Аннотация: Ведущий Игры - глава могущественного преступного синдиката, устраивает невиданную доселе Игру, в которой единственный приз - собственная жизнь. Двум сотням участников, соединенных цепью парами по принципу мужчина-женщина, предстоит пройти через смертельные испытания, чтобы дойти до финала и выиграть.
И Г Р А
Глава 1 - Страх
Страх - это страсть воистину поразительная, и врачи говорят, что нет другой, которая выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи в большей мере, чемэта.
Длинные ряды клеток тянутся во все стороны, разделенные узкими коридорами, по которым время от времени проходят люди в черных масках и мантиях. Похоже, это наши тюремщики, хотя я не уверен. Они молчат, ни на что не реагируют. Несколько раз посылал их по матери - никакого эффекта. Одно правило: нельзя шуметь. Шумных быстро успокаивают дубинками.
- Парень... Пс-с, парень...
Каждая клетка - решетчатый куб три на три метра. Железные прутья в палец толщиной, ржавый ноздреватый металл поблескивает медью в свете тусклых ламп под потолком. Пол бетонный и замшелый, насквозь провонял сыростью и мочой. В одном углу соломенный тюфяк, в другом дырка в полу для отправления естественных надобностей - вот и вся меблировка.
- Слышишь меня? Парень...
Барак кажется бесконечным, не знаю, сколько здесь коридоров. Клетки-камеры сливаются одна с другой, и очень скоро начинает казаться, что все вокруг состоит из железных прутьев. Железных прутьев и людей в белых пижамах за ними.
Я очнулся часа три назад, не знаю точно, с меня сняли часы и все остальное. Итог моих наблюдений таков: в каждой камере по одному человеку, мужчина, одет в белую робу, возраст и цвет кожи значения ни имеют. Женщин я не видел.
- Вот же человек... Совсем от страха одурел.
Кто-то бесцельно меряет шагами свои девять квадратных метров. Кто-то, прижавшись к решетке камеры, перешептывается с соседом. Кто-то тихо поскуливает, забившись в угол. Некоторые лежат без чувств на тюфяках, точь-в-точь как я три часа назад. Это новенькие - тюремщики заносят их в камеры на носилках и сбрасывают на землю, словно мешки с картошкой.
Чем они меня вырубили... Клофелин? Хлороформ? Диэтиловый эфир?
Как же болит голова. Все тело ломит, словно его не несли, а кантовали по бетону ногами...
- Ты что, оглох, белобрысый? Эй, я тебе говорю...
- А... что? - вздрагиваю, оборачиваюсь.
Сморщенный сухой дядька под пятьдесят, почти совсем лысый, только по бокам головы летящий белесый пушок. Мой сосед по камере справа... или слева... черт его разберет, где здесь лево, а где право.
- Ну, наконец-то! Очнулся! Тебя что, еще не отпустило?
Тупо таращусь на мужика. Да, наверное, еще не отпустило.
- Кто вы?
Мужик довольно крякает:
- Товарищ по несчастью. Можно на ты.
Почему-то мне кажется, что он мне вовсе не товарищ. Что он один из тех, подсадной, ненастоящий.
- Не хотел трогать тебя сразу, первые несколько часов люди здесь, как зомби.
Жилистая рука с раскрытой ладонью вытягивается сквозь прутья решетки, однако я не пожимаю ее. Просто смотрю. Несколько секунд рука висит в воздухе, потом затягивается обратно, точно змея-альбинос.
- Понимаю, - улыбается мужик. - Физические контакты запрещены. Поэтому они рассадили нас по одиночкам. Чтоб мы не поубивали друг дружку... раньше времени.
Я стою посреди камеры, жестоко вырванный из собственных мыслей, бешеным локомотивом проносящихся через голову, и понимаю, что именно они удерживали меня от сваливания в плоских штопор паники последние пару часов. Теперь же, когда локомотив почти остановлен, я чувствую цепкие холодные пальцы ужаса, заползающие мне под робу.
- Во-от, - довольно тянет мужик. - Теперь вижу, приходишь в себя. Чувствуешь?
- Что?
- Терпкий привкус на языке. Это адреналин. Чувствуешь страх? Подожди, скоро он захватит целиком, и тогда будешь как один из этих, - он указывает на одного из скулящих мужиков в клетке через коридор. - Жалкое зрелище.
А ведь он прав. Я чувствую.
- Влад, - представляется мужик. - Хотел бы продолжить - Дракула, но увы, всего лишь Шпрутов.
- Лев, - отвечаю, и ответное бонмо приходит само собой: - Хотел бы сказать, что настоящий, но...
Продолжать стоять посреди камеры нет смысла, локомотив мыслей полностью остановлен. Присаживаюсь на тюфяк и вытягиваю ноги, морщась от боли.
- Колени? - интересуется Влад. - Береги их. Они тебе скоро понадобятся.
Иррациональное чувство, что он подсадной, снова накатывает. Видимо, это читается у меня на лице, потому что Влад говорит:
- Откуда я все знаю? Что ж, я залез по самые ноздри в это говно, друг мой, сделал два расследования для "Инсайдера" и готовил третье, когда они меня взяли. Поэтому я здесь.
- Кто они? - в голосе проскакивает истеричная нотка. Я вдруг понимаю, что ничего не понимаю. - Что это за место?
На задворках сознания я знаю ответ. Но даже мысленно не хочу озвучивать.
- Устроители Игры, конечно. А ты еще не понял? Мы: ты, я, все эти ребята, - он обводит широким жестом барак, - на Игре. И ты - один из участников. Кстати, поздравляю.
Игра...
Вот теперь я чувствую. Терпкий, с металлическим привкусом, он растекается от корня языка до самого кончика и вверх по небу, по щекам, перебегает на затылок и мурашками осыпается вниз по хребту... Адреналин. Страх. Страх.
Шепчу:
- Не может быть. Игра - выдумка. Байка.
- Три расследования в "Инсайдере", анонимки с угрозами жене и детям, убийство двух корреспондентов за последние два месяца. Это то, с чем я столкнулся лично. Байка? Нет, мой друг, это не байка. Ты на Игре. Смирись с этой мыслью как можно скорее, иначе свихнешься. Крыша тю-тю, понимаешь, о чем я? - взгляд Влада затуманивается. - Я знал, что этим кончится... шоколадная Людмила шлет привет.
- Какая Людмила?
- Это так, присказка. Никаких Людмил здесь нет, всех женщин держат в отдельном бараке.
- Женщин?
- Ну да. В Игре, как и в жизни, всегда должна быть напарница, разве нет? Моя жена этого бы не одобрила, но... - Виктор издает горький смешок, - супружеская верность - меньшая из моих проблем сейчас.
Различают пять стадий принятия: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. И я уже на первой. Это шутка, розыгрыш. "Скрытая камера" с Валдисом Пельшем. Надеюсь, друзья от души посмеются над моей перекошенной рожей.
- Тебе повезло, - продолжает Влад. - Завезли с последней партией. Я здесь почти неделю. Никогда не думал, что после недели в каменном мешке лучше секса может быть целая куча вещей? Мочалка и горячая ванна, как самый простой пример. Вон тот парень, что скулит в углу - он здесь почти две. Поэтому и говорю: тебе повезло - недолго осталось ждать. Чем занимался?
Мне не нравится, как он говорит "занимался". Как будто я уже умер.
Пытаюсь собрать мысли в кучу.
- Э-э... я журналист.
- Коллега, значит! - оживляется Влад. - Что писал?
Опять прошедшее время. Словно я больше никогда не напишу ни строчки.
- Последнее - статья о войне синдиката "Красная Роза" и клана Белковских за раздел сфер влияния в прошлом году...
- Можешь дальше не продолжать, - обрывает Влад. На лице самодовольство ученого, только что решившего задачу тысячелетия. - Все понятно. Ты ведь знаешь, кто возглавляет "Красную Розу"?
- Онорио Круус, но это псевдоним или кличка. Настоящее имя - ну, есть версии...
- Аскольд Вячеславович Онорин. Отец русский, мать филиппинка.
- Еще одна версия...
- Два расследования в "Инсайдере" и черновик третьего в камине, - снова перебивает Влад. - Я знаю, о чем говорю. А вот чего не знаешь ты: Онорио Круус здесь всем заправляет. Раз в год собирает две сотни несчастных мужчин и женщин и устраивает самую жестокую Игру со времен древнего Рима.
Из ротовой полости словно откачали всю влагу.
- Не может быть...
Влад сладко жмурится, по лицу расплывается улыбка мартовского кота:
- Погоди, скоро сам все увидишь. Поговаривают, что завтра начнется распределение. Недолго осталось...
Последняя фраза окончательно вгоняет в ступор.
Я больше не хочу ни о чем говорить. Прислоняюсь спиной к прутьям решетки, свешиваю голову на грудь. Локомотив мыслей снова начинает свой разбег, но это уже не поможет. Страх охватил меня целиком. Я смотрю на свои руки, сцепленные между собой - белые и костлявые. Руки покойника.
БАРАК ДЛЯ ЖЕНЩИН - КАМЕРА #12 - НОЧЬ ПЕРЕД ИГРОЙ
- Они соединяют тебя с ним цепью, и дальше только вдвоем. Представляете вообще?
Маша самая пышная. И самая говорливая. Она рассказывает одну и ту же историю каждый день, и все ее слушают. Особенно новенькие. Маша все обо всем знает.
Сейчас ее слушают, по меньшей мере, из шести ближайших камер.
- Все время вдвоем. И на три шага не отойдешь, цепь всего метр длиной. И так до самого конца.
- И что, в туалет тоже перед ним ходить? - с ужасом шепчет Соня, смазливая блондинка лет двадцати. Ее принесли в барак прошлым утром и Машины россказни ей в новинку.
- Все! - округляет глаза Маша. - Все, абсолютно!
Солома в тюфяке настолько прохудилась, что Ева, лежа на спине, чувствует лопатками каждую выемку в каменном полу. Пышные каштановые волосы разметало по мешковине тюфяка. Она слушает Машу вполуха, покусывая тонкую соломинку.
- Твою душу мать... - ругается чей-то хриплый голос.
- Я слышала, никаких правил нет вообще, - говорит Аза. - Ну, то есть, вы понимаете...
У Азы одна тема на уме - сексуальное насилие. Эту тему она готова мусолить часами. Ева давно бы заткнула ей рот, но камера Азы через коридор - не дотянешься.
И все же слушать это противно.
- Не понимаю... - задушено шепчет Соня. - Что ты имеешь...
- Что он может взять тебя силой, - обрывает Аза. - Прямо там, на полосе препятствий или куда еще нас завезут. И ему за это ничего не будет.
- Ты хочешь сказать - изнасиловать? - лепечет Соня.
- Шваркнуть на растяжку - как хочешь называй. Главное, это будет не по твоей воле, уж поверь. И девять шансов из десяти, что он будет не Мэттью Макконахи.
По щекам Сони уже катятся слезы. В принципе, она не плачет, только когда спит, а в те редкие мгновения, когда щеки ее высыхают - Маша с Азой считают своим долгом как можно скорее "увлажнить" их.
На ее месте Ева бы тоже плакала. В Соне килограмм 40 от силы, при сильном ветре она держится за сумочку. Куда она пойдет, на какую Игру? И сколько продержится? А с ее смазливым личиком, ужастики Азы не кажутся такими уж фантастическими.
- Пусть только попробует, начисто отобью ему женилку, - авторитетно заявляет Маша. - Или отгрызу.
Ева морщит остренький носик. Если бы в ее желудке сейчас не было так пусто, ее бы, наверное, вывернуло наизнанку.
Аза одобрительно кивает:
- Да-да, так и надо с ними. Так и делайте...
- И подпишите себе смертный приговор, - не выдерживает Ева. Она уже не лежит, а сидит на тюфяке, оглядывая всех черными, как метеориты, глазами. - Как думаете, что он с вами сделает после этого?
- А что бы ты делала? - набычивается Аза. - Лежала и ждала, пока он закончит?
- И лежала бы, - безмятежно отвечает Ева. - Чтобы выжить.
Со всех сторон хихиканье. Ева слышит, как кто-то отчетливо произносит "шлюха".
- Ой, да ладно, - отмахивается Маша, - болтать все горазды.
- А на месте Азы я бы вообще не волновалась, - продолжает Ева.
Провокация явная, но эта клуша Аза такая тупая, что возвращает мяч:
- Это еще почему?
- Потому что ты похожа на старую моль! - Ева плюхается обратно на тюфяк, возвращает соломинку в зубы.
- Соплячка! - вспыхивает Аза. - Это я старая? Мне тридцать... с небольшим. Самой-то сколько? Шестнадцать?
- Семнадцать.
- Школота! - прыскает Маша и вдруг разражается немым нервическим хохотом "в ладошку". Ей вторят несколько девушек из соседних камер.
Мастерству "немого" смеха учишься в первые дни проживания в бараках Игры.
Еву это не заботит. Пусть смеются, курицы. Ей подруги не нужны, толку от них ноль. В школе у Евы была одна - Леночка Пескова, но Ева не хотела бы видеть ее на Игре. В паре двух подруг всегда есть лидер, и Ева была им. Не хотела бы она тащить Леночку через всю Игру.
По коридору проходит тюремщик. Девушки замолкают, кто-то притворяется спящим.
- Интересно, каким будет мой... - шепчет Маша, провожая взглядом черную фигуру в маске. - Урод, наверное. Мне никогда не везет...
- Какая разница - урод не урод, - бормочет Аза. - Тебе с ним не под венец. Главное, чтобы был адекватный и не доходяга. И не слишком старый.
- А если слишком молодой? - подначивает Ева.
- Это еще хуже, - пытается отыграться Аза. - От малолеток какой толк? У них в голове пусто.
Ева оставляет эту подачу без ответа. Пусть порадуется.
Повисает пауза. Постоялицы камер думают о своем. Напряжение витает в пространстве, наполняя, сгущая его, и уже через несколько минут кажется, что воздух можно резать ножом. Долгие паузы молчание бывают невыносимы, особенно новичкам. Ева знает это по себе. Первые дни в камере были самыми ужасными. Все, что она могла тогда - сидеть, забившись в угол, обхватив себя руками, и пытаться не кричать.
Хуже всего были мысли о доме. И маме. В день перед похищением они поругались, из-за ерунды. Ева накричала, наговорила всякого. Она всегда была колючей - "ерш", как называл ее отец. Не приголубишь, не приобнимешь. Маме было очень неприятно, Ева видела это по ее лицу. Так они и расстались тем утром, а потом она поехала в школу и домой уже не вернулась. Что сейчас думает мама...
От мыслей о доме Ева чувствует покалывание в уголках глаз, но Соня не выдерживает первой:
- А что, если он просто... - она всхлипывает, - просто убьет меня и дальше пойдет один? Ведь одному легче...
Тишина. Только легкое похрапывание откуда-то слева. Ева слушает его с завистью.
- Глупости, - чуть подумав, говорит Маша. - Так нельзя.
- Почему? - спрашивает кто-то.
- В этом есть смысл, - нагнетает Аза. - Вдвоем, в сцепке... даже перелезть через забор - уже задание.
Еве приходит в голову, что Аза - эмоциональный вампир. Чужие эмоции поддерживают ее жизненные силы, и она тянет их наружу, как дементор. Что ж, каждый выживает здесь, как может.
Сама Ева выжила, слушая разговоры сокамерниц. Очень скоро стало ясно, что эти овцы боялись всего еще больше, чем она, и это странным образом подбадривало. Первые дни она не участвовала в разговорах, просто слушала. Потом стала встревать. И оказалось, что они не умнее и не сильнее ее, хоть и старше. А значит и у нее, Евы, есть шанс.
- А таскаться с трупом на другом конце цепи легче? - возражает Маша.
- Но может он найдет способ разомкнуть цепь? - не унимается Соня. - Или возьмет и просто...
Она не доканчивает фразы, но всем и так понятно, что следует за этим "просто".
- Нет, нельзя размыкать цепь, - не сдается Маша. - Это против правил.
- Откуда ты знаешь?
- Я просто знаю! Нельзя, нельзя размыкать...
Однако в ее голосе уже нет той уверенности. Слова Сони заронили зерна сомнения во всех. Зерна, которые скоро вырастут до размеров баобаба.
Неожиданно для себя Ева сознает, что эти зерна не прорастут в ее душе. Что почва для них слишком соленая.
Тихие всхлипывания из темноты свидетельствуют о том, что Соня снова плачет.
- Я хочу домой... хочу домой, - лопочет она сквозь рыдания. - Хочу к маме... домой к маме.
Никто не мешает ей плакать. Возможность выплакаться - первое и нерушимое правило в застенках женского барака.
Ева переворачивается на бок и закрывает глаза. Все, что ей сейчас надо - просто попытаться заснуть.
Вдох... выдох... вдох...
И зачем только эти овцы заговорили о напарниках? В голову опять лезут мысли о Егоре. Интересно, как он там? Они провстречались всего пару месяцев до похищения, и Еве он нравился, правда. У него была удивительная улыбка и потрясающе красивые, белые зубы. Такие ровные. Каким-то чудесным образом он умудрялся мириться с ее дурацким характером, правда, иногда все же не выдерживал, и тогда Ева слышала: "какая же ты тяжкая, Евка". Что он сейчас делает? Может, уже нашел ей замену? За наделю, хаха!
Мысли о Егоре возвращают к дому, и к горлу снова подкатывает ком. Нет-нет-нет, так нельзя. Больше нет никакого Егора. Нет дома. Нет папы и мамы. Она одна, и с этим надо смириться. И успокоиться.
Вдох... выдох... вдох...
Скоро, очень скоро она узнает, кто будет ее напарником. Страха нет. Неведомое шестое чувство подсказывает, что это будет хороший человек. Да, хороший - по-другому и быть не может.
БАРАК ДЛЯ МУЖЧИН - КАМЕРА #32 - НОЧЬ ПЕРЕД ИГРОЙ
На четвертый день заключения проблема оправиться в маленькую дырочку в полу превратилась из незначительной в довольно серьезную. В свои восемнадцать Илья никогда не сталкивался ни с чем подобным, слово "запор" было чем-то из взрослой вселенной, оттуда, где живут "недержание", "геморрой" и "алопеция".
Это было унизительно.
- Давай, парень, мы не смотрим.
Сосед слева оказался классным старикашкой. Дед Иерусалим, как он просил себя называть. "На Игре мы начинаем жизнь заново", и дед решил взять себе имя древних предков. Илье было все равно. Если деду так приятней, то почему бы и нет?
- Я отвернусь и заткну уши соломой, - сказал сосед справа, молодой доктор из Воронежа. Илья не помнил его имени. Он представился всего один раз, четыре дня назад, и дальше они обращались друг к другу только на "ты".
Это было что-то психологическое. Физически Илья был абсолютно здоров, он знал это точно - третье место на юношеском первенстве России по боксу в прошлом году и первое место в этом. И никогда никаких проблем.
- Ладно, я попробую еще раз.
- Жаль, нечем прикрыться, - посетовал дед Иерусалим.
- Можно тюфяком попробовать, - предложил доктор.
Лицо Ильи расплылось в улыбке:
- Не надо, я так.
Он стянул портки и присел на корточки над дырочкой. Дед Иерусалим называл ее "очком". Илье не нравилось это название, веяло от него чем-то тюремным.
Нескольких секунд было достаточно, чтобы понять - ничего не получится. Самое неприятно в запоре - ты хочешь в туалет до тех пор, пока не дойдешь до туалета. Стоит присесть, и нужда куда-то исчезает, словно издеваясь.
Илья посидел пару минут "для приличия" и встал, натягивая штаны.
- Ну как - успех? - живо поинтересовался Иерусалим.
- Врет, - сказал доктор. - Я по запаху чувствую. То есть, по его отсутствию.
- Так я радугой хожу, - Илья снова улыбался.
- Вот нравится мне этот парень, - дед Иерусалим одобрительно кивал. - Не унывает. Попал в такую засаду и не унывает.
- А я никогда не унываю, дедушка. Уныние - порок слабых. Так мой тренер говорит.
- По крайней мере, можешь быть уверен, что не наделаешь в штаны, когда все начнется, - сумрачно заметил доктор. - Я вот о себе не могу сказать того же.
Закинув назад голову, Илья расхохотался.
- Заткнуться! - дубинка тюремщика хлестнула по прутьям решетки.
От неожиданности дед Иерусалим крякнул и подпрыгнул на месте. Доктор инстинктивно вжал голову в плечи.
Илья перестал смеяться, но остался стоять, где стоял, с вызовом глядя на тюремщика. На тонких губах играла улыбка.
Тюремщик рывком приблизился в решетке. Черная пластиковая маска - слепок бесполого существа - тускло блеснула в полумраке.
- Отхожу так, неделю кровью ссать будешь.
- О, с мочеиспусканием у меня проблем нет, - живо отозвался Илья. - Мне бы по-большому облегчиться. Знаешь, твои угрозы не вызывают движения в кишечнике. Может, зайдешь и...
Он не успел договорить - нечеловеческий безумный вой из соседнего коридора огласил барак. Тюремщик мгновенно рванулся на звук и исчез в темноте.
- Зря ты так, - наставлял дед Иерусалим, - играешь с огнем. В следующий раз ведь зайдет.
- Пусть, - беззаботно отвечал Илья. - Засуну ему его дубинку знаешь куда...
- Дурак, - сказал доктор. - Потом он вернется с дружками и изувечит тебя.
Илья не ответил. Улегся на тюфяк, закинул руки за голову.
Адреналин играл в крови. Страха не было. Его переполнял адреналин совсем другого сорта. Азарт: детский, безрассудный, бунтарский.
Азарт приключений и смертельной опасности.
"Я на Игре", - крутилось в голове. - "Я на Игре. На Игре. На Игре".
БАРАК ДЛЯ ЖЕНЩИН - КАМЕРА #19 - НОЧЬ ПЕРЕД ИГРОЙ
В физическом плане, Беллу больше всего донимал тюфяк. Она никак не могла улечься на нем удобно. Такой тонки и утлый, что кажется, будто спишь на голых камнях. Он не спасал ни от холода, ни от сырости. Иногда Белле казалось, что она бы отдала все деньги мира за самый дешевый поганый матрац. И полруки в придачу, если бы этот матрац положили на самую дешевую кровать из ИКЕА.
На втором месте шел голод. Вообще-то, еще три дня назад голод уверенно удерживал первое, но за последние 48 часов что-то изменилось в ее 115 килограммовом (ладно, 125 килограммовом, кого она обманывает) теле, и голод опустился на вторую строчку, уступив первенство тюфяку. Белла подозревала, что ее организм просто перестроился на пожирание самого себя, а точнее - подкожных жировых запасов, и эта мысль странным образом согревала.
В психологическом плане, хуже всего было одиночество. Соседние камеры слева и справа пятый день пустовали, и Белла начинала понимать, что чувствуют постояльцы тюремных карцеров. Это истинная пытка - жить один на один со своими страхами. Когда нет возможности поделиться, излить душу, найти утешения. Поэтому на третий день она начала разговаривать сама с собой. Сначала потихоньку, себе под нос. Потом громче.
А на шестой день привели ее. Не принесли на носилках, как это делали со всеми, а именно привели. С завязанными за спиной руками и мешком на голове. Белла едва удержалась, чтобы не завизжать от счастья, когда металлический засов соседней камеры лязгнул, заключив в клетке новую постоялицу.
На вид ей было лет сорок пять. Поджарая и худая, очень худая. Даже три таких, как она, не смогли бы перевесить качели-балансир, если бы на другом конце посадили Беллу. Когда ей развязали руки и сняли мешок, толкнув в клетку, Белла поняла, что это не простая женщина. Рукава на ее робе почему-то были оторваны, обнажая голые жилистые руки, сплошь покрытые татуировками. У нее была короткая стрижка а-ля "рок-звезда 80-х", серо-зеленые волосы с белой проседью непокорно торчали во все стороны.
Вальяжной мужицкой походной она проследовала к своему тюфяку и уселась на него, поджав под себя одну ногу и откинувшись спиной на прутья решетки. Так она сидела - неподвижно, задумчиво, не замечая ничего вокруг.
Несколько секунд женщина не реагировала, словно и не слышала вопроса. Потом вдруг голова ее качнулась в сторону Беллы, и острые глаза вцепились в соседку. От этого взгляда мурашки бежали по коже.
- Анна, - голос хриплый, прокуренный. - Вас?
- Я Белла. Простите, можно вопрос?
- Валяйте.
- Я просто заметила, что вас сюда привели. Всех остальных приносят без сознания, меня вот похитили прямо из офиса. Последнее, что помню - как я выхожу из лифта. Потом... пустота.
- Понятно, - кивнула Анна. - Все просто. Я пришла сюда добровольно.
Ответ до того оглушительно неожиданный, что Белле показалось, будто она ослышалась.
- Простите... добровольно?
- Слишком много "простите" за одну минуту.
- Прос... да.
- Добровольно - то есть, меня никто не похищал и не вырубал анестетиком. Поэтому я пришла на своих двоих. Все просто.
Даже слишком. Белла не могла поверить, что это не шутка. И все же, Анна говорила правду. Сомнений в этом быть не могло.
Она едва удержалась, чтобы не сказать "простите" в пятый раз.
- Кто захочет участвовать в этом добровольно? Должно быть, у вас серьезная причина.
- Ты чертовски права, - Анна запустила руку в нагрудный карман робы и выудила пачку сигарет. - Извини, что на ты. Не лучшее место для "выканья".
Изумление Беллы росло с каждой секундой. Это не простая женщина, да.
Анна уже вытряхнула одну из пачки и вставила в зубы. Вынула из другого кармана зажигалку, крутанула колесико. Язычок пламени, весело пританцовывая, полетел навстречу закрученному кончику...
- Это не сигареты. Косяк.
- Косяк?
- Травка, - Анна сделала затяжку. По камере медленно расползался сладковатый привкус марихуаны. - Будешь?
- Нет, спасибо.
- Точно? Поможет расслабиться.
Последний раз Белла курила травку на втором курсе университета. Кто-то притащил в общежитие спелые зеленые головки. Тогда ей не понравилось, и больше она не пробовала.
- Но как...
- Добровольцам разрешается проносить траву, ты разве не знала?
Должно быть, у Беллы сделался совсем глупый вид, потому что Анна не смогла сдержать смешок:
- Да ладно, я ж стебусь. Конвоир, что привел меня сюда, мой знакомый. Это его последнее одолжение. Когда нас выведут, а тюремщики превратятся в гончих, он перестанет быть знакомым и станет просто врагом. И если придется всадить ему нож в горло, у меня рука не дрогнет, уж поверь.
Белла верила. Верила, как себе.
- И все же, почему ты здесь?
Анна еще раз хорошенько затянулась, выпустила облако сизого дыма к потолку.
- Слушай, у нас с тобой еще не совпали циклы для таких откровений. Ты даже дернуть не хочешь.
Больше всего Белла боялась сейчас потерять собеседника, пускай даже такого странного. Чуть поколебавшись, она подтянула тюфяк к решетке, разделявшей их камеры, и присела рядом.
- Ну, хорошо. Я попробую.
- Вот другой разговор.
Анна передала косяк через решетку, и Белла неумело взяла его двумя пальцами.
- Давай быстрее, а то потухнет.
Первая затяжка - и в легкие будто закачали горячий пар. Приступ кашля сдавил грудь, из глаз брызнули слезы.
Анна хрипло смеялась.
- Давай еще, - подначивала она. - Второй раз легче.
Второй раз и правда было легче. В голове сначала помутнело, потом ее заполнила невероятная отупляющая легкость.
Белла вернула косяк Анне.
- Думаю, мне хватит...
- Я тоже так думаю, - согласилась Анна. - На первый раз сойдет. Как здесь с кормежкой?
- Не очень... кха-кха... - кашель все еще душил. - Два раза в день, утром и вечером. И такая дрянь.
- Под травой даже грязные носки с кетчупом покажутся деликатесом, - Анна колебалась мгновение, потом сказала: - Знаешь, не в обиду - с твоей комплекцией, на кормежку грех жаловаться. Ты хоть представляешь, что нас ждет на Игре?
От такой прямоты Белла сначала оторопела, потом... потом, то ли травка так подействовала, то ли пятидневное заключение наедине с собой, то ли все вместе - но слезы бесконтрольным потоком сами покатились по щекам. Она плакала, как второклассница - горько, навзрыд. Пышное тело колыхалось, точно желатиновый торт.
Это было удивительно, но рыдания приносили странное облегчение, словно вместе со слезами из организма выходил яд-парализатор.
- Твою мать... - Анна раздавила косяк об пол. - Слушай, я не...
- Нет-нет, мне это надо... - захлебывалась слезами Белла. - Спасибо... Я все понимаю и все знаю. Я не продержусь там и дня. И полдня не продержусь. Я уже покойница, я знаю...
Слова лились из нее водопадом. Все это она хотела высказать давно. Порой, принятие своей участи, какой бы ужасной она ни была, ставит жирную точку в страданиях. Кажется, это был именно тот случай.
- Ну-ну, уймись, - костлявая рука Анны неуклюже похлопывала Беллу по плечу. - Нечего хоронить себя раньше времени.
- Не надо меня у-успокаивать, мне сорок лет, я... я взрослая же-женщина... Я отсюда не выберусь.
Она плакала еще несколько минут, зарывшись лицом в пухлые ладони. Наконец, поток иссяк.
Белла подняла мокрое, красное от слез лицо на Анну:
- Я только не понимаю, как кто-то может придти сюда добровольно. За каким призом.... не понимаю... прости.
- Твою мать, - повторила Анна, качай встрепанной головой. - Если я скажу, ты поклянешься держать рот на замке?
Анна не дала закончить - резко наклонилась к прутьям решетки, притянула Беллу за плечи и тихо, хрипло, на ухо:
- Я пришла за дочерью.
Слова влетели в опустевшую голову Беллы, стукнулись о черепную коробку и лопнули, как мыльный пузырь.
- Что...
- Моя дочь на Игре. Вот мой приз. Не заставляй повторять трижды.
- А она...
- Она не знает. Она даже не знает, как я выгляжу. И хватит об этом.
Жилистая татуированная рука отпустила плечо Беллы - Анна снова была на тюфяке. Прислонилась спиной к прутьям решетки, прикрыла глаза.
- Жрать охота.
Белла молчала. Говорить больше не хотелось. Как и плакать. Подсыхающие на пышных щеках слезы казались теперь чем-то инородным. Трава мутила сознание, мысли снова наполнили голову - со сверхсветовой скоростью они сменяли одна другую, путались, мешались.
И правда, очень хотелось есть.
БАРАК ДЛЯ МУЖЧИН - КАМЕРА #4 - НОЧЬ ПЕРЕД ИГРОЙ
Надо же было такому случиться, что именно над его камерой в бараке протекла крыша. С вечера зарядил мелкий дождик, и уже третий час где-то беспрерывно капает.
Кап-кап-кап...
Прямо на мозги.
Баркович неуютно ежится. Ему нестерпимо хочется определить место, где капли воды шлепаются в уже натекшую лужицу, словно это может что-то изменить.
Кап...кап...кап...кап...
Неужели остальных это не напрягает? Так боятся наступления завтра, что уже и не слышат ничего.
Час назад в соседнюю камеру привели новенького. Ну, то есть, не совсем новенького, и не совсем привели - скорее, перевели. Предыдущий сосед срочно покинул помещение ("ха-ха-ха"), а на его место привели этого дохляка. Сидит на тюфяке уже полчаса и пялится в одну точку. Цыпленочек.
Баркович слезает со своего тюфяка и подползает к решетке.
- Эй, ты, слышишь меня? Кощей Бессмертный, к тебе обращаюсь.
Парень вздергивается, недоуменно таращит глаза на Барковича. Ему лет 20, не больше. Такой тощий и хилый, что его можно сразу на анатомическую выставку.
- Ты это мне?
- Тебе-тебе, кожа да кости. Давно в бараке?
Парень выглядит озадаченным, не зная, как реагировать.
- Да шучу я, шучу, не обижайся, - Баркович издает свой фирменный смешок а-ля "попался". - Так, давно в бараке?
Парнишка несколько секунд медлит, припоминая. Это нормально. Побочный эффект проживания в закрытом цинковом гробу без окон и дверей.
- Третий день.
- Как звать?
- Алексей. А тебя?
- Баркович.
- Баркович - это фамилия... а имя?
- Баркович, дубина, ударение на "а".
- Извини. А имя-то...
- Какое тебе хрен дело до моего имени? Сказали же, Баркович - так и зови.
- Ладно-ладно, чего ты заводишься.
Широкий, как у Гуинплена, рот Барковича растягивается почти до ушей. Этот следующий, руку на отсечение. Цыплятинка.
- Шучу я, шуток не понимаешь, что ли? Ну, так, Алешка - как здесь оказался?
- Точно не помню, - Алеша трет ладонью белесую голову, и Баркович видит бурое запекшееся пятно, влипшее в волосы - место, куда угодила дубинка.
Что ж, видимо снотворного на всех не хватает.
- Получил по маковке? - хихикает Баркович. - И чем ты им не угодил? Такой цыпленок.
Алеша с недоумением смотрит на Барковича:
- Кому - им?
- Тем, кто тебя притащил. И меня. И этих всех бедолаг. На Игру просто так не попадают, это закрытый клуб.
- Я... не знаю, - бормочет Алеша. - Я музыкант.
- Понятно. Спел не ту песенку - и теперь твоя песенка спета?
Каламбур до того удачный, что Баркович заливается детским смехом, радуясь собственному остроумию.
- Ничего я не пел! - в голосе Алеши искренней возмущение. - О чем ты вообще?
- А может, - задумчиво тянет Баркович, - ты отказался спеть песенку, а ведь тебя просили. По-хорошему просили.
- Не было такого, - отрезает Алеша, и Баркович чувствует, что он врет.
Сучий потрох. Кого этот щенок пытается надуть? Да он щелкал таких, как орехи.
Кап...кап...капкапкап...
- Зря ты артачишься, жертва анорексии, - шипит Баркович, чувствуя, как ярость заливает с головы до ног. - Не надо со мной шутить. Поверь, со мной лучше дружить. Потому что, когда мы выйдем на полосу, и если я тебя найду...
- Не слушай его, парень, - обрывает чей-то голос из темноты. - Этот урод - чистый яд.
- А ты заткнись, цыплятина! - рявкает Баркович. - Я с тобой еще поквитаюсь.
- Не слушай, он тебе голову задурит, - продолжает голос. - У последнего, с кем он говорил, нервы сдали. Вопил, как банши, когда его уносили.
Алеша "повисает" на несколько секунд, потом лицо его болезненно кривится:
- Пошел ты в жопу, Баркович, - он умышленно делает ударение на "о". - Отвали от меня, понял, козел?
- Правильно, парень, - одобряет голос. - Так ему. У этого урода со страху совсем крыша потекла, людей изводит.
Под котлом ярости потушили костер. Баркович ничего не отвечает, тихо отползает обратно на тюфяк.
Этого из темноты мы еще достанем и отрежем уши. Но что он там болтал? Неужели он правда думает, что ему страшно? Никому в этом сраном бараке не страшно меньше, чем Барковичу. Он сожрет их всех с костями, одного за другим, и высрет одежду.
Страшно... Он никогда никого не боялся - ну, кроме отца, может быть. Но отца уже давно нет в живых, хер его праху, а больше никого не осталось в целом мире.
Да, он сглупил - и попал на Игру. Все из-за бабок, из-за проклятых бабок. Да, он попал в глубокую и темную жопу, но все еще можно исправить. Он выиграет. Выиграет, чего бы это не стоило. Никто из этих цыплят не сможет ему помешать.
Кап. Кап. Кап. Кап.
Куда она все-таки капает?
Им лучше не шутить с ним. Лучше не шутить. Завтра, когда все начнется, он не будет терять времени понапрасну. Главное, поскорее найти какое-нибудь оружие. Хороший нож будет в самый раз. Потом найти этого, из темноты. Потом Алешку. Потом... разберемся.
Кап-ля... Кап-ля... Кап-ля...
Откуда взялось это "ля"?
"Это я" - говорит капля.
Баркович нервно хмыкает - досиделся. Вот что бывает, когда торчишь две недели в бараке в постоянном ожидании старта. Начинаешь слышать голоса в капающей воде.
"А она?" - спрашивает капля.
Кто - она?
Кап-ля. Кап-ля. Кап-ля.
Ты про напарницу? Думаешь, она сможет мне помешать? О, ей лучше быть покорной, кем бы она ни была. Лучше бы делать то, что ей скажут. А если она окажется строптивой...
Баркович чувствует знакомый зуд в ладонях.
Что ж, если она заартачится - этой будет даже интересно. Да, интересно.
Что-то шевельнулось в углу тюфяка. Баркович наклоняется, пытаясь рассмотреть получше. Угол тюфяка явно шевелится.
Сначала говорящие капли - теперь ожившие тюфяки.
Он наклоняется еще ближе - и видит, что под тюфяк забилась мышь.
- На-а! - кричит Баркович и бьет ребром ладони по шевелящемуся комку. Слышится хруст, тонкий писк.
Баркович приподнимает край тюфяка. Мышь еще жива, но у нее перебит хребет. Зверек тихо попискивает, шевеля маленькими усиками.
Баркович аккуратно берет ее за кончик лысого хвоста и медленно тащит по бетонному полу. Крохотное тельце подпрыгивает на бугорках и выбоинках.
- Оставь животное в покое, - тихо говорит Алеша.
- А то что? - нараспев произносит Баркович.
- Ничего. Просто оставь. Ты человек или кто?
Баркович отпускает хвост, поворачивается к Алеше:
- Ладно. Слушай, я ведь не зверь. У меня просто дерьмовый юмор. Давай попробуем еще раз?
- Чего тебе от меня надо? - хмурится Алеша.
- Просто поболтать. Просто поболтать и все. Скажи, сколько ты весишь?
- Какая разница?
- Просто ты такой щуплый. Я переживаю. Знаешь, первое испытание может затянуться на несколько дней. И с едой там швах.
- Продержусь.
- Конечно-конечно. Просто тебе понадобятся силы.
Сначала грубо. Потом мягко. Потом снова грубо. Это расшатывает. Как прикипевшую гайку. Как гнилой зуб. Мягко. Потом грубо.
- Ты такой легкий, - продолжает Баркович. - Нежный. Как женщина. Тебя бы следовало перевести в барак для баб.
- Урод, - голос Алеши дрожит.
Отлично. Сначала дрожит - потом ломается.
- Ты хоть представляешь, что с тобой будет на Игре? Тебя там выпотрошат. Просто изничтожат. Ты не пройдешь и километра.
- Перестань... - голос уже не дрожит - звенит тонко, как струна, что вот-вот лопнет. - Замолчи.
- Лучше бы ты написал ту песенку. А теперь ты зомби. Ходячий труп. Молись, чтобы тебя прибила ловушка или капкан. Потому что, если до тебя доберусь я...
Баркович не заканчивает - вместо этого хватает полуживую мышь за хвост и с силой бьет о каменный пол.
ХРЯСЬ!
Брызги крови и предсмертный писк.
В наступившей тишине слышатся только тихие всхлипывания Алеши.
Но это еще не все.
Баркович швыряет мертвую мышь в Алешу, попадает - и всхлипывания сменяются рыданиями.