрюкать - три года мы опекаем тебя, словно няньки в детском саду. Так опекаем, что не смеем единственный раз надавать по соплям.
  Мать моя, да что же это такое!
  Нет, я не осуждаю наш коммунизм. Все правильно, все как следует, все по закону. Но какой шизофреник придумал подобные законы? Неужели Ленин придумал? Или Маркс? Или Энгельс? Неужели у них нечто подобное есть? Или Сталин придумал? Да что вы мне говорите, это не Сталин, но гнида и гад, предоставивший молодежи права на преступнейшее безделье. Любой другой человек обязан держаться за место, бороться и побеждать. Плачу за добро, плачу за науку, за старших плачу и плачу по полной программе. Единственный раз проиграл, и где твое место?
  Нет, в нашей системе еще существует изъян, который мы сами по простоте душевной родили:
  - Лучшее детям.
  А в результате? Балуешь детей, развращаешь детей без всякого повода, превращаешь в духовных уродцев, желающих только брать, только рвать, только вкушать, чего другому не дадено. И никакой платы. Как же так? Я значит за плату, я расплачиваюсь своей кровью и жизнью самой. Зато развращенные дети за так. Не ценят, не понимают, не уважают. Подошел, ухватил, оторвал, обожрал, не понравилось, выблевал. То есть выблевал в лицо своего государства, на свою несчастную землю, на головы тех, кто оставил все лучшее для тебя. Мол, не нравится, вкус не тот, и вообще надоело.
  Так дальше нельзя. Необходимо менять законы. На доброте, на всепрощении нашем гнездится зараза. Не притворяйтесь, товарищ полковник, вы знаете, что такое зараза, откуда зараза, по какому случаю гнездится у нас. Будут жертвы еще, почему, вы опять знаете. Зараза прилипчивая во всех отношениях, зараза против тех, кто вчера наслаждался душевным покоем, штудировал Маркса, верил в высшие принципы:
  - Труд создает человека.
  - Труд вознаграждается сам по себе.
  - Счастье, чтобы трудиться...
  А вместо всего этого некий Сергей Ворчунов, совершенно осклизлый тип, с длинными волосами, кошачьей мордахой, дурными повадками. Зараза берет верх. Милые добрые девушки, комсомолки до мозга костей, потеряли свою добродетель:
  - Хорошо погулять.
  - Хорошо поболтать.
  - Хорошо пофилонить.
  И где не появится пакостный донжуан, шепот губок да шелест юбок...
  Я просто измаялся. Исчезли славные денечки, растаяли правильные вечерочки, когда приглашали меня в так называемый молодежный коллектив, окружали и слушали. Такое вам не представить, до самозабвения слушали. О прошлом. О нашей войне. О моих подвигах в нашей армии. Кое-что о самой армии, то есть о пушках, о ружьях, солдатах и что-то еще. Но в основном слушали про мою героическую службу и мое интендантство. Более нет ничего. Остался один Ворчунов - центр внимания, вошь ничтожная, неуничтожаемая пакость под маской нового девчачьего идола.
  Вот и решайте, как поступать. Не влепить ли ему строгача к Двадцать третьему февраля. Не поставить ли мне благодарность (естественно, в воспитательных целях). Пускай понимают скоты, кто герой, а на ком только маска.
  
  ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
  С Ворчуновым пока разделались. Ходит, задравши хвост после славненькой взбучки, хорохорится петушком, но вокруг пообмякли курочки. Притихли они, сидят на шестах, из-под челок глазенками бегают, но молчат. Видно нравятся строгие меры.
  С Ворчуновым пока разобрались к ненависти врагов народа, к радости партии. Крупный и желчный гад нынче вращается там, где положено. Вокруг вакуум, можно сказать, изоляция, которую не пробьешь никакими подлыми средствами. Все-таки гад получил по заслугам. Думал кое-где пошутить, поиграть хвостиком. А мы этот хвостик, а мы его хам. Пускай теперь шутит с такой-то отметкой.
  Ничего не скажу, отстояли мы коммунизм, как мужчины, как патриоты. Выигран важный бой, но оружие складывать рано. Новый, более сильный враг вырвался на арену. Зовут его Сашка. Отчество позабыл. Фамилия его Тощий. Раньше скрывался в подполье, раньше тихоня, теперь обнаружил себя и нанес удар по таким высотам, что из ноздрей слезы.
  Дайте таблетку заем. Все равно гадко и гнусно.
  Тощий черт совсем обнаглел, взялся за нашу гордость, за передовика производства, что-то такое по марксистско-ленинской подготовке и наш идеал - за комсомолку Леночку. Лишь неделю назад числилась девонька среди лучших товарищей, на мерзкого Ворчунова не обращала внимание. Вся в делах, воя в работе. Чего не подкинешь, с радостью, с гордостью сделает: за себя, за руководителя, за зама руководителя, за зам зама руководителя. На всех хватало ее, и таланта, и трудолюбия, и души настолько скромной и нежной. Мне старику доставалось опять же немножечко.
  Нынче сплошной кавардак. Целый день за ней наблюдаю. Сидит, молчит над пустым листом, в потолок смотрит. Иногда ручку возьмет, проведет нехотя линию, поставит несколько клякс да отбросит совсем. Снова молчит, глаза мертвые, душа скучная, работница никакая. Это пока не мелькнул Алексашка. Тут в девичьих глазах появляется блеск, вся подбирается словно кошечка, алеет, белеет, того гляди в обморок грохнется. А он вокруг:
  - Мур! Мур! Мур!
  Тьфу. Противно...
  Вот что спланировал я:
  - Жизнь меняется, иногда по правилам, иногда не по правилам, но жестко меняется, не признавая порой самых лучших наших законов, отвергая опять-таки лучшее в угоду мелочной суете и тому, что сиюминутно, а в будущем только обуза и мусор.
  Детки мои подросли. Внуки за ними тянутся, то ли доброе, то ли злобное племя. Какими будут они? Какое сердце зажжется под формирующейся оболочкой? Может вообще ничего не зажжется? То есть, совсем ничего. Ты поставил не на ту клеточку. Ты сражался не на той стороне. Ты защитил не тот лагерь. И вообще не туда занесло настоящего коммуниста, героя и славу России.
  А надо, чтобы туда. Не для этого я работал всю жизнь, чтобы в конечном итоге оказаться заложником в собственном доме, среди не знаю каких еще деток и внуков. Не для этого я старался, чтобы промахнуться единственный раз. Вы представляете, раз промахнешься - точно заложник. Нет семьи, уничтожено родовое гнездо, ты посажен на цепь, ты страдаешь.
  Что говорить, тяжелая мысль, невыносимая, даже не уточняю какая, лучше не попадаться у нее на дороге, лучше уйти. Именно так, взять и уйти в сторону. А деток предоставить их собственной участи. Я же предупреждал, будет больно. Но прошлое теперь в стороне. У них своя участь и квартира своя. У меня тоже самое, но в стороне.
  Разве не выбил я потом и кровью, разве не заслужил подобную мелочь?
  
  ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
  Товарищ полковник, вы меня удивляете!
  Сейчас, когда борьба с вражеской нечистью в полном разгаре, когда пушки заряжены, ракеты готовы к бою, пехота выбралась из укрытий, то есть самое время стрелять... Именно сейчас я натыкаюсь на множество новых препятствий, встречаю непонимание, и откуда? Странно вы себя ведете, товарищ. Очень странно. На соратника вы непохожи. До заговорщика не доросли. Я не утверждаю, что назревает предательство или заговор. Скорее назревает ошибка. Но сколько можно еще ошибаться перед решающей схваткой?
  Мы взрослые люди, мы оба товарищи, партия у нас одна. Давайте судить трезво. Есть дела важные, есть дела, которые подождут. Наше дело самое важное, оно подождало в свое время, и хватит. Пора его делать, опять же всякие шероховатости пора довести до конца. Всякие шероховатости не стоят того, чтобы над ними ломаться. Они отвлекают от дела, как вы понимаете, они для оттока энергии, они все равно, что последний козырь врага. Отвлекаешься, запутываешься, потерял собственный козырь на вражеский козырь. А враг победил. Враг не упустит свое, если ты между пальцев устроил все дело.
  Поэтому предупреждаю, никаких отговорок. Вы говорите, я получал квартиру когда-то очень и очень давно. Сие есть отговорка. Вы говорите и отвергаете просьбу заслуженного коммуниста, потому что я получал что-то, не знаю когда. Вы на этом настаиваете.
  Но я не согласен. Я отвечаю, что получал на семью, от которой самое время отделаться. Заметьте, я отвечаю вам как человек добропорядочный, терпеливый, не совсем, чтобы склочный. Я не склочничаю, но отвечаю вам как человек. Хотя отвечать сегодня больше чем глупость. Разве сравнишь всякую материальную ерунду, хотя бы она и квартира, с чем-то большим. Например, с самой перестройкой. А как насчет русской земли? Как коммунизм? Как наше общество или будущее всех нас, то есть всех ленинградцев и русских?
  Товарищ полковник, вы жертва своей слепоты. Прозрейте! Прозрейте! Прозрейте! Неужели не видно, как трудится верный ваш раб, как выявляет подлейший из заговоров отщепенцев, скотов, ренегатов, как очищает Россию от мрази, от скверны, как спасет саму партию победившего коммунизма?
  Товарищ полковник, это просто абсурд, недостаточная проработка вопроса. Вы чего-то там упустили, где-то прошляпили правильное решение по причине большой занятости. Но не расстраиваетесь, оно поправимо. В личной беседе мы все утрясем. Без ошибок, без суеты, без обиды и боли.
  
  ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
  С нашими ребятишками полный порядок. Они созрели, сформировались, дошли до предела, за который не стоит заглядывать, чтобы взять ребятишек за попку. Я повторяю, порядок. Гаденькие, желанненькие, тепленькие... Ну что вам еще? Они дошли. Во-первых, неповиновение закону. Во-вторых, разгильдяйство. Дальше, режим. В-четвертых, разврат. Еще дальше, все на продажу. И это минимальное из зол, вытворяемых вышеозначенными Ворчуновыми, Длинными, Тощими во главе с новой бандершей Леночкой.
  Повторяю опять, минимальное. Берешь, ударяешь, конец. Только бы не ослабела рука... А рука ослабела. Я не суеверный, но это уже не рука. И кулак ослабел. Он не лучше других частей организма, он не кулак. Удары его не удары. Разве что легонькие шлепки. Ударной мощи конец. Молот, который сжимал настоящий неослабевший кулак, не опустится на предательскую голову. И голова ослабела. Но это моя голова. Она пожухла и ослабела, как только огонь перестал разжигать мое непокорное, партийное сердце.
  Не думайте, что вам читают лекцию по анатомии, здесь сама правда. Я болен, бесконечно и страшно болен. Я чувствую ломоту, опустошение, слабость, коих не чувствовал никогда за долгие-долгие годы. Я угасаю благодаря ничтожной мышиной возне из-за ничтожнейшей мелочи, мать ее так, из-за какой-то квартиры.
  Товарищ полковник, остановитесь пока не поздно, пораскиньте умишком, отбросьте дела менее важные, менее сложные и бездарные. Обратите суровый облик к тому, кто за преданность вам утратил свое дорогое здоровье, не выбивайте почву из-под основополагающих принципов партии, не доводите до сумасшествия, не казните без права настоящих героев!
  Рядом жуткий, алкающий мир, пропитанный новым поветрием. Рядом мир торгашей, продающих святые устои ради пары лишних монет, за кусок пирога, постного, горького и гавенного. В подобном мире легко заблудиться, выставить другом врага, оттолкнуть, искромсать ну, кого бы ни следовало, остаться таким одиноким, просто пустышкой в толпе бессердечных подонков.
  Не отвергайте меня. Кто за вами пойдет в изменившемся мире?
  
  ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
  Вот и лето прошло. Короче становится день, короче становятся письма. Вы сами стремились сюда, понукали мое терпение, превозмогшее целую вечность.
  Вот и лето на свалке. Мерзопакостный Алексашка сумел пожениться. Леночка, бледный цветок (стыдно признаться) теперь называется Тощая. Чего вы хотели? Чудесный тандем болтуна, хвастуна, ренегата с чистой производственной (мать ее) совестью. Чудесная связка, не представляю на зависть кому, на горе настоящим парням и девчонкам. Чего вы опять добивались? Колесо судьбы пушено, печать в паспорте, и куда повернет колесо, даже еж разберется, не то, что великий и мудрый товарищ в погонах со звездами.
  Товарищ в погонах не разберется. Неужели мешают погоны? Неужели звезды мешают? Ох, душно! Ох, не могу! Моя душа, оплеванная, униженная, уничтоженная... Больше ни под каким соусом не получается стоять на страже отечества через 'не могу'. Самый пакостный негодяй находит пристанище, больше того, получает жирный кусочек вместо ржавых гвоздей, вместо пули в затылок. Самый пакостный негодяй смеется над пулей. Если бы только один негодяй. Враги имеют общий язык, скрещиваются, пухнут, спеваются. Мы не сопьемся никак, мы точно враги, мы еще хуже.
  Какая гадость! Какая дрянь! Сколько отдано вами сил не на общее важное дело? Сколько создано вами позорного мусора не на радость отечеству? Сколько правильных душ вы обманули и оболгали, черт подери? Теперь торжествуйте! Такое по вашей части, это для вас. И еще торжествуйте! Старик доведен до инфаркта. Обгаженный, опозоренный, опороченный вами валяется на помойке последний оплот коммунизма. Даже последняя дрянь не прибьет старика. Ну а вы? Что такое вы есть? Торжествуйте!
  Ну и еще берегитесь, товарищ полковник, Я живучий, я крепкий, я человек. Вы барахло, а я человек. Обязательно встану, обязательно припаду к груди партии, обязательно во весь рост. Я еще не подох! Я еще молод! Впереди бесконечная ночь. Радуйтесь и берегитесь, товарищ полковник!
  
  ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
  У греха слишком много концов, чтобы спрятать означенные концы или совсем уничтожить. Возможно, один конец спрячется, самый заметный и выпирающий. Ты его заметил, ты его предупредил, ты его заколотил, на замок, на засов, на железные скобы, на гвозди. Самая заметная и выпирающая частичка твоей подлой натуры больше не проскользнет никуда. Но не один конец, так другой проскользнет через щелочку.
  Вы попались, товарищ полковник. Не стройте из себя добродетель с невинными глазками. Не стучите об стол кулачонками с наплевательской мордочкой. Оно не поможет. Констатирую факт, теперь не поможет. Вы попались на такой ерунде, что не меньше нашего Невского проспекта с Дворцовой площадью. Вы залезли в такую область, где даже вам торчать не положено. Вы ухватили такой неподъемный кусок, что могла проглотить только партия. Дальше не продолжаю. Неужели ЭТО товарищ полковник?
  Впрочем, меня не надуете. Это вы самый и есть. Я знаю, о чем разговор, я готов ответить за каждое слово. Перед нами точно товарищ полковник. Вот этот жулик и мот, перекрашенный негодяй, враг из врагов, пошлый и недорезанный шулер. Вот этот, не знаю, как вас еще называть, набивший большой канифас на общественных неудачах, разжиревший, разъевшийся на народном добре, на кровище народной.
  Пускай все узнают, кто негодяй. Куда почище кота Ворчунова, распутной Леночки, Алексашки-мерзавца, ренегата-отступника-инсинуатора Длинного. Они еще молодые товарищи, опомнятся, может, исправятся. Только не вы, товарищ полковник. Я не дам вам такого шанса, припечатаю к позорнейшему из столбов, растолку в порошок, изничтожу, расплющу, урою.
  Пусть свершится судьба. Знайте, мне все известно.
  
  ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ
  Встреча вновь ничего не дала. Надсмеялись над стариком, плюнули мне в глаза самой грязной, самой вонючей слюной, какая еще существует на свете. Вы, паршивый мальчишка, пинали меня, ветерана войны, ветерана труда, ветерана великой партии, отдававшего драгоценную жизнь, драгоценную плоть, драгоценную сущность свою за триумф коммунизма.
  Ничего! Ваш позорный триумф скоро станет триумфом покойника, превратится в пустые хлопки, а еще в веревку и мыло, и дырку от бублика. Ваш позорный триумф прекратит попирать нашу грешную и никакую там землю!
  Есть товарищи повыше, есть посильнее, есть настоящие верные товарищи на русской земле. Что не знают иного труда, чем трудиться для родины. Что не знают иной вершины, чем стоять перед родиной. Что не желают любви, кроме связанной с именем родины. Что ни о чем не заботятся, как только о родине. И для которых родина все равно, что наш коммунизм, а коммунизм, ну вы понимаете что... Есть такие товарищи. Я доползу, дотянусь, докопаюсь до них. На брюхе, на брюхе, на брюхе... Я доползу, чего бы ни стоило мне. Я дотянусь зубами до каждого горла.
  Истина победит. Пусть узнает страна про обиду мою, про квартиру мою, что досталась подонку, щенку, троглодиту. Досталась гнусному отпрыску вашему - лейтенанту Врулеву.
  
  ПИСЬМО ПОСЛЕДНЕЕ (В ОРИГИНАЛЕ)
  Москва.
  Кремль.
  Лично...
  И ДАЛЕЕ ЖИРНАЯ КЛЯКСА.
  
  - Чем страдаешь? - воскликнул веселый субъект по фамилии Долгопятов, по прозвищу Длинный.
  - Что читаешь? - воскликнул все он же, застукав меня, между прочим, за интересным занятием.
  Ничего особенного, но я смутился;
  - Сам не знаю пока.
  Письма лопнули в крепких ладонях!
  - Не читай подобную чушь, не читай этот блуд маразматика. Все одно ничего не исправить, даже если захочется.
  Ренегат улыбнулся.
  - Старикашка много чудил, как и товарищ его, замполит. Нудный был тип, настоящий осколок прошлого.
  
  
  САЧКИ
  
  В годы счастливого 'застойного' детства было много и очень много приятных штуковин. Надежда на лучшее, уверенность в завтрашнем дне, коммунистический рай, идеалы самого коммунизма, враг на карачках, страна победителей и героев, научный прогресс, цивилизация технарей, молодым везде у нас дорога, интеллектуальный взлет молодежи. А против всего вышеупомянутого велилепия одна единственная хренотень и такая же отвратительная поганка:
  - Воинская обязанность.
  Последние пять-шесть-восемь годков до законного срока, установленного нашим архигуманным законодательством, я просыпался в холодном поту, рвал зубами подушку, стонал и кряхтел. Дело-то выеденного конца не стоило и все оно про военную службу:
  - Милый домик, родная кровать, три десятка ободранных книг. Как покину я вас? Как без вас протяну в потной грязной казарме?
  Я не боялся выскочить на троих с голыми руками. Я не боялся рискованных приключений с не самым определенным концом. Я не бежал от ударов и подставлял свою грудь под что полагается. А вот жопу не подставлял - не такое оно приятное место. И два года армейского счастья такое же место. Плюс само ожидание счастья, что превращало заведомо жизнь в ожидание ада:
  - На два года в тюрьму, утерять собственное лицо, запрятать в груди горячее буйное сердце, превратиться в отточенный штык чего-то чужого и злобного.
  Я скрежетал зубами. Ох, не тянуло туда, прямо в пасть к этому достославному монстру.
  С деревянным автоматом
  Лучше выскочу во двор,
  С вожделением солдата
  Братцу выстрелю в упор.
  Дернет он ногой упрямо:
  'Промахнулся дуралей'.
  И конфликт рассудит мама
  Милой выдержкой своей.
  Не тянуло шестачить на тупорылых поставщиков смерти.
  
  ***
  По мере приближения вожделенного часа, страх в душе нарастал. Может, я не правильно выражаюсь. Может, в душе поселился не то чтобы страх, но некое гаденькое чувство, которое чужому товарищу не откроешь, да и перед собой не очень приятно. Разве что соберешься с приятными мыслями в определенный момент, и в словах утопил вот такое 'не очень':
  - Коммунистическое государство - истинный рай на земле. Коммунистический режим - наиболее прогрессивное направление. Коммунистические принципы - вроде клумбы с цветами. Вражеская некоммунистическая рука способна испакостить рай, искрошить прогрессивное направление, отправить в помойку цветы. И вообще, какая клумба без сторожа?
  Кажется, я себя убеждал:
  - Коммунистическое государство несет для людей самое светлое, самое чистое счастье, требуя за самое светлое, самое чистое счастье сущую малость. И вы понимаете, какая она малость? Два года, семьсот тридцать дней и ночей на благо народов земли, на твое, на мое государство.
  Получалось не так чтобы убедительно:
  - Молодые товарищи с разных окраин совдепии верят в советскую армию. А это не абы как. Холодный север, солнечный юг, близкий запад, дальний восток, даже чего-то там с чукчами - они верят. Что им разница в возрасте? Что им мордой не вышел? Что им национальный вопрос? Ей богу, они верят, они стремятся душой в ряды легендарной, непобедимой, несокрушимой советской армии. Ну и еще они понимает, здесь и только здесь истинная школа жизни, здесь и только здесь делают человеков из сволочи.
  Чтобы быть убедительным, я перелопатил кучу томов, где и как полагается. У друзей, в библиотеке, в школе и на помойке. Я перечитал десятки, нет, сотни самых нечитаемых произведений о бесподобной нашей действительности, о тягостях или радостях воинской службы, об армии вообще, обо всем, что относится к данному чуду и феномену - 'советская армия'. Я не только перечитал, но я плакал вместе с героями, коих за разгильдяйство, за дебилизм и еще там за что-то отстранили от армии. Я радовался с каждым попавшим в армейский котел гражданином и выступал против каждого негражданина, кто прячется под маминой юбкой. Как же прятаться под маминой юбкой? И вообще, чужие приключения захватывали, бередили раны, вызывали честную зависть:
  - Хорошо быть непобедимым бойцом, ловко орудовать кулаками, ловко пинать, стрелять, насаживать одновременно на штык по десятку противников. Хорошо за сто метров забросить гранату, чтобы расплавились танки и пушки в дерьмо. Или с одной торпедой уделать весь тихоокеанский флот и привести в повиновение Вашингтон, Нью-Йорк и Ванкувер от одной ядерной бомбы.
  К сожалению, мирная моя душа терпела подобные шутки разве что на бумаге. Выключив телевизор, отложив в сторону книгу, я возвращался к прежним сомнениям:
  - Как сачкануть армию?
  
  ***
  В тесном семейном кругу щекотливая тема поднималась сто тысяч раз по любой причине и без нее.
  - Ты сегодня сильнее, чем я, - куксился братик после дружеской потасовки, - Но в казарме тебя подомнут как стручек. Там за все тебя в жопу.
  - И тебя подомнут.
  - Я хитрее, я выкручусь.
  Не высовывай нос.
  Не шуми, не груби.
  На коварный вопрос
  Топором не руби.
  Притворись дурачком
  И обломком шута.
  Вместо сотни тычков
  Станешь другом скота.
  Чудище лжи дышало в лицо отвратительным смрадом.
  
  ***
  На переговорах с родителями ложь достигла вселенских размеров. Каждая неудачная оценка, незначительный переполох на школярской скамье, незначительный окрик из школы встречались все той же зловещей фразой:
  - Смотри, дорогой, институт проворонишь.
  Отец любил вспоминать:
  - После войны солдатам жилось не совсем плохо, по крайней мере, не хуже других товарищей. Когда пустота в животе или дыры в карманах, солдатский кусок выглядит достаточно жирным, даже заманчивым. Не то чтобы быть работягой и жрать свои сопли.
  Отец любил размышлять:
  - Для человека, прежде всего для мужчины, вес в обществе или общественный авторитет суть номер один, затем уже все остальное. Работяга он ничего не весит. Инженер весит чуть больше, но все равно не настолько, чтобы с подобной шестеркой считаться. Если служишь внизу, то есть на первой ступеньке общественной лестницы, ты всего лишь животное или самец. Только через две ступеньки, только вверх по общественной лестнице, только выше и выше, только стремление к звездам есть признак мужчины.
  Вывод напрашивался непроизвольно:
  - Служба в армии при нынешнем строе, как благородная цель для глупого мальчика. Кроме армии никакая отрасль коммунистической деятельности не дает стопроцентной гарантии, что достигнешь вот эти самые звезды.
  Правда, на каждый вывод свой штрих:
  - Офицерская служба.
  До вышеупомянутой отметки только поэзия. Ах, она какая! Ох, она откуда! Ух, она зачем! Эх, ее не сдвинуть! Их, с ней не расправиться! И еще много-много приятностей. После чего опускался отец с небосклонов поэзии на грешную, на прозаичную землю, как будто крантик свой выключил. Наступал перелом, в приятных речах появлялись жабы и гады:
  - Будучи офицером, пришлось похлебать много грязи. Все из-за своенравия, тупости, злобы, непостоянства начальников. Гоняли, пинали и посылали, словно шестерку меня. Это значит, они посылали! Это значит, меня! Еще не выслужился, еще маленький офицер, еще рано, еще не готов. Иди пошестачь, что будет дальше, посмотрим.
  Нравоучительный разговор завершался в стиле семидесятых годов:
  - Армия хорошо, а институт лучше.
  Теперь понимаете, насколько пьяные вопли товарища, его хвастовство перед подчиненными и заигрывание к начальникам выглядели не очень. Парни идут по стопам! Парни в нашу Мартовскую породу! Парни продолжат благое дело! Мелкая ложь оставляла кровавые следы в самом сердце.
  
  ***
  Не удивительно, что в некий прекрасный, некий солнечней день мы с братиком приступили закон, подстрекаемые добрым родителем.
  Писаны законы
  Только для болванов.
  Что грызут попоны,
  Свищут в балаганах.
  Пусть подобно шавкам
  За куски батрачат
  И поджавши лапки
  Над законом плачут.
  Коллективный поход в приписную комиссию, санкционированный педсоветом, комитетом комсомола, военруком школы и прочая, прочая, прочая... Именно данный поход омрачила крохотная хреновина - два закоренелых сачка по дороге слиняли с раздачи:
  - Не наш район! - это мой крик.
  - Неча лезть в пекло! - крик моего братца.
  Драгоценный родитель, ветеран драгоценной армии, член партии черт знает с каким стажем, практически верный раб партии (за нее перерву глотку!) наконец-то оказался на высоте:
  - Не спешите в законное рабство!
  И санкционировал этако безобразие:
  - Успеем под танки.
  Короче, всему свое время. А приписная комиссия погуляла без нас. И не представляю, как ей такое понравилось.
  
  ***
  Время вперед. Эпоха вперед, то ли вскачь, то ли бешеным шагом. Тысячи комсомольцев (в скобках читай - солдат) гнили на стройках века, счастливые, просветленные:
  - Кто оказал, что ушли времена Магнитки? Или покрылся пылью Турксиб? Или завяла, скуксилась молодость? Кто пустил маромойскую погань и чушь про измельчание человека? Спрашиваю вас, кто? И почему человек превратился в обрюзгшего мещанина и отвратительного мозгляка, лобызающего задний проход вредным каким-то там пережиткам в образе недобитого запада?
  Я не преуменьшаю про счастье:
  - Погляди, страна, какие мы крепкие, какие мы сильные, как прекрасно утюжим дерьмо с лучезарной улыбкой, без ропота, шмона и воя. Погляди, страна, на одухотворенные наши лица: сколько вокруг Толстых, Ньютонов, Бетховиных. Разве надеялся старый мир, насквозь агонизирующий, кровоточащий, скотский, разве надеялся он породить подобное чудо? Куда ему, чертову недоноску до наших рук, наших плеч, наших душ, бесконечно разумных, бесконечно великих.
  Я не прибавляю про тысячи. Голос эпохи рычал из приемников, брызгал слюной в уличном шуме, в реве машин, гуле стаканов, стоне металла. Коммунизм приближался, наваливался сокрушительной массой, душил, давил, искореняя подлую шваль, инакомыслие, неповиновение, отличный от нашего голос:
  - В любом механизме найдется брачок, притормаживающий работу всего механизма. В любой системе есть недоделки, которые просто так не заметишь, сразу так не исправишь.
  Впрочем, не все ли равно:
  - Наша цель - уничтожить брачок.
  Впрочем, какая разница:
  - Наша цель - к чертям недоделки!
  Ничего не скажу, прекрасное было время. Коммунистический рай. Коммунистическое чудо. Коммунистическая правда. Коммунистические справедливость и чистота. Только гнусным пятном, даже микроскопическим пятнышком или микроскопической червоточинкой два противных сачка обрыгали все это.
  
  ***
  К счастью, я не из 'культурных гуманитариев', я вообще инженер. Строил ракетно-космические комплексы, разрабатывал сборочные линии для танков и системы питания для подводных лодок, плюс нанотехнолгии и роботизация всей страны. Следовательно, не пишу завиральных рассказов для наших и ваших рабов, которые охренели от вашей 'культуры'. Я умиляюсь, когда умиляется, и матюгаюсь, когда матюгается. Но ни в коем случае разрешенное и культурное рабство. Я не люблю рабство. Тем более, не поддерживаю его. Тем более, никаких намеков на справедливость 'культуры', которая рабство. Мальчик семидесятых, юноша, восьмидесятых, интеллигент и технарь никогда не сдается, для него не существует вашего рабства.
  Значит и правосудия вашего не существует:
  - Тайное все равно явное.
  Это для вас:
  - Сколько не прячешься, черта лысого спрячешься.
  А засуньте себе в задницу:
  - Правда не умирает, только становится крепче.
  И держите, покуда возможно:
  - Неотвратимое возмездие не за горами...
  Ничего не знаю про ваши горы, знать не хочу. Вот когда наступит ваше возмездие, тогда наступит оно - это самое неотвратимое возмездие рабов и тиранов. Рабы умеют мстить. Только на месть способны тираны. К счастью, я ни то ни другое. Мне незачем раболепствовать, завираться, тем более окультуривать жизнь. Это я, это жизнь. Жизнь наполняет меня, я принимаю ее. Никакого перераспределения желаемого за действительное, только действительное. И пускай будет, что будет.
  Устала душа
  От лент кумача.
  Проникла парша
  В мозги Ильича.
  Туда заглянул:
  Не видно ни зги,
  Хоть вой 'караул' -
  Прогнили мозги.
  В период общего идиотизма два паршивых сачка жевали свой хлеб, глодали свою кость и не чувствовали никаких угрызений (мать его) ни в каком месте.
  
  ***
  Скользкий, весьма скользкий момент...
  С величайшим прискорбием придется заметить сотням советских писателей, членам союзов писателей, академикам от пера, членам-корреспондентам, остальным членам, что железный коммунистический способ вывести мразь из потемок на путь истинный в данном случае погорел раком и встал боком. Совесть дремала. При чем дремотная ситуация была одинаковой для любого из братьев.
  Младший товарищ, Михаил Юрьевич, совсем ребенок. Кино, прогулки по Невскому проспекту, фантастика и приключения. Никакой идеологии, стишки, рука друзей (не преступников), ответное рукопожатие. Никаких воплей, типа:
  - Подлюга! Вонючий предатель! Приспешник гнилого запада! Подлипала империализма!
  Старший товарищ, Александр Юрьевич, он и впрямь старший. Никакого кино, никаких приключений или прогулок по Невскому проспекту, никакой фантастики, к черту друзья. Еще бы стишки залудить к черту, тогда совершенно старший товарищ. Но простим среди прочих стишки. Всему виной романтическое настроение, любовный порыв, созерцательность и отрешенность от нашего мира в пользу чего-то ненашего и внеземного. Ей богу, это любовь. Но никакой отдачи от робкой возлюбленной, типа:
  - Долой отщепенца!
  Один из братьев с друзьями гуляет, другой окунулся в любовь. Государственная культура унижена, она опоганена навсегда. Такого не может бить, об этом у нас не поется, не пишется, не рассказывается. Но это есть. Мир человеческий отнесся довольно плоско к факту страшной трагедии, можно добавить, отнесся по-детски. Не выявил, не обезвредил, не доложил.
  - Какая тут совесть?
  Мы с братиком не бледнели, не обливались кровавым поносом, не таяли на глазах, как полагается омерзительным тварям, как полагается пачкунам и скотам, совершившим самый чудовищный во вселенной подлог, самое грязное преступление против советского государства. Мы совершили, что совершили, и избежали кары за это, точно не было ничего, точно так и должно быть. Вот именно так, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
  - К черту совесть!
  Надеюсь, Фемида точила клинок. Надеюсь, желала воздать по заслугам двум негодяям. И не ее вина, что меч заржавел, что не вынуть из ножен.
  
  ***
  Короче, случилось непоправимое. Настоящие граждане рвали глотку и жопу за свое государство: за землю русскую, за отечество русское, за прекрасный союз всех времен и народов, А тем временем два недобитых сачка проснулись студентами. Нет, ни какой-нибудь жалкой шараги, вроде техноложки, корабелки, лэтишки, психушки или университета благородных девиц. Что вы себе позволяете? Все-таки восьмидесятые годы, все-таки цивилизация технарей, все-таки монументальное, глобальное, повторяю для дураков и дебилов, весьма основательное образование. Как минимум Политех. Еще раз повторяю - Ленинградский Политехнический Институт - все три слова с большой буквы. А для родителей просто чудо:
  - Не платили.
  - Не пресмыкались.
  - Хорошие мальчики.
  Короче, в необычайно удачливый день улыбнулась судьба недостойным собакам. Должна бы самым достойным, а она вот этим, она улыбнулась. И вообще такое ощущение, в Политехе только сачки. После армии туда не очень-то попадают, опять же там недолго задерживаются. Зато собаки они очень. И что за цивилизация такая в наши восьмидесятые годы? Судьба улыбается недостойному, попирая ногами коммунистические устои. Испакощено советское общество, опозорен сам коммунизм, точно ты не раб, но хозяин.
  Вылили сопли
  В грязную тряпку.
  Общества вопли
  Взяли в охапку.
  Прямо в парашу
  С гноем спустили:
  'Это не наше,
  Мы не забыли'.
  Короче, ни с того ни с сего открылись ворота в счастливый, переполненный благостными ароматами мир - мир юношеских грез и ведений:
  - Отсюда начинается тропа к ослепительным звездам.
  - Институтская скамья - точно предбанник перед воротами рая.
  - Разве можно мечтать о большем?
  Отвечаю, нельзя. Мы и не мечтали. Гордо прошли сквозь толпу залитых слезами мордашек, политически грамотных, идейно подкованных, с правильным комсомольским мировоззрением, обладавших тысячью неоспоримых достоинств в духе светлого будущего, или строителя коммунизма, но оставшихся за бортом в угоду все той же цивилизация технарей, что поимела советскую армию.
  Как же так? Худшие из худших товарищей выплыли на поверхность.
  
  ***
  Даже искушенному во грехах негодяю дальнейшее может показаться невероятным. Здесь не то же самое, что предлагают наши писатели (от корня 'пись') за семьдесят лет коммунизма. Их писучая литература даже не коммунизм, а не ведаю что. Зато мы вопреки коммунистической литературе не возблагодарили судьбу, не раскаялись, не освистали пакостные наши грешки. Судите, рядите, рожайте, сажайте! Мы за пресловутый разврат. Мы в него рвемся по уши или по самые яйца.
  Младший брат Михаил Юрьевич впервые за долгие годы улыбнулся старшему брату. Старший брат Александр Юрьевич впервые за еще более продолжительный период не обматюгал младшего, не набил ему морду. Я поступил, и ты поступил. Я в Политехе, и ты в Политехе. Я студент, и ты тоже. Все такое новенькое, все необычненькое, несколько часов как студенты, а уже развращаемся, расслабляемся, упиваемся где-то далеко-далеко от святыни своей. Вот тебе озеро. Вот поляна. Вот деревья вокруг. Вот сарайчики или домики на берегу. Вот родители (каких детей воспитали!). Вот стакан.
  - Эх-ма моя!
  Впрочем, стакан для отца. Ради такого случая скинул папаша погоны, всего на один день. И мундирчик свой скинул, чтобы не очень в глазах примелькался. А машину служебную наоборот - не скинул, но вызвал. Садитесь деточки! Катайтесь деточки! Мы по дремучим лесам. Мы в такие, мать-перемать, дебри, где одни скобари, грибники да лесничие. Там свое правило, то есть стакан. Поставил стакан, и делай что хочется:
  - У меня свои методы.
  Кто слушает, кто булькает, а ты по десятому разу:
  - У меня рука твердая.
  Все-таки наш папаша, не какой-то слабак:
  - Возьму за глотку, вытряхну все гавешки, заставлю делать, что надо.
  Скобари слушают. Скобари понимают за чей оно счет. Да и папаша много чего понимает:
  - Сказал в институт, так и есть институт.
  Поленом не перешибешь:
  - Скажу в армию, так и есть армия.
  Но про армию он ничего не сказал. Карельский перешеек. Глухомань. Черта лысого потеряли, и не отыщется никогда. Да не надо нам лысого. Мессия у нас лысый, хватит нам одного. Вокруг глухомань. Скобарнутая, стаканутая, воистину русская, так ее так, глухомань. Кто-то про финнов пистончик вложил. Но воистину я не согласен, русская здесь завелась костка. Поглотила, заворожила, наградила и успокоила.
  Черт подери, за что такая награда?
  
  ***
  Собственно говоря, интересный вопрос. Некто пашет, последние жилы рвет, истекает кровавым гноем, изливается желчью. А ему - ничего! Верней - ничего хорошего. Только горечь, только боль за его подвиги.
  - Не спеши, дорогой. Очень тебе трудно. Зато детки твои или детки твоих детей, еще какие-то детки получат по полной программе полный набор удовольствий.
  Как вам такое понравится:
  - Не ропщи, дорогой. Не забудь, как на дереве не всегда созревают плоды, так тебе не всегда их положено кушать.
  Уже не смешно. Только тернии, только солома, только мусор какой-то и грязь. Некто пашет, пока еще слушает сказочки. Опять же сказочки не просто занудные, но наставительные, но в приказном порядке, но распространяются теми самыми рожами, кои давно не пашут, а кушают. Ну, вы догадались, чего и кого они кушают? Ну, то самое, за которое некто жопу порвал и которое никогда ему не вкусить ни при каких обстоятельствах. Сказочнику да, зато тебе никогда. Труд великий, конца его нет, награды опять-таки никакой. Только сказочки, только сказочник, только его рожа. А ты береги свою жопу.
  Возникает вопрос:
  - За что?
  Ладно, пускай наслаждается боров с сонными глазками, с депутатским значком на груди, с партийным билетом. Его выбирали, сам народ выбирал, принципы выбора справедливые:
  - Кушай, сладенький, остальным все равно не хватает.
  Пускай наслаждается член, который цэка, обкома, райкома, теркома, месткома. Без наслаждения и чего-то еще, какой же он член? Разве что оскопленная палка:
  - Получи по полной программе.
  Наконец, пускай открывает хайло самый мелкий начальник. Не даром так притягательно, так влекуще, так поэтично само название, сама его должность:
  - Начальник...
  Но черт подери, я прямо спрошу:
  - Рыбалка, грибы, опьяняющий запах соснового бора... Это за что? Вы понимаете, это изменникам Родины.
  Они же изменники. Они оставили Родину. Они ее обманули. То есть сначала оставили, затем обманули. Момент судьбоносный, а они именно так. Глазки врагов зыркают, а им наплевать. Глазки врагов злобные, а им кусок в горло. Желудок врагов ненасытный, а они ниже пояса. Все против Родины. Или не понимаете, они против? Это хочу, это не буду, сода наплевали, вот там ниже пояса.
  Что за торг, твою мать? Сегодня сие неуместно. Тощие наши, синюшного вида тела вполне могли послужить как затычка в бездонной прорехе армейских портов. Вы усмехаетесь, не могли. Я отвечаю, могли. Что за недоверие такое? Во-первых, затычка. Дальше, снаряд. В-четвертых, пушка, ракета и перехватчик. В-одиннадцатых, термоядерное устройство и бомба. А вместо этого нахальные недоделки, тунеядцы, очкарики, ну и так далее, на пресловутой природе, да еще сочиняют дрянные стишонки.
  Будь проказница добрей.
  Не скупись на ласки,
  Я пока не дуралей
  В проржавелой каске.
  И обрюзгший старшина
  Со своей парашей.
  Как продукт из гальюна
  Для любви не страшен.
  Душа жаждала мести.
  
  ***
  Хотя хорошая новость. Доброе коммунистическое общество не сразу отпустило добычу. То бишь сначала оно отпустило добычу в песок и под сосны, чтобы на следующий день прихватить за мягкое место. Так называется обратное действие общества. Но обратное действие почему-то слишком обратное. Не шали! Не гуляй! Не вопи! А я буду гулять, а я буду вопить. Что мне твое действие на мое противодействие. Вот эдакий болт в твое общество.
  Все равно хорошая новость. Есть еще правда на русской земле. Пускай маленькая, пускай недобитая, но правда есть. Сдал экзамены, вывесили на доску, погулял, пора в институт. Пришли сачки в институт оформляться. Если повезет, на шесть лет институт для них Альма-матерь. Но теперь настоящая матерь, не какая-та перемать, и следует вести себя здесь по-хорошему.
  А как по-хорошему? И где приписное свидетельство? Каждый, вы понимаете, каждый ответственный товарищ заметил - его нет, то есть нет приписного свидетельства. Больше того, его нет, потому что не было никогда. У старшего братика Александра Юрьевича не было, и у младшего братика Михаила Юрьевича не было. Я повторяю вам, никогда. По таковой причине не заметить отсутствие присутствия себе дороже на ответственном месте. Старший братик пролез без свидетельства, младший следом за ним. Надо же старшинство подгуляло! Тоже мне командир! Как еще тут не заметить? Вот бюрократы их и заметили.
  Теперь сплошной мат. Ах, ты шпана бюрократская. Я значит вон какой худенький, ты значит вон в какие штаны не влезаешь! А если обделаешься, неужели не лопнут штаны? Они лопнут, да и сам ты кое-куда лопнешь, так что не пожалеет никто. В наши восьмидесятые годы смерть бюрократу! Мы не сволочь какая-та! Мы технари! Мы цивилизация технарей! Мы лучшее, что когда-либо существовало на русской земле. Ты думаешь, мы сачкуем? Нет, это сопротивляемся мы. Против вонючей твоей бюрократии.
  Слава богу, не помогло:
  - Где документ?
  Хлама такого много. Справка, выписка, характеристика, морда три на четыре. Но главного из документов нет и не было никогда. Да и откуда ему взяться у гнусных скотов, осквернителей нашей отчизны.
  
  ***
  Бюрократическая раскладушка в работе:
  - Народ прогрессирует, общество развивается, благосостояние трудящихся повышается.
  Плюс еще много всего интересного. В первую очередь про неблагонадежную молодежь, что из ранних, но из особенно гадких. Желаю пользоваться благосостоянием, но не желаю платить. Желаю ощипывать государство, но не желаю быть должником. Желаю кушать, но остальное вообще не желаю.
  А что на обед:
  - В годы социалистического строительства непобедимая красная армия пользовалась поддержкой народа.
  И еще много вкусненького. Пожалуй, про тот же народ, но на самом деле про общеармейское рабство. Вся история коммунизма, или социалистическое строительство, подтверждает необходимость принудительной армии. Ты еще мальчик, ты еще не дорос. Тебе бы в бирюльки играться, да на лошадке кататься. Зато для тебя такая красотища представлена. Бери автомат, бери гранату, погоны и звездочки. Бери и служи, покуда не запретили и не прогнали.
  А что на ужин:
  - Военная обязанность существовала, существует, будет существовать, если мы любим русскую землю.
  И еще много радостного. Что-то тут про любовь. Что-то основывается на чувствах маленьких, глупых и безобразных. Ах, поросенок! Ах, не шути! Шутишь ты про любовь. Любовь такая единственная в своем роде, такая священная по своему духу, не боюсь добавить, такая святая. Вот что значит любовь. Она вроде армии. Ее никто не отменил, никто отменять не собирается, не отменит вообще никогда. Так и запомни, мой ласковый мальчик.
  А еще на сон грядущий:
  - Покусился на нерушимое - пощады не жди.
  Ну, и конечно на завтрак:
  - Наехал на неколебимое - пощады не будет.
  Бюрократическая раскладушка покрутила товарищей, вот раздавить не хватило силенок. Все-таки Брежневский коммунизм, самая последняя стадия, самая 'застойная', черт подери. Дедушка Брежнев - неправильный коммунист. Так можно, сяк можно, всяк можно по дедушке Брежневу. Брежневский коммунизм тютелька в тютельку дедушка Брежнев:
  - Бог разберет.
  Нечего на бога пенять, но:
  - Случай особенный.
  Два паршивых сачка это Брежневские коммунисты. Ах, они не совсем чтобы состоят в коммунистической партии? Значит Брежневские комсомольцы. Комсомолец почти коммунист. Когда-нибудь в будущем, когда-нибудь после стакана, когда-то созреет... Ты поосторожнее обращайся с сачками. Все-таки частичка великого дедушки Брежнева.
  
  ***
  Вы еще не захлебнулись от негодования, не истекли пеной, не выплеснули поток исключительно бранный и злобный. Значит вы черствые, аполитичные люди! С другой стороны военком. Очень правильный, идейно подкованный продукт коммунистической эпохи и коммунистического государства. Военком не может быть черствым, тем более аполитичным товарищем. Ему по штату положено выполнять, бушевать и решаться. Вот только чего выполнять? Или где бушевать? Какого хрена решаться?
  Но привожу образчик речи товарища:
  - С каждым годом работать труднее и гаже. Несознательная молодежь есть бич нашего города. В других городах только сознательная молодежь, наша молодежь сплошь несознательная. Мы ее упустили. Она плодится и размножается. Она грибок и зараза. Наше общество пока что здоровое, но грибок разъедает его снаружи, а зараза подтачивает изнутри. Того и глядишь выйдет больное общество, и умрет город.
  Дальше разрешается прослезиться, хотя военком человек занятый, на слезы времени нет:
  - Наша стране не единственная на планете Земля. Есть враждебные нам государства и страны, населенные враждебными нам товарищами. Враждебные товарищи не могут никак успокоиться, что мы лучше, умнее, прекраснее их, что живем хорошо. Они живут плохо, мы живем хорошо. Они подыхают, мы выживаем и дальше живем. Это не так чтобы нравится, даже наоборот. Самый подходящий повод напасть и ударить. Вот только не просто напасть, а чтобы ударить в слабое место.
  Короче, место такое найдено:
  - Слабая у нас молодежь, поддающаяся она, согласна продаться. Следовало ужучить врага. Не желаю твои аморальные денежки! Не клюю на продажную идеологию! Засунь себе, знаешь куда, порнографию, пошлость, разврат! К черту твоих клиентов и диссидентов! Ты мне яркую тряпку, я тебе в морду. Ты мне подпольный концертик, я тебя раком. Ты мне фитюльку со всякими фиглями, я тебя службой в рядах моей армии.
  Этот парень - майор. Говорит он неплохо, но мне кажется, перебарщивает, иначе бы был подполковник:
  - Так и только так мы сбережем свое государство. На традициях наших отцов, подражая всем ветеранам без исключения, по любви и беззаветной преданности служа в армии. Не я выдумывал службу. Сегодня без службы не обойтись. Враг обнаглелый, враг беспринципный и злой. Его фитюльки, его пропаганда, его порнография как оружие, не дающее сбоев. Каждый выстрел опять-таки в цель. Выстрелишь и попал. Если бы насмерть попал, а то не труп, но новый враг государства.
  В период Брежневщины подобное поведение не очень воспринимается, хотя и не запрещается. Сорняки, отщепенцы, скоты, ренегаты... Повторяю, опять-таки наша костка пошла. Если бы эти двое (Александр Юрьевич и Михаил Юрьевич) да в единственном экземпляре. А то ведь длинная-длинная очередь. Как же тут не свихнешься? Как же тут не слетишь головой? Восьмидесятые годы, черт подери! Студенты, опять-таки черт! Как начинается студенческая пора, то распаляется товарищ майор. Говорит, говорит, говорит... Мама моя, сколько работы.
  Можно так заехать
  Нежными словами,
  Что прожрет прореху
  В головешке пламя.
  Или так повыжать
  Из идеи воду:
  Не успеешь выжрать.
  Скажешься уродом.
  Но даже лава, стекавшая со сладкоречивых сусал, даже она не искромсала сачковитые головы, не оставила глубоких ранений в непотребных сердечках и душках:
  - Я боролся долгие годы на данном посту, Я буду бороться, чего бы мне это не стоило. И вас заставлю бороться, как бы вы не рыдали, будущие товарищи бойцы. Я вас заставлю рыдать и бороться. Наша Родина (с большой буквы) в опасности! Наш коммунизм на веревочке! Наша система шатается! Безответственность, раз. Извращение, два. Разгильдяйство, три и четыре. Пост тяжелый, но я его вынесу, черт подери! Вместе с каждым, кто помешает построить мне коммунизм и обосрет мою Родину (с большой буквы).
  А в ответ:
  - Шарманку заело!
  И что-то такое еще:
  - Дурачок, натяни пятачок!
  Точно он дурачок. Работа большая. Усилия сверхчеловеческие. Почти что литературный талант. По крайней мере, прекраснейшая дубинка против дерьма и пороков. Вот бы вдарить дубинкой! Да руки повязаны. Да не замахнуться. И удар не совсем настоящий.
  За всем следит институт:
  - Наше светлое будущее.
  Что дозволено с сосунками не распространяется на студентов.
  
  ***
  Вот, пожалуй, и все. Приписали к стройбату.
  Запоздалая, смешная, не нужная никому деталь. Вроде объяснительной:
  - В связи с переездом на другую квартиру не удосужился встать на учет...
  Имеешь право пописать, имеешь право смеяться, или какой-нибудь жест военкому под нос. Что-нибудь про наше светлое будущее. Старший братец он светлое будущее, а младший совсем засветился, точно светик какой семицветик. Имел я стройбат! Имел я тебя! Имел твою армию! В том числе твое государство! И еще всякий твой коммунизм! Его в первую очередь. Знаешь где? Вот именно там. Имел и имел. Пока еще на бумаге. Но это восьмидесятые годы, но это цивилизация технарей, но это могильщик всего твоего коммунизма.
  А стройбат засунули в задницу.
  Если ты ослепший крот
  И трусливей зайца,
  Или полный идиот
  И совсем без пальцев.
  Для такого тюфяка
  Выбор не богатый:
  Лом армейский да кирка,
  Тачка и лопата.
  Два непокорных сачка оказались явно не по зубам человеконенавистнической машине.
  
  
  СТАРИК
  
  Каждой эпохе, каждому времени, незначительному и заметному, присущи свои герои. В пеленках, в младенчестве грезило человечество смелыми рыцарями, восхваляло бойцов, несокрушимых, но справедливых. Блин-компот, мы же не обезьяны какие-то, но носители разума. Разум по сути такая сила, которую не трогайте грязными лапами. Ибо разум и только разум влечет на стезю добродетели, может устроить куда интереснее будущее, чем самое интересное прошлое.
  Короче, пеленки истлели, рыцари откатились во прах, оставив после себя тоску неизвестно какого пошиба.
  Сгнил остов дракона
  За стеклом музея,
  Выцвели попоны.
  Латы поржавели.
  Меч, покрытый славой,
  Стал тупее ложки.
  На гербах трухлявых
  Задремала кошка.
  Среди груды пыли.
  Средь шматья бумаги
  Головы склонили
  Рыцарские стяги.
  Каждой эпохе присущи свои легенды.
  
  ***
  Смешно подумать, был я когда-то юным, неистовым, настоящим бойцом, и полюбил спорт. Смешное юношеское увлечение, доходившее до идиотизма. Но, вспоминая его, я словно привязан к определенному месту, к определенной фигуре: то удаляюсь во мрак, то возвращаюсь обратно. И это уже не смешно. Фигура определенная. Куда не направишь свой взгляд, на что не напорешься и за что не уцепишься, одно и то же, черт подери. Перед тобой сухощавый, всегда неулыбчивый, строгий Старик. Он притягивает, он покоряет:
  - Ну, зачем ты родился на свет? И зачем проскользнул в нашу непростую эпоху? Все тот же мечтатель, все тот же юнец, просто маленький-маленький мальчик.
  Я отбиваюсь. Мне тяжело, я уже вышел из нежного возраста, чтобы вот так разговаривать с призраком. Впрочем, пустая затея. Повсюду Старик. Он неулыбчивый, он не сдается:
  - Да посмотри на меня! На морщины, на шрамы мои, на шапку стальной седины. Посмотри, безобразный юнец. Это не для твоего безобразия. Этот путь за моими плечами.
  И я замираю. Мужества не хватило в который раз. Я опускаю голову, раздавленный многопудовой плитой чужих страданий и боли.
  - Да что ты такое? - снова Старик, - Только подумай, что ты такое вообще? Немного упрямства, немного души, немного мяса и кости. И что твоя сущность опять? Только подумай, а что такое она? Разве не куча картинок, бесконечно пустых, обесцвеченных, серых?
  Я не думаю, я не могу. Вот опять же без мужества, видит бог, не могу. Что-то внутри не мое, что-то чертовски чужое, что-то из прошлого, Я не просил это прошлое, но оно не уходит, оно остается во мне. Понимаете, оно рядом, а я безуспешно пытаюсь поймать в какой-то несуществующей дали несуществующий призрак.
  - Для чего ты взлетаешь все выше и выше? Не делай этого. Оставайся в тени. Тень для тебя подходящее место. Оставайся и наслаждайся. Каждый крохотный пустячок, каждая мелочевка, каждая глупость и ерунда совершенно другие, когда их не видно.
  Я пытаюсь достать, то есть поймать уходящее прошлое, но руки скользят в пустоту. Старик отстраняет меня, как всегда недоступный, угрюмый.
  
  ***
  Было такое время на русской земле, время сильных спортивных клубов. И было такое общество 'Спартак', названное в честь одного свободолюбивого гладиатора. И было оно не так чтобы слишком свободолюбивым, но очень весомым в спортивном мире. Входили в подобное общество не только мафиозные футбольные москали, но многие другие товарищи. И был в Ленинграде клуб бега 'Спартак', входящий в то самое общество.
  Вороша прошлое, безжалостно истребляя ненужный хлам позабытого детства, отделываясь от вещей и идей, я оставляю несколько чистых страничек, может быть клеточек, для своего клуба. Вы понимаете, мой клуб? Его уже нет. Он скончался давно, он развалился под ударами времени, он исчез навсегда. Название осталось, жалкая пародия есть, но клуб исчез и заглох. Только я вспоминаю его с нежностью первой любви, и ласкаю память саму, как ласкают лишь женщин.
  Сонный Брежневский век превратил нас в ленивых дурнушек, втиснул в тесные рамки приличий, созданных в кабинетном чаду кабинетными крысами:
  - В развивающемся (или разваливающемся) коммунистическом обществе ты заранее обречен на счастье. Не надо ломаться, не надо бороться, опять же чего-то делать для счастья. Оно с тобой буквально с первого дня это счастье. Счастливые роды, счастливая школа, счастливая юность, счастливое возмужание, счастливая жизнь, счастливый закат. Все в свое время: однажды наступит, однажды тебя захлестнет, ты получишь в дозволенных дозах свое счастье.
  Да и вообще жизнь была как картинка:
  - Рождаюсь - радуюсь - умираю.
  Опять же не то, что в других государствах, где в середине страдание, муки, неверие в завтрашний день, неизлечимая боль, страх и позор, бесполезность всего сущего, ненужность тебя самого, конец мечты и любви, одно только горе и никакого, мать его, счастья. Наше государство не то и не так. Наше государство выработало правильную формулу. Не пожалело затрат, не пожалело лучших мозгов, и выработало. Или забыли? Все у нас для человека, все у нас во благо человека. Тем более какое-то счастье.
  - Работай, мой мальчик. Работай и снова работай. Не на хозяина, черт подери! Ты сам в государстве хозяин. Фабрики и заводы, поезда и автомобили, музеи и театры, мосты и дорога, вот этот домик, вон тот и вон тот... Они твои. Все здесь твое, только работай, мой мальчик.
  Коммунистическое государство после кровопролитных реформ (вспомнили дедушку Сталина) все-таки разобралось со своими благами и человеками. Чтобы елось и пилось, и на радостях спалось. Сонный Брежневский век превзошел какие угодно системы вашего хваленого запада, после чего достиг такой потрясающей высоты, где мы не будем теперь ни за что, никогда, ни в какую эпоху.
  - Кроме жратвы, кроме материального или животного благополучия нужно еще что-то, обязательно нужно.
  Этим что-то стал клуб для моей неуемной натуры.
  
  ***
  Клуб включал то ли шестьсот, то ли семьсот членов различного возраста (чуть не добавил 'национальности'). Бабушки, дедушки, зрелые граждане, неоперившаяся молодежь... Таковой была его цель - объединять и включать наиболее страстных своих почитателей и влюбленных в одно божество, которое вы называете 'Спорт', а мы называем 'Бег', и которое обладало значительной властью в восьмидесятые годы.
  Неподсудная знаниям.
  Порошкам и советам,
  Непонятная мания
  Расплескалась но свету.
  Въелась губками сочными
  В души хилых рептилий,
  Растоптала и скорчила,
  И себе подчинила.
  Черт его знает, сколько сердец занеслись в небеса от подобного 'Бега'?
  А сколько 'чайников' квакали хором?
  
  ***
  Есть такое мерзопакостное явление на здоровом пупе нашего спорта, что вредит ему не хуже происков функционеров и вообще подрывает основы основ как никакая граната и бомба. Это явление трудно постичь извне, не поварившись в спортивных кругах толику времени, не попробовав горькую смесь, имя которой 'чайники'.
  Для непосвященных, 'чайник' при переводе с жаргонного языка получается 'новичок'. Так же можно его называть 'новобранец', 'зеленый', 'мальчишка' или 'девчонка', 'дилетант', 'салабон', и так далее. Только не спутайте бывшего профессионала, переквалифицировавшегося в нынешнего любителя. Например, мастер спорта по боксу и третий юношеский разряд по бегу. Сие ни в коей степени 'чайник'.
  Опять разъясняю, спорт не имеет границ. Если ты занимался им в детстве серьезно (скажем, на мастера), то и в будущем это серьезно, даже если едва волочишь ноги. Существует спортивная этика. Существует мораль определенного уровня. Опять же взгляды на жизнь и действительность сугубо спортивные. Ты другой человек, ты пропитался насквозь своим спортом, ты никогда не потянешь на 'чайный прибор' как бы тебе не хотелось.
  Истинный 'дилетант' имеет свое лицо, совершенно неподражаемые черты характера:
  - Он излишне самоуверен, умелец сеять дурные советы, или сыпать дурацкими, непереводимыми выдержками из неизвестно каких там источников и неизвестно откуда подобранной литературы.
  - Он одет бесподобно, то есть по последнему писку спортивной моды, чаще всего в неодеванную и незастиранную форму, которая оригинал за сто баксов, никак не подделка под штаты. Любит сочный, крикливый цвет или сочетание цветов, нечто среднее между раскраской павлина, змеи, какаду, ананасом и спелой тыквой.
  - В страшный холод, в палящий зной, под проливными дождями и порывами ураганного ветра это первый друг прессы. От объектива его не оттащишь, от журналистов не оторвешь. А разреши говорить, сам себе будешь гадок.
  - Ни один троглодит или истинный отпрыск природы не обожает так побрякушки. Ни один не способен на величайшие жертвы за самопальный значок и на величайшую битву за вымпелок из бумаги. Только 'чайник' нацепит подобную прелесть на грудь с непередаваемой грацией и уверенностью в себе, будет таскать означенный мусор, как величайшие из реликвий.
  - Наконец, и это самое главное, редко увидишь 'чайников' переродившихся в мало-мальски способных спортсменов. Обычно они похожи на солнечных зайчиков, которые выскакивают из-за туч и нежатся с превеликой помпой в лучах горделивого чванства. Их действия вызывают усмешку, хотя скорее близки к сожалению.
  Опять ты кривляешься у мониторов,
  Значками бренчишь, рассыпаешь жаргон.
  Пленяешь киношников яростным вздором
  И яркою фирмой своих панталон.
  И мне снисходительно сверху кивая,
  Твердишь, что знакомы мы тысячу зим.
  Тебе я прощаю, но редко прощает
  Бестактную наглость дорога таким.
  Запомни, до старта осталось немного.
  Взорвет пистолет предрассветную мглу.
  Мы двинемся в путь, и покажет дорога
  Сегодня она благосклонна кому.
  И пылью рассыплется вся позолота
  Восторженных взглядов, дешевых похвал,
  Когда поползешь, истекая от пота,
  В надежде, чтоб кто-то тебя подобрал.
  Естественно, когда беговой бум пошел на попятную, падение нравов сказалось на стаде. С исчезновением телевидения и атрибутики со спортивных арен начался колоссальный отток 'чайников'. Клуб дал на данный предмет трещину, испустил чудовищный хрип, развалился.
  
  ***
  И все же в клубе была группа, не такая как остальные. Ибо остальные просто группы. Первая оздоровительная, вторая оздоровительная, третья оздоровительная. Первая спортивная, вторая спортивная, третья спортивная. Здесь обособленная, отделенная от других за железным занавесом была группа. Самое время повесить колючку, подвести триста восемьдесят вольт, плюс надпись 'вход воспрещен' аршинными буквами. А хочется очень войти. Там настоящие парни, там прокопченные марафонцы, там герой на герое, там каждый сверхчеловек, и у каждого сверхчеловека сверхмарафон, да еще не один за плачами.
  Ничего не скажу. Звездная группа:
  - Смотрите, люди Земли! Пожирайте нас взглядами! Мы самые крепкие, самые выносливые, самые смелые! Мы способны выдержать боль, какая вам и не снилась! Мы способны вытерпеть муки, от которых стошнит! Мы способны на все! Нет для нас ничего невозможного, ибо мы зажигаем звезды!
  Дальше из области легенд. Каждый клуб выдумывает свою легенду, хотя бы одну:
  - Смотрите, люди Земли, на последних из рыцарей! Восхищайтесь и радуйтесь, пока впереди героический век! Радуйтесь и восхищайтесь, пока на ваших глазах совершаются подвиги!
  Что говорить, для зеленых юнцов не было выше награды, чем толкаться под надписью 'вход воспрещен'. Все-таки для других воспрещен, а для тебя может как-то чего-то иначе:
  - Двадцать дней продолжалась лютая схватка. Двадцать ночей разрывались упругие мышцы. Двадцать дорог покорились во прахе...
  Так оно куда интереснее. Значит, застрял под надписью. Значит, схватился за чью-нибудь майку. Значит, слушаешь кого-нибудь из героев:
  - Сколько сломалось ребят, сколько ребят отступило, не выдержав бешеный темп. Задорных, еще молодых, полных силы и энергии. Сколько героев ушло, а казалось, вселенная им ниже пояса...
  И опять ничего не скажу. Каждое движение, каждый взгляд, каждое слово падали манной небесной на благодатную почву:
  - Другое дело Старик. В семьдесят лет очередная победа.
  Что говорить, для зеленых юнцов был Старик идеалом, самой лучшей, самой живой легендой.
  
  ***
  Семьдесят лет! Немногие в милом отечестве доживали до данного возраста, а если и доживали, вероятно ползком, на негнущихся рахитичных ножках:
  - Куда там бежать - доскрипеть бы последние метры!
  Семьдесят лет! Невероятный рубеж, не укладывающийся в голове. Глубокая, бесконечная дряхлость:
  - Слушай дедушка, это брось. Провонял трупным запахом комнату.
  Семьдесят лет! Все законы практически под чертой, вся природа склоняет к земле. Назад, назад, прямо в грешную землю.
  Ножки устали ходить,
  Ручки устали рубить,
  И от забот голова
  Перевирает слова.
  Жизнь беспробудно пуста.
  Все суета-маята.
  Не до каких-то побед,
  Все идиотство и бред.
  Природа ставила крест. Старик продолжал бегать.
  
  ***
  Я не встречал его в деле, к сожалению, ни единого раза. Ну, вы догадались, в святую святых, в Звездную группу не допускали юнцов. Вот именно таких, только оперившихся, только вылупившихся из гнезда, за их первый-второй марафон, черта лысого не допускали. Оно, пожалуй, и правильно. Ты ничтожный, ты мелкий, ты вроде песка под ногами, ты вроде никто и ничто, чтобы примкнуть к Старику, чтобы с ним провести хотя бы одну тренировку:
  - Трудись, мальчонка! Необходим результат. Еще километры, и километры, и километры... Вот когда наберешься их столько же, как у меня...
  Наши пути расходились. Ему хватало забот массово-организационного, организационно-спортивного или спортивно-массового характера. Ни дня на одном месте. Соревнование тут, соревнование там, соревнование сям. А еще Звездная группа:
  - Жаждет народ?
  От этого не отобьешься:
  - Не могу отказать.
  И дело первостатейное:
  - Можно выйти к народу.
  Лишь по большим праздникам богоподобный герой опускался в народные массы.
  
  ***
  Теперь о больших праздниках. Как вы понимаете, для праздника нужен яркий солнечный день, лучше всего День Победы. Я не преувеличиваю, в родном Ленинграде День Победы почти не бывает пасмурным, он всегда яркий. То же самое про наш клуб. Если день яркий, то и клуб яркий. Впрочем, какое-то время это не клуб, но гигантский улей с двумя матками или медведь в муравейнике. Все кипит, все шумит, каждый 'чайник' не на своем месте:
  - 'А' - сюда.
  - 'Бэ' - у помойки.
  - 'Вэ' - к трибунам.
  Вот и попробуй каждого установить на свое место. Когда такое обилие флагов, полных спортивных костюмов или неполных костюмчиков. Когда в глазах зарябило от маек, трусов, от дежурной улыбки на роже. Хотя бы без вышеупомянутой улыбки. Не такая великая важность, без нее бы мы обошлись. Ан не получается. Есть 'чайники', есть и киношники. Черт знает, кто за кем зарулил толпами, но и то и другое есть. А как киношники обойдутся мимо улыбки?
  - Перестань косить!
  - Ну, просто дыра!
  - Лучше в экранчик, в экранчик.
  Еще музыка. Репертуар стопроцентный коммунистический. Он никогда не меняется, то есть вообще никогда. Просто задорная музыка. Оптимизм. Каждый спортсмен оптимист. Каждый с верой в завтрашний день. Каждый празднует, как положено, тем более за граммы, миллиметры, микросекунды. То есть борется, пока гремит музыка.
  Музыка смолкла, и перед нами Старик. Дальше самое главное.
  
  ***
  Один в этой необозримой толпе: растерявшейся, попритихшей, выпячивающей безобразные телеса, уродливую экипировку, вопиющие нелепости моды. Один среди ничтожных шутов возвышался Старик при полном параде.
  Плоскость мундира
  Словно струна.
  Словно сапфиры
  Жгут ордена.
  Мысли трепещут,
  Рвутся в полет.
  Каждая блещет,
  Каждая бьет.
  Если ошибся,
  Лучше не жить.
  Эдаку святость
  Нельзя повторить.
  И опять про неизгладимое нечто. Когда говорил Старик, дыхание застревало в горле, скупые мужские слезы текли по щекам.
  
  ***
  Он не стеснялся, что были слезы:
  - Приближается светлый и самый торжественный день, существующий на земле, во имя нашей земли и нашей многострадальной отчизны. Это не просто день, политый кровью народной, не просто момент, оплаченный миллионами судеб людских, не просто имя, которое просто пройдет. Это наша судьба, за которую каждый в ответе.
  Он говорил:
  - Время уносит последних бойцов, последних свидетелей беспримерного подвига беспримерной и самой правильной родины. Жестокое время, человеконенавистническое время, неумолимое время. Ибо время никогда не сдается. Время подкралось к нам с остервенением пулеметной очереди и непреклонностью атомной бомбы. Время уносит, а бойцы покидают отвоеванный ими мир и покидают с великой надеждой, что прошли сквозь страдание, боль, неимоверные утраты и муки не зря, что покончили навсегда с подлой заразой и унижением родины.
  Он продолжал говорить:
  - Старые надежды уходят от нас, рождаются новые надежды. Старая команда все ближе к земле, рождается новая команда. Старое поколение уже далеко, но где-то тут, где-то поблизости новое поколение. А ведь это новое чертовски счастливое поколение. Оно не знает войны, оно не встречалось с кровавыми ужасами, оно не ловило хищный оскал смерти.
  Никаких комментариев:
  - Новое поколение не ценит наш мир. Получивши его в подарок от скромных, неприхотливых, весьма деликатных товарищей, от своих предков, люди среднего возраста и молодежь не понимают, чего получили, тем более, не в курсе они, как велика цена существующего подарка.
  Старик говорил тихо, едва-едва шевелил губами: тонкими, жесткими, сжатыми в одну щель, немного хищными, немного скорбными. Старик говорил тихо, но держалась столь напряженная тишина, что каждое слово свинцовым дождем падало в души и выжигало глубокие раны:
  - Цена велика. Под стать должно быть наше признание. Пока процветает родная земля, пока на земле человечество, пока существует прогресс. Все наши мечты только тут и не меньше. Вся наша наука, наше искусство, наше будущее, и само общество русских.
  Раны не сразу затягивались:
  - Там, среди новых вершин, среди новых побед должна оставаться навеки вершина, открытая славными предками. Они пострадали за нас. Не за кого-нибудь, но за тебя, тебя и тебя, человечек. Они пошли на такое дело осознанно, чтобы было тебе, тебе и тебе хорошо. Они совершили героический поступок, и не считаются, между прочим, с тем фактом, насколько он героический.
  Старик говорил. Мы аплодировали до боли в ладонях, аплодировали даже тогда, когда во второй, третий, четвертый раз слушали его правду. Почему бы и нет? Если проникновенная правда. То есть правда о минувшей войне, о подвигах ленинградского гарнизона, о беспримерной отваге форта 'Красная горка', о скромном вкладе во все это самого Старика, как командира бесстрашных героев.
  Мы аплодировали от души, мы преклоняли колени, мы не могли поступить иначе. Да и что опять же 'иначе'? Красная площадь, повергнутые знамена, парад Победы, Москва. Впечатляет даже сегодня, даже сейчас, А кто участник означенной красоты, бросавший знамена своими руками. Разве он совершеннейшее ничто? Разве не впечатляет?
  Старик говорил, в кровь раздирая сердца. В нем было нечто от бога.
  
  ***
  Почти незаметно текло время. Я крепчал и мужал, я перескакивал через барьеры, становился все больше и больше пригодным к бегу на длинные дистанции. Не смотря на такую, мать ее, молодость, на короткие мои ножки и неказистый мой организм, что-то куда-то двигалось, что-то куда-то росло. Если честно, то километры росли, и результат не стеснялся в сторонке.
  - Третий, четвертый, пятый, шестой марафон, - выписки из юношеской коллекции.
  Можно добавить, коллекция марафонская. Некоторые товарищи считают значки, или грамоты, или какой-нибудь приз, Я такое дело оставил. Много значков, много призов, много грамот - большая куча почти бесполезного барахла, ей самое место внутри дивана. Я считал марафоны.
  Пока ничего страшного:
  - Седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый марафон...
  Не так оно плохо, если ты лучший среди самых худших. Клуб покидают 'чайники', клуб посещают 'чайники'. Звездная группа вообще не для нас. Слишком ограниченная, слишком элитная, слишком такая и растакая Звездная группа. Она на своем небосклоне, она возвышается над русской землей, она над целой вселенной, она запрет среди 'чайников'.
  Но где-то есть незапрет. Ну, то самое есть, куда разрешили тебе прикоснуться. То самое рядом, обязательно есть, его чувствуют 'чайники'. Тем более приходящие чайники. Не представляю, по какому принципу, но товарищи чувствуют. Звездная группа все равно, что мечта. Подышать ее воздухом и то хорошо. За трусы подержаться совсем здорово. Вы понимаете, в Звездной группе только Спорт с большой буквы и Спорт больших достижений. Вы догадались, в Звездной группе Старик, подойти к нему метров на пять или шесть - величайшее чудо. Не говорю, поздороваться. Старик все равно не ответит. Но хотя бы к нему подойти - так близко, что шрамы его ну вроде твои шрамы.
  Ах, растравил душу! Для 'чайников' свой уголок, свой герой, свое чудо, которое 'лучший из худших':
  - Расскажи, поделись опытом.
  Я никогда не отказывался. Я умею рассказывать. Всякие шутки и прибаутки, невинная ложь, опять же мальчишеская бравада плюс что-то такое, что за собой влечет восхищение:
  - Слыхали, он знает.
  А что такое он знает? Многочасовой тренировочный цикл, потогонка, сверхнапряжение, сверхконцентрация, жертвы... Да это знает любой марафонец. И почему жертвы? Настоящий марафонец ни чем не жертвует. Часик не поспишь, газетку не почитаешь, в ящик не заглянешь. Не велика разница! Вместо всего перечисленного ты человек, даже сверхчеловек. Ты марафонец!
  Хотя потерпите, у меня план. Самый стопроцентный марафонский план, или панацея для 'чайников'. Как они тренируются? Да никак не тренируются. От случая к случаю, от забора и до обеда. Я предлагаю свой план. Всего-навсего четыре тренировочных дня. Вы представляете, не семь, не шесть и не пять? Только четыре. Настоящая панацея для 'чайников'. Семь дней практически никто не выдерживает. Перетренировка, передозировка, болезнь. Шесть и пять тренировочных дней выдерживают немногие товарищи. То жена не пустила, то собачка облаяла. Я предлагаю умеренность и компромисс для жены и собачки.
  Пять дней слишком много, три дня слишком мало. Если три дня тренируешься, а четыре дня отдыхаешь, то тренировочный эффект никакой или почти минимальный. 'Чайник' так не умеет. 'Чайнику' чертовски нужен эффект, который в конечном итоге есть результат. Растяни подобное дело месяца на три, чтобы нет результата, и скурвился 'чайник'.
  Я добренький, я не такое могу:
  - Человеческий организм - самое уникальное, самое индивидуальное из созданий природы.
  Я еще со своей философией:
  - Каждый сам себе тренер, сам себе врач.
  Вполне нормальная философия:
  - Здесь не может быть ссылок на авторитеты.
  Но, не смотря ни на что - байки и сказки мои гуляли по клубу.
  
  ***
  Я возмужал. Вне всяких сомнений компания 'чайников' стала меня тяготить. Набежали тут всякие, хватаются за трусы, не продохнешь и не пернешь. А еще забодал марафон. Не так чтобы мощью своей забодал, но превратился в нечто совсем мелкотравчатое, просто в прогулку:
  - Скромные сорок два километра набили язык болтунам и болтушкам, никогда не боровшимся с ними и не пытавшимся их одолеть ради собственного удовольствия.
  Дальше уже серьезно:
  - Скромные сорок два километра для сопливых детей, параноиков и маразматиков. Они что прогулочка перед едой. Лишнее вывел, желудок очистил, пора принимать пищу.
  Я чувствовал, что способен на большее.
  Наступают минуты
  Небывалых побед,
  И не знаешь откуда
  Сила рвется на свет.
  Просто плещется сила,
  Просто руки зудят,
  Напрягаются жилы
  И туда, и сюда.
  Напрягаются ноги,
  Сердце мечется в бой,
  И уходят тревоги,
  И доволен собой.
  Я чувствовал, мне по зубам самая Звездная группа.
  
  ***
  Но время шло. Я обращался к спортсменам и тренерам.
  - Познакомьте со Стариком.
  Обращался с особым нахальством:
  - Познакомьте меня.
  Ничего не скажу, хватало природной наглости. Внешне скромненький мальчик, почти что цветок. Глазки такие, черт его понимает какие. Губки такие, черт его разбирается. Все личико, как у красной девицы на выданье. Но потолкайтесь немного, попробуйте прощупать меня со стороны интеллекта. Черт, между прочим, откуда чего набежало:
  - Я перспективная молодежь.
  Да кому нужна твоя молодежь? Может, в шестидесятые годы нужна, зато в восьмидесятые годы она никому не нужна. Цивилизация молодежи в печенках. Все молодые товарищи с перспективой, все обалдели, всех бы за определенное место... А тут еще один выискался. Якобы кое-кого пора отправлять на покой. Или ты спрашивал кое-кого, хочется ли ему на покой? И не спрашивал. Мое дело престиж, и за клуб чертовски обидно.
  Тут уже ни в какие ворота:
  - В первую очередь клуб.
  Паренек не то чтобы намекает, он обнаглел. Из перспективных да ранних. Обнаглел, его мать. Клубные интересы! Клубная победа! Клубные бойцы на марафонской дистанции! Клуб всему голова! Опять же про ту дурацкую очередь в Звездную группу, про которую никто не слушает и никто не спрашивает, даже если кто намекает. Чешет товарищ по матушке. Обожаю свой клуб! Разорвусь за него! Все силы сюда! Все мое будет ваше! И никакой благодарности.
  Думал, кому-то нужна твоя благодарность? Да и кому ты нужен, черт подери? Скажи спасибо, что не прогнали:
  - Дело так не делаются.
  И не дали пинка:
  - Отстань с ерундой.
  А обращаются как с человеком:
  - Вот вернется Старик из Прибалтики.
  Я ругался, терпел и ждал, когда, наконец, он вернется.
  
  ***
  Что такое пробег по Прибалтике? Много дней, много этапов, более тысячи километров. Ничего не скажешь, героический пробег. Как про подобное дело подумаю, сразу соглашаюсь, он по силам только звездной команде. И еще изнурительный пробег. Даже для закаленного бойца на вершине спортивной формы, то есть в его тридцать и сорок. Стартует боец, финиширует (если вообще финиширует) кусок мяса. А командор над мясом, ну разбираетесь кто. Нет, он не мясник, а командор и триумфатор пробега.
  Кажется, ничего особенного. Про триумф никто не базарил, не сомневался никто:
  - Скорее земля перестанет гудеть, скорее потухнет и скуксится Солнце, скорее Луна упадет на город Ленинград, чем прекратится победный бег лучшего из лучших, мужественнейшего из мужественных, благороднейшего из благородных представителей земли русской.
  Еще желтая пресса. Мы ее не просили, не разжигали, не призывали. Но она тут как тут. Со своими словечками, которые желтые. Со своей пачкотней, что такого же цвета. Со своей приставучестью, откуда не отпинаться, не отвертеться ни под каким соусом. Она точно здесь ваша желтая пресса. Тошнит, выворачивает, елей и дерьмо в одной чашке. Плюс комплименты, где нежелательно их. Мы не отсюда, ребята. Мы не такие бойцы. Нас комплименты не подкупают, и неприличный жест на всю твою прессу.
  Но не пробьешься:
  - Только в нашем прекрасном отечестве. Только среди коммунистов и ветеранов. Только под руководством единственной партии. Вот-вот, если идеология наша. И культура, и образ жизни, и человек, и все человечество, и будущее для людей...
  Пропускаю десяток страниц энд десяток статеек:
  - Только у нас и нигде либо существует возможность проверить себя до конца, выложиться в любом возрасте на сто целых и ноль десятых процента.
  А как выложиться:
  - Подожди вкусненькое!
  Это журналисты, если вы не запутались, тянут на всю катушку:
  - Только в нашей газете.
  Тянут потянут, обгоняя друг друга:
  - С места событий!
  И еще очень много такого, что можно не говорить, тем более не афишировать, пока его нет:
  - Правда и только правда!
  Но пробег позади, а правда не очень спешит, куда ее звали.
  
  ***
  Вспоминаю те странные дни и удивляюсь. Немного не по себе. Что-то такое в воздухе, что-то такое есть, или чего-то такого нет. Герои вернулись с победой. Каждый согласен, это победа! Опять-таки чего-то не видно, не слышно. Марафон к чертовой бабушке! Ах, простите, он называется сверхмарафон. Все равно к чертовой бабушке! Словно куренку свернули ему шею. Каждый товарищ знает, свернули! Но нет, как нет. Ребята счастливые, ребята довольные, похудели, почернели почти до костей. Все равно нет никакой информации, хоть ты сдохни под елкой.
  Спрашивается, как оно там? И не отвечается. Вопросов много, ответов на носик куренка. Да, собственно говоря, и этого нет. Вопросы бочками или бомбами, ответы туда же в небытие. Ничего не знаем, ничего не решаем, спросите чего-то полегче. Таллинн стоит, Рига на месте, Вильнюс пока не упал. Вот про подобные вещи спросите, каждый товарищ ответит вот 'как'. Остальное, оно не про нас. На тренировку пора и работать.
  И что за скромность такая?
  О каждом просвете
  На теле удачи
  Мы любим на ветер
  Визжать по собачьи.
  Мы любим поведать
  Другим на орехи
  О каждой победе,
  О каждом успехе.
  Странная штучка, черт подери! В России так не бывает. Видит бог, никогда не бывает. Однако самое странное, самое поразительное в данной истории чуть-чуть дальше. Ребята с нами, они тренируются, а командир бесследно пропал. Нет Старика, словно не было никогда, и не надо.
  
  ***
  Дни странные, это правда. Их хватает. Первый, второй, девятый, четырнадцатый, двадцать девятый день. Они приходят, они уходят, они позади. Только самодовольные 'чайники' рядом. Припоминаете, кто всегда рядом? Или кто накручивает свои десятки, пятерки и трешки? Язык на ушах, голова по самые яйца. Точно танцоры подобную нелепость накручивают товарищи 'чайники', и кое-что накручивается кое-как:
  - Я его сделал.
  - Я ее сделала.
  Продолжение от конца списка:
  - В прошлом пробеге второй.
  - А я сразу - четвертый.
  Короче, у 'чайников' дело на лад, вполне хватает своих удовольствий без самой разсамой звезднутой группы:
  - Мы по себе, они по себе.
  Интерес к Прибалтийскому сверхмарафону постепенно затух. Хорошее дельце сверхмарафон, но сверхмарафон в прошлом. Мы заинтересовались вышеупомянутым мероприятием, мы отинтересовались в конечном итоге. Вместо прошлого теперь настоящее. То есть наше всамделишное настоящее. Не то, чтобы какая-та поэзия, только проза, только она. Сверхмарафоны, конечно, из легендарных и интересных мероприятий. Но для нас подойдут марафоны, а для кое-кого трешка, пятерка, десятка.
  Вот и затух интерес. Разве что сплетня какая:
  - Старик-то хо-хо.
  Или какая там ерундовина:
  - Старик закопался.
  Нехорошо оно, между прочим. Дерьмом отдает. Мне не нравится, и тебе, и ему. Даже черту лысому не так чтобы нравится. Сплетня все-таки сплетня. Подленькая она. Гаденькая она. Выскочила из засады, ударила и тихо-тихо скрылась обратно. А я не при чем. Это не я говорю, это все говорят. Ну, если все говорят, значит чего-то не так. Попусту не говорят, если все.
  - Источник верный.
  И пошло по сусекам:
  - Старик-то в дерьме.
  Я не верил и от всего отбивался.
  
  ***
  Впрочем, не каждый день тренировки в клубе 'Спартак'. Одна в среду, другая в субботу и для желающих энтузиастов в воскресенье. Или наоборот, левая тренировка в субботу. На левую тренировку приходят немногие. Все-таки два подряд полноценных тренировочных дня почти подвиг, да и основная масса против субботы. Пришел, трусы натянул, бегаешь в одиночку.
  Разве что (потрясающий факт) по субботам на тренировке Старик. Он вернулся. Еще более суровый, осунувшийся, угрюмый. Он с нами (опять потрясающий факт). Ему тяжело, видно как тяжело, чувствуется как тяжело. Что-то с ним не такое там происходит. Эк, его обломало по самые яйца! Но все-таки с нами Старик. Он вернулся, он замкнутый, он непокорный.
  И еще версия:
  - Всему виной время.
  Более чем правильная версия. Время есть время, годы есть годы. Как не сопротивляешься, когда-нибудь досопротивляешься до определенной черты. Время более сильный противник. Время умеет окопаться в засаде, время способно тебя подождать. Чтобы подобрался чертовски подходящий момент, когда и можно, и нужно, и выскочишь из засады, да так, что уже ничего не осталось.
  Следующая версия:
  - Всему виной старость.
  И опять ниже пояса. Старость есть старость. Невозможно вечно месить асфальт наравне с молодыми телятами. Молодые телята для того рождаются, чтобы быть сменой предыдущим товарищам, даже кого-то там превзойти. Зато старые товарищи не рождаются, только держатся, чтобы не превзошли. У вас своя свадьба, у нас свои похороны. Пока мы на страже, никто ничего не изменит.
  А с другой стороны, Старик вернулся назад. Мое уважение к патриарху окрепло.
  
  ***
  Это нормально. Сама жизнь. Каждый сам за себя. Звездные ребята, 'чайники', тот маленький мальчик с большими амбициями. Повторяю для непонимающих и извращенцев, очень и очень нормально. Больше того, каждый товарищ в своей шкуре. Звездная группа прорвалась на те самые звезды. 'Чайники' пых-пых-пых. Мальчик сражается за переход из одной группы в другую. То есть из своей спортивной группы под номером два, которая, кстати, что надо, в ту не повторяю какую группу, где все на ушах и нынче странные звезды.
  Для мальчика предупреждение:
  - Потерпи.
  Хотя и предупреждение запоздало.
  Почесав когтями
  Высохшие чресла,
  Плюнула статьями
  Пакостная пресса.
  Вылила помоев
  Добрые ушаты,
  Обрыгала гноем
  То, что было свято.
  К радости дебилов
  И себе на милость
  Радостно завыла:
  'Наконец отмылась'.
  Вы понимаете, в дураках мальчик. То было рано, теперь поздно. Совсем идиот мальчик.
  
  ***
  Словно извиняясь за прежний елей, желтые газетенки стали упражняться в обратную сторону. При чем как-то разом. Не одна единственная, захолустная и дебильная газетенка в две полосы, но практически все газетенки, разделяющие правильную линию партии. Одна раскрутила, следующая забила, еще следующая через край. И пошли газетенки, точно кто-то кого подгоняет, точно сорваны тормоза. Я первый! Нет, я первый! Я лучший! Нет, я лучший! Ты только ты, а я это я! Чертовски мерзкие газетенки.
  Я читал извращенную мразь, сердце сжималось от боли:
  - Скрытое явление всегда становится явным. Но чтобы раскрыть какую-нибудь не совсем чистую тайну приходится многое претерпеть и хорошо поработать. Это вопрос профессионализма каждого из нас. Профессионал поработает и раскроет тайну, непрофессионал поработает и закроет. Если бы поменьше непрофессионалов, которые стараются все закрывать, то лишатся работы профессионалы.
  Ну, как вам такое понравилось:
  - Доверяй, но иногда проверяй факты. Внешний вид из самых обманчивых. Даже седины обманывают. Даже награды и ордена. Нет ничего непроверяемого в существующем мире, все проверяемое. Если на три копейки не проверять факты, то и там могут скрыться разные жулики или фальшивые ветераны войны, мужества, спорта.
  И еще:
  - Мы верили одному так называемому 'ветерану', обожествляли его, ставили в первый ряд строителей новой, отличной от остальных, коммунистической формации, называли предвестником будущего, индивидуальностью, опередившей свой век и шагнувшей навстречу мечте, через пространство и время. Мы верили и заблуждались, глотали грязную ложь слегка наивными, может быть добрыми и доверчивыми сердцами. Мы получили сполна за свое заблуждение. Мы отплатим сполна за разбитую веру.
  
  ***
  Насчет платы вообще железно. Честные, принципиальные, кристально чистые журналисты сделали все возможное, дабы порок не ушел. По крайней мере, они закопались во всю поднявшуюся из глубин мерзость с таким наслаждением, точно тортик это или конфетка. А кто закопался, тот не сумел выйти обратно с чистыми ручками. Дерьма получилось настолько гигантская куча, что, зажимая нос, его не получилось оставить в покое:
  - Вам обещали рассказать о подвигах так называемого 'ветерана'. Обещанное выполняем. Хотя невозможно было представить, какого сорта эти так называемые 'подвиги'. Но справедливость одержала победу над несправедливостью, а добро изничтожило зло. И вот наш рассказ.
  Ничего не скажу, обалденный рассказ! Один из рассказчиков, фамилия его не упоминается, так как он тайный агент для подобного рода работенки и может быть использован в следующий раз в другом месте. Короче, один из товарищей отправился с группой спортсменов в Прибалтику. На самом деле, он либо спортсмен, либо функционер, либо водитель автобуса. Четвертого не дано, но, скрываясь, кое-чего заметил товарищ.
  А чего он заметил, читайте:
  - Первый этап - сорок восемь километров. Старик протрусил с факелом около километра и садится в автобус.
  - Второй этап - семьдесят один километр. Старик протрусил с факелом на последних трех километрах.
  - Третий этап - тридцать четыре километра. Старик не выходит из автобуса.
  - Четвертый мемориальный этап - два километра двести метров. Старик весь этап с факелом.
  - Пятый этап - девяносто шесть километров. Старик не выходит из автобуса.
  Я не продолжаю. Достаточно заглянуть в протокол, сколько километров сделал Старик на начальных этапах, и все понятно:
  - Двести пятьдесят один километр двести метров.
  И еще кое-что. Маленькая ложь породила большую шишку. Товарищи журналисты не удовлетворились раскрытием так называемых 'подвигов' одного так называемого 'ветерана', следовательно, их статьи стали жестче и 'подвигов' стало больше:
  - Старик не участвовал в Параде Победы, Его просто не было в Москве, быть не могло в означеный день. Пожалуйста, документик, если не верите. Пожалуйста, справочка, номер такой исходящий. А что в нашей справочке? Так-так-так! Штрафной батальон. А что в документике? Беспримерная трусость, проявленная при командовании фортом 'Красная Горка'.
  Наши товарищи умеют копаться. Тем более в исподнем белье. Тем более выкапывать весьма интересные веши:
  - Старик не получал орденов за свою доблесть. Оно и понятно: ничего не совершив, ничего не получишь. Впрочем, медали он получал. Раз медаль, два медаль. Вот эту раз медаль и эту два медаль никто не отнимет. Значатся в наградном листе. Откуда, из какого сказочного мира, с какой звезды все остальное - пока остается загадкой.
  Честные граждане покарали злодея. Такая у них работа на шесть. И долг перед обществом выполнен.
  
  ***
  Дальше реакция того самого общества, которое не только взирает и дрыхнет по праздникам. Ну, вы припоминаете, вечером - в газете, утром - реакция. Нереагирующее общество как есть паразит. Ты не отреагировал, на тебя не отреагируют. Поэтому выбирай, либо реакция, либо антиреакция. Но последняя штука направлена в твой огородик, на твои яйца.
  Выбирать нечего. Что такое один 'ветеран', к тому же 'недостойный' против всего общества? Он ничто. Заседал в таком-то комитете, возглавлял такую-то комиссию, командовал такой-то командой. На самом деле ни то, ни другое, ни третье. Черным по белому написано 'он растлевал молодежь'. Ну, вы разобрались: не заседал, не возглавлял, не командовал, а растлевал. Долой из комитета! Долой из комиссии! Долой из команды. Свято место для настоящих героев, ну и так далее. А на закуску из партии вон:
  - Отщепенец, мерзостный враг, скрывавшийся в наших рядах, авось не узнают.
  Все мы узнали. Впрочем, партия в курсе давно. Просто выжидала самая правильная в истории человечества партия, дабы побольше фактов и фактов. Молодежи нужны факты. Выгонишь просто так, пожалеет растлителя молодежь, переметнется на его сторону, возьмет под свои знамена, даже на щит. А тут тебе факты:
  - Советский спорт - не место для махинаций.
  И еще:
  - Только профессиональный спортсмен продается, и покупается, и махинируется.
  И в самую точку:
  - У них будешь гадом, сволочью, кадушкой дерьма, лишь бы платили за это.
  А у нас клуб сказал свое слово.
  
  ***
  Я ушел из клуба. Почему я оттуда ушел? Разве было так плохо? Или кто ужучил за жопу меня в неблаговидных поступках? Или обиды какие от 'чайников'? Ничего не было. Повторяю, вообще ничего. Вполне послушные 'чайники', для самолюбия бальзам и розовая водичка. Тренировочный процесс не так чтобы устарел, но даже очень и очень на пользу. Растешь, поднимаешься, матереешь, ты - марафонец.
  И это только начало. Клуб высочайшего класса. Раздевалки, душевые, тренажеры, кафе, стадион... Платишь один рубль в месяц. Вы представляете, только один рубль! Жмотяга и крохобор умилится. Так не бывает! Фантастика! Ну, сплошной коммунизм! Почему бы и нет? Клуб почти коммунизм. Вот если бы рубль отменить ради какого-нибудь очень светлого праздника... Ладно, чего крохоборствуем, если и так полная чаша.
  А я ушел. Почему я такой? Не ищите чего-нибудь сверху того, что случилось. Все равно ничего не найдете.
  Я не строю мину
  На вчерашний дым.
  Не было причины
  Расставаться с ним.
  Как другие сеял
  Семена побед,
  Но на общем древе
  Вырос пустоцвет.
  И сегодня клуб для меня это Старик. А Старик точно живой стоит перед глазами.
  
  ***
  Наконец, мы добрались до финиша. Те же трусы, те же майки и флаг. Наш красно-белый с буковкой 'Эс'. Ну, вы понимаете, какой флаг? Или не понимаете? Ну, все равно наплевать. Просто наш флаг, к тому времени ему исполнилось пятьдесят лет, он всегда одинаковый, он всегда красно-белый. И банда киношников одинаковая:
  - Убери язык - в кадр не вмещается.
  Все оттуда. Мы все проходили. В прошлом году, в позапрошлом, в позапозапрошлом. Ничего новенького, одно старенькое. Все на месте, как оно есть. Эта рожа, и та, и другая. Эти кроссовки, и те, и еще. Этот гонор, и тот, и тем более... Все да не все. Где Старик? Его нет. Маленький, сгорбленный человечек стоял перед строем.
  И речь какая-та странная со стороны:
  - Мы не раз выступали вместе, если так можно сказать. Кто-то на беговой дорожке среди настоящих парней, кто-то в автомобиле среди призов и медалей.
  Ощущение точно в перевернутом зеркале. Раньше один говорил, остальные слушали. Теперь говорят остальные, та самая Звездная группа:
  - Пьедестал его дом родной.
  - Он организатор, он главный судья, он, не закончив дистанцию, первый.
  - Он всегда первый, даже если последний.
  - Мы только после него, даже если победа за нами.
  Много чего говорят. Гадость в словах. Странное удовлетворение. Нечто вроде отрыжки. Не говорят, но отрыгиваются. Старик перед строем. Раньше кидался на нас, сегодня мы на тебя. Вот это все на тебя. Вот это самое, что попало на нас, оно вышло обратно. Ты думал, оно останется, а оно вышло, оно через край. Каждого говорившего товарища рвет наизнанку. Много внутри накопилось дерьма. Если не освобожусь, точно конец. А так дерьмо льется, льется, и льется. Колодец открыт. Сегодня наш праздник:
  - На лапу давал!
  - Награды по блату!
  - Нет у него товарищей!
  Плюс кое-чего из области философии:
  - А несогласную молодежь тихо за задик и подальше из нашего клуба.
  Звездная группа отдала до последнего, что скрывала все предыдущие годы.
  
  ***
  Я застонал.
  Господи, повсюду одно и то же, одно и то же. Ненависть, злоба, поганая желчь в окружении нашей прекрасной, нашей гуманной, нашей высокоидейной морали. Ни капли тепла, ни лучика бледного света, самого квелого, самого робкого, такого желанного.
  Господи, когда уйдет этот мир, когда растворится во прахе или превратится в ту самую грязь, в ту самую мерзость, которую любит гнилой человечишко, в которой место ему, дабы не пачкал иные миры и не поганил гордое имя вселенной?
  Я залепил уши. Хотелось кричать:
  - Хватит!
  - Уймитесь скоты!
  - Где были вы раньше? Куда вы пропали?
  Хотелось кричать, но сдавленный шепот катился по тапкам, по майкам, по флагу:
  - Трусы, подлые трусы...
  И сердце сжимало жалостью к несчастному существу: затравленному, замордованному, одинокому перед взбесившемся строем.
  
  
  ВЕЛИКОЕ ОДЕССКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
  
  Много воды утекло с этой маленькой горки, что называется 'время'. Много прекрасной, много отвратительной материи превратилось опять-таки в воду и размазалось неизвестно зачем. Все мы стали старее и злее. Ты утерял оптимизм, и я его утерял. Ты перестал восхищаться какой-нибудь ерундой, и я то же самое. Ты не очень изображаешь наивность и прелесть, я вообще бесполезная пыль под ногами.
  Многое не то и не так. Голова что одно непотребное место. Из непотребного места вроде бы кости торчат, а из головы мысли. Что хуже, что лучше - я не признаюсь. Мне оно ниже пояса. Слишком малое количество радостных мыслей, слишком большое количество все тех же костей. И ничего не припоминается. То есть совсем ничего, не только какой-нибудь свет или радость в окошке.
  А ведь помнил когда-то... Воистину так. Голова не совсем работала, но у нее своя более или менее определенная программа. Некоторые фрагменты выбрасывались на помойку, чтобы не очень мешали создавать реалистические миры Александра Мартовского. Зато другие фрагменты не то чтобы никуда не выбрасывались, даже, наоборот, получали зеленую улицу и переулочек. Желаете правильный год? Называю. Желаете правильный день? Без особого риска. Может быть, час и минуту, и кое-какие секунды? Я снова могу. Всё ваше трансформируется в наше посредством обыкновенных физических величин. Если желаете, значит могу. Вот уже не я, но вы в центре той потрясающей жизни:
  - На Одесской обсерватории остановились часы.
  Получилось не так интересно, но слушаем дальше:
  - Часы старые, хотя ходили они точно.
  Разрешаю кое-чего пропустить, затем опять слушаем:
  - Первый удар сломал часовой механизм. Хотя при этом никто не присутствовал, часы остановились и зафиксировали точное время.
  Вы не шумите. В годы моего детства разговор про точное время был из особо серьезных. Тогда любая поганка и вошка стояли за точность. Не умеешь соблюсти точность, значит ты ротозей. Детство такое, что каждый правильный товарищ обязан был соблюсти точность. В первую очередь на обсерватории. Туда ребятишек назначили с хорошим окладом и премиальными, чтобы они соблюли. Кто не в курсе, как соблюдается точность, того назначают в другое место, черт его знает как далеко. Одесская обсерватория потрясающее место. Здесь тебе не пустыня, не горы, не лес, не берлога или овраг. Здесь море в пяти минутах. Здесь полный сундук удовольствий.
  Я представляю, что бы случилось, не остановись часы вовремя. Ну, всякие там комиссии, и вместо моря в пяти минутах море вопросов. Кто дежурил? Кто неуследил? Кто начальник? Кто отвечает? Кто не ответит? И кого уроем в тот самый песок? Вы догадываетесь, в пяти минутах перенаселение, зато в пустыне нет никого. Ну, как бы по коммунистически вышеописанное перенаселение превратить в расселение. А что Одессу трясло, так оно в самый раз и знак божий.
  Еще это жизнь. Можно ее не трогать. Все-таки планета у нас сумасшедшая, все-таки временами играется с собственной оболочкой, хотя не очень жестоко. При питекантропах было жестоко. При неандертальцах наметился кое-какой положительный сдвиг на многие тысячи лет, если вычленить отсюда маленькую неприятность с Помпеями. И, наконец, наше время. Есть опять-таки умники, которые умудряются попасть в трупики. Но большинство правильных товарищей не умничает, не попадается, не ищет на свою голову приключений. А пошел ты, ну знаешь куда... Большинство сегодня скучнее, чем старый еврей после пасхи.
  Другое дело город Одесса. Все-таки радостный город, обворожительный и сногсшибательный с любой стороны. Вот только земля его не сшибает. Обязана просто сшибать при подобном раскладе. Я одессит, я родился в Одессе, я кого угодно сшибу. А меня земля на три буквы. Ну, вроде родился плюгавый щенок. Ручки на брюшко, ножки под ручки. Я не щенок. Очень хочется, чтобы разок шибануло меня, на вред всем чурекам и черным.
  Впрочем, больше не хочется. В означенный год, месяц, час, минуту, секунду Александр Мартовский свое получил по полной программе. То есть получил стопроцентное удовлетворение до конца жизни. Не только обсерватория оказалась среди победителей. Одни часы грохнулись к черту, зато десять сотрудников выступили на десяти конференциях и симпозиумах с гордо поднятой головой. Отловили, не упустили, все в наших руках. Даже природа и время.
  Но я повторяю, не только они. Вся Одесса среди победителей. До настоящего момента каждый чурек ходил губки бантиком:
  - А вас долбануло?
  И из-под халатика нечто желтое:
  - А нас долбануло!
  Теперь убери свои мускулы. Не один ты такой поразительный. Одесситов не только от смеха долбает. Хотя в первую очередь их долбает от смеха, а уже во вторую от всякого прочего. Но на этот раз и нас долбануло, да так, что кое-кому разнесло и жопу и яйца.
  
  ***
  День великого торжества наилучшего на планете (одесского) разума наступил. При чем такое случилось внезапно, без какой-либо подготовки или предупреждения со стороны. Бог не шепнул сыновьям и дочуркам своим: 'Мужайтесь, дети, мужайтесь!' Бог промолчал. Видимо безбожные дети, даже в некоей степени нехристи, у него не на привилегированном положении. Плюс маромойская костка, та самая, что распяла Христа на кресте, в неимоверных количествах расплодилась в Одессе. У нас чернявеньких хоть в асфальт заколачивай. Кто из них кто, то есть русский, хохол, маромой - черта с два разберешься.
  Вот и приходится выбирать:
  - Либо погибнет тысяча праведников, либо спасется один негодяй...
  Господь махнул лапкой:
  - Праведная душа обречена на мучения...
  Естественно при такой постановке вопроса, ни праведники, ни негодяи не ожидали чего-нибудь стоящего со стороны властелина вселенной. Мы с тобой так, ты с нами сяк. Мы тебя каждый день берем ниже пояса, ты обязан любить нас, удовлетворять и лелеять. Мы на тебя объявили охоту, ты убегаешь от нас на карачках. И вообще, после нас вся страна в унитазе.
  Естественно, неразумные детища предавались позорным утехам в грязных халупах своих. Прежде всего, блудничали и развратничали. Затем растлевали мозги. Затем набивали разбухшее чрево. Затем повторялся пройденный материал по второму и третьему кругу, даже кто-то хвалил маромойство. Хотя постойте, не каждый товарищ хвалил маромойство. В Одессе быть маромоем не самая завидная участь. По крайней мере, в то время маромои скрывались и даже не обрезались, а не только меняли штамп в паспорте. Однако их кто-то хвалил. Кто-то незаметный, кто-то нам всем неизвестный, но кто-то своей похвальбой прогневавший бога.
  Ведь продали гады Христа... Начинаю зевать. Естественно, когда началось волшебство, неразумные детища не совсем чтобы оказались на пути просветления. Вот в дураках оказались практически все. Кто с куренкиной гузкой в зубах, кто с граненым стаканчиком или в объятиях блудницы. Даже тот, кто ругал маромоев. Впрочем, практически каждый ругал, и маромои себя, между прочим, ругали, чтобы никто не подумал - они маромои.
  А там как всегда:
  - Говорят, шарахнуло баллов пять или шесть.
  - Не воняй! Приборы зашкалило.
  И опять ничего особенного:
  - Говорят, никаких разрушений.
  - Наглая пропаганда! Четверть города всмятку.
  Вполне предсказуемый беспредел:
  - Говорят...
  Не знаю, не знаю. Как бестолковый представитель русского населения города, как сопливый пацан, я ничего не заметил. Может оттого, что текли сопли? Уткнулся в свой ящик. Чего там показывают? Надо же, комедия. Надо же, не смешно. Надо же, баба какая. Надо же, позабыл, что за баба. Смотрю в пятнадцатый раз, и позабыл. Может оттого что в пятнадцатый раз? В четырнадцатый еще помнил, в пятнадцатый позабыл. Скучная баба, дурная комедия, ящик, что куча дерьма. Пыхтит, кряхтит, тужится ящик. Вот его долбанем, вот он взорвется. Ах ты, мама моя! Не пора ли в кроватку?
  Теперь понимаете, кто такой ангелочек? Или с вашей позиции, кто у нас праведник? Всякое дерьмо кушаю. Родителей слушаю. Девчонок за жопу ни-ни. В школе первый по всем предметам и всякое прочее, дай его боженька каждому. Далее начинается праведный сон. Это вместо бесовского ящика. Кто променяет ящик на сон? Отвечайте мне, кто? Вот я променял. Ящик пыхтит, воняет, мерцает, от него энергия зла. А я променял. За такое дело можно и боженьке сжалиться.
  - Говорят, все приснилось.
  - Нет, наш солнечный город с трудом устоял на ногах, точно святыня какая, точно в городе праведник.
  Дальше сами решайте, что было, что нет. Внезапный удар вытряхнул меня из кроватки.
  
  ***
  Первым делом я выскочил в коридор. Как был, так и выскочил - в семейных трусах до колен, в разорванной на спине майке. Даже шлепанцы свои не надел. Это уже в коридоре папашины шлепанцы. Они попались под ногу, их я надел. Левая нога в правый тапок, правая в левый. Там бы повернуть направо. Но из-за дурацкой путаницы в ногах, я повернул налево и оказался в большой комнате.
  - Черт подери!
  Только не подумайте, что ангелочек ругается. Ничего подобного, ругается бабушка, продолжатель древнего рода русских князей, человек с голубой кровью. Люстра взбесилась на потолке, отчего ругается бабушка. Сервант точно команда укуренных клопов, бабушка в маты. Ящики из серванта выпали, кто их поставит обратно? Посуда все там же рассыпалась, вот бабушка ставит и ставит. Кино, да и только. Одной рукой на сервант, другой ногой под сервант, а остальное, ну то, что еще не использовано, это в сервант. Затем все обратно.
  - Чертовы ироды! - теперь мамочка.
  Она на помощь, можно сказать, подлизывается к бабушке. С другой стороны 'ироды' - то есть студенты, которые живут этажом выше. Или точнее, это студентки. К студенткам ходят студенты. Значит, придут не так чтобы рано, но аккурат в свое законное время. Значит, зарубят музон и вверх жопами. А ты, какого черта страдаешь?
  - Вот я их! - опять бабушка.
  - Не ты, а я! - теперь мамочка.
  Дальше сплошной мат. Какой была молодежь, какой стала сегодня. Или не то чтобы молодежь? Бабушка обижается на возрастные градации, бабушка не считает себя старенькой. Мамочка обидчивее куда более бабушки. Она почти еще девочка в свои сорок пять. То есть она совсем девочка. Одену туфельки, завяжу бантики, покажу суперкласс всем побирушкам и потаскушкам... Ладно, завтра покажешь. Сегодня сервант. Эк поехал от стенки до стенки.
  Зато отец у меня офицер.
  - Пора разобраться, - очень серьезное решение.
  Дом у нас офицерский. Его построили офицеры. Конечно, не собственными лапками, но зарплата была за дом офицерская. И папаша кое-чего получил, потому что он офицер. Сумма весьма солидная сумма, ибо лапки здесь не оплачиваются, так как солдатские лапки. Это которые строили, строили, строили. Зато построили дом офицеры, чтобы было кое-чего плюс квартира для каждого офицера.
  Хотя потерпите, при Брежневе немножко не так. То есть не все квартиры для офицеров, хотя они и построили. Вы думаете, какая-та часть для солдат? Нет, для солдат полная жопа бетона и грязи. Солдаты здесь не участвуют. Солдаты только строили, но ничего не построили, тем более не получили кое-чего. Квартира в Одессе великая ценность и радость. Лучший одессит в Одессе - он офицер. Ну тот самый, вы понимаете кто, что картавит и с носом.
  - Христопродавцы проклятые! - кричит мамочка (текст отредактированный).
  - Бисово семя и племя! - теперь бабушка (тройная редакция).
  Вот так и ругаются. Папаша не устоял. Папаша свалился с копыт. Немножко влево, немножко вправо, его закрутило и понесло. Врезался в диван, сковырнул стул, по моим оголенным ногам прошлись его здоровенные ноги. Ах, болит одна ножка! Ох, еще и другая! Хорошо, если дверь рядом.
  - Напали враги! - это папаша.
  - Нап-пали, - за ним бабушка.
  - Ой-ай-ей, - кажется, мамочка.
  Сам не знаю, как очутился на улице. В майке, трусах, папашиных тапках и ватнике. Сам не знаю, откуда ватник. Но такое чувство, что точно папашин.
  Дом превратился в гудящий улей.
  
  ***
  Пускай себе гудит, даже трясется. Я употребляю штампы образца семидесятого года. Еще живой Брежневизм, еще в стране единая власть, еще не растоптано офицерство, еще маромойщина не вышла из своего подполья, чтобы окультуривать русскую землю. Вот именно, никакой культуры, которая маромойщина. Только наша земля, может быть, некультурная, но она наша. Обожаю русскую землю! Уважаю, черт подери! Преклоняюсь стотысячный раз! Необходимо преклонение на сто миллионов, так будет сто миллионов. Зато в подполье сидит маромойщина. Пускай она дальше сидит. Ругань, вопли и визги, людской винегрет, жопа с ушами или клоака без дна. Все это было в тот потрясающий день, рассказать про такое никак невозможно.
  - Людская толпа гудела, - получится рассказ ниже пояса.
  Какого черта гудела людская толпа? Гудят со стаканчиком или с рюмочкой. В тот день никакого стаканчика. Кто имел пресловутый стаканчик, тут же разбил на мелкие части или лишился переднего зуба. Кто не имел, но готовился в конечном итоге иметь, тому повезло больше. А еще помятые, освобожденные от самовлюбленности рожи, с нарочито сумасшедшими взглядами. Разве это 'толпа'? Хотя постойте, ваша взяла. Всякой бывает толпа, когда ее отодрали.
  - Они сопротивлялись, - получится слишком пошло.
  Какие такие 'они'? Или откуда приперлись 'они'? Твой или мой домик катится к чертовой бабушке, а ты организовываешь сопротивление. Ничего не скажу, приятная новость. Я не против сопротивления, если готовится подобная штучка против врага. Но откуда здесь враг? Без смешков, без приколов просто ответьте на определенный вопрос. Где этот враг? Вы его знаете? Или встречали? Или может, сорока его принесла на хвосте и спустила с небес тонкой струйкой на грешную землю?
  Дальше русская версия:
  - Начальник без брюк.
  И второй вариант:
  - Начальник в одном полотенце.
  Оно куда ближе к истине. Попробуйте в одном полотенце или без брюк. Ах, вы согласны попробовать за определенные денежки? Но вокруг не то чтобы море, не пляж, не лужайка, кустики, деревце. Только отсутствие брюк. Еще не ясно: полотенце присутствует или брюки отсутствуют. Тем более за порогом не то чтобы жарко, но холодно даже для нашей чертовски теплой Одессы.
  Вот и я разболтался. Тема обильная, перо мое человеческое, то есть русское. Несколько штришков, несколько картинок. Чего ты, дружище уводишь нормальных товарищей в сторону? Да я ничего. Или страшно тебе? Да опять ничего. Поговорить я великий мастер. Особенно если идет разговор из пустого в порожнее, а насчет страха я не совсем мастер. Страх не моя стихия во всех отношениях. Смотрю, слушаю, думаю. Небось испугался, дружок? Ну, как вам ответить? Я не успел испугаться. На сто процентов я ничего не успел. Левой тапкой направо, правой тапкой налево - вот и упущен главный момент - собственно, землетрясение к черту.
  
  ***
  На бельевой площадке паника куда больше, и разговорчики один одного гаже. Что-то нечеловеческое в них, точнее, свинячее есть. Сколько не вслушиваюсь, не разобраться:
  - А скажите, пожалуйста.
  - Нет, вы сами скажите.
  - Лучше, вы сами.
  - Нет, я прошу.
  - Это я вас прошу.
  - А я первый, я вас.
  - Нет, это я первый...
  Слава богу, еще культурные разговорчики. Что-то такое больше на 'вы', чем на 'ты'. Все неожиданно окультурились, никто никого не 'тыкает', только 'выкают'. Если бы меньше визжали. Но никак без нормального здорового визга, просто не получается, чтобы тихо, пристойно, достойно общались товарищи. Вот взахлеб получается. Каждый каждому что-то такое напаривает, чего нормальным здоровым умом не понять, а отвечать вообще никто не обязан:
  - Что оно было?
  - Это вы у меня спрашиваете?
  - Нет, это я у вас спрашиваю.
  - Или у вас?
  - Ничего подобного, я спрашиваю.
  - Точно вы, или я?
  - Мама моя, да кто у кого спрашивает?
  Хотя не ругайтесь, товарищи. Со временем неудобоваримая речь принимает вполне человеческую окраску. Мы из офицерского дома. Ты, я, вы и они. То есть из нашего офицерского дома. Соседний дом опять-таки офицерский. И напротив наши ребята. Не все конечно, но опять же из офицерского дома. Присутствие офицерской начинки суть мобилизованность, собранность, сосредоточенность, ну и так далее. Беспортошные офицеры собрали в кулак свою непреклонную волю, чтобы ответить врагам. Они, конечно, ответили:
  - Мы живем недалеко от враждебной с нами границы.
  Не представляю, что значит 'недалеко', но хорошо получилось. Про всяких там диверсантов, про ренегатов, про подземный атомный взрыв, про панику в наших рядах, про дезориентацию граждан, про стойкость истинного офицерства, про каждого товарища, кто на данной площадке стоит. Еще про каждого товарища, кто не стоит. Были и такие товарищи, что развалились без всяких признаков жизни.
  Опять ладно. На развалившихся товарищей существуют у нас офицерские жены. Они не лыком повязанные, не гавнецом перемазанные. Только вслушайтесь - 'офицерские жены'. Не правда ли, прекрасно озвучивается? Вот и я говорю, прекрасно. Каждая жена, что орлица, спустившаяся с небес на многострадальную грешную землю. Ее роль потрясающая. Она не отступится никогда, даже в одном полотенце она не предаст офицера:
  - Нападение на мирное население...
  Опять хорошо получилось. Мирная Одесса. Мирные одесситы. Мирные одесситки. Никто никого никогда не подвергал капиталистической эксплуатации со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вы понимаете, мы товарищи мирные. За чужое мы не хватаемся, от своего готовы избавиться. Только не таким способом, а мирным путем. Мы отдадим наше, чтобы оно стало ваше. Но только ненужное наше, но только по своей воле, но только когда нам приспичит подобная блажь. Иначе оно наше останется нашим на тысячи тысяч веков, и наигнуснейшее преступление устраивать весь этот шухер.
  Еще офицерские детки. А как вы подумали? Есть офицер, есть жена офицера, есть продукт офицерской любви, от которой со стопроцентной вероятностью появляются детки. Не могу пройти мимо, чтобы не озвучить реальный факт про любовь. Офицерские детки болтаются под ногами, или как ваш непокорный слуга Александр Мартовский в не совсем адекватном виде. Их превеликое множество. Может бомба? Может атомная? Может минуту назад глюкнуло понарошку? Может сейчас долбанет? Офицерские детки ждут не дождутся, когда долбанет. Все-таки мало долбало:
  - Вечер, наполненный кайфом...
  А ситуация взята под контроль. Офицер, его баба, ну и так далее. Каждый старается по мере сил и возможностей, скажем, для той потрясающей цели, чтобы поднялась над русской землей заря коммунизма.
  Только в сторонке ненаши товарищи.
  
  ***
  Чертов национальный вопросик. Одесса его решала, решала, решала, да так и не решила в гремучие семидесятые годы. И в восьмидесятые не решила. И никогда не решит. Он точно гремучий вопросик. Подкрались националисты к армейским загашникам, заняли кучу квартир в блочных особняках военного министерства, оттеснили армейцев в глубокую задницу!
  - Вам защищать нашу родину.
  Как защищать? Какую такую родину? То есть свою родину мы и так защищаем, но только свою, ни в коей степени чью-то. Мы на своей земле, мы прогибаемся для своей родины. Или считаете, родина ваша? Вот это небо, вот это море, вот этот песочек, вот это деревце, вот этот домик. Неужели все ваше? И хрен собачий, что наше? Ну не пойдет. Не ваш будет солнечный город.
  А они говорят, что не наш. Наползли, заполонили, обороняются. Дом офицерский на столько-то процентов не офицерский, а маромойский. И как такое возможно? Строили солдаты, построили офицеры, пользуются маромои. Слава богу, не всем пользуются. Кое-чего для офицерства осталось. Какого черта кое-чего? Да вот такого. Не разрешается для солдат, вот и наползли маромои.
  Я повторяю, дом офицерский. Но это название. Все-таки у нас Брежневизм, все-таки каждый человек почти человек. По крайней мере, офицер - человек, и националист - человек. Дом, в свою очередь, как награда для человеков. А еще умнее, сие пирожок. Берешь ножичек, берешь ложечку. Отрезаешь и кушаешь, кушаешь и отрезаешь. Тебе, тебе и тебе. Ну, вы разобрались, в доме живут человеки. С одной стороны защитники родины, с другой - сторонники родины. И те, и другие живут. Тем более, защитники родины защищают лупоглазых сторонников родины. Вот если бы солдат защищали. Ан, погодите. Разве солдат - человек? Вот именно, не человек, но солдат. Зато лупоглазые сторонники очень подходят под наших защитников родины. Даже офицерские отпрыски их защищают:
  - Враг подводит подкоп!
  - Враг взрывает картавых!
  
  ***
  Здесь, кажется, самое место вернуться обратно. Армия наша доблестная! Армия непобедимая! Армия величайшая из величайших и несокрушимейшая из остальных социалистических формаций на русской земле! Сие минимум, чего я могу предложить. По максимуму вы уже сами давно догадались. Да здравствует Советский Союз! Да здравствует государство из офицеров и офицеров! Да здравствуют танки, пушки, катюши и бомбы!
  Завтра в газетах появится кое какая информация, не только про армию. Но в первую очередь про нее, ибо всякие идеологические здравницы мы опускаем или пролистываем, как необходимое зло или дань современности. Первую страницу опускаем, вторую и третью пролистываем. Но на последней странице точно про армию и не обязательно в разделе курьезов. Там сама правда. Офицеры на передовой! Офицеры в бою! Офицеры против врага! Ах, простите, это не враг, но стихия чуть-чуть пошутила. Все равно впереди офицеры:
  - Приказываю в огонь!
  И еще как впереди:
  - Надаем врагу по сопатке...
  Что на самом деле уже никого не волнует. В газетах именно так. Настоящие офицеры, несдающиеся офицеры, несгибаемые офицеры, борцы и бойцы. Они не сгибаются, они не сдаются, ей богу, они надают любой мелюзге 'по сопатке'. Той самой пухленькой ручкой, той самой разожравшейся ножкой, вот этими семейными трусами. Они дают и они надают. А что такое сопатка?
  Впрочем, вы знаете что:
  - Захер-махер, моя денюшки!
  Или не догадались еще:
  - Ой-вэй, мое золотце!
  Ну, теперь догадались. Пошло восхождение по обратной прямой, в чрево ужасного Левиафана, то есть я хотел сказать, монстра.
  
  ***
  Опять не в ту степь. Про человеческое достоинство. Про человеческий разум. Наконец, этика или мораль. Оно не так чтобы здорово, не так чтобы плохо. Человек всегда поступает 'не так чтобы'. При чем без разницы, каков человек. То ли он защитник, то ли он защищаемый, то ли сама Родина с большой и маленькой буквы. Или вы считаете как-то иначе? Или человек высокоморальное существо? Или достоинство прежде всего, даже прежде чем денюшки?
  Неужели так вы считаете? Тогда поздравляю. Офицер без портов достоинство сохранил. И офицерша в ночнушке его сохранила, И офицерский мальчик в своих шлепанцах. И офицерская девочка... Неужели все сохранили? Не люблю, как шуршит, как звенит некая сволочь про варианты подобного сохранения? Я ненавижу сволочь с ее вариантами! Здесь величайшее зло! Потому ненавижу сволочь, что зло 'величайшее'. Да какое там ненавижу? Вот пристроюсь слева и справа, вот разорву, вот на мелкие части. Кто подсунул мне зло? Ах, никто не подсунул! Ах, гори синим пламенем всякая хрень, кроме правильной линии партии! Ах, пропадай, твою мать! Зато вечно в веках простоит моя Родина!
  А мы про какие-то денюшки. А мы про какое-то золотце. Каждый офицер голый, сирый и босый по определению. Даже трусы на нем из государственного кармана, и вон та страхолюдная тряпочка на его офицерше, и эти шлепанцы на их общем детеныше. Они честно трудились, они все отдали для Родины. В первую очередь жизнью своей рисковали для Родины. Вот получается жизнь, то есть жизнь офицера, офицерши, офицеренка, как величайшее достояние русской земли. Офицер русский, жена его русская, детеныш ну как положено. Они все отдали для русской земли. А вы говорите про панику голых придурков, про всякую хрень на площадке.
  Начинает надоедать. Значит офицерство у нас квелое, зато маромойство у нас расторопное? Первый раз тряхнуло, с кем не бывает, зато во второй уже не бывает. Побежали товарищи, засуетились товарищи. Вот тебе 'захер-махер', следом 'ой-вэй'. Бегают, суетятся, так что площадка дрожит, так что белье в клочья, а неустрашимые человеки в четвертой позиции:
  - Сара, к ноге!
  - Тише, Абраша!
  - Толкай телефизор.
  - Что ли с балкона толкать?
  - Нет, с холодильника...
  Нас таким не смутишь и вообще не возьмешь за одно нехорошее место. Мы неустрашимые товарищи, нам бы до утра продержаться при сложившихся обстоятельствах. Затем газеты, правильное понимание подвига, затем наша костка пошла на ваше неправильное маромойство. Люблю нашу костку. Все-таки сам офицерский детеныш. Папа мой офицер, мама моя офицерша, братец такой же, как я, выходец из офицерской семьи. Очень и очень люблю. Сказывается многолетнее общение с настоящими, неустрашимыми, верными делу партии защитниками моей родины (надоело писать с большой буквы). И не надо меня агитировать про другую какую-то родину, про другие какие-то подвиги. Мои герои в скромных офицерских погонах готовы на подвиг всегда. То есть вчера, сегодня и завтра. Вы и сами заметили, как готовы они. На площадке холодновато, а их в трусах и под тряпочкой черта с два проберешь. Вот что значит готовы.
  Дальше не продолжаю. Противно. Смотреть на подобную мерзость противно. Нет, не на офицеров и их толстопопых девчонок. На подобное дело приятно смотреть. Противно на то другое, которое ближе к дому, ну вы понимаете, черт подери! Или не понимаете? Ну, тогда еще две секунды мучений для благодарного человечества. Я сам побежал, я в центре событий, я фиксирую что происходит для вас, дорогие читатели:
  - Абраша, швыряй чемодан.
  - Ни за что.
  - Так тащи через двери.
  - Оно не проходит...
  А вы мне за это большое спасибо.
  
  ***
  Под утро взошло солнышко, человеки продрыхлись, газеты свое написали. Насчет врага ни единого слова. До сих пор не доказано, был в данном случае враг или его не было. Никто не доказывал про существующего врага, потому его не было. А про землетрясение доказано. Даже очень и очень доказано:
  - Сейсмическая аномалия во чреве земли.
  Можно сказать и так. Аномалия или землетрясение. Никто тебя не осудит, никто по башке не прибьет за грехи наши тяжкие, исходящие из ниоткуда, то есть от матушки нашей природы. На официальный запрос официальный ответ. Газеты здесь быстренько-быстренько пробежались. Короче говоря, не бывает в Одессе землетрясение, вот аномалия очень и очень бывает. На то она аномалия, чтобы быть в любом месте, не все ли равно где, даже в солнечном городе, даже в Одессе.
  Снова черт, такая у нас земля. Кто-то придумал, что земля нерусская. Я отвечаю, самая, что ни на есть земля русская. Одесса 'от и до' наш город. Поищи там хохла. Может быть, и найдешь, если примешь на грудь литр водки. Ну и как насчет русского? То-то. Искать не понадобится. Я русский, ты русский, он русский. Ах, он не совсем русский. Он какой-то чернявенький, он картавит так его так. Но по паспорту 'русский'. Если не нравится, так одессит. А одессит всегда русский.
  Еще потерпите немного. Под утро обыкновенный день, так называемые 'будни', никакой тебе праздник. Офицер на работу. Офицерша за покупками. Националист с националисточкой куда-нибудь поближе к своим пряникам. Я в школу. В школе опять офицерские дети:
  - Охранял...
  - Нянчил...
  - Спасал...
  И опять то же самое. Обстоятельные рассказки про разбитые окна, развороченные двери, мебель всмятку, телевизор вкрутую. У каждого выходца из офицерской семьи есть телевизор, называется 'ящик'. Да чем это он провинился? Да почему этот ящик и популярный такой? Мое телевизор, твое телевизор, е-мое телевизор. Чуть ли не каждый выходец из офицерской семьи промучился ночь перед ящиком, чтобы враги не достали. Чуть ли не каждый с ним нянчился, как с годовалым ребенком, и уделил ему больше внимания, чем престарелому дедушке. Чуть ли не каждый спасатель вот этого ящика, который суть телевизор.
  Я начинаю звереть.
  По партийной версии
  Добрых комиссаров
  Враг провел диверсию
  Прямо с пылу-жару.
  Уронил блевотину
  На головки русые,
  Чтоб на радость родине
  Крепли наши мускулы.
  И душа геройская
  Яростно напарила
  Шутки маромойские,
  Извращений варево.
  А что в газетах? Да там сплошное вранье. Каждый знает, что там. Каждый читает газеты. И не надо ко мне придираться. В школе я тоже 'спасал телевизор'.
  
  ***
  Еще немного про школу. Мы тута все наболтались, наматюгались и наспасались, пока не пришел математик. Крутейший мужик! Его математика вообще не такая, как ваша. Его математика уже нечто. Она как любимая женщина. С ней и сладостно и беспокойно. Сладостно, потому что она с нами. Беспокойно, потому что она не всегда ласкает, но иногда кусает, при чем остаются отметины.
  Хотя без приколов, есть идейка одна - крутейший мужик в любом варианте крутейший. Как бы нам его раскрутить? Нет, не на предмет математики. В своем предмете он точно крутейший, любого раскрутит. Вот тебе формула, вот еще формула и еще формула. Если разобрался, вот тебе теорема, еще теорема, опять теорема. Все-таки математик и в то же время мужик - это не баба, которая математик и баба. На дурака не возьмешь, а попробовать очень охота.
  - Товарищ учитель.
  - Что такое, Мартовский? К доске?
  Я повторяю, крутейший товарищ. Но сегодня особенный день, сегодня утро особенное, сегодня все как один спасали и даже спасли телевизор, сегодня нас много.
  - Нет, не к доске.
  - Что такое? Приперло?
  Как бы тут выразиться поделикатнее:
  - Товарищ учитель, а вас трясло этой ночью?
  Наконец-то, учитель выронил мел:
  - Интересная мысль.
  Учитель захлопнул журнал:
  - Вроде бы не ворую, не спекулирую, не нарушаю закон.
  Еще пауза секунды на две или три.
  - Так вас трясло? - повторили вопрос.
  - Зачем? Почему? Только здоровый сон и прекрасный отдых перед работой.
  
  
  ИГРА В СОЛДАТИКИ
  
  НЕ ДОРОСЛИ
  С детства внушали нам ненависть к прочим народам. Тем, кто не преклонил головы перед коммунистическими божками, не запрыгал прыг-скок за товарищем с лысой разлысой макушкой, не побежал, испражняясь и блея о непонятных субстанциях с ужимками озабоченного телка, кто построил житье не совсем, чтобы как положено по нашим законам, но немного иначе.
  - Это подонки! - первая заповедь советского времени.
  Припоминаете откуда? 'Правда', 'Комсомольская правда', 'Ленинградская правда', 'Смена', 'Известия', 'Труд'... Или никак не припомните? Союзом читали мы заповедь, всяк ее восхваляли в глаза, а за глаза не то чтобы восхваляли, даже наоборот. Но для товарищей, непонимающих номер первый, существует вторая заповедь:
  - Спят и видят, как раздробить наш Союз на кусочки.
  Здесь уже телевидение, радио, политпросвет, культура, писательская организация, съезд, массовый митинг и речь. Кому не нравится, сиди тихо, не каркай. Лучшие силы всегда у руля. Оттого они лучшие силы, что наловчились в рулевой подготовке, что проповедуют третий принцип:
  - А все мы будем рабами.
  Дальше не абы как, только учительские принципы. С одной стороны диплом, с другой лысина. Диплом учительский, а лысина детская. Бьешь по лысине, вколачиваешься в нее, добиваешь недоразвитые мозги постольку, поскольку доразвитой информацией, и никакой пощады врагу ни с какой стороны. Чем более голова детская, тем более она зверская. Вовремя не вколотил, и прощай что под лысиной, в дураках взрослый детка с дипломом.
  Впрочем, умеют у нас вколачивать вовремя. Неверующих товарищей мало, верующих товарищей много. Не обязательно, чтобы верили в коммунизм наши верующие товарищи. Какой-то не такой коммунизм. Какой-то он нерусский, мама моя, верить в него необязательно. Главное, выявляем и так же не пропускаем врагов. Не где-нибудь в извращенной Америке, или в Африке с черной жопой, или в Европе, которая спит. Америка, Африка и Европа у нас под контролем. Пора приниматься за наших недавних товарищей.
  Нет, ничего особенного. Снова выявляем, снова не пропускаем. Лавина омерзительной лжи как образ твоей и моей жизни. Называется 'ложь во спасение'. А ты строитель нового общества, ты обязан спасаться. Может, другой гражданин ничего не построил и никогда не построит. Может, он точно ангел живет. Но это не ты, это кто-то другой. А ты отправляйся, мой ласковый, по обычной дорожке:
  - Дайте в руки карабин.
  Или свесивши ножки:
  - Тяжеловато без автомата.
  Жизнь продолжается. На то твое детство, чтобы раскручивать будущее. Не важно, какое будущее. То ли подъем, то ли застой, то ли упадок и бесконечное скольжение в бездну. Твое будущее никакое без детства. Если не нашелся карабин, ну дайте паршивенькое ружьишко, дайте облезлый наган, дайте одеться в хэбэшную форму - и далее по морям и океанам 'всыпать отбросам не нашего общества'.
  Но ничего не давали:
  - Не доросли.
  Потому играли в солдатики.
  
  ЧЕСТЬ
  Не знаю, какими правдами или какими там полуправдами выпала нашей задрипанной школе такая удача, такая великая честь - быть часовым у Памятника Неизвестному Матросу (или просто у Памятника). В каком кабинете, не знаю, поставили жирную галочку на прошение нашей идейной общественности, а вместе с ней гербовую печать: 'Созрели, голубчики'.
  Прошлое покрывается мраком достаточно быстро. Вчера настоящее, сегодня прошлое, завтра совсем мрак. Кто-то бегал, кто-то лизал, кто-то давал определенные обязательства. Нет, не кривляйтесь, он не на лапу давал, просто от чистой души. Одесса любит подачки от чистой души. Зато от грязной она не любит, не уважает и морду набьет. Здесь не Тамбов, Петербург и Москва. Это наша Одесса.
  Короче, нашей задрипанной школе выпала честь. Да такая, что будет похлеще поцелуя Мадонны или двух пинков Майклу Джексону. А честь кое-чего значит, тем более кое-чего вызывает в душе каждого настоящего гражданина и русского. Во-первых, переполох. Мальчишки, девчонки, учитель, халява, директор... То есть переполох сверху донизу и снизу доверху или в обратном порядке. Директор, прочие передаточные звенья, учитель, папа, мама, и честь... Во-вторых, поиски.
  А кого тута вы заискались? Да, никого. Да, не твоего ума дело. Поиски не ограничиваются соплями из носа. Можешь ковыряться в носу, даже отправить полученный результат на новый форменный китель, даже чего-нибудь прорычать, скажем: 'На первый-второй рассчитайсь!' Это ты можешь, твое гражданское право. Но остальное находится выше, чем право. Отсюда в некоторой степени зависит судьба твоей драгоценной отчизны. И обороноспособность зависит, и слава, которой полна твоя родина.
  Кроме того, нельзя ошибиться. То есть ни в коей мере нельзя. Ошибаешься на тоненький волосок, и ошибка перерастает в огромнейший волос. Огромнейший волос в свою очередь существует не только для вывески, но закручивает, обвязывает, удавливает все прекрасное и безошибочное из твоего безошибочного прошлого, опять-таки саму честь может сделать позором и сукой на радость врагу человечества. Опять же враг - это империалисты, их прихлебатели, пережиток проклятого прошлого, или та сволочь, что против тебя и меня, против нашего архигуманного строя.
  Кроме того, нельзя промахнуться. Каждый у Памятника обязан быть крепче стали, умнее десятка философов, расторопнее тысячи слуг, невинней младенца. Каждый обязан познать марксизм-ленинизм, как катехизис или основополагающую идею правящей партии. А еще говорить штампами, читать и писать без заметных ошибок, не касаться неправедных тем, да и вообще представлять собой отработанный механизм, или робота, или машину. Иначе фамилия - Мухин!
  Тут никакого 'если бы', 'абы', 'кабы', 'а по сему' и 'хрен тебе в рожу'. Пролетарий не пролетает на мелочах. Пролетарий не шутит, не глумится по важному поводу. Пролетарий превыше ненаших идей и народов. Он не мастер вопить, как мой братик:
  - Марья Ивановна, можно в картишки?
  - Ты комсомолец?
  - Партийные тоже играют...
  Вышеупомянутый братик все время косил под буржуя. В детстве его уличили, но не добили ответственные товарищи. Гуманное государство! Гуманный строй! Сплошь гуманизм! Следовало добить. Вот так за заднюю ногу и об переднюю руку. Очень даже следовало. Чтобы непорочное естество пролетария оставалось извечно на русской земле. Чтобы никакой злобы, чтобы никакого разврата. Только пролетарий, который любит своих товарищей и не очень терпит чужих нетоварищей. Только он, что не пропустит вперед врага и вредителя, но не оставит стоять обездоленным брата:
  - Деревья какие-то хлипкие.
  - А тебе-то чего?
  - Негритос свалится...
  Пролетарий обязан, черт подери. И уже точно фамилия - Мухин!
  
  ПОПОЧКА
  Вообще трудновато увидеть врага. Позорный гад хорошо прячется, даже дьявольски хорошо. Он самый благовоспитанный из всех существующих товарищей на русской земле. Он улыбающаяся субстанция, он почтителен к старшим и правильно распоряжается младшими. Он сама невинность и скромность. Он никогда не ругается, а если когда обосрется, так только розовым маслицем. Наконец, он умеет так рассуждать, что никто никогда ни за что не умеет:
  - Марксизм-ленинизм, как начало начал или перманентное суперучение современной диалектической философии, идет в гору, не взирая на происки шовинистов, и скоро дойдет до окраин нашей планеты...
  А ведь это только начало. Друг не умеет так рассуждать. У него головка бобо. У него язык шишковатый. У него не все шарики накатили на ролики. Повторяю, друг не больше, чем друг. Едва промахнулся - и поперхнулся. Он стыдится своей угловатости. Он вожделеет к твоей добродетели. Он считает свою добродетель за настоящее зло, а твои пороки за великое чудо. Опять же против 'великого чуда' не схватить за штанину врага, не вытащить за ушко да на донышко, не измазать и возопить:
  - Любуйтесь на подлую сволочь!
  Или еще круче:
  - Кто нагадил в родной муравейник?
  Или еще:
  - Сомневается кто?
  Друг, конечно, не сомневается. Врага не поймаешь. Труднейшая процедура, ибо врагу четырнадцать лет, анкета кристальная, происков никаких (хитрая бестия!), язык не хуже метлы и метет его мать, такого во сне не бывает:
  - Доброе у нас отечество! Процветающее отечество! За добро получило отечество процветание! Получило на зависть воем негодяям, скотам и подонкам, что никогда не имели отечество...
  Отсюда не так чтобы середина просматривается. Это дедушка Ленин, или некто вроде него, например Энгельс и Маркс. Или вообще Коммунизм с большой буквы. Хотя не люблю ничего с большой буквы. Как только выходят большая буква, сразу поворотик в близлежащие кусты, чего-то не так. Люблю, чтобы маленькая буква. И коммунизм, чтобы самый маленький коммунизм. Он тогда понятный, человечный, и всякое прочее.
  Зато враг предпочитает побольше:
  - Тысячи лет возводили мы государство. Десятки веков разрабатывали государственный строй. Не одна эпоха, не одна цивилизация исчезли, экспериментируя, прежде чем эксперимент оказался удачным...
  Хоть тресни, враг везде враг. К словам не придерешься, видна подготовка. К делам не придерешься, потому что их нет. Несуществующее нечто опять же подстроилось под невидимое что-то. Вместо несуществующей материи все существует на сто процентов. Вот вам портрет Александра Мартовского. Хороший мальчик, лучший ученик, гордость школы, глазки в землю и щечки аленькие. А что левую ногу с правой попутал - оно не беда. Для того поставили Попочку.
  Офигелым мозгам
  Есть большие резоны
  Подчиняться ногам,
  Как чеканить поклоны.
  Стукнешь раз о паркет,
  Стукнешь гулко, умело.
  Смотришь - разума нет,
  В миг душа отлетела.
  Попочка на все сто Попочка. Маленький, шустренький, грудь колесом, морда что твой пылесос и вообще ночью такое смотреть не желательно. Да и днем не хотелось бы. Он один, понимаете, только один, но зато какой Попочка? Поведет своим глазиком - мороз поперек морды. Гаркнул: 'Молчать?' - завонялись в пробирке анализы.
  А вы утверждаете, не все для блага людского. Оно точно, что все. Много подобных Попочек. Много за школьными стенами. Попадаются, считай на каждом шагу: 'Я этот дурман...' Еще нравоучают, подправляют, подчищают, дабы не оступились детишки, не выросли неизвестно во что. Или почему это неизвестно? Попочка бывший танкист, его за зверство из армии выгнали. И опять, какие вы прыткие! Попочка офицер, ему любое дело известно.
  Вот душа опять успокоилась. Если ребенок не тренируется, тем более не воспитывается, из него выйдет враг. Не так чтобы тайный, но самый что ни на есть явный враг. Мы про тайного врага в своем месте рассказывали. Сегодня тайный, завтра тайный, всегда тайный этот товарищ. Может никогда и не выстрелит он. Родился как враг и подох точно так же, никто не заметил. Теперь два слова про врага явного:
  - Зачем эти муки?
  Вон как орет:
  - Зачем эти игры?
  Вон как воняет:
  - Зачем этот Памятник?
  Не обойдешься без Попочки. Он за любое словечко и вонь возьмет твою попочку, и между ног. Сегодня, завтра, всегда. Ты из явного становишься тайным врагом. Но никакого, мать его, мордобоя, братоубийственной войны, пролития праведной коммунистической крови. Наконец-то доехало, кровь не проливается, детишки перевоспитываются.
  А что правдолюбца за зверство из армии выгнали - всего лишь слушок. Думаю, Попочка сам его распустил. Знай наших!
  
  ДЕБЮТ
  Тупая муштра позади. Кто не выдержал, того нет. Кто выдержал, он среди осчастливленных товарищей, готовый во всем подчиняться. Здесь не страх, не угрозы, не надругательство над человеком, над его личностью. Только по своей воле. Кто выдержал, он подготовился к следующему действию. Приодетый, отмытый до синевы, прилизанный, перечищенный и перештопанный. Короче, к тяжелому бою готов. Чувствуешь себя, что артист накануне дебюта. Я не спорю, паршивый артист. Поджилки трясутся, сопли ручьем, глазоньки красные-красные, а отступать некуда. Очень хочется смыться, принести офигенную справку с сотней ужасных печатей. Очень хочется прокукарекать простуженным голосом: 'Не повезло, не повезло'. Или залезть куда-нибудь в щель, дабы чего-нибудь не поганить трусливой мордашкой своей, в том числе не поганить русскую землю.
  Но это из области фантастики. Не убежал, пока было можно, теперь поздно. Ты хотя маленький мальчик, даже не комсомолец, а так, но повторяю, на карте честь Родины. Честь не раскидывается на маленьких и больших. Она честь. Она единственная, она неповторимая, ты ее заложник и вдохновитель одновременно. Ты от нее зависишь, но и она в той же степени зависит от тебя. Как понимаете, отступать некуда.
  На плечах бушлат богатырских размеров. На макушке со звездочкой шапка, что постоянно съезжает на уши. На ногах сапоги, что наоборот не налезают туда. Еще брюки в гармошку. Еще рукавицы без пальцев. Какого черта вот 'без пальцев'? Дайте один палец, хотя бы один, его так! Ведь в руках автомат - милый, любимый, желанный. В руках допотопный 'калашник' с заклепанным дулом.
  А что я вам говорил:
  - Отсюда начинается путь, который в мечту.
  Я не придуривался, когда говорил:
  - Отсюда начинается не просто игра, но выход из детства.
  И вообще я никогда не придуриваюсь:
  - Для кое-кого автомат больше жизни, не какая-та к черту игрушка.
  Как вы понимаете, с игрушкой надо играться. Покрутил, поплевал, перегнул, бросил. Мать моя мама, желаю играться. Ну и играйся в свое удовольствие, если такой маленький, если такой глупенький, если не вырос сегодня и по настоящий момент до нормального пацана, тем более до защитника родины. А у нас не игрушка. Мы не играемся, поймите, мы дебютируем во взрослую жизнь. Страшно, когда в первый раз. И во второй страшно, и в третий... Но в первый страшнее, чем во второй. Вдруг заподозрят, что это игрушка? Вдруг разузнают, что дуло в заклепках, что сорван курок? Вдруг за ребенка тебя назовут? Чем бы душа не тешилась, я не ребенок.
  Влип в историю. Вокруг всякая шушера, хотел сказать, сволочь. Во-первых, гости. Они сюда приезжают, таращатся, пытаются донести до твоего сведения нечто нечленораздельное, и обратно. На свое 'нечто' они обязаны получить что-то, чтобы по всему Союзу прославить наш город. Во-вторых, иностранные гости. Эти делают то же самое, но окончательный результат за семью замками. То ли они прославят, то ли они обругают наш город. Ты не знаешь, в какую сторону больше, в какую сторону меньше получится результат. В-третьих, своя публика. Я разделяю здесь молодежь, средний возраст и ветеранов. Молодежь скорее придуривается, чем восхищается идеологической победой коммунистического образа жизни над прочими образами на конкретном примере, полученном возле Памятника. Средний возраст скорее восхищается, чем придуривается. Среди ветеранов только придурство гипервселенских размеров.
  Подойдет ветеран:
  - Морда сопливая.
  Откроет хайло, в котором все тонет и стонет:
  - Продаешь коммунизм.
  Плюс всего с потрохами задрючит вонючими зубками:
  - Опозорил Россию.
  Что там еще? Был сосунок с автоматом. Нет сосунка с автоматом. Только один автомат: старый, гнилой и ненужный остался под стать ветерану:
  - Мы за тебя воевали...
  Это про тот самый пионерский огонь, что не затухает в каждом из нас. Гори мой огонь! Гори не стесняйся! Во-первых, во-вторых, и в-четвертых. Гости таращатся на огонь по определенной, практически однотипной программе. Иностранные товарищи всегда с охрененными объективами и фальшивой улыбочкой на вставных челюстях. Просто публика за здоровый Одесский юмор. Ветеран разберется в крамоле, может, морду набьет. Ты его продолжение, потому и набьет. Отвага, совесть и честь продолжаются на русской земле даже таким неправильным способом. А еще самое время чеканить шаги к Памятнику твоей и моей славы.
  - Р-раз, - нога до подбородка.
  - Дв-ва, - дробь вколачивается в плиты мемориальной аллеи.
  - Тр-ри, - селезенки куда-то там екнули.
  Все сердца замирают в ответ:
  - Раз-два-три. Раз-два-три...
  Не вздумай, сынок, ошибиться.
  
  НАРЯД
  Есть такая приятная цаца на все времена среди недоразвитых или забитых народов, есть такая штуковина из штуковин и выше всех прочих штуковин, как заместитель начальника по политчасти. 'Комиссар' - по научному называется, или несколько проще с привкусом царственной лабуды - называется 'замполит'. Естественно, очень правильная, одобренная государственными декретами цаца. Ты своими ножками поднимаешь престиж родины, ты своими ручками отгоняешь врагов от святыни, ты перед толпой не просто разыгрываешь комедию, но выполняешь правильный государственный долг. Тебя очень много, а ее очень мало. Если каждая цаца будет кривляться как ты, то, как правило, цацнется цаца, вместо 'мало' у нас будет нуль, и заменить важного идеологического работника будет некому даже за деньги.
  - Неправда, - комиссар скорчился, только упомянули про деньги.
  - Врагу не пройти, - следующий выход на сцену.
  - И живее всех живых, - сами представляете про кого.
  Ответственный товарищ ужо знает, какую веревочку дернуть, где поднажать, куда надавить побольнее, дабы разная мелюзга не забывалась, но дергалась в такт или как приказали.
  Не шипи устало
  На труды чужие,
  Если платят мало -
  Надо так России.
  Если бьют по шее,
  В раны льют отраву
  Те, кто поумнее -
  Значит, бьют по праву.
  Понимают верно
  Все твои заботы.
  Так, поганец скверный,
  Не шипи до рвоты.
  Миссия комиссара все равно, что миссия дирижера и, повторяю в который раз, она поважнее твоей гребаной миссии. Ты всего-навсего заготовка, ты можешь не уловить кое-чего в правильном задании партии и правительства, или ошибаться по простоте душевной. Комиссар не ошибается, тем паче улавливает. Не только твою душу, но его, его и его, а если где непорядок, то по инстанции - Попочке.
  Опять правильно. Ты отмотал смену, вернулся в каптерку довольный: 'Пора отдохнуть'. Ан не пора: 'Почему халтуришь, мой мальчик?' Или уверен, что это не так? Или сопротивляешься, что за грязные сплетни? Или возопил во весь голос, героический ты такой разтакой? А ветеран Иванов нам бумагу принес, что халтуришь. Так кто разтакой? Ах, и голос пропал, и уверенность встала на место. Значит дрюкай, поганец, гальюн, чтобы жизнь не казалась раем.
  
  КАРАУЛ
  Ну, чего я там раскудахтался? О плохом опять, о плохом. Будто в самом дерьмовом отечестве или в самой затмившейся мерзости не отыскать несколько капель добра, прекрасных радужных капель. Ведь можно, черт подери, отыскать! Я понимаю, я знаю, что можно. Отечественное добро немножко игрушечное или картиночное. Раз картинка, другая картинка, три и четыре картинки. Однако это добро. Оно понемногу отыскивается и нам с тобой возвращается:
  - Все в руках человеческих!
  Истинно, в наших руках. Ежели с мордой раба посмотреть на армейскую жисть, а еще побольше да потяжельше нагрузить всяким хламом сопливые плечики, выйдет один результат. Ну, а если пофантазировать вместо того, чтобы с мордой... Автомат в заклепках - реальность. Автомат без всего - только фантазия. Отклоняем реальность и вытаскиваем фантазию. Холодная сталь, полный рожок, патроны, патроны, патроны... Соответственно, рядом гнилой отщепенец и враг. Это опять же фантазия, но она рядом. Пофантазировал, поставил на омерзительного империалистического отщепенца, мерзлее которого ты не встречал. Ох, куда залететь еще можно!
  Тем более на посту перед Памятником:
  - Скоро кончится школа. Скоро начнется самое главное. Скоро ответишь за светлую, непорочную и счастливую жизнь против грязной, ну и так далее сволочи.
  На посту хорошо думается, тем более с автоматом в руках:
  - Не люблю сволочь. Видеть ее не хочу. Вот если бы пострелять...
  Пострелять совершенно другое дело. В школе подобные мысли не так чтобы пресекаются, но и не так чтобы распространяются. Наши детишки законопослушные, очень хорошие, они по теории за Родину с большой буквы, за отечество, за великую русскую землю, они само совершенство, как сама жизнь. Разве что в карауле другие какие-то правила:
  - Бах-бах-бах.
  Тридцать минут в карауле. Не много, не мало, так решил комсомол для младшего братика. Только тридцать минут. Весна, солнышко припекает, кое-кого вытащили из норы да послали на солнышко. Может быть, братик отправлен туда, может и нет. Кое-кто бросил копеечку в Вечный огонь. Это точно не братик.
  Тридцать минут на посту, очень хочется пострелять, ибо чем дальше, тем кажется больше, вокруг тебя сволочь.
  
  ХЛИПАКИ
  И конечно, в скобках приятно отметить предателей.
  В нашей любимом, прекрасном, желанном отечестве очень лелеют (не уточняю насколько) предателей. Пропади в какой-нибудь отвратительный день скопище этаких тварей - рухнет отечество, наступит мрак беспросветный (не уточняю про хаос), затопит вселенская лабуда просторы Союза от края до края.
  - Кажется, можно смеяться?
  Ничуть. Демократия попыталась низвергнуть предателей, пускай номинально, но чтобы их не было никогда. Каждый предатель не есть предатель. То же самое отщепенец, изменник Родины, сбежавший за бугор, вернувшийся обратно, чтобы грабить Россию, ренегат, изгой и тюремная крыса. Я не продолжаю. Уравниловка произошла, разная шушера уравнялась с категорией самых подкованных граждан. В результате видите что, не мне вам рассказывать:
  - Предатели явно нужны.
  Пускай это будет недемократический депутат с жирной мордой и жопой. Или маромойствующий гуманитарий, отрицающий явную роль православной религии в становлении и развитии нашей России. Или такой-сякой инженер, которого еще не выявили и не перевели в работяги. Или пацаненок тринадцати лет, что наложил в одно место, когда пришлось защищать это место:
  - Лучше всего пацаненок.
  Оно и лучше и проще на данный момент. Если хотите, как-то привычнее. За депутата закон. Гуманитарий кусается. Инженер затаился. Все они вместе великая сила. Тронешь депутата, оскорбилось величие. Подставишь культурную шваль, в туалете кучка бумаги. Подползешь к инженеру... Пока не придумал, что сделает инженер, но вышеупомянутый товарищ не промах в своем закутке, укус его почти верная смерть, или гной, или язвы.
  Вот и я уточняю:
  - Надежность прежде всего.
  Пацаненок надежней любого товарища. Тем более тема изысканная, то есть понятная за предыдущие семьдесят лет коммунизма. От пацанвы растекается зло, не только по капельке. От пацанвы разбегается неудовольствие, не только в тумане. От пацанвы одни недостатки или порок. Что опять же порок? Ну, то же самое, что вы без меня разобрали, что называется 'пацанва'. Кто не верит, давайте продолжим расчеты по пальцам:
  - Первый палец, как первый день, самый трудный.
  - Второй палец - пацаны разбегаются после первого.
  - Третий палец - уже Попочка.
  - Четвертый палец - Попочка верещит.
  - Пятый палец - куда разбегаетесь, пацаны, ну и так далее...
  Похоже, я вас убедил. Надо бы перетерпеть и не бросать ответственный пост. А если не получается? Если не терпится? Если желаемый героизм разрекламировали за действительность? То есть не совсем, чтобы бросил ответственное место тринадцатилетний предатель, когда его бросил. Просто действительность не состыковалась с рекламой. Сидел, сопел, матюгался маленький мальчик всего один день, но не определили сразу в герои. Очень хочется, чтобы определили сразу в герои. Грудь колесом, кулачища огромные, язык до земли. Есть подобные особи, у которых язык до земли: 'Так сосунку надавал, едва оклимался!' Или: 'Чичас запилю на край шарика!'
  Но что такое язык? Вот и я говорю, что? Вздохи, ахи, шикарные взгляды, пока находишься в теплом уютном гнездышке, пока не вышибли из-под попки твоей мамкин передник. Но только выскочил, только выглянул, только сделал чего-то и что-то, как между ножек остался язык. Ты не больше, чем крыса смердящая:
  - Ой, как страшно, мама моя!
  Самое время вопить о предателях.
  
  ОБГАДИЛИСЬ
  Вослед за предательством хлипаков незримо спешит расплата.
  - Чем труднее солдатский хлеб, тем приятнее и почетнее.
  Это рвется из тапочек комиссар. Хотя не верю, какие у него тапочки? Тапочкой никого не забьешь, даже не запугаешь. А как насчет выдающейся речи дли особенно стойких рабов? Стойкие рабы пока не сбежали в период повального бегства. Они все там же, они на посту. Вот нестойкие, тех уже нет. Зато стойкие есть, обязаны вынести все до конца, потому что они не сбежали.
  Так отрабатывается характер, о чем говорит комиссар. Его речь про пресловутый русский характер. Он и вырабатывается и отрабатывается на определенном материале. Поэтому он выдающийся. То есть более чем выдающийся комиссар. А вы про кого подумали? Неужели вы про характер? Тогда продолжаю:
  - Залезаешь к мамочке под юбочку. Тепло, хорошо, страна твоя в кровавые слезы.
  И еще один опус:
  - Иногда необходимо повоевать, чтобы народ не разорвало от жиру. Пускай уничтожит война миллионы ненужных существ, зато оставит несколько штук самых крепких и нужных.
  Против войны комиссар, конечно, загнул, хотя и это не птичка из туалета:
  - Даже ядерная война не уничтожит всех до последнего. Кто-нибудь да останется.
  Тут мы почти согласились. Хлипаки за забором из фиговых справок дали деру не важно куда. Они верещат и геройствуют, кто надо их слушает, может быть, слышит и уважает. Там другая земля, другая система, другие песни и пляски. Тут не то чтобы там. Если ты не сбежал, если держишься не смотря ни на что, значит, ишачил в полсилы в первую смену.
  И Попочка подтверждает:
  - В полсилы.
  Раз остался - терпи, не канючь слезами горючими. Ах, ты служба моя! Ох, ты ножки мои! Эх, ты спинка моя! Эх, моя разудалая! Еще представится возможность сбежать, но лучше не занимайся хреновиной. Не так оно страшно, как после первого дня, и второго, и третьего... Даже радостно. Удовольствие какое-то есть. Самые крутые ублюдки сбежали. Самые крутые уроды отправились к мамочке да под юбочку. Ты не крутой. Ты не сбежал. Показалась более или менее романтической служба твоя, вылечились спинка и ножки.
  Опять Попочка:
  - На войне ветераны дышали газами.
  К чему это он? А вот к чему. Из пяти караулов наскоро сколачиваем два. Один стоит, другой движется. Который движется, он обязан добраться до караулки, войти внутрь, еще отоварить три или четыре минуты на туалет (все-таки мы не садисты), и обратно. Который стоит, он обязан только стоять, пока не вернется другой караул, который пока еще движется. Тогда происходит вполне предсказуемая театральная смена караула со всеми вытекающими отсюда последствиями.
  Вроде все просто. Но бывают накладки, тем более в конце рабочего дня. Ребята устали, ребята немножечко подтормаживают, как в некорректной компьютерной игре. Нога не так на асфальт ложится, из сортира за три или четыре минуты палкой не выгонишь. Зато огонь у нас вечный. Он называется 'Вечный огонь'. Не только дымит, но коптит и воняет, и газ потихоньку выходит. А ты стоишь, стоишь, стоишь и стоишь. А газ выходит по определению. Он выходит, выходит, выходит...
  Плюс репродукторы:
  - Это нужно не мертвым, это нужно живым!
  Если хлопнешься в обморок, дурья твоя голова, комиссар тут как тут по балде:
  - Негодяи!
  Попочка рядом:
  - Обгадились!
  
  КУХНЯ
  Давайте опять о приятном. Человек не способен веками валяться в дерьме, и чтобы ему не было за подобное удовольствие вообще никакого счастья. Он даже единственный день не способен валяться. Все-таки человек. Люблю счастье! Обожаю счастье! Хочу, хочу и хочу! Даже ползком, даже вот так на карачках, даже под развивающиеся знамена, даже на газовый эшафот... Только бы счастье, только бы здесь, только оно. А какое оно, твою мать? Конечно же, вроде сладкой армейской кашицы, наше армейское счастье:
  - Ах, трам-там-там, кашица!
  Я не пойду по пути социально близких поэтов, не стану пописывать расчудесных поэм об армейской жратве, тем более кровавой мочой на заборах или на плитах мемориальной аллеи. Хватит первопроходцев еще до меня, хватит счастливых мордашек с алюминиевой ложкой в зубах и содержимым вышеупомянутой ложки где-нибудь в брюхе:
  - Ах, обалденный компотик!
  К черту армейское пойло. Каждый согласен, это помои и пойло. Особенно после мамочкиных неидейных харчей. Ну и что, если помои идейные, а пойло ой-е-е-ей. В домашней обстановке неидейное давит идейное, а от идейного потянет в кусты, да еще кое-что, да так скрючишься, что государство тебя не спасет со всей его идеологической машиной или величайшей политикой партии.
  Зато если мамочка далеко, уже никуда не потянет. И пойло не совсем, чтобы пойло, но счастье. И помои не только помои, но нечто светлое и нечто большее. Про кусты рассуждать запрещается. На все про все у тебя две минуты, максимум три. За означенное время обязан схватить, сожрать, перепить, вымыть лапки и смыться.
  Ты пока не один. Ребята на Памятнике. Они голодные, они застоялись, они плюс газовая атака, они вспоминают тебя. Чувствуешь, как вспоминают? Ты не глухой, точно чувствуешь. Перепивая, хватая, заглатывая. Как эти губы твердят:
  - Пусть живет коммунизм!
  Сухие, ну все равно, что печеные губы:
  - Да здравствует родина с маленькой буквы!
  
  ЛУЧШИЙ УЧЕНИК
  Школа нас не забыла. Школа всегда рядом. Как же так? Век строительства коммунизма - и кто-то кого-то забыл? Сильные мира сего охраняют народную память в лучших традициях развивающегося коммунизма. Ты не забыл, тебя не забыли. Ты почесался, вокруг почесались. Ты окунулся делами в народ, народ не так чтобы ответил другими делами, но притащил тебя к алтарю и распял там по правилам.
  Отсюда первое правило, сильного товарища ненавижу, когда находится далеко, но обожаю его, когда близко. Раз не погнушался маленькой вошкой народ, значит ты сильный товарищ. Только слабые товарищи прячутся и гнушаются. Вдруг чего-то не так? Вдруг пятно белое? Или зубы желтые? Или волос седой? Или перхоть? Ну, понимаете, кто они слабые товарищи? Залез в уголок, засел на шесток, и молчок. Школа не смеет молчок. Кровь из носу, но среди сильных товарищей обязана застолбить свое лежбище школа.
  Хотя календарь ее жесткий:
  - Сегодня райком.
  - Завтра партком.
  - Послезавтра аллея.
  Но какая 'аллея' кое-кто уже позабыл. Может это субботник? Может дерьмо разгребать или кустики пересаживать? Нет, мы неделю назад разгребали, а еще за неделю высаживали. Значит другая 'аллея'. Так и припоминается план послезавтра. Спросили директора, проконтролировали завучей, каждый учитель обязан ответить на данный вопрос. И каждый учитель ответил. Или постойте, не так чтобы каждый. Вот Попочка где? Почему это он не ответил? Ах, исчез Попочка? Куда это, мать его мама, исчез? Учебный год продолжается, ответственный товарищ не появляется. Все знают, какой ответственный Попочка. И что такое исчез? Пора поискать, чтобы другим неповадно.
  Короче, школа опять с нами:
  - А не маловато ли вас?
  Чувствуешь себя как на уроке:
  - Зато самые стойкие.
  Школа экзаменует:
  - И выглядите не очень.
  Мы согласны на школьный экзамен:
  - Зато на благо отечества.
  Все-таки вспомнили, все-таки не забыли, все-таки пришли посмотреть, все-таки здорово. Тебя сам директор боднул по плечу:
  - Лучший, поди, ученик?
  И его по плечу:
  - Снова лучший.
  И случайно подвернувшегося детсадовца:
  - Опять-таки лучший, только какой-то он маленький.
  Визжат луженые глотки. 'Рад стараться' визжат. А еще что-то такое про службу твоей и моей родине.
  
  КОШМАРЫ
  Наша служба не совсем настоящая. Мы отрабатываем 'от и до' свой урок, затем не то чтобы служба, но свобода на двести процентов. Настоящий солдат готов позавидовать нам, у него всегда служба, где не имеет значения, отработан ли этот урок или нет. Настоящий солдат после урока (отработанного или неотработанного) экспортируется в казарму, ненастоящий солдат экспортируется домой. Наигрался, накувыркался, навеселился, и будя:
  - Правила такие.
  Кто еще не поверил, могу повторить:
  - Если служба ненастоящая...
  Зато кошмары самые естественные, самые настоящие. Их не сравнишь с тем, что показывают по ящику. Там теплично-лубочный сиропчик. Все улыбаются, все восторгаются, все с чувством выполненного долга лезут в кроватку. Ничего не скажу, долг выполнен. Ты свое отработал, ты вернулся домой. Но так не хочется в эту кроватку. Сердце стучит, спина потеет, где-то внутри, скорее всего ниже пояса, неприятный такой холодок. Какого черта вернулся? Лучше бы там на аллее. Нога вверх, нога вниз. Нога вниз, нога вверх. А тут такая в жопу кроватка.
  Я не преувеличиваю. Десять часов, одиннадцать, двенадцать, первый час ночи. Никак не заснуть. Что такое? Долг выполнил. Отдался сам до конца. Себе никаких поблажек. Будьте счастливы, будьте довольны, мои дорогие товарищи! Не трогайте меня! Отпустите меня! Я живой человек, мне бы как-нибудь отдохнуть от счастливо отработанного дня. Ну, совсем немножечко отдохнуть. Ну, самую капельку. Мне бы скрючиться вон в тот неприметный комочек. Нет меня до рассвета. Вы понимаете, нет. Это не я, это кто-то другой, это мертвое тело.
  Опять не выходит. Едва отключился, и кто-то страшный стоит в твоем изголовье. Кто там стоит? Неужели не узнаешь? Он самый, то есть твой лучший наставник стоит, который есть Попочка. Но почему он такой черный? Да ты не спрашивай, он черный потому что он черный. А с ним еще кто? Или снова не узнаешь? Наш комиссар, и опять-таки черный. Да почему он такой? Хотя не он, а она. Неужели не разобрался, комиссар у нас девушка, то есть она. Может по жизни приятная девушка, но здесь она черная.
  Пора просыпаться. Подремал две или три минуты, однако пора. Если ты не проснешься, будет еще хуже. Попочка с одной стороны, комиссар или комиссарша с другой. Схватили за ушки, придавили за ножки, трясут. Им очень нравится. А тебе? Ну, не знаю, может тебе нравится. Кто-то вскочил на живот, кто-то пляшет, сапожищами залудил по лицу. Внутренности твои лопнули, то есть лопнули во все щели, они вываливаются, бьют и трясут. Боль по всему телу, морда что жопа, ты не то чтобы человек... Ты растворился, ты выпал из существующей вселенной, ты выброшен в мировое пространство, ты никогда не вернешься обратно.
  Господи, неужели опять правда? Неужели такое происходит с тобой? Не верится, но происходит. Подремал минут десять, а отходить минут триста. Может быть до утра отходить. За десять несчастных минут поднимаешься с кроватки разбитый и изувеченный куда больше, чем за день маршировки. Может таблеточку какую? Может для сна? Не помогает. После таблеточки чернее черного комиссар (простите, она комиссарша). После таблеточки Попочка дьявол.
  Господи, как еще вынести нечто подобное? Лежу с открытыми глазами, не понимаю, не знаю.
  Вырастая из пеленок
  И вонючего тряпья,
  Из армейских распашонок
  Под ударами дубья:
  Не мечтай о тихом росте,
  Поумерь дурную прыть.
  Еще будут рваться кости
  И по-волчьи будешь выть.
  Зато какая закалка для истинного строителя коммунизма, для любвеобильной натуры, особенно если любовь не куда-нибудь, но на милое сердцу отечество.
  
  КОНЕЦ ЛЮБВИ
  Возможен, конечно, более интересный объект в виде толстоморденькой, толстозаденькой девушки. Хотя на габаритах я не настаиваю. Любая здесь девушка подойдет, то ли толстенькая, то ли худенькая, то ли фотомодель, то ли 'подросток без пальца'. Опять же на вкус или цвет... Один влюбился, другой удавился, остальные ребятишки с вытянутыми носами наблюдают за первым и за вторым номером. Вот и я говорю, хорошая штука любая.
  В четырнадцать лет вполне вероятно великое чувство не только к любимой Родине с большой буквы. Дорогое отечество не всегда выражается неким абстрактным понятием 'сер-сер-сер'. Здесь всего много и даже очень. Для кого домик, для кого садик, для кого холодильник с закуской и водкой, для кого письменный стол или книжный шкаф, для кого румяные щечки и пухлые губки. Хотя в который раз губки не обязательно пухлые, щечки не так чтобы очень румяные. Кому чего нравится: скелет, дохлятина, сушеная вобла... Или пускай на румяные щечки натянут бушлат, а на пухлые губки шапку и каску.
  Все равно хорошо. Я хотел рассказать о любви, которая не начиналась, но кончилась. Ибо для любви я не придумал начало. Для чего-то другого придумал, а для любви нет. Любовь была, или существовала всегда. Как очаровательная вселенная, как неувядающая природа, как теоретически доказанные вечность и бесконечность, как прочие недоказанные вещи, которые не смотря ни на что существуют всегда. Да и любовь, как вы догадались, не из самых доказанных, потому что существовала. Это уже кое-что. Я согласен вести разговор на самом высоком уровне про любовь, но сегодняшняя тема - кончина любви. Не нравится, так не взыщите.
  И какая кончина? Да самая обыкновенная. Ее обстановка - Памятник. Ее повод - медаль. Ну, вы из очень понятливых товарищей, медаль не просто дается за красивые губки, за пухлые щечки. Для какого-нибудь начальника вроде Попочки очень и очень просто дается любая медаль. А рабу возле Памятника не совсем чтобы так. Раб стоял, раб терпел, раб не сбежал и не предал нуждающееся в нем отечество. Впрочем, сбежавшему рабу ни за что не дается медаль. Какой-никакой плюс при нашем каком-никаком коммунизме. Если сбежал, на все сто никакая медаль. Ты раб, ты не имеешь права бежать без приказа начальника. Я уточняю, ни в коей степени не имеешь. Покуда начальник не приказал, подыхай где стоишь. Если в бегах, даже медом намазанный, не видать тебе самой мелкой медали.
  Я же медаль заслужил по всем правилам. Продержался, черт подери, до конца. А мне за энное количество дней непорочной службы - медаль. Крохотная, почти незаметная, из алюминия. Не то, что подружке моей. Ее большая медаль. Она у Памятника не стояла, она каблучков не сбивала, она большой человек. Или не понимаете, какой она человек? А если немножко мозгой шевельнуть? Или снова не понимаете? Она второй человек после Попочки:
  - На кухню сводить не хухры-мухры.
  - Что там хухры?
  - Это Памятник.
  Вот и получается: у нее большая медаль, у меня - крохотная из алюминия, у нее за большие заслуги, у меня просто так. Она пахала, она вкалывала, она себя положила на остывающий алтарь отечества, она попку порвала свою. Я прохлаждался, я дурью страдал, я ничего такого-сякого не сделал. Разве что имя мое на всю школу гремит. Известное, черт подери, имя. Как за него не дать? За него и дали медаль.
  - За имя, черт подери!
  Это мне прямо сказала подружка.
  
  СПЛОШНОЙ АПЕЛЬСИН
  Ну, чего я опять разболтался?
  Кажется, говорил, говорил, говорил... Зачем говорил, не сумею ответить. То ли язык колючий на нашу правильную действительность, то ли место такое шершавое, то ли просто устал. Молчать я устал. При коммунизме мы меньше молчали, чем оно получается сегодня, сейчас, в так называемое свободное демократическое время. При коммунизме колючий язык всегда попадал в шершавое место, а шершавое место всегда принимало колючий язык. Вот папаши с мамашами наши молчали. У них апельсин застрял в глотке, оттого и молчали. У нас ничего не застряло. При коммунизме мы еще чистенькие, светленькие, славненькие. Молчать в подобном состоянии не возможно, даже если очень захочется.
  После коммунизма не то и не так. Боролись против молчания, его-то и получили в конечном итоге. Каждый не своим голосом, каждый какую-то затянул лабуду, каждый тити-мити чего там выплюнул. Но словечко 'выплюнул' в лучшем варианте отражает удар в морду. Вы хотели добить коммунизм, и такое дело прошло. Теперь папаши с мамашами и мамаши с папашами вас добивают:
  - Сдохните, подлые.
  Оно мне не нравится. Говорил, говорил, говорил... Сегодня не разговариваю и не слушаю, и вообще ниже пояса. Пушки стреляют, снаряды летают, ребятишки калечатся, затем дохнут. Дохлые у нас ребятишки, туда им дорога. Вот старики у нас крепкие. В свое время спас апельсин. Молчали, молчали и разболтались круче кого-либо, да так чтобы на всю Россию. Что ребятишки для них, они старики. Берегу свою шкуру. Защищаю свою жопу. Мое удовольствие выше всех твоих подвигов. Если не веришь, за мной моя армия.
  Но вопрос не исчерпан:
  - Смотря кому подыхать?
  Или заменим игрой неприятие смерти? Никаких там мягких материй и заводных кошечек или зайчиков. Мягкая материя смягчает нравы, заводные кошечки (тем более зайчики) ослабляют завод. И это не лучшая пища для армии. Смягченный или ослабленный товарищ постарается пропустить между ног армию. Что-то не так про добро и про зло. Что-то он про любовь. Что-то про счастье, которое есть, или которого нет даже в стране побеждающей демократии. Товарищ ослабился, товарищ смягчился. Его скупая слеза не омоет форменный китель, тем более не очистит простые ботинки без каблуков, тем более не отразится в какой-нибудь маленькой, но до одури красненькой звездочке.
  - Вперед на врага!
  Оно бы можно, да я не доел апельсин. И автомат мой в кустах с заклепанным дулом.
  
  
  СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ
  
  В страшно нежном и беспокойном возрасте я оторвался на миг от игрушек, изображающих орудия бойни, я захотел сочинить книгу. Не очень плохую, не очень хорошую книгу, а настоящий шедевр, способный довести твое и мое человечество до загнивших печенок и, между прочим, направить его же в лоно великой истины. Что до самой истины, я смутно понимал саму истину. Какая-та сложная машина, или агрегат, или маленькая машинка, что собирает добро или мусор, затем прессует и в кубиках нам подает, а после кубиков получается нечто такое, что больше похоже на чудо.
  Но разве подобное чудо во всей своей наготе могло тормознуть мой проснувшийся разум? Нет, оно не могло. Это взрослые наставники полюбили такую-сякую хреновину, где все придумано, приукрашено и не из наших. Это взрослые товарищи расписались, не знаю про что. Их вселенная более чем абстрактная. Она даже не 'абстракция' в моем понимании, скорее она злоба. То есть злоба озлобленных взрослых. Выпустили демона войны, дали ему развернуться, переносят наши обычаи в искаженном, в гиперпространственном естестве на какую-то нереальную почву. Наконец, размножают обычных скотов в виде бестий в скафандрах.
  И это старшее поколение, то есть так называемые писатели, которым практически можется все. Они придумали грязь, они за войны и злобу, они раболепнее раболепного и паршивее гнусного хаоса, они как черные яйца на печень России. Но они в подходящем возрасте. И не только им можется, но поощряется. Да еще деньжата рекой. Хорошие в любом отношении денюшки!
  А у меня идея хорошая. Я подумал сделать как товарищи взрослые. Не представляю, какого черта я так? Мамочка предупреждала, не делай. Папочка настаивал, не влезай. Дедушка с бабушкой мне подарили Маркса и Энгельса. Ну не самих конечно, но их потрясающие труды. Вот прочтешь Маркса, тогда дело. Вот одолеешь Энгельса, значит, залез куда требуется. Я не купился на очень хороший подарок. И Маркс не при чем, и его жена Энгельс.
  Дело понятное, против моих так называемых взрослых наставников те еще взрослые учителя с большим стажем. Мои поощряет советом или примером, а у тех денюшки. При чем повторяю, хорошие денюшки! Велосипед можно купить. Знаете, мечта такая про велосипед. Чтобы обязательно спортивный. Чтобы трубка вместо колес. Чтобы шесть шестеренок. Чтобы огонек спереди и ручной тормоз сзади.
  Я так и подумал. Детская мечта она самая крепкая. Сажусь, педали наяриваю, чувство, сами догадаетесь, точно вывел корабль на просторы вселенной. А почему бы не точно? Век строительства коммунизма опять же походит на велосипед, тем более на корабль. Это век милитаризации всей страны в целом и каждого человека в отдельности. Но милитаризация только страны не очень похвальная штука. Вот если бы милитаризация целой планеты Земля, или Солнечной системы, иди всего космоса, или еще дальше...
  Вы не стесняйтесь в крепких выражениях, дорогие товарищи, я так мечтаю. Планета Земля превосходит нашу Россию, Солнечная система - опять же планета Земля и еще кое-что вместе взятые, космос как множество всевозможных систем, галактик и даже метагалактик. Чем интенсивнее я мечтаю, тем дальше уходит мечта, которая из самого детства. Дорожка перед уходящей мечтой не просто из фантиков или пуговок. Дорожка только вперед. Она прекрасная, черт подери, она светлая, она опять же мечта. У нее никакого прошлого. Только одно будущее, самое светлое будущее на уходящей дорожке.
  
  ***
  Я еще тот мальчик, что никогда ничего не откладывает в спичечный коробок. Если захотелось, то жопа в клочья, а будет сделано. Впрочем, вы понимаете, книгу сочинить, не дерево посадить. Человек, сажающий дерево, все равно, что творец. Он подарил новую жизнь, он сделал нечто полезное, нечто очень хорошее. Сочинитель книги не больше чем сочинитель, в лучшем случае он сочинил только книгу.
  Но проскочили. Я за своим столом, стопка бумажек, чернильная ручка в руке. Стол у меня своеобразный, если это вам интересно. Там всего много: носки, банановая кожура, огрызок яблока, четверть газеты, какие-то пуговицы с мясом, учебники все до единого, портфель, еще лампа без лампы. И бумажек у меня много. Они такие как стол, они из старых тетрадей. Там надорвал, здесь отсосал, еще без уголочка, но ладно. Ручка чернильная, когда заправляется, капает. Чернила грязные. С такой ручкой находятся на своем месте и стол, и все остальное.
  Теперь, с чего начинать? Если я подготовился к выдающемуся труду всей моей жизни, то начинать необходимо как полагается для подобного случая. А как оно полагается? Видит бог, я не знаю. Сама по себе моя подготовка есть подготовка старательного ученика. Раскопал пространство не более носового платочка и аккурат до такой степени, чтобы туда положить одну из не самых грязных бумажек. Пространство есть, положить есть, чернила на взводе. Ты садишься, ну это на стул, не на какие-то к черту чернила. Ты думаешь и начинаешь. А еще умнее, если не думаешь. Душа свободная, рука свободная. Душа как движитель руки, рука как движитель души. Одно за другим тянется, другое от одного не отворачивается. Ей богу, ты начинаешь.
  Хотя последний штришок. Буковки очень у тебя мелкие. Какие-то они маромойские буковки, то есть они не из нашей команды. Я люблю нормальные буковки, чтобы записывались с размахом, чтобы прочитывались без лупы. Здесь тебе не школа. В школе можно рассматривать собственное бумаготворчество сквозь микроскоп. Здесь вселенская мудрость пошла. Или не разобрался, она мудрость целой вселенной? Или полный кретин, раз великую мудрость пропустил через детские мелочи? Думаю, что кретинов среди нас не существует по определению. Кожура, огрызок, носки постепенно попали на пол, а локти на стол. Если локти как следует положить, то и буковки будут, как следует.
  
  ***
  Ладно, преодолели начало.
  Не самый трудный вопрос. Если планируется произведение на тысячу с лишним страниц, никто тебя палкой не дрючит на первом этапе и за грудки не хватает, как подлого гада. Страницей больше, страницей меньше... Все достаточно просто, от простоты самое время свихнуться. А для непонимающих товарищей повторяю, главное никакой суеты.
  На сто десять или сто сорок страниц несколько сочных мазков. Это и есть начало. Точнее, не только начало, но полотно для разворачивающихся в дальнейшем событий. Какое оно полотно? Во-первых, мир новой (читайте 'невиданной') техники. Во-вторых, цивилизация думающих машин. В-четвертых, цивилизация человеков. В-одиннадцатых, неустойчивое общество, неустойчивые отношения, что-то такое на грани распада и в конечном итоге распад. В-семнадцатых, вышеозначенный распад как противостояние или противоборство двух агонизирующих систем, двух непримиримых образов жизни.
  Далее стоит остановиться подробнее. Для добропорядочной системы (читайте 'для коммунизма') никакие яркие краски не покажутся лишними. Все только в превосходных тонах: цветущие и счастливые лица, грандиозные достижения, не менее грандиозные идеи. Голубые, зеленые, красно-малиновые нашивки на рукавах, ну вроде погоны, комбинированная одежда цвета меркурианских песков заместо хэбэ, бляхи с мордахами космических кораблей заместо медалей. Даже чью-нибудь смерть живописать не иначе, как всенародное празднество, без содрогания немощной плоти, без блевотина, без пузырей, без истечения кала на весь экран:
  - Перечеркнута жизни стезя за великое светлое будущее!
  Для них (гнилых империалистов) - только черный, точнее чернушный отварчик: злоба, отчаяние, ненависть вне пределов человеческой мысли. Никакого, абсолютно никакого просвета, даже крохотной щели, мельчайшей кротовой лазейки, куда способен протиснуться недоношенный лучик добра, правды и жизни. Тут нельзя перегнуть палку. Любое поползновение в сторону 'хорошо' это твой минус. Публика всхлипывает, публика нервничает, наконец, матюгается. Автор какой-то он не такой. Ничего не продумал, что-то там на бумажку наделал как-как. Предвзятый товарищ, черт подери. Преступник какой-то, опять-таки черт. Сдерживает основные противоречия нашего времени, убивает истину, проституирует опять-таки неизвестно зачем. Мудозвон этот автор.
  Я так не хочу. Если фантастика в классическом виде суть маленькая реальность, то фантастика на тысячу страниц - большая реальность. Пускай получают они, то бишь гнилые империалисты и сочинители гнусных машин, пускай получают себе по заслугам. Да и машины на первое место. Пускай они унижают и эксплуатируют товарищей (по нашему 'товарищей из капиталистической формации'), пускай заставили их нищенствовать, голодать, в конечном итоге, всех и скопом погнали на путь бандитизма, гомосексуализма и скотоложства. Черт подери, это не наши, это чужие машины. Опять же не наши товарищи. Опять же какие они человеки? Монстр с клыками длиннее ножа, недочеловек из сточной клоаки, демон или вампир, и вообще... Мне страшно, мне жутко, я начинаю вопить, брыкаться, кусаться, моя жопа бантиком. Плюс безверие в завтрашний день:
  - Ждем не дождемся, когда мир окутает мерзость!
  Не жалейте черное, серое, грязное! Оно усилит контраст, столь желанный в романе.
  
  ***
  Но завершился первый этап, исписана банка чернил, испорчено больше десятка тетрадей, что так любовно сшивались из тех паршивых бумажек. Да и погода не та на дворе. Начинал жарким летом, а подошел к плаксивой и пакостной осени. Не уважаю я осень. Вот не уважаю и факт. Все она плачет, все она капает, все издевается над тобой. Сам становишься плаксивым и пакостным, как она. Плюс отращиваешь длинные волосы, чтобы прикрыть пустоту внутри черепной коробки. На лето волосы подстригаются, оттого что полная черепная коробка, к осени происходит обратный процесс. Вот и не люблю осень.
  Можно сказать, работал, но загремел в полосу отчуждения. Столько всего наворочано, а великий роман только в пеленках. Он вроде родился, вроде и нет. Он вроде роман, вроде пустое место. Вы понимаете, никакого действия, но борьба положений на высочайшем классическом уровне, так что Бальзак и Толстой отдыхают. Черная идея - белая идея. Черная одежда - белая одежда. Черное начало - белое начало. Черный оборот - белый оборот. Черные силы - белые силы. Черная борьба - белая борьба. Черный дьявол... Ну, вы разбираетесь, кто куда загремел. Я же начинаю на стенку кидаться.
  Хватит, мой ласковый. Зачем это ты потерял столько времени? Лето прошло, осень пришла. Хватит идейничать, твою мать. Идеи в десятке тетрадей. Тот самый сочный мазок по вселенскому полотну. Совершивши мазок, не зацикливайся на нем ни при каких обстоятельствах, или останется только мазок. А что он значит, если в единственном экземпляре? Да ничего он не значит. Ты понимаешь, не значит он ничего. Никому не нужен мазок, который просто мазок. Пора себя побороть с полной на то ответственностью гражданина великого коммунистического государства и будущего строителя справедливого коммунистического общества, или ты проиграл уже на начальном этапе.
  Волей-неволей я соглашаюсь на выбор героев.
  
  ***
  Выбор героев? Здесь почти не работает голова, мысли окучились где-нибудь сзади. Младенцу, воспитанному в нашем справедливейшем из справедливых, военизированном, пулеметизированном, бомбометательном обществе, яснее ясного ясно: есть герои положительные, есть герои отрицательные. Если с первой попытки не догадался, кто за кого, ты не расстраивайся, но вали дальше. Для того существует писатель, чтобы ориентировать читателя. А читатель опять-таки для того, чтобы по указке писателя пробиваться через всякие подляны или ловушки и не попадаться по мелочам, когда героев сортируют и метят.
  Встретите Ивановых-Петровых-Сидоровых, Это 'наши' на самый придирчивый взгляд. Думать нечего, сомневаться тем более, даже слюни я бы не посоветовал распускать на родные слюнявчики. Подобное священнодействие сейчас не ко времени, нет в нем никакого резона. Слушайте, глядите, запоминайте, воспринимайте чистейшей монетой - 'наши' как на подбор. Высокие, мускулистые, мощные, косая сажень в плечах, в пальцах силища непомерная. Все владеют приемами рукопашного боя, метко стреляют, управляют любой опоэтизированной механикой от карманного вездехода 'сортирбардачок' до космического суперзвездолета 'сортирлайнер'. Одно слово, шик-карные сверхчеловеки энд супермены. Сравните бесчисленные описания молодцов на первой, десятой, пятидесятой и прочих страницах... И что вы там отыскали? И что вы там разочли? И какая есть разница? Да никакой разницы. Разве что пилот Иванов белокурая (или русая) бестия, а шевелюра комдива Петрова покрылась космической перхотью.
  С врагами значительно проще. Попадутся в прожилках земли зловонные Борги да Морги - без преуменьшения это 'ихние'. Сильные, крепкие, коренастые, но не слишком, не очень. Истаскались ребятки. Прихоть какая-нибудь или порок или еще там чего, например, привычка к запрещенным стимуляторам или наркотикам. Империализм заманивает, империализм сокрушает. Вчера еще молодой, вчера несгибаемый товарищ, вчера супермен, то есть боец экстракласса. Сегодня империализм, точнее, империалистическая гнилостность наложила на твою молодость неизгладимые шрамы. В 'наших' условиях (заметьте для образца) шрамы всегда изгладимые. Вчерашний шрам сегодня изгладился за правильные положительные поступки. Но это в 'наших' условиях. Про 'ихние' условия говорить противно: некто сверкает гладкой что стол черепушкой, у другого товарища две дюжины дырок на пальцах, третий просто без глаза. Дерутся плохо, стреляют плохо, остальное на том же уровне. Самый раз таких недоносков десяток хорошему молодцу разговеться за ужином:
  - Для тренировки.
  Вот и тренируются ребята, но уже 'наши', не те 'ихние'. Враг ни в коей степени тренируется. Враг живет своей подлостью и разбоем. Империалистический строй опять же малина разбойников. Никакой справедливости, только разбой. Каждый империалист по сути своей враг. Плюс еще хищник. Он хватает, чего попадется, даже если оно чужое. Он уничтожает, чего не в силах схватить, даже если оно свое. Его бы вообще отодрать под тринадцатый позвонок из романа. Но не могу. Светлое будущее слишком кислое, когда растянули светлую часть на столько светлых страниц. А вонючий империалист чертовски вонючий, чтобы шокировать слишком кислое будущее, которое светлое. И читатель всегда наготове. Посюсюкал над великолепными картинами своего государства, но держит наготове кулак, чтобы в необходимый момент ответить империалистической сволочи:
  - У нас разговор короткий.
  Или что-нибудь в том же духе. Ну, как это говорят выдающиеся бойцы, когда выводят мерзавцев и негодяев на чистую воду. Вы понимаете, штамп на штамп, плюс еще штамп. Чем больше штампов, тем лучше. Боец не сюсюкается, но выводит. И подобное дело на четыреста с лишком страниц. Да еще потому, что скоростной у нас парень. Если бы был тормозной, то и в семь сотен страниц не разберешься с врагами. А он скоростной. Делает, делает, делает - никаких тебе разговоров. Может одно или два или три замечания из трех букв на страницу, но все равно никаких разговоров. Да и каждое слово его есть цитата.
  А роман пострадал. Ежу понятно, роман пострадал из-за скорости очень правильного героя. Какой-то куцый роман. Сто двадцать плюс четыреста - всего пятьсот двадцать страниц. Только разбежались творческие идеи в детской башке, только раскатали губу, а из-за кое-чьих скоростей пора заканчивать судьбоносное произведение всех времен и народов. Не хочу заканчивать, видит бог, не хочу. 'Скоростной' товарищ набил морду антигерою номер один, номер два, номер сто сорок два, номер две тысячи двадцать - и все. Он выдохся, он потерял свою форму. А я еще в форме, я еще так и эдак могу, и не только бить морды.
  Идем дальше.
  Появляются из кровавых болот всякие Кацманы-Мацманы - маромойское племя, техногенное семя. Коварные, лупоглазые, двуличные, приспособляемые к боевой обстановке с поразительной быстротой, что-то вроде скорости механизированной черепахи. Они за 'наших', они за 'ваших'. А кто-то подумал, ему попались интеллектуальные весельчаки с пухлыми ножками, короткими ручками, огроменными лбами, яйцеобразной формой лица и животиком вроде пивного бочонка. Нет, вышеупомянутые товарищи просто выскакивают между страниц для интриги и для тумана, путают крючковатыми пальцами карты героев, засоряют оружие, уничтожают шикарную технику, якобы так оно нужно и должно. А еще у них имидж такой: где покушал, там и нагадил, плюс читатель всегда в напряжении. По большому счету не плохо, когда в напряжении, тем более если находится в напряжении этот самый читатель. Хуже, если ненапряженный читатель. Ах, надоело! Ох, знаю! Ух, лабуда! Такой читатель не русский читатель. Пробежал, полистал, убежал. А ты его хвать за яйца:
  - Не знаешь, чего маромойчик выкинет?
  И пригвоздил ему яйца.
  
  ***
  На очередном повороте - сюжет. Я расправился с бандой героев и антигероев, я задание выполнил. Какого черта сюжет? А вот какого - каждый удобоваримый роман подобное дело имеет. Вы понимаете, каждый удобоваримый роман, и не только в тысячу с лишком страниц, но и в две тысячи. Роман не читается абы как. Что-то в нем есть, что-то обязано быть, вышеупомянутое что-то - сюжет, пускай чертовски и очень банальный:
  - Некая черная сила (естественно, сила империалистическая) вознамерилась захватить мир.
  Работенка большая, а начинается она с мелочей. Кого-то запугивают пыльным, точнее, вонючим мешком, кому-то буравят мозги приятным броском кирпича, кто-то кряхтит или хрипит на гвоздях, прочие статисты вовсе несметным числом исчезают с арены. В общем, ничтожная суета, ну вы понимаете, всякие постмодернистские мелочи. Если их между делом исправить, вовсе не разовьется сюжет, в лучшем случае разовьется какой-нибудь мелкий сюжетец местечкового значения. Если ничего не исправишь, возможно, проскочит галопом читатель сквозь хитросплетенные мелочи. Поэтому середина: хочется исправлять, но не можется, и кто-то дурак дураком влип не в свое дело.
  А кто у нас влип, разрешите вопрос? Ну, конечно же, журналист или младший корреспондент какой-нибудь недоразвитой газетенки. На работе начальство затюкал тупыми прожектами, вот и послали парня подальше. А куда в наше время 'подальше'? Скажем, на Марс. Оно аккурат далеко, и цивилизация там совершенно гнилая. Как вы понимает, через тысячу лет на Земле будет еще более или менее приличная цивилизация, зато на Марсе каменный век. По международным правилам никаких коммунистов, капиталистов, фашистов, республик и государств с установленным или устоявшемся строем. А на самом деле война в джунглях. Прилетаешь, резвишься, развратничаешь, свинья свиньей и вообще позор для своей Родины, что с большой буквы.
  Но я пошутил. Наш корреспондент ни в коей мере позор. Он тот самый Иванов-Петров-Сидоров, о котором говорилось чуть выше. Внешне ничего особенного. Спортивная куртка, спортивные брюки, черные очки, кроссовки, перстень с печаткой, брелок на ремне, фотография мамы в карманчике. Мама такая молоденькая, почти девочка. Все думают, она девочка, с которой ну это самое дело герой. Ха-ха-ха! Все ошиблись, она мама, и вообще талисман, что спасает скромного мальчика от любой девочки, тем более от какой-нибудь шлюхи с вашего гнусного Марса.
  Этот не подведет. Простоватый снаружи, но гениальный внутри Петров-Иванов-Сидоров вооружен самым боеспособным, самым действенным, самым несокрушимым оружием. Его оружие - коммунистическая идеология плюс коммунистическая мораль. А коммунистическая идеология при любом рассмотрении такая идеология, ну вы соображаете какая, что каждой сволочи не поздоровится на узкой дорожке с нашим героем. Пускай на начальном этапе расследования гениальный Петров-Иванов-Сидоров словно ослеп, оглох, отупел, ничего не замечает, ничего не разумеет, империалисты удачно скрывают следы - от этого сюжет только круче, и возрадовался писательским находкам читатель.
  Я читателя не обманываю. Мой журнальный товарищ или маленький корреспондент пока еще мальчик. Но в силу определенных обстоятельств из мальчика вырастает мужчина. Нет обстоятельств, есть мальчик. Есть обстоятельства, самое время переходить на другой уровень. А на Марсе всегда обстоятельства. Недорезанные империалисты зажрались. Они не только перестраховываются и подстраховываются, они из сторонников нехорошо пошутить над чем-нибудь очень святым, чем-нибудь очень хорошим. Шутка удалась или нет? Как вы понимаете, больше крови - пристойнее шутка. Что значит 'больше' это на усмотрение автора. То ли пуля в живот, то ли нож, то ли тесак и топор, то ли горячая курица в задницу, то ли разбитый хлебальник. За качество отвечает автор.
  Начинается священнодействие. Супермен не котенок и не щенок, супермен есть субстанция 'супер' даже в бочке, где прохудилась затычка. Он наилучшим образом раскрывает любые коварные происки самых коварных врагов. Он метелит направо, метелит налево, разворачивается и опять же метелит все тех же подонков, да так что превращаются в струпья и клочья их разъяренные рожи. И чтобы побольше ошметков лежало на голой земле, особенно перед тем, как покушаю кашицу аккуратненькой ложечкой из аккуратненькой мисочки. А еще трупы падают со страниц обильным потоком, усеивают окрестности миль на пятьсот, но наша родная 'звезда' на подобную тупость накакала:
  - Покуда поставлен вопрос, быть или не быть человечеству (во куда залетел), можно поставить не менее важный вопрос, какова себестоимость сотни-другой недорезанных паразитов, к тому же ненашего образа мысли и не из нашей команды?
  Постепенно приходит прозрение, Ломая барьеры, уничтожая запоры, попадая в ловушки, успешно минуя ловушки, Иванов-Петров-Сидоров после многочисленных приключений (продолжительность коих зависит только от терпеливости или изобретательности рассказчика) добирается наконец до подлючей поганки Берга-Борга-Морга, приканчивает поганку.
  Финал может быть, несомненно, двояким, либо наш обалденный любимец обалденно отбрасывает концы, но спасает при этом на все времена человечество. Либо замученный и истерзанный, с доброй сотней смертельных ранений в паху, остается корпеть и фиглярничать в назидание благодарным потомкам. Но в том или другом случае, он не уйдет на заслуженный отдых невежливым лопухом или кем-то еще, он обязательно выблюет желчи кусок, ну то самое, что вы называете 'речью'.
  
  ***
  Собственно говоря, ораторствует не сам победитель, ораторствует автор. Авторская идея на тысяче с лишком страниц получила право на существование. Автор здорово потрудился, он все равно, что герой Иванов-Петров-Сидоров, даже больше того. Ну, и прощальная речь как подарочек для читателей. Ты ее заслужил, разлюбезный читатель, если здорово потрудился и не извел на туалетную бумагу замыслы автора:
  - Я умираю. Не плачьте, товарищи! Еще немного, и я покину вас навсегда. Глаза закроются, мрак затопит сознание, небытие победит, а бытие останется с вами, как память об нашей прекрасной Земле, об этих спасенных, праведных звездах.
  Неплохо оно получается:
  - Играйте траурный марш. Играйте за Землю, за звезды. Я умираю, но я еще здесь. Я не могу увидеть спасенной родную планету, но я ее чувствую. Да здравствует наша любимая родина! Да здравствует наша свобода! Да здравствует наша Земля! Я умираю, но я победил. Нет, это мы победили, все мы победили. То есть живые и мертвые, то есть те, кто боролся за эти звезды и Землю.
  Дальше куда лучше:
  - Империалистическая сволочь стоит на коленях. Проклятые (они же империалистические) корабли никогда не поднимутся в космос, не будут тиранить пространство, в том числе грабить, терзать, убивать и насиловать граждан. Радуйтесь, граждане! Над миром взошла звезда коммунизма. Самая яркая, самая ослепительная, расчудесная и не помню какая звезда. Она взошла, она наколола своими лучами бешеный, непокорный, не желающий подчиняться идеям огрызок мирового пространства. Она это сделала, так ее так! Я умираю, но новоиспеченная звезда не умрет. Она отомстит за меня, и каждый подлец будет кровью из глаз омывать ее чистое тело.
  Или еще лучше:
  - Не отступайте, товарищи. Радоваться не время и рано. Хватает врагов на Земле, хватает их во вселенной. Кто отступил, тот пропал. Бешеные гады стали умнее, они спрятались. И не только в старом сарае, на чердаке или в яме. Где деньги, там спрятались гады. Я умираю, но чувствую деньги. Отсюда главное зло, отсюда основа всего сволочизма и горя. Отсюда гидра, которую не уничтожить, пока не сожгешь до последнего членика. Отсюда опасность для всех народов Земли. Отсюда разврат, от которого мы превращаемся в обезьяну. А так же палочка-выручалочка империализма и могильщик великого коммунизма. Я умираю, но вам рановато еще на покой, рановато менять оружие на соху и орало. Есть работенка для вас. Кровавая, неприятная, трудоемкая, не для слабонервных и женоподобных товарищей, но она есть. Пока не ужучим поганую мразь и не выметем за пределы нашей вселенной.
  Наконец предсмертный шепот:
  - Долой деньги!
  И самый предсмертный:
  - Считайте меня комсомольцем.
  И еще самый-самый... Впрочем, не понимаю о чем. Мальчик вспомнил про маму.
  
  ***
  Далее можно передохнуть. Предлагается специальное упражнение. Это когда выбрасываю за окошко несколько тухлых яиц и попадаю с определенной степенью вероятности на головы шебуршащейся публике. Но так, чтобы публика не заметила, откуда пошли яйца, иначе весь кайф пропадет. А если публика не заметила, можно представить ее в облике отвратительных империалистов, которым тухлые яйца есть наилучшая, между прочим, награда и по заслугам и за все последующие преступления против вселенной. А, представив, можно себя похвалить за удачное попадание или совсем неудавшийся промах. С первого раза ты не всегда попадаешь в намеченную цель, но на пятнадцатый или шестнадцатый день попадаешь всегда. А что оттуда в ответ, так это сразу давай в книгу!
  - Например, несколько слов о любви.
  Молочко выпиваю, слова очень шустро записываю. Сам не так чтобы профессионально натыркан в любви. Тринадцатилетний мальчишка, ну настоящий пацан с его юношеским максимализмом, и вдруг величайшая сила 'любовь'. Вам не тринадцать, вы представляете, что за сила тикая. Тринадцатилетний мальчишка не представляет, ему не дано. По крайней мере, пока не дано. Любовь и любовь. Я полюбил ее, она полюбила меня. Что-нибудь из арсенала цветов, пауков, бабочек, шаебочек, гаечек и других механизмов.
  Серьезная штука любовь, она в любом романе присутствует. Лучше бы она отсутствовала. Так и проще и лучше и невежество свое перекрыл очередными мордобойными шутками. Никто не смеется, что ты невлюбленный мальчишка. Может ты очень и очень влюбленный, может ты не мальчишка. На титуле возраст твой не указан, считаем, его нет. Любовь отсутствует, потому что другой жанр твоя политическая фантастика. Если бы подобающий жанр, любовь бы присутствовала. Тут никакой, ее мама, любви. Жанр отрицает, ты отказался пачкать страницы.
  Короче, не повезло. Светлое будущее не отрицает любовь. Империалисты ее отрицают. Детишки в пробирках, генетика, кибернетика, электроника, автоматика. Сволочные империалисты за искусственный мир, но настоящий герой за естественное продолжение рода. Какой еще мир без любви? Нет, не согласен, только любовь. Не все про любовь понимаю в свои тринадцать с маленьким хвостиком, но кое в чем разобрался благодаря более умным товарищам. Вот смотрите словечко, оно иностранное, оно называется 'трах'. Так любят империалисты. Но я разобрался, черт подери. Три элемента для 'траха': девчонка, кирпич, хозяин или покровитель девчонки. Далее 'трах'. Хозяин бьет по балде эту самую дуру.
  Или что-то не так? Или ошибочка вышла? Ни в коем случае не может ошибаться писатель. Я уверен, юношеская интерпретация зарубежной любви со всеми ее словечками, если не самая оригинальная, то опять-таки самая правильная. Особенности жанра требуют. Как обойтись без 'траха', если всегда и везде супермогучий герой подхватывает недоношенную торфушку с головкою в кулачок, с ногами длиной в полэкватора. Она торфушка, он герой. Она из стана врага, он из нашего стана. Потому и подхватывает правильный парень подобное барахло, чтобы уделать врага во всех направлениях, чтобы надругаться над главной его идеологической святыней, то есть над проституцией и над его девками. Сегодня враг, завтра нечто иное. А 'иное' получается только таким образом, только через любовь, только через исправление проституирующих пережитков врага. Чтобы в девические мозги, невинные и плоскодонные, точно мозги солдафона, чего-нибудь хорошее трахнулось:
  - Милая, ты никак не поймешь удовольствие поменять лагерь.
  Или в развернутом виде:
  - Что угнетает, терзает, шпыняет тебя днем или ночью?
  Для такого случая можно поматюгаться:
  - Ах, проклятая частная собственность!
  Или можно закосить под философа:
  - Эта слащавая цепь из поддельного серебра приковывает твои распрелестные ножки куда неположено и положено, ты у нее в рабстве.
  Лучше философ:
  - Порви слащавую цепь, раздай ее неимущим товарищам, отмучайся, отболей империалистической заразой и хворью. А после всего голая, босая следуй за мной, как за мессией с красным флагом, как за всей мечтой твоей жизни.
  Но красотка, пока недостаточно трахнутая, находится за пределами тупости. Для интереса долго канючит и жучит своего перевоспитателя (читайте 'правильного героя'), опять же сопротивляется истинной мудрости, подкладывает свинью или парочку дохлых собак не в тот лагерь. Все-таки капиталистическое образование, капиталистическое детство, капиталистическая мораль, капиталистический яд и звериный оскал капитала поимели слабую душу. Так что, прощаем ее, эту лапочку. Сволочь ее воспитала, сволочь ее развратила. Она настолько сама почти сволочь, что способна предать своего воздыхателя в грязные руки поганых скотов и даже не гавкнуть.
  Хотя с другой стороны, так еще интереснее. Товарищ влюбился. Его любовь чистая. Его помыслы совершенные. Его сердце горячее, тело любвеобильное... А тут его облажали и придержали. Но это любовь. Капиталистическая дуреха не понимает, что это любовь. Лишь когда подлые, бесчеловечные империалисты воспользуются плодами антилюбви, то есть в натуре будут пытать молодого героя, рвать щипцами его белоснежное сочное тело, издеваться над детородными органами... Лишь тогда дуреха поймет, чего потеряла.
  Дальше крокодиловые слезы, гипервселенские вопли, закрученные ручки, выщипанные волосы, не только на голове. Хотя постойте, на других местах выщипанные волосы до того были выщипаны. Империалистический писк - 'эротикой' называется. Ну да ладно, из вашего ротика к черту ваша эротика. Дуреха она впрямь взбеленилась. Стреляет, мордует, хватает нежными пальчиками каждого империалиста за развратное горлышко. Вот тебе, вот тебе, вот тебе... Не беда, не крутая потеря. Любовь на уровне фола соприкасается с жертвенностью, особенно если папа энд мама так жестоко и подло надрали тебя в позорные империалистические годы детства.
  Зато какой обалденный финал! Какая идиллия!
  - Милый, прости, - упала новообращенная коммунистка на искромсанное тело героя. - Я поправилась. Коммунизм наше общее счастье!
  Затем берет автомат, затем вдребезги медный колпак бесноватого папочки Берга-Борга-Морга.
  
  ***
  После этакой потрясающей затошниловки изобразить межпланетную стычку двух звездолетов - мелочь пустячная. Капля слегка возбужденного разума. Ты просыпающийся разум слегка возбудил, затем слегка отпустил. Разум расширяется, разум разрастается, разум возвышается после кошмарного сна. Как в стародавние времена, в старых пиратских рассказах, переполненных ну не помню там чем, иногда ой-ты как интересно.
  И у меня интересно. Не так чтобы перегнул палку, гигантоманией я не страдаю. Но космос тебе не корыто с песочком. Хотя и в космосе огнедышащие махины забрасывают друг друга снарядами, аннигилляционными струями, плазменной требухой: 'Трах-тарарах!', точно их поместили в корыто. Потому они и забрасывают, что слишком маленький космос. А еще самое время кое-кого подцепить на крючок. Один подцепил, другой подрулил, будто проделать подобные штучки с противником (миллиард мегатонн) то же самое, что на тренировках с бумажным корабликом все из того же корыта.
  Но я отвлекаюсь. Идет абордаж. Так и прут из щелей мордобои в своих разноцветных скафандрах. В красных - наши, в черных - конечно, враги. Начинается кутерьма, кто кому вмажет покруче, кто кому двадцать четыре пилюли засадит пониже пупка или как полагается всыплет. В дело попали ножи, далее палки, далее балки, либо обломки от умных машин с вкраплениями микрокорпускулярных схем заместо обыденных гвоздиков. На всякий пожарный не брезгуют прозаическим кулаком.
  - Раз, - разодран скафандр.
  - Два, - расплющена челюсть.
  - Три...
  Дьявол возьми, неужели во времена космического милитаризма не изобрели ничего лучшего, кроме обыкновенного мордобоя. Зато какие эффекты! Безжизненные тела покачиваются вокруг разрушенных монстров. Много-много черных скафандров. Среди них редкие крапинки более яркого цвета.
  - Они до конца сражались и умирали за Родину.
  Командир роняет скупую слезу. Приспускается красное знамя.
  
  ***
  Что там еще? Любовная сцена на грани незапрещенного фола. Схватка в глубоком-глубоком и очень глубоком космосе. Десятка два одиночных схваток между главным героем и всей облажавшейся сволочью. Отвлекающие маневры на втором этаже. Это когда Кацман-Мацман переходит в лагерь врага, предавая 'наших' ребят, а затем переходит обратно, предавая 'ихних' злодеев. Ну, вы понимаете, 'двойной агент' называется. Вроде прикольно, да все равно маловато для произволения гиперпространственного уровня.
  Я подсчитываю страницы. Получается восемьсот с хвостиком. Еще две сотни и можно идти на покой. Хотя две сотни в четыре раза поменьше, чем восемь, но как уловить эти две? Они самые трудные, они самые зверские, они не так чтобы очень нужны, в плане они есть. Никто не тянул за язык, я подписывал план по своей воле, то есть по своему разумению перед началом работы. Теперь напоролся. Если бы на восемь сотен подписывал план, то пора на покой. Но подписывал на все десять. Вот и бегаю точно козел. Вот и растекаюсь точно карасик. Еще змея, крокодил, бегемот, обезьяна, множество самых дурацких животных.
  Что дальше, черт подери!? Есть одна мыслишка. То есть мыслишка не совсем сногсшибательная, но она потрясающая, если ее притянуть в коммунизм. Для империалистической сволочи опять же только мыслишка. Для коммунистического рая это уже идея. При чем идея со знаком минус. Ибо идею со знаком плюс я исчерпал на четыреста сорок процентов, остался один только минус. Но вышепредложенный минус - спасительная идея, тем более потрясающая. Мы на него потрясемся, затем мы спасемся. И герой наш спасется, потому что имя идеи - 'сомнение'.
  У коммуниста что ли сомнение, твою мать? Да, у него. Но не в догматах главенствующей системы, не в марксизме и ленинизме, не в прелестях идеологической шелухи, разукрашенной строевой подготовкой от колыбели до очень уютного гробика, не в фанфарах с развернутыми знаменами. Упаси боже! Тут полнейший порядок: паренек верит слепо и свято, вам такой лапши понавешает, череп треснет, мозги расплескаются, в желудке будет сплошная помойка.
  Нет, надо найти чего-то похлеще и позабористее. Например, прохудились у мордобоя штаны во время последнего восхождения на империалистический эверест. Такое случается, даже если штаны просто так прохудились. А они не просто так. Предательская рука Кацмана поработала на триста четвертой странице, когда еще Кацман был среди 'ихних', когда досаждал 'нашим'. Ну и то, что штаны прохудились через пятьсот семнадцать страниц только судьба. Кацман развязал завязки, Кацман обрезал пуговицы, Кацман вытащил нитку. На четыреста семьдесят восьмой странице он вернулся в коммунистический лагерь. На шестьсот одиннадцатой завязал завязки, на шестьсот тринадцатой пришил пуговицы, про нитку забыл. Вот же старый козел будет Кацман.
  Дальше чистая математика. Нитка вытягивается и вытягивается, штаны распускаются и распускаются. Они всего лишь штаны. Они не могут остановиться по своей прихоти. Может, они полюбили нашего бедного мальчика, который их носит, но остановиться не могут. Врагов много, мальчик один. Началась катавасия, мордобой, каждый миллиметр чего-нибудь да значит для правильного политически подкованного уничтожения врага. А тут, между прочим, штаны. Мальчик оступился, споткнулся, попал в плен или чего-то сделал не так. Пострадали другие товарищи, имеются жертвы.
  - Господи, как же не повезло!
  Это судьба, это позор, это поганая жисть. Мальчик очень старался и вот обкакался. Дальше нетрудно размазать вещественные доказательства его кретинизма на множество маленьких глав и подглавок. Плюс еще пригодятся пастельные тона с кладбищенским завыванием, точнее, с отмыванием принесенных в жертву товарищей. Плюс еще слезки в аршин и великая душа в алмазах. Не могу! Не могу! Не могу! И не просите, черт подери! Наконец, компот из банановой кожуры с кровавым поносом, опять же бичевание страниц сорок пять - сорок шесть, прежде чем наложить на себя руки:
  - Зачем, зачем и зачем?
  Снова главы на три бичевание, тоскливый душегубный вой, веревка на шее несколько укрупненным планом. Осталось лишь узелок затянуть. Но в самый критичный момент к несчастному душегубу возвратится его же утраченный разум. Не абы как с бодуна. Разум все равно, что Христос, только партийный Христос, выросший в период рассвета коммунистической формации в стране победившего коммунизма. Гмы-гмы, узелок не партийный. Как узелок не партийный? Да так. Мальчик был комсомольцем, а пожелал умереть коммунистом. Но коммунистом ему умереть не получится. Не прошел предварительный отбор, не подавал заявление, и вообще никто не знает, что ты пожелал в своем грязном подвале. Посему не готов умереть мальчик:
  - Перестань, твою мать!
  А партийный Христос вдохновил слабака на великое дело:
  - Заплати кровью!
  Остальное - дело космической техники. Десятком более трупов, десятком менее - невелика разница.
  
  ***
  Впрочем, и для автора разницы никакой. Если не считать тех самых недостающих страниц, которые в конечном итоге нашли свое законное место, то есть будут оплачены, как полагается, весьма дорогими купюрами:
  - Милые денюшки.
  Как приятно они хрустят, как они радуют глазик и носик, какие во всем и всегда они милые. Можно себе шоколадку купить, можно бутылочку. Можно велосипедом разжиться, можно новенькой тачкой. И не важно, насколько ты взрослый товарищ или пацан. Для взрослого товарища бутылочка, для пацана тачка. Или не помню чего, я запутался, но это уже на втором месте.
  С другой стороны ничего нового мной не показано в тысячестраничном романе. Денюшка как движитель современной литературы и вообще всего писательского прогресса. Кто написал меньше, тот получил меньше. Вот вам прогресс. Сколько не вчитываюсь в этих так называемых 'писателей' они близнецы-братья, и творения их близнецы. Разве что один написал меньше, другой написал больше. Но что такое 'меньше', так его так? А что такое 'больше'? Или не понимаете что? У одного товарища страниц меньше, у другого их соответственно больше. Ни в коей мере талантов. По таланту все они близнецы, то есть все они бесталанные братья. Другое дело - страницы. А за каждую страничку своя денюшка.
  Как-то не очень выходит. Вроде достаточно мордовался c врагами отечества, но прибавляешь ащо мордобой к уже существующему, затем ащо - и опять недостаточно. Вроде уже захлебнулся в любви, но устроил наездик на более продвинутую любовь с некоторыми пикантными подробностями - и туда же по новому кругу. Вроде предательство такое гадкое... Да что ты заладил, да что занудил про предательство. Сама работа не очень. Не говорю, чтобы идея не очень. По определению идея как у других. Другие товарищи эксплуатируют такие же точно идеологические источники и разжирели. Ты заэксплуатировался с целой конюшней маленьких крылатых лошадок - и ни черта. Три месяца в душной комнате. Три месяца без свежего воздуха. Три месяца без друзей, без кино с телевизором. Это почти подвиг. Да какое 'почти'? Это есть подвиг. Сидел, пыхтел, накропал... Ту самую тысячу с лишком страниц. А что за такое за все? И не напоминайте про это.
  Враги захватили Парнас. Те самые отвратительные империалисты, против которых боролся твой гениальный Петров-Иванов-Сидоров. Собственно говоря, он не против подобных империалистов боролся. Борги-Берги-Морги на наш Парнас не спускаются. Они на своем Парнасе вонючую лапу сосут и вонючие баксы в вонючем порядке раскладывают. А мы на своем. Или точнее, мы под своим Парнасом, и даже во всеоружии. Граната, бомба, ракета, аэроплан, космолет, звездный охотник, межзвездный лазутчик, аннигилирующая установка, абсолютное оружие, тесак или нож. Мы не то чтобы сосунки, мы громыхаем оружием. Здорово громыхаем. Только получается, что мы сосунки. А на головку (сие факт) нам просто накакали.
  Ничего особенного, взяли вот так и накакали. Парнас высокий, особенно наш, на космическом корабле не доберешься, на Пегасе тем более. Про велосипед уже не рассказываю. Бедный мальчик не получил вышеупомянутый велосипед (такое еще встречается). И шоколадку не получил (что встречается реже). Не то чтобы не дают, просто не заметили мальчика. Которые с Парнаса, которые 'сер-сер-сер' - они не заметили. Парнас далекий еще более чем высокий. Облака разбиваются, дожди растекаются, солнышко от стыда спряталось. Все-таки русское солнышко, все-таки мы подрисовали его под нашу русскую мерку. А на пресловутом Парнасе всякие Кацманы-Мацманы. Вот-вот, маромойское племя, техногенное семя, много-много других пакостей. Покуда тринадцатилетний товарищ империалистов долбил, нетринадцатилетний товарищ туда проскочил. Хитрый все-таки нетринадцатилетний товарищ. Я его не осуждаю и за жирный пупок не хватаю. Раз проскочил, значит там твое настоящее место. Однако жалость берет:
  - Тысяча с лишком страниц.
  Горбатился точно поганый плебей, а 'Светлое будущее' так и подохло среди заплесневелой кучи бумаги.
  
  
  УХАЖЕР
  
  После второго стакана пишу о любви. По большому счету я не любитель подобной заразы, но как-то так получилось, что принял на грудь - сначала первый стакан, следом второй - и пишу о любви. После второго стакана получается не просто любовь, но прекраснейший период твоей и моей жизни среди более чем отвратительной мерзости. А еще это время, когда душа распускается в лучах нового, необычного, чуть сказочного, чуть первобытного чувства, когда вокруг все цветет, благоухает, рвется прямо на небо. А еще, когда каждый звук или взгляд приносит неслыханное наслаждение и становится чем-то на уровне чуда.
  Целый мир я тебе отдал,
  Целый мир лишь в одном дыханье,
  Каждый штиль, ураган и шквал,
  Взлет души и ее увяданье.
  Может я еще утаил
  Лишь кусочек какой, но это
  Самый мрачный кусочек был,
  Не достойный лучей рассвета.
  Он остынет в сердце моем,
  Тихо в думы мои вольется,
  И беспечным спокойным сном
  Он забудется - не проснется.
  А коснешься руками его,
  Так в руках твоих ничего.
  Я решил написать о любви с позиции увядающей юности, немножечко романтичной, немножко чужой бурному перестроечному веку. Вся современная мода показалась мне не того калибра. Все-таки я старомодный товарищ и даже очень. А перестроечный век новомодный. И любовь его новомодная. Ничего от Шекспира, Пушкина, Байрона. Я подумал, что следует изменить это 'от'. Может любовь не такая буря, как весь перестроечный век, но она, то есть только она способна вынести настоящую гамму страстей и ошарашить вселенную малым вздохом своим, единственным звуком и хрипом.
  Вообще-то, неплохая идея. Я взял карандаш, я задумался, я задремал. Старомодная любовь приходит из прошлого. Я поставил на более или менее отдаленное прошлое. Но сколько не ломался с более или менее отдаленным прошлым на самый что ни на есть лирический лад, мне не совсем повезло. Прошлое как есть прошлое. Любовь так и не вышла оттуда, не дала для души ничего кроме нескольких тривиальных сентенций.
  
  ***
  Мне двадцать пять. Моему Ромео всего восемнадцать. Он солдат. Он стоит на посту в той самой воинской части, где я работаю. Я инженер. Если хотите, проектировщик. Я проектирую автоматику на ракетно-космических комплексах, чтобы наша оборона укреплялась,чтобы наши ракеты с четвертого раза взлетали. Так они (то есть наши ракеты) не очень взлетают, да и оборона наша не очень. Как-никак вместо цветущего Брежневизма умирающая Брежневщина. Не самое лучшее время для армии.
  Впрочем, армия еще в порядке. Инженер клепает проектики, солдат стоит на посту. Место чертовски хорошее, можно добавить, блатное. Не для инженера блатное. Восьмидесятые годы есть инженерный рай. Воинская часть есть инженерный ад. Как вы понимаете, воинская часть для военных товарищей, военные товарищи у нас сплошь офицеры. Чтобы офицер служил в свое удовольствие в большом городе, а большой город он очень большой город и называется Ленинград... Вы все понимаете. Есть неблатные офицеры, есть блатные и очень блатные. Очень блатные офицеры работают (или служат) вместе со мной. Они не какой-то там инженерный состав, они не закопались в дурацких проектиках, они на страже нашего города.
  Трудно поверить, что сочетаются два понятия 'блатной' и 'стража'. Не представляю, как сочетаются подобные вещи, но результат перед вами. Вражеская шобла шныряет по городу под видом добропорядочных граждан, высматривает, вынюхивает, выведывают, где чего хреновато лежит, и туда забираются своей пакостной лапой. Для них ничего святого. Крупный завод, мелкий заводик, проектный институт, проектная лавочка, воинский гарнизон или вообще караулка. Главное вредить, вредить и вредить. И чтобы содрогался от ужаса город.
  Но город не содрогается в восьмидесятые годы. Брежнева унесли на кладбище. За ним Андропова и Черненко. Теперь Горбатый медведь. Город не содрогается все равно. Стареющая Брежневщина есть расцветающая Горбачевка. Но расцветающая Горбачевка еще не совсем расцвела, еще не достигла критической точки. А слово 'блат' так хорошо отражает понятие 'стража'.
  Собственно говоря, врагов мы всех разогнали. Ищи не ищи, ни одного не найдешь. Лазутчики так же сюда ни ногой, тем более лапой. Хотя лазутчики планируются в девяностые годы. Ну, раз лазутчики планируются, рано пока благодушествовать. Тренировка, еще тренировка, опять тренировка. За неимением настоящего материала свой тренировочный материал подойдет. Это инженерный состав: зеленая молодежь, женоподобная сердцевинка, старые дамы.
  Кому не нравится, тот пособник врага. Трудовая дисциплина не может нормальному гражданину не нравиться. Опять же режим. Опять же недремлющее око коммунистической партии. Опять же сомневайся в каждом товарище и в первую очередь не будь себе враг. Опять же идеология каждый день. Идеология у нас солдафонская. Солдат мало: раз, два, три, четыре. Офицеров много: десять, двадцать, сорок, сто сорок. Остальные товарищи сплошь инженеры. А это не самый верный народ. Ну, еще про бабье, особенно про старое, как-нибудь разберемся. Другой вариант молодежь...
  На вышеупомянутую молодежь положил глаз мой Ромео. Его 'кампф' называется. Высматриваю, отлавливаю, докладываю по инстанции. Все-таки несознательная молодежь. А каждый несознательный товарищ, застигнутый на месте преступления, есть увольнительные, поощрение в приказе, благодарность и все ближе день вожделенного отпуска.
  
  ***
  Хотя с другой стороны, каждый гражданин нашей социалистического государства служит, как может, или работает, как получается. Цель одна - коммунизм. Машина одна - армия. Кормушка одна - конкретная часть. Враг один - американер вонючий. В воздухе - перестройка. И мысли все насчет перестройки. Я скучаю за рабочим столом, Ромео скучает на контрольно-пропускном пункте. Так полагается мне и ему. Столько-то часов отскучал, дальше свободен. Но столько-то часов все равно отскучал. Больше скучать разрешается, даже поощряется командованием и политотделом части, но меньше - ни в коем случае. Здесь не избавит никто от установленной законодательством отсиделовки, даже твоя перестройка.
  Скучать не то чтобы хочется, хотя полагается. Я проложил трубу на высоте две тысячи семьсот миллиметров от уровня пола. Я протянул провод в трубу, а на сгибе использовал металлорукав. Я подсоединил провод к разъему в каком-то ящике. Следовало подсоединить не провод, но кабель. Я подсоединил кабель и удалил провод. Следовало обойти ящик, чтобы попасть в шкаф. Я удалил ящик и рассчитал шкаф. Следовало не абы как рассчитать шкаф, но еще коробку поставить, где труба заканчивается и металлорукав начинается. Я поставил коробку. И это мне надоело. После многократных перестановок чертеж получился какой-то дырявый, до омерзения грязный, даже похабный. Краешки залохматились, струпья, еще два пятна, еще дырка. Много чего следовало добавить сюда, а мне надоело. Самое время на воздух.
  Вы слыхали, воздух у нас не простой, в воздухе перестройка, Не желаешь, все равно перестраиваешься. Точнее подстраиваешься неизвестно куда. Никто не знает, что есть перестройка. Ее Мишка Горбатый придумал, когда трахался со своей Райкой. Видимо неудачно он трахался, а по закону обязан удачно. Вот и озверела Райка на Мишку, после чего Мишка в штаны наложил. Бегает такой недотраханный, очень его жалко. Райка суровая баба. Может жалко ей Мишку, но в первую очередь доделай партийное дело свое до конца. Вот и задумался Мишка. Как же такое дело, если я не молоденький, если она очень старенькая? Задумался и сообразил. Сегодня все 'недотраханные' товарищи будут 'трахнутыми', все 'старенькие' товарищи будут 'молоденькими'. Так родилась перестройка.
  Но это не самый интересный вопрос. Мишка с Райкой себя ублажили, зато простые ребята скучают. Все-таки умирающая Брежневшина не совсем чтобы развивающийся Брежневизм, Брежнев построил социалистическое государство и перешел в коммунистическое государство. Мишка еще ничего не построил, но отменил коммунистическое государство и усомнился в строительстве социалистического государства. Не представляю, как сие понимать. Впрочем, понимаю через одно место. Если тебе не нравится Брежневизм, включаешь телевизор, где выступают по всем каналам Мишка и Райка. Если нравится Брежневизм, опять то же самое. Сегодня Мишка есть секретарь, зато над Мишкой есть Райка.
  Дальше не очень скучно. Надоело работать, вышел в коридор, спустился по лестнице, поднялся по лестнице, снова спустился по лестнице, кое-кого поприветствовал, кое-кого нет. Наконец, контрольно-пропускной пункт:
  - Куда это ты?
  А за контролера Ромео:
  - Стоять.
  Пялит свинячьи глазки свои:
  - Поболтаем.
  Глазки у него на сто процентов свинячьи. И губки, и щечки, и пресловутый загривок, и подбородок, и шея, и плечи, и все остальное. Особенно зад. Настолько похож на свинью, что повернись туда-сюда задом Ромео, подумаешь, это свинья. Ну и когда он в будке своей, опять же подумаешь. Чертовски свиноподобный Ромео. Даже улыбается как свинья, даже разговаривает и причмокивает, даже носом по-свински поводит вот так. И имя у него какое-то от свиньи. Это я его называю Ромео.
  - Минутку...
  Почему бы не поболтать? Парень намаялся на службе отечеству, язык его тяжеленный, вроде маленькая хрюшка. И слова тяжеленные. Что-то про неинтересную службу. Что-то про бесполезную жизнь. Что-то про настоящее утонувшее в прошлом, или про будущее без настоящего и вообще без просветов. А пожрать хочется. Мамочка не накормит, как армия. У Ромео блатная мамочка. Она сама жизнь, то есть та обалденная жизнь с мамочкой, в которой сплошные просветы.
  Вот мы и поболтали. Минута долой, две минуты, еще и еще... Но не отпускает Ромео. Мамочка блатная, служба блатная, дома жратва. Тут чего-то не то и не так. Очень жрать хочется. Наливают вроде бы много в солдатской столовой, а жрать хочется. Ромео почти догадался, какое оно 'много', да не все наливают. Существует предатель, есть враг. Этот враг кое-чего отливает, чего тебе наливают. Может другим и не отливает. Другие товарищи врага выявили, другие договорились. Ромео не в силах врага выявить. Он старается, он чертовски упорный солдат, он врагов всяких много нашел и предъявил по инстанции. Но этого отливальщика просто не воспринимает инстанция. Жрать хочется, чахнет Ромео.
  Мне просто так не убраться. Хрюшка схватил меня за плечо. Пальчики жирные и достаточно крепкие. Раскормила мама его или сам разожрался, не знаю. Все равно не удрать. Какое-то перестроечное настроение вокруг. Даже контрольно-пропускной пункт называется 'вахта'. А товарищ караульный все равно, что вахтер, не разберешься, как он там называется. Меньше жри, но страну береги! Раньше думай о Родине, потом о жратве! Нам хлеба не надо, давайте врага! Неделю поголодаем, но врага забодаем! И это все перестройка.
  - Извини...
  Я убегаю, зарекаясь возвращаться назад привычной дорогой.
  
  ***
  Славненький поросенок для инженера, что кусочек колбаски на передний зубок. Инженер это волк, особенно, если на вахте торчит поросенок. Ты его не замечаешь, ты его избегаешь, ты на него облокотился. Время замерло между дедушкой Леликом и прогрессивным Михаилом Сергеевичем. Лелик теперь регрессивный, а Михаил Сергеевич сама звездочка в темной лужице. Хотя не каждому товарищу на русской земле нравится лужица, но каждого товарища заинтересовала звездочка. Ну, что она такое? Зачем она? И какого черта все тебе надо? Вот именно, какого черта мы тут кувыркаемся и изгаляемся над великой русской землей? И кто предложит ответ на неразрешимый вопрос? Здесь я так же не в силах ответить.
  Тем более, славненький поросеночек. Могу добавить, голодненький поросеночек. Он голодает и отъедается. Сегодня голодный, завтра голодный и послезавтра голодный. Но послезавтра из дома прислали жратву для того самого завтра, следующего за послезавтра. А в том самом завтра за послезавтра совсем неподъемная жопа. Да что отсюда возьмешь? Вот именно что? И надо же, этот товарищ проснулся и хрюкнул.
  Не распишешь на годы
  Все поступки свои.
  Не уйдешь от природы,
  Не уйдешь от любви.
  Можешь пыжиться долго
  И кряхтеть в поясок -
  Не положишь на полку
  Чувства жирный кусок.
  Не зароешься в норы,
  Не нырнешь в унитаз,
  Если схватит за горло
  Вожделенный экстаз.
  Короче, товарищ влюбился.
  
  ***
  Дама сердца, некая Жулька или как там ее, она из наших, она проверенная, она из воинской части. Двадцать один год. Монолитные формы. Одна рука, что твоя нога. Две руки, что твое туловище. Я не описываю ее животик, там уже не животик. Я не описываю ее попку, это не совсем попка. Я не описываю ее грудку, то же самое опять не совсем. Вполне подходящая, вполне нормальная дама. Но когда она бегает, слышно на другом конце части. А когда она прыгает, слышно на другом конце города.
  Черт откуси, я сказал 'подходящая дама'. Вы сами понимаете, для кого подходящая? Вы не слепые и не глухие. Есть дамы неподходящие, есть подходящие. Неподходящая дама подходит неподходящему пацану, зато подходящая дама подходит, куда неподходящая не подходит. Вот и весь сказ. Я даже запарился вам разъяснять. Но кажется, вы не совсем идиоты, кажется, кое в чем разобрались с божеской помощью.
  Петух любит курочку, песик собачку, котик кошечку, козел козочку, бегемот бегемотиху, хряк хрюшечку. Вот она самая, что ни на есть любовь. Петух не полюбит собачку, да хоть вы его расказните. Котик не так чтобы подходящая пара для козочки. Это природа любви. Вы не возражаете, разумная, рассчитанная навеки природа.
  Человек не совсем чтобы песик и котик и бегемот. Он куда более разнообразный в своем однообразии, чем вышеупомянутые товарищи, он куда менее однобокий. Хотя иной человек точно великое множество самых несходных животных. И человек-песик почти то же самое, что человек-бегемотиха. Но только почти. В отдельно взятой стране, в отдельно взятом городе, по отдельно взятому пункту всякая любовь получается. Однако нечастая получается любовь, которая всякая. А частая, вы понимаете что. Человек-петух нашел курочку, человек-песик нашел собачку, человек-хряк... Ну, раз понимаете, нечего так нецензурно шутить. Славненький поросеночек нашел свою хрюшку.
  
  ***
  Роман развивался стремительно. Еще вчера свинари выглядели совершеннейшими младенцами, топтались у проходной, и что-то такое размазывали про кулинарную книгу. Лангет натуральный. Бифштекс рубленый. Тефтели и фрикадели. Лусаха с овощами. Азу. Гуляш. Голубцы с мясом. Форшмак из говядины. Жаркое домашнее по-хохляцки. Филе в остром соусе. Солянка по-осетински. Пельмени сибирские. Блинчики с мясом.
  Плюс еще чего-то такое про самый обыкновенный шалаш. Я подумал, шалаш из говядины. Но на самом деле он из травинок и веток. Это внутри шалаша расположилась говядина. А еще телятина, баранина и свинина. Котлеты свиные отбивные. Грудинка свиная фри. Шашлык из свинины. Ветчина жареная с помидорами или луком. Купаты. Поросенок жареный с гречневой кашей. Эскалоп. Бигус польский. Пельмени по-китайски.
  Не утверждаю, что мне подобное дело нравится. Скорее наоборот. Я бы лучше попробовал зайчика, или курочку, или гусочку. Но у романтических героев правила. Они конечно не забывают зайчика, или курочку, или гусочку. Чахохбили. Котлеты по-киевски. Бризоль по-одесски. Цыпленок табака. Рагу из потрохов. Крылышко. Печенка в соусе. Петушиные гребешки в сметане.
  Чем дальше в кулинарное дело вникаешь, тем становится гаже. На всякие салаты, на маринады уже не хватает терпения. Да и товарищи не ахти какие здесь знатоки. Едва посыпали перчиком, и разбежались товарищи. То есть опять за свое мясо, мясо и мясо. А надоело мясо, опять за свое сало, сало и сало. А сало чуть ниже жопы сидит, так опять пошло мясо. Ходить противно, слушать противно, смотреть противно. Впрочем, я ошибаюсь, смотреть хорошо. Нормальные ребятишки, вполне подходящие свинари. Один в свои восемнадцать, другая в двадцать один кое-чего кое-как понимают.
  Это я черта лысого не понимаю. Моя болевая точка - Михаил Сергеевич. Он чего-то задумал против любви. Или не совсем 'против', но любовь у него перестроечная. Тебе запрещается любить, как при Брежневе. Тебе разрешается любить, как при Мишке и Райке. Как они любят, вопрос не из легких. Сам догадайся, они как. Главное, чтобы опустили чуть ниже пояса Брежнева. Старенький Лелик был нехороший любовник. И вообще он во всем нехороший, я уточняю, авторитет его ноль. Зато Мишка очень хороший. Не могу объяснить, в чем хороший, но все равно перестроившийся гражданин нашей родины обязан влюбляться и делать, как Мишка.
  Посмотри, свинари перестроились! Любуются и милуются. Ты с жирным мальчиком за две минуты общения переходил все границы идиотизма. Зато жирная девочка точно розочка с жирным мальчиком. Точнее, она не розочка, настоящий розовый куст. Но розовый куст еще лучше, чем розочка. Все-таки одной розочки мало, зато теперь в самый раз. Каждой девочке по такому бы мальчику, а каждому мальчику куст. Я уверен. Горбатые Мишка и Райка не станут ругаться.
  Вот начальство не очень довольное:
  - Распустился солдат.
  Не перестроилось в нашей части начальство:
  - Захирела служба.
  Все оно по-старинке:
  - Где нарушители?
  Не зря оно так. Нет нарушителей. Проходной двор наша часть. Хочу - захожу, не хочу - выхожу. Вынести можно хоть самого генерала. Ну, если не генерала, значит его секретаршу. Ну, если не секретаршу, значит его кабинет. Ну, если не кабинет, так содержимое кабинета. Многое можно вынести. Но и внести можно многое. Например, подрывное устройство. Бабах - одни осколки от части.
  А поросеночек не заметил:
  - Приди ко мне дорогая, развей тоску, и туда же печаль, и чего-то про одинокое сердце.
  Как не крути, кончилась служба.
  
  ***
  Это было вчера. Сегодня вчера развалилось на части и перешло в категорию прошлого. Вы понимаете, сегодня только сегодня. Самый взаправдашний сегодняшний день. Самый взаправдашний сегодняшний вечер. Самые взаправдашние сегодняшние чувства. Самое-самое, можно сказать, через самое. Кто не любитель подобных рассуждений, разрешаю напялить корзинку на голову, после чего удавиться от злобы. Только любитель имеет право эксплуатировать сегодня, тем более им наслаждаться по полной программе:
  - Приди ко мне дорогая.
  - Спешу к тебе дорогой...
  Ромео расцвел на глазах. Похоже не такой он тупой парень. Что-то в нем есть. Что-то особенное, что найдется в любом человеке, если его потрясти за откормленные ляжки. Я утверждаю, что-то свое. Другого товарища за это можно возненавидеть, а Ромео не меньше, чем возлюбить. Ну, вы догадались, возлюби ближнего своего. Ромео в самый раз возлюбить, как того пресловутого ближнего. Вполне нормальный предмет для любви. Даже в городе на болотах подобные ближние попадаются. И главное, он отрубил по себе сук. Вот если бы оказался чужой сук, как оно чаще всего отрубается в нашем большом городе. Вы опять догадались, на что это я намекаю. Жирное вещество на тощей платформе, тощее вещество на жирной платформе. Ромео рубил по себе, и отрубил. Нормальный парень Ромео.
  - Люблю тебя дорогая.
  - А я тебя и тебя...
  Еще один пунктик, который мы упустили. Как свинарек похудел. Вроде бы до вышеозначенного мероприятия не достаточно обжирался, но расширялся. Теперь обжорство на высшем уровне (смотри предыдущую главу), и похудел. За подобное дело можно не только отделаться мордобитием. Попахивает Нобелевской премией и вагоном конкретных медалей. Все-таки переборол свое хобби свинарь. Хотя постойте, разве оно хобби? Нет, это не хобби, но сама жизнь. Больше того, трепещущая жизнь, потрясающая жизнь, возбуждающая, черт подери. Даже на окорок так не возбуждался Ромео. Даже на перестройку так не потел. Что такое окорок со своей перестройкой? Я спрашиваю вас, что? Вы ответить не можете, да и я застрял в нерешительности, как сопливый пацан, как придурок. Что-то новое сегодня, что-то необычайное, что-то не из той оперы.
  Под грудой мяса, под скопищем жира застучало в груди какое там ни наесть сердце.
  
  ***
  Да и Жулька изменилась к лучшему. Называет себя 'Жульетта'. Не нравится ей 'Жулька', так у нас собачек зовут и не просто собачек, но отвратительных мопсиков. Разве пухленькая девчонка в возрасте двадцать один год - мопсик? Нет, она не из того анекдота. Она не собачка, она не мопсик, она гражданин Советского Союза, она вообще человек, каких мало.
  А мне нравится. Был комсомол, нет комсомола. Была общественность, ее нет. Был образ жизни советский, где теперь образ? Повторяю вам, нравится, что не может не нравиться. Вот комсомол мне не нравится. Я комсомолец без стажа. Меня из комсомола вытурили пинками, при чем в перестройку, при чем в это же время, в этой же части. А ее никто не пинал, то есть эту девочку никто. Она апатичная, я активный. Она на хорошем счету, я на плохом. Она не перестраивалась, зато я перестроился и из активного комсомольца получился просто ренегат какой-то и враг народа.
  Но не спешите, товарищи. Жулька или Жульетта сегодня очень активная. Была пассивная комсомолка, была на хорошем счету, теперь подурнела как комсомолка, потому что очень активная. Зато как девушка изменилась к лучшему. Истинный факт, кто мог подумать, что бывшая пассивная комсомолка без признаков пола (для комсомольца несущественная деталь) изменится к лучшему? Теперь она точно девушка, не свинарка какая или хрюшенция и поросиха, черт подери. Были свинарь и свинарка. Существовали поросенок и прочее. Нынче этого нет. Весь базар по боку, все свинарство в сортир. У нас на сегодняшний день один Ромео, одна Жульетта, и их большая любовь в большом городе.
  - Я изнемог от любви.
  - Ну а я то, а я то...
  Тощих потрепанных дам замучила зависть.
  
  ***
  Если по большому счету, каждый остался при своих. Я не попал на бесподобный праздник любви, но попал на свой праздник. А про мой праздник здесь не рассказывается. Это не перестройка, тем более не загнивающий Брежневизм в исполнении Мишки Горбатого, тем более не удовольствие для шизонутых бабочек. Бабочки летают, праздник сам по себе. Так живет любой человек. Ты или я, или он, или простые ребята. Другое дело, если чужой праздник.
  На тропинке безлюдной
  Дуб тихонько стонал:
  Неприятно и нудно
  Корчил смерти оскал.
  А от этаких мыслей
  Он в конец офигел,
  И внезапно свалился
  На макушку тебе.
  Я придумал стихи для Жульетты по заказу Ромео, а он досказал для меня эту очень и очень тупую историю.
  
  ***
  Помните, папа - шишка, мама - шишка? Ну, те самые родители Ромео. Они пристроили его в большом городе в нашу воинскую часть. А мы договорились, что Ленинград - большой город. И часть у нас центральная. Так и называется - Центральный проектный институт. Что, собственно говоря, военная тайна. Для непосвященных товарищей она часть, но для посвященных товарищей она институт. Сюда не только офицеров по блату пристраивают, но и солдат по очень большому блату. Вот что такое 'воинская часть' для правильных защитников родины, вот что такое 'папа Ромео' и 'мама Ромео'.
  Дальше куда проще. Папа имеет денежки, мама имеет денежки. А ребеночек исхудал за последнее время. Ребеночку нужны денежки, даже очень нужны. Ну, так получи, чего нужно. Папа не жадный, мама еще добрее, чем папа. Пошушукались насчет денежек и пришли к положительному решению. Раз положительное решение, значит Ромео имеет денежки.
  Следующий пункт, вышеперечисленных дензнаков не так много. Может для инженера их много, но для влюбленного поросеночка не совсем. Во-первых, на жрачку. Во-вторых, на нектар. В-третьих, ребятки чтобы прикрыли. Теперь посчитайте, жрачка при коммунизме дешевая, но требуется шестикратный запас. Три порции для себя, три для нее. Мы уже не сопливые дети! И нектар не в одной бутылке. Плюс тот же самый нектар для прикрытия. Ежели не нальешь, ребята тебя не прикроют. Все-таки мы на службе, то есть ты и ребята, а не только эти ребята.
  Теперь умиляйтесь, товарищи. Добрый Ромео! Щедрый Ромео! Настоящий мужик! От любви не скрывается, за карман не хватается, против армии что-то такое затеял... Это дисбат. Стою на посту, сам нанектариваюсь, других нанектариваю. Думаете, папа поможет? Или мама? Или папа и мама вдвоем? Неужели настолько хреновая армия, что ничем не рискует Ромео?
  
  ***
  Теперь о любви. Место действия - спортивный зал. Конкретнее - раздевалка. Еще конкретнее - рваные маты. Действующих - двое. Если действуешь в одиночку - оно называется рукоприкладство. Или я ошибаюсь? Как-то иначе оно называется. Но в одиночку действуют недоразвитые олигофрены с параноидальными наклонностями. Даже жрать одному невесело, тем более пить. А любовь на одного по большому счету вообще не любовь, но какое-то зверство.
  Но я не наставник для любящей молодежи, не преподаватель морального кодекса строителя коммунизма. Я отбрасываю стариковскую мораль, я разрешаю поросяткам резвиться, как им желательно. Одна сосисочка, другая сосисочка. Один пирожок, другой пирожок. Одно сальце, другое сальце. Один бутербродик, другой бутербродик. Одна колбаска, другая колбаска. Наконец, один-другой-третий-четвертый стакан. Похвалите мое олимпийское воздержание. Я никого ни за что никогда не пинал, тем более не покрывал матами. Эта конкретная молодежь не совсем воздержанная на своих колбасках и пирожках. Но ей можно. Все-таки солдат служит, все-таки девчонка работает. И в блатной части солдатская служба есть служба, работа опять же работа. Пусть солдат отдохнет, пусть расслабится после работы девчонка.
  Впрочем, от еды немного тоскливо:
  - Пучит меня.
  И душно:
  - Где бы тут полежать?
  Тоскливо свинушечке, душно ее свинарю. Одного душит неизвестное и весьма загадочное будущее, другую пучит вполне понятное прошлое. Хорошо попраздновала молодежь, хорошо расслабилась, хорошо полюбилась. Хотя не спешите с выводами, она еще не любилась, только попраздновала молодежь. До любви далеко. Может свинарю и кажется, что пришла большая-большая любовь, а свинушечке не так, чтобы кажется. Не стоило столько вбивать в себя вкусной и здоровой пищи, тем более столько вливать полезной и упоительной жидкости. Кое-кого одолела любовь, кое-кого тупая материя. Не стоило, чтобы в подобном количестве распространялась материя на прекрасную, на одухотворенную сторону твоего бытия, что называется между нами 'любовь'.
  Что вы там говорите? Перестроечная любовь ничего не значит без жрачки. Может она и не значит, может она перестроечная. Но мы-то еще не совсем перестроились. Мы вступили на первый этап перестройки. Нас сюда затащил Мишка. Мишку сюда подвела Райка. Вот если бы нас подвела Райка своими худыми корявыми пальчиками, тогда чего-нибудь, может, и вышло. Но нами руководил Мишка, послушавший свою Райку. Мишка только передаточное звено всего механизма. Он, может быть, долго слушал, но хреновато послушал. Вот и получилась какая-та не такая любовь.
  Короче, 'духовная пища' не впрок. Пуговички затрещали на юбке.
  
  ***
  Стихи мои, созданные по заказу Ромео, так никто и не прочитал. А ведь не совсем плохие стихи. Мне как автору немного обидно. Я сочинил стихи в старом стиле, то есть в Брежневском. Не важно, почему я их сочинил. Просто так получилось. Я чего-то там сочинял, я чего-то там сочинил. В результате получились стихи, они точно мои. Они не для одного человека, они для всех вас. Пользуйтесь, владейте, наслаждайтесь, любите. Ну и ладно, что Брежневский стиль, но это для вас, это мой самый скромный подарок.
  Загадочна улыбка на устах
  И тысячи светильников светлей
  Сияет в переменчивых глазах,
  Играет благосклонностью твоей.
  И звезды покоренные тобой
  Разбили отголоски высоты.
  И новой ослепительной звездой
  Взрываешься и ослепляешь ты.
  А насчет романтической компании даже говорить не хочу.
  Он ей врезал по морде.
  Она ему въехала в морду.
  
  
  ПАРТИЙНАЯ
  
  Жила-была цыпочка. Очень милая, очень красивая, без существенных мозолящих глаза недостатков, но до самого носа набитая достоинствами. И не только достоинствами, а сверхдостоинствами, каковыми славится русская наша земля, в том числе, бескрайние наши просторы, и каковых не найти в прочих, то есть ненаших отечествах, среди басурманов (читай, некрещеных собак), то ли идолищ, то ли иной недорезанной сволочи.
  Жила вот такая красавица, на которой на сотню, на две, может на двести пятнадцать процентов покоилась всепоглощающая благодать и чистая Мечта Всевышнего (с большой буквы). Вы хотите еще чего-то добавить к мечте? Вот вам простое, русофильское в каждой клетке лицо, не выражающее ничего, кроме гранита и дерева. Вы хотите еще и еще? Вот вам фигура опять-таки из гранита и старого пня, да вдобавок под плесенью. Вы хотите, черт знает что? Будет кожица вам, где бугры, бородавки и пятна лежали слоями, толпились рядами, гоняли друг друга в поисках лучшего места.
  Короче, милашка такая жила и не плохо совсем доживала четвертый десяток. При рассвете собственной красоты, собственного интеллекта, собственного и личного дара господа нашего. Ну, чего ей не доживать, или чего не довольствоваться божественной благодатью, когда хватало означенной благодати на все ее прелести. То есть прелестница обладала такими усладами или наградами, что превосходили любые мечты, возбуждали самые крепкие души.
  Превосходство - великая вещь.
  Хочется поспорить, да не можется, нет аргументов против изложенных фактов. Практически невозможно охаять девушку, если девушка при природной натуре своей отличается природным умом, кое-какими природными талантами плюс еще непонятно там чем, дополняющим все, что не может дополнить природа. И еще, если девушка знает о дедушке Ленине чуть ли не больше, чем сам замполит, его подхалимы и прочая шушера, в том числе... посмотрите не небо.
  Дальше можно не продолжать. Думаю, разобрался читатель какая прелестница. Когда говорили о ней, у неидейных товарищей слюнки текли, у идейных товарищей глаза разбегались, мурашки скакали по коже, а в башке разливалась все та же божественная благодать. Ну, и соответственные мечты на заданную тему. Те самые настоящие, правильные мечты (а вы что подумали?), от которых душа приходила в восторг, поднималась над миром материи и спешила на единение с дедушкой Лениным.
  Кто-то прошамкал, не бывает подобного единения, соединяется только с богом душа. Заткни свою пасть, может душа и соединяется с богом, но очень похожим на дедушку Ленина. Только при данном процессе способна подняться душа ну так далеко, как невозможно в натуре подняться.
  Вот поверьте опять, дорогие мои, именно так поступала душа каждого из идейных товарищей. Первого, второго, восьмого... То есть каждого, кто отвечал всерьез за развитие молодежи в стране, за моральный облик солдата, за нашу прекрасную непобедимую армию. Никаких неправильных империалистических или предательских действий со стороны. Мы договорились честно и откровенно, как поднималась душа, как поднимала при этом иные, не менее важные органы. Но поднимала опять-таки в сфере, предложенной лучшей на свете системой и лучшими среди равных идеями партии:
  - Партия любит своих сыновей.
  - Партия любит своих дочерей.
  - Только добрые дети рождаются в партии.
  И поверьте опять, дорогие мои, эта поза могла продолжаться по нынешний день, эти взлеты могли без мандата работать на русской земле, окрылять потускневшую землю. Очень могли, я ничего не выдумываю. Но случилась маленькая авария.
  Бог располагает
  Человечьей слизью,
  Радостями рая
  И паскудной жизнью.
  Пробиваешь щели
  Через поцелуям,
  А на самом деле
  Бог тебя балует.
  Загниваешь сдуру,
  Ползаешь по дыркам,
  Бог из рваной шкуры
  Делает подтирку.
  Как оно полагается в русской литературе, подпортил божественную идиллию один маразматик.
  
  ***
  Должен признаться, негативный элемент (это еще мягко сказано) появился не через распределитель, не из реторты сумасшедшего изобретателя, даже не из тюрьмы или с ближайшего кладбища. Прикид у него не самый кошмарный, то есть офицерский прикид. И мордашка обычная с самыми обычными, слегка пожелтевшими зубками. И глазки обычные, не так чтобы слепые от крови. Даже фуражка на голове та самая офицерская, не шлем с рогами. Следовательно, никаких воплей, типа:
  - Не наш товарищ.
  Только правильное, партийное отношение, основывающееся на правильных документах партии и правительства не позднее какого-то там кучерявого года:
  - Товарищ капитан и так далее...
  Хотя с другой стороны парень попался шальной даже по эталонным меркам советской военщины, расположившейся на всем советском пространстве образца восьмидесятых годов. Я не применяю к нему другие мерки, чтобы ненароком не обидеть саму армию и оказаться той самой паршивой овцой, что гадит в родном гнезде. Поэтому все у нас тихо, цивилизованно, без указаний на дом престарелых или психушку. Что-нибудь типа:
  - Не копайся в траншее.
  Кому не понравилось, следующий этап:
  - Не кидайся под танки.
  А для наиболее продвинутых:
  - Не суйся на палку...
  Короче, в той самой воинской части, где работала та самая идеальная девушка, заступил на дежурство тот самый неправильный капитан 'и так далее', у которого были проблемы со сном и чайком во время дежурства. А если учитывать, что вышеозначенный капитан был не шибко образованным товарищем, по причине чего не разбавлялся классической литературой, то есть фантастикой, детективом и вампирятиной как другие товарищи, то дело вовсе пипец. Или точнее, шило в заду, с которым решил послоняться товарищ.
  Впрочем, мысли у него правильные. Что-то такое про наше несокрушимое государство, основанное на послушании и принуждении. Как вы понимаете, послушание проистекает из принуждения, принуждение в свою очередь является той овеществленной дубиной, благодаря которой собственно культивируется послушание. А как же иначе? Не смотря на победную поступь коммунистического строя по русской земле, невозможно так просто, так сразу решить задачу стопроцентного врастания в коммунизм из той лабуды, что была у нас раньше. Много вокруг подлецов, много всяких взбесившихся гадиков. Чуть ослабил удар - уже совершенно другая политика. Не ударил - тебя ударили, ну и многие извращенные гадости. И что опять получается? Или армия неспособна себя отстоять, или мощь показная, или нам предстоит пресмыкаться две тысячи лет перед теми, кто должен дрожать, пока не получит пулю в висок. То есть пока не наступит порядок.
  Дальше куда веселее. Мысли не просачиваются в голову, если находишься в горизонтальном положении или перед ящиком с вампирятиной. Чтобы заставить мысли просачиваться, необходимы кое-какие соответствующие действия. Например, прогулка по территории части через каждые пол часа после закрытия части. Вышел, поправил фуражку, задумался. Зачем это существует наша великая армия? Правильный вопрос, точно зачем? Страна у нас великая, но неухоженная. То есть в том отношении неухоженная, что мусора здесь много. Не только физического мусора. В конечном итоге, физический мусор выгребается совком и метелкой. Есть другой мусор. Не знаю, сами догадаетесь, или требуется подсказка? Ладно, пускай подсказка. Существует такой идеологический мусор, с которым необходимо бороться. И не просто бороться, а до победного конца. Чтобы оно все как у людей. Победившему медали и пряники, проигравшему, сами знаете что, в лучшем случае удар по зубам палкой.
  Впрочем, я не сказал ничего новенького. Вышеупомянутый капитан пока еще никому не разбил зубы. Насчет палки мы договорились, что товарищ ее немножечко перегнул в то славное перестроечное время середины восьмидесятых. Зачем же так, ласковый наш? Все понимают, страна вышла на очередной виток перестройки под правильным руководством партии и правительства. Но ты не партия, тем более не правительство. Твое дело левое, сидеть, посапывать в две дырочки. Если какое место свербит, все равно продолжаешь сидеть. Ну, как бы объясниться с тобой поточнее, перестройка проводится наверху. Гнили там больше и соответственно всяческих гадостей. Внизу ничего не проводится, разве что одна говорильня. И не надо кривляться, типа наша система забыла устав, потеряла закон, распрощалась с приказами. Никто ничего не забыл. Если кому-то чего-то вдруг захотелось забыть, не твое мелкотравчатое дело. Вот вернешься с работы домой, там перестраивайся, пока не отбили желание. Дети небось у тебя гаденькие, жена как всегда несознательная. Фронт работы определился на пятилетку вперед. Хватит всякой фигней заниматься.
  - А это еще что такое?
  Вышеупомянутый товарищ заглянул в писсуар, где обнаружил еще не вполне застарелый окурок. Отсутствие воды в писсуаре (кстати, определенная тема для размышлений) не остановило процесс тления. Как полагается, окурок выглядел не той свежести, чтобы принадлежать товарищам инженерам. Товарищи инженеры покинули расположение части задолго до появления данной улики. И это есть факт. Плюс кое-какие наводящие признаки. Во-первых, при прошлом обходе окурка в писсуаре не было. Во-вторых, мы уже говорили, он непростительно тлеющий, тот самый окурок. То есть это не просто окурок, но наглый вызов врага, совместимый разве что только с диверсией. Хотя потерпите, товарищи, вот вам диверсия. В писсуаре под номером два окурок под номером два, которого так же здесь не было и который, мать его, тлеющий. То есть идентичное повторение первого случая. Что такое опять повторение? А новый вызов бандитской машины, которая вовсе страх потеряла, ну и с вытекающими отсюда последствиями. Если учитывать, что рядом валялся третий окурок. И такая отрава будет сродни предательству родины.
  - Караул! - закричал офицер.
  - Караул, - отозвалось эхо в сортире. Или у товарища ролики залетели один за другой, или ему показалось. Сие уже не вопрос. В жизни каждого из товарищей бывают такие моменты, в которые судьбоносность всего прочего зависит только от тебя самого. Никто на помощь не придет, и так далее. Ты, можно сказать, попался. Тебя, можно сказать, подставили. Вот и доказывай, насколько любишь отечество.
  Так что прекратили кривляться, но пожалеем подставленного товарища. Слава богу, что у него не случился родимчик, или чего похуже. Слава богу, не пришлось выметать трупик, запутавшийся в окурках. Насчет остального мусора ситуация сложилась самая что ни на есть штатная. В жизни каждого законопослушного гражданина нашей прекрасной вечно развивающейся родины случаются штатные ситуации. То есть такого рода ситуации, когда невозможно спрятать подальше свои гражданские глазки, невозможно сделать вид, якобы ничего не случилось:
  - Погибает страна!
  Или еще лучше:
  - Погибает родная земля!
  Или на самом высоком уровне:
  - Погибает отечество!
  А то, что никто тебе не поможет, есть признанный факт. Только собственная инициатива, только четкая гражданская позиция, только борьба на всех уровнях. Не надо особенно извращаться, если один законопослушный товарищ, расследуя одно отвратительное преступление против одного человеколюбивого государства, в конечном итоге нашел караул (в полном составе) в объятиях вышеупомянутой партийной прелестницы.
  
  ***
  Продолжение, впрочем, последовало уже на другом уровне. Как вы понимаете, некоторые товарищи с маленькими (в данном случае капитанскими) звездочками заваривают кашу, зато другие товарищи с более весомыми звездочками заваренную кашу расхлебывают. Поэтому уровень совершенно другой. Никаких эмоций, черт подери, вполне умеренная морда врага, и как можно меньше, точнее, по самой низкой оценке то самое преступление против русской земли, советского государства, всего человечества. Короче, на следующем этапе мы с вами попали в политотдел, куда вся эта хрень перекочевала по законам мирного времени.
  - Прекрасно, - сам замполит постучал по дереву, - Мы разворачиваем моральный облик строителя коммунизма. Мы подготавливаем материал для процветания новой коммунистической формации. Мы чувствуем, что подойдет, а что нет, чтобы вечно жил коммунизм. Но кое-кто ничего не разворачивает, не подготавливает, не чувствует.
  - Нет, - сам себя поддержал замполит, - Как работать в такой обстановке? Мы боремся, вы боретесь, они... Поверьте на слово, никто не курит в сторонке. Жизнь в борьбе. Но маленький казус, нам мешают, нас оговаривают, нас притесняют разные неустановленные личности. Не в лучшей позиции коммунизм. Почему не в лучшей? Чем он провинился? Кому навредил в последнее время? Где моральный облик его? Я спрашиваю, где и когда? Мне право дано, так спросить. Чтобы выяснить правду.
  - Разве можно не выяснить правду? - в который раз повторил замполит, - Правда великая вещь. От нее не спрячешься за красивыми фразами, ее не обманешь какой-нибудь очень солидной бумажкой. Она, что светоч. Она, что факел. Она, что заря над нашей грешной землей, над нашими ошибками и просчетами, над нашими мыслями и делами. Правда своего добьется, потому что она правда.
  Что ответила милая девочка - вовсе не факт. Видимо девочка больше сопела да больше молчала, потупивши до партийной земли очень милые, очень партийные глазки. Видимо девочка больше кряхтела и больше потела, не представляя, где спрятать огромные руки, а так же прыщи на руках, и самый главный, самый естественный прыщ, то есть позор самого коммунизма. Спрятать так, чтобы не нагрубить замполиту.
  Да что вы мне говорите? В сложившейся ситуации о какой-либо грубости не может быть речи. Замполит и так попал в ситуацию, граничащую если не со всемирным потопом, то как минимум с паникой по поводу взрыва ядерной бомбы. Не дали выспаться, отложил газету, не заехал на совещание, не совещался. Ниточка потянула клубок. Чистые мысли перехлестнулись с нечистыми мыслями. Вы только подумайте, насколько в прекрасной, то есть в правильной голове правильного партийного работника могут перехлестываться всякие мысли.
  'Подлая маленькая букашка, - мысль номер один, - Еще офицер называется'.
  'Давить бы таких гадов, - мысль номер два, - Чтобы не поганили русскую землю и не мешали нормальным людям работать'.
  'Ну, вы только подумайте, - следующая мысль, - Как таких придурков земля носит? Где таких придурков воспитывают?'
  Не утверждаю, что на данном фоне не попадалось чего-либо хорошего или приятного. Замполит чуть ли не с наслаждением подумал, есть одно блатное местечко в Биробиджане, как ни странно, туда именно исполнительный капитан требуется. Но приятная мысль оказалась только эта, только в единственном экземпляре. Дальше опять навалилась тоска, государственные заботы, необходимость мобилизоваться на триста тридцать процентов, чтобы не пострадала твоя и моя родина.
  Теперь понимаете, почему замполит был встревожен? Когда стреляют, не так тяжело. Мы представляем, каким макаром стреляют и кто стоит позади с автоматом. Конечно, есть труд нажимать на курок или менять обойму. Даже целиться некогда, если масса бежит не сплошными рядами, то есть бежит в разные стороны. Но это вполне предусмотренный, вполне запланированный труд. Этому научили в нужном месте, в нужное время. А кто научит себя уберечь для родины? Я задаю вопрос, значит кто? Если осиротеет страна, если вырвут из рук автомат, если другому отправят обойму? Не тебе, черт возьми, не мозолистым этим рукам. Какому-то сопляку, что не нюхал, не знал, не любил. Что готовился сразу в Сибирь, в то самое блатное местечко.
  'Надо быть стойким, - решил замполит, - Надо держаться, пока есть патроны'.
  Решил и нырнул в бездну:
  - Когда родина развивается, когда она процветает, родину нельзя предавать, родине нельзя устраивать, скажем так, неприятности.
  Дальше маленькая речь про дедушку Ленина, что-то из сорок первого года, Леонид Ильич на белом коне и, наконец, перестройка. При сложившихся обстоятельствах вроде бы выкрутился замполит. По крайней мере, его мягкая политизированная речь не попахивала отчаянием загнанного в тупик зверя, готового умереть за свои привилегии. Можно сказать, нормальная партийная речь. Присутствовали здесь танки, присутствовали ракеты, еще мирное небо над головой, еще счастливая родина.
  Ничего не скажу, молодец:
  - Не родина существует для нас, мы существуем для родины.
  А еще замечательная реклама тому учебному заведению, где научили обыкновенного русского мужика быть таким удивительным человеком и замполитом. Нет, никакой философии. В тот самый момент, когда находится в опасности родина (замполит примерно так и представил всю ситуацию сознательной девоньке), вот именно в тот самый момент видно, что ты за человек, или какая тварь спряталась под твоей шкурой. Можно, конечно, выпустить тварь, стреляющую из всех стволов, что ей попадаются под руку. Но опасность не исчезнет, опасность останется.
  - Или-или, - сказал замполит.
  Человек со стороны, пожалуй, не понял его. Но хорошо разобралась партийная девушка.
  - Или простым выговором отделаться нельзя?
  Нам бы ее наивность, черт подери. Если бы можно было отделаться простым выговором, разве бы устроил всякую фигню замполит? Утренняя газета, чай, никаких опозданий на совещание, все бы продолжалось своим чередом. Нормальная человеческая жизнь, нормальный подход к тем судьбоносным задачам, которые решают наша партия (при чем партия на первом месте) и правительство (при чем правительство на втором месте) по пути перестройки.
  - В нашей части иначе нельзя.
  - А в другой части можно?
  - Там другая история.
  Если дело касается партии,
  То решается в общем легко,
  Без загвоздок с созданием хартии,
  Но с хорошею долей пинков.
  Если дело коммуны касается
  И персоны родной Ильича,
  Это дело достойно решается
  С привлечением сил палача.
  И вообще это дело достойное
  Для тебя, для меня, для него.
  Так не корчи в канаве покойника,
  Если вешать начнут за ребро.
  Ну и так далее.
  
  ***
  Впрочем, красавицу рассчитали задним числом, не коснувшись идейных запросов товарища. Затем она попадалась не раз в той же позе на том же месте. Но уже как обычная девка.
  
  
  НА РАССВЕТЕ
  
  Иван Иванович Сковорода лежал на своей кровати. Губы плотно сжатые, глаза раскрытые. За окном не происходило ничего особенного. Только тьма. Та самая - въедливая, липкая, непробудная Петербургская тьма, что бывает единственно в три часа ночи, когда любители клубничного телевидения отправляются на покой, а перебитые фонари не спешат зажигаться. Кроме того, за окном гулял ветерок. Можно сказать, не простой ветерок, наш Петербургский, который кряхтит, свистит и рыдает особенно жутко среди абсолютного мрака. И нет на него большой надзирательской палки:
  - Гадкая-гадкая жизнь...
  Рядом жена. Не так чтобы из ласковых курочек, или нежный котеночек. Старуха жена. Не стесняюсь добавить, препакостная старуха. Практически расползлась по кусочкам. Можно еще покрепче, она разложилась на атомы. В дневное время смотреть противно, глаза опускает Сковорода. В ночное время слушать куда противнее. И на кой эта баба тебе? Страшная, дурно пахнущая, почти паровоз. В ночное время ей богу она паровоз. Подобные звуки живому существу не извлечь из своей упокоившейся утробы. Она рядом, она может. До чего же противно:
  - Гнилая-гнилая судьба...
  Еще холод. Холодно, черт подери! Но как-то не по-настоящему холодно. Я бы не сказал, это внешний холод. Кровать мягкая, одеяло пуховое, снизу простынка, под головкой подушка. И не спасает от холода. Он какой-то (я имею в виду холод) вообще не такой. Он поднимается от кончиков пальцев. Он распространяется по волосатому телу. Он проникает в округлившееся брюшко. Он угнездился внутри. Если бы внешний холод, натянул еще одеяло - и хватит. Но повторяю, он не такой холод. Он достает тебя изнутри, он пробрался в самое сердце.
  А там мировая тоска. Снова черт, почему так сжимается сердце? Для чего вот такая большая-большая вселенная с мириадами звезд, бесполезных, ненужных, далеких? Самая обыкновенная, между прочим, вселенная. Зачем тебе звезды? Ты понимаешь, они только мусор на потрясающей гипервселенской помойке. То есть они внешний мусор. Настоящая вселенная существует внутри, где этот холод. По крайней мере, он настоящий, он неуничтожимый, он сама вечность, он пребывает всегда, этот холод. Ты от него не избавишься, даже если избавишься от всей прочей вселенной:
  - Тупое-тупое страдание...
  Затем приходит всякая хрень в голову. Смотришь и не видишь. Слушаешь и не слышишь. Глаза в темноте, голова в темноте. Кто-то подумал, это душа. Но это совсем не душа. Мы говорили, холод спустился в голову. Под черепной коробкой вое гадостное, все холодное. Даже слишком холодное, тем более гадостное. В подобных условиях мысли не собираются в определенной концентрированной точке пространства, но разрушаются. Разрушают их некие пакостные червячки, некие клопики с жадными чревами. Они напали, они разрушают. Раз - червячок, два - клопик. Раз - клопик, два - червячок. А ты все равно, что навозная куча с жирнющей пачкой мыслишек-могильщиков:
  - Годы, чертовы годы?
  
  ***
  Собственно говоря, все в прошлом. Настоящего нет, а прошлое есть. Существующее прошлое куда лучше, чем несуществующее настоящее, хотя бы потому, что оно есть. И Сковорода в прошлом. Молоденький, умненький, красивенький. Не какая-нибудь застарелая сковородка. Но сын своего отечества, своей партии, своего народа.
  Чего вы хотите? Существовало отечество, а вместе с ним партия и народ. Сегодня ничего этого нет. То есть отечество не существует. Да и партия где-то там далеко в жопе. Тем более, чертов народ. Даже его нет. Был когда-то народ, а теперь нет, не существует. И девку за потную ляжку никак не прижмешь. Будто так же не существует с потными ляжками девка.
  Я не верю. Девки они всегда будут, они всегда есть. Подобного барахла много, по определению, его завались. В отличие от бесстрашных солдат всякие барахляные девки опять-таки не проблема. Ты найди мне солдата и чтобы бесстрашный. Можешь не стараться, бесстрашный солдат остался опять-таки в прошлом. Или найди девку. Тут искать нечего. Раз, два, три, четыре, пять - вышла девка погулять. Подобного барахла выше ушей. Такое ощущение, что вокруг одни девки. Они точно остались, даже повылазили из щелей. Сочные, аппетитные, отдающие парным молочком с белковой гнильцой здорового тела. Это Сковорода залез в щель, понимаете, он не совсем, чтобы девка.
  Хотя опять сомневаюсь. Дряблый Сковорода, оплывший Сковорода, женоподобный Сковорода. Где твои мускулы? На языке какой-то последний мускул запутался. Где твоя сила? Она грызет по ночам поясницу. А волосы где? Даже в жопе паршивые волосы. А глаза? И этого нет. Что осталось от глаз хлопает, булькает, но никакого огня с мягким ленинским прищуром. Впрочем, и разума в глазах маловато.
  Навалилась чертова старость. Вот старости сколько угодно, ее весьма многовато против твоего маловато. Со стороны последняя стадия, называется 'дряхлость'. Но сопротивляется Сковорода, Не желаю дряхлеть, не желаю, опять не желаю. Ему бы молоденькую цыпочку (не путайте с девкой). Вон их сколько без дела на улице. Он для цыпочки подберет подходящее дело, ей понравится. Вы утверждаете, не понравится. Он утверждает, это не так. Бивший офицер, бывший партийный работник, бывший красавец и вообще 'бывший' не может не нравиться. Неужели прошлое не влечет за собой настоящее? Сковорода уверен, влечет. Сковорода из величайших почитателей прошлого. А цыпочка (не путайте с девками) почти 'нуль'. У нее нет настоящего, как и нет прошлого. Только Сковорода может сделать ее настоящее в отвратительном постперестроечном мире.
  Никто не согласен. Много всяких тварей на улице, а в кроватке совершенно неподходящая тварь. Старуха, мой господин! Черт подери, она точно старуха. Только посмотришь, так разберешься, насколько состарился Сковорода. Ну, разве молоденький позарится на такую старуху? Да какой там молоденький, старенький на нее не пойдет. Точно состарился Сковорода, а по правде он одряхлел. Крайняя стадия разложения хорошего материала на отстойные части. Насколько хороший был этот Сковорода, настолько сегодня он плох. Старуха, мой старичок! Да и сам ты точно старуха.
  - Может к потаскушке сходить?
  В некоторой мере, идея достойная. Пришел, заплатил, получил. За твои-то баксики тебя оттрахают и не унизят. Это ты наизгаляешься и унизишь. Что такое есть баксики? Величайший фетиш, черт подери! Величайший движитель, опять-таки черт! Здесь вам не сушеный советский рубль. Это точно величина. А потаскушка, что мусор, что грязь. Свистнул, вон они мечутся толпами. Ноги вытер, однако бегут. Жирные, сочные, жопастые и сисястые, сам президент таких не получит. А ты получи и отдай, чего полагается, и еще ноги.
  Все равно мерзко. Если бы они отдавали. Нет, не отдавались, опять-таки черт. Отдаваться они умеют. Профессиональная черта, можно добавить, работа такая. Они очень и очень умеют, только отдай баксики. А без баксиков ты для них мусор. Если желаете, старый вонючка и хрен. Чего еще за сардельку показываешь? Да такой сарделькой собачонка побрезгует. Форменное желе, студень, мыльный пузырь или вата без упаковки. Не позорься, мой дорогой. Над твоими причиндалами часа четыре работать, чтобы они три секунды играли. А так не играют без предварительной подготовки, но только звенят. И ты желаешь подобное дело без баксиков?
  Не обманывается Сковорода. Три часа ночи - подходящее время для истины. На своей кроватке, со своей старухой откуда обман? Его нет, как ничего нет. Продажная любовь есть, а уважения нет. К себе самому нет. Вот если бы обманывался Сковорода, если бы поверил, что мягкое желе можно перековать в твердое нечто путем каких-то там баксиков... Утром он точно обманывается, и целый день, и до трех часов ночи. А дальше с ним что-то не так. Все обманчивое превращается в истину.
  
  ***
  Сковорода хотел жить. Я не возражаю. Вполне разумное, вполне законное желание, к которому невозможно придраться. Жизнь одна. После смерти нет жизни, до жизни нет смерти. Райскую сказочку выбили из твоей и моей головы в советское время. Раньше сказочка приукрашивала жизнь и отодвигала смерть. Но на самом деле она сказочка. Рай не существует, ад не существует, бог не существует. Так же как не существует любовь потаскушки. Верить разрешается в продажную любовь, но она не существует ни при каких обстоятельствах.
  Сковорода очень хотел жить. Не меньше самой вселенной, которая вечная. Но вселенная никогда не рождалась, она никогда не умрет. Сковорода в свое время родился, то есть допустил единственную ошибку и то не по своей воле. Единственная ошибка точно проклятие будет преследовать его до конца. Если однажды родился, значит, однажды умрешь. Но почему? Такой беспорочный! Такой человечный! Такой добродетельный! Такой не знаю какой человек, однако умнее и лучше всяческих шлюшек и потаскушек с их жаждой баксиков. Они останутся, когда тебя не будет на русской земле. Они опозорят, они испоганят твою любимую землю.
  Ах, если бы купить молодость! Сковорода не из бедных товарищей. Бывший офицер ни в коей степени замухрышка или тупой салабон. Государство о нем позаботилось. Сковорода охранял государство в определенный период своей очень правильной жизни, теперь государство отдает долг. Вот что значит 'государство позаботилось'. На отданный долг квартира, машина, гараж, дача, всякие тряпки и шмотки, можно ужраться, даже укакаться, на стриптизик сходить, и это самое, о чем сказано выше. Но время не попадает сюда. Время не есть долг. На единственную минутку не разорится перед тобой время за всю твою беспорочную службу на государство.
  Было невыносимо. Сковорода как эталон человека. Эталон не для одного человека, для всего человечества. Эталон существует, чтобы им пользовалось человечество. Ну, вы понимаете, все человеки стараются выглядеть, точно Сковорода, или почти точно. Иван Иванович не какой-нибудь сучий выродок, но эталон. Кто-то сказал, мы от одной суки. Неправду кто-то сказал. Это вы от одной суки, а Иван Иванович эталон. За него обязаны жопу порвать остальные товарищи.
  Тем более молодежь. Недаром ломался Сковорода. Его теория, проповедуемая в светлое время, она полностью за молодежь. Вы только послушайте. Кто не рожает ребенка, тот все равно, что покойник. Ребенок опять же частица твоего 'я'. Не обязательно лучшая или худшая, но частица. Ты не родил ребенка, ты ничего не оставил на бренной земле. Ты родил ребенка, ты уже кое-что оставил. Оно и умирать не страшно. Товарищ, родивший ребенка, не совсем умирает, только неродивший товарищ умирает совсем. Как вы опять понимаете, неродивший товарищ в силу сложившихся обстоятельств потрох и поц, потому что он не родил ребенка. Родивший товарищ суть неумирающая величина, покуда еще не скончался ребенок.
  Я не отрицаю реальность. Сковорода мастак рассуждать на философские темы. Если время дневное. Вокруг такие же пердуны и пердуньи. Наконец, бутылочка и стаканчик. Наконец, никто тебя не подстегивает, никто тебе не приказывает. Очень убедительный Сковорода, покуда время дневное. Ты родил ребенка, ребенок родил ребенка, ребенок ребенка родил ребенка... А что я вам говорю, очень убедительный товарищ. Ребенка в свое время родил и остальных товарищей убедил на нечто подобное. Ему бы в Политотделе работать. Впрочем, там и работал Сковорода. Ну, если не совсем там, так почти рядом. Дверь его кабинета упиралась в Политотдел. Выхожу из своего кабинета, попадаю, сами догадайтесь куда. Вот и научился быть убедительным данный товарищ:
  - Ребенок - частица твоей души.
  Или куда интереснее:
  - Нация в детях.
  Но оставшись наедине, не такой уже убедительный Сковорода. Перед другими он убедительный, перед другими герой. В три часа ночи героизм растворяется, героизм извращается в соответствующей пропорции. Все ваши 'частицы', все ваши 'нации' ничего не стоят в три часа ночи. Их не ищите, их попросту нет. Ребенок уже не чудо, но монстр. Он претендует на твое богатство. Он позарился на твою жратву. Он опять же может добраться до выпивки. И самое главное, не такой исключительной рядом с его личностью получилась твоя личность. Я повторяю, гнусный и дьявольски мерзкий ребенок.
  А еще не только он сам. Еще жена вышепредставленного ребенка. Еще ребенок ребенка. Тепленькая компашка подобралась и очень гаденькая. Окружили, замуровали, обгадили. Не отобьется Иван Иванович Сковорода, не выскользнет, черт подери, не спасет свою шкуру. И жизнь его не то чтобы больше, но меньше. Ах, если бы она больше! На единственный год, на единственный месяц, на неделю, на день или миг. Все отдам за единственный миг! Ребенка ребенка, жену ребенка и этого гада ребенка.
  
  ***
  Младший Сковорода по имени Вася походил на отца разве фамилией. Низкорослый, костлявый, с большими ступнями, с узловатыми, неинтеллигентными пальцами. Слегка сутулый, словно прибитый к земле, слегка кособокий, словно осчастливленный левым уклоном нашего государства. Младший Сковорода не суть победитель или герой в развивающемся демократическом государстве. Армия, коммунизм, патриотическое восприятие родины, слава и честь прошли мимо товарища. А что задержалось, так сущие крохи.
  - Абрамгутан, - сказал благородный отец, во всех отношениях недовольный столь отвратительной копией.
  Но легче не стало. Копия здесь, копия перед глазами, копия не меняется, не улучшается после того, как кто-то чего-то сказал, если даже сказавший - Иван Иванович. Слишком упрямая копия. Вот упрямится младший Сковорода ужо точно от старшего. Если бы не фамильное Сковородовское упрямство, тогда совсем чужой младший Сковорода, тогда мамочка его пригуляла. А так не откажешься, что он не совсем. Упрямый щенок, упрямый баран, упрямый козел... Далее ничего общего.
  Вася за бабами не гоняется. Вася любит жену. Вася женился однажды, второго раза не будет. Вася своей нареченной не изменял и ногами ее не топтал. Бабы у нас 'истерички', 'мозги куриные', 'просто дурочки'. Слог старшего Сковороды, зато действия младшего. Люблю одну 'истеричку', обожаю одни 'мозги', упражняюсь с одной 'дурочкой'. Лучше бы он упражнялся со всеми (не так обидно), а он с одной. Это бесило отца куда больше, чем армия.
  Вася в армии не служил. Повторяю факт из биографии Сковороды-младшего. Он не инфантильный товарищ, он кандидат в мастера спорта. Пока еще не совсем мастер, но кандидат. И в армии не служил. Диплом его по большому счету отмазал от армии. После работы работа, после этой работы еще работа, так прошла армия. Вот диплом остался, и кандидатский значок при нем. Тренируется, истязается, не пьет, не курит, в соревнованиях выступает младший Сковорода. Шестое место на Кубке России не ахти какая величина, но старший Сковорода в бешенстве, можно сказать в панике:
  - Мой будет сын или нет?
  Еще Вася любил сына и книги.
  
  ***
  В отличие от отца, Сковорода номер два не шпынял Сковороду третьего. Это еще один пунктик, на котором столкнулись интересы двух поколений. Сковорода-старший лучший воспитатель по всей России. Он человек лучший, он эталон, как же ему не прослыть лучшим в вопросах воспитания молодежи. Сковорода-младший только поганец и губошлеп. Со своей ехидненькой улыбочкой вмешивается во все воспитательные процессы, пытается извратить гениальные методы Сковороды-старшего.
  Вот вам отцовская боль. Болит отцовское сердце, какого долбака воспитал. Хотелось, чтобы получился законопослушный товарищ. Страна у нас большая, в ней полно долбаков. Город Петербург (бывший Ленинград) не самый маленький город. Пускай вышеозначенных особей здесь поменьше, чем среднестатистическая величина по стране, но они есть. Скажем точнее, на пять миллионов как минимум четыре с половиной миллиона попадают в статистику. И только одна половина миллиона, то есть пятьсот тысяч не долбаки. Но это уже не относится к Сковороде-младшему.
  Зато родитель страдает:
  - Слово старшего есть закон.
  И кровавые слезы из глаз:
  - Благодари за науку.
  А еще кровавые слезы из сердца:
  - Ничего так легко не дается, как оскорбить старшего.
  Может не выдержать сердце:
  - Ничего с таким трудом не замаливается...
  Короче, не повезло. Если бы Сковорода-младший не спорил, не ерничал, не кривлялся, и не молчал... А то молчит гадина. Ты его наставляешь, он молчит. Соответственно, молча кривляется, ерничает, спорит. Это самое 'молча' хуже всего. Гадские вопли они не хуже, но лучше. Гадские вопли вполне понятные вопли. Только гадина завопил, значит, наука дошла. Все-таки ты не железный. Все-таки тебя можно дрюкнуть. Все-таки за тобой длинная полоска из всяких отбросов.
  Сковорода-младший молчит. Василий Иванович в некоторых вопросах куда сильнее Ивана Ивановича. Особенно в три часа ночи. До трех часов он возможно слабее. Иван Иванович себе доказал, он слабее. Но это до трех часов ночи. В три часа не то и не так. В три часа Сковорода-младший не уменьшается, но разрастается в подсознании Сковороды-старшего. Не человек какой-то, но монстр. Его не достанешь обыкновенными методами, его не пробьешь обыкновенным оружием, его не заставишь сокрушительной силой отцовского слова. Он над тобой как скала. Другие товарищи победимые, этот непобедимый товарищ. Другие товарищи сокрушимые, этот несокрушимый во всех ипостасях. Сколько над ним не работал старший Сковорода, результат получился из самых дешевеньких. Плюс еще Сковорода-третий.
  Как подумал, вытошнило Ивана Ивановича. Пакостный 'третий номер' (внук называется) куда гаже, чем номер второй. На него не прикрикнуть в сердцах, не говорю, чтобы по морде ударить.
  - Дедушка, сыграем в разбойников?
  - Да какой я разбойник?
  - Ты гадкий, тебя расстреляют...
  Чувствуете, чье воспитание? Конечно же, не Сковороды-старшего. Сковорода-старший тут не при чем. Он работал, он здоровье почти загубил, он чертовски старался над интеллектуальным обликом внука. Ему бы ремень. Но как-то не можется против третьего Сковороды. И кроха, и вроде бы только внук. Вот если бы сын, тогда можется, а так слишком много защитников у сопляка. С каждым днем все гаже и гаже.
  - Дедушка, подари перстенек?
  - Это не мой, это бабушкин.
  - А ты расстреляй бабушку...
  Лучше бы гада такого убил. Но опять же не на нем вина государственная. Сковорода знает, номер третий еще не совсем безнадежен. Просто между двумя номерами затесался номер второй, который совсем безнадежен. Если бы второго номера не было, если бы Сковороду-третьего отдали под абсолютную непререкаемую опеку Сковороды-старшего, то все вопросы решаются сами собой, Сковорода-третий не только перевоспитывается, но очень и очень воспитывается в духе сталинского коммунизма. Почему в духе сталинского коммунизма? Да потому что сталинский коммунизм воспитал в свое время Сковороду-старшего, а 'брежневский' коммунизм воспитал Сковороду-младшего. Если исключить брежневский коммунизм, покуда не поздно, если привлечь сталинский коммунизм, то со временем хороший мальчик станет честным мужчиной и человеком, ну совсем как его дедушка. А так:
  - Ну, когда ты помрешь, старый хрен?
  Сковорода не выдерживал:
  - Вася!
  Сковорода матюгался:
  - Сучий сынок!
  Сковорода нехорошо матюгался:
  - Отрыжка блевотины!
  И еще много такого, чего цензура не пропускает в прямую печать. Матюги переплетались с плевками. Плевки повисали на стенах, матюги повисали на мебели. Плевки чертовски зловонные, да и матюги не очень-то отличаются чистотой и приличиями. Наконец, кровавый понос изо рта. Оно не настолько страшно, насколько невыносимо и дико. Я еще молодой, я еще не совсем дедушка, я еще не считаю себя стариком. И вдруг вонища такая, точно кровавый понос:
  - Чему научили ребенка?
  
  ***
  Вася молчал. Он настоящий ублюдок этот Вася. И его ребенок ублюдок, но пока что в проекте, пока не совсем настоящий. Сковорода знает, до восемнадцати лет все ублюдки ненастоящие. Государство определило такую границу, до которой нет неискоренимых последствий, зато после которой последствия есть. Если не вылечишься за восемнадцать лет, ты настоящий ублюдок. Вася точно не вылечился. Можно отшучиваться, можно себя обманывать, можно научные доводы и лженаучную белиберду выставлять за правильную политику государства. Я повторяю вам, можно. Только все вышеупомянутые приемчики превратились в ничто, когда тебе тридцать, когда далеко позади восемнадцать.
  Вася умеет молчать. Вы говорите, привычка. Я соглашаюсь, привычка. Иван Иванович чертовски болтливый товарищ. В свое время он уболтал Васю. Слова мне не скажи! Заткнись, чудак на букву 'му'! Закрой свое рыло! Он слишком часто болтал и уболтал неправильного товарища. Политическая болтология Сковороды-старшего точно болезнь Сковороды-младшего. Младший Сковорода оказался без языка в результате родительских нравоучений Ивана Ивановича. На следующем этапе старший Сковорода похерил контроль над политической стороной младшего.
  Как же иначе? Кто не болтает, тот не высказывается. Скрытный товарищ Василий Иванович. Иван Иванович открытый товарищ, а его второй номер очень и очень скрытный. Разведчик, враг, резидент, просто гадина. Что там у него за душой? Голову на отсечение, одна гадость. Ну, если не одна, так две или три гадости. Чертов Василий Иванович!
  Короче, молчит и думает, или думает и молчит второй номер. Мысли известные. Тряпка, дерьмо! Это против отца мысли. Считает отца тряпкой, считает дерьмом. По крайней мере, в подобной идеологической диверсии уверен Сковорода-старший. Или он не отец? Ну, конечно, отец. Кто разбирается в детках своих лучше папочки с мамочкой? Вот папочка и разбирается. Оч-чень разборчивый папочка, то бишь старший Сковорода. Посмотрел хозяйственным глазом, прикинул и уличил, о чем задумался детка.
  Все равно ничего утешительного. Вася молчал, молчит, будет молчать. Его молчание не то чтобы утешительное, оно унизительное. Оно унизило Ивана Ивановича. Утром, днем или вечером Вася молчит. Ночью, особенно после трех часов ночи, унижение достигает максимальной величины. Называется, пик унижения. Иван Иванович не потаскушка какая. Против него действуют таким образом, точно он потаскушка. И ухмылочка гаденькая. Это у Сковороды-младшего на губах. Должна быть восторженная ухмылочка. Восторгайся, щенок! А она гаденькая. В чем опять же уверен великий Сковорода, опыт подсказывает.
  Насчет Васи проехали. Хам. Если желаете, быдло. Никакими матюгами, никаким действием, никакой подлостью не достанешь родного отца, как достал ублюдочный Вася. И сопливый ублюдок его достал, и жена вышеупомянутого товарища. Поганая баба у младшего Сковороды, еще поганее бабы Сковороды-старшего. По крайней мере, старая Сковородиха только старая баба. К тому же блокадница. Ей за старость награда положена, и за блокаду, черт подери! У нас блокадница все равно, что солдат. Или берите выше, она офицер, пускай она баба.
  А жена Сковороды-младшего не совсем чтобы старая, даже немножко красивая. Сковорода-старший знает, она красивая, потому что она молодая, потому что она инженер. Есть что-то такое в лице при названии 'инженер', что облагораживает молодость, что не отталкивает старость. Вот если бы... Ну не продолжаю, жена молодая для молодого Сковороды, старая страшная баба для старого. Вроде бы все правильно, или нет? В три часа ночи оно не совсем правильно. Не желаю старую бабу, видит бог, не желаю. И молодую не надо, опять тебе бог. Не такого возраста Сковорода, чтобы ломаться на всяких бабах. Вот Василий Иванович такого возраста. Даже подумать тошно. Каждый день может и хочет, не один раз, и никто его не отталкивает.
  - Сосунок, твоя мать.
  Непереводимых слов много. Что про подлого гада, что про его бабу. Вопишь в пустоту, вопишь в пустоте. Никто не услышал, никто не заметил, никто не ответил. Только ехидная улыбочка, только она. В глазах такое презрение, что страшно подумать, не то, что сказать. Сердце отца каменеет от страха.
  
  ***
  Господи, опять этот страх? Он всюду, он сопровождает лучшего из людей, он не отпускает ни за какие коврижки. С ним не справиться, мама моя. Страх настолько въедливый, что не просчитаешь насколько. Вопли не помогают, угрозы, и мат. Домой совершенно не хочется. Вдали от дома какой-то другой страх, какой-то несущественный, какой-то расплывчатый. Здесь он жестокий и очень существенный. Концентрация его максимальная. Страх уже не просто страшит, он убивает великого Сковороду, точно вонючую вошку.
  Да и что делать дома? Пресловутый домашний уют хуже каторги. Своя красотка, чужая красотка. Свой недоносок, чужой недоносок. В подобной компании все разваливается. Шуруп не вкрутить, гвоздь не влупить. Так и путаются мелкие гадики под ногами. Взялся за молоток, они путаются. Достал отвертку, они путаются. Взялся за гвоздь, снова они. Вынул шуруп, кто-то толкнул руку.
  Это называют хозяин в доме. Какой к черту хозяин? Я повторяю, какой? Любая строительная работа основана на аккуратности, на расчете. Какой тут расчет? Только примерился Сковорода, только крестик поставил, только выбрал замах... И опять вокруг шайка-лейка. Не мешай! Пошел вон! Круг-гом! Пока разберешься, забыл куда ставился крестик.
  Короче, одни развалины. Следы человеческой аккуратности присутствуют. То есть следы отвертки и молотка. Здесь подкрутил Сковорода-старший, здесь ударил. Между прочим, настолько аккуратно он подкрутил и ударил, что остались следы. Сковорода-младший действует по следам Сковороды-старшего. Оно называется 'подтиральщик'. Впрочем, его стихия подтирать за другими, более умными товарищами, всякие сопли. Сковорода-старший опять же творец. Неважно, какой он творец, чего сотворил по большому счету, но первооснова любой домашней работы за ним. Сунулся, изматюгался, всех послал к чертовой матери, и убежал. Из этого мудозвонского дома куда-нибудь в достойное место. Например, на дачу. Например, по грибы. Например, на рыбалку. Сковорода-младший пускай подтирает. А то возится целый день со своим недоноском:
  - Что за штука?
  - Вроде бы гвоздь.
  - А уродина?
  - Вроде как молоточек.
  И полная жопа восторгов...
  Ну, чего смешного, не понимает старший Сковорода. Дал задание, придумал работу, развернул правильно фронт, показал. Младший козел ничего не умеет. Косой какой-то козел. На него бы советскую армию! На него же коммунистический строй! И сталинизм! И дедушку Сталина! И всю репрессирующую систему! И лагерь для долбаков и козлов! Может тогда поумнеет козел. Хотя не думаю, что он поумнеет.
  - Все испортил! - ругается Сковорода после рыбалки, грибалки и прочего.
  На шурупы, на гвозди один мат. Ничего не поручишь, ничего не оставишь, ничего не прикажешь. Я повторяю, один мат. Да еще четырнадцатиэтажный. Кое-кто слушает и молчит. Хотя бы отматюгался. Хотя бы чего-то сказал. Этажа на три, на четыре, не больше. Стоит и молчит. Взгляд такой тяжелый, такой пронизывающий, такой омерзительный. Ой-ей-ей, вынести невмоготу. В три часа ночи приснился, едва не лопнуло сердце.
  
  ***
  Василий Иванович читал книги. Можно сказать, еще один камень на мельницу Сковороды-старшего. Василий Иванович не только читал книги, но их покупал. А это уже ни в какие ворота. Нравится читать, для подобного времяпрепровождения существует библиотека. То есть существует бесплатное место, где бесплатно проводится время за всякой хреновиной. За денежки только последний педрило читает хреновину. Не для этого предназначены денежки. Неужели не ясно, они не для этого. Время сегодня неподходящее, чтобы читать, тем более тратиться на дурацкие книги.
  За окошком дожди,
  Грозовая стена.
  Подыхают вожди,
  Подыхает страна.
  С перезвоном оков
  Отщепенцев ведут.
  Добивает врагов
  Исправительный труд.
  И садится клеймо
  На мордаху раба.
  За окошком темно,
  За окошком пурга.
  Василий Иванович читал исключительно классику, исключительно реализм, исключительно о России. Какой-то националист оказался младший Сковорода. Нет, чтобы от чтения развлекаться и умиляться, или пугаться и развращаться - ничего подобного, он избрал для себя мертвые книги. Так считает Иван Иванович, то бишь старший Сковорода. По теории старшего Сковороды - классика мертвецов создана для мертвецов. Может она красивая, но бестолковая классика. Она создана в прошлом веке, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом. Это не коммунизм, не демократия, но нечто, не знаю что. Короче, мертвые книги.
  Василий Иванович не советуется с Иваном Ивановичем, он читает. Жена его читает. И ублюдок. Закрылись в своей комнатухе. Там тишина, хоть глаз выколи. Да и надо выколоть глаз, лучше оба, лучше у каждого, чтобы подобную гадость пресечь на корню, чтобы оставить без основополагающей платформы. Ребята бедные, совсем бестолковые. Вам бы сконцентрироваться на работе. Одной работы мало? Давайте вторую! Второй работы мало? Давайте еще! Все так делают, все рассредоточились по работам сейчас, то есть в наше демократическое постперестроечное время. Столько новеньких тряпочек, шмуточек, обжиралочек и опивалочек. Самим не хочется? Давайте сюда! Старший Сковорода на дерьмо не истратит!
  Никто ничего не дает. Закрылись поганые. Они умнее умного, они разборчивее разборчивого, они выдающаяся величина в куче дерьма. А что такое куча? Вот именно, что? Они не отвечают, они не выскакивают, они не вопят. Хотелось бы повопить. Хорошо поставленный голос Ивана Ивановича против извратившихся шептунов с молчунами. Но они не вопят. Тем более не выскакивают. Свой уголок, свой мирок, свои удовольствия, свое счастье.
  На пороге рассвет
  Непохожий на рай,
  Солнца крохотный след
  Держит душу за край.
  Открывает в душе
  Нерасхищенный клад.
  И бежит в неглиже
  К раю сумрачный ад.
  В три часа ночи и еж разберется, не для тебя это счастье.
  
  ***
  Потаскушная жизнь! Замудошная скука! Разрывается сердце Ивана Ивановича. Вы понимаете, какое честное сердце. Вы не откажете в правильной формулировке, насколько оно настоящее. Сковорода-офицер жил и трудился только для нашей страны, только для самой великой, для самой любимой России. Он не маромойская морда какая, он человек. Вы понимаете, до чего человек? Самый умный, самый прекрасный, самый из самых, и выше целой вселенной. Ибо Россия выше вселенной. Сковорода-офицер как спаситель России выше целой России.
  Есть от чего зарычать. Есть от чего проглотить зубы, выхаркнуть гной. Достойнее достойного непорочный Сковорода-офицер. Есть достойные человеки, но они не то чтобы он. Они себя привязали к достоинству нашей страны. Кое-где из одного кармана кое-что перекочевало в другой карман, и подобное купленное достоинство нынче играет на них. Иван Иванович Сковорода не платил карманными денежками, он расплачивался. Самый светлый, самый великий, самый значительный, самый человечный из всех. Он расплачивался своим светом, своим величием, жизнью самой. Сие не купишь ни за какие деньги! Это приходит как дар, это дается внутри нашей бедной и самой лучшей России.
  Зато нечто другое никак не дается. Вы разобрались, что значит 'нечто другое'? Именно так оно значит в сознании старшего Сковороды. Один день, один месяц, один год, один век. Вроде бы мелочь и чепуха. Но никак не дается. Сколько ты не ломаешься, сколько ты не страдаешь, сколько не бьешься мозгами об опостылевшую к черту кровать, тебе ничего не дается. Ублюдочный ребенок, ублюдочная невестка, ублюдочная жена. У них этого мало, но есть. Не может выдержать Сковорода. Ибо все они моложе самого, самого, самого.
  
  ***
  Так рождается облик врага. Как вы понимаете, облик врага не на пустом месте, не то чтобы сразу рождается. Облик врага этап за этапом проходит рождественский путь. Ты, значит, вкалываешь, то бишь вкалываешь целую жизнь. Ты трудяга, ты праведник. А результатов тебе не видать ни под каким соусом. Сие для врага. Враг придет, враг сожрет, враг не скажет спасибо.
  В три часа ночи все равно, что прозрение:
  - Отца родного готовы убить.
  Ботиночки с глаз уронил:
  - Чертова сволочь!
  И так далеко армия:
  - Господи, как она далеко...
  И как ее не хватает:
  - Стреляй!
  В три часа ночи много чего не хватает. Один автомат, один рожок, один приказ на всю банду. Вставляешь рожок, поднимаешь автомат, выполняешь приказ. Ничего особенного. Ты человек, ты главный над сволочью, ты для своей родины, ты выполняешь. И не ошибаешься никогда. Другие товарищи ошибаются. Другие товарищи пробежали мимо, они чего-то услышали, чего-то приметили, чего-то не разобрали. Вся система их мимо. Только бы пробежать, только чего непотребное гавкнуть. Будто они разобрали приказ. Воспитывай молодежь! Оберегай молодежь! Уважай молодежь! И вообще для красного словца можно уделать за определенное местечко отца... Господи, да что происходит? Да как оно можно?
  Сковорода-старший не какой-то изверг и монстр. Он разумнейший из разумных, он справедливейший из справедливых товарищей. Но Родина требует. Родина повисла над пропастью. Тоненькая ниточка в любой момент оборвется. Та самая ниточка, что не дает упасть в пропасть. И эта ниточка Иван Иванович Сковорода. Видит бог, она оборвется. Затем хаос, кошмар, извращение всякой морали, деградация, неизлечимая болезнь, смерть без возврата. Разве трудно доехать, умрет Родина?
  А могильщики под рукой. В два часа ночи они не видны. Но немного позднее они проявляются и раскрываются. Младший Сковорода, баба его, Сковорода-третий, опять-таки баба, которая рядом. Родина их накормила. Родина их воспитала. Родина их пощадила и не добила в определенный момент. Ну и что? Они не исправились ни на грош. Неужели не ясно, как ты относишься к старшему Сковороде, так ты относишься к Родине.
  
  ***
  Вместо автомата слова:
  - Я теряю здоровье.
  Слова глупые и совершенно дурацкие:
  - Я ишачу на вас.
  Больше того, никто их не слушает, и бегаешь точно собачка за каждым уродом:
  - Захочу, не дам ничего.
  Как же тут не взбеситься? Репрессирующий орган запущен. Иван Иванович Сковорода ничего не дает, но никто и не просит. Сковородиха сама отобрала последнюю заначку под несмываемые помои. Старый засранец! Старый пачкун! Бабский угодник и шлюха! Почему сегодня вот так, а вчера было как-то иначе? Ты никому ничего не должен, а получается должен. Или добровольно отдашь, или такая веселая жизнь, что жопа перемешается с яйцами.
  Ну ладно, хотя бы одна Сковородиха. Сам ее распустил, сам ее поощрял в более светлое время, не научилась старуха вести себя правильно. Но этот паршивый щенок, Василий Иванович, или придурошный Васька-караська, он то с какой стороны? Каждый укажет, щенок обязан вести себя правильно. Перед любимым папочкой, перед великим родителем, перед человеком величайшей души, перед лучшим из лучших. Просто обязан. Подползаем, вылизываем, кланяемся. Все вышеперечисленные упражнения проделываются вместе со своей бабой и со своим недоразвитым отродьем:
  - Папочка, прости!
  Причем многократно:
  - Папочка, отдай!
  А уж отдать или нет, подумает Сковорода. Может, отдаст, может, не отдаст. Точнее, сегодня отдаст, завтра пошлет. Если каждому давать... Хотя бы одна сволочь вела себя правильно.
  
  ***
  Больше нет сил. Иван Иванович Сковорода чувствовал, как деревенеет некогда послушное тело. Сколько лет он испытывал это. В чужой или собственной (до отвращения мягкой) постельке к нему приходил страх. Неудержимый, гнетущий и бесконечный, точно сама бесконечность. Страх приходил на рассвете, заполонял естество едкой кашицей, трогал липкими пальцами, душил леденящим дыханием. Человек, такой деятельный, такой бешеный днем, превращался в гнилую колоду, безвольную, неспособную ни на что. Ты и действуешь в подобном состоянии ниже пояса. Ты и думаешь точно последний засранец. А вокруг бездна.
  Я не отрицаю, что бездна на сто процентов вокруг. Она называется 'Смерть на рассвете'. Ее придумали суки ученые. Нет, чтобы заниматься наукой и двигать прогресс. Нет, чтобы жизнь положить за Россию за матушку против извратившихся америкосов. Нет, чтобы приструнить молодежь. Сегодня ученые точно суки. На всякую лабуду раскрыли роток и грызут корешок. Истинная наука не дает корешок, зато лабуда очень и очень дает. Что же такая за лабуда? Что за конфетка такая? Ты рожден для науки, ты поставлен ученым, родина на тебя потратилась - и что же? Бред какой-то, черт подери! Честному человеку дико, страшно и больно:
  - Твоя планета находится в таком-то созвездии.
  Если бы только планета... Иван Иванович Сковорода в звездные штучки не верит, на провокацию не поддается. Но где бы не находилась планета, ты все равно встречаешь рассвет. Твой рассвет выше какой угодно планеты, выше любого созвездия. Он основополагающая точка. От него все отсчитывается, после него все проигрывается. Если ты не встречаешь рассвет, значит, ты проиграл и тебе не встретить закат. А чертовски хочется встретить. Ну, хотя бы для счастья отчизны своей. И чтобы не очень прыгала сволочь:
  - В первых лучах...
  Три часа ночи еще не совсем солнце. Но это гораздо хуже. Солнце взойдет. Солнце обязательно поднимется над горизонтом, то есть заглянет в твое зарешеченное окошко. Солнце обязательно достанет тебя в любом месте. На то оно солнце. Другое дело, каким оно достанет тебя. Или это великий Сковорода, или труп, встретивший 'Смерть на рассвете'?
  Именно, что на рассвете. Наука определила максимальную вероятность, когда получается труп. Днем вероятность почти никакая, то есть вообще минимальная. Ходит по улицам Сковорода. Рыбачит Сковорода. Еще подался в лесочек на очень червивый грибочек. Вероятность опять-таки минимальная. Не говорю ее нет, она есть. Скажем, семь или восемь процентов. А после полуночи поднимается вероятность. Скажем, процентов двенадцать. Но что такое двенадцать, восемь, четыре процента? Опять же ничто, если сказали ученые:
  - На рассвете.
  Лучше бы не сказали, мать его так. Лучше бы олимпийское спокойствие и философическое молчание со стороны бородатых придурков. Нет, не такое молчание, как у позорного Сковороды-младшего. Младший Сковорода точно позор для честной семьи. Он как-то особенно, он совсем ненаучно молчит. Необходимо научно молчать. Если молчишь научно, значит в твоей вселенной полный порядок. Научное молчание облагораживает и успокаивает любого страдальца, тем более Сковороду-старшего. Иван Иванович не против ученых товарищей. Он сам чертовски ученый товарищ. Но какого черта ученые товарищи не умеют молчать? И какого черта этот рассвет, который на девяносто девять процентов для тебя оказался последним?
  
  ***
  Нет, не согласен Иван Иванович Сковорода. Бывший офицер не сдается вот так, он не уступит проклятой сволочи. Его рассвет обязательно будет, черт подери! Не такой еще чокнутый Сковорода, не такой еще дряхлый. Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят... Вымирают боевые офицеры. Лучшие из лучших покидают грешную землю. Время не для лучших сегодня на русской земле, но для худших. А наплевать! Самый лучший Сковорода. Товарищи, которые покидают русскую землю, они сдались, они устали от невыносимых страданий, они ослабели от невыносимой борьбы. Семьдесят, шестьдесят, пятьдесят... Поэтому они покидают.
  Сковорода не устал. Сковорода всегда в форме. Сковорода не кривляется и не валится с ног из-за всякой хреновины. Ему страшно, согласен. Он в ужасе, ну и что? Он почти идиот в три часа ночи... Но он не сдается, и никогда он не сдастся. Водка, бабы, грибалка, карась... Атлетический Сковорода. Здоровяк и машина для самой тяжелой работы. Он за Родину, он за отчизну свою, он за все государство русских людей, он ни в коей степени против. А что такое без этой машины твое и мое государство?
  - Ледяное дыхание смерти, - вот что оно такое.
  Рассвет приближается, дыхание усиливается. Несколько минут, не больше, не меньше. Перетерпи такую ничтожную малость - и целый день на ладони. Только бы не заснуть! Только бы не провалиться в небытие! Только бы не упустить смерть! Ибо смерть рядом, она зацепилась за первый солнечный лучик, она проскользнет в твою комнату, она заметит, ты спишь. Ну и не просыпайся теперь никогда. Легкая смерть! Счастливая смерть! Не так чтобы страшно, не так чтобы больно! Ты засыпаешь, ты не проснешься уже никогда. На рассвете твоя смерть. Она не тронула спящего, просто убила его. Засыпал человек, на рассвете мертвое тело.
  Да что вы шумите, товарищи? Во всеоружии Иван Иванович Сковорода. Легкая смерть не его смерть. Пускай смерть будет страшная, извращенная, мерзкая, в муках и корчах. Опять наплевать! А пускай! Я обожаю тяжелую смерть. По крайней мере, это борьба. Ты не уступаешь, и она не уступит. Борьба ведется на проигрыш, но шанс еще есть. Страшная смерть, кошмарная смерть. Ее кровавый оскал. Ее костлявая поступь. Ее удары, похожие только на смерть. Но во всеоружии Сковорода-старший. Ты приближаешься, ты накатываешься, ты здесь. Но и я здесь. Неужели не ясно, я здесь. Я не сплю, я поджидаю тебя. Просто так не возьмешь за грудки, не сделаешь грязью и тряпкой. Мы поборемся, ты и я. Неужели не ясно, насколько я подготовлен против тебя на рассвете?
  - Мы поборемся! - яростный крик.
  Это стало привычкой. Не смотря на чудовищную усталость, на какое угодно вам опьянение, на болезнь или бред, не смотря ни на что. Сковорода не сдается. Три часа ночи. Зимний рассвет запаздывает, весенний рассвет поспешает, летом белая ночь... Все равно три часа. Иван Иванович на своей кровати. Вы понимаете, что оно значит? Иван Иванович на посту, а пост боевой. Или не понимаете? Значит на боевом посту пресловутый Иван Иванович. Губы плотно сжатые, глаза раскрытые. Лежишь, мандражируешь, ждешь. Что за окном? Где еще чертов рассвет? Где первый лучик дурацкого солнца:
  - Неужели он будет последним?
  
  
  ГОРОДОК
  
  
  ГЛАВА ПЕРВАЯ
  
  Стукнула дверь.
  Папа ввалился в прихожую: крепкий, задорный, полный пьянящего аромата весны, аромата бушующей улицы. Ввалился, чтобы разогнать по углам застоявшийся сумрак, словно прорвал атмосферу трущобы и тлена.
  - Папочка... папа пришел!
  Костя выкатился на стук маленьким пухлым шариком, похожим на очаровательного котенка в армейской тельняшечке, очаровательно боднул головой, уцепился за папину руку. Вернее не руку, а нечто огромное, волосатое, вроде клешни великана из русской народной сказки, вроде лапищи монстра из фильма про Деда Мороза. Весна покорила мороз и клешню. Детское личико покорилось весне, порозовело от счастья:
  - Папа пришел!!!
  Следом выплыла мать, вытирая о платье мокрые кончики пальцев. И эта скользкая мокрота отразилась на счастье, затем отразила клопа на стене, кипу рухляди в каждом углу, каждый загаженный плесенью угол. Тут бы ей мирно загнуться. Но нет. Плесень, кажется, выросла из-под ногтей на убогую мебель в убогой прихожей.
  - Эки нежности? - мамин выход отбросил и потушил аромат бушующей улицы, мамин голос влепил наотмашь по цветущим щекам, - Прекратить, я кому говорю! Немедленно в комнату.
  - Почему прекратить? - съежилось сердце ребенка. Внутри что-то лопнуло, оборвалось. Такое ощущение, что поникла душа, заскользила в непроходимые дебри собственного существа, теряя позиции, но не соглашаясь еще с отвратительной мокротой, с непонятным, бесчеловечным приказом:
  - Папа приехал...
  Душа отступила на шаг за комод, там прилепилась к стене, чтобы в стотысячный раз огрызнуться на плесень, на рухлядь, на пустоту, на убожество происходящего вокруг, имя которому 'жизнь'.
  - Пьяный опять?
  И немного спустя:
  - Развлекаешь соседей?
  Заскрипели щеколды дверей. То спешили на промысел бабки.
  
  ***
  Костю отправили спать. Затащили в сырую постель практически волоком. Не забыли при этом добавить две пары пинков и затрещину. А так хотелось немного свободы, хотелось шуметь и шалить, хотелось кружить возле папочки. Больше того, петь или просто орать, что засело за сутки в башке, показывать незамысловатые, неталантливые рисунки:
  - Бегемотик.
  - Зайчишка.
  - Волк.
  Пускай бегемотик тянул на бревно в макаронинах. Пускай вместо зайчика скалила зубы коряга. Опять же серый товарищ был серой подковой с лимоном внутри, и выглядел по-стариковски позорно. Какая вам разница? Если рядом, вот здесь, вот сейчас склонилось доброе, дорогое лицо. Если рядом склонился папа. Самый лучший, самый разумный, самый могущественный во вселенной, самый талантливый папа, способный рассказывать сказки, как никто никогда и нигде, способный счастливо дурить, счастливо смеяться воистину сказочным смехом:
  - Теперь праздник. Звери пляшут и звери поют. Шубы их расстегнулись, застежки распались, из кармана выпало кое-какое имущество. Ржавые гвозди, сплющенная пуля, снаряд, ракета и бомба. Еще емкость, в которой дымится всегда керосин, бумажная мечта и пластмассовая дорога на звезды.
  Сказочный смех отталкивался от папы:
  - Ты закроешь глаза, ты увидишь опять праздник. Пляска зверей возвратится на круг. Возможно, удастся использовать кое-какое имущество. Гвоздь пройдет через пулю. Окуклится в бомбе снаряд. Закеросинит ракета, а следом поднимется вверх, к бумажной мечте по пластмассовой дороге на звезды. Только ты засыпай перед этой дорогой.
  Костя не маленький, не спешил выпадать из реальности. Сырая перина в клопах вызывала внутри тошноту. Изголовье кровати давило на лоб. Царапины на потолке, прочие щели и дыры терялись по сравнению с путешествием среди звезд, перед папиным сабантуем зверей и дорогой. Такое ощущение, что мир калечил себя до уродства, его линии глохли в каком-то застойном тумане, его тайны ломались без папы. Одиночество занимало всю комнату. Липкое, отвратительное одиночество, отгоняющее самые скромные капельки сна. Без улыбки, без доброго слова сон казался вообще нереальностью. Очень не просто заснуть, если чудовища рядом, а звезды теперь далеко. Там, где папа.
  Костя лежал и думал. Ах, эти взрослые! С ними нельзя разговорить откровенно, нельзя, как с людьми! Мама до вечера возится у плиты, гремит железяками, скрежещет зубами да крысится: с тетей Настей, тетей Сарой, тетей Наташей. Крысится да скрежещет зубами, не понимая, что 'крыса' есть дрянь, что после 'крысы' не выскочить в коридор, не засадить по мячу, не заорать, чтобы стены ломались на части. Попробуй еще заорать, так получишь ногами под ребра: 'Негодяй, горлопан, идиот! И куда это смотрят родители?' Кулаками получишь под дых. Зачем растревожил гнездо с ядовитыми осами? Осы дрянь. Вот повыползут из щелей: сонные, растрепанные, в засаленном фартуке, с развевающимися волосами. Выползут разве немногим получше, чем на горшок и помойку, начнут пересуды: 'Горобец от Горобца. Молодые бездельники. Пап-почка.'
  Ах, эти взрослые! Зачем приплели папочку? Костя тут не выдерживал, сатанел, опять факт, истекал отвратительной злобой. Костя бросался на группу товарищей, тех самых, с развевающимися волосами. Костя хватал их за драные фартуки и колотил, колотил, колотил изо всей человеческой мочи. На крик выбегала мама, оттаскивала, точнее, отбрасывала за шиворот полузадохшегося, полузамученного ребенка. Отбрасывала, точнее, запихивала назад на кровать, увещевала дежурными зуботычинами, подушкой на голову, пинками и подзатыльниками. За что? Для чего? Почему? В ответ раздавалось кривляние теток:
  - Недоносок!
  - Соплюшка!!
  - Звереныш!!!
  Костя успокаивался не сразу. Снова факт, не дорос, не дотянул до определенной черты, чтобы принять психологию взрослых, чтобы срастись с энергетикой умных людей всеми порами детства, чтобы душу отдать за взросление в отвратительном капище жизни. Той еще жизни, что разделилась на два компонента. На мрачный, сырой, беспробудный вертеп коммунального подземелья с букетом присущей ему красоты, с родными ему тараканами, пауками, клопами и бабками. На светлый, возвышенный рай рядом с папой. Рай, которого ждали мальчишечьи губы, мальчишечьи руки, ждали как встречу с очаровательным божеством или награду за пережитое зло, лучшую в мире награду. Ждали, часто не получая ответа:
  - Кроха умаялся за день.
  Мама толкала в кровать, ненавистную из ненавистных кроватей, надоевшую из надоевших на тысячи лет. 'Дай минуточку, самую малую!' Мама пинала, а почему бы и нет? Нервы требовали пинков. Нервы лопнуть могли, натолкнувшись на стену, но угасали в кровати. Опять почему? Сопротивление затухало еще на подходе. Каждое слово кончалось ударом.
  - Дай минуточку...
  Родители убавляли огонь, скрывались за старыми занавесками, где под вранье телевизора развивали какие-то идеи для взрослых, больше похожие на перепляс ветерка с непослушными листьями, на шорох морского прибоя, на песню ручья среди зарослей. Со временем голоса крепчали, раскручивались, переходили в отчаянный спор, иногда до пальбы пулеметов. Со временем голоса поднимались на дикую высоту, дабы снова сорваться, сломаться, упасть: 'Не гундось, потревожишь ребенка'. А еще дабы выйти на старый и сладостный путь:
  - Маленький спит?
  - Пусть поспит, его так...
  Но напрасно. Ребенок умел притворяться.
  
  ***
  Ложь - паршивая штука. Не приносит она ничего хорошего. Какое такое 'хорошее'? Если приходится притворяться, да еще как зверушка: дыхание затаив, без скрипа, без звука. Притворяться и слушать. Зачем? Если все переслышано тысячу раз. Мама плакалась на житье каждый вечер, и плакалась до того, как ребенок осмыслил понятие 'плакаться'. Мама скулила всегда на единый манер, едва ли не однотипными фразами:
  - Дура я, дура. Несчастная, разнесчастная дура из дур. С высшим образованием, кто бы подумал, но дура. Куда заползла, чем прельстилась, какой чепухой? Чему позавидовала в пьяном угаре? Где накачала себя, чтобы выглядеть дурой?
  Мама скулила:
  - Позолота блестит, а внутри мусор. Или гнилое бревно. Но пока не содрали с бревна позолоту, блеск растекается, ох, еще как растекается, и привлекает кого ему надо на гниль: вздорных, нет, легкомысленных мошек. Привлекает, подлец, вот беда! Вроде нет лучшей гнили на свете. Знают дуры про мошек с их слабыми крыльями. Знают про крылья, про тельце, разбитое от огня при подлете к фальшивому блеску. Знают, но прут, не понимая, что стоило лишь удержаться за серую, совершенно привычную пустоту, за обыденный, за предсказуемый полумрак, чтобы в дальнейшем не сделаться грязью, не хныкать в дерьме, не дошлепать в то самое место, где станешь трупиком мошки.
  Папа молчал, посапывая да похрюкивая, либо пускался в бессвязные размышления о любви, о непродолжительности периода гниения и обнищания под лучами великого чувства мужчины и женщины. Его позиция выглядела неубедительной после ответов: 'Как бы иначе', 'По обстоятельствам', 'По известной причине'. Его позиция падала вниз, скажем дальше и дальше, терялась перед напором маминого интеллекта. Путались фразы, ломались слова. Дрянь выползала на свет, на прекрасные, чистые мысли. Становилось обидно за папу.
  - Женщины, женщины, - Костя страдал, - Какие вы глупые, женщины. Не замечаете ничего, ничего замечать не желаете... С этаким папой на краешек грешной земли, к растреклятым старухам не страшно!
  Костя страдал, но не смел распроститься с надеждой. Казалось, в любую минуту может произойти нечто прекрасное, нечто особенное, способное положить конец слезам и сценам за ширмой, способное перечеркнуть пустоту, а еще повернуть саму жизнь (вот бы штука!) на новое русло.
  - Не может вечно пилить пила.
  Плюс еще что-нибудь сокровенное из мальчишеской философии:
  - Затупятся зубы.
  Костя верил, Костя жаждал победы над гнилью, разрывался и верил в победу великого разума против всякого мелкого барахла на нашей прекрасной и доброй планете. Барахло - это враг! В мокрой кроватке, в грязном подвале, часто в бреду, Костя повторял про себя, как закон:
  - Нельзя оставаться, только бежать. Подальше отсюда, на остров, на гору, на небо. Бежать, бежать и бежать. В сказочный рай без клопов, тараканов и бабок.
  Костя ждал. А за ширмой:
  - Не пил.
  - Ах ты, пьяница, пьяница...
  Ничего не менялось за ширмой. Те же вопли, те же слова. Хоть бы что-то иное, ан, нет. Бесконечный поток чепухи, за которым сознание заволакивало туманом, похожим на выход надежды, на суррогат абсолютного счастья. После туман оседал, поднимались от неизвестных глубин неизвестные страны, и что-то такое из папиной сказки.
  Море цветов,
  Море надежд,
  Жизнь без скотов
  И без невежд.
  Две колеи
  В царство мечты,
  Царство любви
  И красоты.
  Сказка скрывала действительность.
  
  ***
  В жизни нет ничего невозможного. Если долго желаешь, если долго надеешься, надежда становится более чем весомой добавкой к мечте, приобретает реальную плоть, или силищу крепче гранита. Надежда перепрофилируется в некую манию, в некую ипостась, которую не испортить советами разума.
  - Мы уедем, уедем отсюда!
  Тут безразлично вообще, где и как осуществится желаемое, сколько будет открыто дверей, на каком повороте придется споткнуться, придется упасть, прежде чем отсечешь долгожданный порог, тем паче последнюю дверь, за которой свобода. Тут безразличны выкрики взрослых. К черту расчеты: это деньги, а это навоз. К черту выгоду и навсегда. Тут безразличны попытки приправить прореху огромной дырой до наиболее выгодной величины. Ибо не будет величины, ибо не высосать из мгновения каждую мелочь по капле, покуда не высосешь полностью счастье.
  - Мы уедем...
  Мальчик мечтал. Как говорится, запоем мечтал, отвергая прочие слезы. Мальчик рвался из душного склепа наверх, к ослепительным звездам. Мальчик пыжился взять за собой бестолковых, но очень любимых родителей. Искренне пыжился, искренне рвался, ну как не понять столь нормальные в его возрасте чувства? И, странное дело, звезды спустились с небес:
  - Уезжайте отсюда скорей!
  Бестолковые люди уехали.
  
  ***
  Они опростали Одессу с началом весны, с приходом на город тепла, с песнями белой акации. Они потеряли, чего умудрились забыть. То есть покинули мир, где дышали, боролись, блажили вместе с другими, почти адекватными элементами и единицами человеческого муравейника. За нечто общее, за великую нацию:
  - Мы особая ипостась посреди постаревшей вселенной.
  - Что иные народы, иные культуры, иные мечты, если есть на земле одесситы.
  Они покинули прошлую жизнь, перечеркнули от точки до точки рассветы ее и закаты, и общую полосу. Покинули по очень будничной, но вполне реальной причине. Ибо перечеркнуло папино начальство это же самое прошлое:
  - Страна приказала крепить рубежи. Никаких, твою мать, рассуждений в преддверии назревающего кризиса империализма и перед мощью враждебной системы. Если страна приказала, кто обсуждает приказ? Только злокозненный негодяй, поборник империалистической системы или предатель, продавший или променявший величие родины на империалистические побрякушки. У нас не бывает предателей, мы не обсуждаем приказы, мы подчиняемся им, потому что страна приказала. В этом величие нашей страны, несокрушимость ее обороны и сила ее народа. Наши товарищи глотку перегрызут за страну. А обсуждает, пускай, сволочь.
  Плюс на дорожку:
  - Сами понимаете, время серьезное. Покуда не уничтожили империалистический лагерь, приходится поступаться своим личностным интересом ради пользы отечества. И что такое твое крохотное личностное 'я' перед миллионами граждан, составляющих это отечество? Даже подумать смешно, насколько ты маленькая величина в механизме, двигающем и поддерживающем миллионы. Опять же насколько ты нужен отечеству. Нужен сегодня, сейчас, в наше суровое время, опять-таки на своем месте. Рядом враги, они подбираются к нам, они окружили, они готовы убить, им не знакома пощада. Ты оступился, и пострадало отечество.
  Они уехали. Никакой отсебятины или самоуправства, господь упаси. Они уехали по приказу, который свалился камнем на голову. Сразу, без подготовки. Приказ не ждали, а он свалился. В него не верили, все переделал приказ. Ну-ка дети мои, родина ждет! Они сбежали практически впопыхах, заведенные сзади приказом. Было горькое расставание. Просто постыдное расставание с коммуналкой, со скопищем вредных старух, выросших в хламе и мусоре. Как хотелось им плюнуть на плеши, рассчитаться за годы любви. Как расстались в последний момент, лучше бы этого не было:
  - Не забывайте, пожалуйста, нас.
  - Пишите почаще.
  - Старайтесь вернуться.
  Неужели не надоели друг другу еще? Не грозили в мурло кулаком: 'Чтоб вы сдохли треклятые?' Неужели слеза не пошла и разгладилась боль:
  - Кто засунул портянку в компот?
  - У кого етот шмон?
  - Где белье разводили калошей?
  Неужели обида скончалась за день? Неужели подохла вражда? Будто прощались друзья перед вечной разлукой.
  
  ***
  Городок повстречал новобранцев без помпы. Солнце перевалило зенит и пока задержалось на верхней черте, безразличное к настроению человека, к вечной проблеме народа или проблемке мыслящей особи. Мама с папой не мыслили. Мама с папой практически не разговаривали. Они заменили бессмысленную беседу, не знаю на что, кажется, на кучу картинок. Припоминается калейдоскоп. Кажется, в нем была спрятана куча картинок. Так и здесь, каждое слово стало картинкой. Лучше, объектом ландшафта. Еще лучше, объектом степи. Степь уничтожила слово. Самый пламенный взгляд, самый яростный взор, приобщившийся к обстановке одесских курортов, оскорблялся теперешней обстановкой вокруг и холмами, ну кто бы подумал, из глины.
  - За что?
  Это балдел Костя. Веселился пацан, точно в башке открутили какой клапан. Вы почувствали, привела в умиление глина. После курортного велилепия, после песка, после лазурного неба, лазурной воды - она привела в умиление. Эдака чушь? Грязь замусолила мир. Мир заполнился грязью. И опять для младенца.
  'Папочка самый главный, самый разумный, - Костя мечтал на скамейке автомобиля по прозвищу 'козлик', - Ему поручена важная штука серьезными дядями. Ему предоставлено право на труд. Его уважают почище любого бездельника.'
  Детское сердце трещало от счастья.
  
  ***
  С родителями получилось не так. Безрессорный автомобиль выбил из означенных товарищей душу еще на начальном отрезке пути. Душа успела завыть, но это не все. Вышли ни чуть не приятней другие отрезки.
  - Чем порадуете? - огрызнулись несчастные страстотерпцы, словно в щемящую пустоту, на затылок водителя.
  Водитель ответил товарищам:
  - Чем порадуем? Да ни чем. Главное, не беспокойтесь за армию. Непобедимая армия не подводила народ, черт возьми, никогда. В прошлом или теперь, в суровые дни для отечества. Ты служи этой армии, она не забудет тебя, нет, накормит тебя и оденет. Если не сразу, то завтра, через неделю, ну две, наконец. Ты служи, будь гражданином великой страны и надейся на звезды.
  Правильным получился ответ:
  - Было дело, я так же не верил во всемогущество армии. Ну, когда коченел в полусгнившем бараке, на полусгнившей соломе. Или, когда надрывался среди разожравшейся вши и тарантулов. Не было ничего (ни сарая, ни полосы, ни ангара), потому и не верил. Хоть бы женку одну! Не было ни одной. Во, губу раскатал! Рай вокруг, для уродов, питающих ненависть к женщине.
  Дальше машину тряхнуло на повороте. Водитель хрустнул зубами, после какового упражнения долго мычал и ворчал, пережевывая собственные идеи. Или еще там чего, что подвернулось под зубы.
  - Вы заметили? - спросил папа.
  Костя вообще ничего не заметил. Папины пальцы схватили в последний момент и удержали в полете ребенка. Даже рубашечка не колыхнулась при этом. Погоди со своей рубашечкой! Даже мысли не выскочили из головы, не изменили позицию некой удивительной экосистемы по имени Костя. Папины пальцы дополнили мысли. Зато у мамы свалился парик, да полезли на свет рыжие, жидкие пряди.
  - Бля! - проснулся водитель, расправившись с языком, - Я не пою Городок, я поверил в него. Сердцем поверил, как верят в любимую женщину. Или как верят в новорожденного малыша, в настоящего малыша, в красоту и гармонию жизни.
  - А дорога? - последовал новый вопрос.
  Но достать этот новый вопрос не сумел до товарища:
  - Что дорога? Вот руки пока не дошли. Строим счастье людей, строим его на русской земле, строим саму русскую землю. Вы подумайте, не барахло, не халтуру, но русскую землю. И при этом мы боремся с обнаглевшим врагом, бьем врага по мордам за родимую землю. Как тут строить? А в остальном, вы поверьте, у нас торжество коммунизма.
  Машина добавила кое-каких зигзагов:
  - Если борешься, то победишь.
  Машина сделала гулкими обороты:
  - Если струсишь, то будешь побит.
  Да на хрен его знает, каком вираже:
  - Вот спасибо начальнику!
  Правда, данный вираж оказался слабей предыдущего. Комментатор наехал на руль. Пустяки. Два-три мата разверзли широкую грудь, но опять-таки не прекратили рассказок товарища:
  - Я рискую попасться на шишку. Однако скажу, офицеры бежали из прежнего Городка. Офицеры мотали, что зайцы. Ничего святого перед побегом: блатные дяди и тети, волосатые руки, небритые ноги. Прилагались слезы и вопли жены, куча детишек: 'Папа, вернись!' Да всего не упомнишь, пока не вмешался начальник.
  Дальше смех:
  - Ну не знаю, откуда начальник попал в Городок. На кого надавил, на кого там наехал на танке своем, может, стрельнул. Нам не докладывали, не удосужились опуститься на наш уровень. Значит, не знаю, и знать не могу. Завалился к Матвеичу, принял, пора по домам. Вылезаю, а тут целый город. На голых камнях, на трухе, на соломе. Понимаете, каменный город. Встали дома, будто куранты у мавзолея великого Ленина. Этот справа, тот слева. Встали, мама моя, и стоят, и не чешутся. А между ними торговый проспект, крупнейший на всю округу: с магазином, прачечной, парикмахерской, пищеблоком, кинотеатром, школой, больницей, спортзалом...
  Далее потянулись бугры то ли тройками, то ли парами. Патриот Городка зателепал головой не хуже игрушечной мышки или ватного зайчика: 'Дзыньк-тебе-дрыньк?' Следом зателепались его же чернявые волосы, (заметьте теперь, не парик): 'Шу-шу-шушушу!' Зубарики страшно заклацали, аки несметные полчища демонов: 'Хряк-пере-кляк?' Косте было чертовски весело. Вроде как в утлом челне развлекался он на колене родителя, развлекался опять без ущерба для собственного здоровья. Разве папочке высадил челюсть балдой, разве маму схватил за губу и окончательно кончил ее дорогую прическу. Но подобные мелочи ничего не смогли изменить в океане мечты и надежды.
  - Хорошо! - Костя нырнул в океан.
  Папа не понял его, разозлился похоже впервые по-настоящему:
  - Долго так будет?
  И получил, что заслуживал:
  - Не беспокойтесь, товарищ.
  В следующую секунду обещанное стало реальностью. Говорят же, не каркай, дружок. Неужели нельзя потерпеть, чтобы слово спокойно окучилось в горле? Неужели необходимо вытаскивать силой оттуда:
  - Чертова баба!
  В следующую секунду машину отбросило в сторону. Машина взбрыкнула коленками, сделала невероятный кульбит, замочила после кульбита единственным рогом в кювете. Чемоданы сорвались с шеста, сумки выскользнули из-под сидений нахальными негодяями: 'Бзык-тебе-дрык!' Чемоданы сошлись на мгновение с сумками. И один, относительно вздорный баул вмазал болтливому патриоту по морде. Дальше полет и посадка с другой стороны дороги, чтобы послушать, как задохнулся мотор в своем собственном хрипе:
  - Гнусная тварь!
  Первое, что приветствовал Костя, выбираясь из неостывших развалин, оказалось пегим котенком с ободранным хвостиком.
  
  ***
  После всего добирались пешком.
  Солнце палило, ветер шептал. Ну, поверьте друзья, жизнь такая приятная штука. Как оно в песне поется: 'Живи!' И еще сотню раз наслаждайся, если к глубокому восхищению путешественников на горизонте выросли белоснежные прямоугольники зданий. И это не ложь. Самые настоящие прямоугольники, вырви глаза, как предсказывалось до встречи с котенком.
  Но забудем мелкие удовольствия. Я не буду вдаваться в детали подобного чуда. Вообще наплевать, если не все соответствовало рассказу водителя. Если Костя не отыскал мавзолей, не отыскал часовых 'слева' и 'справа' на страже родины. Опять наплевать. Первое здание было за мавзолей. Второе могло заменить собой родину. Первое и второе. На первый-второй рассчитайсь! Аккурат возле бункера с вывеской:
  - Магазин.
  - Аптека.
  - Столовая.
  - Прачечная,
  - Кинотеатр.
  И указателем неизвестно куда. Я подозреваю, что указатель лет двести глядел на сарай, в каковом собирались борцы за свободу: 'Матвеич'. А затем некоторые буквы попортились, другие отъехали на непривычное место, третьи поставила начальственная рука. Таким образом, сарай перестал быть сараем на двести процентов. Зато выросла новая школа.
  - Прелесть какая, - снял пробу сконфуженный папа, - Хочется руки сюда приложить. Ну, хотя бы для опытов.
  Мама пока ничего не сказала. Только губы скривились под париком. Есть подозрение, судорога перекосила лицо. Вы говорите, не судорога, но гримаса. Нет, это была не гримаса. Это была любовь к нашей армии, к нашей отчизне, к самой Родине:
  - Посмотрим...
  - Чего там смотреть, - папа сделал еще один шаг наудачу, - Пусть другие посмотрят. Я приехал сюда не закат малевать. Я приехал за звездами, я получу себе звезды.
  Мама хмыкнула в пустоту:
  - Слыхали, слыхали о том.
  И папа струхнул, как обычно. Папа съежился, вроде не знал по какому причалу отчалить из прошлого. Кажется, звезды зажглись. Кажется, счастье покрыло излучину неба и солнца. Кажется, мир потеплел. Но прошлое победило его. Не нашлось аргументов против интеллигентной и образованной женщины. Снова бред, снова тьма.
  - А мне по душе! - Костя крикнул во тьму, - Мне нравится этот игрушечный город.
  Его не парили звезды.
  
  ***
  Дорогая наша страна, выросшая, выпестованная на крови, на костях человеческих. Ты, или нет, двигалась к счастью вообще непроторенными путями, наиболее жесткими, наиболее сложными. Для тебя, или нет, проклятущие капиталисты и шваль, что запудрили жирное брюхо свое, были нулями. Нуль всюду нуль, даже если за подобную пакость принимаешь не только все жирное. Много чего принимаешь, что исходит извне, от другого народа, отчизны другой, от другого картонного боженьки, что не может постичь наши лозунги:
  - Работящему - благо.
  - Умному - благо.
  - Бездельнику - кукиш.
  Чувствуете, эк завернуло нутро. Слепая кишка ударила зрячей кишке, вывалился язык, почти не отличимый от нашего флага. В общем, речь не про флаги. Сегодня красный язык, завтра синюшный или трехцветный. Будете ждать перемен? Ан, не дождетесь, товарищи. Сегодня трехцветный язык, завтра черный и красный. Разве чего изменилось на русской земле? У, беспортошные буржуины, вам не сломить нашу веру:
  - Мать перемать!
  Русский знает, зачем говорит. Не ублюдок, но истинный росс. Его не обгонишь, лучше не пробовать. Если попробовал, предупреждали товарищи. Русский грудь разорвет за отчизну свою, а из рваной груди вынет сердце и сердце подарит отчизне:
  - Все для народа.
  С уточнением:
  - Для блага народа.
  Осталось сыскать этот самый народ, о котором так много кричали пропитые глотки, который так жаждал защиты всего своего барахла, умещающегося в обыкновенном носке, и даже без бантиков. Убейте его, но не вздумайте вычеркнуть благо:
  - Мы добились всего.
  С комментариями:
  - Необходима крепкая армия.
  Прелесть какая! Будучи маленьким мальчиком, я пожирал горизонт в расчете не то чтобы кексов с изюмом. Я надеялся на врага, на самолеты, ядреные бомбы и танки. На сволочь надеялся. Хороший парень, куда там еще. Я не мог отказаться от этого. Брызгал желчью, бесился, скрипел и опять на врага, чтобы всыпать ему нашей мощью под ребра. Очень хотелось. Утробу несло не только серебряными цветочками. Новая жизнь стояла у горла, очень надеялся парень. Взрыв, восторг, обалденная жизнь. Может, кто наделал со страху? Мы знаем, теперь не надуешь, он кто. Пускай же марается гад, и марает штанишки, пока не поймали.
  Выдайте гранату,
  Пулю к автомату,
  Дайте вмазать с тыла
  Подлому врагу.
  Чтоб рукою смелой
  Я его уделал,
  Измочалил рыло
  В жалкое рагу.
  А во вселенском масштабе? Враг не появлялся ни после божбы, ни после твоих офигенных призывов. Становилось обидно за идиотизм негодяя, будто не понимал негодяй, не стремился понять нашу жажду подраться. И куда этой пакости? Наплевавши на нашу науку, ты не ведаешь нашей задачи доиспытать до конца на изнеженной, то бишь империалистической шкуре твоей, новые виды оружия: химическое, бактериологическое, ядерное. Не ведаешь, не уважаешь миллионы и миллионы ученых, инженеров и бескорыстных трудяг, что отдали силы и душу врагу, на его же военные нужды. Скажите, нет? Ну, отдали тогда на защиту от нового вида войны, на оборону России. И главное, в полном восторге от нового вида войны, от обороны России. Черти что, как не обидеться за народ, за товарищей, что пахали без крохи сомнений в душе, что приползали в свою конуру на грани физического распада и немощи. Это с надеждой:
  - За нами приоритет.
  Это с мечтой:
  - Нака выкуси, сволочь.
  И росли городки уродливыми прыщами на теле отечества.
  
  
  ГЛАВА ВТОРАЯ
  
  Для Кости наступили волшебные дни. Никто не удерживал в четырехугольнике стен, никто не хватал за шкирятник, не подгонял. Вы подумайте, экий простор. Не было нравоучительного слова, не было гласа господнего. Никто не накатывался со своими китайскими предупреждениями. Исчез двести первый удар под ребро:
  - На улицу пойдешь - под колеса попадешь.
  Здесь не существовало улицы, как не существовали колеса. Хочется смеяться, но факт, насколько редкое явление 'козлик' начальника. Что касается рейсового автобуса, тот преподносил себя дважды за смену и то по очень большому счету. Счет этот не запрещалось вести десять, пятнадцать, двадцать минут. Все равно не ошибешься. Автобус не трогался с места вот так наобум. Ишь, какие мы нетерпеливые? Ишь, чего захотели? Сей 'представитель развивающегося коммунизма' сначала вонял и урчал. Следом пыхтел, что обделанный слон. Следом сводил к знаменателю сложный вопрос, то ли поехать, то ли еще подождать, где рассеется тьма, где взойдет заря коммунизма.
  - Заблудишься - значит простудишься.
  Подобная чепуха вызывала ропот не только у взрослых товарищей, но могла рассмешить несмышленыша. Поля и поля, скучные, бесконечные, огороженные системой полос в два кошачьих прыжка - и здесь заблудиться? Нечто подобное надо сказать без царя в голове или с глазом пониже спины. Если глаз полон хлама и грязи.
  - Значит рай?
  Согласимся на рай для веселого, для любознательного пацаненка. Почему бы и нет? Мир вокруг, целый мир, да из сказочных кирпичей, сложенных слишком заманчиво, чтобы выглядеть нищенским миром. Никто не торопит тебя, никто не шпыняет от переизбытка тепла, не делится опытом. Хочешь, копайся в помоях. Хочешь, консервную банку гоняй. А если совсем не дурак, отправляйся блуждать по подвалам, среди экзотического переплета конструкций, среди тупичков и крутых тупиков, в полусвете и полумраке. Главное, не забыть про сирену, про чертов ревун, извещающий каждого коммуниста, я имею в виду настоящего коммуниста, об окончании дня. Иначе упустишь папу.
  
  ***
  Костя сразу нашел друзей. Таких же маленьких оборванцев, в курточках из армейской шинели, в шароварах из маминой кофты. Вечно чумазых, вечно задорных. (Что им враги и другая коварная сволочь?) А еще, вечно пытающихся сохранить статус-кво своего государства. Сохранить, не взирая на статус родителей, на интеллект и потуги при воспитании милого чадушки. А еще своя философия:
  - Из первого дома валяй себе к нам.
  - Не якшайся с отребьем второго дома.
  Костя сразу нашел друзей. Точнее, друзья нашли Костю. Не успел отвалить на улицу, всюду друзья. Окружили, пощупали, можно добавить, первый урок. Куда это ты намылился, ласковый? Не слишком ли далеко? И нехорошим попахивает. Провели разъяснительную работу:
  - Здесь война.
  - Там враги.
  - Там фашисты.
  Слова показались дурацкими. С точки зрения коммунистической идеологии, кто такие фашисты? Загляните в газету, в кино, или раскройте любую детскую книжку с картинками. Вот вам идеология, вот вам ответ. Отыскали страшное слово 'фашисты'. Что вы видите, кроме ублюдочной накипи, кроме вампиров-подонков, обросших стальной кожурой, с отвратительными зубами и хапалками. Газеты не врут, книга врет еще меньше, не говорю о кино. А соседские пацанята, соседские девоньки, не взирая на близость помойной кучи, разве фашисты? Такие маленькие, такие хрупкие существа разве потянут на зубы, на когти?
  - Не понимаю, - упорствовал Костя.
  Ему опять объяснили с присущим политикам тактом. Никаких кулаков, никакой матюгальщины или палки от знамени. Не пригодился пыльный баул, что лежал на земле:
  - Зеленый!
  - Жизни не знаешь!
  - Злобы не видел!
  Командир коммунистов Боба снизошел до тупого товарища. Скажем, по собственной инициативе пожертвовал собственным временем (величайшая драгоценность), чтобы чуть-чуть поучился товарищ:
  - Ты предатель?
  Хороший момент. Если в сложившейся ситуации всех победил с честью, если не пострадало ваше прекрасное имя (не говорю про прическу), если вы тот же герой, как минуту назад... Родина поощряет героев. Это про них песни, складываются легенды и раздают ордена. Это они берегут и хранят покой родины. Величайшее счастье, если родился героем. Величайший позор, если наоборот.
  - Я не предатель, - отступник решил.
  Простили овечку без суеты:
  - Нашего поля держись.
  - С ними воюй.
  - Будь из коммунистического лагеря.
  
  ***
  Воевать с ребятишками оказалось не хуже, чем с бабками. Вспомнили, коммунальный подвал? Здесь другая история. Выветрился подвальный запах, исчезли клопы, выгнила плесень. Разумное, доброе, вечное здесь из другой оперы. Все это вышло на новую ипостась, до пределов непредсказуемости и по другим правилам. Тебя включили в систему. Могли отключить от системы. Сами понимаете, чего-то не склеилось, и голосишь в стороне, тварью и нищим отребьем возле такого обилия пищи.
  - Быть, но не нажраться.
  Произошел переворот на духовном уровне. Уровень мимикрировал (для сравнения возвратитесь в начало рассказа), духовная пища растаяла. Бац - и нет ничего, то есть ничего не осталось. Ни огня, ни звезды, ни кусочка прежней вселенной. Короче, закончилось сказочное путешествие в межзвездные дали, превратившись из путешествия в обыкновенную постирушку, нечто отстойное, в полусгнившую дрянь. Новый этап отличала система, что не желала трепать языком, рассказывать сказки и занимательные истории, добиваться вселенской и гиперпространственной истины. С новыми товарищами больше тянуло в материализм: на свалку, в дерьмо, как ни странно, за старыми аккумуляторами, на поиски крышек.
  Ничтожная железяка, сбитая со старой бутылки, получает теперь первый номер. Сие в едином лице господь бог, фетиш новой системы, билетик на счастье. И какое оно счастье? Душевные раны заштопываются. Душевная боль изгоняется. Ненависть и азарт, вожделение и восторг полным ходом струячат по детской головке:
  - Ах, железяка?
  Разве взрослые товарищи не готовы катиться за 'этим' добром, унижая чужих и родных, продавая любимых, ласковых, близких? Разве они не готовы зубами, ногами и жопами на борьбу, на вселенские вопли: мало, мало, еще? Разве они отдыхают иначе, чем с мечтами об 'этом'? И засыпают, и кушают, и напиваются, и выполняют свой долг, вдалбывая детям все те же принципы той же системы.
  Мы спешим уверенно
  По проклятой жизни
  За портянкой Ленина
  К свету коммунизма.
  За любые пакости,
  За невзгоды вздорные,
  Там отхватим благости
  Под завязки полные.
  Дети копировали взрослых.
  
  ***
  Игра занимала особое место в иерархии детского общества. Она казалась совсем несерьезной, даже смешной. Какие-то ячейки, группы или классы, какое-то расслоение на 'крутых' и 'расслабленных', плюс неравенство или скрытое рабство. Не понимаю опять. У представителей старшего поколения почти коммунизм, у взрослых товарищей почти равенство. А здесь разворачивающаяся борьба на навозной куче, здесь расслоение во всех его видах вплоть до эксплуатации низшего существа более сильным и высшим.
  Впрочем, я открываю общедоступную истину. Группа 'расслабленных', как деклассированный элемент, только 'работала'. Ты получаешь крышку с бутылки, обрабатываешь ее на камне до состояния лепехи или блина, отдаешь 'продукт' командиру (то есть работодателю). Командир поощряет тебя за 'работу' по совести. Если твоя работа паршивая, совесть всегда чистая. Если твоя работа не хуже других, ты получаешь десятую часть крышек. И не думай словчить, обворовывая вышестоящие классы. За это болит морда.
  На следующей ступени находились специалисты литейного цеха. Они ни в коей мере 'расслабленные', они 'мастера'. Никаких камней, никаких крышек. 'Мастерская' стихия - огонь и свинец. Один компонент добывается легко, принеси спички. Другой собирают по крохам, где от старого аккумулятора, где от нового кабеля. Соединение двух компонентов по сути шедевр 'мастерства', то есть орудие для игры с аэродинамическими качествами настоящей ракеты и нежностью женщины. А орудие дает 'мастеру' прибыль.
  Последний класс - командиры и воины. По существу - 'игроки' или 'крутые' ребята. Я не отмечаю промежуточное звено. То ли одну, то ли две особи, что шестерили между верхушкой и низом, наживая себе капитал на обмене свинцовой биты на крышки. Промежуточное звено часто опускала и та, и другая команда. Чтобы выжить, промежуточникам приходилось подмазывать деклассированный элемент, что было хуже, чем получить пинок в жопу:
  - Камень учись подавать!
  Но возвратимся к 'белым' товарищам. По большому счету сюда попадали ребята постарше. Скажем, спортсмены, которые владели собственным телом, а не дергали по-младенчески лапками и не промахивались с каждым броском на четырнадцать метров. Они зарекомендовали себя в игре. Или я пошутил, игра была создана ими со всеми тонкостями и законами. Не хочешь, так не играй, никто тебя не насилует, мальчик! Они подстроили правила под себя. Кто под левую, кто под правую руку. Они довели систему до совершенства, разрешая по собственному почину выигрывать или проигрывать более низменным классам:
  - А в морду?
  Сама игра не отличалась премудростью. Обработанные дедовским способом крышки, или блины, ставили стопочкой друг на друга. Затем проводили черту метрах в трех-четырех. Затем доставали свинчатки по очереди. Главное, чтобы тебе разрешили ударить, чтобы настала твоя очередь. Ибо у первого в иерархии - первая очередь, у следующего за ним - вторая, у следующего за следующим - третья, ну и так далее, пока не дойдет до рабов, где нет никакой очереди.
  - Пальцы веером?
  Я не рассчитываю насколько велики возможности последнего из рабов, ибо выигрывают всегда первые. Очень редко на уровне пятого или шестого номера. Накрытая плашмя стопочка становится твоей собственностью. Любая перевернутая крышка дает тебе право на повторный удар. А все неперевернутые крышки в конце кона изымаются командиром, как мусор. Если не понимаешь:
  - Заткнись, дорогой.
  Или еще лучше:
  - Отрежь себе пальцы.
  Впрочем, не всегда самым богатым ходил чемпион или законодатель, особо искусный в игре. Начальник помойки, то есть 'хозяин' славился более толстой мошной, затмевал чемпиона и целый класс игроков неисчислимым богатством. При чем богатство росло, как при выигрыше, так при проигрыше 'хозяина'. Богатство можно было добыть кулаками.
  Вот мы и вернулись обратно, к двум системам, двум образам жизни, которые культивировала молодежь Городка. Из первого и второго дома. Не отвечу, когда заработал сей культиватор, когда сформировались группы или классы, когда презираемая часть уступила вершину белому контингенту и это затем, дабы сплотиться с белой командой, опять же своей, против чужой шоблы. Впрочем, не важно, когда это было 'когда', ежели коммунисты с фашистами продолжали делить помойку на сферы влияния.
  - Ты залез на чужой конец.
  - Отвали, не твоя добыча.
  Дележ перерастал в ссору. Ссора в стычку. Озлобленную, дикую, рукопашную, даже на палках. Нередко кончавшуюся кровопролитием и криминалом. Дрались до той черты, пока одна партия не удирала за подкреплением, оставив в лапах сильнейшего драгоценный свинец, драгоценные крышки.
  
  ***
  - Где тебя угораздило? - спрашивала мама после игры.
  Костя улыбался специально для мамы:
  - Кажется, с горки упал.
  Дальше, как партизан. Что-нибудь более вразумительное не получалось ни при каких обстоятельствах. Допрос сюда не помощник и отдыхает. Вместе с пытками, подкупом, вместе с угрозами, типа 'сегодня оставим без сладкого'. Именно на данном участке вселенной, в данном пункте пространства ребенок утрачивал речь. Вот бы несколько слов про победу, вот бы накручивал подвиг на подвиг, вот бы приписывал лавры себе или чего-то из образа русского богатыря и героя. Ведь это правда. Маленькое сердце не отступало перед врагом, старшим и сильным. Маленькое сердце не ведало страх. Сказывалось прошлое с бабками.
  - А ты перец!
  Со всеми вытекающими отсюда последствиями:
  - А ты настоящий!
  Мог получиться хороший рассказ, сдобренный скромной улыбкой. Ничто не вечно на русской земле. Маленькие зайчики вырастают в здоровых зайцев. Глупенькие котики превращаются в матерых котов. Недавний волчонок уже серый волчище с гнилыми клыками и смрадной пастью. За несколько дней наверху произошли перемены, и коммунисты не поняли, кто же теперь командир. Боба попрыгал, но очутился в тени, освобождая позицию лидера Косте. Позорную встречу забыли, похоже, что навсегда, словно не было этакой залепухи, быть не могло. О каком там предателе речь? Назови-ка 'зеленым' бойца, тявкни, покуда тебя не стошнило.
  После победы нашего дома.
  
  ***
  Фашисты получили хорошую взбучку, когда рассыпались по забору с воем и плачем. Рассыпались, огребая вослед кучу жидкого хлама, отборный комплект нечистот в виде гнили, картона, портянок и ветоши.
  - Это победа!
  - Наша, победа!
  Поделом маромоям. Наши отпраздновали торжество серенадами и не менее дикими маршами: 'Получи фашист под рыло полстакана от дебила'. Смысл гимна растворялся в тумане, но подходил к случаю, скажем точнее, удовлетворял празднующих товарищей, потому что был обиден противнику. А обида почти прогресс, если вызывает она скрежет зубовный.
  Боевой клич фашистов не уступал в остроумии: 'Коммуняге-чухе замантулим в ухи!' Однако теперь потонул, все равно, что растаял в слезах, сгинул вообще под забором. Ему бы подняться, ан, нет. Гниль прихватила прославленный опус за крылышки, ветошь дополнила гниль, картон округлил, портянка добавила, чего требуется. Не гимн, а карикатура на гимн. Врагов отоварили, как оно полагается на русской земле, Костя совместно с товарищами наслаждался плодами победы. Семь или восемь мгновений. Затем наступил переломный момент. Побитые слабаки привели подкрепление: переростка и второклассника Севу.
  Сева числился за отчаянного негодяя, матерщинника и бандита. Школьная мафия (администраторы и учителя) надсаждалась на Севе: кто не хрипел, тот стонал после каждого слова, после каждой несанкционированной выходки этого чудовища. Родители Севой пугали детей, а фашистская фракция собственных оппонентов. Благо, было чем напугать и от чего напугаться. Выглядел Сева ужасно: огромный, рыхлый, с заплывшими глазками, свиным лопухом вместо носика, рыкающим, громоподобным басом. Неудивительно, что в единый момент коммунистов как хренью сдуло. Всех, кроме Кости.
  - Беги? - предложили ему.
  Костя не тронулся с места. Напомню про разговор: 'С горки упал'. Неужели не только упал, но головкой ударился и повредил копчик? Или опять комсомольская лабуда победила? Или желание красочно завершить свою жизнь в ореоле одиночки и мученика? Или игра принималась за жизнь не совсем понарошку? Взрослым товарищам не ответить на поставленный вопрос. Бессмысленное сопротивление, необеспеченные тылы, для победы вообще никаких шансов. И что за кретин продолжает бороться, заранее отдавая победу? Или еще один из пионеров-героев?
  Костя не побежал.
  - Чего карапуз? - удивился пришелец, - Проблема с умом или пожрать захотел помоешной кашицы?
  Свиноподобный лопух принял желчный оттенок, аккурат мой любимый цвет. Желчь отлегла в подбородок и разошлась много дальше. Глазки сверкнули недобрым огнем, словно подстегивая явление жирной ноги в живот карапуза.
  - Что дуболом? - Сева ударил ногой.
  Маленький шарик поднялся над кучей тряпья, кувыркнулся разок, кувыркнулся повторно среди этой пакости. Парочка бумажек взлетела обратным порядком, неуверенно покружилась и села. Еще заскрежетала банка да треснула палка. И все.
  - Скушал, паршивец! Запомнишь учебу!
  Что за бредовина, твою мать? Просят запомнить, в балде запиши. Каленым железом, кровавыми буквами. Или совсем оборзел? Или такой ученик, что невоспитанный и злодей, нежелающий запоминать ничего в нашем прекрасном, развивающемся коммунистическом отечестве? Ах, он такой ученик - уцепился за фашистские уши. В следующую секунду ком поехал с горы, по всем вашим банкам, и палкам, и нечистотам. Замелькали фашистские кулаки, заработали свиноподобные ноги. Направо, налево, сверху и снизу, не разбирая, куда и зачем, в самую сердцевину этого кома. Вся энергия чудовища сосредоточилась на паршивой заразе, на чертовой тяжести в драгоценных ушах. Ах, мои свинские ушки! Ах, красотища моя! Вся энергия на защиту прекрасного, доброго, вечного (то есть ушей) от заразы и бреда.
  - Скушал, паршивец?
  Уши скрипели, уши хрустели под крепкими пальцами. Рвались на части, теряли идеологическую подоплеку свою, переходили в небытие, из материального в нематериальные ипостаси и сферы. Черти что! Ты по-хорошему, ты объясняешь и уговариваешь всякую сопленосую мелюзгу, ты провел разъяснительную работу, ты подтвердил слова делом. Но никакие удары, никакие пинки, самые аргументированные, самые правильные не могли спасти уши. Больно, смешно. Копошится свинья, вот ревет, вот пыхтит. Силенок немеряно. Удары, что молот, хватит на целую армию, на любое нерусское государство. Ну, а уши за что? Повторяю, за что они пострадали, эти самые уши? И как уберечь настолько ценную вещь? Где есть выход, попробуй его отыскать, хоть подохни.
  - Запомнишь учебу?
  Костя свое получил. Нечто мерзкое капало по спине, нечто гнусное хлюпало и воротило в желудке, нечто ломало все мелкие косточки и раздирало большие. Никаких эмоций, черт подери. Тишина, глубокое молчание, скорбь. Вот эта вселенская скорбь, что свойственна русскому человеку, что охватила практически без остатка единственное во вселенной русское начало русской души. Встал, скорбишь и молчишь. Вселенная рушится. Вселенная истекает на атомы. Вселенная прекращает свой путь у тебя на глазах. Меркнет солнце и опускается тьма. Ни единого стона, молчишь. Остальное вообще потеряло значение, потому что ты русский.
  Пробегавший бугром лейтенант прекратил позорную сцену:
  - Сынишка бухгалтера - во дела!
  Костю поставили на ноги, обтрусили, оттерли от нечистот. В противоположность ревущему Севе, получившему хороший пинок вместе с хорошей затрещиной:
  - Скотина, не обижай маленьких.
  С этого дня началась Костина слава.
  
  ***
  Мама не осознала момент.
  - Ты просто невыносим, - сказала она, - Куда докатился, до уголовщины до какой, что не пристойна хорошему человеку и мальчику.
  Костю поставили в угол.
  'Настоящая женщина', - несправедливость не мучила детское сердце, привыкшее , кажется, ко всему. Лей водой на него, бей ребром по нему, хочешь сам вытирай, хочешь плюйся - один результат. А результат есть улыбка. И счастье в груди со всеми вытекающими отсюда последствиями. Почему бы не так? Маленькая боль где-то далеко в прошлом. Она совсем маленькая, можно сказать незаметная, она только боль. Изорванная одежда где-то далеко в будущем. Дыры и грязь по сути завтрашний день, который не наступил, который придет только завтра. Вы считаете дыры, считаете грязь? Разум взрослого товарища только считает, считает, считает. А подумать не хочется о другом? Все о той же душе, например. И какая душа, если ты совершил подвиг? Остальные ребята чертовски хотели его совершить, остальные мечтали о нем и готовились. Подвиг пришел, и где они, остальные ребята? Вся эта армия коммунистов с их поводырем и начальником? Я говорю, они где? Или сегодня не их подвиг?
  А еще подобьем бабки. Знаете, как оно делается стоя в углу, во втором часу ночи? Или не пробовали никогда? Все у вас правильное, всяк разложено по полочкам, всяк на своем месте. Откуда уверенность, что оно правильное? Откуда вам это приснилось, черт подери? Почему вы считаете детское сердце за пустоту, за предмет? Маленький человечек не кукла, не фига, не хряпа для утирания сентиментальных соплей и, соответственно, не чего-нибудь эдакое, приготовившееся выносить надругательства, вроде как половая тряпка. Маленький человечек - законченный индивид, понимающий мир с полуслова, с единого взгляда. Приучишь его к подчинению, вырастет дрянь и гнилье. Сотворишь из ребенка раба, так останется рабским навеки ребенок.
  Из козла козел,
  Не шакал с гиеной,
  Не трудяга вол
  Выйдет непременно.
  Заяц будет трус,
  Подлою лисица,
  И в котенка гусь
  Не переродится.
  Не приносят льва
  От рабыни роды.
  Вы рабу сперва
  Выдайте свободу.
  Чтоб своей судьбы
  Вышел господином.
  Не родят рабы
  Гордых властелинов.
  Костя оказался исключением. И это радует. В нашем отечестве каждое исключение - праздник.
  
  ***
  Вечером притащился родитель, освободил заключенного из утла щелбаном волосатого пальца.
  - Слишком жестокая, - сказал матери, - Не учитываешь политическую обстановку в стране, вынося приговор.
  После ужина Костю загнали в кровать и опять щелбаном, без единого вопля,
  - Это невыносимо, - мама продолжила разговор, - Каждый день повторяется старая песня. Мы живем, мы роскошествуем не по средствам, все ломаем и уничтожаем, будто миллионеры какие-то.
  - Ничего, - папа сама доброта, - Ошибки молодости невозможно исправить за несколько дней, чтобы вырасти сразу разумным, добропорядочным мальчиком. Тем хрестоматийным красавцем, что презирает разборки и синяки, что прощает обиды.
  Мама вздохнула опять:
  - Ты еще заболей ностальгией с долей розового сиропчика, чтобы припомнить в слезах и соплях свое глупое детство.
  Получилось в самую точку:
  - А что тебе детство? Или это какой криминал, или порнуха позорная? Ты желаешь его запретить, но зачем запрещать мое детство? Неужели что-то не нравится? Неужели на фоне сегодняшнего благополучия что-то в нем изменилось, что-то стало другим в самом детстве? Неужели стыдимся за детство? Повторяю, стыдиться нам нечего. Было трудно, и это факт. Мы жили в военное время. С разными вытекающими отсюда последствиями. Но жили, черт подери! Не так хорошо, как сегодня, но жили. Мы не согнулись под гнетом врага. Кое-кто выживал, приспосабливался, подличал. На общем фоне попадаются мелкие букашки и черви, не о них разговор. Выживая, они умирали. Мы, умирая, боролись за жизнь. Поэтому мы победили врага. Вместе с его идеологией выживаловки, вместе с человеконенавистнической системой уничтожения человечества. Мы должны были победить (смотри выше) и победили на этот раз. Однако мы не разбили врага до конца, не вырвали с корнем капитализм, то есть осиное гнездо всяких гадов и гадиков, еще открывающих рот на коммунистическую систему. Чего же ты хочешь? Сколько лет после нашей победы? Некоторым память отшибло. Сколько лет собирается с силами враг, готовый напасть, готовый начать свои происки снова. И что означают здесь тряпки твои? Или пара картофелин? Или кусок ветчины? Нам бы силы побольше сломить непокорную погань...
  Костя упорно сопел, ковыряя пальцами стену. Он не понимал беседу родителей. Но пафос зажег его душу:
  - На рассвете устрою дебош. Надо так отмочалить фашистов, чтобы забыли, кого как зовут, чтобы заляпали рот, чтобы не гадили никогда на прекрасную русскую землю.
  Большая помойка приобретала лик Родины.
  
  ***
  Мама не отвергала прекрасную речь, не спорила по существу, спорила по мелочам:
  - Вот не знаю, когда нападут враги. Наверняка не сегодня. А до завтра паршивец (дай ему волю) успеет испортить массу одежды. Слова до него не доходят. И чего предлагаешь, закрыть на замок, привязать к стулу, пришпилить к стенке гвоздями?
  - Душу не привязать, - замечал со спокойной нежностью папа.
  - Зато сбережешь остальное. Помнишь, как я рожала его в високосном году. Отвратительный год, знающие люди рассказывают: лучше всего спрятаться, из дома не выходить, ничего не делать и не пытаться. А я на такое пошла, а я рожала как дурочка (точно, дура безмозглая) и почти умерла. Лежу холодная, с вытянутыми ногами. Тебе наплевать. Никто не приходит, никто не пригреет, не вспомнит. Тени крадутся по белой стене, дождь молоточками, ты надрался, что скот. Акушер был вредитель и, чтобы ребенка спасти, чуть меня не уделал. Но я следила за этакой тварью.
  - Не волнуйся.
  - Тебя не спросили. Что было, то было, с этим приходится жить. Я отдала младенцу себя до конца, я с трудом оклималась при родах. Вот где вредители, вот где враги! Это не бомбы, не пушки, не танки, но жизнь. Самая настоящая, самая правильная, со всей ее грязью и правдой. Это моя жизнь! А у тебя? Не рожал, не мучался, не вытягивал ноги. Что ты знаешь о жизни? Не рожавший ребенка, не может любить ребенка. Напялил штаны на лицо, гульфик звездочкой - и айда. От семьи, от жены, от ребенка. В защитники родины.
  Мама повысила голос. Настоящая сталь, злые, подлые слезы. А еще привкус горечи, что у старухи, наехавшей на молодежь. И солидная капелька гнева, что у тигрицы, скрывающей в нору детеныша:
  - Мужику не рожать! Подлез под погоны, скрылся среди барахла. Вот те лампа, рядом снаряд. Лампа светит, снаряд дребезжит. Лампа потухла, снаряд полетел. И напивайся, пока обнаглеют враги, получат снаряд и отправят обратно. Иначе не расшевелить мужика, не заставить единственный раз протрезвиться, вокруг посмотреть, нет, почувствовать и увидеть, чем дышит страна, что под носом твоим происходит.
  - Не говори ерунду.
  - Кто еще говорит? - мама осатанела.
  Дальше праведный гнев:
  - Жизнь в тряпочку, она гадость. Без войны, без врага, без снарядов. Ты рожаешь - плевать. У тебя холодеют суставы - плевать. Ты покойник почти - хорошо. А в глазах пауки, пауки, пауки... Наш паршивец набит пауками. Хорошо, что домой не таскает.
  - Пацан не дурак! - отпарировал папа.
  Костя здесь улыбнулся:
  - Родители, родители, много вы знаете?
  Было чертовски весело.
  
  ***
  Мальчик не приносил домой пауков. Некоторые приносят, у кого не все дома, этот не приносил. Даже карикатуры на них не писал. Мог написать в любимой тетради, среди позабытых колючек, волчишек, зайчат. Почему бы и нет? Тема вполне подходящая, в какой-то степени вдохновляет на творчество. Но мы сказали, никаких пауков, даже в любимой тетради. Мальчик вообще ничего не писал:
  - Совсем не дурак.
  И не отказывался от охоты:
  - Какой мальчишка откажется?
  В замкнутом коллективе, не важно, из первого дома или второго, подобный отказ выглядел не совсем подобающим образом. Если другие ребята идут на охоту - ты, между прочим, пойдешь. Не потянут силком, сам пойдешь и даже вприпрыжку.
  - Не предатель.
  На крестоносцев вообще собирались вдвоем, вооружившись, что говорят, в меру сил и возможностей. Оружие представляло мешок или 'куль', десять-двенадцать консервных банок, толстую нить с каплей смолы на конце или 'дулей'. Охотник был в некоем роде большим виртуозом в отличие от 'куленосца' или шалопая с кулем, выполнявшего роль 'приманки'. Охотнику или 'мастеру' принадлежало приоритетное право выбрать жертву, ее разозлить, после чего извлечь из норы с помощью вышеозначенного арсенала орудий. О праве второго номера пока помолчим, но будьте уверены, 'приманка' не злоупотребляла своим правом.
  - Приступаем.
  После тщательного заговора 'мастер' закидывал 'дулю' в нору. Там копался неопределенное время, (зависело от интуиции вышеупомянутого товарища и ответных отметин на 'дуле'). Крестовик - достойный противник. И осторожный, мама моя! Можно пятнадцать минут проторчать у норы, ничего не словивши, только отметины говорят, что он здесь, что он в ярости. Дальше игра нервов. Отметины становятся глубже и чаще, амплитуда движения 'дули' растет, выход ее на поверхность резкий и неожиданный. В какой-то момент крестовик зазевался, не успел расцепить коготки, он на поверхности.
  Повторяю, серьезная тварь, созданная природой для убийства. Не глаза, а глазищи. Не лапы, а лапищи. И ярость до отдаленных отрогов вселенной. Встал, приготовился, вот подпрыгнет, вот схватит, убьет. Где эта сволочь позорная! Где мой обидчик, черт подери! Но не спешите товарищи. На экране всего только сволочь. Прыгает, корчится, строит мордасы и воет таким омерзительным воем, сам взвоешь, если еще не совсем одурел. Вы понимаете, воет 'приманка'.
  А 'мастер'? Тот выжидает. Как я уже говорил, интуиция, долготерпение, тактика, никаких несанкционированных движений. Отсюда само мастерство. Ударишь чуть позже, может пострадать твой товарищ. Ударишь чуть раньше, окажешься укушенным ты. Если по-хорошему, в запасе единственный выпад или удар, право на ошибку осталось где-нибудь далеко-далеко вне пределов досягаемости ядовитой твари. Единственный раз замахнулся, приладил консерву, ударил. Не ожидали, родимые? Монстр становится жертвой.
  Взрослые товарищи говорили:
  - Смертельный укус.
  - Сильнее змеи.
  - Ядовитее скорпиона.
  Костя смеялся над взрослыми товарищами. Мудрено промолчать, ежели смерть представлялась в образе мерзкой старухи, со ржавой косой на плече и дырищами в черепе. Согласен на маленькую старушку, опять же на карликовую, но коса обязательная часть атрибутики. Чтобы вот так на замахе ударила, чтобы летели повинные головы, чтобы смердящие трупы торчали совсем без голов. Перемешиваем, перемешиваем, перемешиваем... Теперь разберись, от кого головы. И можно их крестиком.
  Костя смеялся над неосведомленностью взрослых товарищей. Разве рассерженный крестовик походил на старуху? Разве добыча могла состязаться с охотником, вооруженным новейшими достижениями науки и техники, пляшущим рекрутом и еще одной штукой, что называется разум? Охота казалась невинной забавой хотя бы еще потому, что ее никто не навязывал. Многие поколения так охотились, перенимая опыт у старших и более опытных охотников. Даже трусливейшие из трусов, не способные выйти на поединок с врагом, отправлялись на поле в разряде 'приманки'.
  - Бегай!
  - Дури паука!
  - Пока подготовится банка...
  Дети не понимали, откуда базарят товарищи взрослые. Это была их стихия, их жизнь. Может немного жестокая жизнь. Как торжество человеков над прочими тварями.
  
  ***
  Охота кончалась оргией.
  На поляне стоял дуб. Возле дуба, напомню, единственного старожила и единственного представителя некустарниковой природы складывали Костер (с большой буквы). То есть живописное кольцо радиусом метр-полтора или больше, высотой чуть менее метра. В центре располагали консерву с ее содержимым, если была неудачной охота, или десятка два банок, если с добычей вся партия.
  - Враги обречены на заклание, - Боба становился у дуба и запевал. Его артистический талант уходил к небесам. Небеса, кажется, отражали талант, затем переосмысливали и, что могли, возвращали на землю. В зависимости от содержимого банок.
  Для крестовиков существовал обряд:
  - Когда вражеские танки прорвались к нашему городу, они оборзели вконец. Смешно подумать, они не воспринимали на веру ни силы нашей, ни нашего желания драться. Они любовались собой, думали нас уничтожить, как кроликов. С другими это прошло. Нацепили кресты и награды: 'Щас долбанем!' Никто не сопротивляется, смотрят награды и падают пачками. Но только не в стенах нашего города. Как долбанули, не мне вам рассказывать, герои побоища. Вы участвовали в побоище. Вы знаете, кто победил. Кто не знает, тот может увидеть кресты, выделяющиеся на шкуре врага, но не увидеть больше орудий убийства. Этого нет. Враг повержен, символ войны оскудел. Еще немного, мы окончательно разберемся и не оставим камня на камне от вражеской сволочи...
  Для хрущей, что обитали в окрестностях дуба, обряд принимал совершенно иную окраску. Хрущи доставали своим количеством, гудели почище пустой водосточной трубы, и были сбиваемы налету ракетками, кольями, книжками.
  - Вражеская авиация, - говорил о покойниках Боба, - Атаковала нашу колонну, нанеся некоторым из колонистов урон. Мирный путь, предлагаемый нами, не обезвредил атаку. Больше того, атакующие разнесли пару лбов, три спины, три плеча, один копчик. Кое-кого закосили на левую и на правую фары. Свет померк. От вражеской авиации превратилась вселенная в струпья. Струпья есть смерть, но не окончательная гибель нашего города. Кто намылился город сломать? Кто желающий поработить и разрушить нашу любимую Родину? Черта с два! Город выстоит, город выстоял. Пускай испытание вынес не каждый боец, но, не взирая на трусость предателей, на малодушие хвастунов, на кривизну недорезанных птенчиков, и на силу врага, город выстоял. Это мы и вы выстояли. Мы поимели врага, мы вернули назад город...
  Дальше происходило самое главное. Лучшему в битве с врагами товарищу поручалось зажечь спичку. От спички вспыхивала осьмушка бумаги. От бумаги несколько микроскопических щепок. Следом огонь перебирался на сухостой. Следом огненное кольцо истекало фонтанами пламени.
  Можно сказать, тишина перед бурей. Все стояли насупившись, молчали и ждали. В какой-то момент кольцо лопалось. Лопались животы, у насекомых, выбрасывая в костер отвратительную блевотину. Корчились волосяные тела, покуда еще могли корчиться. Со временем корчи переходили в иные (не материальные) сферы или системы вселенной, куда-то на подсознательный уровень. И это, пока от врагов не оставалось маленькой горсточки пепла! Здесь торжество достигало накала. Дети скакали вокруг костра, бесновались, испускали военные кличи, самые безобидные из которых выглядели приблизительно так:
  - Бей гадов!
  - Смерть фашистским оккупантам!
  Взрослые товарищи только разводили руками:
  - Ну, молодежь пошла!
  - Настоящие варвары!
  Разве предполагали они, какое творилось великое дело.
  
  ***
  Костя не прогадал, переменив старую плесень на новое место жительства. Здесь оказалось куда интереснее, чем в Одессе. Редко кто заворачивал на огонь. Редко кто понимал элементы игры, не то чтобы высшего пилотажа, но более или менее простые детали, из доступных непосвященному разуму. Редко кто собирался учить и учил элементам морали. Костя был в выигрыше, по крайней мере, на данный момент. Городок развлекал его жизнью по правилам или принципам Городка, не имеющим ничего общего с мегаполисом миллионного города.
  - Попробуй в Одессе костер.
  - Получишь по шапке.
  - Попробуй из дома сбежать.
  - Ремешок споет тебе песню...
  Костя желал путешествовать. Чтобы места тайные, а приключения явные. Чтобы никто не подглядывал, тем более не мешал. Путешествовать и исследовать саму материю Городка, может доступную только для детского взгляда.
  Мир великий,
  Холодный.
  Мир безликий,
  Бесплодный.
  Без отдушин
  И блеска,
  Полный чуши
  И треска.
  Полный горя
  И сплина,
  Но до боли
  Любимый.
  Было ужасно здорово. Здоровее, чем сон, чем конфеты, мясной пирожок и стакан с лимонадом. Здоровее, чем нездоровый мир взрослых. И зачем этот мир? Лучше его запретить навсегда, каким-нибудь из особых законов. Я запрещаю ваши котлеты. Я запрещаю ваш лимонад. Я запрещаю ваши идеи, которые вам не нужны. Я запрещаю все ваше и разрешаю все наше.
  Было ужасно радостно, не взирая на маму.
  
  
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  
  В офицерской квартире одни заботы сменялись другими заботами. Вместо прелестей коммунального склепа молодая семья занимала отдельное помещение. В маленькую комнату, но свою. На первом этаже, но без соглядатаев. Со щелями в два пальца, неисправным водопроводом, прерывающимся электричеством, подтекающим газом, но с правом терпеть в одиночестве. Ад отдельного помещения раздавил коммунальный раек, отбросил в далекое необозримое прошлое. Все равно не хватало чего-то семье из трех человеков: папы, мамы, маленького мальчика Кости. Сразу не обнаружишь чего, но не хватало, как не прискорбна такая дилемма.
  Вроде мама цвела и пахла:
  - Хозяйка.
  На этом торжественная часть закрывалась и открывалась иная часть, скажем так, не торжественная. Магазин вышел дрянной лавчонкой, где кроме спичек, чеснока и водки раздобыть нечто съедобное было геракловым подвигом:
  - За мясом очередь.
  - За маслом очередь.
  - За хлебом очередь.
  Космические очереди опоясывали магазин, словно весь Городок, учуявши поживу, спешил к прилавку и ладил сюда полный набор, (хотел сказать, джентльменский набор) маромоев. Только подумать, откуда налезли они? До начала смены еще часы и часы, а очередь продолжает наяривать круг, невозмутимо бранится, лепит в нос дули:
  - Кляча!
  - Свинья!
  - Улепетывай морда приезжая!
  При товарище Ильиче, называвшемся весело Леней, этакая галиматья потрясала не хуже удара дубиной по котелку с мыслями. Будем смеяться, но мысли не есть предмет для удара. Когда ударяют по ним, они вылетают в неизвестном направлении. А, вылетев, не возвращаются почему-то назад. Ты не привык, я не привык, никто не привык к подобной хреновине. И мама пока не привыкла, нет, не спешила вообще превращаться в 'морду приезжую'. В Одессе мама являлась в любой магазин, как на праздник, любила толкаться перед переполненными прилавками, выбирать там товары с продуктами высшего качества:
  - Мясо - темный бочок.
  - Масла краюха.
  - Сдоба остывшая.
  И ругалась с торговлей, не выносившей в силу профессиональной гордости, или по какой иной высокоинтеллектуальной причине такие капризы:
  - Не нравится, отруби у мужа.
  Поиск товара превращался надолго в священнодействие: самое свежее, самое сочное, самое лучшее. Папа любил пресловутый Товар с большой буквы, но не скользкое барахло с трупной плесенью. Как не хочется любить по мелочам со слизью и грязью, это не в русском характере. Если любит душа наша русская, то любит по-крупному. Если тянется куда-то душа, то опять же не вниз, не в дерьмо, но к вершине. А вершина, вот негодяйка, есть симбиоз сдобы и масла, фруктов и сала, и птичьего молока. Я, кажется, перебарщиваю, это бифштекс, это икра да с икринками больше горошины. О тощей сметане, о киселе или каше самое время забыть. Не демократия вам в макаронной обертке.
  И папа забыл:
  - Где шоколад?
  Почему-то скривило его красномордую ряху:
  - Где кофиек?
  Папа гавкал на маму:
  - Что за хозяйка взялась за хозяйство?
  Достать кофиек в Городке могли только сильные личности.
  
  ***
  У, мамы чего-то не склеилось на новом месте. Ценила себя, сами понимаете, выше звездного неба, выше солнца с луной, выше теток и бабок. Подойду, наеду, размажу сопли и яйца. Оно не смешно. Вроде размазался вышеупомянутый материал, а все равно не хватило нахальства для отвратительного побоища с теми, кого не ценила в своей прошлой жизни товарищ мама. Такая скромная, такая тоненькая, слабее пипочки на ветру... Эти пришли раньше, заняли нишу и окопались. Ты из последних, та не то чтобы 'морда', ты 'сука приезжая'. Какого черта ты здесь? Все упаковано под завязки, каждый товарищ давно на своем месте. Мордуют, пинаются, голосят, добрый 'междусобойчик', черт подери! Им не нужна еще одна 'сука'.
  Сказали тебе, отвали. Можно добавить, так ненавязчиво, по-человечески очень просто сказали. Не понимаешь, встанем в круг жопами, не пропустим к прилавку. А если прорвешься, опять ни каких результатов. Для тебя 'тихий час', 'переучет', 'санитарный день', 'приемка товаров'. Можно жаловаться, можно на жалость давить, козявка ты эдакая. Результат прежний, товары они не для каждого, на всех не хватает. И не воняй, моя ласковая. Если сегодня досталось тебе, значит, кому-то оно не досталось. Этот 'кому-то' абориген, стесавший здесь зубы и годы. Не справедливо, если ему не досталось. И убери свои денежки.
  Хороший совет. Нервы нужны крепкие, а жопа широкая. Если наехал последним в наш чудненький Городок, терпи и надейся, когда отомрут первые. Они все равно отомрут, они дадут тебе место. Сначала кусочек мясца, затем курочку, затем гусочку, может быть напоследок консервы. Если добрался до консервного уровня, ты человек. Городок тебя принял, и обнадежил, и обласкал. А еще на своих ослепительных крылышках потащил к ослепительным звездам. Ниже консервного уровня ты все то же, о чем говорили недавно товарищи 'неприезжие' в очереди. Хватит гавкать на нашу прекрасную землю. Тусуйся с такими же шавками.
  - Запасаемся на год, - советуют шавки, - Маринады, компоты и сухари есть подспорье в обход местной торговли.
  Они готовы Россию продать за банку консервов:
  - Если достанешь, держи до последнего.
  Консервы с душком. Два года лежали на складе, затем еще два в неизвестности и пять под кроватью. Но ко всему привыкаешь:
  - Чеснок.
  В носик побольше ваты, врубил керогаз, открыл банку... Или мы такие нежные, что не хотим привыкать к чесночному запаху? Или из нас белоручка принцессочка? В Одессе такого не было, никаких запасов на полках, чесночной субстанции крест и могила. Пройдут пионеры и выдернут чесночок, можно сказать, с корнем. Разве что тетя Сара (некий анахронизм) подберет выдернутый корень и скушает. Но снова пройдут пионеры. Ай-я-яй, тетя Сара, зачем же вы так? Человечество преодолело земное притяжение. Человечество проложило дорогу в космос. Человечество создает вечный рай на Земле только с цветочными запахами. Человечество не потерпит анахронизм, который вы скушали.
  Короче, закроем тему.
  - Далее спирт, - это новый стадия.
  Если в чесночном соусе вымачиваются консервы, то есть один запашок отбивается другой запашок, спирт как противоядие чесночной субстанции. Сами соглашаетесь, золотые фонды страны, национальное богатство ее и валюта. Слава богу, в армии спирт выдается даже на Северном полюсе. А маромои проклятые разворотили губищу на спирт. Вот тебе уточка, вот тебе гусочка, вот тебе свинка с алмазной щетинкой, в придачу бесплатные зелень и фрукты. Чего они раскудахтались? Чего торчат под окном? Чего глазенки такие начитанные, и улыбка такая просительная? Чего хотят они забесплатно?
  Правда, новая стадия не из самых надежных:
  - О, тля...
  Подслушаем разговор между девушками:
  - Мужики растащили запас.
  - Растащили в свои ненасытные баки.
  И разливаются обиды на жизнь. Горькие, глухие обиды.
  Печальная картина
  Опошленной земли.
  Не люди, а скотина:
  Телки да бугаи.
  Куда такому хрюкать
  Про высшие миры?
  Ему набить бы брюхо
  Остатками муры.
  Да засобачить браво
  В бездонное нутро
  Вонючую отраву,
  Пока не развезло.
  Обиды уносят последние грезы.
  
  ***
  Мама страдала, по-настоящему, снова черт. Действительность вышла иного пошиба, чем полагалось из правила 'левой руки'. Пяти пальцев все-таки не хватило для полного удовлетворения маленькой женщины, и десяти не хватило. Хочу, но не знаю чего! Ну, скажем, в кино оторваться. Благо кинотеатр в трех метрах от дома. Билет всего десять копеек, заходишь, располагаешься, гаснет свет... Дальше совсем из другой оперы. Попробуйте самую лучшую ленту три раза подряд посмотреть при многократно рвущейся пленке. А двадцать три раза? Замечу, не абы как, но после восьми часов в магазине и драки.
  - Пропади оно пропадом.
  Дома свое кино. Если бы телевизор работал - еще пол беды. Зарядил тарахтелку на полную мощь, выпучил бельма. Дурость, наслаждение, будь вместе с любимым отечеством, его выдающимися успехами и удачами в любом деле. Ничего подобного, любимое к черту отечество! В этих краях совершенно другой телевизор. Не работает, мать его мама, подлец. Потерялась где-то волна, не долетела до потребителя, может, на самую малость не долетела, повисла на первом порушенном столбике. А если волна долетела, то свет выключают в тот самый момент, когда долетела волна - и сливай воду.
  - Опять пропадом.
  Зрелищ не было. Папа хотел обожраться, весьма натурально. Маленький такой, очень обжористый барбосик с дырявой утробой. Сколько не сунешь туда - мало, мало и мало. Плюс ребятенок смотрел бирюком, ожидая нечто существеннее водянистой картошки и заплесневелого хлебушка:
  - Хавать давай!
  Мужчины не отличались героизмом перед неполной тарелкой. Философия здесь не причем. Слова умирали, практически не достигнув своего назначения. Споры глохли. На каждый довод тысячи своих доводов: о руке, о ноге, об ушах, о желудках. Вспоминать не хочется, но только автобус мог перечеркнуть столь невыносимую галиматью и наполнить тарелку. Плюс дорога в райцентр. Опять за товаром.
  'Бр-ры!' - подумать, так вытошнит.
  Новый пункт назначения мало, чем отличался от старого. То завозили товар, то не так, чтобы завозили. Вне привязки к тем обстоятельствам, ходил или нет автобус. Если бы существовала система, если бы была какая-та связь! Через десять поломок, через сто остановок, через вопли и мат. Ты доползи или встань раком, мой маленький, мой вонючий автобусик... Но кто сказал, что удастся чего-либо выбить в райцентре?
  Я не преувеличиваю. Знающий товарищ согласится, незнающий товарищ заглянет в сегодняшний день. В нашу землю обетованную, где его и оставим. Мне не хочется спорить с незнающими товарищами, имя которым всегда 'легион'. Мне горько, нет, больно за маму. Ведь трудилась она, ведь ломалась на всю катушку. Не халявила абы как, не обманывала себя и других, не откладывала чего-нибудь в долгий ящик. Вчера и сегодня, сегодня и завтра. Подохнуть можно, если не выдержит сердце у мамы. А сердце такое хрупкое, такое нежное, такое беззащитное. Вот бы немножко тепла, самую малую капельку. Вот бы его приласкать, приласкать это сердце. Скажем, на парочку слов благодарности. Вот бы с любовью к нему. А вместо этого:
  - Где болталась?
  - И где обед?
  Прочие плюхи.
  
  ***
  Городок засасывал, поглощал.
  Папа, умеренный в алкоголе, отклонился от меры. Здесь не Америка, здесь Россия. Тем паче здесь психология русского гражданина и офицера опять-таки русского. А что офицер? Или не гражданин? Или он из другой закваски? У офицера есть страсть, единственная и самозабвенная страсть (если хотите, 'любовница') в облике водки. Можно не пить. Но 'любовница' рядом. Отворачиваешься - не отвернуться, убегаешь - не убежишь, скорчил носик и глазки прикрыл... Все равно она рядом. Иногда не такая красивая, как бы хотелось тебе. Денатурат, стеклоочиститель, тормозная жидкость - та же любовница. Покатилась любовь, и красота на втором плане. Здесь красота - это масса. Чем толще, тем лучше твоя красота. Чем весомее, тем влекомее ее утонченный характер. Никаких разговоров про кости. На костях русские городки строились, но не любовь. У любви более яркое платье и конечно иная история.
  Упал, например, самолет, отремонтированный влюбленными лапками - это повод любить. Взлетел самолет, не рассыпался в воздухе - сразу два повода. Именины, крестины, ангины, каждая премия, вплоть до рубля есть причина любви офицера и каждого русского:
  - Четверть поставь!
  Не поставишь, окажешься гадиной. Никакими силами не обелиться потом. Гадское клеймо подопрет, нет, раздавит тебя справедливым гневом товарищей:
  - Жмот!
  Или куда жестче:
  - Маромойская харя!
  Папа не отличался железным характером, не смотря на склад речи, внушительный вид, философскую жилку и темперамент. Про темперамент отдельный вопрос:
  - Жизнь приходит в струю протоплазмы, затем из струи в микрокосм, в каплю материи, дабы выросла в нечто материя, дабы не только страдать и в страданиях наслаждаться, но быть существом, но представить потомкам своим некие доказательства разума. Можно выстроить дом, сконструировать подводную лодку, высадить рощу из кипарисов, превратить смертоносный отстойник в цветник, сделать пылью недружелюбное государство. Не важен поступок, ведущий к увековечиванию собственного 'я' - важны доказательства разума.
  Папа не отличался железным характером. Разве пил чуть-чуть меньше других:
  - Еще не втянулся.
  Но подавал в данном деле надежды.
  Лучше шею свернуть,
  Повредиться умом,
  Чем друзей обмануть
  С их идейным дерьмом.
  Лучше сгинуть в петле,
  Брякнуть вилами в зад,
  Чем изжарить в котле
  Коллективности ад.
  Лучше шкуру свою
  Переправить в пассив,
  Чем забить колею,
  Где прошел коллектив.
  Короче, портился папа.
  
  ***
  Таким образом, мы приступили к 'работе'. Вспомните эту святыню, это чрево системы, этот российский апологет, на котором держался сам коммунизм, тем паче эксплуатация человека человеком в нынешней полосе беспредела. Коммунизм держался, что факт. Ему импонировала работа. Весь джентльменский набор: карты, вино, женщины. Все оттуда, после прекрасно выполненной работы. Но я завернул несколько дальше, чем требуется. Я завернул за черту, что называется 'отдых'. А до черты опять существовала работа.
  Костя знал про подобный цветник с золотистыми крапинками. Костя заглядывал туда (я имею в виду на работу) на правах ближнего родственника. Нравилось посидеть за столом, необъятным и неподъемным. Нравилось покопаться в карандашах и бумаге, в кнопках и скрепках, с пером и чернилами. Нравился дырокол, его мать! Но больше всего нравились дырочки. Нажимаешь на пипку - выходит нечто смешное и круглое. Еще нажимаешь - выходит другая подобная штука, можно и две. Опять нажимаешь - выходит снова и снова. До чего же додумались люди? А если додумались, значит, понравились Косте они, эти люди с хорошими, светлыми мыслями. Не уважаю человека бессмысленного, но уважаю всегда мыслящего. Опять же специфический налет, который предает человеку работа. И папу, покрытого специфическим налетом.
  Как же здорово выглядел папа за рабочим столом в его собственном кресле! Преображенный, суровый, метающий молнии из-под скрещенных бровей:
  - Выполняй!
  - Я тебе говорю!
  - Родина ждет!
  - Родина, если надо, накажет!
  Мальчик смотрел на родное лицо, впитывал сердцем родительский взгляд, впитывал все, что ложилось на сердце. Нет, мы останемся нынче серьезными. Мир раскрывался по полной программе для мальчика. Его собственный маленький мир, существующий для него в априорах и ипостасях вечной и бесконечной вселенной. Его собственная гиперпространственная мечта, каждое несущественное, каждое существенное открытие, каждый проблеск и вспышка света.
  - Что она родина?
  Если подумать, родина в куче бумаги, в столе. Скажем точнее, внутри прыщеватой девчонки, которая тащит свой чай и, конечно, расплескивает его и портит бумагу. Если признаться, родина в офицере, даже не офицере, но офицерике с двумя вот такими микроскопическими звездочками, который возюкается возле стола, обварившись на чае. Я не кощунствую, родина опять же солдат в сапожищах. Беспокойная, но улыбчивая родина. Раздолбайская, но доверчивая она. Готовая всякого приласкать и спасти, однако застрявшая в детстве.
  - А вы говорите, родина с маленькой буквы.
  От такой работы не убежишь. Грех убежать от такой работы. Косте нравилось, вот тебе крест, такая работа. Только редко пускали туда. Оперативки, совещания и дела, вызов к начальнику.
  - Ты попрыгай на воздухе.
  К черту воздух! Домой возвращался не тот папа.
  
  ***
  Далеко за полночь товарищ папа устраивал праздник. Первый акт - двери. Как их не смазывали, как не подкручивали, не перевешивали, действие у дверей повторялось с упорством и методичностью, достойными лучшего применения. Короче, двери не пускали домой папу. Папа их уговаривал, папа к ним обращался по имени-отчеству, папа их даже совсем не пинал. Может, самую малую малость погладит ногой, но с превеликой любовью. Папа был вежливым интеллигентом, каковых пруд пруди в нашей армии. Никакого рукоприкладства, никакой матерщины, только обычные интеллигентные штучки:
  - Подлая жизнь.
  Еще через пару минут:
  - Собачья тоска.
  Еще через пол часа:
  - Нет надежды.
  Следующий акт это когда завершался акт предыдущий. На каком-то этапе, перечисляя собственные награды и заслуги перед великой родиной, размахивая удостоверением личности или партийной книжкой, в поисках дополнительных аргументов папа нащупывал ключ. Немая сцена. А что за хреновина? Какого черта она здесь делает? Может выкинуть? Уже раззудилось плечо, можно и выкинуть. Но офицера не проведешь какой-нибудь маразматической пакостью, не просто так лежит ключ. Если лежит в кармане, значит, зачем-то его положили сюда. Включается интуиция, начинается идентификация, работает творческая мысль... В конечном итоге, полная капитуляция подлых врагов и прочей всей сволочи.
  - Русские не сдаются.
  В третьем акте на сцену выходит мама. Мама пряталась в туалете. Не подумайте, что нарочно она пряталась, но каждый раз один и тот же сценарий. Папа в комнату, мама в сортир. Каждый раз победа над сволочью со стороны папы сочетается со шлепаньем босых пяток с другой стороны. Я не говорю о какой-то там демонстрации, боже меня упаси. Разве мама, такая милая, такая нежная могла демонстрировать туалет, или папу считать за вредителя? Если мама всегда подступала (в редкие трезвые дни) к товарищу с ласками:
  - Ах, я несчастная, как я рожала тогда! Ноги холодные, пальчики скрюченные, пошевелить не могу. Чувствую, жизненной силы немного осталось. Чувствую, жизненная сила уходит по капелькам. Еще немного, и все, ушла навсегда эта сила. Лежишь холодная, мертвая, над тобой жуткие мухи. Они жужжат, жужжат и жужжат. Это они в предвкушении, как будут рвать на куски твое нежное девичье тело...
  Не напившись, иначе смотришь на мир. Не скажу, чтобы трезвое состояние более будничное или серое. Скорее оно из другой жизни или из прошлого, где совершенно другой папа. Во-первых, реактивный и деятельный папа остался в другой жизни. Он же жаждущий сломать цепи и выйти на волю герой. То есть выйти в ту степь, где простор, где холмы, где курганы. Забраться на самую верхушку, черт подери, развести костерок с колбасой, накоптить бульбы и хлеба. Затем шалашик, рюхи и мяч. Веселая возня, детский смех, сухая улыбка на женских губах. Во-вторых, только в другой жизни папа рассказывал сказки:
  - Жил да был офицер. Доверчивый, что младенец и добрый. Доброта не порок, но на службе она переходит в порок, она мешает служить в свое удовольствие. Его бы в рамочку такого доброго офицера, а приходилось служить. Черт подери, снова по доброте, не в службу, а в дружбу. И что опять дружба? Манипулятор ей брат. Вредитель ей сват. Любой прожектер, негодяй, карьерист не забудет подмазать ее целой банкой варенья, затем обобрать и отправить подальше. Любой пустобрех наплетет что угодно про дружбу. Если есть под рукой офицер, считающий каждую божую тварь человеком.
  Сказочки Костя не понимал, но смеялся, и здесь остановимся.
  - Офицером командовал командир. Так ведется на русской земле с ее основания, что у любого достойного и недостойного подчиненного обязан существовать определенного типа начальник. Чаще достойный (найдите такого). Чаще имеющий звание по летам, за заслуги перед страной (или родиной). И какие заслуги? Гибель врага - это раз, гибель вредителей - два, гибель не знаю кого, наконец, - это придумайте сами. Есть командир (не придурок усатый). Чаще товарищ, прошедший тактическую обработку марксистско-ленинской идеологией: на метле, на совке, на лопате. Скажем так, настоящий товарищ. Но иногда происходит ошибка. Иногда (я без личностей) командир может быть недостойным товарищем, приспособленцем, прорвавшимся на ковер, или предателем Родины.
  Папа рассказывал хорошо, с выражением, с декламацией. Костя слушал, открыв ротик.
  - Жили двое совсем непохожих товарищей. Их столкнула судьба, предварительно прокипятив, каждого на своем месте. Одного с очень большими звездами. Другого с маленькими погонами и соответствующим окладом. Что получилось? Командир воровал, прожирал, пропивал, а валил исподволь на другого. 'Почему? - вот вопрос, - Ты не можешь работать иначе?' 'Не могу, - отвечал командир, - Если схватят меня, то наступит конец нашей Родине'.
  Впрочем, дурацкая сказочка. Непонятно чего веселился мальчонка. Может, нравился бузотеру спектакль, может, нравилось, как разговаривал папа.
  
  ***
  Городок обезличивал. Отдельные элементы составляли фигуру. Две или больше фигуры составляли квадрат. Из нескольких квадратов рождался кубик с абсолютно равными гранями. Первый, десятый, две тысячи двести восьмой кубик. Вроде ты личность, вроде и нет. Вроде ты особь, а вроде мочало. Городок обезличивал, и исчезало лицо. То есть твое личностное, индивидуальное, неповторимое лицо. Не ответишь, чего там осталось, но внешняя сторона исчезала. Вы спрашиваете про папу? И что? Папа уподобился большинству мужиков, экономящих деньги на ерунде - на домашнем хозяйстве. Какого черта хозяйство? Если сегодня переломный момент в истории твоей и моей родины, если происходит мобилизация всего русского против нерусского, если враги за порожком... Вот и я отвечаю, какого черта опять? Маме перепадали законные крохи, над которыми стыдно смеяться.
  - Где 'остальное'? - кипела она.
  И папа доказывал:
  - Ты подумай, откуда теперь 'остальное'?
  При чем все раскладывалось по полочкам:
  - Наша страна принимает своей исстрадавшейся грудью удары противника. Мы не можем позволить себе сачковать как другие коммунистические страны. Им есть за кого спрятаться, у них старший брат и наставник. Нам прятаться некуда. Мы этот самый наставник, эта железная грудь, за которой все прячутся. Чуть ослабеешь, планета Земля осовеет от крови.
  Папа держал оборону:
  - Прогрессивное человечество в долгу перед нашей страной. Прогресс происходит не просто так, подстегиваемый приказами командиров. Ты приказываешь, будет прогресс, но прогресс не спешит развиваться. Ибо в любом варианте развитие суть жертва. Только жертвуя, можешь достигнуть вершины. Остановишься, подумаешь о себе, о бесценной шкуре своей - и покатился обратно. На многие тысячи лет. Ибо противодействие твоему развитию настолько значительно, что ощущается при любой остановке. Покуда двигаешься, с противодействием можно еще разобраться. Но остановившись единственный раз, ты все равно, что покойник.
  Не знаю, кто прав, кто не прав. В дальнейшем слов становилось больше, а денежек меньше. Слова чертовски хорошие, можно сказать, правильные. О судьбе, о себе, о беспринципности старших по званию, о международном значении родины. Зачем тебе денежки? Думать про них, что отваливаться на один бок. Чуть зазевался, однобокий выходит товарищ.
  - Зачем пьешь? - вопрос мамы
  - Жду повышения, - ответ папы.
  Мама только кивала на данном отрезке пути. Ее наступательные удары не могли сокрушить оборону. Или опять не нравится Родина? Или ты хочешь ее опорочить и обобрать ради своей разожравшейся плоти? Что за вопросы? Конечно, всем нравится Родина, особенно Родина с большой буквы. Начиная с врачей-вредителей и кончая отстойными бабками. Повторяю, никто не продаст свою Родину. Это тряпки ты можешь продать:
  - Халат за трояк.
  - Платье за пять.
  - Туфли - червонец.
  Тряпки таяли с катастрофической быстротой. Еще быстрее таяли слабые женские силы, подрываемые с чисто моральных позиций расползающегося по швам человеческого муравейника. Почему бы и нет? Здесь существовала мораль, которую понимаешь не сразу, но понимаешь. Все вышесказанное, оно хорошо переваривается, если страдаем всем миром и сообща беремся спасать Родину. Но есть исключения. Вот спекулянт, жирная рожа его, загребущие лапы. Он почему-то не рвется спасать Родину, даже Родину с большой буквы. И таких спекулянтов хреновая куча:
  - А сколько берешь?
  - Двадцать три!
  - В рот у мужа возьми и умойся своими портянками!
  Мама давилась слезами, не зная, куда бежать от позора, от рвоты, от грязи.
  
  ***
  Так пронеслось лето. Костя пошел в школу. Новая игра совершила новый кульбит в самосознании и характере мальчугана. Когда играешь, некогда думать - надо играть. С новой игрой появились новые вехи. Во-первых, перепрофилирование костюма из застарелых армейских портов. Далее бег за тетрадями с линейкой и клеткой, поиск рисующих карандашей, пишущих ручек и трущего ластика. В-пятых, борьба за учебники. Вы подумайте, снова борьба, снова стихия, в которой дымит, в которой ломается мир. Не отрицаю, разумно подумаете, если прибавить сюда несколько мелких штришков или дырок в кармане родителей.
  Слышал потешную мысль:
  - Офицеры живут как боги.
  Слышал, смеялся, хлопал от счастья. Значит, боги есть страстотерпцы на небеси. Повсюду елей, фимиам или каперсы. Черт возьми, блаженство на каждом углу, а к нему красотища немереная. Но для кого? Боги, как офицеры. Значит, повязаны по рукам, по ногам миллионами мелких и крупных бумажек. Значит, умеют молчать или спорить согласно приказу, выполнять, что повесят на них с бодуна, мыслить и трахаться. Я не шучу. Видишь вон ту корову, ее зовут 'генеральская внучка'. Видишь того осла, это 'дочь генерала'... Для полноты картины остается наехать на свой кошелек и стараться не выглядеть сволочью:
  - К нам ревизия - раскрывайся скорей, кошелек, извлекай наисамое лучшее.
  Или урод и вредитель, продался врагу, пост покинул, не выполнил долг, вытворял недостойное нечто и подлое. С такими скотами мы как-то привыкли не очень миндальничать. Для них подготовлено место на Севере.
  - Нет ревизии - раскрывайся опять, кошелек
  Или забыл, кто сегодня законная власть, кто стоит над тобой, питаешься чьими подачками? Не забыл? Раскрывайся на благодарность бойцам за свободу отечества, на подарки их тещам и маленьким детушкам. Да попробуй ослушаться, гад. Города далеко, много дальше, чем Север.
  Вы говорите, боги? А что вы еще говорите?
  - Все в твоих руках.
  Без комментариев.
  - Все в твоей власти.
  Ну, ну.
  - Не надейся на дяденьку...
  Факт остается фактом. В те блаженные брежневские времена, когда продавалось 'все' за гроши, мама ходила в драненьком платьице, штопанных чулках, дырявых ботинках. Костя носил перешитые папины вещи, папа щеголял в своей форме. Благо на сукно для любимых рабов государство еще не скупилось.
  
  ***
  Теперь школа. Косте нравилось в школе. Спрашивали чепуху, что дурак или полный козел может ответить:
  - Какая буква?
  - А это?
  Очень нравилось, черт подери! Ну, поругивали иногда, ну, цеплялись зануды, сами не понимая зачем. Им по штату положено, ибо каждый садист есть учитель:
  - Так не читай.
  - Читай по слогам очень медленно.
  Зануды цеплялись, и Костя вытягивал буковки в длинные-длинные лесенки, затем пережевывал каждую, словно пирожное. Для большего эффекта он даже считал буковки. Читаю 'зэ', про себя 'один'. Читаю 'а', про себя 'два'. Читаю 'яц', про себя 'три' и 'четыре'. Сие настолько замедляло процесс, что получалось почти 'отлично', во всяком случае не меньше, чем 'хорошо'. А если закрыть глаза, подумать про музыку сфер, соприкоснуться с целой вселенной или зависнуть в свободном полете... Тогда сто процентов 'отлично'.
  Почему бы и нет? Материальная сторона, то бишь оценка вполне удовлетворяла товарища. Трудный процесс чтения дисциплинировал для всего остального, а все остальное было почти чепухой. Скажем, сложить одну спичку со спичкой и снова со спичкой чуть менее чем за секунду, когда прочим ученекам на это давали четыре урока:
  - Ловко у тебя получается?
  - Сын бухгалтера!
  Костя гордился новой вершиной, как удалью молодецких забав, или удачей охотничьей экспедиции, или апофеозом кулачной схватки. Впрочем, касательно схватки, ей вроде настал конец. Школа смягчила вражду между партиями. Коммунисты с фашистами поступили в единственный школьный класс, присмотрелись, притерлись, нашли много общего. Прошлые воспоминания не вызывали больше вражды:
  - Здорово врезал мне!
  - Сам не промах!
  Взрослея, дети меняли привычки, меняли систему. Не отвечу в который раз, но меняли без сожаления. Помните, книги меняем на биту. Теперь бита исчезла. Канули в небытие крестоносцы. Дал дубаря дуб. Не физически, мать его так. Под эпическим деревцем плясала новая поросль. Но для Кости все сгинуло безвозвратно: дубарь и конец. После школы товарищ спешил в свою келью с хорошенькой книгой в зубах. Это значит откат на два года? Или я ошибаюсь? Или школа не тронула папины сказки? Возможно, я ошибаюсь, но сказки утратили остроту, почти запылились, забылись. Умерло обаяние папиных сказок, растворилось среди возникающей на горизонте земли (по имени 'книга'), превратилось в ничто среди новых открытий.
  - Опять пьяный.
  Вот и весь сказ. Папу отправляли в постель. Зато Костя оставался центром вселенной. А над центром сияла школа.
  
  
  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  
  Если перечислять тысячи мелких и крупных событий, которые порождаются школой, то окажешься на распутье. Будь ты педант из педантов, все равно не получится более или менее сбалансированная картина. Одно переврешь, другое упустишь, третье тебя обмануло, остатки не систематизируются и не укладываются в твои рамки. Лучше бы они укладывались. Вот тебе школа, вот доска, вот учитель:
  - Дети, выведем буковку 'Вэ'.
  Вот тебе дети. Между прочим, стараются и выводят ту пресловутую буковку. Еще не научились филонить, не научились скучать. Задача по силам самому недоразвитому из них. Хочется 'Вэ' - получай на подносике 'Вэ'. С кренделями, мордой и брюхом. Маша выводит, Петя выводит, Вася выводит. Вроде идиллия. Остановимся здесь, сложим лапочки ромбиком, полюбуемся на детей. Черта с два! Я говорил вам, учитель садист. Чего ему надо? Не остановится что ли ни как, во пристал со своей буковкой:
  - Дети, какие предметы мы знаем на 'Вэ'.
  Конечно, найдутся предметы. Скажем: 'Ведро', 'Ватерпуф', 'Вешалка', 'Ведьмочка', 'Веник'. Вон поднялась одна лапка, еще и еще, вон тебе пятая. И успокойся, мой праведный. Дети устали, выдохлись, черт подери. Какая никакая мозговая атака, в конечном итоге, мозги в мелкую дырочку: не хочется ничего выводить, не хочется лапы марать. Каждый выложился на четыреста сорок процентов, даже те, кто сидел очень тихо и по меркам твоим не выкладывался. Но учитель садист:
  - Дорогие ребятки. В вашей квартире, у ваших родителей существует масса полезных вещей. Каждая вещь состоит из такой же массы полезных деталей, имеющих имя. Вы подумайте, что это 'имя'. Вроде, как вас называют родители. Не спешите, сосредоточьтесь, хорошенько подумайте. Неужели среди массы вещей не найдется совсем ничего, что соответствовало бы теме урока?
  Дети подумали. Дети припомнили. Опять пресловутые: 'Вешалка', 'Веник', 'Ведро', 'Вундеркинд'. Можно доставить садистскую радость товарищу. Пусть успокоится и не плачется. А лучше всего, не зудит:
  - Ну, одно. Ну, последнее слово.
  Лешика за горло охватил:
  - Отвечай.
  И Леша ответил:
  - Ведмидь.
  - Какой там ведмидь?
  - Мохнатый, естественно.
  
  ***
  Нет, я не морализирую. Соринка застряла в глазу, ностальгия замучила бывшего школьника и вечного, между прочим, ребенка. Вспомнил мелочь, мелочь сама по себе разрослась, после чего перестала быть мелочью. Потянули, поехали мысли в разнос, под отстойные тапочки школы, под ноги учителю:
  - У Пети тетрадь. У Маши тетрадь. Сосчитайте ребята тетради.
  И я считаю вместе с другими товарищами. Первая тетрадь плюс вторая тетрадь. Мужики сомневаются, может неправильный в результате ответ. Ну и пусть сомневаются. Главное, мы считаем все вместе.
  - На стоянке четыре 'козлика'. Один уехал на техобслуживание. Другой уехал в ремонт. Сколько еще не уехало 'козликов'?
  Я считаю опять. Умопомрачительная задачка. Прежде всего, отнимаю от четырех единицу, затем отнимаю еще. Это кошмар. Я вспотел, я запутался в количестве 'козликов'. Вот бы теперь зазвенело над ухом, собираешь тетрадки к чертям, никаких компромиссов с учительскими амбициями - и перемена. Или согласен на компромисс. Сложная больно задача, давайте ее упростим, то есть заменим вышеозначенных 'козликов' грушами, танками:
  - На комоде лежали две груши.
  - На поляне стреляли три танка...
  Мне трудно, а Бобе плевать. Не забыли про Бобу с его красноречием? Вот талант, каких мало. Есть понимание жизни с иной стороны, в более укрупненным масштабе, где цифры 'три' и 'четыре' ничтожны. Боба знает, что рассказать, какую составить задачу:
  - Пала купил спички, двадцать пять коробков. Коля подкрался в ночи и умыкнул двадцать два коробка.
  - Но зачем столько спичек ребенку?
  - Костры разжигают не пальцами.
  
  ***
  Постепенно Костя избавился от наносной отсебятины. Бросил курить, как это не выглядело парадоксально для семилетнего мальчика. А курил он запоем. Разыскивал вместе с товарищами мятые, обслюнявленные, леший не представляет какие чинарики, затягивался по кустам. Снова разыскивал, снова затягивался, подражая, вы угадайте кому. Недаром в летном составе, которые 'настоящие' из 'настоящих' мужчин (хотя бы по форме одежды), существовали определенные правила:
  - Курят одни 'настоящие'.
  Очень хотелось такую одежду и, конечно, хотелось быть 'настоящим' мужчиной. То есть не абы когда еще быть, не в далеком необозримом будущем, сегодня, сейчас, после первой-второй пары затяжек. Очень хотелось. В процессе эксперимента. Для этого бормотуху попробовал, спешу вас уверить, единственный раз. Мужчины не только курят, но 'пробуют'. Например, папа. Если послушаешь маму, любимая жидкость мужчины, за которую папа продал Родину. Костя пока ничего не продал, только попробовал. Сразу сожгло горло и потемнело в глазах. Когда очнулся, пришлось отдирать диван ершиком.
  - Что за фигня?
  Выбирая между двумя апологетами 'настоящих' мужчин, Костя решил оставить курение, хотя бы на первые месяцы. Дым от чинарика - тот же дым от костра, только карликовый. Не всегда разводишь костер, для этого необходимы силы и место, зато чинарики завалили помойку. Прикрылся ладошкой, достал спичку, кайфуешь. На душе спокойно, на душе празднично, словно окоченел и заснул. Мысли не вытанцовываются, они умерли. Тяжесть мысли настолько серьезная, что не хочется мыслить вообще, зато тупеть очень хочется. Маленький костерочек в мозгу не так чтобы со временем больше и гуще, он просто остановил время. Ты чувствуешь, как наваливается бессилие, опять же нежелание выйти из кайфа. Разве что капельку совестно перед родителями:
  - Авось догадаются?
  Школа поставила крест. 'Настоящие' мужчины как-то незаметно слиняли и скурвились. Никто их не отстреливал, никакой агитационной работы. Если хотите, бескровный переворот произвела школа. Вот этот замшелый сарай, училка с глазами удавчика, скрипучие парты, треснувшая доска на стене... Неужели не верите, что такое немногое способно произвести перевоплощение или перекроить целый мир малолетнего хулигана? Правильно, что не верите. Перевоплощение получилось не по чьей-то вине. Скажем так, Костя шагнул через голову, немножечко повзрослел, научился любить книги.
  А еще, фактор роста и фактор внезапности. Костя себя перерос на определенном этапе, что получилось во всех вариантах внезапно. Дорогие друзья (бузотеры, бездельники, трусы, предатели) не оставили весточки в детской тетради. Все оно в прошлом, кажется, навсегда. Ты не воспринимаешь свое прошлое, ты не чувствуешь себя прошлого, ты не хочешь думать о прошлом и возвращаться обратно. Вот и я говорю, крест. Книги прорвались на первое место. Книги разбудили в дремавшей душе нечто могущественнее целой вселенной.
  
  ***
  Прежний круг, поворот, остановка. Мы вернулись в самое, мать моя мама, начало. Костя не выбирал дорогу, скорее дорога выбрала Костю. Но это не умалило практически ничего в жизни мальчика. За остановкой разбег или взлет. Другое дело, чем занимается папа. Вроде бы, ни малейшей разницы в целях. Но есть существенный недостаток - папа живет ожиданием взлета. Ему захотелось взлететь, снова факт, очень и очень ему захотелось. Он разбежался, но как-то по-детски и через попу. Его тормознуло, его откатило обратно в ту самую человечную жизнь, в наш достопамятный 'взрослый' мирок, где нет ничего, напоминающего хоть на капельку звезды:
  - Экая дрянь!
  Папа пытался ускорить разбег. Делаю, что умею, и получаю, что получается. Время от времени у товарища возникала надежда, наконец-то удастся взлететь. Только бы на три грамма везения. Сбрасываешь гири, повисшие на ногах, отталкиваешь человечков, копошащихся ниже пояса, взлетаешь. Кажется, ничего страшного:
  - И что это там под ногами?
  Там что-то вязкое, гораздо хуже, чем гири. Оно не сбрасывается, оно облепило тебя, оно все выше и выше, оно - твоя сокровенная часть. Ты увяз, ты измазался, ты физически ощущаешь, какая важная часть, ты не можешь отмыться. Теперь самое время подумать про звезды:
  - Ну, попадитесь вы мне!
  Папа зверел и носился с выпученными глазами по комнате, каждые две-три секунды суча ножкой. Мама демонстративно накручивала полотенце на голову - и прямым ходом в сортир. Там запиралась на щеколду, падала на колени, голову в очко унитаза. Дальше без комментариев. Мама демонстративно вопила и корчила морды:
  - Лучше работать!
  - Лучше кормиться самой!
  - Всех прогоню на хрен!
  А кто не согласен, что лучше? Но в Городке беззащитная женщина не имела шансов найти работу, как не имела шансов себя обеспечивать. Городок держал статус-кво. Учительница, врач, продавец, секретарша заполняли весь список. Правда, одна учительница, один врач, один продавец и, вы догадываетесь, одна секретарша. Хотя, вы паршиво догадываетесь. Секретарш было семь или десять, в зависимости от погоды и обстоятельств. То бишь целая каста. В касту вряд ли могла попасть какая-та мама. Не могла, не попадала. И не хотела, что самое главное. Зачем ей такая работа? Зачем ей пахать за гроши? Зачем быть последней подстилкой среди отвратительнейших подстилок, среди подлипал всякой сволочи? Зачем шестерить и подлизываться в ожидании, выгонят или нет? Если так восхитительно застряла душа над очком:
  - Я никому не нужна!
  - Пустое-пустое место!
  Оставим маму в покое. Сквозь слезы маленькая женщина творила маленькое, но важное дело. Сквозь слезы всей изворотливостью женского разума доставала, тащила, копила продукты. Опять же на те скупые гроши, что вырывала у папы мольбами, угрозами, воплями. Или на те отвратительные подачки, что выклянчивала на базаре. Или из тех овощей и фруктов, что получала за рабский опять-таки труд во время уборочной.
  Костя всегда помогал маме. Нравилось собирать виноград тяжелыми сочными гроздьями. Нравилось перебрасывать яблоки, точно новенькие шары. Нравилось вести учет того и другого, чтобы не дай бог ошибиться, чтобы десятая часть не проскочила мимо твоей корзины.
  - Один у меня помощник, - шутила мама.
  Кислая выходила шутка.
  
  ***
  Мама делилась с сыном:
  - Знать бы заранее, что впереди. Вот заглянуть годков через двадцать в твое и мое будущее. Как живешь, как страдаешь, как радуешься. Совсем ненавязчиво, раз заглянуть, хватит тебе мимолетного взгляда. Ты разберешься во всем, что мешает сегодня, сейчас, что надо вырвать из сердца, от чего надо нынче избавиться.
  Мама всегда говорила сквозь слезы. Костя молчал. Место, видите ли, не самое подходящее, чтобы чего-то доказывать. Костя молчал и слушал. Время, вы понимаете, его не пришло. Сегодня место и время маминой мысли:
  - Одесса казалась вблизи отвратительной гидрой. Щупальца гидры почти охватили горло. Как подумаю про них, про эти щупальца, колотун пробирает, невозможно дышать среди обволакивающих испражнений (такие выбрасывает гидра) и липкого воздуха. Я не преувеличиваю, я рожала в Одессе, я знаю. Город, пропитанный серостью масс, может прикончить роженицу и ребенка. Ему наплевать на твою духовную сущность, тонкую организацию, интеллигентность и красоту. Невоспитанное население составляет большую часть города. Больше того, не стремится перевоспитываться, не стремится к культуре интеллигентов-интеллектуалов, не понимает, что есть сущность. Роженица должна умереть. Она хотела перевоспитать, ну, не целый, но по частям город. Она хотела нести Культуру с большой буквы в бескультурные и исстрадавшиеся от бескультурия массы, но стала жертвой или практически отбросами города.
  Мама знала предмет:
  - Я критикую Одессу, я вспоминаю Одессу. Не могу не критиковать худшие черты моего города, это предназначение (взгляд в потолок) интеллигента и человека. Как человек, как честная женщина я буду бороться за лучшее в городе. Не хотелось бороться, но время поставило точку (еще один взгляд). Я увидела город с другой стороны. Высохла грязь на лице и заборах его, культура пришла через муки в само сердце. Город расцвел, развернулся, не ведаю, как, но чувствую происходящие в нем перемены. Кажется, всепрощение (глаза в пол) опустилось на город. Кажется, новые роды. Вот и бабки не то, чтобы мерзкие. Поворчали немного, пытались нагадить в компот, доставали, что те шаловливые дети. А может не доставали они, может скрывали свою доброту за неловкостью угловатых поступков. Чтобы не благодарить, не быть обязанным им. За продукты из магазина, за суп на плите, за совет, за внимание к счастью твоему и ребенка.
  Мама окуналась в предмет. Окуналась визгливо и медленно, полуопустив (помните в какое место?) красноватые веки, расслабив суставы, уши, живот. И уши не самые юные, и суставы не самые свежие, и все остальное. Минимум свежести, максимум краски, опять же система морщин, что рассекала капризные губы, что портила краску. Синее, красное, желтое вещество (нечто вроде чужеродной материи) сочеталось на данный момент в мамином взгляде:
  - Я не любила Одессу. Признаюсь сегодня, я презирала ее. Почему? Что за придурок поймал на горячем одну не самую умную девочку? Хотелось звезды далекие и не хотелось звездочки под рукой, которая не оставляла тебя никогда, если подумать о городе. Разве не чувствуешь, город живет, город вмещает в себя целый мир, всю вселенную света и мрака. Разве не видишь, асфальт или камни не просто ландшафт, а толпа не толпа или мразь под ногами. Каждая мелочь, каждый штришок, каждая глупая чепуховина и шелуха отражают величие города. Нет, я ошиблась, не то чтобы отражают, но служат величию города, как служили ему и служили всегда улочки, скверы, бульвары. Плюс тот особенный аромат великой Одесской души (опять с большой буквы), что нельзя уравнять ни с каким ароматом, что волнует, что возрождает любую пропавшую душу. Так выходит из мерзости очарованная душа, надуховившаяся и возрожденная. Раскрывайся душа, пей духовность, живи за Одессу!
  Костя вздыхал:
  - Здесь, пожалуй, не хуже.
  - Нет, хуже.
  - Здесь много друзей.
  Мама корчила зубы на мертвой улыбке:
  - Что опять же друзья? Только видимость в наших трущобах. Только новый позор вдалеке от вселенной, от шума, от жизни великого города. Только убийцы и кровососы твоего ущемленного счастья.
  Улыбка терялась в прорези губ. Мама пускала слезу навстречу детской головке:
  - Последняя радость моя, последний барьер между мной и могилой.
  
  ***
  Дни умирали за днями. Недели ложились в ничто. Поступки или слова, такие же бесполезные и тягомутные, выполняли свои функции. Вот они здесь, вот под другим измерением или в других переходах вселенной. Они разрываются между скалами жизни, они бывают старыми и бывают новыми. Иногда в горючих слезах, иногда в жестокой блевотине. Они вызывают боль, затем вызывают смех. Ну и что? По сути, мы не меняемся, мы не меняем вообще ничего, даже на три копейки и самую малую капельку. Каждую неделю, каждый день, каждый миг происходило одно и тоже.
  Куда податься?
  К чему стремиться?
  Не лучше взяться
  И утопиться?
  Отринуть право
  На эту тину.
  Слизнуть отраву
  И гордо сгинуть.
  Мама увядала:
  - Чувствую, силы мои на исходе. Борьба за существование слишком серьезная штука, чтобы ее выдерживать без последствий. Борьба за существование подорвала здоровье, мое здоровье. Она же испортила сердце, мое сердце. И главное, она подорвала веру, мою веру в завтрашний день. Я не хочу, не могу больше верить. Все так гадко, так мерзко, так подло.
  - Мамочка, - не сдавался ребенок, - Не горюй, умоляю, не смей это делать, не надо. Мы уедем, мы скоро уедем отсюда. Соберемся, как только получится, напряжемся, пока хватит сил, заберем, что нам дорого - и уедем. Вот папа заслужит звезду на работе.
  - Твою бы веру, сынок.
  - Не надо плакать, прошу тебя, мама.
  Мама плакала, не в силах приблизить время отъезда.
  
  ***
  Однажды папа пришел трезвым.
  - Всему конец! - весело крикнул с порога, весело подхватил за плечи ребенка. И как в добрую, скажем точнее, в патриархальную старину сделал пару кругов по комнате. Мы, конечно, не против такой фамильярности. Это паук возроптал, клоп обиделся, таракан в бешенстве зашевелил усиками. Не представляю тряпки, баулы, картонки, что со зверством упали на пол. Мама родная моя! Какого черта выпендриваетесь, вас никто не заметил? И папа их не заметил. Он совершил еще круг, еще круг, еще круг. Может похуже, чем в старину. Может, был изменившийся папа, жалкая тень, жалкая копия, что-то такое еще. А пошли-ка вы далеко! Костя взревел, истекая слюнями:
  - Неужели свершилось!
  На шум подоспела измученная половина. Снова тень, снова в подтеках и дырах. Мрачная, плоская, губы чернее сапожной ваксы:
  - Что за дебош?
  Подоспела, ну как обычно, и прилепилась к стене:
  - Все в порядке? Ты пьян?
  Папа был трезвым, что стеклышко.
  Трудно описать сцену маленького семейного благополучия. Скудный, однако, не менее вкусный ужин, счастливые глаза женщины, восторженные детские глазенки. Доброе, почти божественное лицо папы, озаренное вдохновением гения. Что случилось? В данный момент воздух кипел и вибрировал в заданной точке. Тайна висела в воздухе, накаляла его, возбуждала его составляющие. Куда не сунься, повсюду она эта тайна. Дальше несколько интересных вопросов, даже вопросиков, которые очень хотелось задать. Мама желала, чтобы такое 'хотелось' стало действительностью, мама боялась приблизить минуту, когда подобное дело свершится. 'Неужели повысили?' Все легко так и просто. 'Неужели майор?' А еще, почему благоухают цветы? Чем прекрасны деревья? И что тебе жизнь? Если чувствуешь себя на пороге блаженства, но так боишься блаженства, так боишься пошевелиться или вздохнуть. Вдруг все растает, вдруг испарится. Что-то было вчера, что-то будет сегодня. Но то, что будет сегодня, испортит вчера и испортит после единственного из самых невинных вопросов:
  - Неужели конец?
  Папа весело причмокнул губами:
  - Скоро будет конец.
  - Скоро будет когда?
  - Три минуты терпения.
  
  ***
  Нынешним вечером папа был разговорчив не в меру:
  - Есть военная тайна. Ее не хочется разбазаривать, чтобы не зацепить невзначай интересы оборонной промышленности или самого государства, чтобы не стать предателем. Но кроме тайны существуют многочисленные подделки. Я не преувеличиваю, мне незачем красоваться, незачем набивать себе цену, выдавая дешевое ничто за существенное нечто, как само государство. Хотя с другой стороны, каждый товарищ, особенно высокопоставленный товарищ, желает оказаться на высоте: 'У тебя есть тайна - у меня есть тайна'. Товарищу импонирует, что не хуже других его тайна. Если мода на тайну, значит, следует завести тайну. Пускай не настоящую, пускай из фальшивых или подделку. Кого это интересует, черт подери? Парочка формальностей уберет фальшь, дальше каждого товарища можно привлечь за разбазаривание тайны.
  Папа был разговорчив над каждой картошиной:
  - Но продолжаю. Мне хочется говорить с позиции нашей конкретной общины, с точки зрения Городка. Взгляните на Городок, ну чуть глубже, чем позволяют высокопоставленные товарищи. Вы не ужаснулись? А жаль. Разве не видно, какая сложилась здесь обстановка? Разве не чувствуется, какие грязные сплетни и из какого теста прижали военно-промышленный комплекс? Снова взгляните, здесь тайна с тремя головами. Первая голова - техническая авиация, вторая - десант, третья - наземный дивизион противовоздушной обороны. Над каждой свой командир, независимый, гордый, презирающий бестолковых соседей, будто козявок ползучих - и баста. Внизу подражатели этой выдающейся во всех отношениях личности: 'утюги', 'сапоги', 'чайники'. Внизу находится шея. Взгляните туда. Три головы, а шея одна. Чем вам не тайна?
  Папа глотал и проглатывал с бешеной силой картошины:
  - Шикарная обстановка для сволочи. Не вызывай врага, сам приползет. Не подманивай на горячем вредителя, сам приберется. Главное, чтобы устроить вокруг темноту, напаривание мозгов, и компостер. Чем больше чернушки, тем лучше. Не надо заботиться о стране, о хозяйстве своем, о людях и армии. Ничего, между прочим, не надо. Каждый товарищ заботится о себе, или грызется за место на шее. Помните, на единственной шее. Место нашел - туда тебе и дорога. В противном случае, не взыщи. То, чего потерял, отыщут другие, более шустрые, более верткие личности из твоей же команды. Короче, приспособленцы, которые знают про тайну, которые настучат на любого, кто не уверовал в тайну.
  - И на тебя стучали? - всплеснула руками мама.
  - На меня не меньше других. Дай человеку попробовать, он попробует. Если понравится - повторит. Если еще понравится - повторит две тысячи раз. Причина найдется. Есть причина причин, ни один мало-мальски разумный товарищ, снабженный марксистской идеологией и инструкциями действующей коммунистической партии, не пожелает открыть свой поганенький ротик и вякнуть, не получив на то прямых указаний начальника. Если он пожелает, значит, копаем товарища. Раз копнул - и все наверху. Где идейность твоя? Где идеологическое самосознание твоей роли и места в данной системе? Кто там Карл? Кто там Маркс? И вообще дуралей, каких мало.
  Очередная картошина не пошла. Папа икнул, затем поперхнулся, чуть позднее попробовал отрыгнуть, после чего долго надрывно кашлял, как будто выхаркивал легкие. Что-то случилось не так. Папа осатанел, выхаркивая капли и капельки организма, как суррогат предыдущих праздников, как блевотину прошлого. Ввек не видать блевотную дрянь! Костя подкрался поближе, прижался к папиному колену:
  - Милый, дорогой, ласковый...
  Суровые морщины разгладились:
  - Ну, стучали, еще постучат, эка невидаль. Счастье находит свою отдушину (или щелочку), и несчастье приходит к концу. Мрак не суть бесконечность, расположенная во времени и пространстве. Где-то на подступах находится свет, то самое научно обоснованное состояние материи, соприкасаясь с которым мрак исчезает. Если не возражаете, свет не всегда рядом, он на подступах, он обязательно вытеснит мрак, все его проявления, формы и образы. Несколько шагов, парочка вздохов, легкое движение руки - ты перешагнул через границу между двумя ипостасями. Там тебе темное зарево, здесь тебе яростный свет. Там тупые и подлые краски, здесь опять же звезды в горошинку. Ломался, терпел и страдал, получал зуботычины, может утратил надежду. Самое время последний стакан, пригубить и повеситься. Вдруг взошли эти звезды.
  Папа схватился за хлеб, завяз зубами в мякине:
  - Рядом дыра, и тут же интеллектуальная мощь, которой нет места среди оподлевших предателей.
  Папа завяз капитально:
  - Городок, что твоя мафия. В данной системе, в маленьком городке слишком сильны частнособственнические традиции. Люди делятся не по силе ума или духа, люди делятся только по звездам. Но каким звездам? Существуют три типа людей, снова не преувеличиваю. Кто руководит, тот всегда на вершине, этакий непререкаемый господин и божок. Имеешь право прикалываться: любые товары, любые продукты, любые услуги достаются по мановению пальчика. И еще, для такого товарища найдутся рабы, готовые выблевать внутренности, то есть вывернуться наизнанку, чтобы доползти на зубах до Одессы и дальше, чтобы достать желаемое. Найдутся, черт подери. Из среднего класса, из офицерства. С бронемашиной, танком и самолетом (которые используются как частная собственность), только бы улыбнулся удельный царек, только бы не запамятовал в приказе.
  Папа справился с зубами, как с мякиной:
  - Теперь последняя категория, самая паршивая, мать ее так! Это технарь. Пьянь, нищета, живое убожество. Сидишь у техники, заставляешь ее дышать, чтобы другие (среднее офицерство) ей пользовались по назначению. Насмотрелся, каково назначение, и ничего тебе не осталось, как дернуть стаканчик. Еще пустить пьяные сопли: 'Да мы трудяги! На нашем горбу авиация!' Или найти подобную сволочь и с ней разодраться. Нет у тебя ничего (ни 'лапы', ни чести), одно самомнение - гегемон, и стойкий запашок быдла.
  Мама хмыкнула:
  - А у нас что-то есть?
  Мама плюнула:
  - Мы то поднимемся?
  Папа не слышал ее и не слушал:
  - Средний слой шестерит, прогибается, по собственному почину участвует в неуставных отношениях. Подло, гадко, но это еще не конец, не самая несмываемая грязь. Ты немного испачкался, однако лелеешь надежду отмыться, потому что твоя грязь смываемая. До несмываемой грязи ползти и ползти на карачках. Но пока не дополз, ты еще можешь вернуться, можешь покинуть крысиный кагал, вырваться, убежать из крысиной помойки. И кто мешает товарищам стать обыкновенными, нет, обыкновеннейшими людьми, пускай маленькими неначальниками, но людьми, имеющими право на счастье.
  - Ты еще не майор?
  Папа брякнул с досады стаканом:
  - Но буду.
  
  ***
  Впрочем, карты легли на стол.
  - Мы победим, мы обязаны победить мелкопоместную частнособственническую сволочь. Триумф не за горами. Он расположен в воде, связан с водой, пересекается водной стихией, каждой ее капелькой, из самых невзрачных и мелких. Мы желаем, черт подери, мы получим нашу победу. Победа близка. Кто засмеется, тот идиот, если хотите, подлец и предатель. Как можно смеяться над нашей победой. Если вода не вода, но источник всего наилучшего или наиважнейшего, я повторяю, источник самой жизни. В подобном случае нет, не будет альтернативы. От дерьмовой воды организм разрушается, самый розовый здоровяк утрачивает природную окраску, чтобы превратиться в развалины.
  На секунду мама задумалась:
  - А какая у нас вода?
  Костя крикнул:
  - Скорее тухлятина?
  Костя подпрыгнул на стуле и навалился на стол. Вот незадача, никто не надрал пацана за бескультурный поступок. Прыгнул и прыгнул - неужели на этом зацикливаемся в столь судьбоносный момент нашей истории? Карты пошли по столу. Здесь вода, там тухлятина. Следом Вода с большой буквы, следом опять запах. На последнем этапе (я намекаю на запах) следовало остановиться. Однако компромиссное решение пока не нашли, за тухлятиной вылезла парочка оборотов о драгоценном отечестве, которое суть отчизна из лучших на свете людей под названием 'Родина'. И конечно, любовь Родины. Ну не знаю, чего там любить. Но заботилась, между прочим, твоя и моя Родина, но любила никчемнейших из никчемных своих сыновей, как любила никчемнейших из никчемных своих дочерей, просто так, потому что она Родина. А это чертовски нравилось папе:
  - Наша водица есть кака. Правда, воняет она не по принципу навонять. Любой мало-мальски ученый товарищ докажет, какие на это причины.
  Здесь диалог между папой и мамой:
  - Слыхали-слыхали.
  - Ну, конечно, слыхали. Вспомнить хотя бы химию. Вспомнить хотя бы яйца. Я имею в виду, тухлые яйца. Как они пахнут? Почти что вода, наша вода. Или лучше, наша вода похожа на тухлые яйца.
  - Снова слыхали.
  - А кушали тухлые яйца? Конечно же, нет. Не выдерживает подобной пищи желудок, тошнит, что святых выноси. Будешь мучаться, будешь валяться без сил, голодный, холодный, но не притронешься к яйцам, не проглотишь малюсенький самый кусочек. А к воде? Неужели притронешься?
  И опять диалог между мамой и папой:
  - Вот вода есть нормальный процесс.
  - Процесс как процесс.
  - Ему невозможно помочь.
  - Помочь всегда можно.
  Легли карты, обжигая неосторожные пальцы. Папина высокоученая речь продвинулась далеко-далеко на восток и захватила тот благодатный оазис, куда пришли играть его слушатели. Это образно выражаясь, как любят поэтические дамочки. А по-хорошему, не отметить, где больше безумия в данный момент: то ли на входе (передающая шестерня - папа), то ли на выходе (принимающий механизм - остальные товарищи). Плюс чего-то такое про воду. Папа кипел, красовался и блефовал, у него дефект речи. Или мы ошибаемся? Может на все вопросы простое решение? Никакого обмана, товарищи посходили с ума, заигравшись в серьезные игры. В них проснулось опять же некое чувство, что свойственно только ребенку:
  - Нет ничего неосуществимого на нашей земле. Земля равноценна для всех и для каждого, она бескорыстная мать, что принадлежит до конца своим детям. Больше того, ты равноценный осколок земли, ее составляющая, частичка и капелька, которая умирает, едва потеряв свою землю. Так называемая прелюдия самой жизни. Ради земли, ради отчизны своей (или родины) каждый русский товарищ согласен на подвиг. Мы, русские товарищи, просто запрограммированы совершать подвиги во имя отчизны. Никто не просит нас совершать подвиги. Для тебя определенное место, куда тебя поставили в силу тех или иных обстоятельств, сиди и не рыпайся. Дипломированный специалист выполняет работу, согласно строчке в дипломе. Инженер выполняет одну работу, слесарь - другую, бухгалтер - седьмую и пятую. Если твоя работа полностью подтверждается строчкой в дипломе, она всего лишь 'работа'. Тебя учили конкретной работе, тебя на конкретную работу натаскивали, над тобой потратили силы товарищи, все во благо твоей и моей родины. Поэтому, только работа. Но если бухгалтер сработал, чего не сумел инженер, это уже не работа, но 'подвиг'.
  Я понимаю, у маленького бухгалтера иногда голова не в порядке. Всякие умопомрачительные идеи прокомпостировали дыру и ломанулись в космическое пространство. Им бы вовремя остановиться, чуть оглядеться, передохнуть, не слишком ли мы утомили пространство. Или еще интереснее, маленький бухгалтер оказывается не совсем 'маленький'. Под капитанской фуражкой не только след от фуражки, под капитанскими погонами не только каменные мышцы и кости. А выдающийся интеллект? А горячее и непокорное сердце? Или мы перебрали с эпитетами? Или не можется и не хочется переварить очевидные факты? Или снова след от фуражки? Я бы не делал поспешных выводов, послушаем, что говорит папа:
  - Когда мы подбрасываем гирю и шарик одновременно, гиря, как более весомый предмет, практически в ту же секунду плюхается на землю. Зато шарик взлетает в воздух. Существует закон: тяжелое падает, легкое улетучивается. Что не делай, тяжелое упадет, но почему не заставить летать легкое?
  Папа умелый рассказчик:
  - Чтобы не воняло, разделим воду и газ, так же как гирю и шарик.
  В этот момент Костя гордился папой.
  
  ***
  Последующие месяцы, счетом два или три, в общем, прошли нормально. Папа терпел, скажем точнее, папа держался за цементирующее начало воды, отдавал означенной твари силы, здоровье, свой гений. Я не ошибусь, если замечу, вода раздавила стакан: 'Хватит подлизываться'. Папа почти что не пил: 'Не подлец, не подстилка золотопогонникам'. Приносил домой деньги. Большие по тем временам деньги, недоступные жалкому технарю. Куда там технарь с его психологией низшего уровня? Мама удовлетворила процентов на три или три с половиной запросы свои и потребности. Она обустроилась: то есть отремонтировала процентов на семьдесят телевизор, приобрела башмаки, новую юбку, несколько единиц барахла, не представляю, как его называть, короче, чего не попортили местные дамы.
  Разговор более не касался 'плохой материи'. Боль не ушла окончательно, где-то присутствовала в отдаленных коморках души, где-то скрывалась, за каждой гримасой, за любым непредсказуемым действием. Но о ней предпочитали не упоминать. Дурной тон, и пусть улыбаются звезды:
  - Мы не готовы вернуться в Одессу. Возвращение впереди. Оно факт, его можно потрогать руками, можно погладить, почему бы и нет. Необходима печать, и будем готовы.
  - Сделай печать.
  - Время неподходящее.
  - Значит помучаемся.
  Костя радовался задаче помучаться. Сама жизнь предвещала некоторые удовольствия, еще не опробованные на начальном этапе развития Городка. Отъявленные фашисты с отъявленными коммунистами гоняли самый обыкновенный мячик или рубились, как благородные рыцари. Никакого смертоубийства, никакой крови. Погоняли, пожали руки и разошлись. Порубились, пожали руки, и взяли мячик. Мечи и дубинки за стойки ворот, щиты из картона за зрителей. Опять погоняли, чего-то не склеилось, в общем, конфликт. Ты чувствуешь себя ущемленным в правах, справедливое негодование хлещет от самого сердца, ты переполнен эмоциями, ты не согласен хотя бы секунду стерпеть... Самое время ребятам из нашего дома собраться и навалять недоноскам из дома соседнего. Помните, как в старину? Или забыли:
  - Деретесь опять?
  Нет, не забыли:
  - Мы благородные рыцари.
  Черт подери, дети были куда благороднее взрослых.
  
  ***
  Наступила весна. Прекрасная пора жизни, любви, золотого рассвета. Яркая, вдохновенная, всегда новая, всегда волнующая и счастливая. В Одессе такую весну встречают обворожительными потехами, дурашливым весельем энд раздолбайством. То есть той самой, известной на всю вселенную встречей весны, когда потоки людей, одетые в несколько кричащие, несколько нелепые краски, несутся по улицам, когда шумят, и отвешивают не всегда пристойные, не всегда безобидные плюхи. Город пробуждается. Не будем спорить, какая в Одессе зима. Нас не интересует число темных дней и холодных ночей. День это день, ночь это ночь. Здесь нельзя разделить краски Севера с красками Юга. Город все равно пробуждается, если даже не спал, а дремал, если было тепло или уютно ему, если не видел единой снежинки вокруг с позапрошлого года. Почему не встряхнуть себя городу? Сон между ножек, зато возрастает число сумасшедших товарищей, что рвутся на море. Зубами стучат, но лезут и лезут в холодные воды:
  - Мы проснулись, а вы?
  Возрастает число разбесившихся шизиков. Еще больше становится тех, кто следит за веселыми сумасшедшими:
  - Не робей, не то угоришь.
  Свистопляска, возня, совершенно тупые приколы, бардак, много такого, чего не допустят в приличное общество. Слово за слово, по каплям и крошечкам зима отправляется в море:
  - На себя посмотри.
  - Что я там не видал?
  - Щас тебе три копейки на уши.
  Зубами стучат по сценарию и потому, что так надо. Вода не обжигает, как две минуты назад. Песок не ослепляет, как за минуту до этого. Кажется, не было ничего, мы придурошные ребята, которые не могут запросто так войти в воду, не совершив ритуальный обряд. Наши девчонки такие же придурошные девчонки. Каждая стоит двоих по умению дико и совершенно не к месту смеяться. Короче, Одесское побережье это Одесское побережье с любой буквы. Здесь лучший город, здесь лучшая зона отдыха, что выносит с собой не килограммы, но тонны здоровья, не скупится и никого не обкрадывает. Скупость в Одессе есть преступление, за которое чуть ли не смертная казнь. А расточительность всего лишь обычная ширма, где скрывается национальный характер очень мягких, очень славных товарищей, не постеснявшихся возлюбить солнце и море.
  Черт подери, я почти прослезился! А рядом маленький Городок, всего в четырех часах электричкой, такой угрюмый, такой забитый, такой непохожий на пол копейки на маму. Неужели Одесса не пожелала отдать хоть единственный килограммчик любви и тепла из своих бесконечных запасов, чтобы зажечь искру жизни в зловонном покойнике?
  Каждому дается
  Видно по заслугам:
  Этому полсолнца,
  А тому дерюга.
  Этому полмира
  И еще кусочек,
  А тому сто дырок
  От пилюли сочной.
  Этому просторы,
  Небо, воздух, море,
  А тому запоры
  И в портянках горе.
  Кажется мелочь, но подобной мелочи не хотела, нет, не могла постигнуть детская логика.
  
  
  ГЛАВА ПЯТАЯ
  
  А собственно, в чем суета? Что опять за обида на милых детишек? Не надоело нам обижаться по всякому пустяшному поводу? Вроде пустяк не пустяк, вроде способен чего изменить в застоявшемся бардаке наших мыслей. Вот мы сосредоточимся - и изменили весь мир, я желаю добавить, мир все тех же детишек, мир категории 'черное - белое, плохое - хорошее'. Да отвалите, родные мои! Мир не изменится, даже за тысячу тысяч рублей и копеек, не то чтобы словом каким и повинуясь какому приказу. Что еще слово? Откуда приказ? Даже категории перемешались в горниле коммунистического строительства, стали очень похожими:
  - То ли черное, то ли белое.
  - То ли плохое, то ли хорошее.
  Помню случай. Из собственного весьма небогатого опыта. Помню, на школьном дворе росла не заморская травка, но наша советская кукуруза, целое поле отборнейшей кукурузы. Что она делала на дворе, не скажу. Но для самых интересующихся товарищей осталось наследие выдающейся хозяйственной деятельности выдающегося хозяйственного деятеля Хрущева Никиты Сергеевича. Другие 'делянки' исчезли, эта осталась. То ли забыли ее, впопыхах избивая хрущевцев, то ли оставили сами хрущевцы (из недобитышей): 'Вдруг вернется Хрущев?' А и вправду, товарищ еще не подох, мог вернуться: 'Кто разрешил?' Короче, росла кукуруза.
  За кукурузой приглядывал некто Исай: звероподобный, когтистый дедок (настоящий фильм ужасов), с огнедышащей шевелюрой. Про Исая гуляла страшенная слава, будто солдата убил за зеленый початок. Слава гуляла, пацанята сопливые верили, наконец, проверяли себя на Исаевом поле: боец или халява поганая. Никакие прочие подвиги, никакая разумная похвальба, никакое вранье в совокупности с ослепительным остроумием не ценились столь высоко в нашем замкнутом царстве:
  - Гордый, поди?
  - Поиграйся с Исайчиком...
  Самолично играл, не отвлекаясь на бесконечную цепь интеллигентных, высокоразвитых, высокообразованных, высоконравственных предков. То есть играл, раздирая зубами неподатливые волокна:
  - Смелый, смелый...
  Хорошо, что попался. Треснула детская логика!
  
  ***
  Костя принял весну. Надоело думать о чем-то ином, отличающемся от подарков природы, то есть от яркого солнца, светлого неба и теплого ветра. Надоело думать и мерзнуть в неотапливаемой квартире. Здесь, конечно, не Север, но до чего надоело подстраиваться под деда Мороза двадцать четыре часа в сутки, даже в постели не отпускал хитрозадый дедок. Ватные штаны, ватник, валенки, треух надоели в постели.
  Весна есть весна. Костя не сопротивлялся, но принял ее вместе с прочими рыцарями. Рыцари были единодушны на данный предмет. Хочется чего-то такого! А раз хочется, рыцари выбрали солнечный выходной, крякнули к черту девиз: 'Всегда вместе!', предложили поход по курганам. Отчего бы ни предложить, если там наверху можно очень и очень расслабиться. Никакой коммунистической отсебятины, никаких фашиствующих путчей, нет войне и разрухе. Там наверху просто идиллия пацифистов. Просто набрать сушняка, развести костерок, еще подбавить за счет опоздавших нерыцарей или зрителей, а затем туда прыгать с умильными рожами:
  - Выше ногу!
  - Не дрейфь!
  - Не на службе...
  Весна это рай. Хочешь, валяйся возле костра, хочешь, вообще не валяйся. Весна это ленивое оцепенение и заторможенное время. Каждый товарищ, разбрасывающий время весной, его собирает под осень, каждый товарищ, собирающий время под осень, в конечном итоге разбрасывает. Весна это кузница новых талантов. Зимой созидаются замки из снега, весной созидаются они же из хвороста. Берешь хворост, плюешься и строишь. И никакой критики. Никого не волнует, что замок при первом прикосновении заскрипел, при втором затрещал, при третьем скончался. Шут ему по лбу, разве подобная ерунда кому-нибудь в тягость? Мы представители нового мира! Мы покорители новой земли! Мы прекрасные парни! Мы рыцари! Вы смеетесь? А еще кончина замка прекрасный повод для Бобы:
  - В огонь!
  Никогда не облажается Боба:
  - Смелые воины, что вы теперь? Что ваша честь и достоинство? Вы потрудились на поле священной войны, вы разгромили врага, отвоевав заколдованный город. Было трудно, но я не сочувствую вам. Враг опять отступил, его машины, его армады, его снаряды. Враг бежал, подбирая какашки. Кто задержался хотя бы на пару мгновений, был перерублен в капусту. Вы кушали порубленную капусту? Вас затошнило, как много ее. Тысячи тварей (от самых крутых до ничтожных) низвергнуты с пьедестала. Тысячи иноверцев (или инакомыслящих) прикомандированы в ад. Тысячи тысяч чудовищ перелопачены на мясорубке нашей великой победы. Город дымится, город в огне. Мрак, наконец, побежден. Прекрасная принцесса увидела свет, освободилась от ига, ее тяготившего десять столетий...
  Боба знает, что говорить. Может, разок промахнулся, ну, дважды. Скажем, с принцессой он промахнулся. Какое-то совершенно нежизненное сравнение, вытащенное неизвестно (или известно) откуда, если ребята не брали в игру слезоточивых, капризных девчонок. Без них хорошо. Впрочем, есть мнение, что с ними весна много лучше. Я не упорствую, весна разрешает любые проколы. Речь прорицателя принимали на бис, дабы избавиться вовсе от новых речей, дабы заняться веселыми плясками.
  Тянет плясать, это факт. А еще повопить, тот же факт. Собственно сами веселые пляски и вопли продолжались до самой сирены. После сирены костер догорал:
  - Шесть часов - заповедное время.
  
  ***
  Я продолжаю. Удалось мне вас убедить или нет, но вряд ли кто будет спорить о солнечном детстве на нашей земле в то застойное и, между прочим, недемократическое время. Рад посмотреть на такого козла плюс обломать ему яйца. Солнце светило как следует, детства хватало на всех. Но главное, человек рождался свободным. Никаких наворотов, нашлепок, корзинок с камнями, привязанных на руках и ногах. Замечтавшийся такой человек, фантазирующий по полной программе, не человечек (как в демократические времена), а человек и мечтатель. Мы идем по дороге мечты. Все вперед, вперед и вперед. Как хорошо! А кто рассуждает о детях не знающих детство?
  - Компьютер давай!
  К черту компьютер. Костя идет по дороге. Будущий восьмидесятник, он из тех, что снесут коммунизм. Есть еще силы шагать, и какие, мать его силы! Есть еще воля любить, и какая, мать ее воля! Есть еще счастье смеяться, и какое, вы не представите, счастье! Все по-другому у взрослых товарищей. Вонючая водичка, чахлый проект, его сочинил папа. Ну и что, если ты сочинил своей проект, водичка воняет, как прежде. Светит солнышко, водичка воняет. Бегают мальчики и девочки, она воняет опять. Где этот чертов проект? Где это он завалялся? Что-то не слышно о нем? Неужели забыл обо всем папа?
  Не спешите, родные мои, папа еще ничего не забыл, он еще носится по инстанциям:
  - Дайте воду.
  Поступь его ослабела, взгляд забурел, плечи обвисли.
  - А кто ты такой?
  Слово 'носится' в данном случае сильное слово. Скорее, он ползает из упрямства:
  - Необходима вода.
  Все понимают, насколько упрямый товарищ.
  - А откуда ты взялся!?
  Я опять продолжаю. В детском возрасте существуют свои законы. Построил шалаш - и герой, заправил костер - молодчага. Разве не глупо сочувствовать Косте в его возрасте? Что за бредовина, что за поворот воспаленного разума? Вот предыдущему поколению надо сочувствовать. Трудится взрослый товарищ, радеет за благо великой страны, не спит и не бреется, к женщине не пристает. Мысль доконала его, чего-то еще не доделал. Нормальная мысль, вполне человеческая мысль. Вдруг подкрадутся враги? Они не такие тупые, как кажется, они затаились и выжидают момент для удара. А ты не успел. Никто не доделает, никто не исправит ошибку.
  - Капитанишка?
  Рядом тупые чинуши с кувшинными рылами:
  - Эка дерьмо.
  Строят фигуры под нос:
  - Совершенный мальчишка.
  Из жирных и вражеских пальцев:
  - С прожектами...
  Вот они Брежневские времена. Кто помнит, тот знает. Кто не помнит, загляните в сегодняшний день, ничего не изменилось в лучшую сторону. Командир - с голой задницей командир. Народ есть народ, даже в жемчугах и брильянтах. Зачем командиру народ, ежели со своей стороны он не страдает избытком тухлятины? Так было, так будет всегда. Начальственное питание апробировано в лабораториях и запротоколировано семью печатями. Оно состоит из экологически чистой воды, оно пополняется, и пополнялось всегда не одними помоями. Так будет, так было. Тысячи километров, технические сложности, всевозможные препятствия - не для сильных мира сего. Мы преодолеваем препятствия, чтобы доказать всякой сволочи, насколько боеспособно наше отечество. А в результате экологически чистый напиток в тех местах, где воняет. И в таком количестве, что командиру хватит на постирушку, мытье башмаков, купание милых собачек с их женами.
  Папу не замечали в упор:
  - Слишком наглый.
  - За стол не сядет, стакан не нальет.
  - Еще пытается думать.
  Папу не замечали не за красивые глазки. Существует система, существует закон, существует порядок. Вот на необитаемом острове нет ничего, никаких порядков, законов, системы. На то он необитаемый остров: прикрылся веточкой и рожаешь под кустиком. В государстве все есть. Не тебе выдумывать, какая система лучше других, какому закону следует подчиняться, при каком порядке жить и работать. Ишь, куда занесло одну мелкую тварь! Умные люди старались, умные разрабатывали, умные созидали. Небось, стоили денег мозги и старание умных людей. Этот лизал, тот лизал, следующий гораздо круче лизал у этого и у того, в очень важных местах по работе. Знали, значит, систему товарищи. А папа? Зачем возомнил себя умным в обход всего коллектива и знающих порядки товарищей? Или крыша поехала? Или думал, простят? Ах, победителя не прощают на русской земле. И кто, скажите на милость, такой победитель?
  Я не завидую папе, ему рассуждать не положено:
  - Человек рождается, человек стремится на звезды...
  Вот командиру по штату положено:
  - В нашей стране все дороги счастливые, звездные. Посмотри, где другая такая страна, где она есть? Не увидишь, и не старайся. Только у нас, только в нашем отечестве, только здесь самый ничтожный мурашек начинает с нуля, но поднимается дальше и выше. Может шаги его никакие, под микроскопом не сразу заметишь, все равно шаги по ступеням. С первой ступени на следующую ступень, со следующей ступени на еще следующую. И еще, и еще, пока твердый грунт под ногами. Ничтожный мурашек ползет, не торопится. Для здоровья полезно не торопиться, не переходить на галоп, покуда в обойме мурашек. Попробуй иначе, попробуй прорваться через ступень, и растянешь кое-чего в самом начале служебной лестницы.
  Начальник имеет право, он его заслужил:
  - Я не спешу, ты не спешишь, никто не спешит ни при каких обстоятельствах. Человеческая шкала с ее распределением ценностей продолжается в жизни. У меня ступени пошире, но это мои ступени, у тебя ступени поуже. У меня силенок на шаг или два, у тебя на пол шага. Мы оба шагаем, я по широкому полю, ты по заросшей тропе, но шагаем. Кто-то придет раньше, кто-то придет позже. Финал известен заранее, если продолжаешь шагать, как положено нам по уставу.
  Начальникам разрешена философия:
  - Я не повторяюсь, а что такое устав? Есть командир, есть подчиненный. Один приказывает, другой выполняет. Один отвечает, другой признает. Один раздумывает, другой выслушивает. Старо, как мир, система совершенствовалась веками, на опыте наших воинственных предков. А подумай наоборот. Если выслушивать подчиненного дурака, исходить из его глупостей или детских фантазий, разве изменишь мир к лучшему? Подчиненный получит майора, вернется домой, значит, на море, на солнце, на небо. Не абы куда, черт побери, подчиненный вернется в Одессу и забудет, кем был две минуты назад, забудет, кому подчинялся. Праздничная обстановочка, милые девочки, изобилие, расслабуха, животное счастье... А начальнику как? Где найти себе новое чучело, чтобы шагать по ступеням?
  Здесь мутило папу:
  - Я не чучело!
  И зачем-то кричал негодяй:
  - Дайте воду!
  Воды не давали, опять-таки факт:
  - Быдло плескалось в дерьме, еще поплескается сколько положено или Мы (то есть твой командир) пожелаем. Все равно никогда не окупит оно нашу щедрость и наши заботы. Все равно предназначено нас почитать за свободное небо, за яркое солнце, за дырку от бублика.
  Вообще ничего не давали:
  - Стыдно трясти государство.
  
  ***
  Беда не приходит одна. Я сказал штамп и остановился. Мне плевать, что сказал, намекая на командирские неприятности. Настоящего командира разве возьмешь танками, самолетами, пулеметами, пушками? С первой попытки, с пятой, с трехсотой, с какой угодно попытки, навалившись всем муравейником. Другое дело маленький папа и папины беды, опять-таки маленькие. Зато в неисчислимом количестве. Не стыкуется в балансе копеечка - где копеечка? Пропадет карандашик - где карандашик? Разбили стаканчик - и снова он где? А в завершение ухнул к чертям самолет. Знаете, в авиации такое бывает, называется 'естественные потери', или 'процент', от которого не отвертеться при высочайшем развитии нашей науки и техники. Ничего страшного, если бы просто упал самолет, не попав на свою полосу. Но при чем тут инспекторская машина, зачем на нее? Летчик, как полагается, не пострадал. Немного криков, немного вони, испорченное бельишко... Зато инспектора охватила обида:
  - Безобразие!
  - Провокация!
  - Лапа врага!
  Зато комиссии понаехали. Скажем так, внутренние защитники родины взяли дело под строгий партийный контроль, дабы у внешних защитников выявить слабое место. Никто не спорит, заигрались товарищи, забыли, что враг на границах. Благодушествуют, черт подери, когда страна голодает, когда положеньице наше не самое радужное. Так и сказали товарищам:
  - Страна голодает, но не сдается.
  Ребенку понятно, какая у нас страна. Справедливая и гуманная, заботливая и сочувствующая, всепрощающая и терпеливая. Встала стеной, растопырила пальцы: никого не пропустит, никто не пройдет. Диверсия, вредительство, сволочизм, вражеские подковырки, измена. Нас не надуешь, и это знает ребенок. А вот другие товарищи...
  - Где ваша бдительность?
  Залетные ястребы (можно добавить) не жалуют местных стервятников. Звезды у них круче, опыт у них выше, плюс самосознание собственной незаменимости на данном этапе развития коммунизма. Наконец, если рассматривать проблему со стороны, она становится более глобальной, более ощущаемой проблемой, утрачивает свою местечковость и наполняется смыслом в масштабе всей родины. Следовательно, самолет всего лишь вершина проблемы. (Какого черта упал?) Вся ее серединная часть скрывается несколько глубже, там, где машина инспектора. (Почему упал на машину?) И, конечно же, основные моменты связаны с Родиной:
  - Не вреди, не вреди.
  Как вы понимаете, за эту самую Родину с большой буквы переживали залетный ястребы. За нее же раздали они кое-какие награды и плюхи, чтобы все было по совести. Командир получил очень славненький бюстик вождя (за оформление кабинета). Кое-какой мелкоте намылили жопу и морду. Папе то же досталось:
  - Зачем выдавал накануне полета зарплату?
  - Черт возьми, да когда же ее выдавать, если всегда накануне полета?
  Чертыхайся - не чертыхайся, врезали хорошо:
  - Родина бдит.
  Папа бдительно запил.
  
  ***
  Там подкрался апрель. День дурака. Самый знаменитый, самый почитаемый на Одесщине праздник. В этот праздничный день, без дальнейшего преувеличения, Одесса становится мировым центром веселья, центром культуры и разума. Культура просто кипит, веселье фосфорицирует, фонтанирует и взрывается, при чем все в рамках законов и разума. По-хорошему ни на кого не наедешь, не дашь в переносицу: я умнее, я лучше, я человек. Куда есть умнее среди остальных человеков. Сиди да смотри, стой да резвись, свалившись не вякай. Эдакое разрешенное паясничание с тонким налетом культуры, как я говорил. Не умеешь смотреть, значит, прыгай на попе. Не умеешь резвиться, значит, сострой рожу. Захотел повопить, присоединяйся к товарищам. Комсомол сегодня работает. Неформалы, подержанный автомобиль из четвертого века, морда на палочке, всякие там пираты и акробаты, русалки и битюги на каталочках, акционеры и бультерьеры... Неужели не чувствуешь, как в позапрошлом году:
  - Що це, противогаз?
  - Авось не твоя мама.
  Солнечная Одесса наслаждается. Для интеллектуального извращенца не так чтобы хорошо. Попробуй ему угодить, интеллектуалишке лысому. Вся интеллектуальная 'культура' (в кавычках и с маленькой буквы), сосредоточилась в шестидесятые годы в лапах врага. Ее ценители ломанули давно из Одессы, то есть давно окопались среди всяких гадиков. Первого апреля они принципиально льют слезы. Во-первых, потому что им подкузьмила 'культура', и за предательство не ахти сколько выложил враг. Во вторых, они потеряли Одессу:
  - Россия, которую мы потеряли...
  Отсюда горючие слезы:
  - Серебряный век...
  И скрежет зубовный:
  - Пустите обратно...
  Солнечная Одесса умеет шутить. А если тебя затошнило, отправляйся, дружок, на армейскую базу.
  
  ***
  Если большой город устраивал праздник, что распинаться о маленьком городе, тем паче о Городке. Может, оно не существенные подробности, до какой еще степени пыжился Городок, но не мог, но не смел упустить официального действа. Упустить, значит признаться открыто, что ты недоразвитый, хиленький, дохленький, извращенец или изгой. Все объединились, все празднуют. Я не уточняю про временные неудобства развитого социалистического общества, мы еще на пути к коммунизму, поэтому не все у нас гладко и как у людей. Но признаться открыто, что ты извращенец... Или поставить страну на посмешище - вы вокруг дураки, а я не дурак. Кто способен придумать такое?
  - Будем веселиться, - сверху приказ.
  - Будем наслаждаться, - снизу ответ.
  Это я понимаю. Все как один, вся страна наслаждается, значит, мы наслаждаемся. Назло вредителю и интеллектуалишке, который рвет волосы. На вред мерзавцу, который пытался заставить нас плакать. Оторви у себя подчистую, что растет на башке и на попе, нам сие с гуся вода. Мы народ, мы система, мы поколение бойцов и героев. 'Нам хлеба не надо, работать пришли!' А еще к подобной работе самую капельку. Через парткомы, профкомы, месткомы - и дело за маленьким.
  Дайте гроши,
  Дайте речи.
  Мы хороший
  Выбьем вечер.
  Дайте жрачку
  И посуду,
  Накорячим
  Счастья груду.
  Дайте в темя.
  Плюньте в рыло.
  Будет время
  Не унылым.
  А маленькое дело лучше большого безделья.
  
  ***
  Я не преувеличиваю, видел собственными глазами. То есть видел глазами ребенка, ибо в то время были такие глаза? Нет, не такие же лживые, мутные и расчетливые, как у вас, взрослых товарищей. Или глаза научились вранью, еще не родившись? Или они подличают по вашему образцу и подобию? Отрицайте, пытайтесь забыть, докажите обратное. Я не спорю, просто нет времени. Вот пацан за кустами, вот Городок, простите за маленькую неточность, тот праздничный Городок, который я видел. Развели Пионерский костер выше самых высоких деревьев, поджарили самого жирненького барана (опять по-дурацки), прикатили машину-другую, конечно, с 'водой', чтобы не заблеваться, покушав барана. Чего это мы? Чего опять ждем? И чего позорные лапки сложили на пупике? Самое время начать, уважая старинный русский обычай.
  Или еще не поздравил начальник?
  - Сегодня не хочется говорить о работе. Якобы вокруг говорят: буквы, цифры, бумаги. Всякие подхалимы 'десантники' разучились работать и говорят. Множественная говорильня есть способ их деятельности, если хотите, самореклама, направленная на одурачивание вышестоящего руководства и всей нашей армии. Мы работаем, они говорят. Видите ли, надоело работать, если подмазываешься к начальству без всякой работы, несешь чепуху, надуваешься от единственного слова 'десантник' и получаешь награды.
  Впрочем, похоже на поздравление:
  - Я смеюсь. Вшивые неработающие слабаки пытались уделать работающих товарищей. Недорезанные оппортунисты попробовали нас обойти, точно маленьких мальчиков. Это нас-то, опору и главную силу на русской земле! Им попытка, что пытка, нам - манна небесная. Говорильня, конечно, имеет значение, опять-таки слово крутое 'десант'. Каждый обязан упасть на колени, услышав подобное слово, каждого можно на хрен натянуть. Ну, конечно, 'десант'! Мы никуда не тянули и так натянули товарищей.
  Впрочем, считайте, как знаете:
  - Я никого не ругаю - система одна. Родина приказала, приходится приласкать пустобрехов оппортунистов. Родина в курсе, зачем приказала, у нее свои планы для всех и для каждого. Может, в будущем пригодятся 'десантники'? Животик гладенький, спинка широкая, еще головка и попка... Сами понимаете, хорошая мишень для врага. Чтобы целился враг не в отечество, но в мишень, чтобы бил по 'десанту' из пушек своих, а не бил по бокалам.
  Далее пили, далее выступали иные товарищи:
  - Ожидается премия, это хорошая новость. Премия всегда радует не потому, что она деньги. Премия суть показатель наших успехов на фоне чужих неуспехов, например, неуспехов 'десантников', как отмечал предыдущий товарищ. Добиться ее невозможно только одной болтологией, нужно еще работать на всю катушку и очень любить Родину. Мы работаем (все тот же первоисточник), мы не боимся мозоли сорвать, как боятся 'десантники'. Впрочем, я еще не сказал про любовь к Родине.
  Радовались товарищи:
  - Пришла анонимка, это плохая новость, что мы приписали победу. Видимо кое-кому (не будем указывать пальцами на 'десантников') поперек горла наши успехи. Мы, значит, вкалываем, мы отдали последние силы, само здоровье и жизнь, а кто-то харкается ядом. Вы меня слышите (крик в пустоту), очень скверно, товарищи. Анонимщик, как первый пособник врага. Он боится прийти, он боится сказать все по правде, ибо у него нет правды. Только домыслы, грязная утка и ложь. Если бы не боялся, пришел и сказал. Берите меня, вяжите меня, вот он я, настоящий 'десантник', вот моя правда.
  Далее ничего интересного:
  - Нас не догонишь!
  Слово берут массы:
  - Мы отомстим!
  Не всегда хорошо получается:
  - Сволочь на чистую воду!
  Потому не всегда хорошо получается, что не в том состоянии массы. Есть определенные шероховатости, которые не редактируются по указке на данный момент, что понимает начальник. Следовало провести редакторскую работу, а потом завлекать в разговор массы. И опять же на месте начальник:
  - Мы шагаем вперед к заре коммунизма. Путь тернистый, засыпанный битым стеклом и гвоздями. Можно легко напороться, упасть, растерять свою удаль и силы. Обычное предупреждение, слабый товарищ - он не желец. Если слабак, отправляйся в 'десант' нажирать себе рожу. Мы не имеем права терпеть слабость. Как ослабляющее звено, каждый слабак все равно, что предатель в цепи коммунизма.
  Вот это по-нашему:
  - Да здравствуют сильные!
  И куда лучше:
  - Выпьем, товарищи!
  Далее пили, пили и пили.
  Начальник не отставал от других, заливая в луженую глотку стакан за стаканом, ну то, что признали за 'воду'. Ему позволительно, мама моя! Первый по службе, первый в труде. Первый за пуговичку, что на штанах распустил да рыгнул звучнее обычного.
  - Не отставай.
  Куда отставать? Следом пил папа.
  
  ***
  - А, бухгалтер, - начальник выпустил интересный подарочек, называемый в просторечии 'бздеж', - Бухгалтер, поди-ка сюда.
  Папа повиновался.
  - Не строй из себя деревенскую бабу, отрожавшую десять детей. Соберись, подтянись с потрохами и яйцами, как собирается офицер, как поступает военный.
  Начальника потянуло в икоту. Где-то забуксовал механизм после употребления филейной части барана. Часть пыталась продраться на передовые позиции (все-таки настоящий баран), а механизм не пускал, сопротивлялся, выталкивал поганку обратно. В общем, противоборство разных систем или образов жизни, на урегулирование которого необходимы силы и время, может быть, дельный совет. Папа стоял с кислой мордой, какой там совет? Ты от души посоветуй начальнику что-нибудь эдакое. Папа стоял, скаля зубы.
  В конце концов, баран отыскал себе выход:
  - Я говорю, будь военным в любой ситуации. Армия не является идеальной машиной, черт подери! Много в армии барахла, скажем, те же 'десантники'. Прокрались в наши ряды, заняли оборону, осели на дне. Думают, не заметят. Думают, не найдут. Денежки такие добренькие, местечко такое тепленькое, пригрелись и тянут жилы из армии. Сразу не разглядишь, кто есть кто. А ты не из этих? А ты не оттуда? А ты не из них? От-чень похож! Почему скалишься? Я повторяю с пристрастием, скалишься или нет? Отвечай: почитаешь верховную власть, командиров своих и начальников?
  - Так точно.
  Начальник довольно рыгнул:
  - Я тебя раскусил, не отвертишься, как какой-нибудь левый 'десантник'. Ты у нас хитрая бестия, можно сказать, еще та штучка. Все с подлянкой, все с подковырочкой, можно добавить, глумишься, мой маленький брат по оружию. Неправильно воспитали, и очерствел, разучился воспринимать реальную жизнь, как приказ, научился (мать твою) думать про то, где вообще запрещается думать. Разве вас не учили, товарищ бухгалтер, что есть командир? Нет, не учили, чувствую шкурой и нюхом. Или плохо учился, не уважаешь закон, не уважаешь меня, командира. Видите ли, у нас мысли. Видите ли, мы такие нежненькие, что не можем покакать, не прополоскавши головку. Видите ли, нас потянуло на рассужденьице. Что такое, черт подери! Сегодня, сейчас, при нынешних обстоятельствах непозволительно рассуждать о великом предмете: 'Подлый тип, хвастливый балбес, жирная рожа'. А что ты себе позволяешь?
  - Так точно.
  Начальника передернуло:
  - А я о чем говорю, раскусил. Опыт, батенька, драгоценная вещь. Следует раз насмотреться в определенную сторону - и все знаю. Знаю вашу команду балбесов и перестройщиков, вместо того, чтобы поворачиваться через левое плечо, поворачиваемся через правое. Знаю максималистски настроенную молодежь на преобразование социалистического отечества. Будто социалистического отечества, как оно есть, для вас мало. Хотите еще более социалистическое отечество, где справедливость еще справедливее, где правдолюбие выше самой правды? Не выйдет, на понт не возьмешь. Любая перестройка имеет две грани, два выхода. С одной стороны вы улучшаете нечто неопределенное, что определили в некий момент за отечество, а на самом деле вы безобразничаете, суетитесь, подкладываете свинью и хороший шматок кала. С другой стороны вы содействуете планам врагов, а думаете, что просвещаете мир, что спасаете Родину. Это как понимать? С вашим-то интеллектом, с вашими-то мозгами, без руководящего опыта партии. Будто сочинением непристойных стишочков можно кого-то спасти, и, если хорошие выйдут слова, недостатки мгновенно исчезнут.
  - Так точно.
  Новый взрыв облагородил поляну:
  - Что позволяет теперь молодежь? Разболталась, совсем обнаглела. Опыт более старшего поколения, выпестованный кровью и болью, кажется чем-то пустым, чем-то ненужным. Носик отворотили, в их понимании это 'материя', жалкая вещь. Что нам валандаться с вещью, поднимать из разрухи страну, строить, крепить, уплотнять. Это зачем? Вместо материальной основы лучше две капли поэзии, лучше парить в эмпиреях, лучше учить человечество. Оно такое запущенное, твое и мое человечество, оно из самых несовременных, как я говорил, устаревших, оно существует, чтобы бабенок прельщать. Али не прав? Вышел на улицу капитан. Вот засвистал соловьем, губки на сторону, глазки до кучи. Трень-тень-тень! Такая у нас молодежь! Как объяснить, не поэзия стервам нужна, а большая мошна, от колена до пояса?
  - Так точно.
  Шаг за шагом, сегмент за сегментом разговор возвратился в привычное русло. Учитель не так, чтобы учит, скорее воспитывает. Подчиненный не так, чтобы учится, скорее воспитывается. Самые простенькие связи между учителем и учеником. Или наоборот: 'Я тебя узнаю, ты меня понимаешь'. Связи не сразу становятся связями. Через признание и понимание, через восприятие и уважение, первый, второй, третий, пятый стакан. Дальше обычная распасовка, связи окрепли: нет ни начальника, ни подчиненного. Один устроил другого у собственного бедра, вот так на траве (словно любимую барышню) да прижал за холеные плечики.
  'Чтобы ты сдох', - думал папа, но избавиться от начальственной нежности не имел ни малейшего шанса.
  
  ***
  Шел на убыль костер, только тлели последние сучья и угли. Кому эти сучья нужны? Кому нужны угли? Офицеры влепили заряд, затем разбрелись по поляне, создавая стихийные пары и группы. Что-то для полотна художника, очень знакомое, очень живописное вытанцовывалось среди угасающих всполохов. Кто тосковал, кто балдел, кто скулил непристойные песни, травил анекдоты. Жизнь казалась похожей на анекдот. Не синяя, не зеленая, не мощная, не постылая. Офицеры были в ударе, они себе нравились. Никакого самокопательства (мы еще не на той стадии или уже не на той стадии), прочь слезливая сентиментальность или что-то такое за жизнь. Кто копался в объедках, кто ржал, кто давно опочил за кустом с восхитительным храпом энд посвистом. Чудная идиллия, пастушечий ренессанс, добрая старая сказка. Может, кончим на этом? Ан, нет.
  - Тихо! - голос начальника раскукожил поляну.
  - Тихо! - голос расправился с храпом и выдавил посвист.
  - Эй, подбавьте огонь? - что за голос.
  Я не могу умолчать. Родина процветала, день клонился к закату, система чувствовала себя на вершине блаженства. Система не дурачится, она работает, она показывает империалистам, где раки зимуют. Она показывает вредителю кузьку и кузькину мать. Она есть бог. Наша, между прочим, система. Здесь и опять-таки здесь, не на другой планетарной системе или земле, но у нас может пылать настоящий костер, может вопить в полный голос начальник:
  - Уважаешь меня!?
  Ах, эта песня начальника:
  - Шагом арш на костер!
  У кого не задергались зубы? У кого не вспотела спина? Ах, блаженная жизнь! Ах, приказ! Ну, вот тянет все время куда-то. Пары собираются в группы, группы собираются в кучу, мурашки по коже, куча растягивается, растягивается, растягивается. Она не капризничает, эта куча, никаких закидонов и отсебятины, скорее наоборот. Голодный товарищ кончает глодать кость, сонливый товарищ кончает валяться на травке, крикливый товарищ кончает к чертям анекдот. Все оно мелкое, бесполезное, из особо тупых, если выросла очередь.
  - На костер!
  Давайте порадуемся, самые подкованные товарищи в первом ряду. Знают, что делать и как, их не надо подталкивать палками. С первого взгляда, с полунамека понятно. Посмотрите, усатый майор, ну, совершенно благонадежный защитник коммунистической родины, можно с маленькой буквы. Благонадежная выправка, благонадежная седина, ноги есть тумбы, тумбы есть ноги. Посмотрите, майор разбежался, ступил на черту, страшно и близко, кажется в самый огонь, ступил и распучил веером китель. Что-то такое бабахнуло, хрюкнуло, ветры в ушах. Где же майор? Поищите его за чертой.
  - Мастер!
  И это мне нравится, самые подкованные из товарищей на вершине. Не важно, какая вершина и где. Они же, все те же товарищи, на работе ведут остальных, они не знают усталости после работы. Но главное, они рядом, они среди нас, мы их представляем в лицо, мы их знаем. Мамочка, что за приятное зрелище! Нет недоносков, нет христопродавцев среди наших товарищей. Сегодня все человеки! Только подумайте, разве водила не человек? Разве ему запрещается быть среди лучших и лучших хотя бы единственный разик в году, пить наше пойло и жрать нашу жрачку? Где вы видали такое, мама и папа моя? Как засеменил коротенькими конечностями, как проваливается, как приседает на каждом шагу столь прекрасный и славный образчик из меньших товарищей, можно сказать, из народа. Вам смешно, мне смешно, каждый дурак ухохочется, а перед нами герой. Лучшая машина в округе и характеристика лучшая. Прыгает, заглядись - через спину кульбит, за ним два крутых поворота над пламенем. И отдыхает твоя демократия:
  - Супермастер!
  Пошло и поехало. Заблестели глаза, заглумились потные лица. Какие там лица? Отбросы, отбросы...
  - Молодцы! По новому кругу.
  Офицеры прыгали, прыгали, прыгали... Не соображая зачем, для чего сия богомерзкая пляска.
  
  ***
  Кто стоит в стороне? Лапы сложил на груди, то ли шатается, то ли не очень, глаза закатил и чего-то кривое бормочет сквозь зубы. Какого черта ты выпятил зубы, мой маленький? Для чего это ты, по какому собачьему праву? Не набубонился что ли еще? Видимо так. Наша власть негодяю не нравится, очередь отщепенцу не впрок. И чего ему впрок? Чего ему нравится? Это же папа.
  - Не уважаешь? - хороший вопрос.
  Стой не стой, бубни не бубни, начальник выловил папу:
  - Народ веселится, делает важное дело на фоне великих задач, поставленных очередным Съездом партии (обязательно с большой буквы). Сплачиваются, скажем, ряды против зарапортовавшейся сволоты, всяких похабных подонков и гадиков. Я не боюсь тебя, враг! Посмотри, как живут на советской земле советские люди, и попробуй с нами тягаться! Или слабо? Мы плечо, мы рука, мы кулак! Попробуй, коли не жалко собственной морды.
  Начальник вытащил папу:
  - Не уважаешь народ?
  Там костер, здесь свиные глазенки наполнились гневом. Там суета, здесь беспредельное и бесконечное состояние бездны. Нет, ошибаюсь, или кто-то пробовал раз бесконечное состояние бездны, или кто-то столкнулся на миг с беспределом? Злоба имеет предел, и приказы, и гнев, и народ... Впрочем, не надо болтать про 'народ'. Не думаю про него, не уважаю.
  - Прыгай!
  Папа не двинулся с места.
  - Немедленно прыгай!
  Папа молчал.
  - Прекрасно молчишь, - заволновался начальник.
  Лучше бы выжрал стакан. Какие-то несерьезные тени сгущаются, очень зябко и грустно. Пускай эти тени всегда несерьезные, пускай полежат в стороне и не трогают маленьких славненьких зайчиков. Система такая, всем наплевать, они не начальники.
  - Сопротивляешься, гад, - начальственный голос стал глуше.
  Опасная ошибка со стороны подчиненного товарища. Слова застревают в горле и булькают, они не только слова, но гвозди и камни. Ты пытаешься разобраться, они не дают. Булькающее, дрожащее, душное марево встало торчком над поляной. Лучше бы поорал, твою мать, тошнотворный начальник. Спускаем тормоза, полный разгон, с разворотом по морде... Но не надо так глухо, так тошно. Повторяю, не надо, прошу... Веселые офицеры замерли, кто где стоял, прекратили потеху.
  - Я приказываю! - неужели мы дожили.
  Думается, налетела гроза, ветер ударил, смял, разбросал, что еще оставалось на дурацкой поляне. Страшное предчувствие, дикая боль, удар по лицу. Хлесткий, невыносимый удар, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Лучше бы сразу пуля в висок. Легко и не больно. Еще не закончила разрушительный путь пуля, а ты никакой, растворился в кровавом тумане. И не надо лицо закрывать от ударов.
  - Отвечай!
  Именно в данный момент случилось нечто ужасное, нечто непостижимое для обыкновенной души, воспитанной многочисленными поколениями идеологически подкованных воспитателей, переполненной до краев отбросами государственной идеологии, права, законов, морали. Именно тут, не позднее, не раньше паршивенький капитанишка, ничтожество, нуль прошептал непередаваемое спряжение (я не сразу могу догадаться, в чем дело). Или этого не было, быть не могло никогда? Мягкий шелест листвы, капелька влаги на тонких губах, щепотка безвкусной пыли и нечто такое из прошлого. Только вот так, большего быть не могло. Кажется, всем показалось. Кажется, пыль заскрипела в носу и растаяла. Тебе неизвестно, мне неизвестно, ему неизвестно зачем и куда. Только шепот:
  - Увольте от этого фарса.
  Нет, не ругайтесь, не стоит, прошу, дорогие мои. Я ошибаюсь, вы ошибаетесь, мы ошибаемся. Хочется, чтоб ошибались ни я и ни вы, кто-то другой, кого мы не знаем, и знать не хотим. Не наша забота, если какой-то козел ошибается. Но, замотавшись в ничтожных ошибках, нас разукрасила жизнь, которую разбудил шепот. Эта жизнь, она точно не ошибается, то есть она не ошибается никогда. Бешенство разума, нетерпение плоти, ураганный поток и удар, раздробленные черепушки, большие и малые звезды. Вот она жизнь! Ничего сокровенного, все открытое, буйное, дикое, каждая клеточка булькает кровью, каждая тряпка вопит и плюется чернушным отстоем. Не удержать. Шепот рванул по рядам, отразился от звезд, пробуравил фуражки до самых мозгов. Все контролируемое вышло из под контроля. Шепот сломал, сокрушил, разметал раскаленными плюхами самую, что ни на есть апологию жизни.
  О, господи, как прекрасен был этот шепот!
  Все рабское потонуло в его ненасытной утробе, увязло навеки, исчезло, растаяло, и следы потерялись. Где они, мама моя, пресловутые к черту следы! Мне так больно, так горестно, страшно! Неужели придется поверить, что это прошло навсегда? Райский потусторонний свет усеял поляну. И невозможно понять, почему? Все случившееся превзошло человеческое бытие. Быть может, то были разливы костра, неведомой силы и страсти. Быть может, спустилась на мир от далеких-далеких небес благая десница господня. Прости меня, господи, я не верю в тебя, тебя нет. Но что-то спустилось единственный раз, дабы вывести из кромешного ада заблудшую душу. Оно было, черт подери! Я видел, я ощущал подобное 'что-то'! Оно не могло к нам прийти и исчезнуть вот так. Была же какая-та цель? Я уверен, была! Чтобы вывести из трясины на свет пресмыкающееся убожество, спасти, возродить человека.
  О, господи, неужели не видишь, я плачу?
  
  
  ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
  
  Милый папа, что оставалось тебе? Уйти, повернуться широкой спиной ко всему несущественному и отвлеченному в твоем понимании миру. Забытый этап, он вычеркивается из твоей и моей книги жизни. Несущественное ничто везде несущественное, отвлеченное что-то всегда отвлеченное. Бросаешь без сожаления, уходишь вообще без последствий, чтобы забыть и простить, как прощают проказы ничтожных и мелких людишек.
  Почему бы и нет? Если потешаются над тобой некие мелкие существа с огромными звездами, разве не наплевать на огромные звезды? Если свирепеют и наезжают осколки дурацкого прошлого, не много ли чести дурацкому прошлому? Если задумала разобидеть система тебя, прикрываясь потрепанным флагом... Или еще не привык? Такая большая страна, такие красоты вокруг, все серьезно, незыблемо, вечно. Старый апологет, новый апологет. Старая морда, новая морда. Засмотришься и обалдеешь, пожелаешь прочувствовать и прочувствуешь.
  Всюду похожие удовольствия, недостатки и прелести. Ничтожные, то есть мелкие существа действуют одинаково в любых закоулках вселенной, тем более в нашем отечестве, от них далеко не уйдешь, и все-таки можно попробовать. Хотя бы сегодня, сейчас, на дурацкой поляне. Я повторяю, только попробовать, только единственный раз, тебя не убудет. Или понравилось среди шавок быть шавкой? Или такая большая охота завыть на луну и исторгнуть свои испражнения, чтобы их место забила чужая отрыжка?
  - На поле чудес...
  - В стране дураков...
  Ты остался, выбор есть выбор. Заматерел истуканом, с раздавленным взором, вспотевшей башкой, ударами сердца в коленях. Ты остался дурацкой и бренной своей оболочкой, испугавшись чего-то в последний момент. Я, возможно, не то утверждаю - ты сильный, ты смелый, такого героя нельзя запугать. Заосторожничал государственный служащий внутри взрослого дяди, сделал пару шажков и присел под себя. Слишком шажки неуверенные, слишком ситуация скользкая. Неужели вот так и присел? Под мечту, под надежду, под счастье, под вселенское единение личности, под оглушительный взлет? Неужели все глухо и пусто? И где она мысль, что задела твое естество, что оставила задетое естество на поляне?
  Да была ли в оставшемся естестве мысль, да была ли поляна? Неужели осколки угодливой жизни так сильно запрессовались в дурацкой башке? Неужели сама философия рабства показалась в конечном итоге приемлемой? И никакие вселенские унижения, никакие вселенские мерзости не приостановили твой выбор чуть больше, чем на пятнадцать секунд. Неужели натренированный организм спраздновал жалкого труса?
  - Как все, что все.
  Неужели я просто дурак? Как мне горько, какая есть боль этот мир! От корней истекает душа кровяными фонтанами. Все живое, все трепетное переходит по капелькам в душу. Я всего только капелька, ты всего только капелька, он всего только капелька... Рвется душа, заливает что в силах залить, и опять заливает. Но этого мало. Кровавые капельки растекаются по несчастной земле, создавая кровавые лужи. Кровь настоящая, ни в коей степени рабская. Кровь пламенная, она способно очистить кого угодно и как угодно от скверны. Каждую букашку, каждого недоноска, каждую сволочь, даже раба. Господи, забери эту кровь, чтобы разделаться с отвратительным рабством.
  Рвется сердце в груди:
  - Милый папа, зачем ты остался?
  
  ***
  Ураган прошмыгнул над поляной. Вы приметили тучу? Где она, туча? Кажется, рядом была, теперь растворилась. Кажется, существовала секунду назад, теперь в бесконечных просторах вселенной. Это же ураган и это поляна! Но приглядитесь повнимательнее, кто с отвалившейся челюстью пьет, кто дрожит и рыдает от злобы? Никто, никого. Ураган прошмыгнул, пожалуйста, не взыщите, какой-то там стороной. Бранные откровения, поспешившие вырваться в пьяном кураже, оказались проглоченными вместе с начальственным языком и начальственной флегмой. Трагедийная ситуация переросла в нетрагедийную чушь, в незлобивый огрызок комедии:
  - Капитан, капитан, какой вы, право, ребенок!
  Вот комедия:
  - Вас учили на русской земле. Умные люди учили, с опытом жизни, со стажем. Вам помогали себя отыскать в нашем непростом человеческом мире, я уточняю, вам хорошо помогали. Не были затронуты при этом ни ваша личность, ни ваши таланты. Кажется, подгоняли систему, под вас, чтобы вас подогнать под систему, и подгоняли профессионалы философы. Думаете, что еще за философы? А что есть наука на русской земле в условиях развивающегося социализма, в период построения человеколюбивого коммунистического общества? Вы задумались, черт подери! Не важно, как называют такую науку, пускай 'философия'. Главное, что наука призывает к спокойствию каждой души, чтобы не распадалась душа на отдельные части от кретинизма и криминала, не тратила лучшие силы свои на выделение петушиного 'я' из общей команды. 'Пускай все знают, пускай все видят'. Какой вы ребенок!
  Думаете, не комедия? Не соглашусь, нет, не знаю. Начальник расхохотался зычным, рыкающим смешком, потому что прошла шутка. И вторично расхохотался начальник, поддерживая самодовольный живот, то есть пистон, отрубившийся из-под ремня, или бурдюк, непроизвольно булькающий выпитой жижей. Думаете, не стоило так? А если вокруг не понимают хорошую шутку? С первой попытки не понимают ее, зато со второй попытки еще как понимают.
  Потянулись другие смешки, скоро поляна дрожала от гула.
  - Конечно, ребенок!
  Папа съежился, можно добавить, высох в размерах. Мысли тряслись в голове, разлетались кучкой козлов. Глупые, пьяные мысли.
  - Ничего, - начальник вернулся к любимому дураку, приложился к дурацкому плечику лапой, - Детство имеет конец и проходит. Детство кончается, потому что кончается, потому что обязано кончиться. Не взирая на непредвиденные задержки в пути, мы становимся взрослыми, проповедуем взрослую жизнь, проповедуем новые истины, новые чувства. Меняем погоны.
  Нечто феноменальное, демоническое сверкнуло в свинячьих глазках. Офицеры застыли, как по команде.
  - Мы меняем погоны, потому что кончается детство и начинается взрослая жизнь. Это не сказка, не сон, я не повторяюсь, но констатирую факт с точностью умудренного жизнью философа и на основе марксистско-ленинской философии. Мы научились своими руками творить сказку, ибо в основе ее всепоглощающий человеческий труд, для которого нет ничего невозможного.
  Взгляд в сторону:
  - Скажите, ребята, есть ли у нас невозможное?
  И не дожидаясь ответа:
  - Конечно же, нет! Больше того, только в нашей отчизне, в нашей великой стране, только при нашей морали может быть сказка. Вот такусенькая маленькая, славненькая, с очень счастливым концом. Сказка не так, чтобы может, она существует у нас. Ибо только у нас некий маленький-маленький капитанишка делает пару шажков, разбегается, машет руками. Я повторяю, очень неловко он делает это, точно ведомый 'десантником' самолетик. У него никаких шансов, огонь в баках, пике, куча обломков... Ан, нет! Подхватили заботливые руки, пустили на вольный простор молодым истребителем, дали единственный шанс приземлиться. И ты приземляешься по ту сторону от костра... Но с другими погонами.
  Папа вздрогнул. Буря аплодисментов рванула воздух:
  - Даешь майора!
  Словно ударили по щекам, ударили больно-пребольно, разметелили губы и нос до мяса, до кости:
  - Даешь майора!!
  Словно вываляли в дерьме по самые уши. Вываляли безжалостно, зверски, попутно сдирая живьем с еще теплого, еще вздрагивающего тела треклятую кожу:
  - Даешь майора!!!
  Рабское воображение отрепетировало в ответ золоченые горы, переполненные неподражаемым счастьем. Рабская философия хрюкнула, наслаждаясь глубокой как море свободой. Рабский рассудочек облажался, укрывшись заманчивой властью. Рабская душонка встала в строю с неопределенным количеством точно таких же душонок. Рабские чувства чего-то пронюхали там далеко на пустырях и развалинах. И главное, возникал из развалин этот возлюбленный, этот ласковый, этот солнечный город. Лучше бы не возникал, твою мать. Никогда, ни при каких обстоятельствах невозможно забыть город.
  - Даешь...
  Совесть пустила предсмертный хрип и издохла. Папа стал разбегаться.
  
  ***
  Что передумал он на пороге новой вселенной и думал ли он вообще? Попробуйте ответить, попробуйте добраться до сути, до точки. Вот существует вселенная, вот существует неограниченное пространство внутри бесконечности, вот зажигаются звезды. Какое мне дело до неограниченного пространства внутри бесконечности? Похоже, впустую зажигаются звезды. Я - человек, я - вершина какой угодно вселенной, я могу отрицать звезды. Какого черта мне соглашаться на звезды? Похоже, они существуют единственно для меня, для более правильного удовлетворения моих прихотей, а мне наплевать, что они существуют. Не хочу ничего. Я тупой, я усталый, я прошел дурацкую жизнь точно так же, как прочие существа нашей вечной и бесконечной вселенной, ничего не срубил и не надо. Очень дурацкая жизнь, очень дурацкое место под звездами. Поэтому не хочу. Любое усилие оборачивается чем-то тяжелым и гнусным, словно оно предназначено раздавить малую единицу, которая называется 'Я', а остатки отчухать ногами и закинуть куда-нибудь в бездну.
  - Быстрее! Быстрее!!!
  Глупое сердце, лучше сломаться тебе, раствориться в несчастной груди студенистой бесформенной массой. Не худший из вариантов, опять-таки черт! Лучше подохнуть совсем, чем пережить подобные муки. Разве для этого ты появилось на русской земле, или настроило струны любви на вселенский простор, на свободу, на вечность? Я предлагаю еще потому, что люблю нашу русскую землю. Или любовь не считается? Или вечное чувство любви надоело в последний момент? Зачем оно вечное чувство, где ничего не имеет значения, не считается, не способно себя сохранить, даже если оно суть какие-то звезды? Все в процессе, нет, прогрессирует все. В чертову бездну, в несчастную грудь, в глупое сердце. Почему ты не сдохло, глупое сердце?
  - Давай!
  Папа скользнул по земле, оторвался от мрака, от света. Перешел через грань между этим и тем, но не взлетел истребителем, как бы его не толкали суровые чувства товарищей. Папа издал тонкий жалобный вопль. Папа рухнул в костер, разбросав вокруг сучья и искры.
  
  ***
  Костя ждал, и мама ждала. Секунды слагались в минуты, минуты слагались в часы, часы пропадали в сплошной неизвестности. Кажется, праздник вокруг, кажется, нет. Не было здесь ничего особо торжественного, ничего напоминающего собой праздник:
  - Мамочка, расскажи, отчего так живем? Почему мы такие несчастные и такие убогие? Неужели иначе нельзя? Неужели не получается, как у людей? Неужели чужие звезды и солнце? Неужели чужое небо, вода и песок? Неужели никто не подвинется, не уступит кусочек и капельку счастья.
  Короче, хороший праздник:
  - Мамочка, мы невезучие, да? Никому не вредим, никого не обманываем, поделиться готовы последним. А счастье от нас убегает. Оно такое разборчивое, у него такие резвые ножки. Не успел это счастье домой привести, как оно убегает. Неужели чужое счастье? Мы не крали, не отнимали его, не приманивали. Есть обманщики, есть вредители, которые отнимают чужое счастье. Они, которые отнимают чужое счастье, могли бы дарить счастье, но наверно росли без папы. Я знаю, они росли без папы. Их папа оставил, или погиб, или достался врагу. Им где-то не повезло, что-то случилось с их бедненьким папой. Теперь они злобствуют, чтобы не застрелиться от горя, и отнимают чужое счастье.
  Костя уткнулся большой головой в мамино тощее тельце:
  - Нужен папа.
  Люблю посмеяться, и не могу. Такая картина не для меня. Если праздничный день, значит праздничный день. Ну, зачем зарывать его в мусоре, зачем переделывать в серые будни. Государство придумало праздник. Скажите, он неформальный, и что? Скажите, он существует в единственном городе на огромной-огромной земле, и этот город Одесса. А я не согласен. Ну, зачем зарываться в несчастье, будто бы ты одинок? Ну, зачем усложнять и утаптывать жизнь сапогами? Жизнь вот такая она разноцветная. Вся ее прелесть в единственном факте, что жизнь существует.
  Как не щурилась мама, как не корчила рожи на одинокую лампу без абажура, как не кусала тонкие губы, не зная о чем говорить, что ответить ребенку, жизнь все равно существует. За секунды, минуты, часы любые твои действия поглотила опять-таки жизнь. А не надоело вообще тебе жить? А не надоело плеваться сладкими глупостями и успокаивать кого-то сладкими домыслами? Все оно внешнее, фальшь, все отрыжка души. Внутри сама жизнь, существует и все. А вокруг пустота, только капают слезы.
  Последний сонет
  Пропела душа.
  Растаял рассвет
  В иголках ежа.
  Иголки вошли
  В пустые листы.
  Легла в ковыли
  Дорога мечты.
  Пора на покой:
  Душа заросла
  Щемящей тоской,
  Иронией зла.
  Хлопнула дверь. Это пришел папа.
  
  ***
  Выглядел он на все сто. А не нравится сто, прибавь еще сотню другую процентов. Лицо красное, опухшее, почти без бровей, остатки волос в пепле. Ведь гордился когда-то своей внешностью: мордочка такая суровая, такая выразительная, волосы такие мягкие, такие шелковистые. Офицер называется, букли отращивал! Много красавчиков среди офицеров, бабенки на них прыгают. Однако не впечатляет распространение красоты на защитников Родины. Или красота, или ты офицер. А над всем Родина.
  - Папочка, что с тобой?
  Безумный взгляд попал на ребенка, безумный взгляд зацепился за детство обрезанным краем с безумными мыслями. Не разрешается возвращаться, но возвращаемся снова на круг. Кажется, ничего 'возвращаемого' не осталось в нашей вселенной. Только невозвращаемые поступки, только невозвращаемое придурство, только пространство и время. Тебе захотелось вернуться, но как? Обратный ход не зависит от той ничтожной причины, что захотелось вернуться. Существовала причина, уже ее нет. Ты вспоминаешь, ты пыжишься на том самом месте, куда захотелось вернуться. И что вспоминаешь, мой ласковый? Когда-то давным-давно папочка был молодым, чуть повыше, чем ты, был оборванным и голодным, копался в отбросах и нечистотах. Рядом снаряды, рядом война. Когда-то его душа постигала несправедливость, имела что пожалеть, нет, жалела, чего не имела:
  - Уничтожим голод!
  - Перегрызем глотку войне!
  - Пусть наши дети познают счастье!
  Трудно заметить, какие из лозунгов заняли определяющее место перед вступлением в армию. Значит, не надо вообще ничего замечать. Многие так поступали. Кушать хотелось - паек привлекательный в армии. Выпить хотелось - жажда тащила за жабры туда же. Но не верю, что все. Душа такая ранимая, бедная, робкая. Ей бы сидеть в конуре, очень так тихо и не подпрыгивать. За конурой не снаряды, но смерть. За конурой не чувства, но жалость, но боль утраты товарищей, близких, родных. Еще нежелание знаться со смертью. Еще нежелание видеть свои города вместо кладбища, видеть облезлые нивы, пустые поля, полуживых, изуродованных детишек, волчьими стаями скитающихся за добычей. Видеть добычу.
  Мы залезли в такие кусты, что обратно не выбраться. Мы в ошметках, мы замечаем, кто еще не устал привирать про свободу, про равенство, братство. Мы опять-таки замечаем, кто еще не ужрался лапшой про нашу победоносную армию. Разве победоносная армия не прогнила насквозь? Победы чего-то не очень нас балуют, вот гнили хватает. Из отборных, из всепроникающих гниль. А мы закрыли глаза. А нам хорошо, нам покойно. А мы фантазируем снова и снова про армию. Про эту насквозь прогнившую, подлую, вздорную армию, являющуюся отвратительным аппаратом для отвратительного угнетения собственного народа.
  - Задавим чужого врага!
  - Эка невидаль, задави врага своего.
  Что ты наделала, жалость?
  
  ***
  - Папочка? - мама взорвалась ядерной бомбой, - Хорош негодяй, подобравшийся к нашему пирогу со своей поварешкой! Вы встречали чего-нибудь в этаком роде? Вы узнали его? Нет, скажите, узнали? Хорош паразит, поставивший собственное мурло выше семьи, выше семейного счастья.
  Некоторое время слова клокотали в зобу, некоторое время бесились и бились о двери, на выход. У папы не было выхода. Разве в капле слюны уместится выход? Хочется верить, но не поверишь в каплю слюны. Или молния между ресниц это выход? Здесь не хочется и не надо вообще ничего, бес попутал слова. Много их, дьявольски много на каждом этапе взбесившихся слов, из каждого выдоха, каждого вдоха. Очень много налипло такого всего, что не хочется знать, но придется. Что не хочется видеть, но скрыться нельзя. Что отрывается жабами от перекошенных губ, падает на пол:
  - Вылущил все!
  На стены:
  - Ничего не оставил!
  На папу:
  - Последний костюм...
  Я умываю лицо. Не уважаю подобное удовольствие. Не послать ли всех в жопу. Всякие слюни, и жабы, и чертов костюм. Мать его, что еще за костюм, у прошедшего сквозь огонь офицера? Под каким пирогом его съели, этот дурацкий костюм:
  - В трудное для великой страны, для всего человечества время стараюсь не для себя, стараюсь для блага отчизны...
  На большее сил не хватало на данный момент, как не хватало ума на несколько ласковых слов среди желчи и грязи.
  - Милый папочка...
  Ребенок предпринял отчаянную попытку пробиться к родителю, погладить прожженный рукав, приложить к шершавой руке очень добрые, нежные губы. Ребенок предпринял попытку, но откатился назад. Удар, пинок, оплеуха. Сколько желчи и сколько грязи:
  - Молчать!!!
  Мама заняла генеральскую позу:
  - Хочешь верь, хочешь нет, я скажу, надоело. Ты думаешь, будет иначе, как все прошлые годы? Думаешь, тут тебе кухонька, тут тебе лежбище, где отшмоняют дерьмо, где накормят страдальца? Нет, не будет, катись колесом. Измывался, гавнялся, дурил. Что тебе надо в моей жизни? Или продлить до конца полный список твоих удовольствий и подвигов? Сам катись, не мужик, я тебе говорю, надоело. Если мокрая курица, пусть будет так. Надоело кривляние курицы перед жопой начальников, перед каждой огромной звездой, перед каждой зловонной портянкой. Если курица не способна себя защитить от судьбы и кудахтать, как все остальные, на воле, на воздухе, это ее проблемы. Не научился быть чем-то важнее приправы для супа - есть топор, есть тарелка, и место твое, знаешь где? Отправляйся на место!
  Ну, одно и то же. Я, кажется, повторяюсь, как жизнь. Тут клокочет вулкан, там кончается мусор. Один нагоняет, другой убегает. Может, пора успокоиться, тормознуть это славное дело. Ишь, куда занесло! И не ждите, товарищи! Другой убегает, один нагоняет. Попробовал оторваться другой, опять же не очень оно получается. Видно слабенький дяденька, видно он не совсем офицер. Ему наваляли и достают его в спину. Пускай не удары - слова. Но, разве от этого менее гадко, менее больно.
  Папа хлопнул подпаленным носом:
  - Жизнью за вас рисковал.
  Эхо хлопнуло в потолок:
  - Какой еще жизнью?
  Вот он, апофеоз. Маленькая ручка прорезала толщину спертого, скользкого воздуха. Маленькая ручка преодолела разбег продолжительностью во многие годы. Затем отпустила грехи прошлой, нет, пакостной жизни. Я ничего не беру в этом мире с собой, я ничего не хочу и все отпускаю:
  - Нашел себе жизнь?
  Маленькая ручка припечатала паленую щеку:
  - Лучше бы сдох, подонок!
  
  ***
  Мама и Костя остались в комнате. Сидели молча, прислушивались к шуму за дверью. Спазматически, нервно прислушивались. Папа долго копался на кухне, хлопал окном, передвигал убогую мебель (кажется, стол с табуреткой), ронял с матюгами посуду. При каждом пронзительном звуке мама дрожала, при каждом впивалась в подушку и отгоняла пустую слезу: 'Может подняться, помочь, разогреть?' Очень тянуло подняться. Вроде теперь хорошо, вроде бы новая жизнь, вроде любовь переполнили сердце. Очень хотелось помочь, как утопающему или маленькому новорожденному существу. Но сильнее всего привлекала надежда на свет и тепло, что должны были возвратиться в наш мир вместе с помощью. Разогрей, обязательно разогрей эту гадость! Только как? Какие-то силы давили на грудь, никак не послать их подальше. Держали проклятые, черт подери, в своих загребущих когтях. Мама не двигалась с места:
  - Лучше бы сдох.
  Костя страдал еще больше: 'Папе больно, на папу наехали гады'. Детское воображение знает, о чем говорит, детское воображение не такая простая штуковина, как тебе кажется. Ибо выбрала не такая простая штуковина некую колею бессознательно, может по указанию свыше, навалилась и не сворачивает на вершок в сторону: 'Папу обидели'. У взрослых товарищей все на потоке, можно в любой момент повернуть, никто не заметит. А здесь колея затянула, и представлялась ребенку всякая дрянь. То ли гад, то ли враг, затаившийся за кустом. То ли зверь, то ли тварь с очень пакостной рожей, и вдобавок с ножом, пулеметом, рогатиной, танком. Мать моя мама, все для единственной, самой преступной на свете цели и жертвы. 'Жизнью за вас рисковал'. Господи, какая ужасная жертва:
  - Кто же проклятый?
  Костя страдал, это было превыше его понимания. Он страдал, не понимая, но чувствуя: папа не мог обмануть, потому что не мог обмануть никогда. Выше звезд, выше вселенной поднялась великая папина правда. Не рассказывайте товарищи, где ему враг, где теперь друг, и где она правда. Если бы в каждом окошке зажегся один огонек, все равно вы увидите правду. Никакого базара, ложь отдыхает. И какова в новом образе ложь? Неужели она отказалась сражаться? Все гораздо страшнее, вот так, все кошмар. Разве не чувствуете, как изуродован папа.
  Но почему? Разве не понимаете, снова атака врагов, как-то сумевших пробиться на русскую землю. Мы ничего не слыхали про эту атаку, она захлебнулась на подступах, папа был первым, кто встретил атаку. Неужели не видели, папе пришлось отбиваться, что факт? Сражение не бывает бескровным. Ежу понятно, как много врагов возжелало унизить Россию. Тут не просто сопливые мальчики с палочкой, но здоровые дядьки и тетки с ядерной бомбой. А папа такой молодой, папа такой наивный (Костя знает, какой он на самом деле), папе пришлось отбиваться. Много ударов без счета, без меры, полное право имел убежать - и никто ничего не заметит. Многие убежали, как храбрецы (Костя уверен, они убежали), потому что превосходящие силы противника. Папа выстоял, разгромил беспощадных врагов ради благополучия нашей семьи, ради интересов самой родины.
  'А мы оттолкнули папу!'
  Косте сделалось нестерпимо стыдно, словно сделался он предателем.
  
  ***
  Неожиданно что-то грохнуло. Раздалось несколько булькающих звуков - и все умолкло. Наступила липкая тишина, та беспросветная тишина, в которой слабенький вздох принимается за разрыв ядерной бомбы, в которой биение сердца, собственного сердца, кажется грохотом канонады.
  Костя не выдержал.
  - Мама, - сказал, подползая к подушке.
  - Мамочка, - выдавил из угла, перебирая промокшие ткани.
  - Да очнись же ты! - наконец заорал, дико суча ручонками.
  Мама медленным, кажется, отрепетированным движением куклы отбросила худенькое тельце свое, повернула истерзанное лицо навстречу детскому воплю, навстречу судьбе, которая была рядом. Или я ошибаюсь? Какая судьба сохранила надежду вырасти с воплем, подняться обратно в холодную тишину, в чертову мясорубку, к демонам смерти и ночи? Нет, никаких объяснений, не было, не существовало судьбы. Судьбоносная линия перешагнула рубеж, как полагается ей по сценарию, и оставила, ох далеко оставила маму. Или опять-таки нет? Где же мама? Куда растворилась, исчезла, ушла? Где это мелкое человекообразное существо, имя которому 'кукла'? Пальцы куклы, волосы куклы, прелести куклы. Не понимаю, мы то причем? Кукла сомкнула пальцы на теле любимого сына:
  - Бедный мой сиротинушка. Совершенно один при живом родителе, при живом негодяе. Как тебе быть одному? Негодяй обманул, оболгал, изоврался. Захотелось придумать дурацкий мирок, не похожий на истинный мир, он его разрешил и придумал. Будто святая любовь не любовь, а дерьмо! Будто забыл, как рожала тебя в страшных корчах и муках. Я рожала холодная, истинный труп. Я рожала две тысячи раз для любви, чтобы надеяться, чтобы любить, чтобы стремиться к чему-то хорошему в проклятой жизни. Я рожала, а он добивался единственно смерти моей. Боже праведный, лучше бы мне умереть. Я понимаю, о, как он мечтал! Ждет негодяй, как потащат к чертям наши кости.
  Ребенок обнял маму:
  - Не надо, родная. Не для того пострадала, не для того родила, синяя-синяя, с вытянутыми ногами. Вот бы порадовались вредители, получив трупик мамы и мальчика. Мы не сдадимся, мы все равно победим! Ты поверь мне, мы скоро уедем отсюда.
  Здесь бы остановиться. Не нужна психология взрослых товарищей:
  - Славный мальчик, мой сострадательный мальчик, последняя отрада, последнее утешение в трудное время. Мой, значит мой. Я предупреждала тебя, что люблю. Снова предупреждаю, ты видишь, я слушаюсь голоса разума. Я две тысячи раз за любовь. Почему нет любви? Она совершенно необходима, ну, факт. Любовь для тебя, для меня: она, что бальзам на кровавые, гнойные раны. После каждой ничтожнейшей дозы проклятая ночь отступает в глухие колодцы, прячется в щели забытой души, оставляет место для счастья. Это снова любовь. Слушать ее можно целую вечность, и отключаться практически без ограничений, пока не наступит предел, не повторится кромешная жизнь в ее мерзопакостной оболочке. Или пока не постигнешь коварным умом, что никогда, никогда не уехать отсюда, что никогда не вернуться в свое позабытое детство.
  Мама плакала долго, закрывши лицо руками. Костя неловко и неумело старался погладить ее. Глупый опять же и неестественный плач, отнимает у нас драгоценное время, мешает во всем разобраться. Я повторяю, пора разобраться, а почему не идет папа? 'Где же ты? Где это нас позабыл?' Нечто подобное мальчик не мог осознать, то ли разумом, то ли маленьким, но таким уже яростным сердцем:
  - Мамочка, ради меня, ради нашей большой любви перестань сердиться и позабудь про обиды, пожалуйста. Вспомни прошлое, вспомни лучшие годы, что были мы вместе: ты, я и папа. Разве можно все зачеркнуть, выбросить просто так на помойку и отказаться на радость врагам от того, что нам дорого?
  Костя прижался сильнее к холодной руке:
  - Мамочка, может, простим и забудем? Память ничто - она дрянь. Ты посмотри, небо алеет, и солнце встает, звери играют, и птицы поют. Мир не какая-то единица, но целая величина. Как в любом месте (один плюс один, два плюс два) мир прекрасен, мир наполняется радостью. Но прекрасное не одиноко. Исчезнет оно в одиночестве, растворится, умрет. Только простивши, прекрасное получает свой шанс и становится в высшей мере прекрасным.
  Мама вытерла слезы. А как же ее принципы? Успокоилось, черт подери, успокоилось женское сердце, стало ничтожно бессмысленным элементом судьбы. Я боюсь ошибиться, но кажется, последняя слеза стала прощальной из капель на апологию счастья:
  - Ты очень желаешь простить?
  - Очень, очень.
  - Ну, что с тобой сделаешь, значит простим.
  Вот оно счастье...
  
  ***
  Костя выбежал в коридор. Вы загляните в глаза, вы послушайте топот маленьких ножек. Какие глаза, какие шаги, какое дыхание новой и никому неизвестной вселенной! Ну, чего ты топочешь, как слон? Топочу, потому что довольный, как слон. Или не надо кривляться? Костя выбежал, потому что он выбежал. Вот лицо его. Нет не лицо, но сияющий свет бытия, но вселенная выше любой из вселенных, но господний порыв и господний размах (пускай даже с маленькой буквы).
  Разве подобное счастье снесешь в никуда, в неизвестность? Разве заставишь на миг уступить какой-то зажравшейся мелочи? Разве удержишь в рамках судьбы? Я уточняю, нечто подобное или свет, или мрак, или истина. Вы не верите в истину? Так загляните вообще в коридор. Неужели не тянет, неужели не хочется? Осталось чуть-чуть до конца, осталось немного, еще рывок или два, или три шага - таких удивительных шага, что просто смешно. Только три шага. Скажем, шаг первый. Скажем, второй. Скажем, чуть-чуть напоследок.
  И окончится гадостный день, и окончится зубодробильная ночь. Новая жизнь наполнит собой несчастные души, даст отсыхающему стволу свежие соки, отринет от края бушующей бездны, чего полагается вынуть из бездны и выбросить. А затем приведет в никуда. Нет, приведет в изумительный рай, чтобы остаться в раю, чтоб никогда не вернуться оттуда.
  Вперед, вперед
  От жизни бренной,
  В круговорот
  Большой вселенной.
  Невзгоды прочь,
  Долой печали,
  Не скроет ночь
  От счастья дали,
  Когда тебе в помоях тесно,
  Пробей себе
  Другое место.
  Костя вылетел в кухню:
  - Папа!
  - Папочка!!
  - Где же ты!!!
  Две большие ноги закачались перед глазами.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"