Марьин Валерий Геннадьевич : другие произведения.

Далёкая страна

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
   "Удивительная
   жизнь
   Виктора
   Марецкого"
  
  
   Часть третья:
   "Далёкая страна"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   О к т я б р ь 1 9 6 4 г о д а.
  
  
   Тёплый октябрьский вечер угасал медленно и неторопливо. Ветер уносил на запад рваные клочья разрозненных, оторванных от основного массива туч, в промежутки между которыми изредка простреливали косые лучи заходящего солнца. Красно-оранжевый закат предвещал неминуемое ухудшение погоды с резким понижением температуры, со шквалистым порывистым ветром и с хмурым моросящим дождём, которые случатся уже завтра, может - послезавтра, но произойдут неизбежно, когда осень наконец-то вступит в свои календарные, слякотные права. Но сегодня, в памятный день отстранения Хрущёва от власти, ещё веяло остатками запоздалого лета, которое на пороге осенних похолоданий выдало свой последний погожий денёк.
   На высоком пологом берегу полноводной в этих местах реки Беркучи скромно прилепился крохотный, забытый Богом и людьми посёлок. Населённый пункт со штатным населением и строгим режимом секретности и потому вряд ли нанесённый хотя бы на одну из географических или административных карт Беркучанской области. Помимо прекрасной рыбалки и изобилия раков жители посёлка могли похвастаться ещё и тем, что населённый ими пункт находился в пределах мало изученной, а потому и знаменитой Закревской Пущи, чей древний нехоженый лес простирался по обоим берегам реки, и являлся единственным доступным пейзажем для коренных сельчан и немногочисленных прикомандированных. Кроме, конечно, самой Беркучи, которая и по сей день оставалась единственной транспортной артерией, соединяющей безымянный посёлок в статусе почтового ящика со всем остальным цивилизованным человечеством. Красноречивым свидетелем этого соединения являлась Пристань, скрипучее деревянное сооружение на сваях, хлипкое и ненадёжное, с расшатанными досками и раздолбанными пазами, одним своим торцом упирающееся в лестницу, ведущую прямиком в посёлок, а другим - вдающейся в реку метром на двадцать. И именно сюда дважды в неделю причаливала Баржа с необременительным перечнем съестных припасов, с медикаментами и оборудованием, с опечатанными ящиками неизвестного предназначения и с небогатым ассортиментом товаров народного потребления, который в основном включал в себя водку, коньяк и сигареты.
   И - всё! Далее, на сколько хватало глаз, простирался бескрайний лесной массив со столетними дубами в полумраке непроходимых чащ, с таинственными рощами, где языческие ведуны ещё в прошлом веке общались с иными мирами, с разрушенным средневековым замком в самом сердце Пущи, ну и, конечно же, с колючей проволокой в три ряда, отделяющей участок в несколько квадратных километров от всего остального мира. Запретная зона, включившая в себя совершенно секретный военный объект, который явился причиной и колючей проволоки, прошедшей по древнему лесу, и безымянного посёлка на пологом склоне реки, и даже скрипучей деревянной Пристани к которой с недавних пор вменили в обязанность причаливать Баржу.
   Кроме того, из посёлка в лес по свежевырубленной и уже плотно утоптанной просёлочной дороге несколько раз в день курсировал автобус, перевозящий военнослужащих и членов их семей из посёлка в Зону, и обратно. На службу, и на работу. Хотя, некоторые предпочитали ходить пешком.
  
   * * *
  
   И вот этим тёплым октябрьским вечером супружеская пара из безымянного посёлка решила прогуляться до Зоны пешком. Столетние деревья по обеим сторонам дороги плавно и медленно раскачивались, шелестя тяжёлой влажной листвой, пожелтевшие листья вспыхивали золотистыми отблесками от прикосновения низких заходящих солнечных лучей, но просветы в небе постепенно затягивались набегающими тучами, а солнце вскоре исчезло за дальним горизонтом, погружая пространство леса в густой тягучий полумрак.
   Супруги двигались медленно и неторопливо, а потому любой желающий мог прекрасно рассмотреть их, если бы на то появилось желание. Мужчина являлся военнослужащим в звании старшего лейтенанта, и был одет в полевую форму защитного цвета, каковую здесь носили все, подчиняясь какой-то особо секретной директиве. Обут он был в хромовые сапоги, собранные на голенище "гармошкой", на голове носил фуражку-аэродром, за форму и размеры которой в любом другом приличном месте он немедленно угодил бы на гауптвахту. Кроме того, головной убор офицера был так залихватски заброшен на затылок, и так резко сдвинут на бок, что неподготовленному наблюдателю становилось совершенно не понятно, как же фуражка до сих пор удерживается на голове. Но она держалась, и, вкупе с новенькой кожаной портупеей, густо хрустевшей при каждом движении, в совокупности с планшетом, переброшенным через плечо, и равномерно постукивающим по задней стороне бедра, вместе с увесистой кобурой, небрежно повисшей на поясном ремне с неуставным казарменным шиком, так вот, всё это вместе говорило за то, что перед нами "ни какой-нибудь там сэр, а советский офицер". Стоило так же отметить, что старший лейтенант носил в петлицах эмблемы радиотехнических войск ПВО, и, на первый взгляд имел от роду лет не более 27-ми. Офицер был достаточно высок и широкоплеч, обладал спортивным телосложением и пружинистой походкой, являлся обладателем хорошо развитых мышц плечевого пояса при тонкой танцорской талии. Короче говоря, он имел всё то, что очень слабо сочеталось с устоявшимся в народе стереотипе об очкастом толстозадом радисте, обладателе дряблого розового пузца, узкой безволосой груди, тройного подбородка и ранней лысины. Ибо пузца у младшего офицера никогда не было, тройного подбородка отродясь не водилось, а ранняя лысина напрочь отсутствовала. Напротив, молодой человек являлся обладателем тугого спортивного пресса на животе, имел волевой резкоочертанный подбородок на лице, а голову его украшали густые светлые волосы с кокетливо выбивающимся из под фуражки казацким чубчиком. В общем, принимая во внимание всё вышеперечисленное, становилось понятным, каким образом и за счёт чего он смог добиться взаимности у такой красивой синеокой блондинки, с внешностью красавицы из сказки, шедшей теперь рядом с ним. Которая бросила ради него Столицу и поклонников, имела обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки, и была безнадёжно беременна, причём - очень давно. Короче, на сносях!
  
   * * *
  
   Супруги разговаривали. Они обсуждали нечто важное, касающееся их сложных и непростых взаимоотношений, и потому, наверное, оба были напряжены, но сдержаны, хотя жена - в гораздо меньшей степени. А всё потому, что она подозревала мужа в чём-то постыдном, и это постыдное напрямую связывалось ею с его частыми дежурствами.
   - У меня служба, Ира, - оправдывался старший лейтенант, - людей не хватает. Ты же сама знаешь: двое - на учёбе в Округе, Санька Гвоздь - в госпитале, а Васька Штырь по "семейным" на родину умотал. Вот и получается, что трое нас только осталось, а потому: через день на ремень.
   - Всё равно ты слишком часто "заступаешь", - не сдавалась жена, - чаще других!
   - Ну, во-первых, ни чаще, а по графику...
   - А во-вторых?
   - А во-вторых, дорогая, я тебя сразу предупреждал, что платить здесь будут хорошо: вредность, секретность, коэффициенты разные - сама знаешь - гораздо больше, чем в обыкновенной "вэче", но и служить за эти коврижки придётся по взрослому.
   - Можешь не напоминать, я ничего не забыла, но позволь поинтересоваться: почему Генка Седых меньше тебя дежурит?
   - Ты что считаешь? - офицер вопросительно посмотрел на жену. - Зарубки на деревьях делаешь, или дырки в календаре протыкаешь?
   - Ни то, и ни другое, - спокойно возразила Ирина. - Всё гораздо проще, мог бы и сам догадаться.
   - Извини, страдаю отсутствием проницательности. Это у меня с детства. Ну, так как, просветишь?
   - Не ёрничай, Игорь, у тебя это плохо получается. Что же касается дырок и зарубок, то их не было никогда, зато есть Светка Седых, которая мне всё рассказала. Она говорит, что у Генки шесть-семь дежурств в месяц. Не более. С отгулами за сверхурочные.
   - Врёт! - решительно тряхнул офицер своим казацким чубом. Фуражка при этом даже не шелохнулась. Сидела как приклеенная. - Врёт, и не краснеет!
   - Врёт, не врёт - в душу не заглянешь. - Рассудительно подметила молодая женщина, но тут же перешла на сухой язык цифр. - А у тебя уже восьмое дежурство за три недели. С этим-то как? - Ирина заглянула мужу в глаза. - Причём, без отгулов!
   После этих слов Игорю потребовалась пауза. Он остановился, и принялся рыться по карманам в поисках сигарет. Обиднее всего было то, что Светлана Седых действительно говорила неправду по поводу количества дежурств её мужа: у Генки их было ровно столько же, сколько и у Игоря. Что же касается отгулов, то Игорь их копил, чтобы отгулять, когда Ирка родит. Эх, женщина! Он долго мял сигарету, а потом медленно закурил. К сожалению, он давно понял, куда клонит жена, и этот уклон ему нравился всё меньше и меньше. Что же касается этих дежурств...
   - Ну, начнём с того, что сегодня не дежурство, и ты об этом прекрасно осведомлена. Сама же трубку сняла, и с этим самым Генкой разговаривала.
   - Ну и что? Это ничего не меняет! - Нежелание мужа понять смысл её претензий слегка раздражало. - Он тебе не начальник, а ты ему не подчинённый. Сидел бы дома с женой беременной, а завтра утром во всём бы разобрались. Так нет же, срываешься на ночь глядя по первому же звонку, бежишь сломя голову в свою Лабораторию, меня одну бросаешь! Как это понимать?
   Офицер покачал головой. По мере увеличения сроков беременности спорить с женой становилось всё труднее. Но делать нечего.
   - Неправильно рассуждаешь. Я на службе, а не на работе: чувствуешь разницу? А служба, дорогая моя, это 24 часа в сутки в течение 25-ти лет. И ни говори, пожалуйста, что ты об этом в первый раз слышишь.
   - А я не говорю. Мне просто интересно, почему на ночь глядя, и ни по приказу начальства, а по звонку Генки Седых!
   - А ты у Светки спроси, она ведь всё знает: и про дежурства, и про отгулы, может и по этому вопросу просветит! Как никак Генка её муж!
   Ирина побледнела после этих слов, а Игорь прикусил язык.
   "Какая же я сволочь!" - мелькнуло в голове у старшего лейтенанта. - "Она же беременная! Ей нельзя волноваться!"
   Он шагнул к жене, и обнял её. Какое-то время они стояли посреди просёлка, но, учитывая плотность населения, этой сцены никто не увидел: несомненный плюс необжитых территорий. Через несколько секунд Ира отстранилась. Страстный порыв мужа ничего не поменял.
   - Ты не ответил на мой вопрос: куда ты направляешься в столь позднее время?
   Игорь скис. Порою, жена была невыносима.
   - Ира, иди домой. Я не могу тебе этого сказать.
   - Ясное дело - не можешь!
   - Ира... - старший лейтенант снова попытался обнять жену.
   - Ну, что Ира!? - женщина вывернулась из рук мужа и отошла на шаг. - Мне давно известно, чем вы там занимаетесь!
   - Чем же? Расскажи. Мне тоже интересно. Если что - вместе посмеёмся.
   - А в этом ничего смешного нет. Во всяком случае, для меня.
   - Ну, так выкладывай, чего тянешь?
   Ира сверкнула слезой в глазах, набрала воздуха в лёгкие, и выпалила одним махом. Как выстрелила.
   - Вы там по ночам с телефонистками с коммутатора развлекаетесь!
   Игорь кивнул. Он давно понял, что жена скажет именно это. Ничего нового в этой отчаянной фразе для него не прозвучало, потому что репутация оных оставляла желать лучшего. Именно - репутация. Ни сам факт аморального поведения, а то, что о них говорили. О телефонистках и телеграфистках. Видеть, никто не видел, свечку, как говориться, никто не держал, но сплетни и слухи о военнослужащих женского пола с коммутатора имели устойчивый характер. Причём, почти во всех "вэче" необъятной родины. В связи с этим, старший лейтенант не сдержался:
   - Ты, что, дура?! Как тебе такое в голову могло прийти?
   - А что мне должно в голову приходить, когда родной муж дома не появляется? - горькая обида волной захлестнула молодую женщину: "Я ему жрать готовлю, грязные носки стираю, а он..." - И ни смей меня дурой называть!
   "На счёт дуры - это я действительно зря: надо обязательно извиниться, а вот всё остальное..."
   - Кто тебе наплёл эту ерунду? - Игорь выбросил окурок и сделал попытку приблизиться к жене. Ирина отошла ещё на шаг.
   - Сорока на хвосте принесла, кто ж ещё? - Ира понимала, что сейчас использует запрещённый приём, но сдержаться уже не могла: "Это тебе за дуру?" - А вообще, милый, я решила к замполиту твоему сходить!
   - Ещё чего? - офицер вздрогнул, как от пощёчины. - Ты серьёзно?
   - Серьезней, не бывает. Пусть знает, чем его подчинённые на дежурствах занимаются!
   - Шутишь?
   - Ни на пол мизинца!
   Скандал стремительно разрастался, грозя перейти в крупную ссору. Обиднее всего было то, что подозрения жены не имели под собой никаких оснований. "Ладно бы я действительно изменял ей, тогда хотя бы знал, за что все эти кары. А тут, ни вправо, ни влево только служба и дом, и в благодарность за это: на тебе, к замполиту собралась! По-моему, беременность на неё неправильно влияет. Но, теперь необходимо сделать так, чтобы она ушла. Ей нельзя в Лабораторию!"
   - Хорошо, обращайся к замполиту, если так решила. Только отложи свой поход на завтрашнее утро. А сейчас, сделай одолжение, иди домой!
   - И не подумаю! - Ирина решительно топнула ногой. - Всё! Надоело! Веди меня немедленно к себе, иначе...
   - Иначе, что?
   - Не зли меня Игорь! Веди немедленно к себе в Лабораторию. Я хочу собственными глазами увидеть, чем вы там занимаетесь. Именно сейчас веди, пока предупредить никого не успел!
   - Тебе нельзя.
   - Почему нельзя? Теперь как раз таки можно. У меня и пропуск есть в Зону, и на допуск я недавно сдала. Так что пойдём, дорогой, теперь я от тебя не отстану ни на шаг. А дура я или нет - это мы ещё посмотрим.
   Игорь, озадаченный таким решительным напором жены лишь пожал плечами.
   - Ну, ты даёшь!
   - Никому я ничего не даю! - Ира поняла, что Игорь деморализован, и его необходимо немедленно дожать. - Я просто имею право знать, для чего моего мужа вызывает на службу человек, который не является ему начальником, а он, вместо того, чтобы остаться дома с беременной женой, поскакал как зайчик в свою Лабораторию.
   - Хорошо, - не сдавался Игорь, - допустим, мы посетим место моей службы. Ты всё увидишь, и, надеюсь, успокоишься. Но дальше-то что? Как домой возвращаться будешь?
   - Ничего, с этим разберемся, - подготовлено ответила жена, - я всё предусмотрела. Если не будет транспорта, останусь ночевать в санчасти. Женское отделение почти полностью свободное. Я узнавала.
   От такого всесторонне подготовленного напора жены старший лейтенант опешил. Он долго соображал, что же делать, но достойного выхода не находил. Наконец, осознав, что в таком её состоянии он со своей супругой ничего поделать не сможет, решил, что если никак не отвертеться, то пусть уж тогда действительно всё увидит сама. Увидит, и успокоится, ибо никаких телефонисток с телеграфистками в Лаборатории отродясь не бывало. Конечно, начальство не одобрит подобного поведения молодого офицера, более того, на него, скорее всего, наложат взыскание - и будут правы, но тут уж придётся всё свалить на беременность, и её неконтролируемое влияние на психику жены. К тому же, и пропуск и допуск у неё фактически имелся.
   - Ладно, пойдём. - Офицер безнадёжно махнул рукой. - Но, если меня за это лишат "квартальных", не обессудь!
   - Ничего. - От услышанных слов Ира просветлела. - Я прощу и не обессужу. Ведь я буду знать, за что!
  
   * * *
  
   Долгое время супруги шли молча, каждый занятый своими мыслями. Игорь, уже в который раз размышлял о том, что повседневная логика беременной женщины коренным образом отличается от того же процесса у не беременной, а уж с мужским здравым смыслом она и вовсе не сочеталась, что по мере роста сроков беременности, ставило в тупик всё больше и всё чаще. Ирина же, как только справедливый гнев её пошёл на убыль, всерьёз задумалась над тем, что ей-то, в её-то интересном положении, лучше бы действительно дома сидеть, а не бродить пешим маршем по бездорожью Закревской Пущи. Что же касается Игоря с его частыми дежурствами, то его такое быстрое согласие на осмотр Лаборатории почти убедило женщину в том, что гарнизонные сплетницы понапрасну оболгали её мужа, и, скорее всего, никаких разбитных телефонисток и незамужних телеграфисток в Лаборатории не окажется. Хотя...
   "Это даже хорошо, что я попаду сегодня в Зону, и останусь ночевать в санчасти. Это очень даже хорошо! С одной стороны, у меня есть уважительная причина для проникновения в "вэче" в неурочное время: мол, на сохранение в санчасть иду. А с другой, - именно этим сохранением и займусь. Совмещу полезное с очень полезным!"
   Женщина улыбнулась, но тут же спрятала улыбку. Муж не должен догадываться, что подозрения с него почти сняты, и он почти прощён. Пусть немного помучается. В конце концов, она больше и дольше терпела. А вот неприязнь к военнослужащим с коммутатора должна иметь перманентную природу. Как смена дня и ночи.
   Темнело медленно. Пасмурный вечер, наэлектризованный дальними грозами, словно деформировал пространство, от чего контуры предметов виделись смещёнными и расплывчатыми, их темнеющие профили становились мутными и нечёткими, а общая панорама леса выглядела, смазанной и размытой, будто видимая через подмороженное стекло. Дорогу впереди ещё возможно было разобрать, но она изменчиво петляла на прямолинейных участках, и выглядела ровной на поворотах, так, что различить её реальное направление становилось всё труднее.
   "Ерунда какая-то!" - Игорь догадывался, что могло стать причиной этих визуальных нечёткостей, но не мог в это поверить. - "Неужели теллурические поля между узловыми энергетическими точками могут так искажать пространство!? Никогда бы не подумал. Представляю, что будет происходить во временной точке схождения! Эх, Ирку не вовремя ревность обуяла! Хотя, когда это бывает вовремя?" - старший лейтенант посмотрел на жену. Та, скрывая улыбку, отвернулась. - "Когда пройдём КП, надо будет попытаться ещё раз убедить её не идти в Лабораторию. Нечего ей там делать. Особенно, если всё обстоит именно так, как заявляет Генка!"
   Ветер тем временем заметно усилился, накатывая порывами, и, словно выстреливая рывками шквалов. Лес по сторонам просёлка заклубился чёрными тенями, заволновался густым шелестом листвы, затрещал загибаемыми ветвями, похожий своими шевелениями на человека, пытающегося освободиться от сковывающих его пут. Но ему этого не удавалось, а с востока, гонимая ветром, чёрной колышущейся массой приближалась огромная грозовая туча, массивная и внушительная, размытая по краям сгущающимися сумерками, и казавшаяся от этого ещё более необъятной. Молнии сверкали внутри этой клубящейся массы, но грома не было слышно. Лишь отдалённый прерывистый гул доносился оттуда же с востока с левого берега Беркучи, где, скорее всего уже бушевала гроза, сверкали изогнутые стрелы молний, и гремел оглушающей силы гром, низвергая на землю потоки воды.
   Вдруг, с резким шелестящим звуком яркая огненная дуга выстрелила из тёмного чрева тучи, и, вонзившись в одиноко стоящее дерево, рассыпалась тысячей крупных шипящих искр. Вершина дуба полыхнула огненным заревом, затрещала, объятая пламенем, и, быстро разгораясь, охватила огнём всё дерево. Дуб вспыхнул словно факел, обильно политый бензином.
   - Ой, мамочки! - Ира вздрогнула, и рефлекторно прижалась к мужу. От него пахло хорошими сигаретами, дорогим одеколоном и кремом для сапог.
   "Джентльменский набор запахов для младших офицеров" - подумала молодая женщина, и улыбнулась. В присутствии мужа её ничего не беспокоило. Игорь был надёжен, как послереформенный рубль.
   - Ира, пойдём быстрее. - Старший лейтенант с тревогой смотрел на горящее дерево. Обстановка в окрестностях Зоны ему нравилась всё меньше.
   Глядя на зарево за спиной, и стремительно приближающуюся ночь, жена не стала спорить.
   - Конечно, пойдём!
   Через несколько сотен метров дорога свернула вправо, и перед супругами засветились огни воинской части. Высокий каменный забор заканчивался колючей проволокой и битым стеклом на плоской верхушке, по всему огороженному периметру Зоны располагались вышки с часовыми, а мощные железные ворота без единого просвета украшала пятиконечная звезда того же защитного цвета, что и звёздочки на погонах Игоря. Вооружённая охрана на КПП несмотря на то, что все друг друга знали, потребовала предъявить пропуска, и объяснить причину появления на территорию "вэче" после 18-ти часов. С Игорем всё решилось быстро, а вот с Ириной возникли проблемы, ибо прапорщик, дежурный по КПП, отказался поначалу её пропускать, мотивируя свои действия тем, что служащим СА не положено находиться на территории Зоны в это время без специального разрешения. Но женщина не сдалась. Выпятив свой и без того огромный живот, она, поглаживая его, плавно и с напевом произнесла:
   - На сохранение я, Вась, ты, что не понимаешь? В санчасть. Можешь Чуприну позвонить, проконсультироваться, он сегодня по медслужбе заступил. А оттуда меня в роддом и повезут. Понятно?
   Игорь покачал головой и отвернулся. Такого разворота он никак не ожидал. Вот тебе и дура! Всё предусмотрела, всё учла, даже консультацию с Чуприным дежурной службе втюхала, да так, что и возразить нечего. Прапорщик же Вася тем временем искренне смутился, развёл руками, и виновато улыбнулся.
   - Извините, Ирина Алексеевна, пожалуйста, проходите!
   Ира победно взглянула на мужа: "Ну что, как тебе это?" - читалось в её синих глазах. Игорь кивнул. В его глазах застыло недоумение. Бывает!
  
   * * *
  
   - Куда теперь? - Ирина остановилась на развилке между двух дорог. - Ты кем заступаешь?
   - Никем. - Старший лейтенант был немного сердит и слегка раздражён. - Ты про сохранение заранее придумала? Домашняя заготовка?
   - Вовсе нет. Идея возникла в процессе общения с тобой. - Женщина глянула в полумрак, застилающий левое ответвление дороги, и поёжилась. Там было темно и незнакомо. Вправо же, напротив, виднелась хорошо освещённая санчасть, амбулатория на двадцать койко-мест с горящим фонарём у входа, и медицинская лаборатория, где военврачи ставили опыты над мышами и резали лягушек. - Так кем ты всё-таки заступаешь?
   - Я и говорю: никем. Генке в помощь направлен. На усиление. Кстати, по согласованию с начальством.
   - Не справляется что ли Генка твой?
   - При чём здесь это? Просто сегодня большая загрузка входных параметров, и, что самое важное, возможно схождение.
   - Это ещё что?
   - Это когда в одном месте и в одно время могут совпасть экстремальные параметры всей выстроенной модели. Видишь, гроза надвигается? Для нас это самое то! А потому и схождение может произойти.
   - И что тогда?
   Игорь пожал плечами.
   - Никто не знает.
   - Но предполагать-то вы можете? - У Ирины уже какое-то время ощутимо портилось настроение. Триумф с "сохранением" портило "схождение". - Что может произойти, если ваше схождение всё же случится?
   - Я тебе и говорю: не знаю. И никто не знает. А обо всех вариациях и предположениях можно рассуждать часами. Ты лучше решай пока не поздно, пойдёшь в Лабораторию?
   - Пойду!
   - Ты уверена? Может, всё-таки в санчасть прогуляешься?
   - Нет уж, пойдём. Санчасть от меня никуда не денется. Успею, и належаться и насохраняться. Заодно и Генку твоего навещу. Давно не виделись. Ненароком и под столы ваши позаглядываю, может, и обнаружу пару-тройку телефонисточек.
   - Чего это ты их так не любишь?
   - А за что их любить? - Ира гневно сверкнула очами, и нервно вздёрнула правую бровь. - Не мужики, поди. Зато все молодые, незамужние и морально не отягощённые.
   - Так уж и не отягощённые? - Игорь взял жену под руку, и они свернули налево. - Ты проверяла что ли? А то, что незамужние, так это по приказу, чтобы ревнивые мужья по ночам в часть не пытались проникнуть. В общем, чтобы скандалов избежать. А вышла замуж - до свидания! Так что выбор у них суровый: либо служба, либо замужество.
   - Судьба-а! - иронично пропела Ирина. - Сейчас расплачусь.
   Игорь пропустил иронию жены мимо ушей.
   - Ладно, пойдём. Я уже должен быть в Лаборатории.
   Свернули налево. Мелкий колючий гравий стеклянно хрустел под ногами, будто раздавливаемые божьи коровки. По обеим сторонам дороги расположились типовые персонажи наглядной агитации, свойственные всем "вэче" Страны Советов. Небогатый ассортимент компенсировался простотой исполнения, быстрое восприятие которого гарантировало качественное усвоение информации даже воинами плохо владеющими государственной мовой. "Боевые листки" доходчиво рассказывали о наличии друзей и врагов. Друзья, как правило, азиаты и африканцы, враги - европейцы и американцы. Фотографии суровых старцев, увешанных наградами от плечей до гениталий, напоминали о славном прошлом. А радостные улыбки солдат на плакатах, говорили о том, что служил бы, мол, и служил, да вот незадача - дембель подкрался незаметно! А вообще, если не обращать внимания на стандартные политотделовские призывы, и глуповатые цитаты из генеральских мемуаров, то каждому становилось понятно: к 80-му году коммунизму быть!
   Стемнело. Поздний вечер был хмур и неприветлив, как азиатский аксакал. Ветер ощутимо усилился, временами срываясь на тягучие порывы и резкие шквалы. Теперь гроза бушевала прямо над гарнизоном, но бушевала странно, тихо и бесшумно, вкрадчиво клокоча чёрными массами - настолько чёрными, что их контуры выделялись даже на фоне ночи. Яркие сполохи в вышине подсвечивали огромную, низко нависшую тучу мерцающими оранжевыми бликами. А далее, из самого её чрева, ослепительной изломанной дугой в землю вонзалась молния, издавая странный шелестящий звук, похожий на то, как шелестит фольга, когда её срывают с плитки шоколада. Эти молнии били в одно и то же место, причём именно туда, куда направлялись муж и жена.
   Ирине становилось всё более неуютно. Не страшно ещё, но уже крайне некомфортно.
   - Куда мы идём? - ей хотелось, чтобы голос звучал спокойно и буднично. - Я в той стороне никогда не была.
   - В Центральную Лабораторию. - Игорь замедлил шаг. - Может, всё-таки вернёшься?
   - Зачем? - любая просьба Игоря теперь производила обратный эффект. - Ведь я уже здесь. И если уж мне суждено посетить это место, то лучше это сделать с тобой.
   - Как знаешь. - Игорь достал фонарик и осветил пространство перед собой. - Осторожно! Тут где-то кабеля прокладывали, а траншею ещё не закопали. Держись за меня крепче.
   Несколько минут супруги двигались молча, сосредоточенно глядя под ноги. Светлое пятно от фонарика вырывало из тьмы лишь равномерно утоптанный гравий и мелкую щебёнку. Хромовые сапоги старшего лейтенанта громко скрипели в ночи, и вместе с прерывистым шелестом молний, казалось, являлись единственными звуками во Вселенной. Наконец, перед молодыми людьми возникло здание, застывшее в темноте массивной, несуразной громадой.
   - Ну, вот мы и пришли. - Игорь суетливо ощупывал карманы. - Неужели забыл?!
   - Что это?
   - Это и есть Центральная Лаборатория. - Старший лейтенант облегчённо вздохнул, вытаскивая из кармана ключ. - Слава Богу!
   - Странное место. Совсем не похоже на лабораторию.
   - А как, по-твоему, она должна выглядеть? Колбы и штативы от самого входа?
   - Да, нет, просто мрачновато здесь как-то. - Ира поёжилась. - Одинокое здание, а вокруг - ничего. Пустота.
   - Секретность, дорогая! Не забывай, мы тут ещё и военной наукой занимаемся, а не только телефонисток развращаем.
   - Скорее, они вас.
   - Ладно, добро пожаловать! Иногда очень полезно замерить глубину своих заблуждений.
  
   * * *
  
   Какое-то время Игорь колдовал возле цифрового замка на входе, когда, наконец, внутри массивной металлической двери что-то щёлкнуло, заскрежетало, и она вся, целиком, медленно и неожиданно тихо ушла в стену.
   Игорь повернулся к жене.
   - Ну, что? Либо заходи, либо я тебя быстренько отведу в санчасть.
   - Нет. Я зайду.
   Следовало признать, что Ирине её же собственная затея нравилась всё меньше. С одной стороны, из-за этого каприза у Игоря действительно могли возникнуть неприятности по службе, что могло закончиться ни только дисциплинарными, но и материальными санкциями в виде лишения квартальных, премиальных и прочих пунктов дополнительного денежного довольствия. С другой же стороны - а это было куда важнее - женщиной всё более овладевали какие-то мрачные недобрые предчувствия, которые отчётливо усиливались по мере их совместного путешествия от КПП до здания Лаборатории. Неосознанная и не основанная ни на чём, словно дурной сон в плохую погоду, вползала в душу Ирины Алексеевны тревога, природу которой молодая женщина никак не могла объяснить. Тем более - беременность! Возможно, если бы не было этого экстремального физиологического состояния, то подобные мрачные предчувствия и не возникли бы, но теперь, когда Ира осознала, что она отвечает ни только за себя, ей вдруг стало крайне неуютно.
   "Может, вернуться!?"
   Проснувшийся внутренний голос требовательно и настойчиво нашёптывал женщине, что лучше бы не заходить, а память неожиданно напомнила о том, что когда-то давно, ещё в пору её жизни на родине, в глухом таёжном селе, этот самый внутренний голос уже давал о себе знать. Тогда, восемь с половиной лет назад, на весенних каникулах председатель сельсовета организовал для школьников экскурсию в город на автобусе. Ирина естественно записалась, и в ночь перед поездкой долго не могла уснуть от сильного возбуждения - так ей хотелось посетить областной центр! Но вот утром во время завтрака девушку обуяли вдруг совершенно немотивированные сомнения и страхи. Такие же, как сейчас! Да и внутренний голос тогда шептал примерно то же самое: мол, не стоит ехать! Ира долго боролась с этой, как она считала, слабостью, и, в конце концов, поборола её: еду! В ту же секунду внутренний голос прекратил свои нашёптывания, и девушка самонадеянно решила, что одержала очень важную победу над собой, но, ни тут-то было! Выходя из дома, она неожиданно споткнулась на ровном месте, неудачно упала, и, как результат - вывихнула ногу. Естественно, ни о какой поездке ни могло идти и речи. Юная девушка горько рыдала, но вынуждена была остаться дома.
   В чём же был смысл появления внутреннего голоса? А в том, что их автобус попал в аварию, многие ученики получили травмы различной степени тяжести, а двое мальчиков погибли...
   Вот так!
   Ирина замерла у входа, вспоминая с содроганием события из прошлого, и гадая одновременно: тот ли это случай, когда можно провести аналогию? Она посмотрела вверх. Там происходило нечто странное и непонятное, но, наверное, именно то, что и должно происходить на территории секретной военной лаборатории в рамках режимного объекта. Как ни странно, эта мысль её успокоила.
   "Что это со мной? Здесь и должно ТАК быть! Как же иначе? Они же не в бирюльки играют, а обороноспособность страны обеспечивают!"
   А над зданием Лаборатории, словно притягиваемая им, нависла туча. Огромная масса сконденсированной влаги висела низко, едва не задевая крышу, и порой казалось, что она вот-вот накроет строение. Но - нет, не накрывала, а вместо этого из самой её глубины, из невидимого геометрического центра, из таинственных чёрных недр прямо внутрь сооружения били яркие шелестящие молнии. Били через равные промежутки времени, отражаясь на стенах и на лице мужа, вспыхивая кварцевыми вкраплениями в мелком щебне на дорожках, расцвечивая изменившимися цветами улыбки солдат на плакатах, и подкрашивая неуставной палитрой заголовки "боевых листков". После каждой вспышки контуры предметов резко обострялись, тени от них меняли направленность и конфигурацию, от чего казалось, что это и ни тени вовсе, а организованное перемещение большого количества ползучих животных.
   - Пойдём, Ира, я уже опаздываю.
   Супруги вошли внутрь сооружения. Дверь за их спиной автоматически закрылась, а очередная молния с шелестом вонзилась в крышу.
   Сразу же от входной двери начинался узкий полутёмный коридор, который через несколько метров переходил в лестницу, резко опускающуюся вниз. Проследовав по ней, молодые люди вышли на небольшую площадку, от которой далее шла врезанная в монолитную скалу стальная дверь, своей массивностью напоминающая дверцы несгораемых сейфов из фильмом об американских миллиардерах.
   - Нам сюда.
   Муж достал тонкую металлическую пластину величиной с ладонь, внешне схожую с перфокартой вычислительной машины. Пластину покрывали ровные ряды квадратных, круглых и прямоугольных отверстий, расположенных в определённых сочетаниях, а также выпуклости тех же размеров и форм. Установив пластину в специальную прорезь, старший лейтенант с силой протолкнул её внутрь. Дверь вздрогнула, и над ней зажглась лампочка. Внутри неё послышались щелчки переключений, после чего лампа погасла, а дверь заскрежетала, и медленно поползла внутрь. Через секунду супруги оказались в помещении цилиндрической формы, которое в нескольких метрах от входа разделялось полупрозрачной перегородкой. Из-за дымчатой поверхности оргстекла раздавался размеренный шум работающих приборов, слышались щелчки автоматических переключений тумблеров, а на фоне расплывчатых контуров электронной аппаратуры различалось мигание разноцветных лампочек.
   Игорь взял жену за локоть.
   - Ну что, ты готова?
   - Да!
   - Тогда, добро пожаловать в Лабораторию по изучению подземных теллурических потоков.
   - А это что?
   - Я тебе дома объясню.
   - Надеешься, что я забуду?
   - Нет. Просто это действительно займёт много времени.
   - Хорошо!
  
   * * *
  
   А за дымчатой перегородкой, в окружении самой современной аппаратуры находился тот самый Генка Седых, чья жена почему-то занижала количество его дежурств за месяц, и которого весь сегодняшний вечер трясло от исследовательского возбуждения.
   "Наконец-то!" - бормотал он себе под нос эту единственную фразу. Губы его беззвучно шевелились, глаза блестели лихорадочным огнём, пальцы нервно перебирали кнопки пульта управления, да так, что если бы ни форма старшего лейтенанта РТВ, то его можно было принять за камлающего шамана, беседующего с духами предков. Но такое возбуждённое состояние военнослужащего имело вполне разумное объяснение, ибо ситуация действительно складывалась необычная: впервые с момента его службы в Лаборатории все теоретически вычисленные показатели совпадали с текущими практическими значениями. Теория сочеталась с практикой, причём, ещё как сочеталась! Фантастика! Геннадий Седых возбуждённо ёрзал на кресле и нервно курил.
   "Сегодня может получиться!" - вопил внутренний голос старшего лейтенанта. Мозг его уже рисовал перспективы будущей славы, проливной дождь правительственных наград и золото генеральских погон. Черепная коробка офицера вздрагивала от громких и частых ударов пульса, а на левом виске пульсировала вздувшаяся, рельефно обозначившаяся синеватая вена. И немудрено! Ведь именно сегодня, всего лишь через несколько минут могло произойти то, о чём лично Геннадий мечтал уже много лет, то, чего так настойчиво и каждодневно требовало его начальство, и, наконец, то, что так стремилось заполучить политическое руководство страны.
   "Какая там Луна!? Какой Марс!? Если сегодня получится, то..."
   Старший лейтенант Геннадий Седых пружинисто откинулся на спинку вращающегося кресла, и крутанулся вокруг его оси. Перед глазами военнослужащего замелькали разноцветные огоньки сигнальных лампочек, сверкнули серебристой поверхностью многоярусные приборные панели, полупрозрачным бельмом проплыла экранирующая перегородка, и, дрожащими зазубренными пилами прочертились на трубках кинескопов изломанные линии осциллограмм...
   Всё пространство экранов наружного наблюдения занимала огромная чёрная туча.
   "Фантастика!!! Такого полного по цифре и синхронного по времени совпадения теоретических и практических показателей может никогда не повториться! Это небывалая удача!"
   Старший лейтенант Седых закончил все предписанные инструкциями приготовления, ещё раз сверил текущие показания приборов с расчётными, в который раз убедился в уникальности ситуации - "До пятого знака!" - и, дрожа от предвкушения, приготовился ждать.
   "Где же Игорь?" - вспомнил Геннадий о друге. - "Пора бы ему появиться. А-то всё на свете проспит!"
   Гена возбуждённо соскочил с кресла, и, вспоминая свои былые навыки фигуриста, крутанул "волчка". Офицер прибывал в нервозном нетерпении, и, чтобы заставить секунды бежать быстрее, готов был ходить на голове. Скорее бы!
   "Небось, Ирка опять скандал устроила" - продолжал он выстраивать свои догадки. - "Эх, женщина! Как же она не понимает величия момента?" - Гена замер на мгновение, глядя сосредоточено на потоки цифр. - "Хотя, откуда ей знать?" - Старший лейтенант отвернулся от приборов, и, пружинисто оттолкнувшись от пола, запрыгнул обратно в кресло. - "Действительно, откуда ей знать?" - Устроившись поудобнее, он продолжил размышления. - "Игорь, дурак, ей ничего не рассказывает, а она в ответ начинает строить предположения. Неизвестность же способна такое породить, что вовек не расхлебаешь. Хотя о том, что порождает Иркин мозг всем хорошо известно. Светка рассказывала. А, да ну их!" - Седых безнадёжно махнул рукой. - "Пусть сами разбираются!"
   Старший лейтенант посмотрел на данные аппаратуры. Последовательный ряд показателей оставался прежним. С синхронной динамикой изменения эмпирических значений. Теория продолжала сочетаться с практикой, но время полного схождения ещё не наступило. Главное, чтобы все входные показатели не изменились, или изменились бы одинаково всего лишь в течение трёх минут.
   Всего лишь три минуты! И тогда...
   Седых порывисто встал, обошёл приборную панель, и заглянул за неё. Там, в цилиндрической шахте, поросший мхом и лишайником, покрытый чёрными дымящимися пятнами ожогов от бьющих в него молний, находился каменный валун, Менгир, по форме отдалённо напоминающий конус: с диаметром у основания полтора метра и высотой метров семь. Каменный идол находился здесь уже около тридцати тысяч лет, а значит, должен был являться одной из узловых энергетических точек всей теллурической системы. По крайней мере, так предполагали учёные. Сама Лаборатория была построена вокруг него, и теперь, когда входные параметры совпадали до пятого знака, появилась возможность почти со стопроцентной достоверностью установить, действительно ли теллурические потоки движутся между определёнными точками Земли, которые когда-то и кем-то были обозначены на поверхности всевозможными каменными валунами или группой валунов. Действительно ли все эти дольмены, кромлехи, менгиры и мегалиты являются узловыми энергетическими точками, между которыми и движутся теллурические потоки?
   Геннадий посмотрел на часы. Если ничего не изменится, то схождение начнётся через полторы минуты.
   "Эх, ещё бы молния долбанула в эту секунду! Да прямо по Менгиру!! Вот было бы здорово!!!"
  
   * * *
  
   В этот момент сквозь равномерное гудение приборов старший лейтенант услышал, как в дверной замок со щелчком вошёл перфораторный ключ.
   "Наверное, Игорь пожаловал. Больше некому".
   Седых ещё раз внимательнейшим образом проверил показания приборов. Динамика процессов не менялась. Изменения контрольных показателей происходили параллельно, совпадая с теоретическими вычислениями до того же пятого знака.
   "Всё в порядке! Теперь уже кардинально ничего не изменится. Схождение - через минуту!"
   Входная дверь щёлкнула открывающимся замком, медленно продвинулась внутрь помещения, и, скрежеща металлом зубчатых колёс, переместилась вдоль стены. Геннадий оторвался от наблюдения за приборами, и посмотрел себе за спину. Сквозь полупрозрачную поверхность перегородки двигались две расплывчатые фигуры.
   "Что!!!" - догадка молнией полыхнула в мозгу старшего лейтенанта. - "Идиот!!!"
   Седых соскочил с кресла, и бросился к краю экранирующей перегородки. Так и есть: у самой двери стоял Игорь и его жена Ира. Чёрт! Беременная!! Чёрт! Чёрт! На сносях!!! Чёрт! Чёрт! Чёрт!
   Гена взглянул на приборы. 45 секунд!
   - Ты, что, с ума сошёл?! - заорал он на Игоря. - Немедленно уводи её отсюда!
   - Что?! - Игорь опешил от такой реакции товарища. - Это же Ирка!
   - Тем более! - Седых посмотрел на часы. - Схождение через 35 секунд!
   - О, Господи! - Игорь схватился за ручку двери, но она уже наглухо закрылась. - Блин!
   Услышав разговор, Ирина побледнела. Ей стало ясно, что в Лаборатории происходит нечто неординарное, возможно - опасное, а она, благодаря своему упрямству и, невзирая на предупреждения Игоря, угодила в самый эпицентр. Ире стало по-настоящему страшно.
   - Ой, мамочки! - она рефлекторно схватилась за живот, и, сделав шаг назад, прижалась к стене. Вспомнился внутренний голос и эпизод с экскурсией в областной центр. - Ну, зачем...
   Игорь ещё раз дёрнул дверь, но все замки и запоры автоматически замкнулись. Теперь, для выхода наружу требовался другой перфораторный ключ, который хранился...
   - Что случилось?! - Ирина находилась на грани обморока, и едва держалась на ногах. - Игорь, что происходит?!
   - Схождение... Генка, где обратный ключ?
   - Твой - в сейфе!
   - А твой?
   - Э...
   Седых бросился к своему письменному столу, и, одновременно глядя на приборы, шарил руками по внутренним полкам.
   - А где твой входной ключ?
   Игорь похлопал себя по карманам, но, не нащупав ключа, начал выворачивать их наизнанку. По мере поиска он бледнел, и вскоре его лицо сравнялась по белизне с лицом жены.
   - Генка!
   - Да!
   - Я кажется оставил его в замке с той стороны.
   Седых прекратил поиски и выпрямился.
   - Если ты забыл его вытащить, то сами мы отсюда не выберемся. Прорезь заблокирована.
   - Что же делать?
   - Посади её в кресло, и разверни лицом к двери.
   Игорь схватил жену за руку, и потянул к себе. Но Ирина из обморочного состояния впала в истерику. Теперь она находилась в той степени невроза, когда человек не верит никому. Даже самым близким родственникам.
   - Я никуда не пойду!
   - Быстрее, Ира! - Игорь потянул её сильнее. - Не упрямься, дурёха!
   - Не смей со мной так разговаривать! - взвизгнула жена, - У меня красный диплом, между прочим!
   - Ира...
   - Я никуда не пойду!
   - Ну, хотя бы отвернись от пульта. - Игорь попытался развернуть жену. - Это опасно!
   - Не кричи на меня! - Ирина топнула ногой, и разрыдалась. - Не смей на меня кричать!
   - Осталось 15 секунд, - послышался голос Геннадия Седых. - Ложитесь на пол, отвернитесь, и не смотрите.
   Надев защитные очки и каску, Гена посмотрел на Игоря.
   - Ну, что ты стоишь, как пень? Где твоя защита?
   - В шкафу!
   - Ну, так бери их быстрее, и надевай на Ирку!
   - Ага! Я мигом!
   Игорь бросился к своему шкафу, но не успел даже добежать до него. Недаром Гена Седых так восхищался удивительной синхронизацией всех входных данных аж до пятого знака. Именно они и предрешили весь ход дальнейших событий, потому что когда стрелка на часах коснулась отметки "12", а снаружи, как об этом мечтал Геннадий, прямо в Менгир долбанула молния, судьба присутствующих в лаборатории была решена.
   Входные параметры совпали.
   Схождение началось.
  
   * * *
  
   Огненный зигзаг молнии с громким шелестом впился в верхушку Менгира. Воздух вокруг молнии задрожал, пошёл мутными разводами, искажая и деформируя линии предметов. Мох на Менгире зашипел, густо задымился, и вспыхнул ярким пламенем. Огненные струи, словно горящая нефть, стекали по поверхности валуна, освещая черноту шахты, и гасли на самом дне, выделяя при этом едкий, ядовитый дым.
   Менгир пульсировал, исторгая эманации самого себя, которые, отлепившись от основного массива, медленно дрейфовали во все стороны. Они были мутны, как дымчатое оргстекло перегородки, и очень походили на приведения, из мистических кинофильмов. Эта иллюзия возникала ещё и потому, что эманации деформировались, какие-то расширялись, другие сужались, а некоторые настолько изменялись, что и впрямь походили на человеческие тела.
   Так продолжалось несколько долгих мучительных секунд, пока в Менгир не ударила следующая молния. Ирина охнула и завалилась на спину, а ещё через несколько секунд у неё начались роды.
   Молнии же били и били в верхушку Менгира, в одно и то же место, словно хорошо отрегулированный станок с ЧПУ. Долбали тихо, без положенного грома, и лишь воздух всё гуще шипел вокруг валуна, да дуга странным образом шелестела в момент контакта с Менгиром. Вонзившись в верхушку, молния дрожала какое-то время, выгибаясь в разные стороны, словно индийская танцовщица, а потом гасла. Но уже через миг на её месте выплясывала другая.
   Геннадия Седых убило первым же разрядом. Волосы его воспламенились, кожа вспучилась волдырями ожогов, и стала скручиваться отдельными дымящимися жгутиками. Глаза расплавились, и обжигающим кипятком вытекли из глазниц. Тело офицера бесформенно обмякло, гимнастёрка вспыхнула, и сгорела за секунду, и лишь сапоги ещё тлели, коптя чёрным смердящим дымком. Минуло несколько мгновений, и тело, бывшее когда-то старшим лейтенантом Седых окончательно спеклось в единую массу с дерматиновым креслом. Металл каркаса оплавился и просел, расплавив ещё и часть ленолиума на полу, и вскоре конгломерат из человеческих костей, кожзаменителя и синтетики превратился в единую однородную массу, бесформенным бугорком дымящуюся на полу.
   Игорь в первые мгновения катастрофы попытался встать между Ириной и Менгиром, защищая жену от неведомых сил, и это ему удалось. Он погиб, превратившись примерно в то же самое, что и Геннадий, и его дрожащая дымящаяся масса медленно застывала в полуметре от Ирины, которая теперь рожала, и совершенно не воспринимала того, что происходит в Лаборатории. А вокруг неё с грохотом разрушалось Сооружение. Ломались стены, и трескался потолок, на пол летели камни и армированные плиты, лопались трубы, и рвались кабеля. Внутренние помещения взрывались, и горели, будто облитые керосином. Осколки оборудования и инструментов, разбросанные взрывными волнами разлетались во все стороны, но ни единая щепочка не упала на Ирину. Словно кто-то защищал её.
   После очередного удара молнии Менгир раскололся на две неравные части, стены Лаборатории треснули окончательно, и медленно обрушались внутрь Сооружения. Бронированная металлическая входная дверь лопнула, будто пластмассовая игрушка, и двумя рваными осколками рухнула в нескольких сантиметрах от Ирины, но она и на этот раз ничего не заметила. Она рожала.
   Ира рожала, понимая уже, что, родив, она умрёт. Ибо внутри неё совершалось нечто такое, чему она не ведала названия. Молния угодила ей в живот, но она не умерла. Лишь горячее жжение внутри себя ощутила Ирина, и толчки резкой боли в спине. Она лежала среди руин, окружённая осколками стен и обломками потолка, вокруг неё бушевал огонь, и закручивался смерчем раскалённый воздух, но Ира не замечала этого. Она лежала, ощущая затылком шершавую поверхность пола, и чувствовала, что из неё что-то выходит. Она понимала, что это, наверное, её ребёнок, но никаких ощущений в связи с этим не испытывала: ни душевных, ни физических, ни физиологических. Потому что она умирала, и знала это. Чувствовала. Но ей было всё равно. Ей уже не было больно, ей не было страшно, ей совсем не хотелось жить. Она смотрела на то, что осталось от её мужа, понимала, что это - Игорь, и желала, чтобы всё поскорее закончилось.
   "Быстрее бы!" - подумала Ира, и умерла.
   В момент перехода в иной мир ей стало хорошо.
  
   * * *
  
   Дежурный по части капитан Иванов, получив сигнал о том, что в Центральной Лаборатории возникла нештатная ситуация, запрыгнул в дежурную машину, и на предельной скорости помчался в сторону Сооружения. В то же самое время, разгоняя мрак яркими прожекторами, и пронзая пространство жуткими звуками сирены, из своего ангара вылетела пожарная машина, и также направилась в сторону научного центра. А в санчасти, в помещении дежурного врача зажглась красная сигнальная лампа, и, следуя указаниям помощника дежурного по части, группа медиков в белых халатах, проворно усевшись в автомобиль "Скорая помощь", ринулась туда, где в ночи пылало зарево бушующего огня. Все службы сработали быстро и слажено, действуя в экстремальной ситуации согласно разработанным инструкциям и установленным нормативам. Сказались многочисленные тренировки и строгие зачёты.
   Прибыв к месту происшествия первым, капитан Иванов, оставив фары включёнными, выскочил из машины. Его взору предстала картина, подобную которой он не видел со времён Отечественной войны. Центральной Лаборатории не существовало. Она была полностью разрушена, а на её месте теперь дымились горы изломанного камня, битого кирпича и искореженного металла.
   Через десять секунд после дежурного по части подъехала машина "Скорая помощь", из которой, кряхтя и чертыхаясь, выбрался начальник медицинской службы майор Чуприн, его заместитель старший прапорщик Чекулаева, шофёр рядовой Мамаладзе, и медбрат ефрейтор Вахристюк. Медработники недоумённо таращились на дымящиеся развалины, чесали затылки и всячески старались не смотреть друг другу в глаза.
   А ещё через полминуты подлетела пожарная машина с дежурным расчётом на борту. Пожарники деловито разматывали шланги, подсоединяли рукава к пожарной арматуре, и хотели было залить оставшиеся очаги воспламенения водой и пеной, но капитан Иванов остановил их.
   - Подождите!
   Повернувшись к начальнику медслужбы, он мотнул головой в сторону развалин.
   - Ну что, пойдем, посмотрим?
   - Да, пожалуй, - кивнул Чуприн. - Сколько здесь находилось людей?
   - По идее - двое. - Неуверенно начал Иванов. - Но...
   - Что значит "по идее"?
   - Это значит, что дежурил по Лаборатории старший лейтенант Седых. По его настоятельной просьбе ему в помощь был вызван старший лейтенант Дерега. А вот Игорь пересёк КПП в сопровождении жены, которая якобы направлялась в санчасть. Она у вас?
   - Не знаю.
   - Потому я и говорю "по идее".
   - Ясно, пойдём.
   Офицеры не сделали и двух шагов, когда из самого центра руин, где разрушения оказались наиболее катастрофическими, а в проломах стен и на останках оборудования ещё плясали языки пламени, совершенно отчётливо послышался детский плач. Это было настолько неестественно и неожиданно, что мужчины замерли на месте.
   - Чёрт возьми! - Чуприн посмотрел на Иванова. В глазах медика таился неподдельный страх. - Ира Дерега была беременна. На сносях. Возможно, она шла к нам, чтобы лечь на сохранение.
   - О, Господи!
   Офицеры бросились на крик.
   - Дайте больше света. У кого что есть, светите сюда!
   Пожарная машина развернулась и направила свет прожекторов и фар в указанное место. "Скорая" и "дежурная" сделали то же самое.
   На чёрном фоне ночи, сквозь дымные струи бушующего пожара были видны искореженные участки труб и перекрученные куски арматуры, измятые листы металла и раскрошенные в песок камни, разбитое до неузнаваемости оборудование и заваленная разнокалиберным ломом шахта Менгира. Свет фар и прожекторов освещал двух застывших в напряжённых позах мужчин: одного - в полевой военной форме при портупее и оружии, другого - в расстёгнутом белом халате с медицинским саквояжем в руке. Общим же в их позах являлось то, что оба выглядели так, будто их внезапно заморозил прорвавшийся из бездн Вселенной безжалостный космический холод.
   Над руинами повисла тишина, которую нарушал лишь тихий детский плач. Капитан Иванов смотрел на открывшуюся ему картину, и понимал, что подобного он никогда не видел, и, дай Бог, никогда больше не увидит. Повернувшись к Чуприну, он вяло поинтересовался:
   - Ты что-нибудь понимаешь?
   Майор покачал головой, и, нагнувшись, стал внимательно смотреть туда, откуда доносился плач.
   - Нет! Пока я ничего не понимаю.
   Иванов мельком глянул на то, что шевелилось в камнях, и тут же отвернулся.
   - А это вообще, возможно?
   Медик медленно выпрямился.
   - Теоретически, возможно всё, но...
   - В том-то и дело, что "но".
   Дежурный по части повернулся к военнослужащим, находившимся возле машин.
   - Никому не подходить. Всем оставаться на местах. Прохоров!
   - Я!
   - Беги в "дежурку" и вызывай комбрига!
   - Есть!
   - Саша! - Иванов обратился к Чуприну. - У тебя есть простыни?
   - Конечно.
   - Тогда неси!
   Когда Чуприн принёс несколько свёртков белоснежной хрустящей материи, Иванов обратился к присутствующим.
   - Всем отвернуться и закрыть глаза. Я не шучу. Невыполнение приказа будет расценено как воинское преступление.
   Он посмотрел на Чуприна.
   - Ну что, Саня, давай?
   - Давай!
   Чуприн отвернулся, и быстрым незаметным движением перекрестился. Иванов видел это, но ничего не сказал. Он был закоренелым атеистом и коммунистом с долгим стажем, но теперь капитан страстно желал, чтобы всё побыстрее закончилось.
   Ибо ЭТО было невозможно!
  
   * * *
  
  
  
   Эссе о запахах.
  
  
   Я не знаю, со скольких лет человек способен запоминать эпизоды из своей жизни, и с какого возраста это считается нормальным, но лично моё первое воспоминание о собственном прошлом можно отнести к временам почти младенческим. По всей видимости, мне тогда исполнилось года полтора, не более, а значит - по стране шествовал 1966 год.
   Можно только предполагать, что именно возбудило моё сознание, какое знаковое событие происходило в те несколько секунд, что позволило этому воспоминанию задержаться навсегда в моей памяти, но я по сей день хорошо помню его. Всё, вплоть до каждой мелочи.
   Вначале была темнота. Правильнее сказать - пустота, но потом, вдруг, темнота рассеялась, и в памяти моей возник образ яслей, дошкольного учреждения для детей, где я в тот миг находился. И в связи с ними, с яслями - абсолютно целостная картина мира, сформировавшаяся в данной точке пространственно-временного континуума.
   Я помнил небольшое помещение - зал, - в котором во множестве находились дети. Видел нелепые игрушки, в изобилии разбросанные по полу. Успел разглядеть пыльные окна с грязными серыми потёками, и главную достопримечательность зала - огромный ковёр, распластавшийся по полу. Его поверхность была смята и сморщена непоседливыми ребятишками, а он лежал себе на полу, пыльный и безразличный ко всему, преломляясь на сгибах чудовищной геометрией линий, и скалясь аляповатыми узорами с неестественной, кричаще-яркой расцветкой.
   Боковым зрением я отметил, как в комнату вошла неопрятная, некрасивая нянечка в грязном халате, с ведром и шваброй в руках, и со злым, сильно вытянутым лошадиным лицом. Она была маленького роста, горбатая и с очень большим размером ноги, от чего в разных ракурсах походила то на кенгуру, то на гигантского кузнечика.
   А посреди ковра находился манеж. Детский манеж, вокруг которого бегали дети постарше меня. Года по два, два с половиной, а может быть и больше. Трудно сказать. Дети были сильно возбуждены. Они громко кричали, смеялись, и указывали пальцами на того, кто находился в манеже.
   Это был совсем маленький ребёнок. Мальчик или девочка - не знаю, так как он стоял спиной ко мне. Возраст: годик, наверное, не более. Ребёнок давно и громко плакал, ибо шея и видимая часть лица его побагровела, тело содрогалось от судорожных всхлипов и рыданий. Дитё стояло в манеже, и держалось пухлыми ручонками за поручни. Из одежды, на нём была одета лишь короткая распашонка. Ползунки отсутствовали.
   Я смотрел на это плачущее создание, и отчётливо видел (возможно, именно это и явилось причиной воспоминания), как из его маленькой розовой попки торчит толстая какашка ...
   А далее, как только в памяти моей возникала эта мизансцена, как только я в очередной раз вспоминал о ней, внутри меня: в сознании ли, в мозгу ли, а может ещё глубже - в подсознании, раздавался мягкий щелчок, словно кто-то переключал неведомый тумблер. Я закрывал глаза, и картина становилась совершенно реальной. Память концентрировалась на ней, сознание фокусировалось на данном воспоминании, и, сразу же после щелчка во мне обострялись ещё два основополагающих чувства: обоняние и слух. Обострялись не в реальности, а внутри меня. В моём воспоминании.
   Я слышал разноголосый галдёж детей, при этом, различая каждый голос в отдельности. Вибрацией на коже ощущал истерические вопли старшей воспитательницы, раздалбывающую за что-то горбатую нянечку. Улавливал отдалённый, равномерный гул какого-то механизма, возможно, стиральной машины. Где-то вдалеке монотонно бубнило радио, а по грязным окнам начинал барабанить дождь.
   Визуальные образы гармонично сливались со звуками, и в тот же миг рождались запахи. Резкие, аммиачно-хлористые миазмы из туалета. Запах подгорелой манной каши и компота из сухофруктов. Специфический запах мастичного пола, на который пролили рыбий жир. Его плохо вытерли. Просто размазали по полу. А он лежал себе невытертый, блестел и пах. Ещё был затхлый запах влажной пыли, доносившейся от сморщенного ковра с ядовитой расцветкой. И, сам не знаю, как, но я почему-то различал холодный промёрзший дух немытых окон. Именно - холодный!
   И всё это - как единое целое: визуальные образы, звуки и запахи. Убери хоть одну составляющую - и картина исчезнет. В моём сознании, помимо меня, образовался некий взаимосвязанный замкнутый круг. Целостный фрагмент Вселенной. Единый, автономный, самодостаточный универсум, который невозможно было разорвать, потому что он не существовал по отдельности один от другого, и от всей остальной суммы ощущений.
  
   * * *
  
   И ещё один фрагмент из памяти. Яркий и запоминающийся. Памятное событие времён моего посещения другого дошкольного учреждения: детского сада. По сравнению с самым первым фрагментом бытия - бездна времени. Целая вечность в ТОЙ системе исчисления, в которой пребывают все дети дошкольного возраста. Ибо, мне уже шесть! Столько всего позади! Столько прожито, испытано, познано! Время летит, и на календаре уже 1971-й год. Скоро в школу!
   Вообще, я рос спортивным мальчиком, а потому такие события, как чемпионаты мира по футболу или хоккею для меня - тогдашнего, были не пустым звуком. Являлись не банальным сочетанием букв, а становились вполне знаковыми явлениями, изобилующие не только смысловыми наполнениями, но и оставляющие в сознании моём ярковыраженные сакральные отметины. В особенности - пёстрая хоккейная форма! Потому что, когда наша великая тройка нападающих: Михайлов - Петров - Харламов, выезжала на лёд в этой самой яркой форме с надписью "СССР", и изящными, искромётными комбинациями запутывали соперника, а потом забивала в его ворота бесчисленное количество голов, то в эти минуты душа маленького мальчика - Вити Марецкого переполнялась чем-то таким, чего сейчас во мне либо не было вообще, либо ОНО находилось в такой глубине, откуда ЕГО выманить было крайне непросто.
   И вот, в ту счастливую пору, в детский сад "Солнышко", строго по разнарядке и в объёме установленных лимитов, был осуществлён широкомасштабный завоз детских игрушек всех артикулов и номенклаторов. В это самое время, наша группа, парами (мальчик - девочка), передвигалась по направлению из столовой на детскую площадку, став невольным свидетелем разгрузки огромного количества этих хрустящих целлофановых упаковок с вожделенным детским счастьем. И среди этого - новенькие комплекты детской хоккейной амуниции!
   Яркие свитера красного и синего цветов с крупными номерами на спине. Деревянные клюшки с надписями: "ЦСКА", "Динамо" и "Крылья Советов". Пластмассовые шлемы с дырочками для вентиляции головы. Резиновые шайбы с рисунком Снеговика и надписью "Приз Известий". Вратарские проволочные маски, двухполозные коньки, щитки, перчатки, рукавицы ...
   В общем - полный комплект!
   И всё это - умопомрачительно пахло! Клянусь, я помню этот запах до сих пор! Клюшки пахли свежеструганным деревом, лаком и краской, свитера - какой-то неведомой синтетикой, шлемы и щитки - нагретой пластмассой, а шайбы и ботинки для коньков - горелой резиной.
   А все вместе, они пахли хоккеем! Это была жуткая полимерно-химическая смесь разнородных запахов, которые трудно было бы описать пером или постичь разумом, но моё обоняние запомнило его на всю жизнь. Зато теперь, много лет спустя, как только мой нос улавливал нечто сходное, пусть и ни в тех же пропорциях и сочетаниях, но всё же, нечто из той же серии полимерно-химического, то мне сразу же вспоминался детский сад "Солнышко", яркая форма, клюшки, шлемы, а главное - игра!
   Игра по-взрослому, пять на пять, с вратарями и с настоящими воротами, на которые была натянута новенькая сетка. И, когда шайба влетала в ворота, сетка колыхалась и трепетала, а с "трибун" неслись крики девчонок, мальчишек, и воспитательниц с нянечками.
   "Шайбу! Шайбу!"
   И этот визуальный ряд возникал в сознании моём каждый раз, как только мой нос улавливал лёгкий запашок из дверей мебельного магазина.
  
   * * *
  
   Время стремительно летит вперёд, и вот уж на дворе сентябрь 1974-го. Я перешёл в третий класс, но к учёбе ещё не приступил, ибо в жизни моей произошли серьёзные изменения. Судьба забросила меня в Сибирь, на берег могучей таёжной реки, медленно несущей свои воды в Ледовитый океан. Обширное речное пространство шло длинной, едва различимой волной, а его свинцовая, будто с пятнами жира, гладь, очень походила на подтаявший холодец, от матовой поверхности которого ничего не отражалось. За спиной раздался громкий всплеск, и, обернувшись, я успел рассмотреть блестящее чешуёй тело огромной рыбины, которое, плавно изогнувшись, ушло на глубину. Спрыгнув с дощатой пристани на песчаный пляж, я сразу же ощутил ползучий запах болота. Вода у берега обильно "цвела" слоями бурых и зелёных водорослей, от которых помимо болота отчётливо попахивало антибиотиками, как это бывало в лаборатории Санэпидемстанции, где работала бабушка.
   По обоим берегам реки раскинулась тайга: зеленовато-коричневая громада без конца и края, с редкими багряными пятнами увядающей листвы на липах и осинах, сиротливо затерявшихся среди океана вечнозелёной хвои. Непроходимые чащи простирались на сотни километров вокруг, возможно - на тысячи, сливаясь вдалеке с исчезающим горизонтом.
   "Дыра-дырой!" - шептала мама, произнося эти два слова будто заклинание, которое способно хоть что-то изменить. Но - нет, ничего не менялось, и мы всё глубже увязали в непролазных таёжных дебрях, слывших глухоманью даже по здешним сибирским меркам. С незапамятных времён в эти медвежьи края отправляли на поселение уголовников, политических ссыльных и прочих, ограниченных в правах граждан, требующих за собой особого надзора. Их привозили скопом, выгружали на пристань необременительный скарб, и - всё, пишите письма! Бежать некуда. До Столицы - далеко, до Бога - высоко, а вот в тайгу - пожалуйста! Лови рыбу, бей зверя, грибы и ягоды собирай - с голода не помрёшь, а вот коли бежать надумаешь, то ждёт тебя на этом поприще полная неудача. Через тайгу не просочишься, - сдохнешь, а реку по всей длине власть контролирует. Так что - банзай! - живи и радуйся.
   И всё бы ничего, люди и ни в таких местах проживают, но сподобил кто-то расположить в этой местности воинскую часть, а потому подкрался и наш черёд пожить на свежем воздухе, и порадоваться величественной красоте таёжных пейзажей. Нам - это отцу, маме и мне. И - эх!
   Низкое осеннее небо коснулось верхушек сосен. Плотные серо-стальные тучи с клочьями фиолетовых пятен и с тёмно-синими разводами заволокли небесную ширь от горизонта до горизонта. А где-то далеко на востоке, на самой отдалённой границе видимости, тайга, окрашиваясь в лазурные тона, сливалась с тучами в единую клубящуюся массу. Пахло мокрым лесом и близким дождём, который прорывался к земле мельчайшей прохладной моросью, влажно облизывающей лицо и руки.
   Протяжённостью в сотни особей, журавлиный клин с курлыканьем потянулся на юг. Не рано ли? Потревоженные птицы торопливо прощались с неприветливыми таёжными просторами, держа курс вдоль русла угрюмой реки, стремясь убраться побыстрее в места, где всё же веселее. Даже птицам здесь не нравилось!
   Нам же придётся задержаться тут на некоторое время, потому что отца перевели в эту лесную глушь на должность командира отдельной радиолокационной роты, предоставляя этим последнюю возможность получить майора. Об этом я узнал некоторое время назад, став случайным свидетелем его пьяного разговора с другим таким же пьяным капитаном ПВО. Отец находился в сильном раздражении, так как начальство, видите ли, не удосужилось поинтересоваться: а хочет ли он сам получать звание "майора", чтобы потом ещё до сорока пяти горбатиться?! И вообще, желает ли он отправляться в такую глушь, чтобы Отчизну защищать? Правда, самому начальству папаня об этом и словом ни обмолвился, сорвав злобу на мне и на маме, но я уже привык к подобному поведению советского офицера.
   "Козёл!" - процедил я сквозь зубы, в очередной раз поклявшись, что никогда в жизни добровольно ни стану военным. А уж офицером и подавно. - "Лучше гайки на заводе крутить или подметалой во дворе работать, чем стать таким ублюдком в пагонах!"
   Мама, конечно, не хотела ехать, но, куда деваться? Муж всё-таки. Напившись, батянька становится дурным и агрессивным, а теперь - более чем когда-либо. Он злился, свирепел, и не брезговал руки распускать, а потому мама его боялась. Я чувствовал это, и - тоже боялся. Ну, ничего, скоро я запишусь в секции бокса, дзюдо и самбо, и когда придёт время, уделаю родителя, пусть только посмеет руки распустить. Да так уделаю, чтобы мама видела. У неё на глазах.
   Каждое следующее место службы папани всё дальше отдаляется от признанных очагов культуры и цивилизации, двигаясь в сторону противоположную им, и всё более сползая к самому краю обжитых территорий. Но мы бессильны - я и мама. Она гладит меня по голове и плачет, и за эти слёзы я ещё более ненавижу того пьющего человека, который зовётся моим отцом. Однако мне всего девять лет, и я ничего не могу с этим поделать. Ну, ничего, подождём! А пока, вместе с бесперспективным офицером, который к тому же не желает родину защищать, мы передвигаемся от одной дыры к другой, и ни конца этому ни видно, ни края.
   От реки по пологому склону петляла грязная скользкая тропа, ведущая нас прямиком к воротам нового места службы родителя. Я видел знакомые по другим гарнизонам скелеты антенн, дёргающийся вверх-вниз силуэт высотомера, и вращающийся вокруг собственной оси профиль РЛС. Мы медленно приближались к колючей проволоке в несколько рядов, за которой угадывались контуры ангаров, кунгов и передвижных станций. А от них, ещё не оформившиеся в реальности, но уже дразнящие обоняние, в ноздри мои проникали фантомные запахи грязной казармы, несвежих портянок и кирзовых сапог.
   Деревня состояла из двух десятков домов, сельмага, фельдшерского пункта, и ДОСа - дома офицеров связи - мрачного двухэтажного строения, построенного ещё до 1913 года, то есть, во времена царских сатрапов, пылких революционеров и верных ленинцев. Мама едва не плакала при виде свалившегося счастья, а вслед нам уже взирали угрюмые рожи представителей местного населения - потомки ссыльных, каторжных и прочих поселенцев, а также злые и наглые физиономии их отпрысков, немногочисленных мальчишек и девчонок, с коими теперь мне предстояло общаться.
  
   * * *
  
   Однако, всё плохое когда-нибудь заканчивается, и вот, два года спустя, я вспомнил себя уже в 1976-м. Майора мой родитель так и не получил, зато был отправлен в Беркучанск, дослуживать до "сороковника". Дыры, глухомани и медвежьи углы для нас закончились, ибо их лимит папаня исчерпал. Ну, хоть на этом спасибо! А ещё благодарность ему за то, что раздобыл мне путёвку в пионерлагерь Министерства Обороны. И ни куда-нибудь, а на юг, к самому синему морю!
   Стояло жаркое лето. Июль. Как сейчас помню те елозящие звуки, более похожие на рёв пожарной машины, что означали утренний подъём. До сих пор не пойму, как такой маленький мальчик, исполнявший должность горниста, мог выдувать чудовищные звуки из инструмента, который был едва ли не больше его самого. Ёжась от свежести утреннего бриза, лёгкими порывами идущего от моря, пионеры выбегали на зарядку. Ранняя пробежка бодрила и разгоняла остатки сна, а далее, под предводительством мускулистых физруков и спортивного вида физручек, сотни детей выбегали на стадион, и строились по отрядам, для свершения ежеутреннего ритуала. Начиналось коллективное поднимание и опускание рук, совместные приседания и наклоны, ритмичные подпрыгивания и дружные задирания ног.
   Ко времени завтрака становилось жарко. Ноги скользили по жирным полам, столы лоснились от размазанного жира, жирные мухи, жужжа, бились о стёкла, а жирная повариха раскладывала еду. Всё на "же". Разморенный на жаре запах хлорки висел в воздухе, словно туман в ущелье. В меню - жареная картошка, свежий белый хлеб с маслом и чай с сахаром. Вкусно так, что тут же забываются и скользкие полы, и зелёные мухи, и упитанные повара. А какими же им быть?
   После завтрака - линейка: обязательное построение пионеров в специально отведённом месте. Официальное мероприятие для проверки наличия и присутствия. Отход и подход к пионерскому начальству. Строевой шаг. Звучит советский гимн и поднимается алый стяг.
   "Будь готов!"
   "Всегда готов!"
   "Вольно! Разойдись! Всем на море!"
   "Ура!!!"
   Извилистая береговая линия кажется сплошь усеянной цветастыми подстилками. Берег пуст, а из бурных волн аквамаринового моря торчат худые загорелые тела. Мокрый галечный пляж блестит вкраплениями кварца, отсвечивает бутылочным стеклом лимонада, и плотно насыщен майками, шортами и шлёпанцами. Красота! Пахнет сушёными водорослями, дохлыми крабами и нагретыми камнями.
   Почти от самой кромки пляжа, резко вздымающимися уступами начинаются горы. Их заснеженные пики стремятся вверх к оранжевому солнцу, и, касаясь ненароком ватных облачков, вонзаются в синеву небесного свода. Пологие склоны поросли низкорослым реликтовым лесом и густым вязким кустарником, из зарослей которого выплывают запахи дыма, шашлыка и можжевельника.
   У самого берега, подставив несформировавшиеся тела жаркому солнцу, расположились девчонки-пионерки в открытых купальниках, чьи движения и позы, заимствованные у девочек постарше, стремятся соответствовать ещё и взрослым тётенькам из телевизора. Желание выглядеть взрослее, так и прёт из подростковых организмов, значительно опережая развитие мозга, от чего физиология как всегда берёт верх над здравым смыслом.
   После купания нас строят по отрядам, считают по головам, и ведут обратно к жилым корпусам. Ведут строем, с песней и с барабанным боем. Ведут по пальмовой аллее, по обеим сторонам которой расположены портреты пионеров-героев с не по-детски серьёзными лицами. Ведут мимо памятника лысому дядьке, с вечно вытянутой рукой, с венками у мраморного постамента, и с красными розами на клумбах вокруг. Ведут мимо знаменитого дерева, которое много лет назад посадил один из братьев лысого дядьки, о чём документально свидетельствовала бронзовая табличка возле самого дерева, узорчатая фигурная оградка вокруг него, и мраморная плита перед входом. Земля у памятника пышет жаром. Пахнет сухой пылью и раскаленным асфальтом.
   Перед ужином мы играем в футбол. Внутренний чемпионат лагеря, а также ответственные матчи с ребятами из соседних лагерей и сверстниками из окрестных сёл. Играем по-настоящему, аж дух захватывает - с красивой формой, гетрами и сеткой на воротах. Со зрительскими трибунами и сотнями отчаянных болельщиков (и болельщиц). Со строгими судьями, громкими свистками и жёлтыми карточками. С забитыми и пропущенными голами, и с цифрами на табло. Всё, как у взрослых! Я, естественно, в числе лучших. Нападающий, на счету которого множество забитых голов. И возможно, поэтому меня с интересом разглядывают девчонки. Даже те, кто немного постарше. И нет ничего слаще этого!
   Вечером - массовка. В переводе на нормальный язык - танцы. Кавалеры приглашают дам, пионеры - пионерок, мальчики - девочек, и - наоборот. Медленные танцы на пионерском расстоянии, но, боже мой! - как бьётся сердце! Как по-взрослому себя ощущаешь, как напряжён и энергичен!
   После танцев, как и положено - драка. Всё, как у больших мальчишек. Кто-то ни так посмотрел, кто-то ни то сказал, кто-то ни ту пригласил. Агрессия задавливается дюжими пионервожатыми и физруками с последующим разбором поведения на совете отряда. Позор!
   А в конце смены зажигается большой пионерский костёр. Песни и танцы. Слёзы, сопли и обмен адресами. Пахнет картошкой в "мундире".
  
   Взвейтесь кострами синие ночи,
   Мы пионеры дети рабочих.
   Близится эра светлых годов.
   Клич пионера всегда: "Будь готов!"
  
   * * *
  
   Почему я вспомнил об этих запахах?
   Всё бы ничего, и какашка, торчащая из розовой попки, и клюшки с запахом свежей древесины, и неопрятная нянечка, похожая на кенгуру - разве это должно кого-то удивлять? И нет ничего странного в том, что бесперспективного офицера заносит всё далее в дебри нехоженой тайги, а его сын, тем не менее, получает возможность отдохнуть на юге, искупаться в море, увидеть пальмы и сыграть в футбол. Почему это должно смущать кого-то? Конечно же, нет - не должно, но только ни в моём случае. А всё потому, что я точно помню все знаковые эпизоды своей ещё недолгой жизни. Я знаю, что меня никогда не отдавали в ясли, и я не посещал детского сада, потому что всё своё дошкольное детство провёл у бабушки и дедушки. Тогда откуда эти яркие воспоминания о разлитом рыбьем жире и хоккее на льду? Мой отец - гражданский человек. Он никогда не был пьющим бесперспективным капитаном ПВО. Но откуда тогда эти яркие образы псевдоотца и псевдоматери? Откуда взялись воспоминания о хмурой таёжной дыре, где все мы якобы оказались в 74-м? И откуда такая лютая ненависть к так называемому отцу, если своего, гражданского, я очень даже люблю? А пионерлагерь? Я точно знаю, что никогда не был ни в Крыму, ни на Кавказе, ни ещё где-либо, где заснеженные горы встречаются с тёплым морем, а значит, ни мог там, ни купаться, ни загорать, ни гулять под пальмами! Тогда откуда во мне воспоминания о них, вкупе с пионерским костром и футбольными подвигами под жарким солнцем?
   Ответа у меня нет. А это - напрягает!
  
   * * *
  
   Сентябрь 1983 года.
  
  
   Стояла ранняя осень середины сентября. Посреди дня погода была ещё летняя - тёплая и пляжная, ближе к вечеру город погружался в осеннюю прохладу, а ночью, как правило, капал мелкий моросящий дождик, от чего раннее утро бодрило и освежало. Где-то на южных морях начинался бархатный сезон и бабье лето, в северных водоёмах хрустящий ледок понемногу сковывал реки и озёра, а у нас в Горске, в широтах так называемой средней полосы, стартовала ярмарка осенних красок, коими щедро наградила этот край природа в компенсацию за отсутствие синих морей.
   Оттенки увядания заполняли весь спектр цветности от пожухлого зелёного с переходом в жёлтый и оранжевый, до багряного и красного с уходом в хрустящий коричневый. Чарующий колорит красок и оттенков, расплескавшийся по окрестным лесам и паркам, гармонично резонировал своими постоянно изменяющимися полутонами с моим нынешним неустойчивым душевным состоянием, шедшим от понимания того, что жизнь моя вскоре должна радикально измениться.
   Нынешнее утро было хмурым и пасмурным. Низкие тучи повисли над городом, но дождь запаздывал. Лёгкие порывы ветра гоняли по улицам невесомые нити паутинок, и начинающую опадать увядшую листву. Внезапно ветер стих. Воздух обездвижено застыл, уплотняясь и концентрируясь у поверхности. Пространство стремительно заряжалось атмосферным электричеством, идущим от разности потенциалов земли и неба. Однако ожидаемая гроза так и не началась. В плотном слое туч возник просвет, солнце мигнуло через него, будто привет из озоновой дыры, разность потенциалов уменьшилась, а концентрация грозового пространства сдулась в одно мгновение, будто проколотый мяч.
   Наступило воскресенье, и я решил прогуляться. Утренний моцион на фоне неизбежности был мотивирован тревожным предчувствием, скользкой холодной змеёй вползающим в душу. Перспектива указывала на скорое и долгое расставание со всем тем, что было дорого мне всю жизнь, и от этого, наверное, яркие осенние краски увядающей природы казались ещё ярче и насыщеннее, и ощущались ещё более остро, чем когда-либо. Возможно, я неосознанно стремился вобрать в себя эти последние отцветающие краски "гражданки", а может, лирическая часть меня неожиданно дала о себе знать, но сегодня утром мне захотелось вдруг побродить по окрестностям Горска. Просто так. Без цели, без смысла и без направления. Ибо, когда ещё придётся!?
   Этим летом я сдал экзамены, и был переведён на второй курс Горского Строительного Института, где теперь и коротал время в ожидании призыва в ряды Вооружённых Сил СССР. Всех студентов второго курса направили в колхоз, а тех, кто готовился исполнить почётную обязанность, от сельхозработ освободили, и оставили при институте для работ ремонтных, однако с обеда отпускали по домам, ибо производительность труда призывников оказалась крайне низкой, а её качество оставляло желать лучшего.
   Сегодня утром мне позвонил Сергей Приходько - мой одногруппник по ГСИ в настоящем, такой же, как я призывник в будущем, и учащийся параллельного класса средней школы в прошлом. Он сообщил, что из мест службы в рядах ВС СССР в краткосрочный отпуск с выездом на родину прибыл один наш общий знакомый, и нынче жаждал организовать небольшой пикничок на свежем воздухе. Место встречи счастливый отпускник выбрал известное - старое и заброшенное хараумское кладбище на окраине Горска. Время встречи назначил обеденное - 13.00. И вот теперь, нагуляв аппетит, я, соблюдая пунктуальность, поспешил на рандеву.
   Хараумы - это тюркский народ, который по утверждению учёных являлся потомком "неразумных хазар", и, как их знаменитые предки, исповедовал иудаизм, из-за чего непросвещенные обыватели ошибочно считали это кладбище еврейским. В 1944 году, как это тогда было принято, их обвинили в пособничестве и сотрудничестве, загрузили куда положено, и отправили куда надо, откуда после хрущёвской реабилитации возвратились единицы. С тех пор за кладбищем никто не следил, потому что раввины либо умерли в ссылке, либо уехали в Страну Обетованную. Религиозная часть хараумов, как и положено пастве, последовала за пастырями. Те же из них, кто вернулись в Горск, являлись типичной продукцией эпохи сталинизма, исповедовали военный коммунизм, и желали быть погребёнными на общих основаниях. А потому на древнем кладбище теперь ночуют бомжи и алкаши, пацанва ловит на продажу птиц и ежей, и ещё здесь хорошо выпить портвейна.
   Расположились мы возле входа в старинный склеп, с массивной мраморной шестиконечной звездой на вершине куполообразной крыши. В нескольких шагах от склепа возвышался вросший в землю каменный стол на шести ножках, с шестью каменными седалищами вокруг него, и с каменной вазой в виде цветка с шестью распустившимися лепестками, водружённой на шестиугольную столешницу. Нас окружали буйные заросли увядающей сирени. Жёлтая выгоревшая трава топорщилась сухими жёсткими травинками. Одичавшие цветы одинокими стебельками торчали из неухоженных клумб. Мы же, застелив каменный стол свежими газетами, стали раскладывать питьё с закусью. Пили "Портвейн приморский белый". Закусывали чёрным хлебом и помидорами, плавленым сырком "Дружба" и докторской колбасой, варёными яйцами и рыбными консервами "Сайра океаническая в масле". Мы - это я, Виктор Марецкий, мой товарищ - Сергей Приходько, и ефрейтор войск ПВО Алексей Байдак.
   Разговор шёл о службе. Уже изрядно подпивший старослужащий солдат учил нас, будущих бойцов и воинов, уму-разуму, избрав на этот раз тему о том, что можно делать, чего - нельзя, и чего лучше совсем избегать.
   - Один раз дашь слабину - всё! - сожрут к ядреней фене! Это я вам говорю, в натуре, а раз так, то слушай сюда: лучше пару раз "отгрести" по организму, чем потом сопли со слезами половой тряпкой утирать. Ясно?!
   Я уже давно не слушал заслуженного деда, но ни оттого что мне было всё равно. Вовсе нет. Просто все деды говорят об одном и том же, только разными словами. То есть, в зависимости от образования. У Лёхи за плечами было восемь классов и кулинарное училище, а потому и изъяснялся он соответственно. Однако сдавалось мне, что ни в караулы он ходил, и ни на боевые дежурства заступал, а, учитывая специфику образования, находился при столовой, о чём красноречиво свидетельствовали те органы его тела, которые более других склонны к полноте.
   - Нельзя делать того, что унижает твоё личное достоинство, - продолжал ефрейтор Байдак. - Но, не путайте хрен с пальцем, потому что есть достоинство, а есть работа, которую тебе положено делать по сроку службы. Упал, отжался! Ха! Ха! Ха! Например, убирать территорию взвода, наводить порядок на вверенном объекте, зимой разгребать снег, осенью - опавшие листья - это нормально. Это тебе положено по сроку службы. А вот застилать чужую постель, на хрен, стирать чужие портянки, ядрио мать, или подшивать кому-то подворотничок, в натуре, - это уже пахнет унижением. Чувствуете разницу?! Вот так! И этого делать никогда нельзя. Стоит разок труса сыграть, и всё, пиши - пропало, деды и черпаки сгноят и зачмырят!
   Примерно в том же духе дед ПВО разглагольствовал уже два часа, и выглядело это, как поучения большого дядьки, которого распирает от жизненного опыта, и он спешит его передать прыщавым юношам с горящими глазами. Причём, большой дядька старше юношей всего-то года на два, язык его теперь ворочался с трудом, а на столе появилась уже третья бутылка портвейна. Естественно, основной удар "зелёного змия" принял на грудь военнослужащий отпускник, потому что Сергей - спортсмен, и больше делает вид, чем пьёт по настоящему. Я тоже не злоупотребляю, к тому же вечером мне предстоит идти на День рождения к своей двоюродной сестре Ольге, дочке тёти Ирины, которая недавно в очередной раз вышла замуж.
   Тем временем Приходько разлил янтарную жидкость по стаканам. Нам - на донышко, Лёхе - на две трети, чтобы побыстрее допить. У Серёги тоже дела, а тут дед ПВО внезапно объявился. С портвейном, закуской и желанием поскорее напиться. Приходько оказался в тупике: и пить вроде рано, утро на дворе, и отказать неудобно, ведь Лёха ему каким-то дальним родственником приходится. Потому-то Сергей и позвонил мне: спасай, мол, один не справлюсь! Пришлось идти на помощь. Однако я не жалею, чего уж тут лукавить? Кладбище - кладбищем, но место отличное. Тихое и безлюдное. Птички поют, насекомые стрекочут, ежи шастают туда-сюда, кошечки с собачками бегают. Красота! Милиции мы не боимся, ибо один из нас - военнослужащий, а значит, не их клиент, другие двое - ещё хуже - призывники. Что с нас взять? Армия всё спишет! Так что сидим, распиваем спиртные напитки в общественном месте, можно сказать, нарушаем общественный порядок, а всё равно не страшно. Со стороны может показаться: сидят три хараума-иудея, и поминают своих давно усопших родственников. Чего ж их трогать, коли всё чин-чинарём? Шалом алейхем!
   - А вообще, мужики, старайтесь надеется только на себя. Если поможет кто - хорошо, а коли нет, то вы должны быть к этому готовы. Не верь, не бойся, не проси - вот ваш девиз на ближайшие два или три года. Об остальном забудьте, и надейтесь только на себя.
   Почтенный дедушка заврался окончательно. Час назад он вдохновенно "втирал" про крепкую армейскую дружбу, крепче которой, мол, нет ничего на свете. Берегите, мол, её, как зеницу ока. Только она, мол, поддержка и опора простого советского солдата. А теперь вот деда ПВО развернуло на 180 градусов, и он не менее вдохновенно "грузил" нам об обратном, указывая этим, хоть и не произвольно, на свой марксистский подход к теории, выраженный философской категорией о единстве и борьбе противоположностей. В общем, пора сворачиваться, ибо пошёл базар.
   Лёгкий порыв ветра пошевелил пожухлые листья сирени. У дороги, за оградой, медленно и плавно раскачивались огромные тополя. Плотный слой туч словно приблизился к земле. Становилось душно, и было похоже, что небо скоро разродится дождём.
   Внезапно, как это порой случалось и раньше, как реакция на погоду и время года, в голове моей родился стих. Скорее даже не стих, а рифма, схожая на частушку, а не на поэзию.
  
   На небесах, под плотным слоем туч
   Запутавшийся в облачности - солнца луч,
   Пытался вырваться на волю, но пришедший в срок
   Сентябрь, рождал лишь слабый ветерок,
   Не смогший разогнать дождя поток.
  
   Как ни странно, но на этот раз я словно почувствовал направленность рифмы. Будто засёк её пеленг, и то, откуда она пришла. Повернувшись всем телом, я оценил ситуацию. За железным кладбищенским забором, добротно выполненным из прутка разного сечения и диаметра ещё во времена самодержавия, шла дорога городского значения, уложенная уже при развитом социализме, вдоль которой тянулись провода троллейбусных маршрутов, столбы электропередач, расписания автобусных маршрутов, и чёрно-белые шашечки маршрутных такси. А за дорогой начинался обширный массив частного сектора, с приземистыми одноэтажными домами единого светлого оттенка, с узкими извилистыми улочками, ведущими неведомо куда, и с тёмными закоулками, в которых затаилась бандитствующая молодёжь, славившаяся своей нелюбовью к юнцам из других районов. Рифма шла именно оттуда, от одноэтажного Советского Союза, откуда доносился лай собак, перебрехивающихся между собой, задиристое кукареканье петухов в обширных курятниках, и похрюкивание откормленных свиней, не ведающих своей горькой поросячьей участи. И вот оттуда, из пёстрой мешанины деревенских звуков, шествуя по грязи неасфальтированных улиц, минуя свинарники и курятники, и не боясь плохо воспитанных подростков, ко мне явились стихи. Паршивенькие, конечно, но - раз! - и они в моей голове. Ведь на этот миг я их точно не сочинял.
   Извинившись, я встал, и подошёл к забору, вдоль которого густо разрослась ежевика, посаженная ещё пособниками и сотрудниками. Однако, работая палкой, я расширил отверстие в колючих зарослях, и увидел за оградой дорогу городского значения со столбами и проводами, от которой в сторону частного сектора шло грязное грунтовое ответвление, изобилующее кочками и ямами, а у самой обочины возвышался металлический шкаф с почтовыми ящиками. Возле шкафа, спиной ко мне, стоял человек, и медленно, подолгу задерживаясь на каждом развороте, просматривал журнал. Ощущение рифмы давно исчезло, но я запомнил направление, и оно совпадало с той линией, что соединяла меня и подписчика глянцевого журнала с картинками. Человек свернул периодическое издание в трубочку, и неторопливо зашагал вглубь одноэтажного СССР, пробуждая во мне зудящее желание проследить за ним. Зачем? Ответа не стоило ждать, ибо желание было иррациональным, как впрочем, и направленность рифмы. Но тогда может лучше остаться? Я посмотрел на своих друзей. Они что-то оживлённо обсуждали, забыв обо мне напрочь. Вот и отлично! Сгоняю по быстрому, взгляну мельком, куда это он направляется, и - обратно. А если спросят, - где был? - скажу, что надобность отправлял. Большую естественную надобность. А потому - отошёл подальше.
   Пробежав вдоль забора, я оказался у малоприметной калитки, через которую знающие люди проникали на кладбище. Выглянув из-за узорной дверцы, человека я уже не увидел, а потому быстро пересёк дорогу, проскочил несколько десятков метров мимо высокого плетня, и, остановившись на углу близ шкафа с почтовыми ящиками, осмотрел грунтовое ответвление. Человек стоял шагах в тридцати от меня и прикуривал. Только теперь, увидев его вполоборота, я понял, что он очень молод, примерно моего возраста, однако лица его разглядеть не удалось, так как парень носил бейсболку, глубоко надвинутую на лоб, и её широкий козырёк скрывал все физиономические подробности. Прикурив, молодой человек прошёл ещё метров двадцать, и свернул на узкую улочку, которая с моего места даже не угадывалась.
   Стараясь не выказывать торопливости, я вышел из-за плетня, и в точности повторил манёвр человека с журналом. Оказавшись на пересечении улиц, я остановился, и заглянул туда, где скрылся объект моей слежки. Парень двигался неторопливо, праздно прогуливаясь по кочковатой улочке, всем своим видом давая понять, что у меня не все дома. Однако однажды начатое дело необходимо доводить до конца, даже если в этом не просматривается смысла, а потому, чтобы не сожалеть в дальнейшем, я продолжил слежку, держась как можно дальше от преследуемого.
   Шли мы долго, сворачивая множество раз то вправо, то влево, пересекли мост через Сушёную речку, приток Горки, миновали бомбоубежище времён Великой Отечественной войны, а когда вышли к Птицефабрике, я понял, что занесло меня в такое место, куда ни только Макар, но и я сам его телят не гонял. Возле разрушающегося дома, предназначенного под снос, молодой человек остановился, снова закурил, и, словно шпион, идущий на явку, начал воровато озираться, чем вызвал во мне рефлекторные действия, посредством которых я вынужден был нырнуть под прикрытие мусорных контейнеров. Липкое пространство пахло прокисшими помоями и дохлыми ёжиками, от чего мои внутренние органы взбунтовались, и попытались вырваться наружу. Я долго боролся со спазмами, пока организм не пришёл в норму. Наконец, расчухавшись, я выглянул из-за живописно раскинувшегося месива, окружающего мусорные баки, и успел заметить, как чей-то силуэт мелькнул в проёме окна нежилой двухэтажки.
   Часы показывали 15.20. Подумав, что в 16.00 необходимо двигаться домой, я вышел из своего смердящего укрытия, и направился к зданию. Хрустя строительным мусором, я подошёл к дверному проёму. Дверь, как таковая отсутствовала, и лишь несколько ступенек вели к чёрному провалу входа. Тучи были настолько плотные, что стало сумрачно, как вечером. Разглядеть, что происходит внутри, было невозможно, и я вошёл в дом, который походил на сотни таких же строений, обречённых на снос. Пол отсутствовал, ибо его, как и другие деревянные изделия, местное население растащило на дрова. Пустые бутылки и мятые пачки сигарет топорщились грязными кучками по углам вместе с окурками и вскрытыми консервными банками. Отходы жизнедеятельности людей и животными засохшими колбасками устилали цементное основание пола. С потолка свешивались провода различного сечения и трубы разного диаметра, закрученные в спирали неведомыми силачами, пыльные, и обильно изъеденные коррозией.
   Моего клиента нигде не было, и я, спрятавшись в тени возле стены, стал ждать. И, надо признать, сделал это вовремя. Наверное, их встреча была назначена на полчетвёртого, потому что именно в это время снаружи раздался типичный хруст шагов, и в дом совершенно спокойно, не таясь, вошёл мужчина примерно шестидесяти лет, излишне полный, со стрижкой под Котовского, и одетый так нелепо и безвкусно, как мог одеваться только бывший военный, не ведавший долгие годы службы о том, как носить гражданские шмотки. В своей одежде мужчина походил на клоуна, который уже оделся, но ещё не загримировался. На нём был коричневый пиджак в крупную жёлтую клетку, ярко-оранжевый галстук в зелёную полоску и тёмно-синяя рубашка с петухами и розами. Это была лучшая часть его гардероба. Далее, под этот "прикид" дядечка носил чёрные спортивные штаны с белыми лампасами, жёлтые штопаные носки, и резиновые шлёпанцы несколько большего размера, чем габариты ступни. Однако человек чувствовал себя вполне комфортно, стеснений не испытывал, а неудобств не ощущал. Не притормаживая, он пересёк зал. Не оглядываясь и не глядя по сторонам, подошёл к лестничному пролёту, и, насвистывая что-то весёленькое, начал подъём на второй этаж.
   Оказавшись так удачно незамеченным, я вышел из тени, и, осторожно ступая, проследовал за человеком с причёской, как у Владимира Ильича Л. Остановившись около лестницы на второй этаж, я прислушался. Вверху разговаривали, но разобрать что-либо оказалось невозможным, и я решил подняться выше. Ступая так, чтобы не шуметь и не хрустеть, я начал медленное восхождение. Выполненные из камня ступени к счастью не скрипели, и первый пролёт был быстро преодолён. Слышимость значительно улучшилась, но недостаточно. Пришлось пройти ещё несколько ступеней второго пролёта, но далее, чтобы не обнаружить себя, я вынужден был остановиться. Присев, я опёрся на стену, и стал слушать.
   - ... и именно это вы мне хотели сказать? - услышал я голос молодого человека. - Всего-то?
   - Да, - ответил лысый мужчина, - а разве этого недостаточно?
   - А почему вы думаете, что это заинтересует меня? - настаивал юноша с журналом. - Можете не рассчитывать на моё чрезмерное любопытство.
   - А разве человеку не безразлично, кто он? - возразил старший собеседник. - В иных странах существуют крупные агентства, которые тем и заняты, что выясняют истинное происхождение человека и его родословную. Неужели вам не интересно?
   - Меня моя история вполне устраивает! - категорично заявил молодой человек. - Другой не желаю.
   - А я не собираюсь трогать вашу историю, упаси господь! Я предлагаю информацию о вашем истинном происхождении, а это, как вы понимаете, ни одно и то же.
   - За деньги?
   - Почему бы и нет? Информация в наше время дорого ценится. Кто владеет информацией, тот правит миром! Не правда ли?
   - Может быть. - В голосе моего ровесника чувствовалось сомнение, которое отсутствовало в предыдущих фразах. - Что ещё?
   - Ну, - мужчина замялся на мгновение, однако быстро взял себя в руки, и далее говорил спокойно, - я сильно поиздержался в последнее время. Зелёный змий, знаете ли, совсем одолел. Даже военной пенсии не хватает, а она у меня не маленькая, смею заметить. Так что денежка мне теперь крайне необходима. К тому же, зима на носу, надо бы обувью разжиться. В общем, не обессудьте, юноша, я много не запрошу.
   - Сколько?
   - Сто рублей.
   "Ни фига себе!" - возмутился я внутри себя, - "Работяга на заводе две недели у станка стоит, чтобы такие бабки заработать, а этому - вынь, да полож! Сразу видно - вояка, привыкли деньги лопатой грести, а за что?"
   Я всегда не любил офицеров за их высокомерие и большие зарплаты, считая справедливо, что человек у станка гораздо полезнее для страны, нежели толстозадый штабник за столом. Ну а этот много пьющий отставник только подтвердил мою неприязнь, и в споре между молодым человеком и стареющим алкашом я встал на сторону молодости.
   - А не много ли просите? - удивился сумме парень с журналом, - у меня стипендия сорок рублей и других заработков нет.
   - А вы возьмите взаймы.
   - Мне в Армию через месяц, когда же я буду отдавать?
   - Послушайте, юноша, - в голосе военного пенсионера проклюнулись нотки раздражения, - мне неинтересно, где вы достанете деньги, и когда возвратите долг. Мне они нужны сейчас, иначе...
   - Иначе, что? - голос молодого человека заледенел. - Вы мне пытаетесь угрожать?
   - Ну, зачем же так, юноша? Я ведь говорил вам, что миром правит тот, кто владеет информацией. У меня она есть. И не забывайте, кстати, что свои слова я подкреплю документами, в достоверности которых вы не усомнитесь.
   - Послушайте, зачем вам это? Я прожил почти девятнадцать лет, и был вполне доволен своим происхождением. Меня оно устраивало. Теперь вдруг являетесь вы, и говорите, что всё было ни так, что всё было иначе. Поймите, я не желаю менять своих представлений о самом себе.
   - Мне нужны деньги! - упрямо и со злостью в голосе произнёс бывший офицер.
   - И - всё?
   - Всё.
   - Вы их не получите!
   Повисла тишина. Я слышал лишь, как, взяв паузу, оба собеседника прикуривали. Наконец, отставник нарушил молчание.
   - Мне не хотелось этого говорить, но ваш отец...
   - Что!? - вскрикнул молодой человек, и по интонациям его голоса я понял, что он не ожидал такового поворота темы. - Что вы сказали?!
   - Я сказал, что мне кое-что известно о судьбе твоего отца.
   - Мой отец пропал без вести, и к этому я привык так же, как к своему происхождению. Менять что-либо в своих знаниях об этом, я не намерен.
   - А ведь придётся! - Даже не видя говорящих, я почувствовал, что военный пенсионер злорадно улыбается. - Ведь я в некотором роде догадываюсь, и - небезосновательно, о том, что реально произошло с вашим отцом. Так что гоните сто рубликов, я вручу вам документы, и больше мы никогда не встретимся, к нашему обоюдному удовлетворению.
   - Я уже сказал вам, мне ваши документы не интересны.
   - А вот прокурор, я думаю, заинтересуется!
   Опа! Услышав такую фразу, я тихонько продвинулся ещё на одну ступеньку. Становилось ни просто тепло, становилось жарко! По крайней мере, я не зря тащился в такую даль. А вот молодой человек до сего момента выглядевший очень воспитанным, теперь сбросил с себя тонкий окультуренный слой цивилизации.
   - Ты что, старый козёл, пытаешься меня шантажировать?
   - Ну, зачем же так грубо? - бывший офицер понял, что слишком перегнул палку, и теперь пытался её выпрямить. - О шантаже у меня и в мыслях не было. Я лишь хотел сказать, что у меня есть документы, которые тебя, мой друг, могут заинтересовать. И потому я предлагаю тебе их у меня купить. Всё! И, как говорят сицилийцы, ничего личного!
   - Хорошо, - юноша заколебался, - я подумаю про документы. А теперь скажи, что тебе известно о моём отце?
   - Ну, с этим конечно посложнее, - вкрадчиво начал отставной офицер, - и показания все косвенные, однако, если за это дело взяться всерьёз, то, кто знает, как оно развернётся?
   - Говори, не тяни резину.
   - Я знаю человека, который служил с твоим отцом. Он тоже военный пенсионер, и мы с ним познакомились недавно по пьяному делу. Поддали хорошо, начали о былом вспоминать, и тут он твою фамилию произнёс. Я переспросил на счёт фамилии, уточнил имена и отчества, и надо же, всё совпало. Он знавал твоего отца, и как-то даже в гостях у вас побывал, а память у него о-го-го, дай бог каждому. Короче говоря, я понял, что к тем документам, кои у меня имелись в связи с твоим происхождением, я могу получить некий довесок, дополнение, которое может сделать тебя более сговорчивым. Далее буду краток. Когда твой отец пропал без вести, моего нового знакомого вызвали в военную прокуратуру. Ему задали стандартный перечень вопросов: когда видел своего товарища в последний раз, не заметил ли чего странного в поведении, не получал ли от пропавшего писем, не звонил ли он накануне. Ну и так далее.
   - И, что?
   - А то, что сослуживец этот точно знал, куда поехал его друг, и откуда уже не вернулся. Об этом свидетельствовало письмо, писаное твоим родителем накануне отъезда, однако прокуратура об этом так и не узнала. Сослуживец твоего отца оказался человеком достойным и благородным. Он посчитал, что тех горестей, что свалились на семью его товарища в связи со смертью кормильца вполне достаточно, и следователям прокуратуры о письме не сказал ни слова. Однако по прошествии некоторого времени он перечитал письмо, вспомнил события из прошлой жизни, коим был свидетелем, и, сопоставив их, решил съездить на тот отдалённый хутор...
   А далее в нежилом помещении раздался металлический щелчок, разлетевшийся по пустому дому громкими отголосками эха. Так щёлкает лезвие ножа, выбрасываемое пружиной из рукоятки. Осознав это, я резко поднялся. Коли ситуация приобретает характер поножовщины, необходимо всё видеть, всё слышать, и иметь путь к отступлению. Моё нынешнее положение удовлетворяло требованиям безопасности, и я остался стоять, не шевелясь, однако, и стараясь дышать через раз. Находясь в темноте лестничного пролёта, я оставался невидим для собеседников, они же теперь стали мне хорошо видны. Молодой человек стоял на фоне окна с ножом в правой руке, и с журналом, свёрнутым в трубочку - в левой. Лица его я вновь не смог разглядеть, но, судя по твёрдой позе, по осторожным, но уверенным движениям, по тому, как он держался, не зная, чем ему ответит офицер, становилось ясно, что парень спокоен, и точно знает, как ему действовать дальше. Этого нельзя было сказать о военном пенсионере, который явно не ожидал такого разворота, и оказался ни на шутку напуганным, о чём свидетельствовал страх, выраженный в большом количестве ненужных и неуверенных движений.
   - Э, ты что это задумал?! - бывший военный пятился назад, и, суетливо двигая руками, озирался в поисках спасения. В тусклом сумеречном свете, скупо струящимся из окна, была хорошо различима лишь его крупная лысая голова, сплошь покрытая крупными бисеринками пота.
   - А ты ещё не понял? - услышал я фразу, слегка искажённую наползающей усмешкой. - Сейчас я тебя зарежу, как бесполезного жирного кнура, потом выпотрошу все карманы, и даже не побрезгую в трусы заглянуть, и там, я уверен, найду всё, чем ты только что хвастался.
   - У меня только фотокопии, - жалобно заскулил офицер запаса, - я не брал с собой оригиналов.
   - Ну что ж, тогда я возьму фотокопии, прочту их, и, если они действительно столь занимательны, как ты это здесь расписываешь, то приму меры, чтобы добыть оригиналы. Сначала, через "Справочное бюро" я узнаю твой адрес, ведь ты имел глупость назваться мне своей настоящей фамилией, с именем и отчеством. Забыл? Сегодня же ночью я проникну в твою квартиру, ибо ключ от неё ты, скорее всего, носишь с собой, и возьму всё, что мне нужно. Ты ведь живёшь один? Так, Александр Петрович?
   Конечно, таких подробностей я разглядеть не мог, но почему-то был уверен, что шантажист сильно побледнел. Ещё бы, пять минут назад он был уверен, что контролирует ситуацию, и держит этого пацана за горло, а оно вот как обернулось.
   - Послушай, давай договоримся, - дрожащим голосом заговорил Александр Петрович. - Я согласен на полтинник!
   - Нет уж, теперь слишком поздно. Ты весьма информированная особа, и в живом виде мне не нужен. Глупо оставлять свидетелей, когда есть возможность их убрать. По-моему так говорят сицилийцы?
   - А! А! А! Помогите! - истошно заорал военный, и бросился к лестнице, то есть, ко мне.
   Я инстинктивно шагнул назад, и упёрся в стену. Ситуация становилась опасной, однако при всём трагизме, в ней явно прослеживался гротеск. Прямо на меня нёсся отставной офицер при галстуке, в шлёпанцах, и в рваных носках. Его лицо выражало животный ужас, глаза остекленело замерли в глазницах, а из чёрного провала рта вылетал вой, и брызгала слюна. Бежал он быстро: задники шлёпанцев громко хлопали по пяткам, из под ног его вздымались клубы пыли, полы пиджака развивались, словно крылья птицы, а оранжевый галстук метался по обрюзгшей груди, будто язык пламени. Бывший военный передвигался так стремительно, что ничего не замечал вокруг себя, не видел ни зги замороженными глазами, и не обращал внимания даже на меня, находясь, наверное, в той стране грёз, куда попадают трусливые люди на самом пике паники. Теперь для него не существовало ни заброшенного дома, ни проклятых документов, ни молодого человека с ножом. А было холодное пиво, креплёное вино, армянский коньяк, чистая водка и неразбавленный спирт. И незадачливый шантажист бежал туда быстрее Борзова, прыгал выше Брумеля и дальше Джонсона, а когда он пронёсся мимо меня, то действительно даже не заметил.
   Его преследовал юноша в бейсболке, с ножом и журналом в руках, и когда до меня оставалось несколько шагов, я заметил у себя под ногой пустую бутылку из под вина. Взяв за горлышко, я ударил её о ступеньку. Раздался хруст, и звон разбивающегося стекла, из обломков которого в моей руке оказалась угрожающего вида "розочка", с торчащими лепестками острых осколков.
   Увидев меня, молодой человек сначала притормозил, а потом и вовсе остановился. Держа нож в прижатой к бедру руке, он надвинул козырёк кепки на глаза, и сделал шаг назад.
   Крики пенсионера стремительно удалялись, а мы продолжали стоять в полумраке лестничного пролёта. Прямой визуальный контакт дополнительной информации не нёс. Я убедился, что парню действительно лет девятнадцать. Нас связывала принадлежность к студенчеству и скорый призыв на военную службу. Его одежда оказалась типичной для советского юношества, без излишних моднячих закидонов, но и манера одеваться в стиле военных пенсионеров у него отсутствовала. Рост он имел выше среднего, телосложение крепкое, а лишний вес не наблюдался. Однако лица его, этого зеркала души, той части тела, по которому я смог бы узнать парня в дальнейшем, рассмотреть не представлялось возможным. Да и он, я надеюсь, при таком освещении не разглядел меня. А чтобы этого не произошло в будущем, пришло решение по быстрому свалить.
   - Ну, я пошёл, - произнёс я по возможности спокойно, и начал спуск спиной назад. - Извини, что так вышло.
   - Ты за мной следил? - молодой человек скорее утверждал, чем спрашивал, но вероятно желал получить подтверждения.
   - Не понимаю.
   - Я видел тебя возле кладбища.
   - Я навещал усопшего дедушку.
   - Ты, что, хараум?
   - А, что, не похож?
   - Так следил, или - нет? - студент-призывник напрягся, а я стал прикидывать шансы моей "розочки" против его ножа.
   - Ну, допустим, следил. Но это ведь ни повод пером размахивать?
   - Это ни по твою душу.
   - Дай-то бог!
   - Так зачем ты следил за мной?
   Чем дольше длился разговор, тем больше я проникался уверенностью, что поножовщина не состоится. И ни только потому, что её результат был не очевиден, а и оттого, что между нами, в контексте происходящего, возникла возрастная корпоративность, при которой ровесник с ножом, или "розочкой" в руке, был ближе тебе по духу, чем все военные пенсионеры вместе взятые. В связи с этим я решил сказать правду.
   - Ты сочиняешь стихи?
   - Что?!
   Я не видел лица, но остальные части тела моего собеседника и его голос выдали крайнюю степень удивления.
   - Стихи, говорю, сочиняешь?
   - Не понял!
   Наверное, вот так, с ходу, я бы тоже не признался в сочинительстве стихотворений, однако со стороны было ясно: сочиняет, ещё как сочиняет!
   - Всё ты понял, только признаться не хочешь.
   - С чего ты взял?
   - "На небесах, под плотным слоем туч", - начал я декламацию, и тут же увидел, как тело молодого человека дрогнуло, и я услышал, как он громко сглотнул ком в горле.
   - Откуда?!
   - "Запутавшийся в облачности - солнца луч", - продолжил я, но парню было достаточно и двух строк.
   - Этого не может быть! - прошептал он одними губами, глядя прямёхонько в стену.
   Мне бы воспользоваться ситуацией, и ретироваться с достоинством, но уж очень хотелось, чтобы последнее слово осталось за мной.
   - Вот и я говорю, что не может, а тем не менее.
   - Постой! - воскликнул рифмоплёт, но это не входило в мои планы.
   - Ну, уж нет! Это ты стой, где стоишь, а я пошёл! Ты слишком вспыльчив, дружище, и вокруг тебя много тайн. Так что, как говорят сицилийцы, счастливо оставаться!
   Спустившись с лестницы, я быстрым шагом направился к дверному проёму, и перед выходом оглянулся. Неизвестный поэт стоял на прежнем месте.
   - Настоящие поэты с ножами не ходят, - крикнул я ему, - так что лучше работай над рифмой, а не гоняйся за отставниками.
   Молодой человек остался стоять на месте, а далее я услышал щелчок, и лезвие ножа опять спряталось в рукоятке. Ну и "Слава КПСС!" Стрелки часов показывали 16.00, дождь так и не шёл, а до Дня рождения двоюродной сестрицы оставалось два часа.
  
   * * *
  
   Ровно в 18.00 я был у тёти Ирины. Необходимо отметить, что в свои "слегка за сорок" тётушка выглядела на тридцать пять, взоры мужчин никогда не покидали её роскошного тела и красивого лица, а в данный текущий момент времени она находилась в статусе молодожёнки, ибо ни так давно в очередной раз вышла замуж. В связи с этим событием в семье вышел спор, так как одни утверждали, что это её пятое замужество, а другие настаивали на шестом.
   Далее я был неприятным образом удивлён, что празднество, оказывается, было назначено на 17.00, и что уже битый час присутствующие ждут появления обещанного заранее двоюродного брата именинницы. Немного смущённый этим обстоятельством, я зашёл в комнату. Пахло салатом оливье, жаренной курицей и женской парфюмерией. И - немудрено! За ломящемся от яств столом, помимо тёти Ирины и её дочки восседали ещё три барышни - Ольгины подружки - напомаженные соответственно текущему моменту. А для контрастности, наверное, чтобы подчеркнуть глубину женского очарования, в середине праздничного стола находился единственный мужчина, очередной муж тётушки (скорее - жертва!) - дядя Саша.
   В глазах Александра Фёдоровича застыла плохо скрываемая тоска. Женское общество обсуждало мало понятные ему вещи, в фужерах искрились пузырьки полусладкого шампанского, а магнитофон заливисто напевал санремовскую попсу. Запотевшая бутылка водки оставалась не откупоренной, коньяк находился в закрытом баре, а четвертная бутыль самогона, расхожее средство оплаты труда слесарей и грузчиков, пылился на балконе.
   Увидев меня, дядя Саша взбодрился, повёл молодецки плечами, и, с плохо скрываемой радостью вопросительно посмотрел на жену. Ирина кивнула, давая понять, что раз уж появился мужчина, то и водку не мешало бы открыть. Немой диалог молодожёнов ещё продолжался, когда я пошёл поздравлять двоюродную сестрицу.
   Оля пошла в маму: и ростом, и статью и размерами женских органов, что так же, как и у maman отмечалось взглядами мужчин всех возрастов. Училась она на втором курсе Горского Политехнического Института, слыла отличницей, и встречалась с курсантом четвёртого курса Горского Высшего Военного Артиллерийского Училища. В своём двоюродном брате девушка не чаяла души, получая взамен от меня те же тёплые чувства, а потому, увидев братца Витю в проёме двери, вышла навстречу с распахнутыми для объятия руками. Мы долго обнимались и целовались с ней посреди комнаты, я вручил ей цветы и подарок, а когда накопленный избыток чувств выплеснулся наружу, и иссяк, Ольга повела меня знакомить с подружками.
   Имена двух из них пролетели мимо ушей, как это часто случается, когда я сосредоточен на ком-то другом. Именно это сейчас и происходило, ибо третья девушка сразу же приковала мой заинтересованный взгляд. Звали её Марина. Её вряд ли можно было назвать красавицей, однако во внешности моей новой знакомой присутствовало нечто такое, что заставило обратить на неё внимание, хотя находилась она в окружении более симпатичных подруг. Это было трудно объяснимое внешнее, а может и внутреннее качество, которое не опишешь в терминах визуальных образов. Её каштановые волосы, подстриженные в короткую причёску "под мальчика", обнажали очень маленькие розовые уши.
   "Как у ребёнка!" - подумал я.
   Большие, серые, немного раскосые глаза имели немного приподнятые у висков края, как это часто изображается у хороших девочек из японских мультфильмов. Прямой, как у античных статуй нос, придавал лицу выражение строгости и целеустремлённости, хотя, как выяснилось позже, Марина ни была таковой. Её полные сочные губы напоминали тот же орган, что и у miss Мэрилин Монро в её самых откровенных фотосессиях, а красивые ровные зубы значительно превосходили по белизне ту же часть лица подружки Джона Кеннеди. Девушка сидела, и потому о фигуре её можно было строить лишь предположения, однако мне показалось, что она высока, но не слишком, имела фигуру девушки, занимающейся художественной гимнастикой, и была обладательницей тонкой нежной шеи, как у прима-балерин из Большого театра.
   "Не банальна!" - констатировал я, глядя в глаза, цвета заледенелого озера.
   Как опоздавшего, меня обязали сказать тост за здравие именинницы. Отчеканив домашнюю заготовку о крепком здоровье, успехах в учёбе, долгих лет жизни и хорошем муже, я далее не полез в дебри, позволив этим Александру Фёдоровичу выпить-таки свои вожделенные сто грамм.
   После двух рюмок, выпитых с небольшим временным промежутком (между первой и второй перерывчик небольшой!), атмосфера за столом разрядилась. Дядя Саша, не взирая на полную некомпетентность, принял участие в обсуждении очередных женских штучек, тётя Ирина грустно посетовала на отсутствие мужичков, а я, также участвуя в беседе, старался незаметно взглянуть на Марину. Меня тянуло к ней.
   Говорила она мало, ела ещё меньше, имела задумчивый внешний вид, и мне всё время казалось, что мысленно девушка находится далеко отсюда. Очень далеко.
   Интересно, где?
   Ведь мне хотелось попасть туда же! Подойти, и сесть рядом, на самый край. Снять обувь, свесить ноги в пропасть, и поболтать ими туда-сюда. А потом обнять девушку за талию, осторожно повернуть к себе, и заглянуть в серые, ни по-японски большие, слегка раскосые глаза.
   Что там? Или - кто?
   В следующий миг я встретился с взглядом воспитанной японской девочки-гимнастки. Марина сразу поняла, что я давно смотрю на неё. Она вздрогнула, по лицу её пробежала тень недовольства, она смутилась, однако глаз не отвела. Девушка быстро вернулась из страны своих грёз, и какое-то время рассматривала меня, замораживая ледяным взглядом светлых глаз. Она перестала быть японской пай-девочкой, как только поняла, что на неё смотрят, перевоплотившись на время в племянницу Снежной Королевы. Однако лёд в её глазах быстро растаял, над ледяным озером взошло солнце, и Марина улыбнулась. Я - тоже! А далее, словно не желая обнаруживать свою едва возникшую маленькую тайну, мы отвернулись друг от друга.
   В ту же секунду раздался звонок, приведя опоздавших. В комнате появились трое курсантов артиллерийского училища во главе с Олькиным женишком, и, как говорил какой-то киногерой: ничто так не возбуждает женское общество, как появление неженатых военных.
   ДЭУШКИ возбудились: глазки маслянисто заблестели, щёчки кокетливо порозовели, губки приоткрылись. Молодые люди горделиво расправили плечи, втянули несуществующие животы, вскинули молодецки головы.
   Банзай!
   Сначала говорили об общих знакомых. Потом о необременительном перечне французских и итальянских кинофильмов, идущих в кинотеатрах Горска. Далее пошли сплетни и подробности из интимной жизни советской элиты. Следующим пунктом оказались одесские анекдоты и новости армянского радио. Однако, как только анекдоты и новости стали переходить в плоскость политическую, Ирина объявила танцы.
   Лишнее освещение убавили, стол отодвинули к стене, дядю Сашу усадили на торец. Александр Фёдорович не танцует, он лишь пьёт и закусывает. Заиграла музыка, и у молодёжи всех возрастов забились сладостно сердца.
   Ольга танцевала со своим женишком, который всё норовил опустить свои руки вдоль тела невестушки пониже талии. Присутствие maman, однако, делало сестрицу бдительной, и она убирала руки военного обратно на талию, как только его ладони начинали соскальзывать ниже оной.
   Сама же maman из двух оставшихся курсантов выбрала того, что покрупнее, и, прижавшись к нему всем своим роскошным женским телом, шептала что-то на ухо. При этом она посмеивалась двусмысленно, томно улыбалась мужу, и весело подмигивала мне.
   Курсант зарделся и обомлел (интересно, что она ему шептала?). Я по-родственному подмигнул в ответ, прекрасно осознавая, что именно теперь Ирина погружалась в собственную тарелку. Дядя Саша улыбнулся набитым ртом, что-то крякнул неразборчиво, но был спокоен и невозмутим, полагая, что всё под контролем.
   Третий оставшийся курсант, самый невзрачный и самый пьяный, попытался пригласить Марину, но она вежливо отказалась. Когда отвергнутый танцор нетвёрдой походкой возвращался на свой стул, девчонки дружно захихикали.
   Полагая, что повторно приглашать Марину, было бы неприлично по отношению к курсанту, и самоуверенно по отношению к самой Марине, я пригласил одну из Ольгиных подружек. Судя по всему, её кавалер теперь танцевал с Ириной, и дэушка была благодарна мне, за возможность свершить эту маленькую месть.
   Отвергнутый Мариной курсант, пойдя по второму кругу, пригласил оставшуюся барышню, и ситуация устаканилась: дядя Саша пил и закусывал, Марина с застывшей полуулыбкой смотрела в пустоту перед собой, а остальные танцевали.
   Верхний свет убрали совсем, оставив только торшер в углу под зелёным абажуром. Глаза танцующих блестели и искрились, губы беззвучно шевелились в полумраке, руки медленно двигались по спине партнёра. За музыкальным фоном угадывался неведомый шепот, словно выползающий из тёмных углов. Люстра едва заметно раскачивалась, будто принимая участие в танце. По стенам прыгали пятна цветомузыки. Цветастые обои вспыхивали вкраплениями золотистых нитей. А цветы, подаренные имениннице, тоскливо выглядывали спрессованной массой из эмалированного ведра.
   Увлечённый танцем, я ни сразу понял, что роли в нашей пьесе неожиданно поменялись, и теперь Марина, глядя из под длинных, красиво загибающихся кверху ресниц, внимательно рассматривает меня. Сделав вид, что не замечаю этого, я уставился в пространство под телевизором, потом посмотрел на дядю Сашу, и лишь после этого глянул на Марину. Теперь она смотрела в черноту за окном. Ну, и что бы это значило? Мысли метались в голове, словно воробей запертый в сарае. Возможно, это всего лишь случайно брошенный взгляд. А может, рецидив чистого любопытства. Или всё же личная заинтересованность? Или...
   - Всем за стол! - неожиданно громко скомандовала Ирина. - Будем кушать торт, изготовленный самой именинницей!
   - Ура! - курсанты и я, отодвинули дядю Сашу, и снова установили стол на средину комнаты. Затем дали верхний свет.
   - Кому чай?
   - Мне!
   - Кому кофе?
   - Мне! Мне! Мне!
   - Мужикам - коньяк!
   - О! О! О!
   - Женщинам - ликёр!
   - У! У! У!
   - Один чёрт мужики всё выпьют! - констатировала Ольга.
   - Ха! Ха! Ха!
   Курсанты захмелели, но усиленно изображали из себя трезвых. В связи с этим вынужденным напряжением их движения потеряли координацию, стали излишне резкими и сделались угловатыми. Впрочем, я, наверное, тоже был пьян, однако, как и курсанты, был не согласен с этим. Девчонки вели себя шумно и весело. Ирина вела себя как девчонка. Александр Фёдорович пил и закусывал. Марина загадочно улыбалась. Ситуация вновь устаканилась!
   В третий раз за этот вечер наши взгляды встретились. Визуальный контакт, принимающий характер тенденции, длился всего несколько мгновений. Теперь Маринины глаза были похожи на ясное небо в морозную погоду. Чтобы не смущать девушку, я уступил и отвернулся. Она взяла рюмку ликёра, и сделала большой глоток.
   - Ну, что, ещё потанцуем? - тётя Ира тоже опьянела, разрумянилась, заблестела загадочно глазами, декольте её вдруг расширилось, а разрез на платье увеличился. Выглядела она на тридцать с маленьким, маленьким хвостиком.
   - Ура! - девчонки и мальчишки дружно завизжали.
   Марина промолчала, скользнув по мне взглядом. Я скользнул в ответ. Потом ещё. И ещё.
   Дядя же Саша довёл себя до такого состояния, когда уже физиологически ни до танцев. В принципе.
   А далее, группа "The EAGLES" исполнила для нас свой знаменитый хит "Hotel California". При первых же аккордах в глазах присутствующих возник восторг. Курсанты пригласили своих сформировавшихся за вечер партнёрш. Тётя Ира вытащила из-за стола офанаревшего дядю Сашу, после чего мы с Мариной остались вдвоём. Безлошадные. Немного смущаясь, я подошёл к девушке:
   - Можно?
   - Конечно.
   С в меру высоким ростом я угадал. С фигурой гимнастки - тоже. Все женские округлости, изгибы и выгибы оказались нужных форм и размеров. Марина двигалась легко и координировано, словно находилась в родной среде.
   - Вы прекрасно танцуете! - объявил я девушке дежурный комплимент, ибо пауза затянулась.
   - Когда-то я занималась бальными танцами, - ответили Марина, глядя мне за плечо. - Ещё не все навыки растратила.
   - Почему, когда-то?
   - Потому что теперь это в прошлом. - Девушка слегка отстранилась от меня. Пожалуй, я слишком настойчиво прижимал её к себе. - Теперь не танцую совсем.
   - Мешает учёбе?
   - И это тоже, - уклончиво ответила Марина, и я понял, что эту тему необходимо сменить. Однако девушка это сделала сама.
   - Вы учитесь?
   - Да, - ответил я, и, ступив на почву, которую можно долго пахать, в цветастой форме поведал своей новой знакомой об академических успехах, и - наоборот - о неуспехах. Марина внимательно слушала. По-моему ей было интересно. Возможно, занятно. Она улыбалась, там, где это требовалось, и тихо смеялась в нужных местах. Она соблюдала закон жанра, впрочем, как и я, а танец длился, и длился.
   - А вы, - поинтересовался я, - тоже учитесь?
   Марина училась вместе с Ольгой в ГПИ, и также перешла на второй курс, чему мы оба оказались чрезвычайно рады.
   - Тебя в армию заберут? - осторожно осведомилась девушка, внимательно рассматривая муху, бьющуюся о стекло. - Сейчас, говорят, всех призывают.
   - Да, месяца через полтора, - неохотно поведал я. - Очередная жертва почётной обязанности.
   - Надеюсь, тебе там будет легко, - мы незаметно перешли на "ты", к естественной форме обращения для людей нашего возраста. - Пусть это время пролетит быстро!
   - Спасибо! - Маринины пожелания звучали, как "последнее прости". - Все неприятности когда-нибудь заканчиваются!
   - Это точно. - Девушка согласно кивнула. - К сожалению, это касается и радостных мгновений.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я говорю, что всё когда-нибудь заканчивается: и хорошее, и плохое. Заканчивается, либо в плюс, либо в минус. Надо только набраться терпения, и подождать.
   - Зачем ждать? Хорошее надо продлевать, плохое - укорачивать!
   - Это вряд ли зависит от нас.
   - А ты фаталистка!
   - Нет. Просто жизнь фатальна.
   - Ты веришь в судьбу?
   - Да. Потому что это так!
   Возникла пауза. Пока я раздумывал, что бы такого сказать, музыка окончилась.
   - Спасибо за танец! - поблагодарил я свою координированную партнёршу, проводив её к своему стулу.
   - И вам спасибо! - ответила Марина, вновь переходя на "вы".
   Оказавшись возле собственной тарелки, я налил рюмку коньяка, и залпом выпил. Запивая лимонадом, поймал взгляд тёти Ирины. Она грустно улыбнулась мне.
   Почему, грустно?
   Вечеринка подходила к концу. Дядя Саша напился окончательно. Курсанты курили на балконе, и было слышно, как они обсуждали какого-то Петровича, который слыл порядочной сволочью. Девчонки в порыве спонтанно возникшей хозяйственности стали убирать со стола и мыть посуду. Тётя Ира делала вид, что против этого, что, мол, я сама всё вымою, но только делала вид. Заниматься приборкой на ночь глядя, ей совсем не улыбалось.
   А потом долго прощались в коридоре. Дядя Саша, выйдя из коматозного состояния, рвался в гараж, чтобы развести гостей по домам. Курсант с Ольгой целовались на лестничной клетке, а тётя Ирина делала вид, что не замечает шалостей дочери. Самый хлипкий из курсантов не совладал с таким количеством алкоголя, и, едва добежав до унитаза, опорожнил туда весь праздничный ужин. Потом он вырубился, и было решено оставить его до утра. Ирина в связи с этим сокрушалась, что девочек больше, чем мальчиков, а значит не каждой суждено быть доведённой до подъезда. На это последовало аргументированное возражение, что, мол, одна из девушек живёт в доме напротив, а другая - в соседнем дворе.
   Оставалась Марина. Теперь наступила моя очередь клясться, что, мол, не позволю такой красивой девушке добираться домой без сопровождающих. В общем, ситуация в очередной раз устаканилась, и вся компания, включая дядю Сашу, дружно и шумно направилась вниз по лестнице. На крыльце у подъезда ещё какое-то время прощались, а потом вдруг стали расходиться.
   - Можно я тебя провожу? - совершенно протрезвев от волнения, спросил я у Марины.
   - Проводи, - она пожала плечами, а потом добавила: - я живу... - и она назвала район города, до которого от дома тёти Иры надо было добираться сначала на троллейбусе до речного вокзала, от него катером на левый берег Горки, а с левого берега на автобусе до самой дальней рабочей окраины, примыкающей к корпусам завода точного машиностроения.
   В иной ситуации я скис бы мгновенно, ибо путь предстоял действительно не близкий, а дальнейшее возвращение домой выглядело длинным и опасным, учитывая задиристый характер поведения молодёжи левобережья. Однако именно теперь я был рад этому, как никогда. Во-первых, потому что путешествие с девушкой Мариной обещало быть длительным и приятным, а во-вторых, появлялся реальный шанс нарваться на местное хулиганьё, что подразумевало сплошные подвиги пред светлы очи прекрасной дамы с японскими глазами. Банзай!
   Единственным, что смущало, являлось то, что последний катер с левого берега на правый отправлялся в час ночи, и, если не успеть на него, то придётся ждать следующего рейса до пяти утра с перспективой ночёвки на скамейки речного вокзала.
   Доехали на удивление быстро. Выйдя из автобуса, я понял, наконец, что нахожусь на рабочей окраине Пролетарского района левого берега реки Горки. Марина умоляла, чтобы я на этом же автобусе ехал обратно на речной вокзал, но я, естественно, не согласился. На остановке стояли молодые люди моего возраста. Человек пять. Ребята курили, плевались, пили пиво и ругались матом. Потом они долго и хрипато ржали, словно жеребцы, увидевшие кобыл. Где-то во мраке играла гитара, под звуки которой чей-то голос пел о том, какие классные пацаны чалятся на кичмане, как крепка она, зековская дружба, и тот не мужчина, кто не отмотал свой пятерик. Вдруг гитара замолчала, и братаны, как по команде плотоядно посмотрели на нас.
   Сладостное ощущение опасности и куража хлынуло в организм. В кровь ворвался заряд адреналина, и я почувствовал, как его жаркие волны с бодрящим покалыванием распространились по всему телу. Я подобрался, готовый каждую секунду ринуться в бой. Ситуацию обостряло понимание того, что рядом со мной находится ТАКАЯ девушка.
   Автобус хлопнул дверьми, и, пыхтя, отъехал от остановки.
   - Пойдём скорее! - Марина взяла меня под руку, и потащила во мрак плохо освещённого двора, образованного четырьмя пятиэтажными "хрущёвками". Внутри него находилась обширная детская площадка, по её периметру располагались металлические гаражи, а вдоль фасадов домов, огороженные аккуратными заборчиками, росли декоративные цветы и фруктовые деревья.
   Я чувствовал на спине сверлящие взгляды местных отморозков, но они не тронули меня сейчас. Скорее всего, ребятки знали Марину, и не хотели ЭТОГО делать при ней. Кроме того, они были уверены, что мне ещё ехать обратно, а значит миновать остановку я никак не смогу.
   - Зря ты не поехал! - сказала Марина с упрёком. - Я их знаю. Они будут ждать тебя.
   - Я их не боюсь! - ответил я спокойно, твёрдо осознавая, что это действительно так.
   - Вот это меня и пугает! - громким шёпотом воскликнула моя спутница, сверкнув глазами, отражающими свет далёкого фонаря. - Твоя смелость может плохо закончиться для тебя!
   - Ты хочешь, чтобы я оказался трусом?
   - Нет. Скорее - осторожным! - Марина отпустила мой локоть, и с досадой махнула рукой. - Таких, как ты не исправишь!
   - А что, разве необходимо исправлять?
   - Я просто хотела сказать, что осторожным легче живётся, а взвешивать и обдумывать свои поступки никогда не вредно.
   - Разве я не осторожен?
   - Тебе надо было ехать на этом же автобусе! - продолжала настаивать Марина. - Следующий и последний отходит без пятнадцати час. Ты не успеешь на последний катер.
   - А как же ты? - возмутился я. - Как я мог тебя оставить с этими, - я кивнул назад в сторону остановки. - Они не внушают мне доверия.
   - Меня бы они не тронули, - Марина обернулась, словно желая убедиться. - Один из них - мой бывший одноклассник. Другой - дальний родственник. Третий - сосед по подъезду. Так что за меня ты мог бы не волноваться.
   - Ну, я о том не ведал. - Аргументация была железной, а спор - бесполезен. - Зато теперь я буду знать, где ты живёшь, и мы могли бы договориться о нашей следующей встрече.
   - Зачем? - Марина смотрела мне прямо в глаза. - С какой стати нам ещё встречаться?
   - Ну, - я замялся, такой отпор меня обескуражил. - Я думал...
   - Извини, Виктор, но следующей встречи у нас не будет. - Сказала, как топором отрубила.
   - Почему? - в такой форме мне отказывали впервые. Я был так растерян, что ни мог даже скрыть этого.
   - Обстоятельства! - гораздо менее резко ответила Марина, а потом уж совсем тихо добавила: - Извини.
   - Ты замужем? - не унимался я, понемногу приходя в себя.
   - Нет.
   - У тебя есть жених?
   - Нет.
   - У тебя есть парень, с которым ты встречаешься?
   - Нет. - Последнее "нет" Марина произнесла так тихо, что я еле расслышал ответ.
   - Тогда, в чём дело?
   - Хотя бы в том, - Марина резко повысила голос, - что свидание - это встреча двух людей, которые желают этой встречи.
   - Значит, ты не желаешь? - я попытался подвести итог разговора. - Жаль!
   - Не говори глупостей, - Марина вздохнула, и, глядя с неожиданной теплотой в глазах, добавила: - И не задавай провокационных вопросов.
   - Это не ответ.
   - Поезжай домой, Виктор, - устало произнесла она, - уже поздно. Только иди на следующую остановку, она недалеко. Там тебя никто ждать не будет.
   - Я никуда не поеду!
   - Прекрати! - возмутилась Марина. - Если стартуешь прямо сейчас, то ещё успеешь. - А далее, будто извиняясь, добавила: - Прости, пожалуйста, но к себе домой я тебя не приглашу.
   - Я вовсе не напрашиваюсь к тебе домой, - пояснил я. - Здесь неподалёку живёт мой двоюродный дядя. Так что заночую у него. На последний катер я всё равно не успею, а ночевать на вокзале не хочу.
   - Вот и прекрасно! - вздохнула Марина с явным облегчением. - Спокойной ночи!
   - Значит, мы больше не встретимся? - мне вдруг стало грустно, и я подумал, что нежелание Марины развивать отношения, связаны с моей близкой перспективой призыва в армию. Что ж, всё правильно. Моя потенциальная невеста учиться где-то в классе восьмом, а не на втором курсе института. Примерно так.
   - Кто знает? - тем временем ответила Марина после долгого молчания.
   - Мы могли бы сходить в кино, - решил сделать я последнюю попытку.
   - Ненавижу кинотеатры.
   - Сходили бы на дискотеку.
   - Я не люблю большого скопления людей.
   - Мы могли бы просто погулять.
   - Послушай, Виктор, - Марина подошла ко мне близко-близко, и взяла за руку. - Я понимаю, что уязвляю тебя своими бесконечными отказами, но я не могу сказать "да". Ты отличный парень, и я ведь не сказала, что ты мне не нравишься. К сожалению, всё наоборот. Однако существуют обстоятельства, которые сильнее нас.
   От Марининых слов мне стало жарко.
   - Не хочешь рассказать о них?
   - Нет! - почти выкрикнула девушка. - А теперь, прощай, и спасибо за прекрасный вечер!
   Она не стала ждать ответа, просто развернулась, и скрылась в подъезде. Я видел сквозь тускло освещённые окна, как она поднялась на третий этаж, слышал звук открываемой двери, а потом заметил, как в одном из окон зажёгся свет. Я ждал в надежде, что она выглянет, но - нет, её лицо так и не появилось.
   - Очень жаль! - сказал я вслух, и направился вглубь района. Не пройдя и десятка шагов, остановился, ибо из меня вдруг попёрло:
  
   Изгибы талии волшебной ласкали глаз.
   Я видел всё это, наверное, в последний раз.
   Но сердце, молотом стучащее в груди,
   И ком невысказанных фраз, трепещущих внутри.
   Слова, застрявшие на выходе из горла,
   И дрожь от встречи глаз, и рвущейся на волю
   Протест. Но, Боже мой, зачем?
   Ведь это всё без слов понятно всем.
  
   Едва в голове отзвучала последняя фраза, пошёл дождь, переходящий в ливень. Пока добежал до дядькиного подъезда, промок насквозь. Единственное, что радовало меня теперь, было злорадное чувство того, что парням с остановки сегодня ничего не обломится.
  
   * * *
  
   С потолка сыпалась мелкая невесомая труха. Под ногами хрустела каменная крошка и битое стекло. В воздухе повисла взвесь из пыли и мелких клочьев паутины. Пасмурный осенний день входил в свою силу. Я снова находился в нежилом доме, где побывал накануне, с целью развеять собственную мнительность. Дело в том, что с самого утра, проснувшись в квартире дяди Володи, меня не отпускала мысль о том, что вчера я видел, как при бегстве военного пенсионера, из его кармана что-то выпало, и завалилось в кучу мусора на полу. Мысль об этом так сверлила мозг, и будоражила сознание, что я счёл за благо вернуться в этот дом, и внимательно осмотреть второй этаж. И всё это для того, чтобы избавиться от прилипчивого наваждения, возникшего на почве моей чрезмерной мнительности.
   Когда сегодня утром я возвращался домой, то по пути на автобусную остановку медленно прошёл мимо дома Марины. Покрутился возле подъезда, заглянул ненароком в окно, прошёлся до ближайшего магазина в надежде встретить её с покупками. Но - увы, девушки нигде не было. Что ж, видно не судьба. Зато обратный путь прошёл как по маслу. Едва я оказался на остановке - тут же подкатил автобус до речного вокзала. Приехав на пристань, обнаружил катер под парами курсом на правый берег. Ну а добравшись до правобережья, сел на автобус до хараумского кладбища. Я решил не откладывая разрешить свои сомнения, чтобы впредь спать спокойно, и не жалеть о том, что чего-то не сделал.
   Время близилось к полудню, когда я подошёл к дому, и, не заметив ничего подозрительного, вошёл внутрь. Обойдя помещения первого этажа, я никого не обнаружил, и осторожно поднялся на второй. Там тоже никого не было, и я вернулся на то самое место, где находился вчера, подслушивая разговор. Упёршись спиною в стену, я попытался в деталях припомнить эпизод бегства пьющего отставника. Живо представив себе перепуганного лысого дядьку в пиджаке и галстуке, я вспомнил, как, хрустя шлёпанцами по строительному мусору, он стремительно приближался ко мне. Я отчётливо восстановил в памяти шлёпанье задников по пяткам, хриплое прерывистое дыхание курильщика с лишним весом, и наполненные страхом вопли о помощи. Вот шантажист спотыкается, и... Ага. Вот здесь из его кармана вылетает свёрток. Точно! Это был чёрный прямоугольный свёрток, перетянутый крест на крест белой тесьмой. Не застёгнутый пиджак отставного офицера развивался словно крылья птицы, и поэтому его хозяин даже не заметил, как из кармана вылетел предмет, и упал... Да. Этот предмет упал на мусорную кучу, которая теперь находилась в поле моего зрения.
   Оттолкнувшись спиной от стены, я направился к этой самой куче, которая представляла собой нагромождение битых кирпичей с пятнами окаменевшего раствора, трухлявых деревяшек, изъеденных червями, и ребристых осколков керамики, неведомо как угодивших в эту компанию.
   Предчувствие меня не обмануло. Среди строительного хлама я обнаружил то, что искал: чёрный прямоугольный предмет, который на деле оказался конвертом для фотобумаги. Внутри, как я и предполагал, находились фотографии и фотокопии документов, предположительно те, о которых рассказывал мужчина в шлёпанцах.
   Первым документом оказалась фотокопия свидетельства о рождении, оформленная на человека по фамилии Дерега. Имя в документе почему-то отсутствовало, а вот отчество имелось - Игоревич. Так, дальше. Пол: мужской. Понятно. Дата рождения: 14 октября 1964 года. Национальность: не указана. Место рождения: посёлок Пролетарская Слобода, Беркучанской области.
   Далее шли две фотокопии свидетельств о смерти.
   Первое было оформлено на человека по имени Дерега Игорь Анатольевич. Год рождения: 1937-й. Национальность: украинец. Пол: мужской. Дата смерти: 14 октября 1964 года.
   Второе свидетельство было на имя Дерега Ирина Алексеевна. Год рождения: 1940-й. Национальность: русская. Пол: женский. Дата смерти: 14 октября 1964 года.
   Становилось интересно. Получалось, что эти двое, скорее всего муж с женой, умерли или погибли в один и тот же день 14 октября 1964 года. И в этот же день родился мальчик без имени с отчеством Игоревич. Вполне возможно - сын погибшей или умершей супружеской пары.
   Что получается? Пока ничего. Пойдём дальше!
   Следующей шла фотография трёх могил, находящихся рядом. Ни имён, ни фамилий, ни дат. Только времянки под номерами: 21525, 21526 и 21527.
   Так, а это что?
   На фото изображалось здание, вернее то, что от него осталось после сильного взрыва и пожара. Это были груды камня и железобетона, торчащие куски арматуры и балок, искорёженные останки приборов и остовы механизмов, оплавленные панели и пульты управлений. Кругом видны сохранившиеся следы пожара: чёрные задымлённые разводы на камне и бетоне, остекленевший от высокой температуры песок, растрескавшиеся камни и перекрытия. Кое где из под расплавленных спёкшихся груд ещё струятся тоненькие струйки дыма.
   Далее шла фотография очень красивой молодой женщины, похожей на сказочных красавиц из кинофильмов, которых всегда похищают злые чёрные дядьки, а витязи на белых конях освобождают их из неволи.
   Так. А вот и витязь в чине старшего лейтенанта с неведомыми знаками и значками, расположившимися на груди. С кожаной портупеей, красиво опоясывающей его спортивную фигуру. И с фуражкой на затылке из под козырька которой, закручиваясь залихвацки, выбивался вихрастый светло-русый чуб.
   А вот их свадебные фотографии: она - в белом платье с фатой до земли, он - ещё лейтенант, в парадной форме с холодным оружием на поясе, то ли кортик, то ли палаш. В общем, орёл с белым лебедем! И свидетельство о браке с именами, отчествами и фамилиями тех, кто уже значился в свидетельстве о смерти.
   Очень жаль! Такая прекрасная пара.
   Однако, что получается? А получается, что вчерашний молодой человек, если я чего-то не путаю, тот, что с ножом гонялся за лысым человеком в шлёпанцах, и есть продукт любви офицера с чубом и красавицы из сказки. А то, о чём говорил трусливый отставник, имея в виду тайну происхождения парня с ножом, то именно находящиеся теперь у меня фотодокументы, и должны были эту самую тайну подтвердить.
   Ситуация понемногу прояснялась. Скорее всего, родители молодого человека погибли в день его рождения, а самого малыша усыновила другая семья. Похоже на правду. Далее, девятнадцать лет спустя, появляется вымогатель в лице пьющего военного пенсионера, с целью разрушить устоявшийся мир. А для чего? А для того, чтобы получить деньги на пьянку! Ну, ни сволочь ли? Да был бы я на месте молодого человека, у меня бы тоже возникло желание проткнуть этого жирного вонючего кнура.
   А сумма, какова?! Сто рублей! Да он с ума сошёл от пьянства! Жадная подлая скотина! Я вспомнил вчерашний ужас в глазах шантажиста, лысый череп в бисеринках пота, остекленевший от страха взгляд, шлёпанцы под дырявыми носками... Урод - уродом!
   Ладно, - успокоил я себя, - это меня не касается. Что там дальше?
   Следующим документом оказалась фотокопия письма. Вот текст: "Привет Колян... Надо срочно уехать... Нехорошие предчувствия... Если что... Ты знаешь, где искать... Хутор Дальний, Междуреченский район, Грефская область..."
   Я задумался. Что-то пенсионер говорил об отце этого парня. Скорее всего, о приёмном отце. Хоть убей, не помню! Он вроде бы исчез бесследно, и получателя письма вызывали по этому поводу в военную прокуратуру. А он ничего не сказал о письме, хотя мог бы. Мотивировал своё молчание тем, что, мол, пожалел убитую горем семью.
   А почему - нет? Почему семья, потерявшаяся кормильца, лишившаяся в одночасье мужа и отца, не может быть убита горем? Конечно, может! Однако, спустя непродолжительное время, получателя письма замучили сомнения, и он решил съездить на хутор Дальний. Почему? А потому, наверное, что ему был известен некий контекст, который вполне безобидные строки письма делал подозрительными, а, учитывая, что автор строк пропал без вести, превращали их и вовсе в зловещие. Примерно так.
   В следующий миг я услышал шаги за спиной. Каменная крошка и битое стекло делали практически невозможным бесшумное передвижение по территории дома, однако тот, кто оказался позади меня, смог проделать это почти идеально. Потому что я, находясь посреди комнаты, только теперь расслышал шаги. Вернее - один неверный шаг.
   К сожалению, я не успел ничего предпринять. Я даже испугаться, как следует, не успел, почувствовав лишь, как на меня навалилась огромная удушливая масса, а к лицу прилипло резко пахнущее махровое полотенце. Сознание моё внезапно замутилось, тело ослабло, а ноги подкосились. Ещё через мгновение в глазах померк свет, и я ощутил плавный "улёт" в бездну внутреннего пространства.
   Очнулся я часа через два в том же помещении в положении сидя, опёртым спиной о стену. Скажу больше, чтобы я не сильно испачкался, кто-то подстелил под меня несколько газет, и они громко шелестели теперь от каждого моего движения. У меня немного болело голова, ломило затылок и слегка подташнивало, но в общем целом состояние можно было признать удовлетворительным. Поднявшись на ноги, я придирчиво осмотрел себя, отряхнулся и почистился, как мог, проверил карманы - всё оказалось на месте, и, подойдя к окну, вдохнул свежего воздуха.
   Часы показывали половину третьего, пакет с фотографиями, естественно, исчез, и единственным разумным решением, которое напрашивалось теперь, было скорейшее бегство из этого здания. Второе происшествие за два дня в одном и том же месте - это уже перебор, и, чтобы не влипнуть в очередную неприятность, я направился к лестнице.
   Выйдя из здания, я направился сначала к остановке, но потом передумал, и, для проветривания мозгов, решил пройтись пешком. Думать ни о чём не хотелось, скорее - наоборот, сознание выталкивало мысли о последних событиях, создавая в голове тот необходимый вакуум, при котором и происходит промывка мозгов. Однако природа не терпит пустоты, и вместо дум невесёлых в голове возникла рифма, навеянная образом девушки Марины с большими, слегка раскосыми, серыми японскими глазами. Банзай!
  
   Изящные черты в изгибе плеч и рук,
   Мы смотрим друг на друга вскользь, а с губ
   Слетают постным ворохом слова
   Не значащие ничего - сплошная пустота!
   Однако я боюсь, и в страхе этом молчу о главном,
   Я до беспамятства хочу быть ей желанным,
   Но неуверенности червь плетёт завесу фраз.
   О, боже! Как мне страшен твой отказ!
  
   Когда рифма иссякла, я понял вдруг, что нахожусь в своём районе, на часах почти шесть, а самочувствие установилось на нормальном уровне. Купив бутылку пива, я устроился на скамейке в парке, возле памятника Максиму Горькому, и, закурив, задумался о прошлом, настоящем и будущем.
   Ну, во-первых, совершенно ясно, что из-за своего чрезмерного любопытства я вляпался в историю, которая меня абсолютно не касается. Однако, то есть, во-вторых, несмотря на то, что я влез не в своё дело, и вёл себя, как слон в посудной лавке, меня не тронули ни вчера, ни сегодня, а лишь усыпили аккуратно, и изъяли документы, которых я не имел права касаться. Меня пощадили - это факт, а значит точка невозврата, за которой следует нож в спину, я не пересёк. Ну, а раз так, то есть, в-третьих, опасность мне не угрожает, если я перестану копаться в чужих тайнах.
   Из всего вышесказанного следовал очевидный вывод: необходимо забыть дорогу к дому под снос, и выбросить из головы всё, что связано с ним. И ещё: не стоит забывать, что гулять мне на "гражданке" осталось месяца полтора, а значит, стоит с умом провести оставшиеся вольные денёчки, а не искать, пардон, на жопу приключений.
  
   * * *
  
  
   Конец сентября - начало октября 1983 года.
  
  
   Жизненные ситуации имеют склонность повторяться, а потому мы встретились с Мариной ещё раз. Это произошло совершенно случайно, но я по сей день убеждён, что без вмешательства Высших Сил эта встреча никогда бы не произошла. Я направлялся в одно из Государственных Учреждений для передачи бумаг из ГСИ. "Отнесёшь, отдашь под роспись, и можешь быть свободен", - сказал декан, вручая увесистую папку. Чтобы сократить путь, я пошёл через тихий анклав частного сектора, притаившегося недалеко от центра города.
   Марина тем временем прогуливалась по этому самому частному сектору, осваивала и изучала новые территории, мечтала о несбыточном, и думала о своём. Она получала удовольствие от прогулки, вдыхая свежесть осени, ибо в атмосфере Правобережья отсутствовала заводская гарь и копоть. И - немудрено! Ведь вся промышленность нашего города сосредотачивалась на левом берегу Горки, включая в себя заводы и фабрики, мастерские и доки, склады и хранилища. "Даёшь пятилетку за четыре года!" - вещал с гигантского плаката молодой белозубый сталевар, которого также можно было принять на танкиста или будёновца, и имелась возможность хорошо разглядеть его с правого берега.
   А вот на правом, цивилизованном берегу, находились многочисленные очаги науки и техники, культуры и искусства, музыки и спорта, образования и власти. В наличии имелись: два института, четыре техникума и военное училище; три драматических театра и десять кинотеатров; пять музеев и два выставочных зала; четыре стадиона, три бассейна и множество спортивных залов. На том же правом берегу располагались: горком, три райкома и четыре исполкома; ГорОНО и РайОНО; ГУВД и РОВД; здания Городского суда и Военкомата; а также почта, телефон и телеграф. А вершинами цивилизации, её главными очагами, справедливо считались Консерватория и Театральное училище.
   Стояла не ранняя уже осень. Конец сентября приносил пасмурную погоду, с севера задували холодные ветры, зябко пробирая сквозь лёгкую ещё одежду, а прямо над Горском образовывались плотные фиолетовые тучи, но не пролив ни капли, они медленно уползали на юг. Именно так, в полном соответствии с календарём приближался период дождей, грязный и слякотный в наших широтах, с каждым днём погода становилась всё свежее и прохладнее, а под ногами ещё гуще шуршали палые листья. По прозрачному небу кружили рваные клочья ватных перистых облаков, сквозь которые изредка выглядывало жёлтое остывающее солнце. Однако дожди всё не шли, словно природа выполняла заказ на погоду со стороны призывников осени 1983 года.
   Я направлялся в госучреждение, а она неторопливо прогуливалась, и наша встреча оказалась неизбежной.
   - Привет! - услышал я голос, который успел позабыть, однако коды опознавания сработали безукоризненно.
   - Марина!? - я был удивлён, и не пытался этого скрывать. - Ты?!
   - Я! - девушка была удовлетворена произведённым эффектом. - Не ожидал?
   - Нет, - признался я, - но очень рад тебя видеть! Какими судьбами?
   - Я тоже рада, что встретила тебя! - Марина улыбнулась, демонстрируя прекрасный цвет зубов. - Прошлый раз мы расстались как-то нехорошо, и мне всё время хотелось это исправить, только вот не знала, как? - Глаза японской пай-девочки наполнились двойственными смыслами. Она действительно была рада.
   - Давай я попробую угадать, как ты здесь оказалась?
   - Попробуй. Это даже интересно.
   - Ты приехала к подруге? - начал я перечень заезженных банальностей.
   - Не угадал.
   - У тебя здесь свидание с принцем на белом коне?
   - Где ж их взять этих принцев?
   - Надо лучше смотреть по сторонам. А вдруг он где-то рядом?
   - Следующий раз буду внимательнее, однако ты и на этот раз не угадал.
   - Ну, если это ни подруга, и ни свидание, то тогда это может быть чем угодно. - Я поднял руки вверх: - Сдаюсь!
   - А я теперь здесь живу. Так что мы почти соседи.
   - Замуж, что ли вышла?
   - Зачем же такие крайности? - удивилась пай-девочка. - Опять не угадал!
   - Переехала, что ли? - Странно, но её отрицательный ответ о замужестве, меня почему-то обрадовал. Как информация для потенциального жениха о потенциальной невесте. Вот так. Ни много, но и ни мало.
   - А вот теперь в самую "десятку"! Мы всей семьёй переехали к бабушке. Ей тяжело стало управляться с хозяйством, вот и было принято такое решение на семейном совете. У неё частный дом, сад-огород, куры-гуси. Есть поросёнок, - не без гордости заявила Марина, - несколько коз.
   - То есть, вскорости ты станешь специалистом по сельскому хозяйству?
   - Вроде того, - кивнула вновь испеченная соседка. - Лишнего опыта не бывает.
   - А теперь значит, изучаешь новую территорию?
   - Угадал. Вот вышла на разведку с рекогносцировкой.
   - И, как?
   - Прекрасно! - восхитилась девушка с японскими глазами. - У вас тут на Правобережье просто курорт. Ни дыма, ни газа, ни копоти. Как в Крыму!
   - Ты хотела сказать "у нас", - поправил я.
   - Ну да, "у нас", - рассмеялась соседка. - Всё никак не привыкну.
   - Могу выступить в качестве экскурсовода, - предложил я свои услуги, хотя ещё секунду назад даже не думал об этом.
   - Попробуй! - неуверенно проговорила Марина.
   - А что тут пробовать? - удивился я. - Надо сразу брать быка за рога.
   - Ну, так бери! - будто решившись на что-то, высказалась новая жительница Правого берега.
   Серые, немного раскосые глаза японской пай-девочки, сегодня смотрели на меня совсем по-другому. Ни так, как в Ольгин День рождения, когда я отражался в них досадной обузой. Как и тогда они выглядели грустно и серьёзно, но теперь это была иная грусть. С другим знаком. С другим вектором. С другой направленностью. Грусть вообще бывает разной, ибо грустить о погибшем родственнике и об уходящем лете вещи совершенно различные. Да и серьёзность её оказалась ни той, что две недели назад. Ни той, и ни такой. Можно серьёзно относиться к математике, а можно к нераскрывшемуся парашюту. И это тоже разные серьёзности. Нечто схожее произошло с Мариной. В ней словно произошли значительные сдвиги в выражении имманентности своих главных чувств. Она осталась прежней со своей грустью и серьёзностью, однако теперь она грустила по-другому, и была серьёзна иначе. Ни больше и ни меньше, ни лучше и ни хуже, а просто по-другому. И всё потому, что на моё невинное словосочетание о быке, которого я собирался брать за рога, девушка ответила: "Ну, так бери!"
   Две недели назад эта фраза была невозможна.
   А теперь вот, пожалуйста!
   Почему? Что изменилось?
   - Куда мы идём? - поинтересовалась моя спутница, ибо должных пояснений от экскурсовода не последовало. Да я собственно и сам не знал: куда?
   - Всё зависит от тебя. Ты что предпочитаешь: людные места, или - наоборот, уединённые?
   - Лучше, конечно, уединённые, - не задумываясь, ответила Марина.
   - Тут недалеко есть старый Парк. За ним никто не следит уже много лет. Он одичал, и разросся до густоты леса. Там тихо и безлюдно. К нему примыкает такое же, как он, старое, заброшенное кладбище.
   - Кладбище?! - Марина вздрогнула. Японские раскосые глаза возбуждённо расширились. - Это интересно!
   - Да, кладбище. Стародавний погост. Возможно, ни самое весёлое место в мире, но уединённое, это точно. Об этом захоронении вообще, мало кто знает. В его приделах не хоронят уже лет сто. И столько же не ухаживают. Вокруг него выросли деревья, посаженные ещё при Александре Освободителе. Теперь там получилось неплохое место для уединённого отдыха. Могилы там заросли мхом и теперь не воспринимаются как могилы. Теперь они часть ландшафта. В прошлом веке это было престижное кладбище. Там хоронили людей с достатком. После 1917-го года их родственники сбежали "за бугор" и ухаживать за ними стало некому. Вот такая история. Я туда хожу иногда, когда надо подумать, или возникает необходимость побыть одному.
   - У тебя разве бывает такая необходимость?! - девушка была удивлена так, будто я признался ей в своей принадлежности к масонской ложе. Надо понимать, она считала меня особой легкомысленной, и не склонной к рефлексии и самоанализу, а посему, необходимость побыть одному, была сходна в моём лице с полётом на Альфа Центавра. Меня это задело.
   - А почему ты удивляешься?
   - Извини, пожалуйста! - Марина поняла свою бестактность, и попыталась её загладить, однако при этом стала высказывать своё мнение о человеке, которого совсем не знала. То есть, обо мне. - Ты производишь впечатление весёлого, разухабистого парня, любящего жизнь, а жизнь за это платит тебе взаимностью. Она дарит тебе и счастье, и радость, и любовь в количествах гораздо больших, чем требуется одному человеку.
   - Неужели? - такая мысль никогда не приходила мне в голову. - А при чём тут сомнения в возникающей необходимости побыть одному?
   - Виктор...
   - И, кто знает, кому и сколько нужно счастья, радости и любви? Кто это высчитывал? А в каких единицах и мерах?
   - Прости, если я тебя обидела! - девушка взяла меня за руку, и заглянула в глаза. - Я не хотела. Это мой большой недостаток.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я часто говорю то, что думаю. А это многих обижает.
   - Понятно, кому же захочется правду о себе знать.
   - Действительно. - Марина невесело кивнула, а потом продолжила. - Что же касается тебя, то мне всегда казалось, что счастливые и жизнерадостные люди не нуждаются в одиночестве. Скорее - наоборот: счастливый человек стремится к людям, чтобы поделиться своим счастьем. А вот несчастный человек хочет побыть в одиночестве. Это его естественное состояние. Нормальные люди несчастьем не делятся. Его, как правило, переживают внутри себя.
   - Ну а я-то тут причём?
   - Ты не похож на несчастного человека. Поэтому мне показалась странной твоя необходимость побыть одному.
   Я мог бы выдвинуть сотню аргументов против этой сомнительной теории, но ни стал этого делать. Я не спорю с женщинами, когда это касается их убеждений. Доказать ничего не смогу, на свою сторону не переманю, а вот переругаться очень даже получится. Так что, помолчу, себе и ей во благо.
   - Так мы пойдём в Парк? - прервал я дискуссию.
   - Туда, где старое кладбище?
   - Да.
   - Конечно, пойдём! Куда ж ещё?
   Последняя фраза прозвучала как-то странно: "Куда ж ещё?" Можно подумать, больше некуда пойти молодому парню и юной девушке. Есть речка Горка с участком заасфальтированной набережной, где расположились бары, кафе и рестораны. Зашли бы в одно из заведений, пообедали, потанцевали, поцеловались, ну и ...
   Или сходили бы в Музей, в Выставочный зал, на вернисаж. Посмотрели бы картины, портреты, пейзажи. Я бы скорчил на лице гримасу удовольствия, и пригласил бы вечером в кино, на дискотеку, согласен даже на поход в театр, хотя, скукота невыносимая. Единственная радость - антракт с шампанским и коньяком в буфете. В общем, я готов был пойти на многие жертвы, лишь бы выглядеть творческим интеллигентом, но она выбрала кладбище! Вот тебе, товарищ, и загадочная женская душа. Поди, разберись!
   А вообще, учитывая, что люди по разному относятся к смерти, они будут также по разному относится и к месту упокоения усопших, к кладбищам. Я, например, спокойно отношусь: могу даже выпить-закусить на живописной могилке. Другие трепетно относятся: боятся их, обходят стороной, вздрагивают по ночам от одной мысли о покойниках. Однако, есть и некрофилы с мистификаторами, сектанты от Книги Мёртвых, устраивающие омерзительные оргии среди могил со свечами и голыми бабами. Именно - бабами, сектантскими шлюхами, ибо нормальная женщина туда не попадёт.
   - Это далеко? - после длительного молчания поинтересовалась Марина. - Ты не заблудился?
   - Исключено. Мы уже пришли.
   Едва мы вступили в пределы Парка, небо заволокло плотными непроницаемыми тучами. На вековые деревья опустился полумрак. Воздух осязаемо загустел, уши заложило, как на большой глубине, в глазах запрыгали весёлые ромашки. Стало тихо, будто Парк был изолированным пространством, герметичным и непроницаемым, словно отсек в подводной лодке. Ни один посторонний звук не проникал на его территорию. Я не слышал шума машин, мчащихся по дорогам. Не различал звука строительных работ, хотя ещё недавно они были хорошо слышны. Я не улавливал людских голосов, да и откуда им было взяться? Парк был пуст, как выпитая бутылка, и только шелест листьев под нашими ногами нарушал всеобъемлющую тишину его тропинок и аллей.
   Неожиданно я заметил, как на лице моей спутницы отразился уж если и ни страх, то что-то схожее с ним. Опасение вместе с растерянностью. Да, она опасалась чего-то, но, скорее всего именно полное безлюдье угнетало девушку, ибо теперь она оказалась один на один со мной, мало известным ей молодым человеком, с которым виделась лишь второй раз в жизни. Конечно, я двоюродный брат Ольги, её подруги, но ведь у убийц и насильников часто бывают вполне нормальные двоюродные сёстры.
   Взгляд Марины опасливо скользнул по мне, и она тут же отвернулась, сделав это слишком быстро и суетливо, что указывало на присутствующее волнение. Всё ясно. Девушка действительно испугалась той ситуации, в которую угодила по собственной глупости и наивности. Ведь не рекомендуется же садиться в машину к незнакомым мужчинам? Не рекомендуется. А она? Пришла в безлюдный Парк с едва знакомым парнем, и, что теперь? Кто знает, что ему в голову взбредёт в следующий миг? А если взбредёт что-нибудь ужасное, да на сексуальной почве, то, что тогда делать? Кричи - не кричи - во век не докричишься!
   Все эти страхи и опасения неискушённой юной девы, которая вспомнила о мерах безопасности слишком поздно, вдруг отразились на лице японской пай-девочки. Конечно, её опасения были напрасны, но приходилось констатировать, что мой внешний вид не вызывает доверия у девушек, предпочитающих одиночество всем другим развлечениям.
   - Если не хочешь идти дальше, давай вернёмся! - как можно мягче и доброжелательнее пропел я оду утешения.
   - Нет уж, пойдём! - моё предложение вернуться, как будто успокоило мою спутницу. Мне даже показалось, что я услышал вздох облегчения. - Я в норме.
   Чтобы показать своё полное доверие, Марина взяла меня под руку.
   - Можно?
   - Что за вопрос?! Я просто таю от счастья!
   - Смотри, не растай полностью, кто-то же должен меня вывести отсюда.
   - В этом не сомневайся. Я здесь был тысячи раз.
   - Странно. Такое запоминающееся место, а ведь мы до сих пор никого не встретили!
   - Мне тоже это всегда казалось странным. Прекрасное место для отдыха, а люди избегают его.
   - Может оно проклято, а мы не знаем об этом?
   - Возможно, но вряд ли. Такое трудно утаить. Скорее всего, дело во времени года. Ведь теперь осень, дождливо и прохладно. К тому же, будний день, все на работе. Так что не стоит сгущать краски. Просто нам повезло, и мы одни. А других объяснений не требуется.
   - Пусть так и будет.
   Мы улыбнулись друг другу, и разговор незаметно утих. Случайные темы были исчерпаны, дежурные - закончились, а новые - не возникали. Мы медленно углублялись в Парк, который с каждым шагом становился всё более мрачным. Столетние деревья окружали нас, заманивая в свои нехоженые дебри. Развесистые кроны вспыхивали разноцветными оттенками увядающей листвы: багряно-красными полосами, золотисто-жёлтыми пятнами и мандариново-оранжевыми вкраплениями. Чем далее мы проникали в Парк, тем более густо стояли деревья, и тем более сумрачно становилось вокруг.
   Парк полюбился мне с прошлого лета, когда это тихое и безлюдное место стали посещать два влюблённых создания: Витя Марецкий и Люда Алексиевич. Эти посещения происходили регулярно, в тёплое время года, на закате, когда ни одна из наших бабушек не желала идти в кино. Надо признать, что отметились мы во многих живописных местах, который теперь и не упомнишь, ибо летом Парк выглядит совершенно по-другому. И никто нам ни разу не помешал: ни хамским словом, ни злым делом, ни завистливым глазом.
   - А вот и кладбище! - кивнул я на поросшие мхом заупокойные надгробия с крестами разных форм, вытянувшиеся рядами на сотни метров вглубь Парка.
   - Вижу! - Марина придвинулась ко мне вплотную.
   - Ну и как тебе? - Мне вдруг захотелось обнять её, но я передумал, потому что не знал, как она отреагирует на это. К тому же была ещё и Люда, которая как всегда следила за мной из своих виртуальных далей, выглядывая из-за ближайшего дерева, и бдя недремлющим оком.
   - Жутковато немного, но мне нравится! - ответила пай-девочка с едва уловимым японским акцентом.
   - Не вздумай сюда одна ходить! - озаботился я, осознав вдруг, чем может закончиться для юной девы одиночная прогулка по таким безлюдным местам.
   - Это уж мне решать! - ответила девушка с серыми, слегка раскосыми глазами. Сказала, как отбрила!
   - Если в этом Парке с тобой что-нибудь случится, я себе этого никогда не прощу!
   - А если то же самое случится ни в Парке?
   - Не говори так!
   - Случиться может где угодно. Мало ли подонков по свету гуляет?
   - И всё же, не ходи сюда одна.
   - Давай не будем о грустном.
   - Давай. Но Парк в одиночку не посещай!
   Деревянные ограждения сгнили за давностью лет. Металлические оградки растащили первые комсомольцы на дачи-огороды ещё во времена НЭПа. Могильные холмики просели под влиянием неумолимого времени. Мраморные плиты заросли травой и мхом. Они понемногу погружались в почву, их заносило землёй, и уже кое-где не было видно совсем. Одни кресты покосились под напором ветров, иные развалились, разрушены эрозией, другие искривились под бременем лет. Единым оставалось лишь то, что кладбищенский ландшафт сглаживался повсеместно, переходя от ровных правильных линий, присущих человеческим творениям, к скруглённым формам и криволинейным поверхностям естественных порождений природы.
   Ровные грани становились плавными и волнистыми. Острые края притуплялись и закруглялись. Каменные конструкции выветривались и выкрашивались, дерево - гнило, металл - ржавел. Их разъедали кислотные дожди. Их пожирали насекомые и грызуны. Их покрывала ненасытная флора. Звери рыли норы и гадили под землёй. Птицы вили гнёзда и гадили снаружи. Насекомые сами по себе были гадкими. Сплошная гадость! Кладбище умерло вместе с его обитателями, и не вызывало теперь соответствующего трепета. Его время ушло и никогда не вернётся!
   - Странно! - заговорила Марина, глядя на кладбище. - По вселенским понятиям прошёл лишь краткий миг, но всё здесь уже погрузилось в забвение.
   - С тех пор много воды утекло, - высказался я ни вполне определённо, - всему отпущен свой век.
   - Когда-то это были живые люди, вроде нас с тобой, а теперь о них никто не вспоминает. Где же справедливость?
   - Любая жизнь конечна, и подразумевает смерть. Так стоит ли сокрушаться по пустякам? Надо просто быть готовым умереть в каждое следующее мгновение.
   - Все там будем, хочешь сказать?
   - Конечно! А разве ни так?
   - Странный у нас разговор получается, - посетовала Марина, хотя сама же его и начала.
   - Ну, мы ведь на кладбище, - нашёл я оправдание для нас обоих, - где же ещё об этом говорить?
   - Действительно, где? - согласилась пай-девочка, становясь вдруг покорной, будто влюблённая гейша.
   Я представил себе Марину-сан в цветастом кимоно, в белоснежных носочках, и в деревянной народной японской обуви. Она держала в руках струнный музыкальный инструмент, и под его акомпонемент пела грустную народную песню о девушке, любящей одиночество. Как-то раз, во время прогулки к Фудзияме, она повстречала молодого белого самурая, который схватил её, поднял на руки и потащил в ближайшие заросли. Однако из-за ствола сакуры выглянула белая girl по имени Люда, и строго погрозила самураю розовым пальчиком. Юноша скис, и отпустил пай-девочку, не успев даже снять с неё кимоно. С тех пор влюблённая гейша тоскует по молодому белому гринго, и очень жалеет о том, что юный самурай так и не дотащил её до кустов. Банзай!
   Постояли молча, ибо пересказывать свои ассоциативные ряды о юной японской гейше я не решился. Стало ещё темнее и сумеречнее. Небо почернело. Начал накрапывать мелкий дождик и невесомая морось накрыла Парк. Увядающая листва зашелестела от потока падающих капель, и, не выдержав напора, стала осыпаться. Открытые участки земли почернели, напитавшись влагой. Древесная кора вспучилась от воды и стала набухать.
   Я раскрыл зонт, и, держа его над Мариной, приблизился к девушке вплотную. От её волос пахло цветущей сакурой.
   - Пожалуй, нам лучше уйти. - Пай-девочка боялась замочить ноги. Однако она была права. - Через полчаса земля превратится в грязь.
   - А если дождь продлится дольше, то Парк станет похожим на болото. Хорошо ещё, что он выше уровня воды в Горке, - блеснул я знаниями в области гидротехники.
   - Погосты всегда устраивались на возвышенности, - ответила мне влюблённая гейша.
   - Это - точно! - сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
   Дождик превращался в дождь, и мы пошли быстрее. Грязь образовалась ни через полчаса, а гораздо раньше, и уже через десять минут громко чавкала под ногами. Все неровности почвы заполняла вода, и вскоре обширные лужи в изобилии покрывали Парк, морщась разводами от потяжелевших дождевых капель. Однако, как бы не был огромен Парк, вскоре мы оказались на его границе, и добрались до асфальтированной дороги раньше, чем успели замочить ноги. Разве что испачкали обувь.
   - Зайдём ко мне? - неожиданно предложила Марина. - Чаю выпьем! - Это было неожиданно для меня. Да, пожалуй, и для неё тоже.
   - С удовольствием! - мгновенно согласился я, стараясь угадать: есть ли у неё кто-нибудь дома, или - нет. Однако я недолго мучился сомнениями. Конечно, есть! Частное владение с развитым хозяйством никогда не оставят без присмотра. Это вам ни квартира в "хрущёвке"! Да и Людка Алексиевич постоянно подглядывает из-за угла.
   - Ну, тогда пойдём быстрее, а-то дождь, мне кажется, усиливается.
   - Ведите, девушка! Вручаю себя на ваше полное усмотрение! - ляпнул я нечто, противоречащее официальной лингвистике. Ничего, пусть помучается с фразеологическими оборотами!
  
   * * *
  
   Дом оказался большим и ухоженным, словно строение из австрийских Альп. Он включал в себя пять комнат, мансарду и подземный гараж. Имелась баня и множество неведомых мне хозяйственных построек. К дому примыкали флигель и веранда, а в глубине сада виднелась увитая плющом беседка. В собственных жилищах приютились куры, козы и поросёнок. Возле собачьей будки сидел огромный лохматый пёс, а на коврике у входа дремала откормленная беременная кошка.
   Сказка!
   - Неплохо! - произнёс я, даже не стараясь скрыть восхищения.
   - Нравится? - Марина улыбалась, довольная моей реакцией.
   - Да. Ты становишься завидной невестой!
   - Ошибаешься, - пай-девочка погрустнела. - Здесь работать надо день и ночь, без выходных и праздников. Животным не объяснишь про Новый год или Восьмое марта. Животным кушать хочется.
   - Понимаю, но выглядит заманчиво. И тебе свежие яйца, и тебе парное молоко, и тебе мясо с курицей. Лафа! - я мечтательно посмотрел в сторону курятника.
   - Ладно, дам тебе в дорогу молока и яиц. А теперь пойдём в дом, я замёрзла.
   На обширном приусадебном хозяйстве сюрпризы не закончились, потому что, оказавшись в личных апартаментах хозяйки, я словно очутился в картинной галерее. Все стены комнаты были увешаны картинами, расположенных убористо и вплотную, рама к раме, экономя каждый сантиметр площади.
   - Это твоё? - только и смог вымолвить я.
   - Да. Это мои картины, - кивнула пай-девочка.
   - Вот это да! - восхитился я, ибо картины были действительно хороши.
   - Нравится?
   - Очень! - я был искренен, а потому убедителен.
   - Спасибо, что оценил! - стараясь выглядеть скромным гением, поблагодарила Марина. Маринка-картинка.
   После этих слов в комнате воцарила тишина, и я какое-то время молча любовался творчеством наследницы обширного поместья. За окном шелестел дождь. Нахохлившиеся куры расселись по шесткам. Беременная кошка залезла в собачью будку. Лохматый пёс оказался джентльменом, и, несмотря на дождь, молча улёгся рядом.
   "Хорошо у них тут!" - подумал я, а вслух спросил:
   - Ты где-то училась?
   - Нет, само пришло. Я с раннего детства рисую. Вот постепенно и научилась.
   - То есть, у тебя дар?
   - Скорее - талант.
   - А что, есть разница?
   - В моём понимании - есть!
   - Не хочешь рассказать?
   - С удовольствием. Дар, это когда тебе что-то падает на голову, приходит непрошено и проявляется неожиданно. Когда уже с детства, не приложив к этому усилий, ты уже многое умеешь. От Бога, как говорили раньше. Это часто бывает с поэтами и музыкантами. С художниками посложнее, но тоже случается. А вот талант, это всего лишь возможность проявить себя. Это аванс на будущее. И без постоянной работы над собой он никогда не проявится.
   - Исчезнет?
   - Возможно. А, скорее всего он будет погребён повседневностью и бытом.
   - А как это было у тебя?
   - Мне просто не мешали. Родители к счастью вовремя распознали мои наклонности, и не загружали понапрасну домашними делами. Я же с благодарностью пользовалась этим, и теперь никто об этом не жалеет.
   - Это все картины или ещё есть?
   - Конечно ни все! - воскликнула пай-девочка. - Я ведь рисую с раннего детства, поэтому у меня множество альбомов и папок для рисунков и набросков. Я ничего не выбрасываю.
   - Жалко труда или для истории?
   - Какая уж тут история? - Марина рассмеялась. - Разве что семейная, для друзей и родственников. А вот труда своего действительно жалко. Свой труд надо уважать. Я вообще считаю, что себя уважать надо. Если себя не уважаешь, то и других не будешь ценить. И - наоборот!
   - Может быть.
   Я подошёл к стене. Передо мной предстала живопись очень хорошего качества. Естественно, с точки зрения не специалиста. На картинах в основном были изображены пейзажи окрестностей Горска. Узнаваемые картины Левобережья, начинающиеся сразу за окраинами Пролетарского района. Однако и достопримечательности Правого берега не были забыты. В том числе - Менгир, полуразрушенная церковь на въезде в город. И лес. Именно тот лес возле Менгира, где находится известный сарай для просушки сена.
   - Тебе надо Парк с кладбищем нарисовать, - высказал я мысль, которая только что пришла в голову.
   - Я как раз об этом подумала, - согласилась Марина.
   - Только без меня не рисуй, - ещё раз попросил я, - здесь небезопасно ходить в одиночку. Тем более, девушке!
   - Но тебя же в Армию призывают! Что же мне ждать твоего возвращения?
   - Зачем? Просто без сопровождающих не ходи. Лучше - нескольких. Надеюсь, ты сможешь подобрать для себя почётный эскорт?
   - Там же никого нет!
   - В том-то и дело, что никого, это меня и тревожит. В тихом омуте черти водятся. Здесь хорошо вдвоём, ещё лучше - компанией, а вот одному...
   - Однако сам ты ни раз захаживал сюда именно для того, чтобы побыть одному!
   - Ну, ты сравнила! Я ведь ничем не рисковал.
   - Да неужели!
   - Точно. Ведь я либо побью, либо убью, либо убегу. В любом случае, выкручусь! А ты?
   - Зачем же ты привёл меня сюда?
   - Со мной можно!
   - Ты что какой-то особенный?
   - Нет, просто я часто брожу здесь и один, и с компанией, и со мной ни разу ничего не случилось. Я здесь свой.
   - В компании с девушкой? - делая упор на слове "девушка", поинтересовалась Марина.
   - И с девушкой тоже.
   - С одной и той же? - не унималась пай-девочка.
   - Да.
   - А где она теперь?
   - Она переехала в Столицу.
   - И вы больше не виделись?
   - Нет.
   - Понятно. - Марина вздохнула с непонятными интонациями. - Я обещаю, что в твоё отсутствие буду посещать Парк только в сопровождении компании.
   - Вот теперь я спокоен.
   - Что ты предпочитаешь, чай или кофе? - сменила тему Марина.
   - Лучше чай, - охотно поддержал её я.
   - Подожди немного, я скоро.
   Чай пили на веранде, густо увитой виноградной лозой. Пахло мокрой листвой, влажной землёй и сырым деревом. Марина зябко куталась в плед. Дождь к тому времени окончился, и снова выглянуло солнце. Бледное и холодное. Крупные виноградины, пронзённые солнечными лучами, переливались оттенками янтаря, и цветом напоминали глаза Людмилы Алексиевич.
   К чаю подали домашнюю выпечку, и к прежним запахам добавился аромат сдобы. Невольно сравнил её со стряпнёй Людкиной мамы, Татьяны Михайловны. Сравнил, но оценивать не стал. Даже внутри себя не решился этого делать. Зачем? Ведь люди искренне старались мне угодить!
   Я знал, что в доме есть кто-то ещё, но к нам никто так и не вышел. Может, Марина попросила, чтобы не мешали общению? Или сами не появлялись из чувства неведомого такта?
   - Ты не пробовала организовать выставку своих картин?
   - Нет - девушка с японскими глазами неопределённо пожала плечами. - Не пробовала.
   - Почему? - удивился я. - Тебе есть, что показать.
   - Это и хлопотно, и дорого, и никогда не окупится. Я ведь ни член Союза художников, а лишних денег у нас нет.
   - А продать пыталась?
   - А как же! Две картины удалось сбыть через "комиссионку", но после этого я прекратила торговлю.
   - Почему?
   - Жалко расставаться. Продавая, ты словно частичку себя отдаёшь, потому что картина уходит неизвестно куда, и неизвестно кому. Часто в другой город, а значит увидеть её больше, не представится возможности. Вот дарить - это другое дело. Я имею в виду, дарить близким людям и хорошим знакомым. Это похоже на то, когда ты котят или щенят в хорошие руки отдаёшь. Всегда можно прийти и проведать. Картина, она ведь как друг, как живое существо. К ней привыкаешь, её начинаешь любить, а вскоре уже не представляешь жизни без неё. Так что я рисую исключительно для себя, для друзей и для родственников.
   - Но ведь художнику важно, чтобы его оценили. Высказали мнения о его творчестве. Указали на ошибки.
   - Мне достаточно самооценки - я чрезвычайно строга к себе, а также мнения знакомых и близких. Во всяком случае - пока.
   - Думаешь, с годами что-то поменяется?
   - Кто знает?
   Чай был выпит, а закурить я не решился, и как следствие этого не знал, куда руки девать. Печенье также съели, и если говорить честно, оно оказалось не хуже, чем творения Татьяны Михайловны. Снова пошёл дождь, барабаня по окнам, и в пасмурной атмосфере полумрака разговаривать было не о чем. И ни о чём. Сказывался ступор короткого знакомства. Слишком мало нас связывало, чтобы удовлетвориться комфортным молчанием. Пауза затягивалась, а надо было уходить. Благодарить за угощение и сваливать.
   - Ну, я пошёл. Мне ещё кое-куда необходимо зайти.
   - Конечно, - Марина встала, давая знак к окончанию беседы. - Заходи в гости.
   - Обязательно. У тебя есть телефон?
   - Есть.
   - Может, обменяемся?
   - Давай.
   Хозяйка проводила меня до калитки. Помолчали перед прощанием. Ведь мы больше не увидимся, а обмен телефонами лишь ритуал, чтобы сгладить минуту расставания. Это очевидно.
   Лужи за забором морщились от падающих капель. Осенний вечер вступал в свои права. Его сумеречный свет растекался по округе, не порождая теней. Темнело быстро, и влажный полумрак уже стелился над землёй. Лохматый пёс крутился у нас под ногами. Он так и не залаял.
   - До свидания!
   - Спасибо за компанию! - Марина протянула руку. - Прощай!
   - А в Парк всё-таки одна не ходи. - Я пожал протянутую руку. Ладонь оказалась сухой и холодной.
   - Обещаю!
  
   * * *
  
   Примерно через неделю, в воскресенье, раздался телефонный звонок.
   - Здравствуйте, Виктора можно?
   - Здравствуйте! Можно. Это - я!
   - А это - Марина! Помнишь меня?
   - Конечно!
   Марину я прекрасно помнил, только вот звонить не собирался, искренне полагая, что наши встречи исчерпаны, и мы распрощались навсегда. Однако, раз это ни так, то наша очередная, третья встреча, будет мне не в тягость.
   - Мы с тобой совершили незабываемую прогулку на кладбище. У тебя есть беременная кошка и лохматый пёс. Ты хорошо завариваешь чай, а твоя мама готовит очень вкусное печенье.
   - Так оно тебе понравилось?
   - Даже очень!
   - Что-то непохоже. Я неделю ждала звонка, а от тебя ни звука. Вот и решила позвонить сама.
   - И правильно сделала. Можешь верить, можешь - нет, но я уже сам хотел связаться с тобой.
   - Неужели? - в голосе пай-девочки прозвучало недоверие.
   - Честное слово! - не моргнув, соврал я. Это была вынужденная, но необходимая ложь.
   - Тогда давай продолжим экскурсии по местным достопримечательностям. Прошлый раз мне очень понравилось. Было интересно. Сегодня я возьму фотоаппарат. Ты - как?
   - С удовольствием! - воскликнул я, и на этот раз в моих словах не было ни капли лжи.
   - Если не возражаешь, я бы в Парк сходила. Ещё раз. Мне там понравилось. К тому же, мы ведь ни всё там осмотрели.
   - Конечно ни всё. Парк огромен. Мы и половины не увидели.
   - Когда ты сможешь? - нетерпеливо поинтересовалась девушка с серыми раскосыми глазами.
   - В любое удобное для тебя время, - ляпнул я, как истинный джентльмен.
   - Тогда давай прямо сейчас, - настояла юная художница.
   - Уже лечу! - пообещал я, выскакивая из постели.
   Стояло позднее воскресное утро. Предстояло мыться, бриться и чистить зубы. И всё в сжатые сроки. Однако уже через час я ожидал мадмуазель в условленном месте. А ещё через пару минут подошла Марина.
   - Давно ждёшь? - девушка готовилась к встрече, и была очень хороша. В ней действительно имелось что-то азиатское, вернее - восточное, только ни японское, а скорее полинезийское. Не хватало ожерелья из ракушек, яркого цветка в волосах и цветастой набедренной повязки.
   - Нет, только подошёл.
   - Тогда пойдём? Хотя нет, подожди!
   Марина достала фотоаппарат, и, направив на меня, сделала несколько снимков.
   - А теперь - ты!
   Я послушно взял прибор, и щёлкнул им в указанных местах.
   - Вот теперь можно идти.
   - Хроника путешествия запечатлена. Так?
   - Да. Первые кадры всегда очень важны. Для затравки.
   - Итак, мы отправляемся в Парк?
   - Если ты не возражаешь.
   - Чего же мне возражать? Не пойму только чем именно заворожило тебя это место. Столетние дубы в несколько охватов, заброшенное кладбище, неухоженные тропинки и аллеи. Есть места и повеселее.
   - Сама не знаю, - Марина пожала плечами. - Там тихо и спокойно. Нет людей и машин. Я не люблю больших скоплений народонаселения. Стадионы с сумасшедшими болельщиками, дискотеки с шумной молодёжью, демонстрации с ликующей толпой - это ни для меня.
   - Как же ты учишься? - удивился я. - В институте полно народу. А в общественном транспорте как?
   - Транспорт мне теперь не нужен. С тех пор, как мы переселились на Правый берег, я хожу пешком. В институт - пешком, и из института - тоже. Если быстро идти, то до ГПИ дохожу минут за пятьдесят. Это - утром. А обратно, из института домой - примерно за час. Мне хорошо думается на ходу. Много мыслей интересных появляется. Весь негатив с каждым шагом, словно в землю уходит. В результате домой возвращаюсь в прекрасном настроении. А к институту я просто привыкла. Пересилила себя, и теперь не испытываю никакого дискомфорта.
   - То есть, по жизни ты убеждённая одиночка?
   - К сожалению. А ещё я не люблю открытых пространств. С детства обожаю закутки и закоулки, где можно спрятаться, и побыть одной. И чтобы тебя искали. Пожалуй, подводная лодка для меня была бы неплохим местом, потому что клаустрофобия мне вряд ли угрожает.
   - Значит, раз Парк тебе понравился, то он в твоей системе есть территория изолированная? А пространство внутри него - замкнутое?
   - Не совсем, - подумав немного, ответила Марина, - но мне там хорошо. Множество больших развесистых деревьев скрадывают перспективу, я не вижу горизонта, а значит, и не замечаю открытости Парка.
   - Как же ты рисуешь пейзажи, если у тебя такая реакция на эту самую перспективу? Ведь пейзаж подразумевает определённую открытость. Простор, если можно так выразиться. А порой и бесконечность. Как же ты справляешься с этим?
   Марина задумалась. Она знала ответ, и теперь думала, как бы мне об этом доходчиво объяснить. Без глубокомыслия.
   - Знаешь, это конечно странно, но когда я рисую, моя нелюбовь к открытым пространствам исчезает, и я вспоминаю о ней только когда заканчиваю рисовать, и начинаю собираться домой.
   - Действительно, странно. А ты никому про это не рассказывала?
   - Ты имеешь в виду врачей?
   - Зачем такие крайности? Я имел в виду маму или бабушку. Может с ними похожее случалось? Может это что-то семейное? То, что тебе передалось по наследству. Или какие-то женские штучки.
   - Я как-то не думала об этом, - Марина пожала плечами, - это слишком личное, чтобы с кем-то сравнивать, даже если это твоя мама.
   - Почему ты так уверена? - не унимался я. - Пойми, это ограничивает твои возможности. Уменьшает степень свободы.
   - Вовсе нет! - пай-девочка покачала головой. - Меня это не тяготит. Я чувствую себя абсолютно нормально. Другое дело, что мои комплексы значительно сужают круг общения, и родителей это беспокоит. Особенно - маму. Ты обратил внимание, что когда заходил ко мне в гости, на чай, дом словно вымер?
   - Обратил.
   - Знаешь, почему?
   - Откуда ж мне знать?
   - Возможно, мне не стоило тебе об этом говорить, но я скажу. Дело в том, что ты первый молодой человек, которого я пригласила к себе домой. Понимаешь? Мне восемнадцать лет. Я ни с кем не встречаюсь. Меня никто не провожает домой. Я ни с кем не хожу ни в кино, ни на танцы. Я и к Ольге-то пошла лишь потому, что она очень попросила. Причём, я подозреваю, что она была так настойчива именно по просьбе моей мамы. Оля мне подруга, и я согласилась. Если бы приглашение исходило от кого-либо другого, я бы отказалась. Я пришла к ней с намерением исполнить некий общепринятый ритуал, отбыть положенный приличием временной промежуток, и тихо, по-английски уйти не прощаясь. Однако впервые в жизни мне не захотелось это делать.
   - Хорошая компания?
   - В том числе. Когда же ты предложил себя в качестве провожатого, я подумала, что, досидев до конца на вечеринке, необходимо пойти дальше, и позволить себя проводить. Мне вдруг стало интересно, как это происходит в реальности.
   - И что?
   - В нашем с тобой случае теория с практикой совпала.
   - Но я ведь мог перевозбудиться, и потащить тебя в кусты?
   - Мог. Но ты почему-то вызывал у меня доверие.
   - Всего-то?
   - И симпатию. Тому, кто мне не симпатичен, я бы не позволила провожать себя. Тем более, это происходило впервые.
   - А потом ты меня отшила, как молодого человека не прошедшего конкурс на звание ухажёра.
   - Не иронизируй. Я просто не знала, что в таких случаях делают дальше, и совершила необратимый поступок. Взяла и ушла. Как дура! Потом жалела, выглядывала в окно, волновалась.
   - Ты выглядывала в окно?!
   - А почему ты удивляешься?
   - Потому что я заглядывал туда же!
   - Значит, мы разминулись.
   - Получается так, - согласился я, и решил вернуться к прежней теме. - Ты что-то говорила о вымершем доме, когда мы пришли пить чай?
   - Да. Представь себе девушку, которая никогда ни с кем не встречалась. Которая никуда не ходит. Которую никто не провожает. Представил?
   - Пытаюсь.
   - А теперь представь, что она приводит домой молодого парня, и говорит домашним, что желает с ним попить чайку.
   - Представляю.
   - Боюсь, что нет. Родители в шоке. Они не знают, радоваться этому, или грустить. Но в любом случае, твоё посещение явилось событием семейного значения, и все присутствующие на цыпочках ходили, чтобы не спугнуть такое неожиданное изменение во мне.
   Я посмотрел на Марину, словно видел её впервые, хотя, если быть точным, мы встречались в третий раз.
   - Ты хочешь сказать, что у тебя никогда никого не было? Ни в школе, ни теперь, в институте?
   - Я понимаю, что это выглядит дико, - Марина грустно усмехнулась, - но это действительно так. Моя нелюбовь к большим скоплениям людей привела к ещё одной крайности: я не могу посещать те места, где нормальные люди проводят время. Я не люблю кинотеатров и ресторанов, избегаю дискотек и пляжей, обхожу стороной стадионы и спортзалы. Меня много раз приглашали в гости и на свидания, но я всякий раз отказывалась.
   - А может, парни были ни в твоём вкусе?
   - Может быть.
   - А ты не пробовала себя пересилить?
   Марина очень серьёзно посмотрела на меня.
   - А как ты думаешь, чем я сейчас занимаюсь?
   - Ты хочешь сказать...
   Серьёзность быстро сошла с её лица, она тихо рассмеялась, и взяла меня под руку.
   - Я хочу сказать, что наконец-то встретила парня в своём вкусе.
   От такой откровенности меня бросило в жар, и ни оттого, что я смутился. Нет. Просто я не заслуживал подобных откровений, и таких доверительных отношений. Ведь я ни мог их принять.
   - Ну, с кого-то же надо начинать. Тем более, когда со вкусом всё в порядке. Я рад, что оказался твоим первым гостем. Буду не против прийти ещё раз. Ты очень хорошо завариваешь чай.
   - Приходи, я буду ждать!
   Серые, немного раскосые японские глаза смотрели на меня в ожидании определённых слов и некоторых действий. Естественно, я мог предположить некий необременительный перечень этих ожиданий, но в отношении такой девушки, как Марина, ничто не могло быть очевидным. Я мог ошибиться по всем параметрам, а потому лучше помолчать, чтобы не оказаться в роли обнаглевшего, самоуверенного хама. Очень не хотелось бы впасть в эту роль. Ибо с пай-девочкой лучше вести себя, как пай-мальчик.
   - Обязательно приду! - закончил я очередной отрезок нашей беседы.
   Выплеснув порцию откровений, помолчали, собираясь с мыслями. По крайней мере, так делал я, так как не вполне представлял себе, о чём можно говорить дальше, а о чём не следует. И возможно, поэтому молчание не было гнетущим. Потому что я собирался с мыслями, а для Марины молчание являлось естественным фоном повседневного бытия. Примерно так.
   Мы неторопливо бродили между могилами, ощущая каждым шагом неумолимость течения времени. Пай-девочка, сбежав из японского мультика, собирала цветастый букет из опавших листьев, и, что-то напевая себе под нос, плавно пританцовывала. Она словно позабыла о моём присутствии. Её душа обрела равновесие с телом, и Марина полностью сосредоточилась на подборе цветовой гаммы в своём осеннем гербарии.
   Столетние дубы медленно шелестели, и плавно раскачивались от лёгкого ветра, идущего с реки. В пасмурном небе журавлиный клин направлялся на юг, прощаясь с Горском до весны. Природа увядала. Она грустила о многом, в том числе о нашей так и не состоявшейся любви. Ведь её не могло быть, потому что у меня была Люда Алексиевич. И я всегда об этом помнил. И не позволил ничего. Хотя Маринин взгляд просил о другом, и говорил о другом, и намекал на другое.
   Интересно, а что теперь в Столице делает Людка? Этот вопрос интересовал меня вовсе не из праздного любопытства, а кровно интересовал. Цеплял по-настоящему. Я даже порывался тайком слетать в Столицу, и понаблюдать со стороны, как там она поживает, девушка моей мечты? Как и где время проводит. А главное - с кем?! И с какой степенью доверия и допуска к телу. К счастью я вовремя отказался от этой затеи. Зачем? Нас разделяло ни расстояние между Горском и Столицей. Нас разделяло время, которое я проведу на службе. Так что, будь что будет! Армия всё спишет.
   Ведь она меня не дождётся.
   И я не буду верен ей.
   И мы это знаем.
   Но откуда тогда эта беспочвенная ревность, если я всё знаю? А потому что там сплошные соблазны, в нашей красавице-Столице, не доступные провинциальному Горску. И развлечений видимо-невидимо. И парни со всего мира, высокие, красивые и мускулистые. Всех цветов и языков, оттенков и акцентов. И все они смотрят только на Людку. Ну, как устоять? А вообще, может, я зря тут монашествую, и пора бы плюнуть на всё? И оттянуться по полной программе?
   Конечно, Людка пишет, и письма её длинные, и слова ласковые. Но письма поступкам никогда не мешали. Написала Витечке письмо, опустила в ящичек на почте, и вперёд, во все тяжкие.
   Значит, надо было переводиться в Столицу, чтобы теперь ревностью не исходить. А что бы это изменило по большому, длинному и толстому сексуальному счёту? Ничего! Переводись - не переводись, мне через месяц в Армию, и вот тогда посмотрим, кто есть кто. Два или три года - это очень большой срок для юной девушки и молодого человека. Будет возможность, и подумать, и проверить чувства.
   А вообще, сомнение - вещь отвратительная.
   И недоверие к любимому человеку.
   И ревность.
   Ну а как же без ревности, если я не имею возможность видеть её каждый день? Если я уже два месяца не видел Люду, и предположения о том, чем она там может заниматься в свободное от учёбы время, преследует меня неотрывно. Мне даже сны снятся, где Людка прибывает во всевозможных пикантных ситуациях.
   После таких снов мне хочется быстрее уйти в Армию, попасть в Афганистан, и погибнуть там смертью храбрых. Пусть поплачет! Или, пока не извёл себя ревностью и подозрениями, написать письмо, попрощаться по-доброму, поблагодарить за сладкие мгновения, пожелать счастья. А далее, освободить от всех обещаний и обязательств, и порекомендовать не жалеть ни о чём.
   Ей Богу, от такого письма мне бы стало легче. Тяжкий груз спал бы с души и тела. И Людку бы возможно разгрузил. Может она тоже мается? Изводит себя ревностью, травит подозрением, напрягает недоверием? Может она чувствует то же самое, что и я, воображая себе порнографические сцены главным действующим лицом которых является её любимый Витечка Марецкий, трахающий длинноногих и грудастых красавиц и днём, и ночью, и в праздники, и в будни.
   Но тогда никаких писем Людке писать нельзя!
   А-то бы закрутил роман с Маринкой-художницей. Пусть даже всего на месяц с небольшим. Пусть даже и это закончится скоро. Но зато это продлилось бы целых тридцать с лишним дней.
   И мы были бы счастливы.
   Счастливы? А почему я так уверен в этом?
   И почему - мы?
   - Витя, я хотела тебе сделать небольшой подарок.
   - Да?! - я долго выныривал из омута собственных мыслей, сомнений и подозрений, пока, наконец, не очутился в реальности. - Очень интересно!
   - Вот, возьми! - Марина протянула мне прямоугольный пакет.
   - Можно развернуть?
   - Конечно! Это - тебе!
   Хрустя упаковочной бумагой, я развернул "небольшой подарок". Им оказался портрет Виктора Марецкого, выполненный тушью. Рисунок походил на контрастную чёрно-белую фотографию, и был близок к оригиналу.
   - Марина! Ну, зачем...
   Я не знал, как реагировать на это. После того, как выяснилось, что я отвечаю параметрам её вкуса, теперь ещё и портрет. Художественное изображение отличного качества, нарисованное по памяти. Подарок! Вообще, если бы это была другая девушка, я бы знал, что делать, и, несмотря на наличие Людмилы Алексиевич, потащил бы художницу на природу, в заросли густого подлеска, ибо на такие подарки необходимо реагировать мгновенно. Однако, передо мной стояла смущённая пай-девочка, и как в таких случаях ведут себя пай-мальчики, я понятия не имел. Мне было ясно лишь то, что пай-мальчики своих знакомых девушек с серыми раскосыми глазами при каждом удобном случае в кусты не тащат, и в постель не затаскивают. Вот и возникает вопрос в связи с этим: куда я должен отвести Марину, чтобы не выглядеть хамом, но и не прослыть импотентом?
   Ответ: не знаю!
   - Возьми, пожалуйста! - тихо сказала Марина. - И помни обо мне. Я нарисовала его специально для тебя.
   - Ты так говоришь, будто мы видимся в последний раз.
   - Всё может быть! - девушка из японского мультика грустно улыбалась, и почему-то смотрела в сторону кустов. Совпадение?
   - Я должен подарить тебе что-нибудь в ответ. То, что я сделаю своими руками.
   - Это не обязательно.
   - Должен! - стал настаивать я, ибо не ответить на такой знак внимания было бы форменным свинством. - А значит, мы ещё увидимся. На этот раз я первый тебе позвоню, мы встретимся и сходим куда-нибудь. Можно, кстати, опять в Парк. Или к тебе на родину, не Левый берег. И вот там, среди увядающей осенней природы, я сделаю тебе подарок собственного приготовления.
   "Интересно, моя последняя фраза выглядит двусмысленно только для меня, или для Маринки тоже?" - подумал я, но мысль развить не успел.
   - А ты говоришь, как поэт!
   - Поэт?
   - Ну да. "...там, среди увядающей осенней природы, я сделаю тебе подарок..." - процитировала Марина мою последнюю фразу, в которой я узрел ни только двусмысленность, но и элементы эротики.
   - Действительно, поэт!
   И тут из меня попёрло:
  
   Рождённые внутри, потоки слов витиеватых,
   Мечтал я высказать при встрече, но они
   Куда-то канули. И в череде не сбывшихся объятий
   Запуталась моя душа. А ты, из исчезающей дали
   Мне улыбалась. Я молчал, и проклинал себя
   За то, что не посмел обнять тебя.
   За то, что сам себе кажусь смешным,
   А ты, уставши ждать, ушла с другим!
  
   - Виктор! - воскликнула Марина после паузы, необходимой на переваривание свалившейся на голову поэзии. - Это твои стихи?
   - Мои, - скромно ответил я, внимательно рассматривая рисунок на кроссовках. - Посвящаю их тебе!
   - Спасибо! - пай-девочка смутилась и покраснела. - Мне никто ещё стихи не посвящал.
   - Вот видишь, я кругом первый. И в гости напросился, и с чаем преуспел, и стихами вовремя разродился. Надо бы их записать, пока не забыл.
   - Записывай быстрее, - Марина протянула мне блокнот и ручку. - И не забудь автограф оставить. С надписью и пожеланиями.
   - Обязательно.
   Изложив рифмованные строчки на бумаге, я дописал ниже положенные банальности о любви, счастье, здоровье и долгих лет жизни. Потом расписался. Поставил число. И нарисовал цветок, отдалённо напоминающий ромашку. Мне напоминающий. Что уж там он напомнит Марине, я предположить не мог.
   - Держи! Как мог, так и отобразил. Нравится?
   - Конечно! - пай-девочка взяла блокнот, и углубилась в чтение с изучением.
   Я закурил. Свалившаяся рифма оказалась как нельзя кстати. Марина читала про себя вирши, шевеля губами, и водя по воздуху рукой, словно желая попасть в сформировавшийся стихотворный ритм. Она походила на фигуристку, разучивающую новую программу, ещё находясь на земле.
   - Отлично! - воскликнула девушка-Марина, глядя на меня с восторгом, которого я не заслуживал. - Ты настоящий поэт!
   - Смотри, не перехвали.
   - А ты не скромничай!
   - В юности многие стихи пишут.
   - У тебя прилично получилось!
   - Это потому что ты рядом.
   - Прекрати! - пай-девочка потупилась. - Я здесь ни причём. Ты сам всё сочинил.
   - Глядя на тебя.
   - Витя! - серые раскосые глаза наполнились японскими смыслами. - Пожалуйста, не надо! Не стоит начинать, если тебе через месяц в Армию. Тебя призовут, а я снова останусь одна. У нас нет перспектив на ближайшее будущее. Сейчас я ещё знаю, что ты здесь. Могу позвонить, как сегодня, и мы встретимся. А что будет, когда ты уйдёшь на службу?
   - Не знаю.
   - Вот видишь!
   - А что будет, когда я вернусь?
   Повисло молчание. Оставив мой вопрос без ответа, Маринка занялась фотографированием. Нет, она не проигнорировала его. Она думала, что ответить. А я ждал, курил и смотрел на холодное солнце. Наконец, пай-девочка оставила фотоаппарат в покое, и повернулась ко мне.
   - Когда ты вернёшься, мы станем старше, и, возможно, будем несколько по-другому относиться к жизни. Ты станешь настоящим мужчиной, а во мне, я надеюсь, будет больше женственности. Вот тогда и поговорим.
   - Ловлю на слове!
   - Ни надо меня ни на чём ловить. Я лишь хочу, чтобы ты помнил: всё это время я буду ждать тебя. Мне это будет сделать гораздо легче, чем кому бы то ни было. Тем более - девушке из Столицы. Ну, а теперь, прощай! И спасибо за стихи!
   - Почему, "прощай"? - это слово прозвучало так неожиданно, что я вздрогнул. - Мы разве больше не увидимся?
   - Я потому и позвонила тебе сегодня, чтобы попрощаться. Завтра я уезжаю в Столицу, и пробуду там недели три. Так что о встречах, к сожалению, придётся позабыть. Мне самой очень жаль, но эта поездка крайне важна для меня.
   - Тогда приходи на проводы.
   - А я успею? Когда они у тебя?
   - Точно не знаю. Двадцатого первого октября у меня областная медкомиссия. Там всё скажут.
   - А я вернусь двадцать седьмого. Позвони мне вечером, или передай через Ольгу.
   - Сделаю и то, и другое.
   - Ну, что ж, тогда - до свидания!
   - Я провожу тебя.
   - Нет. Ни надо.
   - Почему?
   - Я иду ни домой. У меня дела.
   - Понятно.
   - Пока!
   - Пока-пока!
  
   * * *
  
   Возвращаясь домой, я всё пытался разобраться в тех противоречивых чувствах, которые испытывал к Марине, но как я ни копался в собственных ощущениях, ни к какому выводу не пришёл. Меня тянет к пай-девочке, и при этой тяге я испытываю к ней такое чувство, которое не могу объяснить словами.
   Это ни любовь, ибо мне знакомо это ощущение.
   И не дружба, потому что и это таинство мне известно.
   Тогда, что это за чувство сидит во мне, если я не могу дать ему название?
   Возможно, это четвёртая разновидность взаимоотношений между мужчиной и женщиной, не состоящих друг с другом в кровном родстве. Есть любовь, есть дружба, есть равнодушие. Равнодушие это ведь тоже чувство, которое может оскорблять, унижать и даже убивать.
   А то, что я испытываю к девушке с японским разрезом глаз, это и есть четвёртое чувство, и я пока не ведаю, как его назвать. Оно подразумевает духовную потребность в общении. Мне хорошо с Мариной, но это оттого, что с ней ни скучно, хотя периоды молчания порой затягиваются. Она умна и начитана. Она умнее всех девушек, которых я когда-либо знал, но ведь девушки созданы совсем для другого. Она талантлива, и благодаря ней, я вдруг заинтересовался художественным творчеством, хотя до сего момента был абсолютно равнодушен к рисованию. Мне с ней интересно, как было бы интересно с Валентиной Терешковой или Софьей Ковалевской.
   Мы виделись всего три раза, но эти встречи оказались абсолютно разными, словно я встречался с различными людьми. Первая, на Дне рождения Ольги, была отчётливо отстранённой. Марина держала меня на расстоянии, и "отшила", как только мы приблизились к её дому. Правда, потом сожалела о своём необдуманном поступке, но ведь об этом я узнал только сегодня. Во время нашей второй, случайной встречи, девушка вела себя настороженно, будто присматриваясь ко мне, однако закончилась прогулка приглашением на чай, чего, как выяснилось, прежде никогда не случалось. Ну, а сегодня она сама позвонила мне, вручила подарок собственного приготовления, а также пообещала ждать. Что получается?
   Получается, что я к ней неравнодушен, и это следует хотя бы из того, что я так часто думаю о ней. Значит, она мне нравится? Может быть.
   Однако, у меня отсутствует потребность излить ей душу, как это случается между друзьями. Скорее - наоборот, появляется устойчивое желание утаить многое из того, что не слишком лестно характеризует меня.
   Но! Марина не воспринимается мною, как женщина! Тестостерон не врывается в кровь, как это случается лишь от одной мысли о Людмиле Алексиевич.
   Так что же я чувствую к этой сероглазой девушке с полинезийским лицом?
   Что я испытываю к пай-девочке?
   Как назвать это отношение?
   Чтобы сократить путь, пошёл дворами. Проходя мимо очередной пятиэтажки, я обнаружил святую троицу криминального происшествия: милицейскую машину, карету скорой помощи и скопление праздного народа. Надо посмотреть, - мелькнула мысль, и я свернул к образовавшейся толпе. Чрезмерное любопытство никогда не являлось неотъемлемой частью моего характера, но тут внутренний голос шепнул мне на ухо: сходи! - и я не пренебрёг этого шёпота. Я не сторонник подобных сборищ, но теперь решил подойти. Милиция и медицина в одном месте - это зловещее сочетание профессий.
   Попытавшись подобраться ближе через плотные ряды граждан, я был с негодованием отброшен назад бурлящим человеческим морем. Публика была угрюма, недоброжелательна, и чрезмерно возбуждена. Народ стоял плечо к плечу, сопя и пыхтя враждебно, как воины Филиппа и Александра в строю непобедимой фаланги. Не пропустят, не уступят, не пощадят. Ещё и обматерят, и ткнут локтем в бок, и плюнут в спину, а если этого мало, метнут чем-нибудь дурно пахнущим, причём - заранее подготовленным.
   NO PASSARAN!
   - Граждане, я здесь живу! Пропустите, пожалуйста! - заявил я убедительно, понимая, что чем циничнее ложь, тем быстрее в неё поверят. Так и вышло, ибо по-другому выйти не могло. Надо лишь уметь пользоваться ситуацией. Публика расступилась, и я оказался возле ограничительной ленты. Далее проход закрывался, и начиналась территория закона.
   Ну, и что здесь?
   Предо мной открылась картина, словно сошедшая в реальность из кадров художественного фильма. Беглый осмотр обнаружил человека, лежащего лицом вниз в луже крови на крыльце перед подъездом. Возле него колдовали медики, но как-то без особого энтузиазма. В их движениях не чувствовалось спешки, энергии и желания спасти. Видно шансов у бедняги не осталось никаких. Мёртв?
   Пострадавшего перевернули на спину, закатали рукав и сделали укол. Попробовали искусственное дыхание и массаж сердца. Использовали электрический разряд. Однако пульс не прощупывался. Врач и медсестра посмотрели друг на друга. В это время они производили некий стандартный набор телодвижений, жестов и словосочетаний. И заклинания на латыни. Сначала врач приоткрыл веко. Потом он поочерёдно поднял и отпустил кисти рук. Далее, послушал сердце. На вопрос милицейского капитана, врач покачал головой, после чего по толпе пронёсся трагический шёпот:
   - Мёртв!!!
   Раздались всхлипы, рыдания и причитания. Какая-то женщина заголосила.
   - Расходитесь, граждане! Вы мешаете следствию! - призывал молоденький младший лейтенант, но граждане даже не пошевелились.
   - Пожалуйста, расходитесь! Здесь нельзя находиться, - продолжил милиционер, однако натолкнулся на ту же реакцию.
   - Есть свидетели происшествия? - продолжал он обращаться к толпе, но лишь гробовое молчание висело над подъездом.
   - Ещё раз спрашиваю, кто-нибудь видел, как это случилось? - ответом младшему лейтенанту были взгляды, упёртые в землю. И ни единого слова.
   Милиционер насупился, обиженно поджал губы, и, махнув рукой, направился к телу. Врачи тем временем освободили доступ к месту преступления, и за дело взялась оперативная группа.
   Когда бригада врачей констатировала смерть, я уже некоторое время изучал человека, лежащего в луже крови. Совпадение вещь упрямая, особенно когда оно встречается в подобном невесёлом месте. Однако то, что происходило со мной сейчас, походило на задачку в детском журнале, когда на двух похожих картинках требовалось отыскать несколько различий. Конечно, теперь у меня не было двух рисунков перед глазами, однако имелся один, в виде трупа, а другой, похожий, находился в памяти примерно трёхнедельной давности. И искал я ни отличия, а совпадения.
   Так что же примечательного одето на трупе у подъезда? Это были: стоптанные шлёпанцы, жёлтые дырявые носки, спортивные штаны с лампасами, коричневый пиджак, оранжевый галстук, застиранная рубашка неопределённого светлого цвета. А что было надето на человеке, которого я видел три недели назад? То же самое, вплоть до расположения дыр на носках? Разве что рубашка была другая.
   И тут, словно для того, чтобы я решил свою задачку, тело стали грузить на носилки, и я увидел лысый Ленинский череп, небритые щёки и опухшее лицо. Лицо очень знакомое, хоть опухшее и небритое. Причём - мёртвое лицо. Лицо военного пенсионера, которого я видел в заброшенном доме. Лицо пьющего отставника и бывшего военнослужащего офицера. Обличье шантажиста, требовавшего от парня в бейсболке сто рублей за некие документы. И я видел их фотокопии. И вот один из тех, кто знает о существовании бумаг, убит. За что убит? И, кем? Его смерть как-то связана с происшествием в доме под снос, или его убил собутыльник, которому он не дал опохмелиться? Не знаю. А если связано, то, что делать мне, ведь я и в доме был, и фотокопии видел, и парень в бейсболке знает меня в лицо. Ведь это он меня вырубил? Или пьющий отставник? Во всяком случае, кто-то из них.
   Мне вдруг стало ни по себе. Нет, я не испугался, но на душе заскребли кошки с собаками. Означает ли этот труп у подъезда, что и мне угрожает опасность? Вроде бы не должен означать, ибо тот, кто вырубил меня какой-то химией, мог бы проткнуть Виктора Марецкого ещё три недели назад. Однако он не сделал этого. И ещё: а изменилось ли что-нибудь теперь, когда я увидел мёртвого отставника? Ведь можно предположить, что убийца наблюдает за происходящим со стороны. Он мог не успеть скрыться, и теперь смешался с толпой, и зорко наблюдает, внимательно слушает, и запоминает. А ещё он точит кинжал: джик-бжик, джик-бжик.
   "Кто следующий?" - завертелась в мозгу зловещая мысль. Я выбрался из толпы. - "Кто угодно, только ни я!"
   Что делать дальше, я не знал, но становилось очевидным одно: если пенсионера убил парень в бейсболке, а с ножом он умел обращаться, то упомянутые документы имели высокую ценность, ибо оригиналы стоили жизни их обладателю.
   Вот тебе и "банзай"!
  
   * * *
  
   Конец октября - начало ноября 1983 года.
  
  
   Автобус медленно тащился по дороге из Губернска в Горск, возвращая уставших измотанных призывников из Облвоенкомата в родной город. В Губернске мы проходили последнюю медицинскую комиссию, где нас тщательно осмотрели, заглянули во все интересные места, замерили, что надо, и ощупали, где нужно, решая по этим замерам продолжительность службы, её военную специальность, а возможно и географию оной.
   Обратный путь выдался не лёгким. Чтобы не тащиться в объезд, водила поехал через перевал, где предыдущей ночью обильно шёл снег. Дорогу занесло ещё накануне, а сегодня к вечеру снег пошёл опять. Нам несколько раз приходилось выходить и толкать автобус. Уже в горах поднялся ветер, и возникшая пурга до минимума сократила видимость. Чтобы не свалиться в пропасть, автобус еле тащился, и лишь перевалив Большой Срединный Хребет, стало легче. Дорога пошла под гору, снег прекратился, постепенно переходя в дождь, а когда миновали мост через Суджу, вздохнули облегчённо, так как перспектива вынужденной ночёвки в Скалистых горах до последнего момента была вполне реальной.
   Сегодня я точно узнал дату своего призыва: 3 ноября 1983 года. В этот день к семи утра я должен явиться в Райвоенкомат по месту жительства с вещами и документами. Оттуда призывников отвезут в Губернск, где нас разберут "покупатели" по отрядам и командам, а далее: ту-ту! - воинский эшелон, забор с колючей проволокой, ворота с красной звёздочкой, и "Служу Советскому Союзу!" до полной и окончательной демобилизации.
   Сегодня 21 октября, а призывают меня 3 ноября. Если не считать сегодняшний день и день призыва, то гулять мне осталось двенадцать дней. С одной стороны, всего-ничего, а с другой, целая вечность! Иных моих знакомых забирают раньше меня, и мне их искренне жаль. Других - позже, и эти пусть жалеют меня, а я этим другим буду завидовать, потому что когда счёт гражданского времени идёт на дни, то каждый такой день, проведённый вне Армии - это подарок судьбы.
   Вообще, для советского призывника теория относительности Эйнштейна касательно времени, действует безукоризненно. С одной стороны, глядя в календарь, ты понимаешь, как мало дней тебе даровано судьбой, а с другой, наполнив эти дни встречами, событиями и взаимоотношениями, ты растягиваешь их до такой резиновости, что никакому Эйнштейну и не снилось.
   Отличительной чертой этого призыва явилось то, что теперь "гребут" всех, даже студентов. И если год назад учёба в ВУЗе являлась гарантией отсрочки, то теперь этого мало. Теперь, чтобы не угодить под "всеобщую воинскую обязанность", надо быть либо слишком блатным, либо слишком больным. Не призывают на срочную службу также тех, кто учится в военных училищах, медицинских институтах, мореходных и лётных гражданских училищах, а также студентов небольшого перечня элитных столичных вузов. Золотая молодёжь, хрен им в спину! Те, с кем теперь общается Людка Алексиевич.
   Чёрт побери! Как только вспоминаю о ней, сразу же портиться настроение, отравляя мои последние, ни слишком радостные денёчки. Я уже начал писать ей прощальное письмо. Большое, как сага. Длинное, как съезд КПСС. И грустное, как дождливая осень. В нём я освобождал Людку от слов, обещаний и обязательств, которых она с горяча наобещала мне, благодарю её за всё хорошее, что было между нами, а под конец желал счастья, и прощался навсегда.
   Черновой вариант письма уже готов. Странно, но, разрядившись в бумагу, я испытал облегчение. Словно на исповеди побывал. Опущу послание в почтовый ящик второго ноября, вечером, а третьего уйду на службу. И - всё! Прощай, Людка! С тобой было так хорошо!
   Я представил себе, как Людмила Алексиевич получает письмо от Виктора Марецкого, читает его внимательно, а далее наступает реакция на него. Какова она будет, эта реакция?
   Возможно, Людка почувствует облегчение оттого, что всё решилось само собой. Она голову ломала, как культурно прервать наши, ставшие обременительными, взаимоотношения, а я ей взял, да помог.
   А может, испытает шок: "Он меня бросил! Кошмар! Что делать!?"
   Или будет радоваться: "Ура! Где же вы парни всей земли? Вот она я!"
   А вдруг с ума сойдёт от горя, и повесится!
   А может бросится писать ответ, в котором скажет, что не принимает свободы, которую я ей дарую, а будет меня ждать, ждать, и ещё раз ждать!
   А может она действительно любит меня, как говорила неоднократно и писала много раз? А почему собственно "может"? Откуда эта неуверенность в себе и необоснованные комплексы? Ведь ни так давно я был совершенно уверен в Людкиной преданности на сто процентов! Я был убеждён в том, что Людмила Алексиевич обожает меня, и ни на миг в этом не сомневался. И это было совсем недавно.
   А вдруг ничего не изменилось, и моё письмо принесёт ей мало радости?
   Чёрт, что же делать?
   Чёрт! Чёрт! Чёрт!
   Когда автобус подъезжал к Горску, начинало смеркаться. Дождь прекратился, однако плотные тучи повисли над городом, грозясь перейти в снег. Серые сумерки застыли между домов. От реки белесыми клочьями надвигался туман. Оранжевые точки фонарей тянулись вдоль дорог, подмигивая нарушенными контактами. Луна повисла у самого горизонта, начиная свой путь по ночному небу. В окнах домов зажигался свет. Люди садились ужинать, и готовились как-нибудь пережить провинциальный вечер в стране торжествующего социализма.
   Автобус остановился в центре Горска на площади Карла Маркса. Бородатый дядька, похожий на Миклухо-Маклая сурово взирал на молодых людей, нарушавших отлаженный годами ритм социалистического общежития. Призывники шумной, галдящей и бурлящей толпой вываливались из автобуса, плевали через левое плечо на автора "Капитала", и, разбившись на группы, стали быстро расходиться. Даты в повестках были проставлены, на них ещё не высохли чернила, и теперь некоторым стоило поторопиться, ибо количество дней до казённой даты оказалось минимальным.
   У меня среди пассажиров автобуса имелось немало знакомых, но все они оказались ни настолько близки, чтобы теперь идти с ними, и за бутылкой "Портвейна" обсуждать итоги поездки. Среди них был Роман Вовгура, однако он стремительно вышмыгнул из автобуса, и скрылся в полумраке проходного двора. А я, глядя ему в след, до сих пор не мог понять, кому же из нас больше не повезло.
   А ещё был парень в бейсболке. Именно тот, из заброшенного дома, с ножом и журналом в руках. Утром, когда садились в автобус, он оказался в первых рядах, и я узнал его именно по бейсболке. Однако далее я его больше не видел. Потерял! Конечно, он так и остался в автобусе - ему больше некуда было деваться, но, сняв свой примечательный головной убор, и спрятав его подальше, молодой человек оказался одним из многих. Теперь я бы не смог опознать его, ибо бейсболка была определяющим предметом одежды, и он понял это. То есть получалось, что он также увидел меня, узнал, и не посчитал нужным продолжать знакомство. Что ж, я не в обиде.
   Салон автобуса опустел. В нём оставались лишь водитель, заместитель военкома в чине майора, и я.
   - Ну, что ты там, парень? Забыл чего? - офицер вопросительно посмотрел на меня. - Выходи теперь. И не забудь в нужное время явиться в военкомат!
   Водитель коротко хохотнул. Майор улыбнулся и подмигнул мне.
   - Давай, призывник, догуливай последние денёчки.
   Я встал и направился к двери. Выходя из автобуса, попрощался:
   - До свидания!
   - Удачи, парень. Гуляй без фанатизма.
   - Постараюсь.
   Все последние дни я проходил различные комиссии и собеседования, оформлял академический отпуск и выписывался из квартиры, снимался с учётов и приостанавливал членства. Одним словом вёл беспокойную жизнь призывника, готовящегося исполнить свой патриотический долг.
   Временами на меня обрушивались волны безудержного веселья, и я, вместе с такими же жертвами "почётной обязанности", напившись сухого вина, бродили по городу, орали матерные песни, и пугали прохожих, срывая раздражение на людях, непричастных к такой близкой и радикальной перемене участи.
   Милиция нас не арестовывала, если только мы не начинали злостно хулиганить, причинять вред социалистической собственности, или драться с такими же будущими защитниками родины. Милицейская машина медленно следовала за нами на некотором расстоянии. Служители порядка были готовы вмешаться, если потребуется, но и не лезли без надобности.
   Возникал неизбежный консенсус.
   Верхи не хотят, низы не могут.
   Короче, status qwo, как выразился бы Г. Ю. Цезарь.
   Однако приступы веселья вскоре проходили, и меня поражали депрессия с меланхолией. Я тяготился общества друзей, с которыми ещё недавно так весело проводил время, не отвечал на телефонные звонки, и часто избегал общения даже с самыми близкими мне людьми. И оттого, наверное, я со всё большим сожалением смотрел на своих товарищей, нервно смеющихся по каждому поводу, бравирующих неумелым сквернословием, и ежеминутно хорохорящихся друг перед другом надуманным пофигизмом, скрывая этим свой страх перед неизвестностью, которая всё стремительнее приближалась к нам, быстро сокращая количество дней между числом в календаре и датой, аккуратно выведенной в повестке чьей-то равнодушной рукой.
   "Явиться с вещами..."
   "При себе иметь..."
  
   * * *
  
   Придя домой, я обсудил с домашними результаты комиссии и дату призыва. Мама с бабушкой всплакнули, сестра ничего не поняла, а отец выпил сто грамм, и закурил. Обсуждать неизбежное, есть занятие бессмысленное. Повестка в военкомат являлась пропуском в иную реальность, к которой теперь приходилось готовиться, невзирая на своё отношение к происходящему. Жизненный слом неотвратимо приближался, и его следовало принимать во всеоружии, как в своё время окончание школы.
   Морально я был готов, духовная составляющая приближалась к норме, материальной стороной вопроса теперь занимались родственники, освобождая меня от излишних хлопот. Для меня следовало собрать рюкзак с непритязательными пожитками и непрезентабельными шмотками, которые впоследствии можно будет выбросить без сожаления, как отрыжку гражданки. В общем, морально, духовно и материально я был готов убыть в неизвестность. Оставалась четвёртая составляющая меня - аморальная, связанная с представительницами прекрасного пола, с коими следовало расстаться навсегда и по-доброму. В основном это касалось Людки Алексиевич.
   Я достал черновик письма, поставив себе задачу не вставать из-за стола, пока не будет готов окончательный вариант. Однако, просмотрев первоначальный текст, я понял, что лучше не напишу. Потому что, выплеснув не бумагу все свои чувства, отношения и сожаления, я теперь находился в консистенции выжатого лимона, и был не в состоянии родить даже фразу. Даже строчку я не смог бы выдавить из себя теперь. И, пожалуй,
   даже слово.
   Всё. Хватит. Исписался.
   А потому, я повысил черновой вариант письма до статуса окончательного. Завтра перепишу послание на чистую бумагу, запечатаю в конверт, и пусть оно ожидает вечера второго ноября. Сунув письмо обратно в стол, я откинулся на спинку стула. За окном, словно закопченное стекло притаилась ночь. Тёмная комната погрузилась в вязкую дремотную тишину. По углам клубились ватные клочья чёрных разводов.
   Вот и всё! Скорее всего, это был последний разговор с Людмилой Алексиевич. Заочный разговор без возможности ответа. Разговор в виде монолога. Монолог без диалога.
   Странная вещь любовь. Чтобы приносить радость, она должна иметь будущее, но, имея в перспективе это самое будущее, она не воспринимается так остро и ярко как тогда, когда её этого будущего лишают. Так было всегда и со всеми. Так случилось и с нами. Наша любовь была лишена будущего, и оказалась перечёркнутой безжалостным словом - Армия! Правда и обострилась она до немыслимых уровней и пределов. Как зажатая пружина, готовая распрямиться в каждый миг. Эх! Людку бы сейчас сюда, на этот диван: что бы я с ней сделал! Жаль, что этого так никто и не узнает. Даже я сам.
  
   * * *
  
   Утро 26 октября 1983 года выдалось хмурым, пасмурным и дождливым, как лето на Чукотке. Проснулся я поздно и тяжко, словно студент перед экзаменом по сопромату. Однако экзамены тут были ни при чём. Вчера провожали на службу очередного соискателя "почётной воинской обязанности", и я сумел поприсутствовать до самого конца проводов. Парня я знал плохо. Однако, познакомившись с ним на проводах предыдущего соискателя, я был тут же приглашён и ко вчерашнему герою торжества. Отказаться - невозможно, и вот я здесь! Правда стоит отметить, что, осознавая свою случайность, я хотел поначалу выпить положенные три рюмки, и незаметно по-английски свалить, но после последовавших далее рюмок, границы допустимого приличия заметно расширились, и я, живо преодолев барьер стеснительности, остался до конца. Как капитан на тонущем корабле.
   Хозяин торжества вырубился рано, зато я, ближе к ночи, стал лучшим другом его дяди и братьев, а под утро подружился и с отцом, за что было неоднократно выпито. А потом все вдруг резко опьянели, и улеглись спать, а я отправился домой. Шёл в одиночестве, пешком, под аккомпанемент моросящего дождика, без зонта и шапки, зато с чувством выполненного долга.
   Проснулся дома. Ещё лёжа в постели, и глядя внимательно на отрывной календарь, я посчитал, что гражданской жизни мне осталось ровно восемь суток, и, мучимый этой цифрой, отправился на кухню завтракать. Вскоре, однако, выяснилось, что есть я не хочу, а вот жажда мучила, как путника в пустыне. С этой мыслью я полез в холодильник, и лишь осушив залпом бутылку "Лимонада", я понял таки, что жизнь ни так уж плоха, особенно, если пользоваться ею в меру, а пока молодой организм быстро справлялся с последствиями вчерашней вечеринки, которая вообще-то закончилась сегодня.
   Выйдя на улицу, я повстречал Сергея Приходько, который в отличие от хороших мальчиков дома ещё сегодня не был. Его забирали двенадцатого ноября, то есть, на девять дней позже меня, и через семнадцать дней, если считать от сегодняшней даты. По меркам призывника - бесконечность! Потому-то Серёга и выглядел вполне счастливым, а, встретив меня, решил домой пока не идти. Вместо этого купили пива и рыбы, зашли в парк имени Горького, и, пробравшись в его самую глубь, устроились в укромном местечке. На скамейке. На специально купленной газете разложили напитки и еду. Рыбий хвост покрыл жирным расплывающимся пятном лицо Генерального Секретаря. Усмотрев гротеск, дружно рассмеялись. Потом закурили и немного помолчали. Затем открыли пиво и начали пить. Лафа!
   Дождь прекратился, но низкие серые тучи простирались от горизонта до горизонта. В свинцовых лужах отражалась пустота. Мокрый асфальт покрывал толстый слой прилипших к нему жёлтых листьев, а полуголые деревья топорщились серыми корявыми ветвями.
   Не успели выпить по бутылке, как к нам присоединился ещё один призывник с двумя барышнями из ГПИ. Опять пили пиво, ели рыбу и курили сигареты. Далее пошли анекдоты, а Приходько без музыкального сопровождения спел несколько смешных, но пошлых частушек. После этого долго смеялись. Одна из девушек подсела к Серёге, и он пел ей уже на ухо. Индивидуально. Что-то из репертуара Boney M.
   Пили дружно и весело, а потому пиво быстро закончилось. Так как рядом со мной отсутствовала девушка, то я, как безлошадный был направлен в гастроном за добавочной порцией. Не было меня минут пятнадцать. Когда же я вернулся, звеня бутылками, обе парочки целовались.
   Кхе! Кхе!
   Стало ясно, что надо сваливать. Именно мне и прямо сейчас. Решив так, я выпил ещё бутылку, выкурил ещё сигарету, и начал процедуру прощания. Меня бросились останавливать, но я был неумолим. Мол, дела, товарищи! В другой раз продолжим. Надеюсь, увидимся ещё. Пока-пока!
   Выбравшись из парка, я остановился, не понимая, что делать дальше и куда идти. Министерство обороны собирало обильный урожай, и перечень знакомых, оставшихся в Горске, с некоторых пор значительно сократился. Из тех же, кто остался, двое теперь пили пиво и целовались, а остальные укатили в Столицу. Людка там живёт и учится, Марина убыла по делам, а Сашка Михайлов строит военную карьеру. Что же тут делаю я? Как, что? Жду третьего ноября, чтобы громко уйти, а потом тихо вернуться.
   Так и брёл я, куда глаза глядят, не разбирая дороги, не замечая прохожих, и ни о чём не думая. Служба приближалась неумолимо, словно душная чёрная туча, наползающая на коралловый атолл, и не было от неё ни укрытия, ни спасения, ибо туча заполнила собой всё небо.
   Две интересные подробности узнал я недавно, и не ведал теперь, радоваться им, или - нет. Потому что, если поверить им, то с некоторых пор очень многое для меня зависело от банального везения. Во-первых, по номеру команды, который я хорошо запомнил, знающие люди обнадёжили меня информацией о том, что служба моя продлится два года.
   Очень хорошо!
   Однако другие, не менее знающие люди, приложили к этому маленький штришок, то есть, во-вторых, они согласились с тем, что заберут меня на два года, но добавили: служить будешь в учебке, из которой отправляют за границу. В том числе в Афганистан.
   Появлялась хорошая возможность проверить силу и качество своего везения, однако я хорошо знал по всей своей предыдущей жизни: если что-то плохое должно случиться, то оно произойдёт обязательно, причём в худшем варианте, и с наихудшими последствиями. Вот так!
   Подойдя к дому, я сел на скамейку возле подъезда. Снова стал накрапывать дождь. От выкуренных сигарет во рту ощущалась горечь. От пива хотелось в туалет. А от безрадостных мыслей мутилось в голове.
   "Пойду-ка я посплю, - подумал я, - а вечером схожу к кому-нибудь на проводы. Серёга предлагал составить ему компанию. Вот и составлю!"
  
   * * *
  
   Телефонный звонок прозвучал неожиданно громко, словно пулемётная очередь. Я открыл глаза и ошарашено уставился в потолок, но кроме люстры там ничего не было. В комнате царил полумрак. Сестра была у бабушки, а родители ещё не пришли с работы. Однако на улице уже смеркалось. Значит, по совокупности примет сейчас должно быть часа четыре вечера. Время, когда день уже закончился, а вечер ещё не начался. Пересменка.
   Телефон продолжал настойчиво звонить. Ну, кого ещё там несёт? Потянувшись к аппарату, я снял трубку.
   - Алло!
   - Добрый вечер! - шепнул мне на ухо вкрадчивый женский голос.
   - Добрый вечер! - ответил я, и почувствовал, как сердце в груди бешено заколотилось.
   - Витя, это ты? - поинтересовались на другом конце провода.
   - Я, кто ж ещё? - проговорил я, начиная догадываться, кто со мной разговаривает.
   - Витечка, я приехала! Здравствуй, любимый!
   - Людка, это ты!? - я вскочил с дивана. - Откуда ты звонишь?!
   - Из дома! - музыкой звучал в ушах такой знакомый милый голос.
   - Из какого дома? Из Столицы?
   - Да нет же, я из Горска звоню! Из нашей квартиры. Мы с мамой только что приехали.
   - Так ты здесь?!
   - Да! Я в ста метрах от тебя!
   - Я сейчас к тебе зайду!
   - Витя, я приехала с мамой, понимаешь?
   - А... с мамой. Зачем?
   - К тебе на проводы.
   - Послушай, - я начал отходить от шока, и голова заработала в нужном режиме, - приходи ко мне прямо сейчас. Сестра у бабушки, родители на работе. Я здесь один. Мне скучно и холодно.
   - Уже бегу!!! - хриплым шёпотом проговорила Люда, и бросила трубку.
   Я стрелой метнулся в ванну, чтобы успеть помыться, почистить зубы и поменять трусы. Всё это надо было успеть за три минуты.
   За неделю до призыва я всё-таки попал в сказку. Вернее - вернулся. Потому что бывал там неоднократно. Конечно, сказки бывают разные, однако, как выяснилось, возвращаться туда гораздо слаще, нежели находиться там постоянно. И вот теперь действие сказки происходило в моей комнате, на четвёртом этаже многоквартирного дома. Я закрыл дверь на задвижку, включил музыку, чтобы заглушать другие звуки, и, превратившись в сказочника, полюбил свою волшебницу. А она полюбила меня. Она оказалась феей из моей сказки, с глазами цвета янтаря, с вьющимися каштановыми волосами, со сладкими вишнёвыми губами, и со всем остальным, чего бы я ни стал описывать.
   Уже и мама пришла с работы, и задумчиво бродила по квартире, обнаружив закрытую дверь в комнату сына, незнакомую женскую обувь в коридоре, и такой же модный женский плащ на вешалке. Уже и папа вернулся неожиданно рано, чтобы составить маме задумчивую компанию. Уже и сестра с бабушкой заявились до срока, чтобы семья оказалась в сборе. Ну, а потом к нам в гости пришла Людкина мама Татьяна Михайловна. Чайку попить и новости столичные рассказать. На вопрос, где Люда, она честно призналась, что должна быть у нас.
   После последних слов наступила длительная пауза. Возможно, в эти секунды в соседней комнате происходила "ревизоровская немая сцена" и выражения на лицах наших родственников более всего подходили для пьесы Николая Васильевича. Однако, несмотря на запертую дверь в комнату сына, невзирая на музыку, доносящуюся оттуда, и незнакомую женскую обувь в коридоре, нас никто не потревожил, справедливо полагая, что время вспять не повернёшь.
   А вот внутри запертой комнаты, после сказки на два голоса, состоялся неизбежный разговор двух юных любящих существ, которые больше двух месяцев не видели друг друга.
   Вообще, за те три минуты, что я энергично мылся, чистил зубы и менял трусы, хотя находился в них после этого не более ста секунд, у меня возникло твёрдое убеждение не отправлять в Столицу своё последнее письмо, не изводить Люду вопросами о её жизни в вечно юном городе, и по возможности вести себя так, будто мы расстались только вчера вечером, пожелав друг другу "спокойной ночи".
   Уже то, что Людмила Алексиевич приехала к Виктору Марецкому, говорило о многом. Ведь она прибыла именно ко мне на проводы. Целенаправленно. Несмотря на то, что учёба в столичном ВУЗе шла полным ходом. А Татьяна Михайловна увязалась за Людкой лишь потому, что боялась отпускать её одну. Мадам Алексиевич взяла неделю отпуска и умчала с дочкой к её молодому человеку. То есть, мать и дочь приехали именно ко мне в Горск, а не прибыли в командировку на дочернее предприятие, о чём я грешным делом предположил изначально. Короче говоря, я не склонен был открывать "ящик Пандоры", однако Люда этот разговор начала сама.
   Она оказывается изревновалась вся, потому что не знала, чем я тут занимаюсь в свободное от учёбы время: "В твоём ГСИ слишком много смазливых баб!" - констатировала девушка моей мечты.
   Она испереживалась вся за эти бесконечные дни и ночи, потому что я не пишу писем, и даже ни разу не позвонил: "Хоть бы строчку черканул за эти два месяца, или звякнул бы разочек!"
   Она вся издёргалась от подозрений, потому что нашлись доброхоты, которые ей в отличие от меня и письма писали, и звонили, и, кто бы мог подумать? - прислали ей фотографии с изображением меня в компании с Мариной. Вдвоём. Даже не представляю, где и как он или она могли это сделать? Хотя, чего уж там не представлять? В Парке и сделали. Там есть, где спрятаться. Но, чёрт возьми, вот это масштаб! Значит, кому-то всерьёз понадобилось рассорить нас с Людкой. И не поленились же! Ведь кто-то ходил за мною по пятам. Бродил и выслеживал. Ждал удобного случая. Ловил момент. Долго ловил. А может, ловила? Может, и ловила, но теперь это не имеет значения, ибо он или она выслали Людке компрометирующее фото. Конечно, он надеялся на более откровенные кадры. Он ждал, что вот сейчас мы с Мариной уляжемся среди шуршащих осенних листьев, и займёмся тем, чего он так ждёт. Однако, если это так, то фотограф, скорее всего мужчина, ибо женщина врядли захотела бы видеть меня верхом на Марине. Но я не собирался этого делать, а Марина не дала мне ни единого повода для этого. А время шло. И тогда этот хренов папарацци выбрал фотографии, где мы расположены друг к другу наиболее близко. Ведь я даже пальцем не дотронулся до японской пай-девочки. А вообще, интересно, кто бы это мог быть?
   - Неужели Вовгура? - поинтересовался я, рассчитывая быстро решить задачку.
   - Ошибаешься, Витечка. Роман мне не писал и не звонил ни разу. Впрочем, как и ты. Что же касается автора фотографий, то мне он не известен. Письмо было анонимное.
   - А почему - он? Ты думаешь автор мужчина?
   - По некоторым приметам - да!
   - Понятно.
   - Не хочешь мне про фотку рассказать? - я чувствовал, что Людка долго держала ЭТО в себе, ещё со Столицы, и теперь едва сдерживалась. - С кем это ты? Где? Чтобы я в другой раз знала.
   - А я не делаю из этого события тайны. У меня с этой девушкой ничего не было. Никаких отношений. Ни обниманий, ни поцелуев, ни встреч под Луной. Я к ней и пальцем не прикоснулся.
   - Так уж и не коснулся?
   - Когда пошёл дождь, я раскрыл зонт, а она взяла меня под руку.
   - Вот видишь!
   - Я, что, должен был оставить её мокнуть?
   - Так что же это было?
   - Случайное знакомство.
   - Случайное?! - Люда отвернулась от меня. - Это уже невозможно выносить! Такие вещи случайно не происходят!
   - Случайное, Люда, клянусь тебе! - оправдывался я, понимая, что виноват. Самую малость, но виноват! - Я увидел её впервые на Дне рождения у Ольги, моей двоюродной сестры. Ты её прекрасно знаешь.
   - Знаю.
   - Это произошло в середине сентября. Девушку зовут Марина. Она учится с Ольгой в одной группе.
   - То-то мне лицо её кажется знакомым.
   - Вот именно.
   - Продолжай.
   - Она живёт на Левом берегу. На самой окраине Пролетарского района. Представляешь?
   - Да. Далековато.
   - Было уже поздно. Из трёх курсантов, пришедших к Ольге, один напился вдрызг, другой являлся Ольгиным женишком, а третий пошёл провожать ещё двух барышень. Ну и что мне оставалось делать? Если бы я не отвёз Марину домой, на меня бы посмотрели, как на... Даже не знаю, как на меня посмотрели бы.
   - Хорошо. - Эта часть моих оправданий Люду удовлетворила. - Но фотографии, откуда взялись?
   - Объясню и это.
   - Давай. Я с удовольствием послушаю.
   - Через пару недель мы случайно встретились ещё раз. Понимаешь? Случайно!
   - Понимаю! - Людкин голос дрогнул, и я понял, что она готова меня ударить, а может и укусить.
   - За это время в их семье произошло важное событие: они переехали на Правый берег.
   - А ты здесь причём?
   - Я шёл по заданию декана в НИИ "Полимеры", а Марина просто гуляла по окрестностям своего нового места жительства. Вот мы и столкнулись нос к носу.
   - Случайно?! - поинтересовалась Люда с сарказмом.
   - Представь себе. Поздоровались, прошлись немного, поговорили. Она меня пригласила чаю выпить.
   - Что?! - Люда приподнялась на локте, и посмотрела мне в глаза. - Чаю выпить?! И ты пошёл?!
   - Она теперь проживает в частном доме, - попытался я прояснить ситуацию, поздно осознав, что подробности про "чай" стоило опустить. - У них обширное хозяйство, козы, куры, сад, огород. У них всегда кто-то находится дома, чтобы за хозяйством приглядывать. Так что мы пили чай при свидетелях.
   - У тебя в квартире сейчас находится вся твоя семья, включая мою маму, и это не мешает нам заниматься тем, чем мы занимаемся.
   - Сейчас мы разговариваем, - уточнил я примирительно.
   - Хорошо! Но мы занимались ЭТИМ полчаса назад. И до этого тоже занимались!
   - Людочка, разве это можно сравнивать? Мои отношения с тобой и с Мариной не идут ни в какое сравнение!
   - Витя, но фотографии! - воскликнула Люда. - Когда я их получила, я от ревности чуть не задохнулась! И заешь, что мне захотелось сделать?
   - Что?
   - Отомстить!
   - Интересно, как? - поинтересовался я, почувствовав вдруг, что сейчас начнётся самое интересное.
   - Я решила пойти в общагу и отдаться негру! - одним духом выпалила мадмуазель Алексиевич. - И чтобы ты про это обязательно узнал! По фотографии!
   Меня поразила эта вспышка ярости, но при словах "общага", "негр", и "фотография" у меня вдруг что-то заныло глубоко внутри.
   - Почему именно негру? - спросил я для проформы, и потянулся за сигаретами.
   - Чтобы тебе обиднее было! - упавшим голосом прошептала Людка.
   - Спасибо, любимая! - как можно более иронично ответил я, хотя в душе моей зарождался ураган. - Хорошая у тебя получилась месть. Достойная столичной мамзель.
   Я встал с дивана, подошёл к окну и закурил. От одной лишь фразы всё вокруг переменилось. Я понял, что теперь нахожусь в компании ни с прежней Людой, а с капризной девушкой, чей папа работает в министерстве, и которая свои угрозы всегда сможет осуществить. Здесь в Горске подобные штучки ей бы и в голову не пришли. А в Столице есть общага, есть негры с арабами и индусы с латиносами, мсти - не хочу! На душе стало муторно. Стоило ли приезжать? Оставалась бы там! А может это и есть, изысканная столичная месть?
   Ко мне вернулись все ощущения, которые я отогнал от себя, чистя зубы и меняя трусы. И ревность, и недоверие, и подозрительность. Действительно, а почему бы ей этого не сделать в реальности? А может, она всё так и сделала, а теперь случайно проговорилась? И ни для мщения вовсе, а просто так. Решила развлечься и махнула в общагу, и чёрный человек имел её в различных позициях. А теперь вот приехала грешки замаливать, и маму для убедительности прихватила. И сцены ревности теперь закатывает из-за какой-то безобидной фотографии, ибо всем известно, что лучшая защита - это нападение.
   Однако, не пойму, зачем ей всё это? К чему эти сложности, если так хочется расстаться? Зачем она приехала, и рассказывает мне об этом? Зачем ей говорить то, чего бы я никогда не узнал, если б она сама мне об этом не рассказала? Зачем ей оправдываться перед человеком, которому через неделю в Армию? Ведь если бы она хотела порвать со мной, то осталась бы в Столице, а за последующие два года много воды утекло бы. Тогда зачем ей эта поездка?! Не понимаю!
   За спиной послышались шаги. Людка обняла меня сзади, и погладила живот.
   - Витечка, любимый! Прости меня дуру за эти слова!
   - Слова? Ты хочешь сказать, что это были только слова?
   - Да, Витя, только слова, и ничего более. - Люда говорила сквозь слёзы. - И ещё за мысли прости! Я действительно думала о такой мести. Каюсь! Ровно минуту думала. А потом вспомнила тебя, и поняла, что никогда ничего подобного я сделать не смогу. Ни с кем. Я скорее умру, чем изменю тебе! Честное слово!
   - Я тебя за язык не тянул. Могла бы оставить свои фантазии при себе. Если конечно это всего лишь фантазии.
   Слушая Людку, я понимал важность слов произнесённых. Сначала она допрашивала меня, потом излагала планы мести, теперь вот извиняется и клянётся в любви. Но осадок-то остался!
   - Прости, Витечка! Пожалуйста! Ты прав. Про такое нельзя говорить.
   - А думать?
   - И думать тоже.
   Какое-то время мы молчали. Было слышно, как работает телевизор за стеной, а по квартире кто-то ходил, меряя пол тихими шагами. Люда долго тёрла лицо платком, а потом посмотрела не меня высохшими, покрасневшими глазами.
   - Преступи хоть раз через свою гордость, Виктор. Сделай это ради нас с тобой. Как это очень часто делала я.
   - Три месяца назад у тебя бы и мысли подобной не возникло. Тем более с участием негра. А теперь - пожалуйста!
   - Ну, сдались тебе эти негры. - Людка отвернулась. - Я уже успела всю Африку возненавидеть за эти пять минут! Может, хватит?! Если тебе нужен повод для ссоры, так и скажи. Я уйду и больше не вернусь. А если нет, то научись быть великодушным, и прощать невольные ошибки хотя бы тем, кого ты любишь. Если ты действительно любишь меня! - Люда выдержала паузу. - Так любишь, или - нет? А, Марецкий?
   - Люблю! - сознался я. - В этом вся проблема!
   - Ну, так поверь мне, даже если тебе это тяжело сделать. Без доверия у нашей любви нет будущего. Нам предстоит два года разлуки, как же без доверия? Я ведь не давала тебе ни единого повода для ревности, только одна эта злосчастная глупая фраза, за которой нет ни капли правды, а тут вдруг такие мавританские страсти! Никогда бы не подумала, что ты такой ревнивый.
   - Я и сам не знал! Только в эти два месяца она и проявилась.
   - Вот и прекрасно! - Люда обняла меня за шею, прижалась всем телом и сладко поцеловала в губы. - Конечно, ревность это плохо, но я рада, что ты научился это делать в отношении меня! Ведь раньше тебе было всё равно!
   Наступила естественная пауза. Эмоции выплеснулись и осели. Проявившиеся чувства взаимности застыли на небывало высоком уровне. Негры убыли в жаркую Африку. Ко мне из Столицы приехала девушка, которая могла бы этого не делать. Приехала, в том числе из-за фотографий, которые некий доброхот прислал ей, чтобы очернить в её янтарных глазах Виктора Марецкого. Значит, необходимо расставить все точки над "i", и разговор о Марине надо заканчивать, чтобы более к нему не возвращаться.
   - Через неделю она сама позвонила мне, - резко, без предварительной подготовки перешёл я к другой теме.
   - Кто? - не поняла Люда.
   - Марина.
   - А...
   - И назначила встречу. Она сказала, что хочет мне что-то передать.
   - И передала?
   - Да, - я указал Людке на портрет, который успел повесить на стену. - Это она сама нарисовала.
   Люда обмоталась простынёй, включила верхний свет, и долго рассматривала творение японской пай-девочки.
   - Неплохо, - оценила она, а потом вдруг брякнула, ни с того, ни с сего. - Всё-таки любят тебя девки, и от этого просто так не отмахнёшься!
   - А я люблю тебя! - обняв Людочку, я привлёк её к себе, и простил виртуального негра. Мне ведь тоже в последние два месяца часто снится обнажённая натура. И это ни всегда мадмуазель Алексиевич.
   - Но у тебя ведь нет моих фотографий с другими мужчинами!? - не унималась девушка из Столицы. - Нет! А как бы ты отреагировал, если бы получил их по почте? Или увидел бы у кого-то мой портрет? А может, она тебя и в обнажённом виде рисовала?
   Я отстранился от Люды, закрыл форточку, и задвинул окно занавесками. Всё-таки она умела быть несносной, получая удовольствие от собственных приступов ревности. Так бывало и раньше с тем лишь отличием, что тогда мне было по фигу. А теперь вот нет.
   - Знаешь, любимая, а я ведь могу выдвинуть против тебя те же подозрения и упрёки, что ты теперь высказываешь мне. Я, например, не поверю, что ты два месяца сидела дома, и зубрила уроки.
   - Мы в колхозе были больше месяца. Картошку убирали.
   - Тем более.
   - Что "тем более"? У нас чисто женская группа. Ни одного парня. Так что сильно не разгуляешься.
   - А местные колхознички?
   - Не смеши, Витечка! Хоть ты сегодня и не заслужил похвалы...
   - Как не заслужил? Тебе не понравилось?
   - Послушай, Марецкий, не опошляй ситуацию! Говоря "не заслужил", я не имею в виду события на диване. Я не довольна твоим поведением в моё отсутствие. Потому и говорю, что ты не заслуживаешь похвалы.
   - И что? Я похвалы пока не услышал.
   - Я хочу сказать, что хоть ты сегодня и не заслуживаешь комплиментов, но приходиться отметить, что ты гораздо лучше их.
   - Кого, колхозничков?
   - Ну, да.
   - Спасибо, дорогая. Ты порою так своеобразно хвалишь, что уж лучше бы ты ругала.
   - Витя, ну не цепляйся ты к словам!
   - Я не к словам цепляюсь, а к интонациям.
   - Ну и к ним не цепляйся!
   - Хорошо, не буду. Однако ты отчиталась только за один месяц. А другой? Тот, что ты провела в Столице?
   - Витя, милый, тебе надо чтобы я всё по дням расписала? Зачем? Они были все похожи один на другой. С утра - в институт, из института - домой! Я ни куда не ходила, и никак не развлекалась, потому что не считала возможным делать это, когда моего любимого в Армию забирают. Ты это можешь понять? Я клянусь тебе самыми страшными клятвами, что была верна тебе и телом и душой. Всегда! Начиная с нашей первой встречи и до нынешней минуты. И собираюсь пронести эту верность, пока она тебе не надоест. Я люблю тебя, и всегда любила только тебя. С детского садика. И теперь я искренне не понимаю, почему ты мне не веришь? И почему я должна всё время оправдываться?
   - Наверное, потому, что ты сама начала этот разговор!?
   - Мне писали и звонили о тебе!
   - Кто?
   - Не знаю. Все письма и звонки были анонимные. Они исходили от женщин, твоих воздыхательниц, которые мне угрожали, требовали, чтобы я оставила тебя в покое, и обещали смешать меня с грязью, как только появится шанс. Естественно, я его им не предоставила, иначе бы ты, милый, уже узнал бы об этом. Так что никаких негров не было, и быть не могло. А потом появилась эта фотосессия...
   - Самая целомудренная на свете! А всё потому, что я не дал повода. Иначе фотографии были бы другими. Надеюсь, ты понимаешь это?
   - Понимаю? Я просто надеюсь, что это так, а как там оно было, кто знает?
   - У тебя слишком развито воображение.
   - Давай прекратим эти разговоры, - устало проговорила девушка моей мечты, - они ни к чему не ведут.
   - Давай, - согласился я. - Мне в Армию через неделю, а мы тут взаимными упрёками перебрасываемся, вместо того, чтобы любовью заниматься.
   - О, Господи, Витя! - Людка так прижалась ко мне, словно хотела слиться в единое целое. - Зачем мы друг друга мучаем? Я люблю тебя, и поэтому приехала к тебе! Неужели тебе нужны другие доказательства?
   - Людочка! - выдохнул я, взял девушку на руки, и отнёс на столь часто упоминаемый диван. Потом я выключил свет, и, снова превратившись в сказочника, зашёл в гости к своей любимой волшебнице, фее с янтарными глазами.
  
   * * *
  
   Наши мамы нам ничего не сказали. Когда мы, наконец, вышли из комнаты к столу, все присутствующие сделали вид, что ничего не произошло, а если и произошло, то ничего страшного, а раз ничего страшного, то так и должно быть. Даже бабушка сделала вид.
   За столом царили покой и умиротворённость, и всё выглядело так, будто мы вдруг стали родственниками, и больше всех этому радовалась Людкина мама, Татьяна Михайловна. А это значило, что, если всё так и дальше пойдёт, то лучшей тёщи мне и желать не стоит. Шутка!
   После ужина я проводил Люду и её маму до подъезда. Татьяна Михайловна сразу пошла домой, а мы с девушкой моей мечты ещё долго сидели у подъезда, и разговаривали. Просто разговаривали. Без выяснения отношений, без ревности и без упрёков. Она рассказала о жизни в Столице, а я доложил о последних сплетнях и новостях здесь в Горске. На дворе было свежо, но не холодно. Погода бодрила. Мы обнимались и целовались, а потом подолгу смотрели друг другу в глаза. Мы пили коньяк из горлышка. По глоточку. Для сугрева.
   Я уже не ревновал, и не подозревал свою Людочку. Она приехала ко мне, и это было самое главное. Я был уверен в её любви и верности, потому что сам был верен, и любил. И понимал, как ей тяжело. Одной. В Столице. Без меня. Но она смогла, и сможет дальше. И я смогу, хотя мне будет легче. Или трудней?
   Я курил, а потом мы опять обнимались и целовались. И смотрели друг другу в глаза. Среди ночи вышла Татьяна Михайловна, и сказала, что мы должны либо расходиться, либо подняться к ним.
   "А то простудитесь!"
   Людочка устала. От дороги, от меня и от разговоров со мной. Она пожаловалась, что хочет спать, и мы попрощались до утра. Перед этим мы ещё долго целовались в подъезде.
   А утром у меня болели губы.
  
   * * *
  
   На следующий день 27 октября 1983 года мы гуляли по Горску. Весь день. С утра до вечера. Вдвоём. Держась за руки, как пионеры. С некоторых пор я очень хочу стать пионером, и сыграть в пионерскую игру "казаки-разбойники". Взять Людку в плен, а потом долго, долго допрашивать её с пристрастием. На диване. Один на один. Вот это жизнь!
   В этот день мы побывали во многих знаковых точках нашей любви, воскрешая забытые воспоминания и позабывшиеся чувства. Мы побывали на речке Горке, и долго рассматривали тот самый буй, держась за который, целовались и обнимались, не обращая внимания на Романа Вовгуру, стоящего по колено в воде.
   Мы бродили по Парку и кладбищу, где ещё недавно я прогуливался с художницей Мариной. Однако образ пай-девочки заметно побледнел и стёрся, ибо рядом находилась Люда, которая хоть и не умела рисовать, но от одного взгляда на которую у меня в больших количествах начинали вырабатываться мужские гормоны, а некоторые органы каменели в предвкушении. Мы отыскали наши укромные места. Именно те, где мы проводили время, когда наши бабушки не желали идти в кино. Обе сразу. А ещё мы посетили знаменитый среди нас сеновал, где мы впервые познали друг друга.
   А потом мы подошли к Менгиру. К тому самому. Моросил мелкий невесомый дождик. Валун пропитался влагой, и набух, словно увеличившись в размерах. Хорошо ему! Стоит себе возле дороги, и молча наблюдает, как мимо него струится лента жизни. Что ему сделается? Ничего! Ведь он - Менгир, такой же древний, как и мегалиты Стоунхенджа. Его обдувают ветра, омывают дожди, обжигает Солнце. А ему хоть бы что. Стоит себе и стоит.
   Я прикоснулся к нему обеими ладонями. Влажный мох охолодил ладони. Сквозь пальцы проступила вода. Людка сделала то же самое. Какое-то время мы так и стояли втроём: я, Люда и Менгир, но теперь ничего не происходило. Менгир существовал теперь в режиме обыкновенного камня, возможно, впал в спячку, и ждать от него чудес нынче не приходилось. Однако это прикосновение привело к тому, что я неожиданно вспомнил про Сашку Михайлова.
   - Ты про вашего семейного вояку ничего не слышала?
   - Кого ты имеешь в виду?
   - Сашку Михайлова.
   - Даже не знаю. Он с похорон отца никому не пишет. В сентябре по просьбе Сашкиной мамы я зашла в училище, и попросила вызвать его. Как ты думаешь, что мне ответили?
   - Понятия не имею.
   - Мне сказали, что группы с таким номером вообще не существует.
   - Не понял!
   - Я тоже самое сказала им.
   - Вояки посмеялись, мол, женишок с крючка сорвался. Когда же я им сказала, что он мне не жених, а брат, и о нём нет сведений с декабря прошлого года, они ответили в том смысле, что ни в праве отвечать на мои вопросы. Мало ли, кто я такая. А если, мол, вы хотите знать подробности, то пишите официальное письмо за подписью вашего военкома. Вот так.
   - Странно. Что это может означать?
   - Всё что угодно. Ясно одно: ни с кем из Горска он не желает поддерживать связь.
   - Так я и знал!
   - Знал? Что ты знал?
   - Ну, я не был уверен, конечно, но мне показалось, что в свой последний приезд на похороны отца, он прощался с Горском. С матерью. Со мной.
   - Возможно. Он летом так и не приехал в гости.
   - Бедная тётя Люба!
   - Да. По-моему это стало последней каплей. Она обменяла квартиру в Горске на дом в Кончаково. Теперь они с Надькой заняты сельским хозяйством. Корову купили. Завели свиней. Обзавелись птицей.
   - Ведут себя как пенсионерки.
   - А что им делать, вдовам бездетным? Любаня ведь после этого сама, как бездетная. Скоро юбилеи пойдут, а замуж повторно никто не берёт. Да и кому они нужны, если честно.
   - Никому.
   - И что им остаётся? Вот и нашли себе применение. Самовыражаются понемногу.
   - М-да. Знал Сашку десять лет. Знал, как он отрицательно к военному училищу относится. А тут - на тебе!
   - Ты думаешь, он военную карьеру делать собрался?
   - Вполне возможно.
   - Знаешь, раз в год съездить к матери, это карьере ни помеха. Здесь что-то другое.
   - Может быть.
   - Не может быть, а - точно!
   - Хорошо! - я рассмеялся. - Какая ты настойчивая.
   - Люблю тебя убеждать!
   - Неужели?
   - А ещё я люблю, когда ты соглашаешься со мной.
   - Правда?
   - А ещё я тебя люблю! Одного! На всю жизнь!
   - А я - тебя! Одну! На тот же период!
   - Вот и договорились!
  
   * * *
  
   Дня через два мы натолкнулись на Романа Вовгуру. Встреча оказалась столь неожиданной, что мне в первый момент показалось, будто он следил за нами.
   Осень сделала паузу. Дождь прекратился. Тучи отступили на неприветливый север. В чистом голубом небе светило яркое оранжевое солнце. Мы возвращались с прогулки, когда он внезапно появился, вынырнув из арочного прохода между домов. Холодный взгляд его арийских глаз скользнул по мне, не задерживаясь.
   - Привет! - сказал Роман, словно выстрелил.
   - Здравствуй, Ромка! - поприветствовала Люда своего отверженного неоднократно ухажёра.
   - И вам не хворать! - нарочито медленно ответил я.
   - Витя! - укоризненно шепнула Люда. - Ни надо! - Она подумала, что я нарочно грублю. Но - нет! Ни капли. Просто я так поздоровался
   - Это приветствие такое, - шепнул я ей в розовое ушко.
   - А, понятно.
   - Виктор, я извиняюсь, - Роман обратился ко мне. - Разреши Людмиле отойти со мной на пару слов?
   - Люда свободный человек, - ответил я, удивлённый таким протокольным обращением. - Она вправе сама решать.
   Людка ткнулась мне в щёку, и шепнула:
   - Я скоро!
   От неё как всегда пахло столичным "крэмом", мятной жвачкой и ромашками. Мой любимый mix.
   Они разговаривали, отойдя от меня метров на десять. В прямой видимости. После нашего разговора на диване и рядом с ним, Людка вела себя так, словно не желала мне дать ни единого повода для ревности. Я - тоже! И вот теперь она беседовала с Вовгурой, но почти всё время смотрела в мою сторону. И улыбалась. И послала мне воздушный поцелуй. И действительно вернулась очень скоро. Люда подошла, и взяла меня под руку, и прижалась ко мне, и поцеловала в щёку, и укусила слегка за мочку уха, и ткнулась носом в плечо, и обняла за шею, и взъерошила мне волосы, продемонстрировав первые семь признаков любви на языке тела и жестов. И я это понял. И она поняла. И Вовгура - тоже. Три фигуры на исходных позициях. Что дальше?
   Роман подошёл к нам, и протянул мне руку.
   - Желаю счастья! - высказался он, как мне показалось, искренне.
   - Спасибо! Тебе - тоже!
   - Мне в Армию - третьего ноября.
   - И мне!
   - Тогда, до встречи в военкомате!
   - Встретимся в семь утра. Не опаздывай!
   - До свидания, Люда!
   - Счастливо, Ромка!
   Вовгура развернулся, и стал быстро удаляться.
   Люда улыбнулась мне, шепнула на ухо, что любит меня, поцеловала в губы, и заглянула в глаза, продемонстрировав три недостающих признака любви из первых десяти.
   - Не хочешь узнать, о чём мы говорили?
   - Зачем? Это уже ничего не изменит.
   - В этом нет тайны.
   - Нас призывают в один день. Значит, он уже не успеет приударить за тобой в моё отсутствие.
   - Ну, зачем ты так? Я ведь люблю тебя! Неужели ты этого до сих пор не понял? А значит никто и никогда не успеет, ни станцевать, ни приударить. Я была и буду верна тебе! Всегда! И буду ждать тебя! И дождусь!
   - Люда...
   - А Ромка пожелал мне счастья с тобой. Понимаешь? С тобой! Сказал, что не обижается на меня, и не держит зла на тебя.
   - Армия всё спишет!
   - Ты, наверное, удивишься, но он сказал именно так!
   - У всех призывников мозги в одну сторону работают.
   И тут из меня снова попёрло. Как и раньше бывало. Стихи.
   - Люда!
   - Что, Витечка?
   - Хочешь, я прочту тебе стихи?
   - Стихи?!
   - Да. Я их только что сочинил!
   - Ты!?
   - Я. А почему ты так удивляешься?
   - Извини, милый, я не хотела обидеть тебя! Просто это так на тебя не похоже!
   - Ну, так что, прочесть?
   - Конечно, любимый, они же про нас?
   - Про кого ж ещё?
   - Тогда я слушаю!
  
   Восторг от поцелуев жарких
   Гнал по сосудам кровь.
   Бродя во снах печальных,
   Я шёл, и вновь
   Улыбка белоснежная слетела
   С любимых губ.
   Забыв о наставлениях
   Завистливых подруг,
   Смотрела осторожно, вскользь
   И взгляд твой милый
   Пронзил меня насквозь,
   И я, что было силы
   Бежал тебе навстречу:
   "Постой! Не уходи!"
   Теперь нас ожидают встречи.
   А впереди?
  
   * * *
  
   Поздним вечером первого ноября я возвращался от Люды к себе домой. Тусклые фонари освещали мокрый асфальт на моём пути. Лунный свет отражался в мутных лужах, блестя матовой свинцовой поверхностью. Чёрная грязь блестела по её краям жирными маслянистыми комьями.
   Завтра у меня проводы, и часть блюд готовилась у Люды. Совсем, как у родственников. Естественно, я принимал в этом непосредственное участие, но меня не сильно напрягали.
   Люда периодически плакала. Обе мамы - тоже. И обе бабушки. Глядя на взрослых, начинала плакать младшая сестричка.
   Сестру я угощал чем-нибудь вкусненьким. Бабушек успокаивал стандартным набором фраз. Мамочкам говорил лишь два слова: "Ну, хватит!" Людочку незаметно отводил в соседнюю комнату, и успокаивал её на диване. При этом все остальные делали вид, что так и должно быть. Даже Татьяна Михайловна. И это - правильно! Тут осталось-то, всего-ничего!
   Возле подъезда свет уже не горел. Чтобы не споткнуться, пошёл медленнее. Уже успели! - волна неприязни хлынула наружу. Вчера вечером я лично новую лампочку вкрутил, чтобы всем светло и хорошо было, но местные жлобы уже поработали, и лампа накаливания перекочевала в чью-то жлобскую квартиру. М-да. Жлоб, он и есть жлоб! С этой мыслью я ступил на крыльцо. Когда дверь подъезда отворилась, я понял, что лампочка выкручена и на площадке первого этажа: "Видно жлоб живёт в двухкомнатной квартире", - выдвинул я предположение, и вошёл в подъезд. Со второго этажа лился тусклый грязноватый свет от лампочки в сорок ватт. Достаточно, чтобы не споткнуться. И на том тебе, жлоб, спасибо!
   Дверь за спиной захлопнулась неожиданно громко. Я вздрогнул, и понял, что в глубине подъезда кто-то стоит. И не просто стоит, а прячется. Скрывается в темноте с нехорошими намерениями. Притаился, и ждёт. Кого?! Ответ последовал быстро, и без повода для двусмысленности.
   Стремительная тень метнулась ко мне. Раздался знакомый щелчок, и лезвие выскочило из рукоятки. Действуя рефлекторно, я выставил вперёд ногу, и она тут же упёрлась в чей-то упругий живот. Понимая, что сейчас последует выпад, я всем телом подался назад. Вжик! Возле лица просвистело острие ножа. Упёршись головой и плечами в стену, я оттолкнул ногой нападавшего, и тот отлетел к противоположной стене.
   У меня было два выхода. Первый - бежать обратно на улицу. Но как я потом войду обратно в подъезд? Не дожидаться же утра? Второй - подняться вверх по лестнице, на второй этаж и дальше. Но ведь тогда я окажусь в мышеловке. Однако ход моих мыслей прервал человек с ножом. Я не успел ничего сделать, так как он бросился на меня снова. Моё внимание сконцентрировалось на холодном оружии. От него исходила главная опасность. Но ведь не зря я четвёртый год посещаю полуподпольную секцию по рукопашному бою. Вот и пригодилось умение. Я легко перехватил руку с ножом, и боднул головой в черноту пространства. Лоб угодил в чей-то нос и губы. Мне даже показалось, что я услышал хруст сломанных зубов.
   Ух! - вскрикнул нападающий, и отпрянул назад. Я крепче сжал кисть противника. Постоянные занятия с ручным эспандером не прошли даром: человек взвыл, и рука с ножом ослабла.
   "Слабак!" - подумал я. - "Ножом владеет плохо. Двигается ещё хуже. Хватка не развита. Сразу видно - не профессионал. Так чего же он на меня полез? Может, перепутал? А если нет, то видно я его так достал, что пришлось идти на радикальные меры?"
   Рассуждая так, я не выключался из поединка. Не выпуская руки, я пхнул коленом в воображаемый пах. Ух! - раздался голос ещё более громкий.
   "Сейчас я его уделаю!" - подумал я.
   - Бросай нож, сука! - крикнул я противнику в самое ухо.
   Удерживая в левом кулаке, руку с ножом, и уже хорошо различая нападающего, я начал бить его свободной правой рукой в лицо, по затылку, в ухо, в грудь. Противник поплыл. Он отпустил нож, выдернул руку и шарахнулся назад.
   "Надо добивать!" - мелькнула мысль.
   Дзинь! Лезвие звякнуло о бетон. Я бросился на врага и хотел схватить его за волосы, однако рука поймала женский чулок, натянутый на голову.
   "Вот значит как!? Всё по-взрослому!"
   В этот момент острая боль пронзила левую руку, и, двигаясь по нервным окончаниям, прошла через всё тело. Я вскрикнул, и отпустил врага. Чёрт! Этот зверёныш укусил меня! Ступив два шага назад, я подпрыгнул, и ударил кусачего вражину ногой. Тот своим телом вышиб дверь, и вылетел на улицу. Жёсткая пружина захлопнула её обратно, а я, неудачно приземлившись, оказался на полу. Поднявшись через миг, и, пинком раскрыв дверь, я выскочил на улице. Луна за это время слегка переместилась, и осветила крыльцо. Меня окружала пустота. В обозримом пространстве никого не наблюдалось. Бежал, сукин кот! Я медленно вышел на дорогу перед подъездом, и посмотрел в обе стороны. Пусто! Ночь скрыла беглеца. Хотя, несомненно, он находился где-то рядом, и пережидал. Испугался, нехороший человек! Понял, наверное, что ни на того нарвался!
   Естественно, я не стал преследовать его, ибо он меня видел, а я - нет! Всё произошло так быстро, что испуг даже не успел коснуться меня, полностью доставшись моему недоброжелателю.
   Войдя в подъезд, я зажёг спичку. Нож так и лежал на полу. Металл блеснул, отражая огонь. Это была самодельная финка с откидывающимся лезвием. Знакомая штучка! Кстати, у парня в бейсболке была такая же. Ну, что ж, пусть она теперь побудет у меня.
  
   * * *
  
   Если не считать укуса, то я легко отделался. Даже поверхностного испуга не испытал. Злоумышленник укусил меня за левое предплечье, прокусил куртку, и теперь я наблюдал чёткий отпечаток его зубов на коже. Хоть слепок снимай! Кровь отсутствовала, однако имелся большой синяк. Гематома величиной со спичечный коробок. Короче, пронесло! Как не крути, а всё могло быть гораздо хуже.
   Нападавший оказался неопытным убийцей, однако он целенаправленно поджидал меня в подъезде, специально выкрутил лампочки, и надел на голову чулок. Он не предусмотрел одного, вернее, он не знал того, что я уже давно занимаюсь рукопашным боем. Так что промашечка вышла. А то, что он шёл убивать меня, сомнений не вызывало. Ведь ножом он махал вполне серьёзно, а не для того, чтобы пугнуть. И чулок он не зря одевал. И лампочки выкручивал ни для забавы. Получается, что я кому-то всерьёз перешёл дорогу. Кому? Кому я так насолил, чтобы он решился на убийство?
   Вариантов ответа оказалось с гулькин нос. Из всего, что я мог предположить, стоило оставить лишь тему о документах, которыми военный пенсионер шантажировал парня в бейсболке. Если принять эту версию, то получалось, что вырубил меня в заброшенном доме ни студент, как я предполагал ранее, а пьющий отставник, потому что, если бы это был парень с ножом и журналом, то он мог меня проткнуть ещё там, в доме под снос.
   Однако теперь появился другой вариант. А вдруг необходимость убить Марецкого появилась только после прочтения документов? Тогда и вырубить меня в доме мог молодой человек, а теперь вот, прочтя документы, понял, что вырубки мало, а надо мочить!
   Существует и третий вариант: необходимость в убийстве возникла после того, как Виктор Марецкий воочию увидел убитого пенсионера. А, увидев, мог сделать ненужные выводы. Вопрос, какие?!
  
   * * *
  
   Этой ночью мне приснился сон, где главным героем был ни я. В этом сне всё выглядело так, будто душа моя вселилась в тело другого человека, и я наблюдал за происходящим его глазами. Я не был Виктором Марецким, и звали меня по-другому, и чувствовал я себя иным. Это походило на мои воспоминания о детском садике, который я никогда не посещал. Или на грёзы о пионерлагере на берегу моря, где я никогда не отдыхал. Или на мысли о войсковой части в далёкой таёжной дыре, где я ни разу не был.
   Теперь мне снилась небольшая аудитория, в которой за партами сидело человек двадцать, скорее всего - студентов. За кафедрой находился человек, который хорошо поставленным голосом читал лекцию.
   - Ментальный пикт - это стилизованное, концентрированное отражение образа, существующего в сознании объекта "Х", на ментальной переборке объекта "Y".
   - На всей переборке? - спросил один из студентов.
   - Правильный вопрос! - похвалил лектор, и далее ответил: - Нет, ни на всей, а лишь на той её части, что обращена в сторону сознания объекта "Y".
   - Можно ещё вопрос?
   - Пожалуйста.
   - Получается, что если у одного из членов ментальной пары возникает образ, то у другого автоматически возникает ментальный пикт.
   - Да. Но только на той стороне ментальной переборки, которая обращена к нему.
   - То есть, у объекта "Y" тот же образ в сознании не возникает?
   - Нет.
   - А когда в сознании возникает ментальный пикт?
   - Приведу пример. Представьте, что мы с вами являемся ментальной парой.
   - Представил.
   - Вы видите красивую девушку, и её образ возникает в вашем сознании.
   - Понятно.
   - В то же самое время, на той части ментальной переборки, что обращена ко мне, возникает ментальный пикт этой девушки.
   - Но в вашем сознании его ещё нет?
   - Правильно!
   - А когда он появляется?
   - Он появится лишь тогда, когда я сам увижу эту девушку. То есть, иду я по улице, вижу девушку, и в сознании моём появляется ментальный пикт, который до этого существовал лишь на той части ментальной переборки, что обращена ко мне.
   - Выходит, что если вы знаете о том, что мы с вами являемся ментальной парой, то при появлении в вашем сознании ментального пикта, вы делаете вывод, что эту девушку знаю и я?
   - Точно.
   - Понятно. Спасибо!
   - Делаем вывод, - продолжил лектор. - Ментальный пикт возникает лишь по отношению к той персоне, которую видели оба члена ментальной пары, "Х" и "Y". Понятно?
   - Да.
   - Проверим. - Лектор открыл журнал, и, шевеля губами, начал просматривать список студенческой группы. - К доске пойдёт...
   Тот, кем я теперь был, весь сжался. Он не выучил вопросы прошлой лекции, и к семинару оказался не подготовленным. Однако преподаватель, словно почувствовав это, теперь смотрел только на него.
   - Напомню, что прошлая лекция "Теория двойного сознания" касалась функции ментальной переборки, при получении информации одним из объектов ментальной пары. Мы коснулись темы коммуникации визуальных и вербальных рядов между объектами. А также начали рассматривать вопросы возникновения, формирования и структурирования ментальных пиктов. Итак, к доске пойдёт...
   В этот момент я проснулся.
   На календаре стояла дата 2 ноября 1983 года.
   Завтра я ухожу в Армию.
   А сегодня надо вставать.
  
   * * *
  
   2 ноября 1983 года.
  
  
   За стол сели в 17.00. До сих пор не пойму, как такое количество людей уместилось в нашей типовой трёхкомнатной квартире. Провожающих набился полон дом, при том, что я не знал и половины. Приехал даже Людкин father, который, совместив приятное с полезным, организовал себе командировку на одно из ведомственных предприятий Горска. Пришла тётя Ирина с мужем в новом платье и с новой причёской, и передала, что Ольга подойдёт позже, причём, ни одна.
   - С кем, интересно?
   - Увидишь! - интригующе ответила Ира.
   С Далёкого Севера прилетел дядя Сергей, изумив родственников роскошной бородой, чёрной икрой и красной рыбой. Пришли друзья и подруги по школе, институту и двору. Пришла Настя - Людкина сестра - с грустным золотистым взглядом. Пришёл Сергей Приходько, весёлый и уже поддатый, со студенткой из ГПИ, в компании с которой я недавно пил пиво. Явились все проживающие в Горске родственники, причём о наличии некоторых я даже не подозревал. Пришли соседи по дому, неся тарелки, вилки, ложки, а столы и стулья брали напрокат у тех же соседей.
   К пяти часам едва успели, ибо в сутках двадцать четыре часа. Людочка, обе мамочки и две бабушки очень устали, были вымотаны, и выжаты, словно лимоны. Я помогал, как мог, и был оценен.
   А потом начались мои проводы.
   Я сидел вместе с Людой во главе стола, и похож был более на счастливого жениха, нежели на человека, убывающего в неизвестность. Разными словами произносились тосты, но по смыслу они не выходили за рамки некого стандартного ассортимента, за которым уже следовала беллетристика. Говорили о Родине, патриотизме и Отечестве. Упомянули социализм и коммунизм. Пожелали скорого и быстрого возвращения. Вспомнили о званиях и должностях, орденах и медалях. Были слова о мужестве и героизме. Помянули тех, кто служит, и тех, кто ждёт. Всплакнули о любви и верности.
   После очередного тоста Люда пустила слезу. К ней присоединились обе мамочки и обе бабушки. Потом - тётя Ира. А потом разделся звонок, и в комнату вошла моя сестрица Ольга и Марина-художница - японская пай-девочка с серыми раскосыми глазами. Банзай!
   Разноголосый говорок плавно разливался по комнатам. Мелодично звенели хрустальные бокалы. Размеренно стучали вилки по тарелкам. Звучал задорный весёлый смех. На балконе уже курили, а в туалете уже кто-то блевал.
   Увидев пай-девочку, я чуть не поперхнулся. Ощущение вины кольнуло в сердце. Каюсь! После той диванной разборки с Людой по поводу фотографий, я о Марине совсем забыл. Всё на свете затмила девушка из Столицы, и наши взаимоотношения с ней на ближайшее будущее, а перспектива Армии вытеснила всё остальное. Я ей не позвонил о дате проводов, хотя мог это сделать сотни раз. И Ольгу я не просил это сделать за меня. Забыл! Значит, Марина ждала звонка, и, не дождавшись, обратилась к Ольге. Чёрт! Не хорошо получилось!
   Глядя перед собой, я всё никак не мог решить, как поступить теперь: то ли сделать вид, что не заметил, то ли просто кивнуть, то ли подойти, и встретить? Но других-то я не подходил, и не встречал. Так к чему же Людмилу раздражать? Ведь она узнала Марину, и теперь, наверное, "рвала и метала" по поводу того, "да как она посмела!" или что-то в этом духе. Люда узнала пай-девочку. Это я понял по взгляду, который она бросила сначала на Марину, а потом на меня. Чуть дырку не прожгла! Кроме того, Марина пришла с Ольгой, а я говорил, что они вместе учатся. И, что мне теперь делать?
   "Мне? - спросил я сам себя, и сам же себе ответил: - Мне ничего не надо делать! Мне завтра в Армию!"
   Девушек посадили за стол. Когда Людка отвернулась, Ольга выразительно взглянула на меня, и едва заметно покосилась на Марину. Я кивнул в ответ, мол, правильно сделала. Сестрица улыбнулась: всё-таки мы отлично понимали друг друга.
   Один из пьяных гостей потребовал тост от вновь прибывших. Марина смутилась, но Ольга не растерялась, и пожелала мне того же, чего в различной словесной форме пожелали все. Стало смешно от осознания того, как же мало нужно человеку, чтобы ощутить себя счастливым.
   В дальнейшем заиграла музыка, и начались танцы. Свет приглушили. По стенам запрыгали тени, мешаясь с пятнами цветомузыки. Проводы постепенно превращались в пьянку. Так часто случается, когда за одним столом собираются множество разных и малознакомых людей, которые, избавляясь от стеснения, слишком часто поднимают бокалы. Публика разбилась на группы, и обо мне почти забыли. Градус крепчал, а время неумолимо вытекало из песочных часов моей гражданской жизни.
   Людка вышла ненадолго. Мама попросила её сходить к ним домой, и что-то принести. Татьяна Михайловна о чём-то выразительно жестикулировала, пока, наконец, дочь не поняла её. Я хотел пойти с Людкой, но она остановила меня, заверив, что скоро вернётся.
   - Я быстро! - пообещала она, и ушла.
   Словно ожидая этого, ко мне подошла Ольга, и шепнула, чтобы я вышел в коридор. Пробираясь вдоль стены за спинами гостей, я посмотрел на часы. 19.00. Всего-то!
   В коридоре меня ждала Марина.
   - Привет! - сказала японская пай-девочка, придя на проводы к молодому самураю.
   - Здравствуй! - я пожал протянутую руку. - Извини, что не позвонил. Совсем замотался.
   - Ничего, я не в обиде, - примирительно ответила Марина, - я всё понимаю.
   - Всё равно, прости! Я должен был помнить об этом.
   - Это она? - без всякого перехода поинтересовалась Марина. - Девушка из Столицы?
   - Да.
   - Красивая, - неохотно констатировала она.
   - Спасибо! - попытался я поблагодарить, но Маринка неожиданно резко перебила:
   - Причём здесь "спасибо"? Я ни комплименты раздаю, а говорю так, как оно есть: красивая столичная девушка. Модно и со вкусом одета. Умна и воспитана. Ведь так?
   - Так, - кивнул я, - а почему должно быть иначе?
   Марина замолчала, а потом посмотрела на меня, и, качая головой, виновато произнесла:
   - Извини! Не понимаю, что на меня нашло.
   - Ничего, я не обидчивый.
   - Значит, завтра ты уходишь? - Марина быстро сменила тему.
   - Да. Уже скоро. Двенадцать часов осталось.
   - Жаль. - Она посмотрела на стену за моей спиной. - Мне необходимо с тобой поговорить.
   - Говори сейчас.
   - Да ты что? - взгляд со стены переместился на меня. - Это слишком личное. Такое не выскажешь за пять минут, да и обстановка ни та.
   - Тогда напиши.
   - Куда?
   - Ах, да! Я ведь ещё и сам не знаю, куда? Однако для таких случаев имеется стандартное средство: ты мне дай свой адрес, а я напишу тебе, когда буду точно знать свой.
   - Вот, - Марина протянула мне лист бумаги, - я заранее написала.
   - И правильно сделала! - улыбнулся я в ответ, понимая, что большего позволить себе не могу. Да и не хочу.
   - Ну, что ж, прощай! - голос Марины дрогнул, - всё как-то у нас скомкано получилось.
   - Значит, так тому и быть! - философски заметил я.
   - Да, ты прав. - Марина вздохнула. - Прощай!
   - Не люблю этого слова.
   - Тогда, до свидания! - пай-девочка смотрела в пол.
   - До свидания! - И тут мне вдруг вспомнилось: - Помнишь, что ты обещала мне?
   - Что? - Марина растерянно пожала плечами. - Что ты имеешь в виду?
   - Не ходи в Парк в одиночку!
   - О, господи! - Марина всплеснула руками. - Дался тебе этот Парк!
   - Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
   - Хорошо, я обещаю.
   - Вот и отлично.
   - А ты обещай, что ответишь мне на моё письмо.
   - Обещаю!
   - Честно?
   - Честное пионерское! - воскликнул я, вскинув руку в сакральном приветствии самых юных строителей коммунизма.
   - Всё шутишь! - глаза пай-девочки наполнились слезами. Неожиданно, она сделала шаг ко мне, и, обняв за шею, поцеловала в губы. - Желаю тебе счастья!
   - Всё будет хорошо, Марина. Я вернусь!
   - Да, но только ни ко мне. Прощай!
   Марина отвернулась, и стала быстро спускаться по лестнице. Я хотел окликнуть её, но потом передумал. Зачем? У наших отношений нет будущего. Да я его и не желаю! У меня есть Люда, а это всерьёз и надолго.
   Войдя в квартиру, столкнулся с Ольгой. Двоюродная сестричка сегодня ещё больше походила на свою очаровательную maman. Она смотрелась в зеркало и красила губы.
   - Ну, что, поговорили?
   - Да. - Я обнял её сзади по-братски. - Она ушла.
   Ольга спрятала помаду и повернулась ко мне.
   - Смотри-ка, Витька, ты и Маринку зацепил!
   - Так вышло. А что?
   - Ну, как, "что"? - удивилась Ольга. - Второй год её знаю, и всегда считала "непокобелимой" монашкой, а тут: на тебе! - сестрица энергично рубанула ладонью воздух. - Подходит ко мне на днях, смущается, мнётся, а потом вдруг и спрашивает: а не забрали ли Витю в Армию. Нет, говорю, третьего призывают. А когда проводы? - опять интересуется. Второго, отвечаю. Она постояла, постояла, смотрю - уходить собирается, а я ей и предлагаю: мол, если хочешь, пойдём вместе. Маринка обрадовалась: да, мол, давай, а-то я стесняюсь сама.
   - Ну, а ты?
   - Что, я? Я - сюда, а она со мной. - Ольга сняла с вешалки плащ, и начала одеваться. - Ты, Витька, я вижу, везде отметиться успел. Смотри, Людка приревнует!
   - Уже приревновала, - заверил я, - в первый же день своего приезда.
   - И, что теперь?
   - Ничего. Мы помирились. Разве не видно?
   - Видно. Рассказывали уже.
   - О чём?
   - О том, как вся семья ждала, пока вы налюбитесь в твоей комнате.
   - А...
   - Вот тебе и "а", - Ольга посмотрела на часы. - Ну ладно, братец, счастливо тебе! Завтра я приду в Военкомат. А на сегодня разреши откланяться.
   - Что так?
   - С Ванечкой встречаюсь.
   - Это курсант твой?
   - Да. Его в увольнение отпустили.
   - Ну, так приходите к нам!
   - Нет. - Ольга вдруг засмущалась, и отвела взгляд. - Ты уж извини, но нам хочется побыть вдвоём.
   - Ага! - ухмыльнулся я как можно более скабрезно. - Мама, значит, сюда, а ты...
   - А я - туда! - Ольга рассмеялась. - Догадливый стал! Кстати, по этому поводу - просьба.
   - Всё, что в моих силах.
   - Если увидишь, что матушка с папаней домой намылились, звякни нам на квартиру. Хорошо?
   - Хорошо. Если замечу - обязательно звякну, но сразу предупреждаю, что специально следить не буду.
   - Вот и хорошо. До завтра.
   - До завтра.
   Вскоре вернулась Люда. Сняла плащ. Села рядом. Не поцеловала и не улыбнулась. Зато как-то странно посмотрела. Выразительно. Стало ясно, что она столкнулась с пай-девочкой. Следующие её слова подтвердили мою догадку.
   - Я разговаривала с твоей Мариной, - заявила она после нескольких минут молчания.
   - С моей? - усомнился я. - С каких это пор?
   - Не цепляйся к словам, Витечка. Ты ведь не филолог.
   - Так что ты там говорила о "моей" Марине?
   Мою иронию столичная девушка пропустила мимо ушей.
   - Она сама подошла ко мне. Только что. - Людка, наконец, посмотрела мне в глаза. - Кстати, в жизни она лучше, чем на фото.
   - Я рад за неё. Что она тебе сказала?
   - Пожелала счастья и любви. Короче говоря, стандартный набор пожеланий. А потом, - Люда сделала паузу, - сказала, что ты самый лучший.
   В разговоре наступила пауза, потому что я такого не ожидал, а Людка была возмущена.
   - Что, так и сказала? - наконец уточнил я.
   - Да. Во всяком случае, я так её поняла. - Людмила налила себе вина и выпила. Одна. - А ещё она сказала, что знает о письмах.
   - Откуда?
   - Оказывается, она тоже получила послание.
   - Даже так!
   - Да.
   - А ей-то зачем?
   - Она сама не поняла. Смысла никакого нет. Но Марина твоя уверила меня, что между вами ничего не было. Что первые две встречи оказались случайными, а на третью она сама напросилась. Так и сказала: напросилась! Всё время выгораживала тебя. Просила меня не держать обиды и не ревновать.
   - Ну, а ты?
   - Пообещала подумать.
   - Так и сказала?
   - Да.
   - Не сильно радушно.
   - А ты как с Романом говоришь? Радушно?
   - Роман - другое дело. Он - соперник. Он - твой бывший ухажёр. Причём - дважды ухажёр. Ухажёр в квадрате. Чувствуешь разницу?
   - Витечка! - глаза Людки наконец-то потеплели. - Я ведь сказала, что между нами ничего не было. И не могло быть.
   - Сказала. Помню. И я поверил.
   - Вот видишь.
   - Так почему бы тебе ни поверить мне в отношении Марины?
   - А я поверила, после того, как увидела её.
   - Как это понимать?
   - Она мне не соперница! - не без гордости заявила девушка моей мечты. - У неё нет того, что есть у меня!
   - Тут ты права.
   - Ну и закончим о ней.
   - А о ком продолжим?
   - Витечка! - Людка обняла меня, прижалась всем телом, и шепнула тихо-тихо. - Я хочу сходить к Ромчику.
   - Да? - я чувствовал, что она о нём заговорит, а потому и не удивился. - Неужели?
   - Естественно, в твоём сопровождении.
   - А я здесь причём?
   - Без тебя я не пойду. - Люда просительно заглядывала в глаза. - Давай заскочим на пять минут. Попрощаемся, и - обратно. Я тебя очень прошу.
   - Хорошо. - Я согласился, ибо не имело смысла ссориться по пустякам. От меня ведь ничего не отвалится. - Я только маму предупрежу.
   - Хорошо. Так я одеваюсь?
   - Одевайся.
   У Романа в доме было тихо и грустно, при полном отсутствии шумных гостей и разухабистых компаний. По сравнению с моей квартирой - всё в точности до наоборот. В комнате лишь приглушённо работал телевизор. Как некий фон, чтобы не сойти с ума от тоски. За накрытым столом сидело несколько родственников, гораздо старше Романа. Все, как один, с постными лицами и протокольными выражениями во взглядах. Тишина, как на похоронах! Осталось лишь зеркала завесить.
   Роман страшно обрадовался приходу Люды, даже в моём сопровождении. Подозреваю, что он и мне оказался рад, ибо в такой гнетущей обстановке обрадуешься и пингвину. В общем, взбодрили мы эту невесёлую компанию своим неожиданным появлением. Ромкина мама и тётушка засуетились, ведь они знали и меня и Люду. Нас усадили за стол, принесли тарелки с рюмками, наложили оливье, налили водки, расселись по местам. После этого опять наступила тишина.
   Людка произнесла короткий лирический тост, и все дружно пригубили спиртного. Будто краешек рюмки поцеловали. Роман был тронут вниманием. Его родители - тоже. Остальные, как сидели с постными лицами, с теми же выражениями на них и остались сидеть. Не прошибёшь!
   Через некоторое время Люда шепнула мне на ухо:
   - Витя, можно я выйду с Романом поговорю? На кухне. Я быстро.
   - Ты уже выходила как-то раз, - не удержался я, - год назад. Помнишь? И тоже на кухню.
   - Витя... Если ты против, я не пойду.
   - Да чего уж там, иди. Стоило ли меня для этого звать?
   Люда поджала губы и отвернулась. Я тоже смотрел в сторону. Какое-то время сидели молча. За столом говорили о чём-то нейтральном. Телевизор бурчал о небывалом урожае. А за окном притаилась чернота. В дверном проёме, оперевшись плечом в косяк, стоял Роман. Он ждёт. Мою Люду ждёт. Ну и пусть ждёт. А Людка пусть сама решает. Конечно, мне всё равно, но я устал от её гуманитарных проявлений. Она жалеет Романа, и чувствует себя виноватой перед ним. Но нельзя же постоянно каяться!
   Наконец, Людка встала, и, не глядя на меня, пошла к Роману. Нет, я не ревную, но мне это не нравится. Неужели она этого не понимает? Наверное, чтобы как-то отвлечь, мне налили ещё рюмку. Однако, не успел я её выпить, как появилась Люда. За нею проследовал Роман с окаменевшим лицом. Видно на этот раз - не судьба! А вообще, слишком уж часто они прощаются.
   Люда придвинулась ко мне, и шепнула на ухо:
   - Пойдём!
   Водку я так и не выпил. Хватит. Дома ещё гости не разошлись. Поднявшись из-за стола, мы с Людой приступили к процессу прощания. Нас никто не задерживал, да мы бы и ни остались. Нас не просили побыть ещё немного, да мы бы и этого не сделали. Нам не предлагали выпить на посошок, потому что не имели такой привычки. Люди грустили, и им было ни до нас. А нам - не до них.
   Спустившись вниз, мы ещё долго целовались на крыльце подъезда.
   - Спасибо, что пошёл со мной! - поблагодарила Люда. - Я сказала Вовгуре, что люблю только тебя.
   - Спасибо!
   - А теперь нам пора возвращаться.
   - Да. Пожалуй, нас заждались.
   На улице нас ожидал тусклый ноябрьский вечер. Вдоль дороги зажглись фонари, поблёскивая из темноты оранжевыми кляксами. Редкие прохожие торопливо проходили мимо, навсегда исчезая в темноте. Шли мы медленно, понимая, что завтрашнего вечера у нас уже не будет. Он будет таким же тусклым, но уже ни для нас. Нас же впереди ожидала самая короткая в жизни ночь. И самая быстрая. Мы молчали, ибо сказано всё. И обвинения, замешанные на ревности. И извинения, порождённые любовью. И признания, возникшие из страсти. Всё было высказано в лицо, при свете дня и под покровом ночи. И все клятвы произнесены, и обещания озвучены. А вот с завтрашнего дня наступал период выполнения этих самых обещаний, клятв и прочих констатаций. А это уже иной уровень ответственности. Ведь, как гласит народная мудрость: обещать - не жениться, а клясться - лишь воздух сотрясать. И я знаю об этом. И Люда знает. А кое-кто надеется, что мы не выдержим испытаний, и ждёт этого. Или - ждут. Он или она. Роман и Марина? С ними-то как?
   Уже приближаясь к нашему дому, я увидел человека. Он сидел на скамейке под грибком в детской песочнице, и курил. Пуская дым на свет фонаря, он смотрел на нас из под низко опущенного козырька бейсболки. Я подобрался. Его финка (его?) находилась в кармане куртки, им же и прокушенной (им?). В ней я и пойду в Армию, потому что теперь она отбракована. Нащупав нож, я повернулся к Люде.
   - Ты иди, а я тут перекинусь парой слов.
   - Кто это? Ты с ним знаком?
   - Да. Знаком немного.
   - Так пусть заходит.
   - Вряд ли это удобно.
   - Почему?
   - У нас с ним особые отношения.
   - Тогда я подожду. Не хватало, чтобы ты в историю вляпался.
   - Ладно. Посиди возле подъезда.
   - Хорошо.
   Козырёк бейсболки снова закрывал верхнюю половину лица. Нижнюю половину, от подбородка до носа, прикрывал высокий воротник вязанного свитера. Как не рассматривай, ничего не разглядишь. Подойдя к границе песочницы, я остановился. Свет фонаря светил мне в спину. Я хорошо видел своего визави. Кроме его лица. При моём приближении он даже не поменял позы.
   - Что тебе надо? - осведомился я, медленно произнося каждое слово. - Пожаловал со второй попыткой?
   - Нет. То, что я сделал в прошлый раз, было ошибкой. - Голос, благодаря свитеру, звучал глухо, словно доносился из-за двери.
   - Почему я должен тебе верить?
   - У тебя нет выхода.
   - Давай решим всё сегодня. Мне завтра в Армию.
   - Мне - тоже.
   - Что тебе нужно от меня?
   - Теперь - ничего. Верни финку. Это память об одном дорогом мне человеке.
   - Я тебе её отдам, а ты мне ею же выпустишь кишки?
   - Это будет ни так просто сделать. Я не знал, что ты занимаешься рукопашным боем.
   - И довольно давно.
   - И, Слава Богу! А-то бы мы с тобой не разговаривали.
   - Что-то изменилось?
   - Да. Не буду скрывать, прошлый раз я хотел убить тебя, как человека, который слишком много знает. Посуди сам. Ты был свидетелем ссоры в старом доме. Ты, как мне потом рассказал этот толстожопый кнур, видел и читал фотокопии документов. Ты видел его труп возле подъезда. Я логично предположил, что ты мог ещё кое-что видеть. В общем, тебя следовало убрать. Но...
   - Но?
   - Вчера я получил ещё одну порцию информации, из которой следовало, что я не должен убивать тебя. Ни при каких условиях.
   - Что за информация?
   - К сожалению, я не могу рассказать тебе об этом.
   - Почему?
   - Информация не проверена мной. Она слишком фантастична, но ею не стоит пренебрегать. А, так как я, как и ты, ухожу служить, то её проверкой займусь после Армии.
   - Это касается меня?
   - Да. Причём - непосредственно!
   - Это связано с документами пенсионера?
   - Скорее всего - да!
   - Ты не уверен?
   - Я же говорю: надо проверить, а времени нет. Хотя, скорее всего, информация достоверная.
   - Значит...
   - Значит, нападений на тебя с моей стороны больше не будет. Во всяком случае, в ближайшие два года.
   - А дальше?
   - И дальше тоже. Время всё спишет. Я убил этого пьющего подонка, потому что он хотел уничтожить мой мир. Тот мир, в котором я живу, и который меня вполне устраивает. Я пытался его урезонить, а он требовал денег. Однако, где гарантия, что, однажды получив их, он не явится ещё раз?
   - Гарантий никаких, - пришлось согласиться мне с доводами парня в песочнице.
   - Что касается тебя, то, даю слово, ты со временем всё узнаешь.
   - Когда и что я узнаю?
   - Не торопи события. Я уже сказал: истина выяснится после службы. Через два года.
   - Или через три.
   - Два. Я точно знаю.
   - Вот и чудненько!
   - Рано радуешься. Мы можем угодить в одно нехорошее место.
   - В Афганистан?
   - Я этого не говорил.
   - Ясно.
   - И ещё.
   - Да.
   - Мы с тобой крепко связаны одной тайной.
   - Именно мы?
   - Да. Ты и я. Здесь ошибки быть не может. А вот что это за тайна, я пока не в курсе. Но я о ней обязательно узнаю после службы.
   - Если вернёшься.
   - Если вернусь.
   Наступило непродолжительное молчание, во время которого каждый из нас думал о своём. Потенциальный убийца и его жертва курили в паре метрах друг от друга, и ничего не происходило. Я подумал даже, что тот случай в подъезде мне просто приснился.
   - Ну, что, я тебя убедил?
   - Не знаю.
   - Отдай финку, и давай расходиться. Завтра рано вставать.
   - Держи. - Я бросил нож в песочницу. Парень поймал его на лету, убедился, что это он, и убрал в карман.
   - Спасибо и желаю удачи!
   Он встал, и направился вглубь двора. Вскоре темнота скрыла его. Подошла Людка. Обняла, прижалась, поцеловала.
   - Пойдём. У нас осталось слишком мало времени.
   - Пойдём.
   Когда мы вошли в квартиру, пьянка достигла своего логического апогея. Некогда единый массив приглашённых окончательно разбился на изолированные группы по интересам, в которых общение продолжалось на всё более высоком эмоциональном уровне. Мамочки с бабушками уединились в одной из комнат, и, попивая малиновую настойку, обсуждали мои перспективы. Папочки с дядечками пили на кухне водку, обсуждая события в мире. Остальные - кто-где, и везде понемногу. Даже в ванной. Часть гостей разошлась по домам, часть - расползлась по соседям, оставшиеся - догуливали у нас.
   Сергей Приходько возглавил самых стойких. Он шутил, острил и балагурил, а, увидев нас с Людой, закричал:
   - А! Вот и они! - и стал разливать по рюмкам водку. - Родился нежный лирический тост.
   - Про любовь? - поинтересовался кто-то пьяным голосом.
   - Конечно!
   - Серёга! - позвал я Приходько.
   - Да.
   - Ты, в каких войсках хочешь служить?
   - В ПВО, не задумываясь, ответил он.
   - Почему? - удивился я.
   - Там тихо и спокойно. Сидишь себе за пультом или экраном и в ус не дуешь. Тепло, светло и мухи не кусают. Мне тут рассказывали на днях. Ни служба, а лафа! Ни то, что в пехоте, или на флоте. Я уже не говорю про танкистов и артиллеристов. Целыми днями матчасть чистят. Так что, только в ПВО.
   - Обычно то, чего очень хочешь, никогда не сбывается.
   - Это - точно! Однако Бога не обманешь. Если бы я сказал, что хочу в подводники, то Он там наверху, - Серёга ткнул пальцем в небо, - именно туда меня и отправил бы, ибо Он-то точно знает, что я хочу в ПВО. В общем, Господа не обманешь, а от судьбы не уйдёшь.
   - Выпьем за ПВО! - ляпнул кто-то.
   - Пусть Серёга туда попадёт! - добавили следом.
   - А как же нежный лирический тост? - напомнил женский голос.
   - Надоело! - крикнул я. - Нежные лирические тосты надоели! Хочу за ПВО.
   - За ПВО! - крикнула Люда, и все дружно выпили.
   Пока гости закусывали, я постучал вилкой по фужеру, требуя внимания. Тонкий мелодичный звон разнёсся по комнате.
   - Прошу внимания! - попросил я, и когда наступила тишина, огорошил присутствующих следующей фразой: - Я хочу вам прочитать стихи собственного сочинения.
   - Про ПВО? - поинтересовался самый пьяный из гостей.
   - Про что ж ещё? - подтвердил я, и повернулся к Люде. - Для тебя, любимая.
  
   Из черноты небесной сферы
   Струился тонкий луч звезды,
   И на осколках ложной веры
   Не зная скромности и меры,
   Родился Млечный Путь. А ты
   Смотрела ввысь.
   Из Бездны мрака, накатываясь и дрожа,
   Кометы хвост распятый вываливался не спеша
   На Землю.
   Я замер. Миг продлился вечно,
   Но вот неторопясь, беспечно,
   Круша обломками своими плоть,
   Стремясь весь мир перемолоть,
   Возник корабль в дроже мелкой -
   Летающая тарелка!
   Возник и... канул, не оставив ничего.
   Хорошие ракеты в ПВО!
  
   Какое-то время все молчали, а потом раздался совершенно трезвый голос Приходько:
   - Так. Всё. Собрались и ушли. Людям отдохнуть надо. У них завтра тяжёлый день!
   Все, как по команде подскочили, и пошли одеваться.
   - Витя, я не прощаюсь, - продолжил Сергей. - Завтра приду в Военкомат пожелать удачи.
   - Буду ждать! - бодро отозвался я.
   - Люда, до завтра!
   - Пока-пока!
   Я вручил Серёге ещё две бутылки водки и пакет с бутербродами.
   - Держи. Вам ещё рано расходиться.
   - Good! - прорычал Приходько, и долго жал мне руку. - Завтра утром обязательно приду.
   - Приходи. Я водки на лечение принесу.
   - Вот это уже совсем хорошо!
   - Ну, давай!
   - До завтра!
   Двери захлопнулись, отгородив от нас весь мир. Сразу стало тихо и грустно. Только папочки с дядей Серёжей о чём-то бурчали на кухне. Из-за закрытой двери доносились их размытые голоса. Я заглянул к мамочкам. Они о чём-то тихо беседовали. Там же, у мамы на руках спала сестра.
   Вот и всё! Наступала моя последняя гражданская ночка. Людка поставила Татьяну Михайловну в известность, что нынешнюю ночь останется у меня. После этих слов состоялся немой разговор посредством взглядов между матерью и дочкой. Мама вздохнула и отвернулась. Дочка победила и на этот раз. Людкин папа недоумённо хлопал глазами, до сих пор не осознавая, что дочка у него взрослая. Людкина бабушка пожала плечами, мол, разбирайтесь сами.
   Так мы с Людой в последний раз оказались на заветном диване. В последний раз этой гражданской жизни.
   И ночь была темна, как и положено ночи.
   И Людочка была нежна и ласкова, а я силён, неутомим и необуздан.
   Но ночи было мало.
   И утро наступило скоро.
   И что-то хотелось сказать.
   И сделать.
   И осуществить.
   Но - нет! Пять утра.
   Люда встала и начала одеваться. Я - тоже.
   - Ты куда?
   - Я провожу тебя.
   - Зачем?
   - Когда ещё придётся?
   - Хорошо!
   Вот мы и одеты.
   - Ма, я скоро.
   - Ты завтракать будешь?
   - Конечно.
   - Тогда не задерживайся.
   Под утро пошёл дождь. Небо затянуло тучами, и он лениво поливал землю тонкими холодными струями. Всего за несколько часов природа посерела, утратив своё былое осеннее очарование. Она словно оплакивала окончание гражданской жизни и начало жизни военной. Кто знает, все ли подстриженные наголо парни, пьяно продвигающиеся к Военкомату в сопровождении орущих друзей и растерянных родителей, вернуться домой? Никто не знает. И, наверное, об этом думали проплакавшие тихонько всю ночь матери, и нервно курящие отцы, глядя на своих внезапно повзрослевших детей, которых ещё недавно пугали бармолеями и серыми волками. Но вот они уже взрослые. Их окружают сомнительного вида знакомые, а размалёванные девицы, о существовании которых родители и не догадывались, потихоньку оттеснили их от своих чад, что порождало в родительских душах горькую обиду. Дети повзрослели. Неумолимый призрак боевого оружия просачивался сквозь свинцовые тучи, всё явственнее вырисовываясь в пелене дождя, белесая морось которого понемногу заполняла все видимые и невидимые уголки мира, рождая в материнских душах сколь ёмкое, и столь же страшное слово: Афганистан!
   Я задремал в кресле. Отец разбудил меня в 6.30, и по его лицу, напряжённо смотревшего на меня, я понял: "завтра" уже не будет! Завтрашнее утро встретит меня либо казённым скрипом военкоматовских нар, либо стуком колёс, уносящегося в неизвестность воинского эшелона. Дождливое ноябрьское утро мгновенно отрезвило. Все последние дни мне казалось, что ЭТО никогда не случится, а если случится, то ни со мной, а если со мной, то ещё ни скоро. Я думал об Армии, но эти рассуждения словно не касались меня. Мои мысли были абстрактны, и имели в виду кого-то другого, но никак ни моё собственное "я". Однако время пришло, и приходилось платить по счетам.
   - Присядем на дорожку.
   Присели. Гнетущая тишина повисла в доме, и слышно было лишь неумолимое тиканье часов в гостиной.
  
   * * *
  
   Военком произнёс короткую, но пламенную речь на выборочные темы из вчерашних тостов. Попурри без музыкального сопровождения изобиловало рублёными фразами, произнесёнными в ритме марша. Закончив, полковник прокашлялся, и объявил, что автобусы отбывают в 8.00, а потому в 7.55 все обязаны находиться на местах.
   - Разойдись! - с этой фразы началась заключительная стадия прощания, где обильно лились слёзы, вытирались сопли, и раздавались звуки поцелуев. Звучали напутствия и пожелания того, чего, как правило не случается. Опохмелённый после вчерашнего народ был возбуждён и излишне весел. На раскрасневшихся лицах блестели полупьяные глаза, а из влажных ртов несло перегаром.
   Ещё ночью мы с Людой договорились, что обойдёмся без прилюдных сцен и камланий. Лишь поцелуй на прощание, и нежный взгляд глаза в глаза. Так мы и сделали, хотя я видел, что у Людочки в глазах застыли слёзы, и она едва сдерживала их.
   Ну, вот и всё! Я схватил вещи, и, не оглядываясь, пошёл к автобусу. Когда погрузился, выглянул в окно. Провожающие окружили автобусы плотным бурлящим кольцом. Казалось, полгорода собралось, чтобы проводить сотню призывников. Моя "команда" выстроилась плотной группой, и интенсивно махала руками. Я махнул в ответ. До свидания, дорогие мои! Я вернусь быстрее, чем вы думаете, и ещё успею надоесть вам неоднократно.
   Однако мне бы хотелось увидеть ещё одно лицо. Объект несостоявшейся любви. Японскую пай-девочку с серыми слегка раскосыми глазами.
   И я увидел её!
   Она скромно стояла в сторонке, и смотрела на автобусы. В одиночестве. В своём любимом состоянии. Среди так ненавистной ей толпы. Увидев, что я её заметил, она кивнула, и едва заметно помахала мне, словно стесняясь проявлять эмоции. Она вымученно улыбалась, едва сдерживая слёзы, от чего японские глаза её всё более превращались в полинезийские. Я улыбнулся, и подмигнул ей. Я был рад, что она пришла. Прощай, Марина! Мы вряд ли увидимся ещё, разве что в следующей жизни, которая начнётся после дембеля.
   Потом я снова посмотрел на Люду. Теперь её глаза были сухими и покрасневшими. Ну, что ж, наши испытания начались. До свидания, любимая! Надеюсь, встретимся через пару лет!
   Автобусы тронулись в путь. Провожающие, как по команде замахали руками. Им дружно ответили призывники. Ещё какое-то время я видел маму с Людой. Потом промелькнула Маринка-художница. А последним был военком.
   Усё!
   До побачення!
  
   * * *
  
  
   14 - 15 ноября 1983 года.
  
  
  
   Белецк встретил густым снегопадом, лёгким морозом и белыми сугробами на путях. Смеркалось. Снег на глазах превращался из белоснежного в голубовато-серый, медленно тускнел, сливаясь с окружающим полумраком, и от этой вечерней метаморфозы на душе вдруг стало уныло и тоскливо, хоть волком вой.
   Уставший, весь осунувшийся от общения с призывниками, капитан-покупатель, хриплым простуженным голосом приказал выходить. В измученных глазах его, покрасневших от недосыпания, читалось такое облегчение и плохо скрываемая радость, что казалось, будто не призывников он вёз к месту службы, а доставлял в серпентарий мешок с особо ядовитыми змеями, от коих несказанно рад был теперь избавиться. И чем, скорее, тем лучше.
   На перроне, изрядно фальшивя и гнусавя, в разнобой, зато очень громко, заиграл полковой оркестр. Нас встречали торжественно, но торжественность эта была столь же неуместна, сколь кощунственны были бы танцы на поминках. Однако военному начальству подобные тонкости были явно неведомы. Командование исполняло особые секретные инструкции, и следовало только ему ведомым военным ритуалам, а посему, раз на службу прибывало более определённого количества призывников, то им для встречи полагался оркестр. От казарменного этикета слегка покоробило, но, понимая уже, что это надолго, а также от осознания полной безысходности, я смачно плюнул в снег. Плевок, проделав оплавленную дырку, ушёл в глубину сугроба. Настроение становилось всё паршивее и паршивее, опускаясь до уровня депрессии, и усугублялось ещё и тем, что изменений к лучшему в ближайшие дни не предвиделось.
   Темнело быстро. Нас кое-как построили на перроне между путями и, более или менее организованной толпой, под заунывные звуки трудно узнаваемого марша, повели по скудно освещённым улицам города в казармы. Туда, где придётся провести ближайшие месяцев пять.
   Учебка.
   Словно сгорбившиеся под снегом, похожие один на другой, частные одноэтажные дома, выкрашенные в жуткие неестественные цвета, уныло вытянулись по обе стороны улицы. Украшенные плохо узнаваемой, аляповатой и неудобоваримой мазнёй на темы русских сказок, они выглядели отчётливо чуждо, а где-то даже враждебно, настороженно следя за разномастной процессией призывников недоброй чернотой закрытых наглухо ставен. Свет ни просачивался сквозь них и в желтоватой полутьме одинокого фонаря, горевшего в конце улицы, дома были похожи на подбитые в неравном бою танки, чьи экипажи либо геройски погибли, либо давно покинули неисправные машины, оставив их умирать в одиночестве.
   А вот и ворота. Стандартные, железные, двустворчатые ворота с красной звездой посредине. Ефрейтор, дежурный по КПП, со злорадной ухмылкой поглядел на нас. Он был многозначительно весел и подчёркнуто нагл, причём, каких из этих категорий в нём оказалось больше, что именно преобладало в дремучей душе советского "деда", разобрать не представлялось возможным. Наверное, всего и понемногу, а в целом - весь спектр чувств и пожеланий. Ну и воспоминаний о былом, конечно же. О том, что происходило с ним самим год или полтора назад, когда он сам с опасливым трепетом пересёк границу этих двустворчатых ворот.
   Тем временем колонна призывников вползала на территорию военного городка, словно медленно заглатываемая им, и то, затаённое глубоко внутри, но исподволь зреющее снаружи чувство, теперь оформилось в зловещую конкретику. Я вдруг понял, что ЭТО надолго, очень надолго, и уж если ни навсегда, то на вполне продолжительное время.
   Сердце заколотилось быстро-быстро и я, в глупой надежде на возможное чудо, в которое и сам ни секунды не верил, оглянулся назад. Ничего ни изменилось. Всё происходило именно так, как и следовало происходить. Повседневно. Те же аляповато-угрюмые дома за воротами, тот же усталый капитан с охрипшим голосом и покрасневшими глазами, тот же злорадно ухмыляющийся ефрейтор с повязкой на руке... И одинокий желтоватый фонарь на границе видимости, словно из другой жизни, слабо мерцающий в самом конце улицы, будто это и ни улица вовсе, а край Вселенной, за которой, теперь уже, совсем ничего нет. Абсолютно. Во всяком случае, для меня.
   Звуки фальшивящего оркестра вдруг резко смолкли. Лишь на несколько мгновений на территории войсковой части наступила короткая давящая тишина. А затем, это короткое вынужденное безмолвие прервалось скрипучим протяжным стоном закрывающихся ворот, прозвучавший как последний привет с "гражданки".
   Ну, вот и всё.
   "Становись!", - хриплый голос капитана разорвал ночную мглу, констатируя первый звук из другой жизни. Из жизни солдата срочной службы.
  
   * * *
  
   Нас собрали в клубе. Огромное помещение не отапливалось, из всех неплотностей поддували сквозняки, а изо рта валил густой пар. Клуб промёрз насквозь, потому что месяц назад в нём затеяли ремонт отопительных труб, и теперь снаружи оказалось теплее, чем внутри. Когда же мы совсем заморозились, появилась группа угрюмых офицеров и прапорщиков, и началась процедура распределения по учебным ротам. Процесс шёл ускоренными темпами, и вскорости, уже распределённых, нас отправили в баню. Там - помыли и побрили, желающих - попарили, а после этого в голом виде завели в холодную стерильную комнату с ледяным кафельным полом, где взвесили и замерили рост. Далее налетели военные врачи, которые начали бесстыдно щупать, трогать и заглядывать в интимные места. Требовали, то сесть, то встать, то нагнуться. Приказали, сначала закрыть один глаз, потом - другой. Ту же комбинацию повторили с ушами. Когда же температура внутри меня грозила упасть ниже нуля, нам всё-таки выдали полный комплект обмундирования. С этим добром отправили в роту, где распределили по взводам, разделили по отделениям, и назначили старших. Затем указали кровати, показали тумбочки и выдали постельное бельё.
   Всё это происходило быстро, как по нотам. Все передвижения - бегом.
   Все действия - по команде. Каждый шаг - под контролем. В промежутках между мероприятиями либо короткие перекуры, либо длинные занудные лекции замполита или инструктора ВЛКСМ. В общем, всё как положено - ни одной свободной минуты. Чтобы мысли разные ни закрадывались.
   Так начался мой первый полноценный день в армии. И таких ещё 729.
   И всё в нём было в первый раз.
   Был утренний "туалет", который продлился не более двух минут.
   "Рота, становись!"
   Эта команда в одночасье прерывала все физиологические процессы в организме. Была утренняя зарядка в одном х\б, на морозе. Кросс - 5км в кирзовых сапогах, новых и ещё не разношенных. Было ещё очень многое, и это впечатляло. Впервые в жизни я видел, как в серых предрассветных сумерках, на границе ночи и дня, над большим скоплением людей, потных и разгорячённых, мутноватым облаком клубится пар. Как от лошадей.
   Было умывание ледяной водой. Были постоянные построения и проверки наличия личного состава. Было всё, да так, что голова шла кругом и, наконец, был наш первый завтрак.
   Боже! Как я хотел кушать!
   А на завтрак мы имели:
   - каша гречневая с запахом тушёнки;
   - хлеб белый со сливочным маслом;
   - грузинский чай с сахаром.
   Ни Бог весь что конечно, но, тем не менее, еда есть еда. В армии, из повседневных удовольствий, я имею в виду удовольствия, разрешённые уставом, принятие пищи по шкале ценностей, на мой взгляд, занимает почётное призовое третье место, после отпуска с выездом на Родину и здорового продолжительного сна, особенно в дневное время.
   А потом мы "подшивались". Погоны и петлицы, шевроны и эмблемы, шинели и бушлаты. "Парадка", х\б и п\ш... В общем, хватило на целый день.
   Казарма, построенная, кажется ещё в "петровские" времена была просторна и крепка. Высокие потолки уходили вверх, метров на шесть-семь, деревянные полы по пролетарски краснели, натёртые до блеска мастикой, ряды двухъярусных кроватей тянулись далеко, до ближайшей стены, на которой висел огромный плакат с наглядной агитацией на тему о неустанной бдительности, недремлющем оке и настоятельном совете побольше молчать, ибо враг не дремлет.
   НАТО обступало со всех сторон. Об этом стало окончательно ясно после ознакомления с содержанием "Боевого листка" за предыдущее число, с которого, белозубо улыбаясь, на меня смотрели: матрос, пехотинец и кажется лётчик, который впрочем, мог оказаться и танкистом. Такая секретность, естественно, была крайне необходима для того, чтобы недремлющий враг
   ни о чем, ни догадался. Ежу понятно.
   А мы сидели на табуретках и "подшивались", группа товарищей по "почётной обязанности", собранные вместе для приведения себя в соответствующий уставу вид.
   Я посмотрел в окно. Снег медленно, крупными невесомыми хлопьями, опускался на землю. Белесая мгла заполнила всё видимое пространство. Земля, от края до края была закутана в белое покрывало, и даже тучи на небе выглядели почти что белыми с едва уловимым сероватым отливом.
   И всё кругом белое, белое, белое...
   Белым-бело.
   И тишина. Снаружи ни доносилось, ни одного звука. Даже марширующие солдаты, топчущие расчищенный плац, казалось, только открывают рот, ибо звуки строевой песни совсем не долетали до ушей моих. Они глохли, не в силах преодолеть снеговую завесу, и был виден лишь густой белый пар, толчками вылетающий из разгорячённых ртов.
   А где-то далеко-далеко, наверное, на самой окраине города, из огромной и высокой конической трубы, едва различимой сквозь завесу снегопада, валил чёрный, контрастирующий со всем окружающим миром, дым, который уходил вверх, почти перпендикулярно земле, бледнея по мере подъёма, и растворяясь постепенно во всепоглощающей белизне.
   В соседнем помещении играло радио. Мелодия доходила до нас немного искажённой, напитавшись по дороге чем-то иным, наверное, казарменными звуками, но тем не менее было ясно, что это ВИА "Верасы", белорусской национальности, которые "спивали" как раз по теме, будто по заказу:
   "Завируха мятель завируха, ты куды мяне кличешь, послухай..."
   Я замер. Наверное, именно сейчас, услышав песню, внутреннее "я" моё чётко срезонировало с окружающей средой. Муторное состояние организма наложилось на снегопад и белесую мглу за окном, а услышанная песня лишь усилила действие, сработав в режиме катализатора и усилителя одновременно.
   Стало тоскливо. Так тоскливо, как не было, по-моему, никогда в жизни. И
   этот бесконечный снег за окном, и эта песня о снеге, звучащая издалека, и эта белесая мгла накрывшая мир - всё смешалось в одну большую непроницаемую тоску. И чёрный дым, валивший из трубы, и замёрзшие солдаты на заснеженном плацу, и непривычно мешковатая форма на мне, и стрижка "под ноль", отрыжка тоталитаризма, уравнивающая всех и обезличивающая каждого. Всё это вместе было настолько чуждо, настолько не вписывалось в то, чем жил я до этого, всё это так отличалось от прежней жизни, что организм, будучи ни в силах справиться с навалившимися изменениями, просто и ни мудрствуя, отторгал внезапно нахлынувшую новизну. Организм не справлялся с количеством нового, пришедшего в одночасье. Он был переполнен им по "самые некуда", а потому не признавал их как реальность, и усиленно старался сделать вид, что этого не существует.
   И, тем не менее, всё ЭТО уже было, ОНО есть, и будет ещё какое-то время.
   Два года, например.
   Если повезёт.
   В носу, вдруг, предательски закололо. Лицо окаменело, застыв в напряжённой гримасе. Мышцы шеи свело судорогой. Я из последних сил боролся с собой. Лишь бы не заплакать.
   Вот смеху-то будет! О, Боже, не допусти!
   Я стиснул зубы. Сжал кулаки. Напрягся в коленях.
   Взгляд сосредоточенно застыл на подоконнике.
   "Ты куды мяне кличешь, послухай..."
   Белорусы продолжали "спивать".
   Так продолжалось довольно долго. Звуки ушли за границы бытия. Мгновения капали в чёрную бесконечность. Кап-кап. Перед глазами плыли радужные круги, за окном густо и бесшумно падал снег, а труба на окраине города продолжала дымить.
   Вселенная застыла в неподвижности, словно ледяной торос...
   Наконец, несостоявшаяся слезливость начала отпускать. Свербение в носу понемногу прекратилось. Накатившие было слёзы, отхлынули внутрь, на физиологическую родину.
   Ух!!!
   Пришла расслабуха.
   Вот чёрт! Неужели я вот так, при всех, мог расплакаться? Ну, уж нет!
   Сосредоточившись на работе, попытался отвлечься. Пришивание погон к шинели - вещь серьёзная, требующая внимания, и почти полного отречения от внешнего мира. Особенно когда занимаешься этим в первый раз. Исколотые пальцы машинально колдовали над формой одежды N3. Получалось неплохо.
   Я посмотрел на своих товарищей по "почётной обязанности". Наверное, они чувствовали и ощущали примерно то же, что и я. Смесь дремучей тоски, приступов ностальгии и всеобъемлющей жалости к самому себе. Действительно: разве может кто-то ещё ТАК страдать! Но было и другое. Было ещё и постепенное осознание того, что это - не сон. И зарождающееся наконец-то чувство реальности, едва просачивающееся снаружи в глубины подсознания.
   "На дворэ не машин не людей..."
   А за окном плотным нескончаемым потоком всё падал и падал снег. Со вчерашнего вечера и до бесконечности. И хотя уже не было так грустно, но всё указывало на то, что ЭТО всерьёз и надолго.
  
   * * *
  
  
  
   Январь 1984 года.
  
   Стояла безлунная январская ночь. Ватная тишина закладывала уши. Лёгкий морозец покалывал щёки, пощипывал уши, покусывал кончик носа. Пушистые снежинки щекотали лицо, цеплялись за ресницы, липли к губам. Свет прожекторов пронзал черноту за спиной, освещал занесённые снегом постройки, и распугивал галок. Тулуп оттягивал плечи, автомат, будто пудовый, тянул вниз, противогаз давил на шею. В лучах света густо валил снег. Я в карауле! Охраняю склады с боеприпасами. Пост N 3. А-у-у!
   Хожу по территории тремя маршрутами: по внутреннему периметру поста, и по двум диагоналям, север-юг, запад-восток. По пути следования осматриваю целостность печатей и замков на охраняемых объектах. Бдю за соседями справа и слева. Чтобы не спали. Раз в полчаса звоню в караулку, докладываю о положении на объекте и о состоянии боевых средств. Тоска! Вот я и в Армии, чёрт бы её побрал! Служу Советскому Союзу!
  
   День и ночь, ночь и день
   На плече моём ремень,
   Мрачный пост и тишина,
   Все забыли про меня.
  
   Прошло почти три месяца с тех пор, как я влип в историю под названием служба в ВС СССР, и теперь размышляю: это много или мало? Три месяца без любимой девушки, без женщин красивых и не красивых, без женского пола вообще, и без баб-с в частности. Ещё немного, и я сойду с ума без ЭТОГО! Конечно, Людочка пишет регулярно, в неделю по два письма получаю, но все они не заменят и одного часа на заветном диване. Она описывает все события до мелочей, останавливается на подробностях, заостряет внимание на деталях. По-моему, ей нравится писать письма Виктору Марецкому. А ещё Людка пишет, что собирается навестить меня здесь, в Белецке. Хочет приехать в гости с обеими мамочками. Примерно в марте, перед окончанием учебки. Пишет, что скучает постоянно, любит больше жизни, ждёт каждую секунду, хранит верность во всех ситуациях. Надеется, что я тоже люблю, скучаю и храню верность. Так оно и есть. Мне просто негде и некогда грешить. И не с кем!
   Я отвечаю на Людкины письма, как и обещал: одно письмо в месяц. Зато - длинное. Вот приду из караула и начну писать третье.
  
   День и ночь, ночь и день
   На плече моём ремень,
   Каска, штык и автомат
   Потому что я солдат!
  
   Напротив поста N 3 в глубине военного городка находится памятник. Советский постмодернизм военного образца. Из цельной скалы вырезана фигура солдата с автоматом, идущего в атаку. Посвящён героям Великой Отечественной войны. Типовой памятник времён Леонида Ильича, однако имеющий одну странную особенность. Если смотреть на него под определенным ракурсом, то этот солдат начинает выглядеть, как человек, несущий под мышкой четверть самогона. Вот такой гротеск! Говорят, что скала эта является частью ландшафта, то есть, она относится к местной скальной породе, и простирается на много десятков метров под землю, где образует разветвлённую сеть тоннелей. Правда, их никто не видел, за исключением одного солдата. Про него даже легенда ходит, которая так и называется:
  
   Легенда о пьяном солдате.
  
   Как-то раз простой советский солдат возвращался из самоволки. Ночь повисла над учебкой, словно Господь пролил чёрную тушь на землю. Темнота кромешная! Солдат был изрядно пьян, а напился он потому, что его девушка взяла, и вышла замуж за соседа. Вот он и выпил с горя. Судьба-а! Рядовой советской армии пролез через дырку в заборе, и, шатаясь начал пробираться к родной казарме. И тут, откуда не возьмись, патруль.
   "Стой! - кричат ему. - Почему не в роте? Предъявите военный билет!"
   Солдат развернулся, и - бежать. Патрульные за ним, аки вороны на птенчика. Ему не уйти от соколов НКВД. Военнослужащий пьян в стельку, его шатает, как при шторме, его тошнит от палёной водки. Он чувствует, что его вот-вот настигнут, волки позорные. Наконец, преследуемый и преследователи поравнялись с памятником. Пьяный солдат хотел свернуть, но на большой скорости споткнулся, и, потеряв равновесие оторвался от земли. Ещё мгновение, и патрульные увидели, как рядовой советской армии летит головой в скалу.
   "Конец! - подумал начальник патруля, и в голове его стали вырисовываться первые строчки рапорта о произошедшем ЧП".
   В этот миг солдат вошёл в соприкосновение с памятником. Произошёл непосредственный контакт головы с камнем. Однако мозги не расплескались по равнодушной скале. Вместо этого трое патрульных увидели, как солдат полностью исчез в скальном массиве, погрузившись в него, словно в воду. Разве что брызг не было. Больше этого солдата никто не видел. По официальной версии секретного расследования - сгинул в подземных тоннелях.
   Начальник патруля угодил в психушку. Он несколько раз пробовал повторить деяние пьяного солдата, пытаясь с разбега проникнуть в памятник. После одной из таких попыток сознание его повредилось.
   Говорят, однако, что с нашим солдатом ничего не случилось. Протрезвев, он выбрался из подземелья наружу, и вернулся в роту, где никто так и не заметил его отсутствия. Или - сделали вид. Всё, как в песне: "Отряд не заметил потери бойца!" А он промолчал о происшествии, так как точно знал, что свободных коек в дурдоме предостаточно. Двое других патрульных впоследствии отказались от своих показаний по тем же соображениям.
   И лишь в солдатском общественном сознании этот военнослужащий жив по сей день.
   Кстати, Марина мне тоже пишет, что меня очень радует, ибо письмо для солдата, как форточка на гражданку. Несколько писем написала мне уже пай-девочка, но обещанного серьёзного разговора пока не получалось. Это были просто грустные письма обо всём вообще, и ни о чём конкретно. Если же пробовать читать между строк, то совсем грустно становилось. Тоска-а! Порой после Маринкиных писем на меня находит чувство жалости к ней. У неё хорошо получается вызывать во мне это чувство. Хочется поддержать её, но я не знаю таких слов, а выписывать банальности совсем не охота, да и знакомство наше продлилось столь ни долго, что я боюсь лишнее слово написать, чтобы не обидеть. Она умная студентка, талантливая художница, симпатичная девушка, а в жизни так не везёт. Я имею в виду тот перечень комплексов, который мешает ей нормально жить. Ходить на танцы и в кино, например. Но тут уж я бессилен. Ей надо перебороть себя, и начать появляться в общественных местах. Возможно, если бы я находился в Горске, то с удовольствием занялся бы её перевоспитанием, но теперь-то про это что говорить? А ещё, в каждом письме Марины, рисунок для меня. Пейзажи, выполненные карандашом. Виды Горска, писаные из разных точек уже после моего ухода на службу. Так пишет японская пай-девочка с серыми раскосыми глазами. Она нарисовала мой дом в разных проекциях, двор с высоты птичьего полёта, и подъезд с вкрученной лампочкой. Полный эффект присутствия! А ещё она прислала мне несколько рисунков Парка, дубовой рощи и старого кладбища, где мы с ней гуляли когда-то. Она клянётся, что ни одна туда ходила. Дай-то бог!
  
   * * *
  
   После Нового года наш взводный инструктор по рукопашному бою прапорщик Атаманов затеял в доме ремонт, одним из этапов которого стала замена двери в спальню тёщи и тестя. Родственники инструктора по линии жены, до сего момента исправно добывавшие для ремонта весь инвентарь и материалы, теперь вдруг упёрлись рогом, и потребовали от прапора, чтобы он хоть что-нибудь сделал сам. А они посмотрят!
   В связи с этим, упомянутая дверь в опочивальню любимых и родных стала для моего непосредственного начальника ни только знаковой вехой ремонта, не только очередным шагом к благоустройству дома, но и реальным тестом для него на профпригодность. Ибо он был молодожён! А потому, прапорщик Атаманов подошёл к выполнению поставленной задачи весьма серьёзно.
   Всем известно, что на службе нельзя проявлять имеемые у тебя таланты в прикладных областях. Особенно, если это касается умения что-либо делать руками. Если же это умение ещё и сочетается с грамотной работой мозга и с использованием в работе творческой мысли, то - всё, пиши - пропало! Потому что, засветив свой талант лишь однажды, ты будешь тут же взят на карандаш, твоё имя отложится в чьей-то начальственной голове, а кое-кто даже запишет его себе в блокнот. Ну, а все остальные будут иметь тебя в виду. В том числе и прапорщик Атаманов.
   В нашем взводе искусно работать по дереву, да ещё и с использованием мозга, плюс с творческим подходом к оставленной задаче мог только один человек, рядовой Николай Панишев. А вот в помощь к нему был почему-то приставлен я, в этих самых работах по дереву ничего не смыслящий.
   Работал Коля споро, и умело, дело столярное знал неплохо, и вскоре, используя чертежи и эскизы прапорщика Атаманова, и мою непосредственную помощь, наш папа Карло изготовил очень приличную дверь, применив в работе вышеупомянутые мозг и творческую мысль. В связи с этим, дверь превратилась ни просто в дверь, а в нечто гораздо большее, в ДВЕРЬ!
   Инструктор был доволен. С плохо скрываемым удовлетворением и радостью он рассматривал дверь в опочивальню любимых и родных, и сознание его всё отчётливее наполнялось картинами триумфа. В мозгу уже формировались колкие фразы с намёками, которые будут произнесены после установки двери на штатное место, а в глазах его, синих-синих чётко просматривались два лица: тестя с безнадёжно отвисшей челюстью, и тёщи с плотно поджатыми губами. В глазах обоих читалось удивление, переходящее в восторг, а застывшие, одеревеневшие позы внятно указывали на шоковое состояние психики. Ещё бы! Никчемный, казалось бы зять, и вдруг, на тебе - такая роскошная дверь. Прапорщик Атаманов рефлекторно сглотнул слюну, ну, ничего, теперь уже скоро!
   После окончания плотницко-столярных работ, я и Коля Панишев были отпущены командиром взвода для окончательного монтажа двери в доме инструктора, так что мне предоставлялся шанс убедиться, прав ли я был в отношении выражений лиц родственников прапорщика по линии жены.
   Двинулись мы вечером, после занятий. Через КПП не пошли, чтобы не привлекать излишнего внимания, а направились прямиком через одну из дыр, изобилующих в гарнизонном заборе. Через несколько минут мы вышли на улицы Белецка, и впечатление о городе, теперь, три месяца спустя, оказались совсем ни такими мрачными, как при нашем первом знакомстве. То ли я тогда оказался излишне субъективен, то ли призывников действительно повели по самой мрачной улице Белецка, то ли настроение моё в тот миг было направлено против всего на свете. Но, уверен, поведи нас тогда по самой красивой улице страны в сопровождении Главного оркестра Министерства Обороны, думаю, это ничего бы не изменило. Окружающая действительность именно на тот момент всё равно осталась бы мрачной, враждебной и неприветливой.
   Теперь же, учитывая некоторую перемену внутри меня, всё стало выглядеть немного по-другому. И освещённость улицы оказалась на должном уровне, и расцветка домов смотрелась вовсе не аляповато, а наоборот, своей необычной цветовой гаммой оживляла пейзаж, и достаточно гармонично вписывалась в окружающий мир. Улицы были широкими и прямыми, как стрела. Одноэтажные дома уже не вызывали ассоциаций с подбитыми танками, а сюжеты из русских сказок на их стенах удачно дополняли смелые решения местных архитекторов.
   Когда же в состоянии обретённой объективности, новизны и свежести взглядов на город Белецк, а также с творчески выполненной дверью в руках, я и мой напарник подошли к частному строению тёщи и тестя прапорщика Атаманова, то увиденное заставило задуматься о материальности мысли. Дело в том, что в отличие от окружающих домов раскраска и цветовая гамма места жительства нашего инструктора оказалась вполне аляповатой, неудобоваримая мазня на темы русских сказок, мазнёй и являлась, ну а дом своей формой действительно напоминал подбитый танк. Как страшный сон о первом дне в Армии. Я невольно усмехнулся. Ну, надо же!
   Огромный пёс неведомой породы свирепо лаял и на военнослужащих СА, и на принесённую ими дверь, и на весь остальной мир вообще, но более всего он гавкал на нашего взводного инструктора по рукопашному бою, чем поверг его в состояние обширного стеснения, ибо на службе он всем рассказывал, о том, что "ньюфаундлендский сенбернар", так он представлял сослуживцам этого пса неведомой породы, души в нём не чает, слушает и исполняет команды лишь прапорщика Атаманова, ну, а отсутствии оного тоскливо воет либо на Луну, либо на Солнце, в зависимости от времени суток.
   Тёща и тесть стояли в коридоре, плечо к плечу, и испытывающе, выжидательно смотрели на завёрнутый прямоугольник. Напряжение росло по мере того, как мы расчехляли его, снимая слой за слоем газеты, тряпки, брезентовую ткань и даже полиэтиленовую плёнку. Ну, вот и наступил момент истины. Шедевр столярного искусства был налицо, и то, что отражалось в синих глазах прапорщика Атаманова ещё утром, можно было наблюдать прямо сейчас. Любимые и родные оказались поверженными в искусствоведческий шок, от чего, как и предвкушал инструктор, у тестя отвисла челюсть, а тёща сжала губы так, что они побелели, сузились до едва заметной тонкой линии, и вытянулись параллельно полу.
   Прапорщик Атаманов застыл с несмываемым чувством торжества на лице, и, приняв соответствующую позу, замер в ожидании неминуемого триумфа. Он ждал восторженного отзыва в сопровождении стакана первача, настоянного на каких-то особо живительных корках и травах, освещённого у попа-батюшки, выгнанного лично тёщей в полнолуние по только ей известному рецепту, который держался в строжайшей тайне в их семье в течение веков, и передаваемый из поколения в поколение исключительно по женской линии.
   Военнослужащих же срочной службы интересовала ни тёща и ни тесть, ни их совместная реакция на дверь, ни сама дверь, как таковая, ни её художественная значимость, ни сам прапорщик Атаманов с его болезненными желаниями и комплексами, ни его ожидание одобрения со стороны любимых и родных. Вовсе нет. Нас волновала исключительно кухня, и те таинства, что там происходили. Ведь кухня для солдата являлась гораздо более значимым фактором, чем просто помещение для приготовления пищи. И теперь там что-то жарилось. И ни просто жарилось, а приготавливалось блюда на сале. Возбуждённое обоняние рисовало мне картины шкварок на сковородке, скворчащих в собственном жиру, которые шипели и подпрыгивали на огне, а в них жарилось что-то вкусное, питательное и высококалорийное. Воображение указывало на толстые куски мяса, картошку, нарезанную соломкой, жирные куски курочки с поджаренной румяной корочкой. И многое, многое другое, вкусное и аппетитное, от мыслей о котором в животе плотоядно заурчало, а слюна обильно заполнила полость рта.
   Дверь установили быстро. Чертежи и схемы прапорщика Атаманова оказались близки к оригиналу, а потому монтаж изделия на штатное место не вызвал затруднений. К тому времени тёща наконец-то удовлетворила фрейдовскую мечту инструктора, и потому, наверное, его синие глаза отражали глубокое удовлетворение и простое человеческое счастье. Тесть также принял участие в процессе дегустации, а потому был расслаблен, челюсть его встала на место, он много говорил, и постоянно намекал, что, мол, служивым тоже не помешало бы взбодриться. При этом он заговорщически подмигивал, многозначительно ухмылялся, повторяя ежеминутно всем понятный жест - щёлкая указательным пальцем в область гланд.
   Однако прапорщик Атаманов был непреклонен. Употребление спиртных напитков солдатами срочной службы не было предусмотрено уставом ни в каких формах, а нарушение вышеупомянутого документа инструктором по рукопашному бою было совсем нежелательно и даже противопоказано. А потому он был категоричен в своём отказе, отрицательно раскачивал головой, был строг, но любезен, предлагая заменить первач абрикосовым компотом.
   А мы с Каляном и не настаивали. Больно надо! Ведь главной темой для нас в этот холодный январский вечер была всё-таки кухня, а не полнолунный самогон. Мы помыли руки и проследовали в святая святых. Прапорщик Атаманов велел всё съесть, и, ведомые чувством такта в нежелании нас смущать, гостеприимные хозяева удалились. Так мы остались наедине с едой. Это было что-то! Посредине стола стояла огромная чугунная сковородка, на которой испускала ароматный пар жареная картошка, нарезанная соломкой. Держите меня! Рядом не тарелке лежали дымящиеся котлеты, толстые, пышные и поджаристые, в ладонь величиной. Сдобные румяные пирожки лежали горкой справа от жареной картошки, и были не менее аппетитны, нежели всё остальное. Кроме того, имело место сало, нарезанное толстыми ломтями; маринованные грибы; солёные огурцы и помидоры; свежий, ещё тёплый белый хлеб; немного подтаявшее сливочное масло такой консистенции, чтобы его удобно было мазать на хлеб; сгущённое молоко, конфеты, печенье; чай, кофе, сахар; абрикосовый компот.
   Учитывая отсутствие наблюдателей, мы приступили к еде, и на какое-то время в кухне наступила почти полная тишина, нарушаемая лишь нашим чавканьем и звоном столовых приборов. Это был кулинарный шок! Ещё никогда я не получал такого обширного удовольствия от обыкновенной советской еды. Теперь, вспоминая тот ужин, я с ужасом задаю себе вопрос: неужели всё это можно было съесть силами всего лишь двух человек? Количество употреблённых внутрь килокалорий было настолько огромно, что не поддавалось никакому подсчёту, однако мы справились, ибо солдат, если ему позволяет ситуация, съест всё. Много ли, мало ли - не важно, но он ничего не оставит, а под конец ещё и добавки попросит. А что не съест, то заберёт с собой. Впрок.
   Прощались быстро, но по-доброму, тепло. Тесть крепко пожал руки. Тёща немного всплакнула, сетуя на то, что мы такие худые, и форма висит на нас, как на вешалке. Потом поцеловала и обняла по-матерински. Жена прапорщика сунула свёрток:
   - Это с собой, - шепнула она, и подмигнула заговорщически.
   Тесть одобрительно кивнул. Через полиэтилен чувствовалось тепло пирожков и котлет, которое ощутимо контрастировало с чем-то ледяным и твёрдым, хорошо прощупываемое руками на самом дне пакета. Прапорщик Атаманов покосился на жену, но при любимых и родных ничего не посмел сказать, а вот когда мы удалились от дома на почтительное расстояние, учинил форменный обыск. Изъяв пузырь, и кладя его во внутренний карман шинели, он что-то долго и злобно шептал себе под нос, а после этого произнёс сквозь зубы только ему понятную фраз по поводу тёщи и её неправильном внутреннем мире, помянув при этом и жену со всеми её ближайшими родственницами по материнской линии. Пришло понимание: всё, сказка закончилась!
   Возвращались мы другим путём. Дверь не сковывала движение, и поэтому инструктор повёл нас какими-то тёмными закоулками, едва заметными проходами и проездами, узкими мощёными улочками, пока мы, наконец, не вышли к реке. До войсковой части теперь было рукой подать. Начальник достал из-за пазухи изъятый пузырь, открутил пробку, и понюхал осторожно, будто ожидал обнаружить там ни тёщин самогон, а некий химический реактив с труднопроизносимой формулой. Удовлетворённо кивнув в пустоту, он выдохнул через левое плечо, и надолго присосался к бутылке. Жидкость равномерно забулькала, перетекая из ёмкости в желудок. Тренированный организм даже не поперхнулся. Высосав примерно треть, военнослужащий, наконец, оторвался от сосуда с живительной влагой.
   - Уухххорррошшооо!!! - инструктор по рукопашному бою смачно крякнул от удовольствия. Сивушный дух распространился по округе. Глаза прапорщика маслянисто заблестели, как у беременной коровы. - Вот теперь можно идти! - Начальник рыгнул в пространство, и, пряча пузырь обратно, хищнически заржал, похрюкивая от вегетативного счастья. - Вперёд!
   Вначале шли вдоль берега, а потом, чтобы сократить путь, срезая изгибы, пошли прямо по промёрзшей насквозь речке. Лёд звенел под ногами, но не прогибался. Хотелось разбежаться, и прокатиться, но я сдержал себя. Во-первых, освещением служила лишь взошедшая Луна, и в этой полутьме можно было не заметить полыньи, а во-вторых, инструктор по рукопашному бою периодически прикладывался к бутылке, а потому поступки его, а также реакции на действия других, могли оказаться не вполне адекватными.
   Наконец, в том месте, где берег был более пологий, мы свернули с промёрзшей реки, и стали подниматься на гребень. Когда восхождение закончилось, инструктор достал заветную бутылку, и встряхнул её. Судя по плеску, осталось совсем немного, на донышке. Прапорщик Атаманов вздохнул грустно, одним глотком осушил остатки самогона, и, широко размахнувшись, запустил пустую бутылку на середину реки. Осколки битого стекла сверкнули в свете Луны. Начальник громко икнул, и прохрипел, вытирая вспотевший лоб:
   - Ну, всё, пошли.
   Мы двинулись по едва заметной тропе, петлявшей вдоль обрыва, а уже на подходе к учебке прапора развезло окончательно. Он остановился, застыв в неестественной для трезвого человека позе. Его нелепо растопыренные руки вытянулись вперёд. Голова обвисла и склонилась набок. А часть тела выше пояса загнулась относительно земли под очень неудобным градусом. Далее, прапорщик Атаманов взмахнул руками, будто подстреленная птица, и со всего размаху уткнулся головой в сугроб, застыв на снегу неподвижным сгустком.
   Как раз в это время я отошёл в сторону, чтобы... В общем, я выпил сегодня слишком много абрикосового компота. Оглянувшись, я увидел, как Коля Панишев пытается вытащить нашего начальника из сугроба. Инструктор ругался матом и плохо понимал, где находится, а Николя, также ругаясь, пытался удержать неуправляемое тело прапорщика в вертикальном положении, что у него плохо получалось. Когда же Коля оглянулся, чтобы призвать меня на помощь, инструктор по рукопашному бою снова рухнул на прежнее место. Атаманов что-то мычал нечленораздельное, а Панишев уже совсем не деликатно успокаивал его. Короче говоря, я стал свидетелем диалога пьяного и трезвого, с элементами подчинённости между ними.
   - Витя! - Николай, теряя терпение, интенсивно махал мне рукой. Его можно было понять, ибо до сего момента ответственность за неуправляемое тело начальника ложилась только на него, и Колька справедливо требовал поделить усилия поровну, как по удержанию, так и по доставке. - Иди сюда быстрее. Помоги, давай! Я с этим боровом в одиночку не справлюсь.
   - Уже иду! - крикнул я, направляясь к двум фигурам на тропе. Атаманова водило из стороны в сторону, и если бы ни Панишев, он давно бы снова оказался в сугробе.
   - Что делать будем?
   Инструктор снова оказался в снегу. Правда, на этот раз Коля осторожно уложил его, и теперь он отчётливо выделялся на фоне белого снега. Лунные лучи освещали его мужественное лицо. Он крепко спал.
   - Может, обратно домой отнесём? - предложил Колян, но тут же отказался от этой затеи. - Нет, далеко слишком, да и тёща сожрёт с потрохами.
   - Это точно.
   - Значит, потащим в учебку?
   - Отнесём в роту, кинем в каптёрку, пусть дрыхнет. Завтра ничего и не вспомнит.
   - Либо воспоминания будут фрагментарны.
   Я с удивлением посмотрел на Николая. Никогда бы не подумал, что он знает такие слова.
   - Ну, что, взяли?
   - Взяли. Главное, на внутренний патруль не нарваться.
   - Будем осторожны.
   Инструктор был тяжёл, как бегемот. Мы несли его в прямом смысле слова, ибо он нам даже ногами не помогал. Носки его сапогов волочились по снегу, оставляя за собой две широкие борозды, как от малолитражного трактора. Наконец, впереди замаячили огни воинской части. Имело смысл сосредоточиться, потому что наружный периметр забора патрулировался внутренней службой.
   Дырка в заборе зияла чёрным провалом. Наверное, мы не задвинули доску, когда выходили в город. Я заглянул за забор, и в пределах видимости не обнаружил ни единой живой души. Учебку накрыла тишина. Военнослужащие спали, просматривая свои однотипные солдатские сны. Осторожно, чтобы не повредить, начали протискивать инструктора в щель, но тело, словно лишённое скелета размякло и распухло, и не пролазило в отверстие, которое несколько часов назад проскочило, даже не коснувшись краёв. Теперь же Атаманов застрял в районе поясницы, и не желал двигаться ни туда, ни сюда. Будто парусник, затёртый во льдах. Чтобы уменьшить объём тела, расстегнули шинель, и с трудом стянули её с бездыханного начальника. Потом сняли портупею, которая почему-то оказалась под шинелью, затем уложили тело перпендикулярно забору, и кое-как протиснули прапорщика сквозь вожделенную щель. Пыхтя и тужась, мы затащили начальника во внутреннее пространство учебки, встряхнули, почистили, и попытались одеть. Инструктор мычал, раскачивался и пускал по подбородку слюну, однако многочисленные окунания в снег начали понемногу действовать. Атаманов постепенно трезвел. Мы еле-еле привели его в божеский вид, надели шинель, опоясали портупеей, взяли с двух сторон под руки, и потихоньку пошли, соблюдая всю возможную предосторожность.
   В учебке было тихо, как на старом кладбище в Парке города Горска. На дороге, освещённой фонарями, мы никого не увидели. Выйдя из тени, пришлось какое-то время двигаться по открытому пространству, рискуя нарваться на внутренний патруль. До сей поры, нам везло, однако не следовало испытывать судьбу.
   Снег хрустел под ногами. Морозец бодрил, но мне становилось всё жарче, ибо инструктор был тяжёл и грузен. И хотя ноги его уже рефлекторно вышагивали по снегу, принимая на себя частицу собственной тяжести, тащить его становилось всё тяжелее. Тучи разогнало, и зажглись звёзды. Взошедшая Луна холодно светила из черноты небес равнодушным серебристым светом. Наконец, впереди показался памятник солдатам Великой Отечественной войны. Ещё метров сто, и нас ожидает тепло родной роты, горячий чай и тёпля постель.
   На вершине памятника, на самой его макушке сидел ворон, и наблюдал за нами чёрными бусинками глаз.
   - Карр! - крикнул он недовольно, словно генерал на строевом смотре. Я поднял голову: над вороном повис лунный диск, будто нимб у головы святого. Эта картина мне что-то напоминала. Что-то из прошлой жизни. Но я никак не мог вспомнить - что? Похоже, этот фрагмент памяти я начисто забыл, хотя он не должен отличаться от других фрагментов. Ворон взлетел, и, тяжело махая крыльями, исчез в темноте. Луна зашла за тучу, и памятник растворился в тени окружающих зданий.
   В этот момент появился патруль. Словно из-под земли выросла фигура лейтенанта - начальника патруля, и двух патрульных - рядовых срочной службы. Мы с Каляном одновременно шарахнулись в сторону, за угол учебного корпуса, в тень. Вместе с телом прапорщика завалились в сугроб, однако нас заметили. Слишком уж близко они находились. Теперь вопрос стоял так: они видели всех троих, или они просто кого-то увидели?
   - Стой! Кто идёт? - закричал лейтенант, и я услышал хруст снега от приближения чьих-то шагов.
   Уж и не помню, что они кричали ещё, чем пугали, и о чём предупреждали, но дать им обнаружить Атаманова, было никак невозможно. Мне-то что грозит? Максимум, несколько суток ареста. А инструктору? А вот его могут из Армии уволить. С волчьим билетом. И куда он после этого?
   - Я их отвлеку, - шепнул я Николаю, - а ты оттащи Атамана подальше.
   С этой мыслью я вышел из укрытия. Патрульные находились в десяти метрах от нас.
   - Ко мне! - скомандовал начальник патруля. - Вынуть руки из карманов!
   Медленно приближаясь, я лихорадочно соображал, что же предпринять, но лейтенант не давал сосредоточиться.
   - Бегом! - нетерпеливо крикнул он. - Бегом, марш! Я сказал.
   Своими воплями летёха добился обратного результата, потому что я понял вдруг, что надо просто убежать. Как в детстве, в казаках-разбойниках, когда гонялся за Людкой, или убегал от казаков. Решив так, я развернулся, и побежал в противоположную от Панишева и Атаманова сторону.
   - Стоять! - визгливо заорал начальник патруля, на что я ответил ещё более быстрым бегом. Пробежав метров тридцать, я покосился в сторону, и краем глаза увидел, что за мной погнались все трое. Это означало, что патрульные не подозревают о существовании ещё двоих. Вот и хорошо! Что же касается меня, то я, хотя и трезвый, как стёклышко, возвращался непонятно откуда и после отбоя. Сразу ясно - самоходчик, а значит, гауптвахта мне обеспечена. К тому же, при распределении мест дальнейшего прохождения службы, факт ареста обязательно учтётся. Нет, им попадаться нельзя, и я прибавил ходу.
   Утрамбованный снег скользил под ногами. Луна светила в правый глаз. Впереди, на фонарном столбе, сидел давешний ворон. Сзади раздавался дружный топот патрульных. Ребята застоялись и жаждали пробежки. Чёрт! Так и догнать смогут.
   - Стой, стрелять буду! - истерично орал лейтенант, глотая с одышкой окончания слов.
   "Врёшь, офицер! - уточнил я мысленно. - Патрульным огнестрельное оружие не положено. Только холодное! - Однако червь сомнения внезапно вполз в сознание. - А вдруг!? Вдруг существует некий тайный приказ, согласно которого огнестрельное оружие разрешено выдавать начальнику внутреннего патруля в исключительных случаях? И в нём даны указания по применению. А я ведь убегаю, и это значит, что мой поступок и есть тот исключительный случай!"
   "Чёрт! Этого ещё не хватало!" - подумал я, когда сзади послышался отчётливый металлический щелчок, резанувший по ушам. Так пистолет снимают с предохранителя. Сердце замерло. Стало ясно, что пока не поздно, необходимо что-то предпринимать: либо сдаваться, либо куда-нибудь деваться, потому что теперь меня может спасти только чудо.
   Тем временем впереди замаячил памятник солдату, который теперь был хорошо виден. Он находился ко мне той стороной, с которой автомат походил на четверть мутного деревенского самогона. Вспомнилась легенда о пьяном солдате. А ведь он, как и я, тоже скрывался от патруля.
   - Стой, стрелять буду! - кричал начальник патруля осипшим голосом. - Последний раз предупреждаю!
   "Этот дурак в надежде на медаль может и выстрелить! - рассудил я в доли секунды. - Медаль, конечно, ему не дадут, а вот благодарность от командования точно получит. А я?"
   С такого расстояния лейтенант врядли промахнётся. Значит, он меня либо ранит, либо...
   Памятник приближался. Он увеличивался в размерах, наваливаясь массой и объёмом, топот за спиной тоже приближался, и я понял, что побег мой не удался. Слишком обильный ужин был сегодня, чтобы совершать длительные забеги. Ну, так что делать? А вдруг он действительно выстрелит? И тут в голову мне пришла вполне идиотская мысль, но идиотичность которой можно было тут же и проверить. А если поступить так же, как в легенде поступил пьяный солдат? То есть, взять, и прыгнуть в памятник? Чем это мне грозит в перспективе? Либо я попаду в подземелье, доказав этим, что легенда не врёт. Либо сломаю что-нибудь, и угожу в госпиталь. Либо ничего не случится, и я прямиком проследую на гауптическую вахту.
   Пока я так размышлял, памятник материализовался прямо по курсу. Всё, теперь только вперёд! Не притормаживая, я оттолкнулся от заснеженной земли, и полетел на скальную глыбу вперёд ногами. Прыгать головой вперёд, я не рискнул. Солдат-памятник нёс четвертину первача, и ему не было до меня никакого дела. В следующий миг мои ноги коснулись камня, и стали погружаться в него, не испытывая никакого сопротивления. Через мгновение я полностью погрузился в скалу, а ещё через секунду очутился в тёмном месте, где, как говорится, ни зги не было видно.
  
   * * *
  
   Пахло плесенью и затхлостью непроветриваемого помещения. Густая плотная темнота была осязаема на ощупь, и я не заметил ни единого просвета, как не всматривался во все стороны. Сидя на земле, я кожей ощущал сырость и влажность застоялого воздуха. Пошарив руками вокруг себя, нащупал лишь пустоту. Ладони ловили голое пространство, и слой земли на котором я сидел. Обыскав себя, я обнаружил пачку сигарет, коробок спичек, и пакетик карамели, купленный специально, чтобы заглушать голод. В кармане шинели лежал свежий выпуск газеты "Правда", свёрнутый вчетверо. Я её использовал по прямому назначению. В целях экономии разделил газету на несколько частей, чтобы использовать их, как факел. Далее, я зажёг спичку, подкурил, и запалил скрученную в фитиль газету. Первичный осмотр показал, что я оказался в тоннеле, вырубленном в скале грубым примитивным инструментом. Стены и потолок были кривы и неровны, и имели многочисленные следы неумелой обработки, доказывающих искусственность происхождения. Пол оказался покрытым тонким слоем земли, неведомо как занесённой с поверхности. Тоннель простирался от меня в обе стороны, теряясь во мраке, а вверху над головой я не обнаружил никаких люков или отверстий, внятно объясняющих моё попадание в подземелье. Возникали вопросы, на которые я не мог ответить. Действительно, как я сюда попал? Как проник сквозь скалу, в которой отсутствовали щели и расщелины? Почему камень стал жидким, как вода, ведь именно жидкость я ощутил при прохождении скалы? Какие законы природы помогли мне сделать это? Или природа здесь ни при чём? Вопросов было много, а я не задал и их десятой части, но проблемы мироздания стоило отложить до лучших времён, потому что помимо них, возникал вопрос насущный: что делать мне теперь, и в какую сторону идти, вправо или влево? Я попытался сориентироваться, основываясь на расположении памятника, и вспоминая о том, как я прыгал. В темноте и тишине было легко сосредоточиться, ибо ничто не отвлекало. После нескольких минут воспоминаний, я определил, что справа от меня находился КПП, а слева - строевой плац и учебные корпуса. Учитывая равноценность вариантов, решил идти вправо, в сторону КПП, предварительно пометив нынешнее место прибытия.
   В темноте приходилось двигаться медленно, всё время касаясь пальцами стены, и осторожно ступая, чтобы не провалиться в трещину. Я периодически зажигал спички, и осматривался, однако эти наблюдения ни к чему не приводили. Всё едино. Я видел лишь неровную поверхность потолка и стен, и тонкий слой земли на полу. Никакого разнообразия. Ни ответвлений, ни углублений, ни тупиков. В такой монотонной ходьбе минуло несколько часов, пока, наконец, я не упёрся в глухую стену, на которой крепилась металлическая лестница, идущая наверх.
   Ну, что ж, так тому и быть. Я начал медленный подъём, и через пару десятков метров упёрся в люк. Я надавил на него, и он неожиданно легко открылся, протяжно скрипнув несмазанными петлями. Неприветливый серый рассвет ждал меня на поверхности. Пасмурное, затянутое тучами небо повисло над землёй плотной клубящейся массой. От низких туч уже пробивались первые редкие снежинки, предвестницы снегопада. Порывы колючего ветра хлестали по лицу ледяными пощёчинами. Я вылез из люка. Порция морозного воздуха ворвалась в лёгкие освежающим потоком. Став во весь рост, я посмотрел по сторонам. Местность не внушала радости. Она более всего походила на военный городок давно минувших дней, захламлённый и покинутый, где оборудование, техника и вооружение были вывезены, а жилые и хозяйственные постройки не стали демонтировать, а, выпотрошив под чистую, оставили умирать. Здания разрушались постепенно под воздействием безжалостного времени. Их обжигало солнцем, обдувало ветрами, омывало дождями и остужало снегами. А теперь всё умерло, оставив пейзаж, пригодный лишь для фильмов Тарковского. Я видел аллею героев с выцветшими портретами генералов с орденами, нацепленными внахлёст во всю ширину груди, от подбородка до гениталий. Лицезрел плакаты с поблекшими лозунгами о скорой победе коммунизма и полустёртыми картинами наглядной агитации. Наблюдал скульптуру солдата с автоматом, очень похожего на военнослужащего, вырезанного из скалы в моей учебке. Я отметил ещё очень многое, что роднило все войсковые части СССР, делавшие их внешний вид похожими друг на друга, как у братьев близнецов. Вдали виднелась наружная стена с остатками колючей проволоки, полуобвалившимися караульными вышками и противотанковыми "ежами" по всему периметру. Чуть в стороне размещался КПП и мощные металлические ворота с красной звездой.
   Двигаясь по генеральской аллее, я увидел справа обветшалое здание с ещё сохранившейся надписью "Санчасть", а прямо перед собой величественные развалины довольно крупного сооружения. Полагая, что именно эти руины явились причиной расформирования войсковой части, я направился к ним, к развалинам. Под ногами хрустел неутоптанный снег, белоснежный и девственно чистый, по которому никто не ходил, кроме меня. Мои следы отпечатались на аллее героев, и смотрелись не менее одиноко, чем следы американцев на Луне.
   А вот и развалины. Странно, но, глядя на них, и отмечая конфигурацию руин, мне показалось вдруг, что я их где-то видел. Вообще, на зрительную память мне не приходилось жаловаться, а потому, увидев что-то один раз, я запоминал это на всю жизнь. Вот и теперь, хоть развалины и оказались засыпаны снегом, да так, что разобрать что-либо не представлялось возможным, я никак не мог избавиться от явственного ощущения дежа вю, возникшего во мне при взгляде на руины. Конечно, в этом гарнизоне я никогда не был, в этом сомневаться не приходилось, однако я мог видеть фотографии. Фотоснимки с места происшествия, например, в какой-нибудь газете. Или в журнале. Или ещё где-нибудь, чего припомнить пока не могу. На данный момент понятно лишь то, что это огромное сооружение разрушено мощным взрывом. Именно взрывом, потому что землетрясений у нас не случалось, извержений вулканов не наблюдалось отродясь, а ураганов такой силы не бывало со дня сотворения мира.
   Обходя сооружение, я увидел три холмика, расположившихся чуть в стороне от развалин, на пригорке, в миниатюрной берёзовой роще. Наверное, в тёплое время года здесь очень хорошо. И опять что-то знакомое промелькнуло в памяти. Я и это где-то видел, причём в одной связи с развалинами. Вопрос, где? Дежа вю продолжалось, захватывая всё большие объёмы памяти. От этого уже невозможно было отмахнуться.
   Подойдя ближе, я почувствовал вдруг, как сердце защемило от дурных немотивированных предчувствий. Борясь с ними, я остановился возле трёх безымянных могил. Вот уж кому не повезло по всем статьям, так это им. Мало того, что погибли в мирное время, так ещё и похоронили на неосвящённом месте, а вместо имён - порядковые номера. Ни родным навестить, ни веночков возложить. Цветов, конечно, теперь не найдёшь, но, порывшись в карманах, я положил на холмики по сигарете и карамельке, сыпанул семечек, воткнул по спичке. Курите на здоровье, служивые, вам это уже не навредит.
   Порыв ветра сыпанул колючими ледяными снежинками. Стало значительно темнее. Снеговые тучи застлали всё небо, но снег не шёл. Вопрос о взорванном сооружении и трёх могилах под номерами оставался открытым: где я мог их видеть, причём ни так давно? На кладбище в Парке? Нет, исключено, я бы вспомнил об этом. Где ещё? Перечень возможных кандидатов должен быть крайне мал. Надо вспомнить! А может, на картине? У Маринки дома? Тоже - нет. Такой тематики у неё я что-то не припомню. Тогда, может на фотографии? Точно! После этой мысли где-то в мозгу зазвонил колокольчик. Ну, конечно! Я видел фотку этих пронумерованных могил среди фотокопий документов обронённых военным пенсионером в старом доме. Там же, кстати, имелась и фотография дымящихся руин. Снимок был сделан сразу после взрыва и пожара со стороны аллеи героев, и поэтому я узнал конфигурацию развалин, несмотря на толстый слой снега.
   Стоп! Вот именно толстый слой снега мешал мне теперь увидеть то, что было видно на фотографии. В самом центре дымящихся развалин находился некий объект, который напоминал мне что-то такое, что я видел множество раз в своей прошлой гражданской жизни. Это был Менгир - древний камень с окраины Горска. И вот такой же валун находился в самом центре руин, и он был частично разрушен, о чём свидетельствовал виденный мною снимок. То есть, простое логическое умозаключение говорило мне о том, что над валуном в центре сооружения производили эксперимент, после чего произошёл взрыв. Причин, конечно, теперь не узнать, возможно, валун тут не при чём, но сооружение взорвалось, разрушившись до основания, и повредив при этом сам предмет эксперимента.
   А что с тех пор? Возможно, с тех пор всё так и осталось нетронутым, и повреждённый валун до сих пор находится в шахте. Или - наоборот, его обломки убрали, и теперь в экспериментальной шахте поселилась пустота. А может, валун восстановили, склеив обломки хитромудрым раствором, но тогда непонятно, почему расформировали войсковую часть. Короче говоря, нечего гадать на кофейной гуще, а стоит пойти и посмотреть. Ведь я уже здесь.
   Валун оказался на месте в повреждённом состоянии. Он раскололся на две неравные части в соотношении по толщине примерно пять к одному. Трещина шла сверху вниз, и пересекала валун по всей его длине. Я попробовал сдвинуть меньшую его часть, и это у меня получилось. Замыкая логическую цепь, возникла мысль: а что если соединить валун заново. Естественно, хитромудрого раствора у меня отродясь не водилось, но ведь существуют другие способы. Например, сдвинуть обе части так, чтобы они полностью совпали по линии разлома, а затем стянуть их проволокой и крепко перевязать. Конечно, ремонт, не ахти какой, но ведь это лучше, чем ничего.
   Проволоки имелось сколько угодно, в том числе изолированных проводов и многожильных кабелей, а потому, совместив обе части валуна-менгира, я обвязал его в несколько слоёв всем, что удалось разыскать. Получалось неплохо. Вот ещё бы поплотнее стянуть по всей высоте, и тогда станут возможны чудеса. В конце концов, существует такая вещь, как диффузия. Мало ли?
   Произведя подготовительные работы, приступил к стяжке. Я просовывал металлический стержень между кабелем и валуном, и начинал его закручивать. Кабель укорачивался и тянул отколотую часть на себя, от чего обе части стягивались вплотную друг к другу. И так по всей высоте, вплоть до вершины. Через несколько часов работа была закончена, и я сел передохнуть. Валун выглядел как новенький и своими размерами и формой напоминал Менгир из Горска. Совпадение? Кто знает? А может, они как-то связаны? Кстати, солдат, вырубленный в скале, это ведь тоже в некотором роде менгир. А, учитывая, что я смог проникнуть через него в подземелье, то есть, совершил с его помощью нестандартное деяние, то не является ли он также частью сети менгиров, которые соединены между собой некими таинственными силами и полями? А если это так, то не попробовать ли мне осуществить обратную операцию, то есть, возвратиться в учебку через этот мой "отремонтированный" валун? Ведь он должен быть мне благодарным!
   Что за чушь? Благодарным? Менгир? Нет, я этого не сделаю!
   А что я сделаю?
   Пошёл снег. Повалил сразу, густо и плотно, ограничивая видимость лишь парой десятков метров. Снежный заряд накрыл покинутый гарнизон. Стало так тихо, что я слышал шорох снежинок друг о дружку, и звуки их падения в снег.
   Нет! Прыгать я не буду.
   А что буду? Мне ведь надо не экспериментировать, а выбираться отсюда. Но, как? Допустим, я вернусь в тоннель, и пройду обратным путём до места "входа", а потом продолжу путь по левому рукаву подземелья. Однако, где гарантия, что это путешествие меня приведёт в учебку? А вдруг я окажусь ещё в одной расформированной войсковой части?
   Но у меня ведь нет вариантов!
   И альтернатива шаткая - прыгать на валун!
   Ну, ни сидеть же у "отремонтированного" менгира, и ждать у моря погоды!
   Пожалуй, нет!
   Вообще, если ты из одной точки попал в другую, то должна существовать возможность совершить обратную процедуру. А значит, для начала необходимо исследовать тоннель по левую от "входа" сторону. В направлении плаца и учебных корпусов.
  
   * * *
  
   На другом конце тоннеля оказалось то же самое. Подземный ход разнообразием не отличался, и за глухой стеной следовала лестница наверх, словно приглашение в иной мир. Я осторожно поднимался по ней, гадая, что же ждёт меня наверху. Металл угрожающе скрипел под моим весом, из узлов крепления сыпался сухой раствор, и выкрашивались мелкие камешки. Лестница оказалась расшатанной до опасного предела. Она прибывала в гораздо худшем состоянии, чем та, что находилась в другой оконечности тоннеля. Значит, ею часто пользовались? Может быть, хотя, возможно, мне это только кажется.
   Вот и люк. Какое-то время я прислушивался, стараясь понять, что же происходит на поверхности, но так ничего и не услышал. Тогда я медленно приподнял его. Сверху посыпались кусочки льда, а порывом ветра дунуло в лицо колючими снежинками. Выглянув наружу, я увидел строевой плац, учебные корпуса и спортивную площадку с полосой препятствий.
  
   "У солдата выходной, пуговицы в ряд,
   Ярче солнечного дня золотом горят..."
  
   Я услышал самую идиотскую в мире песню, и понял, что вернулся обратно в учебку. Правда, радоваться было рано. Во-первых, надо ещё удачно добраться до роты, во-вторых, неизвестно, что там думают о моём отсутствии, и, в-третьих, мне неведома дальнейшая судьба Панишева и Атаманова. Ведь вполне возможно, что их схватили, и они теперь загорают на губе.
   Посмотрев на часы, я понял, что чудеса продолжаются. Хронометр показывал 07.15 21 января 1984 года, а чудо заключалось в том, что по моим ощущениям я отсутствовал более суток, а по моему будильнику чуть более семи часов. То есть, теперь наступило утро того дня, когда ночью за мной гонялся патруль. Выходило, что за эти семь часов я успел пересечь тоннель в обе стороны, совершить прогулку по расформированному гарнизону, и отремонтировать расколовшийся валун-менгир. С расстояниями тоже получалась какая-то ерунда. Всё, как у Эйнштейна с его пространственно-временным континуумом и теорией относительности. От строевого плаца до памятника солдату по прямой метров сто, а я шёл несколько часов. Парадокс? Возможно. Однако если ссылаться на того же Эйнштейна, то вопрос состоял в том, от чего считать эти метры и часы, и где находится сама точка отсчёта.
   Закончив умничать, я вошёл в помещение роты, где теперь следовало легализоваться, то есть, вести себя так, будто только что вернулся с зарядки. Родное подразделение мылось, брилось, подшивалось, приводя внешний вид к уставному единообразию. Моего отсутствия не обнаружили, и я, смешавшись с полуголыми военнослужащими, приступил к утреннему туалету. В процессе водных процедур выяснил, что Коля довёл инструктора до помещения роты, и уложил спать в каптёрку, где он добросовестно продрых до подъёма, а его утренние воспоминания, как и предполагал Николай, оказались фрагментарными. Короче говоря, обошлось, ибо Бог есть, и он всегда за нас, за военнослужащих срочной службы.
   В связи с моей вчерашней выходкой в учебном полку происходил "шмон" по полной программе. Искали диверсанта, проникшего на территорию войсковой части с враждебными намерениями, и странным образом исчезнувшим на глазах троих патрульных. Мистика! По учебке упорно ползли слухи про американских, израильских и китайских шпионах, а легенда о пьяном солдате получила своё реальное подтверждение, и теперь с многочисленными дополнениями и подробностями передавалась из уст в уста. Я уже услышал несколько вариантов, причём, не выходя из умывальника. Обхохочешься!
   Офицеров и прапорщиков перевели на казарменное положение. Меня проклинали в моём же присутствии, хотя не знали, что диверсант - это я. Колян догадывался, но вопросов не задавал. Молодец! Ну, а воспоминания прапорщика Атаманова были ни вполне целостны, так что с его стороны неприятностей не предвиделось.
   Перед завтраком объявили построение для всей роты. С офицерами и прапорщиками. Проверили наличие личного состава по головам. Командир роты проверял персонально, был серьёзен, смотрел в глаза. Бдительность! Далее, о результатах проверки доложили на самый верх. Бегал лично замполит. Всё по-взрослому.
   "Вольно! Разойдись!" - скомандовал старшина, и мы отправились на перекур.
   Когда рота маршировала на завтрак, я заметил возле "моего" памятника ажиотаж, вызванный, скорее всего, моим проникновением и исчезновением посредством каменного изваяния. Для начала, выставили охрану, и теперь этот круглосуточный пост входит в караульное расписание. Из округа на вертолёте прилетело несколько старших офицеров. Для проведения тщательного расследования создали совместную комиссию. Для изучения феномена прибыли люди с приборами, вольтметрами и осциллографами. Для проведения земляных работ выделили солдат с лопатами. Для сканирования почвы пригласили сапёров с миноискателями.
   Говорят, ничего не нашли. Казарменное положение отменили, комиссию распустили, а группа старших офицеров убыла в округ. А ещё через пару дней сняли пост. От себя добавлю: когда ажиотаж вокруг происшествия спал, я попробовал ещё раз "войти" в памятник тем же способом, что и в прошлый раз. Уж очень хотелось проверить свои версии по теории относительности. Но - нет! Как я не прыгал, ничего не вышло. Только синяки и шишки. Наверное, чтобы проходить сквозь камень, надо этого очень сильно захотеть.
  
   * * *
  
   Через несколько дней меня неожиданно вызвал к себе в канцелярию командир роты. Вначале я грешным делом подумал, что всплыли мои деяния в ту злосчастную ночь, однако опасения оказались напрасными. Более того, меня ожидало известие, которое обрадовало так, как ещё ничто не радовало на службе.
   - Иди на КПП, - приказал майор, пряча улыбку, - к тебе двоюродная сестра приехала.
   - Есть! - воскликнул я срывающимся голосом, и рванул с низкого старта. Сбежав с лестницы, почти не касаясь ступенек, я выскочил из казармы, и стрелой ломанулся на КПП.
   "Ольга! Неужели?" - лихорадочно соображал я, несясь со всех ног. Холодный воздух вышибал морозную слезу. Сапоги скользили по раскатанному снегу. Пронизывающий ветер ледяными иглами забирался под бушлат. Но я ничего не замечал, потому что спешил на свидание с прошлой жизнью, в которой отсутствовали морозные слёзы, кирзовые сапоги и ватный бушлат, зато там были красивые девушки, вкусная еда и сладкое вино.
   Вот и КПП, запорошенное свежим снегом. Дежурный прапорщик вопросительно посмотрел на меня. Я подошёл по уставу, представился по форме, доложил о цели прибытия. В общем, сделал всё, чтобы придраться было не к чему. Тот кивнул в сторону выхода. Иди, мол, там тебя ждут. Сердце замерло от предвкушения такого близкого уже счастья. Прерывисто дыша, я вышел за территорию учебного полка. Цепким взглядом оглядел окрестности. В тот же миг я увидел её.
   Марина!!! Так вот кто представился моей двоюродной сестрой! Сердце от замирания перешло к выпрыгиванию из груди. Японская пай-девочка с серыми раскосыми глазами влюблёно смотрела на меня и таинственно улыбалась самой загадочной в мире женской улыбкой. Не может быть! - хотел воскликнуть я, но слова застряли в горле, а уже через мгновение мы оказались в объятиях друг друга. Такого физиологического удовольствия от одного лишь прикосновения к девушке я в жизни не испытывал.
   - Как ты здесь оказалась? - прошептал я срывающимся голосом.
   - Я к тебе приехала! - также шёпотом ответила девушка с фигурой балерины. От Марины пахло душистым морозом, сладким снегом и ароматным льдом. Так должно быть пахнет племянница Снежной королевы. Её светлые серые глаза излучали тепло и ласку, её губы были мягкими, как спелые ягоды, а дыхание - горячим, как крепкий чёрный кофе. И вообще, она была сладкой и аппетитной, как многослойный праздничный торт с кремом, орехами, шоколадом и сладкой вишенкой посредине.
   Марина сняла с меня форменную шапку, и погладила ёжик волос.
   - Господи! - только и вымолвила она. - Что они с тобой сделали!
   - Кхе, кхе! - послышалось сзади интеллигентское покашливание.
   Я обернулся. Прапорщик, дежурный о КПП, виновато развёл руками:
   - Пожалуйста, зайдите в помещение для гостей. Здесь вам не положено находиться.
   Чтобы не подводить хорошего парня, зашли внутрь. В помещении сильно пахло хлоркой и гуталином. Мы присели на скамью, и я полностью отдался во власть совершенно незнакомых ощущений, внезапно возникших во мне, ибо невозможно передать словами, что я чувствовал теперь, и какие желания переполняли мой молодой здоровый организм. Мне хотелось плакать и смеяться, потому что противоречивые чувства захлестнули меня. Мне хотелось обниматься и целоваться, потому что только теперь я по-настоящему ощутил, что такое три месяца без девушки. Мне хотелось петь и плясать, потому что я был счастлив, как никогда в жизни. Ведь ко мне приехала Марина! Живая юная девушка из утренних снов. И вот теперь она сидит рядом со мной, и я могу взять её за нежную руку, обнять за тонкую талию, поцеловать в мягкие губы. И она ответит мне тем же! Чёрт! Сейчас со мной что-то произойдёт! Я больно ущипнул себя, подозревая, что это сон. Но - нет, Марина осталась на месте!
   Девушку, приехавшую к тебе издалека невозможно обмануть. Наверное, все эти чувства, ощущения и желания отражались теперь на моём лице, так как я со своей стороны заметил, что Маринка довольна моей реакцией на её неожиданное появление. Сама же девушка была счастлива видеть меня, и она не скрывала этого. Потому что она любит меня. Я это знаю и чувствую. И я в данный момент её очень люблю. Я её обожаю, я очарован, я схожу с ума! Чёрт! Держите меня!
   Я точно знал, что в увольнение меня не отпустят, а потому вопросов начальству даже задавать не стал. Я не отпрашивался, и не клянчил увольнительную, чтобы не привлекать к себе внимание. Я затаился, решив заранее, что уйду по тихому в самоход, там встречусь с пай-девочкой, и сделаю с нею то, что мне снится каждую ночь. А завтра, хоть трава не расти, готов понести заслуженное наказание.
   Марина в Белецке проездом, по крайней мере, она так говорит. У неё каникулы, которые она провела у родственников в Казачьем Выступе, и теперь специально сделала крюк, чтобы навестить знакомого солдата Витю Марецкого. Завтра утром у неё поезд на Губернск, так что долго не загуляешь. Время не терпит, и в самоволку надо идти именно в эту ночь. И я пойду, чего бы мне это не стоило, потому что девушка с серыми раскосыми глазами сняла флигель в частном доме. До утра. И пусть сегодня грянет ядерная война, я всё равно приду к ней.
   Я побрился и помылся. Меня хотели отправить на хозработы, но я спрятался, и отправили другого. Меня прикрыли временно, сказав, что я убыл в санчасть с больным зубом. В дальнейшие часы меня так трясло от нетерпения, что я готов был волком выть, глядя на то, как медленно двигаются стрелки на часах. А как только стемнело, и в 18.00 офицеры разошлись по домам, я, проинструктировав Колю Панишева на случай различных непредвиденных происшествий, убыл в самоволку через дырку в заборе. Теперь до утра я гражданский человек!
   Марина встретила меня в условленном месте. Она уже ждала, а я немного опоздал. Мы обнялись страстно, прилипнув друг к другу надолго, и я почувствовал, как её сердце стучит вместе с моим в ускоренном ритме. Я хотел поцеловать сероглазую пай-девочку, но долго не решался, зато решилась Марина. Она поцеловала меня долгим сладким поцелуем, от которого некоторые процессы в моём организме потекли в ускоренном ритме. Отлепившись от Виктора Марецкого, Марина сказала:
   - Не смущайся, Витечка! Я для этих поцелуев сюда и ехала. Это моя прихоть и мой грех. Ведь я не виновата, что люблю тебя!
   После этих слов немного помолчали. Шли по улице, взявшись за руки, и каждый думал о своём. Я точно знал, что произойдёт вскоре во флигеле частного дома, и Марина знала. Я не мог от ЭТОГО отказаться, и - она. Потому что пай-девочка дошла до предела терпимости, а я - до предела воздержания. Дальше могла крыша поехать.
   Пошёл снег крупными пушистыми хлопьями. Снежинки кружили густо и плотно в тусклых лучах фонарей. Стало теплее. Маринка улыбалась своим мыслям, а я - своим. Мы находились в предвкушении того, что случается с мужчиной и женщиной, когда они долго не виделись.
   Вот и дом одноэтажный, утопающий в снегу. Короткая зимняя сказка начиналась на его пороге. Время пошло. Калитка скрипнула, и мы быстро прошли через двор к флигелю. Хрустальным переливом звякнули ключи, и дверь с лёгким скрипом отворилась, впуская двух молодых людей, обомлевших от ожидания.
   Маринка подготовилась к встрече заранее. В комнате нас ждал стол, накрытый на двух человек, салаты и закуски в большом ассортименте. Бутылка красного вина. Свечи в красивом бронзовом подсвечнике. Я увидел кровать, застеленную свежими хрустящими простынями, и от этого вида низ живота у меня пришёл в движение.
   - Раздевайся, я тебе "гражданку" принесла. - Сказала Марина, хрустя полиэтиленовым пакетом. - Всё, что дома смогла найти.
   - Какую ещё "гражданку"?
   - Обыкновенную одежду. Удобную и просторную. Чтобы ты себя как дома чувствовал. Трусы и носки, спортивные штаны и майка, рубашка и тапочки.
   - Марина...
   - Переодевайся. А я к хозяйке схожу.
   Пальцы мои выплясывали еньку-еньку, пока я наряжался в эту обыкновенную, удобную и просторную одежду. Я прибывал в таком возбуждённом состоянии, в каком не находился со времён прыщавой юности. Ну, вот я и одет, и все приличия соблюдены. Выполнен ритуал, при котором садиться за стол в трусах ни совсем удобно. Только зачем всё это? Чтобы одетым съесть тарелку оливье? Глупости какие! Ну, да ладно, если сероглазая девушка пожелает, я надену и тулуп. Лишь бы ей было приятно.
   Скрипнула дверь. Это пришла Марина. Девушка с японскими глазами вошла в клубах морозного пара, и с крупными не растаявшими снежинками в волосах. Она затворила дверь на ключ, и, подойдя ко мне, заглянула в глаза своим серым прозрачным взглядом.
   - Помнишь мою последнюю фразу? Ту, что я сказала тебе на проводах. В коридоре. Когда мы прощались с тобой.
   - Мы о многом говорили.
   - Я тебе сказала, что ты вернёшься, но ни ко мне. Так и будет. Я долго думала, и решила не ждать твоего возвращения к ней. Я захотела сама приехать к тебе, ведь ты ей не муж, и мои деяния, как бы аморальны они не были, не заслуживают осуждения. Мы с твоей Людой равные соперницы. Но ты к ней вернёшься после службы, не волнуйся, я не буду этому мешать. Даю слово!
   - Марина!
   - Ничего не говори, Витечка! Так оно и будет, и ты это знаешь лучше меня, но я хочу немного счастья и для себя. От твоей Люды не убудет, если мы урвём ночку для любви. Я - для себя. Ты - для себя. Ведь тебе тяжело, я вижу это, а я - девушка, которая к тебе неравнодушна, и я хорошо чувствую, как ты на меня теперь смотришь. В Горске ты смотрел на меня по-другому. С жалостью. Ты добрый, ты жалел меня, а мне хотелось другого взгляда. И вот теперь я этого взгляда дождалась. Сбылась мечта влюблённой барышни, когда её любимый молодой человек посмотрел на неё с вожделением, как на красивую и желанную женщину. Ради этого стоило ехать в заснеженный Белецк.
   - Ты забываешь нашу первую встречу. Тогда я смотрел на тебя так же, как сейчас. Или почти так же. - Вставил я, наконец, реплику в монолог сероглазой барышни.
   - До сих пор проклинаю себя за ту непростительную глупость! - посетовала Марина с горечью. - Ты - ко мне, я - от тебя. Дура! Вот кем я была в тот вечер. Согласись я тогда на свидание, возможно, всё сложилось бы по-другому. - Маринка грустно усмехнулась. - Хотя, вряд ли!
   - Пути Господни неисповедимы, - примирительно заметил я.
   - Это точно. - Марина встала и подошла ко мне. Я поднялся ей навстречу. Разговоры закончились. Теперь начиналось самое главное. - Ты хочешь сначала покушать, или...
   - Или! - едва справляясь с прерывистым дыханием, прохрипел я.
   - Значит, поедим потом.
   - Потом, Маринка, потом!
   - Витя! - глаза барышни затуманились. Она прижалась ко мне, и хотела что-то сказать, но моё терпение в этот миг окончилось, вместе с воспитанием и хорошими манерами. Я чувствовал, как мною овладевают инстинкты с рефлексами, но я не собирался с ними бороться. Словно одурманенный я взял пай-девочку на руки, и отнёс на кровать. Свежие простыни хрустнули, обдав неведомыми ароматами и сладкими запахами. Через секунду я понял, что зря одевался. Руки не слушались приказов из мозга. Коммуникация организма с головой разбалансировалась начисто. Я видел перед собой лишь цель, и шёл к ней самым прямым и коротким путём. Терпения хватило на то, чтобы расстегнуть пару пуговиц на рубашке. Далее, я просто сорвал её с себя. Потом, сбросил всё остальное, и хотел взяться за Марину, но барышня уже разделась сама. Чёрт возьми! Какая умная девушка! - успел подумать я перед самым знакомством. Ну, что ж, здравствуй, Маринка, японская пай-девочка с серыми раскосыми глазами! Привет тебе, влюблённая гейша, я - твой самурай! Встречай меня!
  
   * * *
  
   Оливье был прекрасен, питателен и с огромным количеством калорий на единицу объёма. В жизни ни ел ничего вкуснее. Жареная курочка оказалась ещё лучше, а её поджаристая корочка аппетитно хрустела на зубах. Красное вино пахло цветами, было сладким, терпким и крепким. От него кружилась голова. Ну, а Марина, словно вишенка в центре торта, была нежна и ласкова, как сладость мёда и аромат нектара. Я жадно ел. Так же жадно, как только что занимался любовью, а сероглазая барышня смотрела на меня долгим не оканчивающимся взглядом, каким бывает только бесконечность. Девушка молчала о чём-то своём. Может, обо мне молчала, или о том, чем мы недавно занимались, или о судьбе своей молчала, о настоящем и будущем, о женском-девичьем, и уж во всяком случае, о том, чего мне никогда не скажет.
   Так что же у тебя в мыслях, влюблённая гейша? Поведай мне об этом. Шепни на ушко. Поделись тайными мыслями и скрытыми помыслами. Ты довольна своим молодым самураем, или он должен ещё много и долго стараться, чтобы понравиться тебе? А может, тебе хочется ещё? Тогда, ты только позови, дай знать или подмигни. Ты подмигнула - а я уже здесь! Милая юная барышня, как вовремя ты появилась!
   Маринка раздобыла хороших сигарет. "Marlboro". Для меня.
   "Кури, любимый, а я буду любоваться тобой!" - говорил любящий взгляд серых раскосых глаз. Я курил, а она любовалась, и так длилось целую вечность. А потом я снова выключил свет, и отнёс свою пай-девочку на скрипучую кровать. Барышня была покорна и податлива, как разогретый воск.
   - Тебе мешает скрип? - спросила вдруг она. - Хозяйка его слышит?
   - Не знаю. А - тебе?
   - Нет. Нисколько. - Маринка лежала на спине, и ждала меня в гости. - Интересно, что она думает о нас?
   - Она думает о том, что девушка приехала к своему парню, который служит в Белецке, сняла на ночь флигель, а он сбежал к ней из опостылевшего полка.
   - Когда я с ней в последний раз разговаривала, уже после твоего прихода она как-то загадочно улыбалась. С намёком.
   - Наверное, мы не первые, кто останавливается у неё.
   - Если честно, то мне её рекомендовали ещё на вокзале.
   - Правильно. Дом расположен рядом с войсковой частью, но в стороне от центральных улиц. Очень удобно для таких, как я, самоходчиков.
   - Так ты в самоволке?! - удивилась пай-девочка.
   - Конечно!
   - Тебя не отпустили?
   - А я даже не спрашивал, чтобы внимания не привлекать. Возможно, что так они не обнаружат отсутствия.
   - Ты сильно рискуешь?
   - Это не риск, Марина, это - счастье!
   - Так уж и счастье?
   - Счастье, что ж ещё? Ночь с девушкой Мариной - это предел моих мечтаний на сегодняшний день. Меня накажут? Да! Ну и гореть им всем, синим пламенем. Послушай, давай не будем о плохом!
   - Давай! - сероглазая барышня прижалась ко мне всем своим разгорячённым обнажённым телом. - Так тебе скрип не мешает?
   - Мне - нет! - ответил я, погружаясь в ватный сладостный туман.
  
   * * *
  
   После ЭТОГО я с аппетитом поел жареной картошки с котлетами. Завернувшись в простыни, мы пили вино, вкусное, сладкое и крепкое. Мы пили солнечный напиток вдвоём, медленно потягивая его из хрустальных бокалов. Разве может быть что-нибудь слаще, вкуснее и желаннее? Только ещё Марины и ещё вина. В больших количествах и в огромных дозах. Только ещё порция любви. Долгая, долгая порция. Длинною в ночь и размером в жизнь. Чёрт, как хорошо!
   А потом оказалось, что у Маринки есть ещё бутылка сладкого, крепкого ароматного вина. И мы пили его с лимоном в сахаре, и шоколадными конфетами с ликёром. И целовались сладко и обнимались крепко. А потом любили друг друга. Долго-долго. До изнеможения. Словно это был Последний День Мира, а на утро был назначен Конец Света.
   - Когда у тебя поезд? - спросил юный обессиленный самурай у размякшей влюблённой гейши.
   - В 11.30. Тебе уже пора? - тревожно поинтересовалась пай-девочка.
   Я посмотрел на часы. Пять утра. Вообще-то пора, но так не хотелось возвращаться в эту опостылевшую учебку с её распорядком дня, воинским уставом и тупыми командирами. Однако это неизбежно, ибо существует такое словосочетание, как "воинский долг".
   - Ты когда будешь выходить? - поинтересовался я, заранее решив, что пойду вместе с сероглазой барышней, потому что за каждый час, проведённый здесь, во флигеле, я готов платить сутками ареста. Ничего. Ни я первый, ни я последний. Переживу как-нибудь.
   - Выйду в десять. До вокзала почти час добираться.
   - Я пойду вместе с тобой.
   - Тебя хватятся? - взгляд японской пай-девочки становился всё тревожнее. Она беспокоилась за меня! - Тебе сильно попадёт?
   - Если и хватятся, то максимум, что я получу, это трое суток ареста от командира роты. На большее он не способен.
   - Это предел его власти?
   - Он может доложить вышестоящему начальству, и тогда я могу получить до десяти суток, но он не станет выносить сор из избы.
   - Значит, у нас есть ещё немного времени?
   - Значит, есть!
   За окном мела метель. Снег валил так густо, что видимость ограничивалась всего лишь несколькими метрами. Снежинки бились о стекло, словно белые мухи. Ветер выл в отверстии вентиляции, будто раненый слон. Мы лежали на влажных от наших тел простынях и молчали. Всё было сказано. Я курил, а сероглазая барышня покусывала меня за ухо, и гладила живот. Я был доволен, и вполне счастлив. Марина, по-моему, тоже. Свечи горели на неубранном столе ровным немигающим светом. На стенах и потолке шевелились всклоченные косматые тени. Кадры из прошлой жизни возникали вдруг и тут же исчезали среди миражей прекрасной полудрёмы. Марина ни о чём не просила меня, не требовала обещаний, не вымаливала клятв. Она была последовательна в своих утверждениях, и, сказав лишь раз, более не отказывалась от дарованных слов. Она сказала, что получила всё, чего хотела, и то, для чего приехала. Говорила, что ей этого достаточно. Но разве может быть ЭТОГО достаточно?! Однако, познав немного эту барышню с раскосыми глазами, я точно знал, что она большего не попросит, не потребует, и не будет настаивать ни на чём. Ведь она обещала, а для неё это важно! Такие серьёзные девушки, как Марина, сдерживают свои обещания, даже если им это очень тяжело даётся. Даже если им это дорого обходится. Даже если идёт во вред.
   В 8.00 мы дружно поднялись и приступили к невесёлым сборам. Марина всё убрала, помыла и аккуратно сложила стопкой. Посуду и бельё. Потом подмела и помыла пол. Я, как мог, помогал.
   "Хозяйственная!" - подумал я, глядя, как она умело управляется с повседневными женскими делами, хотя в своё время утверждала, что ни особо обременена домашними заботами.
   Пока я так думал, Марина принесла самовар, и мы пили чай с домашней выпечкой. Молча и с удовольствием. Лишь часы мерно тикали у меня за спиной, отсчитывая последние минуты сладкой жизни. Уж и не знаю, почему, но хозяйка постаралась для нас, хотя подобная услуга в прейскурант не входила. Может, пожалела по-матерински? Ведь по возрасту, она нам с Мариной в матери как раз годилась.
   Ну, вот и всё. Стрелка упёрлась в цифру "10". Пора! Вещи были собраны и стояли у двери. Виктор Марецкий всё съел, выпил и налюбился вволю. Сероглазая барышня получила то, зачем приехала, и тоже, надеюсь, налюбилась всласть. Теперь она улыбалась сквозь слёзы.
   - Присядем на дорожку! - тихим голосом предложила Маринка.
   От этих слов у меня запершило в гортани, а в горле застрял ком, и я сам чуть было не пустил слезу. Еле сдержался. Потому что всех жаль. И себя жаль. И Марину жаль. Жаль Людку Алексиевич, о которой вспомнил только сейчас. Ведь я изменил ей. Предал! Не сдержал данное слово. Как же я буду теперь в глаза ей смотреть? Однако, буду честным перед самим собой, и признаюсь, что не смог бы поступить иначе. Даже если сейчас всё вернуть на сутки назад, я совершу то же, что сделал нынешней ночью. Потому что я не смогу отвергнуть или разочаровать Марину, приехавшую за тысячи километров сюда, в Белецк, только лишь ради меня, и ради ночки со мной. Да и себе я бы не стал отказывать в удовольствии после трёх месяцев безумных сновидений. Так что каяться я не буду, а дальше - будь, что будет.
   - Ну, всё, пойдём, а-то не опоздать бы на поезд! - барышня обняла меня за шею и поцеловала в губы.
   - Я провожу тебя.
   - Нет, Витечка, не надо. Ты иди в свою учебку, а я сама доберусь. Тебе и так достанется.
   - Часом больше, часом меньше - значения не имеет, - возразил я.
   - Всё равно иди. Не люблю долгих прощаний.
   Мы обнялись в последний раз, поцеловались долгим горьковатым поцелуем, и вышли на приусадебный участок. За ночь снегу навалило по колено, и он продолжал сыпать крупными пушистыми хлопьями. Далее, прошли через двор, и вышли на улицу.
   - Прощай! - девушка Марина ткнулась мне в губы, и, не оглядываясь, пошла по заснеженному тротуару.
   - Прощай! - ответил я, понимая, что впереди меня ожидает объяснение с командованием и гарнизонная гауптвахта.
  
   * * *
  
   Октябрь 1984 года.
  
   Шум винтов над головой отдавался в груди сосущей тяжестью. Легкая вибрация корпуса передавалась на весь организм, а равномерная работа движка клонила в сон. Сосредоточенные лица десантников не говорили ни о чём. Каждый думал о своём, мечтал о далёком и грезил о несбыточном. Юношеский бред! - утверждал замполит, и я бы с ним согласился, потому что сам думал, грезил и мечтал о том же.
   Старший лейтенант Цирулёв заметно нервничал, так как впервые шёл командиром группы. Он здесь недавно. Говорят, генеральский сынок. Приехал для боевого стажа. Для орденов и медалей прибыл. На шесть месяцев. Для офицерской карьеры это очень полезно. Участник боевых действий будет написано во всех анкетах. Имеет правительственные награды, будет отмечено там же.
   За бортом простиралась серая каменистая пустыня, выветренные увалы и ребристые хребты у горизонта. Синее безоблачное небо контрастно диссонировало с неприветливыми скалистыми ландшафтами, а яркое золотистое солнце выглядело непрошенным гостем среди угрюмых пейзажей пуштунских гор.
   Афганистан, будь ты неладен, на веки вечные!
   Вертолёт летел низко, чтобы укрыться от глаз моджахедов. Двигаясь на бреющем, он едва не касался земли, следуя изгибам долин и ущелий, и набирал высоту лишь для преодоления поперечных горных хребтов. Скоро высадка, и я молюсь, хотя не знаю ни одной настоящей молитвы из Библии. Молюсь своими словами, от сердца и души, надеясь, что ОН услышит, и защитит. Потому что я очень хочу вернуться домой. Хочу увидеть родных и близких. Потому что хочу остаться в живых.
   Неизвестность настораживает. Ведь, куда летим и зачем летим, никто не знает, а это напрягает больше самой опасности. Говорят, правда, что обо всём на месте доведёт офицер Цирулёв, кличка - "Циркуль", а до поры, до времени он молчит, как рыба об лёд, словно язык проглотил. Всё верно. Молчит, от греха подальше, и правильно делает. Он просто не даёт нам шанса что-либо сболтнуть раньше времени, ибо бдительность и конспирация - вот залог наших будущих побед. Понимать надо!
   Под мерный гул мотора я привычно задремал, погружаясь в промежуточное состояние между сном и бодрствованием. Ни сон и ни явь, ни жизнь и ни смерть, а тягучая приторная полудрёма в которой зарождаются мечты и желания, иногда сбывающиеся в реальности. Или - наоборот, приходят кошмары из нынешней жизни, которые тоже сбываются в виде убитых, раненых и искалеченных. В виде разбитой техники и сбитых вертолётов. В виде грузов "200" и "300".
   Тьфу! Тьфу! Тьфу! - чтоб не сглазить.
   Я постучал по дереву, потому что это успокаивает. Произнёс заклинание, потому что оно обнадёживает. Прочитал молитву, потому что она защитит. Я становлюсь мнительным, так как это неизбежно. Верю в приметы, потому что так легче жить. Подвержен предрассудкам, потому что они и есть истинная мудрость. А всё потому, что хочется выжить!
   А потом мне приснилась Марина. Такой, какой она предстала в ту памятную ночь. Лента прошедших событий закрутилась, выуживая из памяти яркие картины незабываемой встречи. Сначала, сероглазая барышня посетила меня в учебке, вызвав радостное удивление. Потом, японская пай-девочка привела меня во флигель, возбудив дрожь нетерпения. Далее, девушка с раскосыми глазами оказалась со мной в постели, подарив долгожданное удовлетворение. После этого, влюблённая гейша наговорила мне всего, всего, всего, подарив радость общения. Ну, а под конец, Маринка-художница попрощалась со мной, оставив в душе горечь расставания.
   Банзай, красавица, где ты? Почему не пишешь? - спрашивал я Маринку в своём почти эротическом сне. После нашей встречи в январе она написала лишь одно письмо в несколько строчек о том, что у неё всё хорошо, и доехала она нормально. Письмо короткое и ни в её стиле. После этого и до сих пор наступило абсолютное молчание. Ни слуху, ни духу. А может, это к лучшему?
   Моя январская самоволка к Марине не прошла бесследно, ибо чётко выполнялся закон сохранения радостей и горестей, а это значит, что, если где-то чему-то порадовался ни по Уставу, то изволь хлебнуть неприятностей за нарушение оного. Однако самое печальное заключалось в том, что именно тогда закончилось моё везение, и теперь к середине октября 1984 года оно так и не вернулось ко мне.
   Я вдоволь наслушался лицемерных камланий майора Гераскина о воинской дисциплине и служебном долге, причём, в различных интерпретациях. В своих патриотических фантазиях офицер зашёл так далеко, что у меня начало складываться впечатление, что ни Егоров и Контария водрузили знамя над Рейхстагом, а он, тогда ещё лейтенант Гераскин совершил этот подвиг, и теперь это давало ему право учить меня жизни. Глядя, как беснуется майор, я ни мог понять, то ли он сам дурак, то ли меня за дурака держит.
   Судите сами. Молодой человек три месяца не видел живой девушки. Ни в каком виде. И вдруг эта прекрасная девушка к нему приезжает. Она в одиночку прибыла к нему в учебку. Именно к нему. Целенаправленно. Что делать этому парню, если он очутился на службе ни по собственному желанию? В отличии, кстати, от бесноватого майора. Исполнять требования Устава? Или удовлетворить требования организма? Я выбрал организм, и не жалел об этом с тех пор ни секунды. А что выбрал бы Гераскин, попади он в такую ситуацию? Не знаю. Но сдаётся мне, что в зависимости от выбора, он теперь майор, а я всего лишь рядовой. Всё справедливо и каждому своё.
   Свои трое суток ареста я получил, и отбыл их минута в минуту, однако этим, как я и предполагал, мои галеры не ограничились. Ещё тогда, в январе, командир роты майор Гераскин мстительно пообещал мне "удачное" распределение, имея в виду нелюбимую всеми страну в Центральной Азии. И он замолвил своё подлое словечко, а потом злорадно ухмылялся, полагая себя судьбоносным вершителем чужих жизней. Хотя, вместо меня поехал бы другой. Значит, я спас кого-то? Получается так. Ну, а теперь, благодаря советскому офицеру, я и нахожусь здесь, под голубым небом Афганистана.
   Однако чёрная полоса на этом не закончилась, ибо, пришла беда - открывай ворота. В феврале я получил гневное письмо от мадемуазель Алексиевич, в котором она высказала всё, что она обо мне думает, и как ненавидит меня за измену и предательство. Началась расплата за грешную ночку.
   "Как ты мог, с этой воблой худосочной..." - писала Люда, и по её почерку, шедшим вкривь и вкось, я понимал, что эмоциональный накал во время написания письма был крайне высок. В общем, кто-то "стуканул" ей о том, что ко мне приезжала Марина. До сих пор в толк не возьму, кто это мог сделать!
   Этот "кто" доложил обо всём. "Стуканул" про флигель с вином и хрустящими простынями. "Стуканул" про самоволку с "гражданкой". "Стуканул" про оливье и скрипящую кровать. В общем, рассказал про всё и обо всём. С подробностями, граничащими с документальностью: когда пришёл, когда ушёл, где был, сколько отсутствовал. Все перемещения с точностью до минуты. Поразительная информированность, аж зло берёт! Но, кто, чёрт возьми! - метался я в бессильной ярости. - Ума не приложу! Ноги и руки поотрывал бы! - слал я проклятья в пустоту.
   Короче говоря, Людмила Алексиевич вернула все письма, писанные ей мною. Собрала посылку с подарками, каковые я ей когда-либо дарил, и отправила моим родителям в Горск. Получала уже мама и написала мне об этом.
   "Все шлюхи Горска теперь в Белецке ошиваются! Билетов не достать. Надо же, Марецкий там служит! Боже, как я была слепа!" - продолжала Люда сыпать несправедливые упрёки, вызванные справедливым гневом. В общем, прокляла она меня, и объявила о том, что между нами всё кончено.
   "Будь ты проклят, Марецкий! - писала она. - Я ненавижу тебя! Я больше не желаю тебя видеть! Ты - чудовище!"
   Ну и так далее. На пяти листах. Обидно, конечно, но справедливо. За всё надо платить! Я сам виноват в том, что произошло. Единственное, что я хотел бы узнать, это имя стукача.
   А в остальном, тоска и безысходность!
   Письма теперь получаю только от родителей и от бабушки. Иногда пишет Ольга и тётя Ирина, а также Сергей Приходько. Кстати, он попал в ПВО. Вот у кого везение не прерывалось ни на минуту.
   А у меня наступило время потерь.
   Маринка пропала.
   Людка бросила.
   И остался я один в этой поганой стране.
   Будь она неладна такая жизнь!
  
   * * *
  
   Сначала я почувствовал удар. Машина подпрыгнула и замерла, словно упёрлась в стену, а потом обдало жаром, будто рядом открылась дверь в парилку. Через мгновение я открыл глаза, и увидел ослепительный столб огня за бортом. Взглянув на окаменевшее лицо Цирулёва, я понял, что дело - табак, и произошло что-то непредвиденное. Случилось то, чего уже нельзя исправить, ибо ты это не контролируешь, а значит, не способен влиять на ситуацию. Проще говоря, в нас угодили из "стингера".
   Вертолёт завертелся на месте, а потом резко качнулся в сторону и вниз, совершив глубокий нырок по направлению к земле. Хвостовая часть пылала радужным пламенем вспыхнувшей изоляции. Едкий дым шибанул в нос запахом расплавленных полимеров. Глаза слезились от горящей химии. Я рефлекторно надел каску, ибо принцип: "чтобы потом не пожалеть", облекался в практическую форму. Двигатель работал рывками, словно внутрь попало инородное тело. В нём что-то стучало и постукивало. Корпус накренился. Машина рванула верх с сильным дифферентом на корму. Двое не пристегнувшихся десантников вывалились из сидений, и покатились в пылающий хвостовой отсек. Раздались крики, вспыхнувших, как факелы людей. Далее, последовал ещё взрыв, и запылала кабина пилотов. Это было второе попадание. Наступал полный пипец!
   Пропеллер вырвало из зацепления с движком, и его болтало в разные стороны, словно крылья раненой птицы. Двигатель взвизгнул, и перестал шуметь, замолчав навсегда. Стало тихо, как в гробу.
   Тьфу! Тьфу! Тьфу! - ещё разок. Что-то я стал суеверным, хотя теперь в самый раз!
   В следующий миг я ощутил в теле невесомость. Внутренние органы скачком переместились к горлу, и я понял, что вертолёт падает. А вот это уже совсем плохо!
   - Господи! Помоги нам! - закричал я в надежде, что Бог услышит.
   Я видел лица ребят, побледневших от страха, с отрешёнными пустыми взглядами, уже вверивших свои души во власть Всевышнего.
   А я не хочу!!!
   Я видел пылающую кабину, в которой, изогнувшись в креслах, горели пилоты.
   Мне рано умирать!!!
   Я видел старшего лейтенанта Цирулёва, с окровавленным куском стали, торчащим из головы.
   Мне жить хочется!!!
   Я не видел лишь выхода из ситуации, в которой оказался. Я не ведал путей спасения. Я не знал, что делать.
   Неужели - всё? Неужели жить осталось ровно столько, сколько времени продлится падение? Чёрт возьми, за что? Я ведь только начал жить!
   Мне стало жаль себя. Сколько всего не успел, не доделал, не домыслил. Сколько книг не прочитал, в скольких местах не побывал, скольких девушек не отлюбил! Я представил, как будут убиваться мама и бабушка. Как им будет тяжело и больно. А ведь у бабушки сердце больное. Я представил, как окаменеет отец, и будет курить сигарету за сигаретой. Я вообразил, как расстроится Марина, узнав об ЭТОМ. Наверное, она даже заплачет. А Люда? Она будет рыдать, или злорадно усмехаться. Мол, так тебе и надо, Марецкий! Туда тебе и дорога!
   Стоп! Ну, что ж я так не справедлив к Людмиле? С чего бы ей усмехаться? Она ведь любила меня! А может, и до сих пор любит! Конечно, от любви до ненависти - один шаг, это же я изменил ей, предал её, пустил по ветру свои обещания и клятвы. А теперь вот о злорадстве заговорил. Нехорошо, Витя!
   Земля приближалась, оставляя лишь мгновения для жизни, однако кадры из жизни прошлой что-то не мелькали перед внутренним взором. Может, ещё повезёт? Вот и земля! Господи, прими наши души!
   В этот миг вертолёт коснулся поверхности. Я закрыл глаза. Раздался взрыв, разорвавший корпус машины на тысячи осколков расплавленного искорёженного металла. Потом рвануло топливо и боезапас.
   Всё, капец!
   Я почувствовал, что лечу куда-то, откуда, судя по всему, возврата не будет.
   Но, на всякий случай: "Тьфу! Тьфу! Тьфу!"
  
   * * *
  
   Сознание возвращалось медленно и тяжело, словно выныривало из океанской глубины. Звуки, то приходили, то уходили, будто доносились из периодически открывающейся, а потом закрывающейся двери. Это был рёв пламени пылающего вертолёта, и самопроизвольный отстрел патронов под термическим воздействием. А ещё я слышал шорох когтистых лап по камню, и шуршание тела ползущей змеи, и шелестящий звук песка, перемещаемого ветром по каменистой почве.
   Когда я открыл глаза, то увидел небо во всю ширь. От горизонта до горизонта. Словно Голубой Океан разлился над моей головой, и не лежал я на спине, а падал вниз. Будто и земли не существовало, а было только небо, с движущимися точками птиц в воздушной бездне, с оранжевым солнцем на восходе, и с поблекшим полумесяцем на заходе.
   Когда-то давно некто Болконский уже лежал на поле боя под Аустерлицем, и также смотрел на небо, любуясь его насыщенным голубым цветом. После этого с князем произошли огромные перемены. Он всех простил, бросил пить и курить, стал вести здоровый образ жизни, и, кажется, подстригся в монахи.
   С тех пор прошло много лет, и теперь уже некто Марецкий лежал под небом голубым. Он никого не простил, ему хотелось выпить и закурить, и в монахи стричься он не собирался. К тому же, он не носил титул князя.
   Я сравнил свои ощущения неба, с впечатлениями от него господина Болконского, и понял, что с той поры ничего не изменилось. Само небо осталось того же цвета, Солнце и Луна также всходили и заходили, как это делали раньше, а птички, как летали, так и летают, не взирая на общественный строй и политическую ситуацию. Короче говоря, сплошные банальности.
   Однако, где я? - напрашивался вопрос. - На этом свете или на том? Это ведь можно как-то определить? Или почувствовать? Или осознать? Интересно, на том свете есть птицы? А небо? Оно существует в ином мире? А вообще, надо разобраться, где я очутился, а потом уже интересоваться небом и птицами, хотя, сдаётся мне, что я ещё жив, что я жив по-настоящему, что я живее всех живых, в том числе - живее лысого дядьки из Мавзолея.
   А значит, слава Богу! Аллах акбар! Шалом, яхве!
  
   * * *
  
   Перевернувшись на бок, я сразу увидел вертолёт. Вернее - то, что от него осталось. Машина догорала в косматых клубах чёрного дыма. Корпус перестал существовать, как единое целое. Обугленная хвостовая часть дымилась отдельно. Искорёженный пропеллер лежал метрах в тридцати от основной груды. Разлитое топливо выгорело, оставив на земле тёмные маслянистые пятна.
   Наверное, взрывной волной меня выбросило из машины, и я умудрился удачно приземлиться среди угрожающе торчащих камней. Вернее, ни я, а моё тело выбрало место для мягкой посадки. Потому что сам я ничем не управлял, и ничего не контролировал во время своего спасительного полёта.
   А кто управлял? - хотелось бы знать. - И кто контролировал? Кого благодарить за своё чудесное спасение? А может, мне просто повезло, как не везло никогда в жизни? Или это счастливое стечение обстоятельств? Возможно. Но говорят, что существует длинная очередь на счастливое стечение и чудесное везение, и за её соблюдением следят ангелы с крыльями за спиной. Значит, подошла моя очередь? И всего-то?
   Однако, где остальные ребята? Почему не слышно голосов? Почему не стонут раненые, и не ругается матом старший лейтенант Цирулёв? Ах, да! - вспомнил я. - Он же... И пилоты тоже. И двое десантников в хвостовой части. Но ведь кроме них должно оставаться ещё человек десять. Они-то где?
   Я попытался встать, и мне это удалось сравнительно легко. Словно не было пламени взрыва, неуправляемого полёта и падения с большой высоты. За исключением нескольких царапин, синяков и шишек, никаких повреждений на себе я не обнаружил. Легко отделался, шайтан меня сохрани! Я даже испугаться, как следует, не успел, так всё быстро произошло. Но всё-таки, почему все молчат?
   Обходя острые камни и массивные валуны, я медленно подошёл к дымящейся, искорёженной груде металла, которая ещё недавно была вертолётом. Я ещё ничего не увидел, но мне уже всё стало ясно. Иногда, чтобы догадаться, не надо видеть. Тут и ума много не требуется. Подойдя вплотную, я, наконец, разглядел, что осталось от тех, кто летел со мной в боевой машине. Это были сгоревшие тела десантников среди оплавленных фрагментов обшивки. Остатки одежды истлевшими ошмётками прилипли к обгоревшей коже. Обугленные тела блестели жировыми выделениями. Дымящиеся конечности пахли горелой костью. Оплавленные лица с лоскутами облезшей кожи походили на личины из фильма ужасов. Оскаленные рты белели осколками зубов, и красной плотью вывалившихся языков.
   Все погибли! - понял я. Всё отделение десантников сгорело заживо. Кроме меня. Узнать можно было только Цирулёва по куску металла в голове, который торчал из височной кости, как пропуск на тот свет. Остальных - только по личным вещам и жетонам. Многие военнослужащие не носят именных жетонов, считая это плохой приметой. Мол, повесил жетон на шею - всё, пиши, пропало, убьют, как пить дать! А если - нет, не повесил, то этим, мол, можешь обмануть судьбу и остаться в живых. Сегодня утром командир роты капитан Грисюк всем убывающим приказал надеть жетоны. Десантники подчинились, но я, как чувствовал, и выбросил жетон под корпус вертолёта при посадке. Ну, и что теперь говорить о суеверии, предрассудках, вере в приметы и прочем мракобесии? Я жив, а они мертвы, как это понимать? Получается, что исполнение суеверий и примет спасло меня, вкупе с молитвами, заклинаниями и стуком по дереву. Тьфу! Тьфу! Тьфу!
   В ожидании, пока тела остынут, я начал рыть братскую могилу. Все там будем! - гласила народная примета, однако, хороня экипаж вертолёта и отделение десантников, этим словоблудием не успокоиться. Маловато будет! Здесь требуются иные объяснения, но где же их взять? Значит, придётся мстить? Око за око, зуб за зуб? Значит, придётся!
   Каменистая почва плохо поддавалась рытью и копанию. Слишком твёрдая. Инструмент отскакивал, жёстко пружиня от скального грунта. Каменная крошка болезненно колола лицо и руки. Крупные камни приходилось обкапывать и выносить из могилы. От ударов металла о камень сыпало искрами. К концу дня я сломал две лопаты и кирку, но работа продвигалась крайне медленно. Мне удалось вырыть небольшую яму глубиной не более полуметра, а дальше шла сплошная скала, которую долбить было бессмысленно. Работу пришлось прекратить, да и мне следовало поторапливаться. Необходимо поскорее уносить ноги, потому что душманы будут искать вертолёт. Вернее, уже ищут. Найдут, или - нет, неизвестно, ибо поиск в горах штука сложная, без авиации почти бессмысленная, если точно не знать места падения. А наши пилоты, царство им небесное, успели далеко увести машину, так что велик шанс, что найдут не скоро. Но, тем не менее, надо спешить, потому что бережёного, Бог бережёт, а не бережёного, душман стережёт.
   Борясь с приступами тошноты, я вытащил из обломков липкие окровавленные сгустки, бывшие когда-то десантниками и пилотами, офицерами и солдатами, христианами и мусульманами. Всех уровняла смерть. Братья по оружию лежали теперь в братской могиле. Чьи-то дети, мужья и братья.
   Произнеся очередную банальность, я кое-как снял личные жетоны, которые так прикипели к телам, что пришлось отрывать с мясом. Затем, уложил останки в могилу, кладя тела впритык, плечо к плечу, чтобы все поместились. Из оружия оставил свой родной автомат с несколькими рожками, совершенно не пострадавший "Макаров" Цирулёва с запасными обоймами, многоцелевой охотничий тесак, который нашёл у кресла пилота, и две гранаты, находившиеся у меня в "лифчике". Всё остальное оружие уложил в могилу. Если попадут в рай, оно не понадобится, а в аду им встретится много нехороших парней. Пусть будет.
   Я забрал все сохранившиеся консервы и сухари. Прихватил бинокль и чудом сохранившуюся флягу с водкой. Слил всю обнаруженную воду в двухлитровую канистру. Нашёл сигареты в серебряном портсигаре, и слипшуюся в расплавленный комок пачку леденцов. Потом засыпал могилу землёй, и тщательно обложил образовавшийся холм плоскими камнями.
   Постоял молча. Прочитал общую для всех молитву. Один из пилотов был татарином. Цирулёв, насколько я знаю, евреем. Двое десантников - мусульмане: узбек и азербайджанец. Остальные - славяне, молдаванин и два прибалта. Так что молитва для всех общая, и пусть земля им будет пухом.
   Солнце, тем временем, скрылось за гребнем Западного хребта. Серые сумерки продлились недолго, и очень скоро наступила чёрная беспросветная афганская ночь.
  
   * * *
  
   Всю ночь я продвигался на запад. Туда, откуда прилетел. Требовалось удалиться от места катастрофы как можно дальше, чтобы злой душман меня не обнаружил. Ибо теперь, погибнуть смертью храбрых, в мои планы не входило. Теперь необходимо добраться до своих, и доложить об обстоятельствах трагедии. Чтобы прочесали местность. Чтобы проутюжили окрестные кишлаки. Чтобы забрали трупы. И чтобы отомстили за всех и за каждого. И чтобы я в этом участвовал.
   Под утро усталость сморила меня окончательно. Обнаружив углубление в скале, я протиснулся туда, и тут же уснул. Во сне ко мне явилась Людмила Алексиевич, самая очаровательная девушка на свете, которую я безвозвратно потерял. На ней была короткая белая юбка в обтяжку, а её красивые длинные ноги были обуты в туфли на высоком каблуке. Просвечивающая блузка едва доставала пупка и имела вырезы впереди и сзади. Вот так тебе! - говорил весь её внешний вид. Её густые светло-каштановые волосы были распущены и опускались ниже плеч, а пухлые губы цвета спелой клубники надулись от обиды. Она смотрела на меня своими янтарными глазами, полными слёз, и срывающимся от обиды голосом говорила мне единственную фразу.
   - Что ты надела, Марецкий?! Как ты мог?!
   Я не знал, что ей ответить, потому что уже наделал, и как-то смог. И поначалу не жалел об этом. Теперь же, сравнивая Люду и Марину, я чётко осознавал, чего себя лишил, и точно знал, что Марина Люду никогда не заменит. Даже близко не заменит. Ни по одной номинации. Конечно, Маринка привлекательна, умна, талантлива, в ней существуют изюминки и внутри и снаружи, но всё это замечательно, пока рядом с ней не поставишь Люду. И тогда, глядя на них обеих, начинаешь понимать, что Марина - просто красивая девушка, а Люда ОЧЕНЬ КРАСИВАЯ ДЕВУШКА. С большой буквы и во всех местах. Однако поздно сожалеть. Мой поезд ушёл, а я из него вывалился сам.
   - Что же ты наделал, Витечка?! Как ты мог?! - прошептала Люда в последний раз, и после этого разрыдалась.
   Не в силах смотреть на её слёзы, я проснулся. Колючий солнечный луч светил прямо в глаза, но углубление оказалось настолько тесным, что мне некуда было отодвинуть голову. Развернуться не представлялось возможным, а потому я долго прислушивался к наружным звукам, и, ничего не услышав подозрительного, полез вперёд ногами. Плохая примета. К тому же, двигаться по узкому каменному лазу ногами вперёд очень неудобно. И очень неразумно. Но делать нечего, назвался груздём, полезай в кузов. К счастью снаружи никого не оказалось. Полчища моджахедов не караулили меня. Я же получил ещё один урок выживания: в узкие пещеры надо залезать вперёд ногами, чтобы вылезать быстро, и головой вперёд.
   Осторожно взобравшись на пологий холм, я осмотрел окрестности. Каменистая пустыня тянулась во все стороны. Ни что не нарушало монотонности пейзажа. Даже в бинокль с многократным увеличением я не обнаружил ни единого движения или шевеления. Пусто. Ни души. Ни людей, ни следов их деятельности. Ни домашнего скота, ни садов, ни огородов. Ни построек, ни домов. Пустыня! На земле - ящерицы, пауки и змеи. В небе - птицы. А между ними я, ефрейтор Марецкий, "черпак" ВДВ. Один, в самом центре страны Афганистан, среди злобных пуштунов, хитрых таджиков и покладистых узбеков. Зато - живой, а это уже не мало, потому что из пятнадцати человек, находившихся в вертолёте, выжил только я. Значит, то, что мне сохранена жизнь - это дар свыше?! Подарок от Господа Бога?! Если это так, то подарком надо воспользоваться, и выжить, вернуться домой, и осчастливить своим возвращением всех, кому я по-настоящему дорог!
  
   * * *
  
   Следующей ночью мне приснилась Марина. Она прогуливалась по Парку с каким-то мужчиной. Он был ни молод и ни стар, ни красавец и ни урод. В общем - никакой. Таких - миллион. Марина собирала полевые цветы, и между делом разговаривала с ним. Было заметно, что он тянется к ней всей душой, сердцем и телом, ловит каждый взгляд, подобострастно заглядывает в глаза, и пытается предугадать каждое желание. Короче говоря, он являлся олицетворением влюблённого мужчины средних лет, которого очаровала юная красивая девушка, годившаяся ему в дочери. Марина же его чувств не разделяла, телом и душой к нему не тянулась, держала на расстоянии, но, судя по всему, отвадить в грубой форме не могла. Ни в связи с хорошим воспитанием, а по каким-то другим причинам. Мужчину это сильно раздражало, но он терпеливо сносил равнодушие сероглазой барышни, надеясь со временем добиться взаимности. А Марине его назойливые ухаживания и напрасные надежды давно опротивели, но она вынуждена была их терпеть, ибо послать ухажёра далеко-далеко не имела возможности. Интересно, кто он?
   Увидев меня, пай-девочка обрадовалась, рассмеялась восторженно, и подошла близко-близко. Я видел её слегка раскосые ярко-серые скандинавские глаза, и понял, наконец, что никакая она ни японка, а скорее лапландка, или карелка, или саамка, или даже финка, а может и эстонка. Короче говоря, какая-то северная финно-угорка. Она долго смотрела мне в глаза своим прозрачным ледяным взглядом, а потом без всякой подготовки и преамбулы сказала:
   - Это я попросила, чтобы нас с тобой сфотографировали в Парке. Помнишь?
   - Помню! - опешил я.
   - А потом отослала фотки твоей красавице в Столицу.
   - Зачем ты это сделала?
   - Я люблю тебя, Виктор Марецкий! И буду бороться за свою любовь всеми возможными средствами!
   - Какими, интересно знать?
   - Разными, любимый. Мне надоело быть скромной серой мышкой, и я перестала ею быть.
   - Ты избавилась от своих комплексов?
   - Почти.
   - Значит, тебя можно поздравить?
   - Нужно, Витя, нужно! И первым проявлением этого избавления стали события января этого года. Мне так захотелось увидеть тебя, как ничего и никогда ни хотелось в жизни. Так вот, вместо того, чтобы плакать в подушку, я взяла, и приехала к тебе в Белецк, удовлетворив свою прихоть по полной программе. Это была сказочная ночь, дорогой! Ничего подобного я в жизни ни разу не испытывала. Ни ночь, а сказка, милый мой Витечка! Я улетела на вершину блаженства, а утром, нежась в твоих мускулистых объятиях, я поняла, как должна поступить дальше.
   - Как? Позволь поинтересоваться?
   - Я сообщила твоей Людке, что была у тебя. Естественно, от своего имени. Я написала письмо, в котором подробно, со всеми изюминками и клубничками описала нашу сладкую ноченьку любви. Упомянула о всех шрамах и родинках на твоём теле, в том числе о тех, которые можно увидеть только на голом Марецком. Понимаешь?
   - Понимаю.
   - Я так документально изложила каждую деталь нашей встречи, что твоей столичной штучке ничего не останется, как поверить в правдивость письма. Уверена, моё послание произвело на неё впечатление, и теперь, если у неё есть хоть капля гордости, она порвёт с тобой.
   - Уже порвала.
   - Вот видишь, любимый, - радостно воскликнула сероглазая скандинавская барышня, - какими женщины могут быть коварными, и чего только не сделают, чтобы заполучить своего милого ненаглядного!
   - Теперь вижу.
   - Ну, что ж, до свидания, дорогой. Жду тебя с нетерпением в Горске. Ведь ты вернёшься теперь ни к ней, а ко мне! Правда, сказка моя?
  
   * * *
  
   Проснулся я весь в холодном поту. Промок насквозь, словно преодолевал полосу препятствий с полной выкладкой, на время, и в противогазе. Стояла ночь. Ещё одна холодная ночь среди камней, змей и ящериц. Звёзды щедрой россыпью сверкали в черноте небес, подмигивая из космической бездны зелёными огоньками. Тонкий серп молодой Луны нависал над головой, словно кривой монгольский меч.
   Я очень замёрз. От холодного пота продрог так, что зуб на зуб не попадал. Складывалось впечатление, что я не в Центральной Азии, а где-то гораздо севернее. Однако, несмотря на холод, костёр я разводить не решился. Уж слишком хорошо видно издалека. Хотя дрова имелись, я собирал по пути всё, что горело. Чтобы получить хоть какую-то порцию тепла, закурил. После нескольких затяжек, мысли закрутились, голова заработала, мозг ожил.
   Что же за сон такой мне довелось увидеть? А ведь очень похоже на правду. Складно у неё там всё получается. Особенно, про Белецк. Про шрамы и родинки. Ну, а кто ещё мог знать о нашей встрече? Никто. Только я и Марина. Или люди, которым мы могли рассказать об этом. Я не рассказывал, это - точно. А Марина? Теоретически - могла. Однако на практике она мне ещё в Горске рассказывала, что у неё, кроме Ольги, нет подруг. Ольга же, как любимая двоюродная сестрица, своего обожаемого двоюродного братца никогда и никому не сдаст. В этом я уверен на 99,9 %. 100% гарантии даёт только Господь Бог.
   Конечно, за нами мог кто-то целенаправленно следить, а потом накапать Люде об итогах слежки, но кто? Кому это надо? Может, Роман Вовгура? Я вздрогнул, вспомнив это имя. А ведь он мог! И теоретически и практически. Он тоже служил в Белецке, в учебке, только в другой роте. Ромчик мог увидеть меня случайно, проследить потихоньку, как он это умеет делать, а потом: кап, кап, кап! - накапать своей обожаемой Людочке. Мол, смотри, любимая, тебе Марецкий даже на службе умудрился изменить, а представь, что на гражданке будет твориться! Однако Роман не мог знать про шрамы и родинки. Точно, не мог. А кто сказал, что Люде про них сообщили? Марина сказала. Причём, Марина из сна. И этому следует верить? Сомневаюсь.
   Что может быть хуже отвергнутого ухажёра? Только ещё один отвергнутый ухажёр. Потому что тогда их уже двое, а это - группа. Однако, Роман один одинёшенек, и, как бы я к нему не относился, надо быть справедливым: он не подлец! Сколько его знаю, и какие бы отношения между нами не складывались, он мне никаких подлостей не устраивал. Это - факт. Более того, я не слышал, чтобы он кому-нибудь другому подлянку скорчил. И это тоже факт. Так что, антипатии - антипатиями, а факты - фактами. Надо уметь отделять мух от котлет. И всё же, следует при встрече спросить, пишет ему Людка или нет. Интересно, что он ответит? Ведь Ромчик не умеет лгать. Точно, не умеет. Только для того, чтобы спросить, нужно сначала вернуться живым.
   Выкурив сигарету, я, конечно, не согрелся, и потянулся к фляге с водкой. Сделал несколько глотков для профилактика ОРЗ. И немного для души. Такие сны не способствуют душевному равновесию. Вот тебе и пай-девочка! Удивила! Хотя, разве в сказанное ею можно верить? Это ведь всего лишь сон и не может быть правдой. Возможно, где-то в подсознании я допускал подобную версию, так как она не лишена смысла и логики. Это привело к возникновению сегодняшнего сна, однако в подобные сны ни хотелось верить, иначе жизнь превратиться в сущий ад. Пожалуй, я наивен, но, если не верить Маринке-художнице, то, кому тогда верить? Человек не может измениться в одночасье, на чём настаивает пай-девочка во сне, а это означает лишь то, что, если сон - чистая правда, то выходит, что Марина Копылова всё время нашего знакомства врала, претворялась и лицемерила, стараясь быть ни той, кем была на самом деле. Разве это возможно?
  
   * * *
  
   Через трое суток у меня закончилась еда. Как я её не растягивал, и не уменьшал порции, наступил момент, когда я съел последний сухарь. Ещё через день, я выпил оставшийся глоток воды, и выкурил последнюю сигарету. На том припасы кончились. Значит, пока имеются силы, необходимо добыть еду и воду. То есть, надо искать людей, ибо, где люди, там найдётся и вода, и еда. Раньше я от них прятался, а теперь наоборот, придётся искать встречи. Иначе мне конец. Не погиб в вертолёте, так умру от голода и жажды. Что за страна!? Сплошь камни и горы. Ни рек, ни лесов, ни озёр. Одни бараны и барханы. Спрашивается, что мы здесь забыли?!
   Я долго брёл по каменистой пустыне. Холмы сменялись холмами, высохшие русла рек петляли между скалами, а узкие расщелины уводили всё дальше, вглубь зловещей каменистой местности. Я сильно ослаб без еды и воды. Усталость волнами накатывала на ослабленный организм, неся головокружение и тошноту. Пришлось оставить всё, без чего, казалось бы, можно обойтись: каску, бронежилет, противогаз. Подумал, и выложил пистолет Цирулёва с запасными обоймами и флягу с водкой. Остался вроде бы налегке, но сил уже не оставалось. Приближался предел моих физических возможностей. Голода я не ощущал, потому что всё заглушала жажда. Я часто останавливался, чтобы отдохнуть, проваливаясь в вязкую полудрёму, а потом долго и тяжко выходил из неё. Становилось очевидным, что, если завтра я не найду воды, мне будет не легко остаться в живых.
   Во рту пересохло, и мне казалось, что нёбо покрылось жёсткой ребристой коркой. Язык стал шершавым, как наждачка. Губы обветрились, распухли, потрескались и болезненно кровоточили, оставляя металлический привкус. Я их пытался облизывать, но язык был сух, а во рту не осталось влаги. Начались миражи и видения, связанные с водой. Реки и озёра грезились мне посреди каменистой пустыни. Я галлюцинировал водой, видя перед собой фонтаны и ручьи. Вода мне снилась в виде холодного пива, кваса и лимонада. Как только начало темнеть, я забрался в расщелину между двух крупных валунов, и тут же провалился в забытье, где было много воды, росли пальмы, а меня окружали красивые девушки в открытых купальниках.
   А после девушек мне приснился Роман Вовгура. Он стоял по колено в воде, худой и поджарый, с осунувшимся, окаменевшим лицом, и смотрел мимо меня. Ему было тяжело говорить со мной, но он явился на встречу, хотя и во сне. Так что, поговорим.
   - Тебе Люда пишет? - спросил я для затравки.
   - Нет. В самом начале службы я ей написал. Она кратко ответила, но предупредила, чтобы я больше ей не писал, потому что на мои письма она отвечать не будет. Мотив был прост, она не желала давать тебя, Витя, ни единого повода для ревности. Людмила любит тебя, Марецкий! Ты хоть понимаешь это?
   - Понимаю, - кивнул я, не желая вдаваться в подробности взаимоотношений Марецкого и Алексиевич. - И ты больше ей не писал?
   - Нет.
   - А она тебе?
   - Нет.
   - А после Нового года?
   - Нет.
   - А в последнее время?
   - Нет.
   - А ты не разговорчивый.
   - А о чём нам с тобой говорить?
   - Но ты ведь пришёл!
   - Но ведь это сон.
   - Ты знаешь, что находишься в моём сне?
   - Догадываюсь.
   - И тебя это не смущает?
   - Нет. Я ведь тоже сплю.
   - Странно.
   - Вот и я говорю.
   Некоторое время я размышлял об услышанном, а потом думал, о чём бы ещё спросить.
   - А ты не следил за мной в Белецке?
   - Нет.
   - В конце января.
   - Нет.
   - Ты знаешь Марину Копылову?
   - Нет.
   - Но ты видел её со мной?
   - Видел.
   - Где?
   - В старом Парке.
   - В Парке? Там, где заброшенное кладбище?
   - Да. Я люблю там гулять.
   - Чёрт!
   - Вот и я говорю.
   Ситуация обострялась. Вовгура видел нас с Мариной. Но с Мариной лично не знаком. Врёт? Не знаю, но, если поверить в слова пай-девочки из сна, то у меня возникал вопрос: мог ли Роман быть тем человеком, которого Марина попросила сфотографировать нас?
   - Ты фотографировал нас с Мариной Копыловой?
   - Да.
   - Зачем?
   - Меня попросили.
   - Кто?
   - Её отчим.
   - Отчим?!
   - Да. Её настоящий отец погиб, когда она была совсем маленькой. Несчастный случай. В последствии её мама повторно вышла замуж.
   - Откуда ты об этом знаешь?
   - Отчим поведал.
   - А зачем ему понадобилось нас фотографировать?
   - Не знаю. Он не говорил.
   - И ты согласился?!
   - Да. Мне нужны были деньги.
   - Сколько?
   - Сошлись на пятидесяти рублях.
   - Почему он сам этого не сделал.
   - Он сказал, что совершенно не смыслит в фотографии, и опасается, что у него ничего не выйдет.
   - А ты, значит, смыслишь?
   - Немного.
   - Но, почему - ты?
   - Думаю, это случайность. Я прогуливался по Парку, а он сам ко мне подошёл. Сказал, что в глубине Парка его падчерица гуляет с молодым человеком. Мне, говорит, это не нравится. Вы не могли бы сфотографировать их, за отдельную плату. Я не знал, что это ты, а потому согласился. А когда узнал, было поздно отказываться. Так что, Витя, извини, если что ни так.
   - Ничего. Бывает.
   - Вот и я говорю.
   - А сам-то ты, что думаешь по этому поводу?
   - Я думаю, что отчим влюблён в свою падчерицу.
   - С чего ты взял? - удивился я, однако тут же вспомнил мужчину из сна о Марине.
   - Так, интуиция.
   - Он как-то дал тебе об этом понять?
   - Нет. Но он смотрел на неё по-особенному.
   - Влюблённо?
   - Пожалуй, нет. Скорее похотливо смотрел. С вожделением. Как самец на самку во время гона. Влюблённые люди так не смотрят. Любовь - это нечто гораздо большее, чем просто секс.
   - Согласен.
   - Ты? Согласен?
   - А что тебя удивляет?
   - Да - нет, ничего. Просто я считал, что в слово любовь ты вкладываешь иные смыслы.
   - Может этих смыслов у меня просто поболее, чем у тебя?
   - Может быть.
   - Ещё что-нибудь можешь сказать про Маринкиного папочку?
   - Он - подонок!
   - Ничего себе! Почему?
   - Сам узнаешь со временем.
   - А ты уже знаешь?
   - Догадываюсь. Но тебе не скажу.
   - Почему?
   - Я же сказал - догадываюсь. Доказательств у меня нет, а голословно обвинять не намерен.
   - Ты чистоплюй, Вовгура!
   - Вот и я говорю.
  
   * * *
  
   Когда я проснулся, в горах зарождался серый рассвет. Западные склоны гор посветлели. Небо на востоке набухло ярко-голубыми красками. Ватные клочья кучевых облаков окрасились снизу в розово-красные цвета. Наступало очередное безрадостное афганское утро.
   Безумно хотелось пить. Я так ослаб, что каждое движение давалось с превеликим трудом. Каждый шаг отдавался в теле тупой вибрирующей болью. Каждый подъём грозил оказаться последним. Однако, несмотря на тяжёлое физическое состояние, мозг оставался в нормальной кондиции, а виденные сны оставили многослойное впечатление.
   "Это правда?" - спрашивал я себя в который раз. - "Разве в это можно поверить?"
   "Это всего лишь сон!" - отвечал мне мой здравый смысл.
   "Он совпадает со словами Марины!" - не унимался я.
   "Вовсе нет. Скорее - наоборот. Марина сказала, что она попросила кого-то сфотографировать вас. А Роман утверждает, что с Мариной не знаком лично, а о съёмке его попросил отчим твоей пай-девочки. А это ни совсем одно и то же!" - возразил мой внутренний голос.
   "Это значит лишь то, что нас снимали двое", - продолжал настаивать я, - "Роман Вовгура, и тот, кого попросила Марина. Они фотографировали независимо друг от друга. Разве такого не может быть?"
   "Может, но только не в реальной жизни".
   "То есть, всё это только сны?"
   "Скорее всего".
   "И всё-таки, этому можно верить? Как думаешь ты, мой внутренний голос?"
   "Не рискуй!" - ответил мне он. - "Так всех подозревать начнёшь!"
   "Что же делать?"
   "Для начала, останься живым!"
   "Хороший совет", - подумал я, и продолжил путь.
   Не прошёл я и нескольких сотен метров, как увидел впереди такое, что принял вначале за мираж, каковых перевидал множество за последнее время. Это была долина между двух горных хребтов, которая отличалась от всего виденного до сих пор, как небо от земли. Густая зелёная трава зеленела в долине, и на окружающих её склонах. Яркие пятна цветов пестрели многообразием среди изумрудной зелени. Запах разнотравья горьковатыми ароматами хлынул на меня вместе с лёгким дуновением ветра. Я затряс головой, изгоняя видение, однако мираж оказался реальностью. Глядя вдаль, куда простирался обширный лесной массив, я видел лишь густую непроходимую чащу, своими размерами уходящую за видимый горизонт. А всего метрах в ста от меня протекал ручей - тонкая прозрачная полоска, змейкой извивающаяся между камней. Я не слышал журчания его воды, плеска крохотных волн и шуршания слабого прибоя по прибрежной гальке. Зато я кожей ощущал звуки ручья, отчётливо осязая, как его струи, шелестя, обтекают валуны, трутся о каменистые берега, и гонят по дну белый чистый песок.
   "Буду жить!" - с восторгом подумал я, и бросился к источнику. Добежав до него, и убедившись, что это не мираж, я сбросил оружие, повалился лицом в воду, и пил, пил, пил... Вода была чиста и прохладна, словно божественный нектар, сладкая и вкусная, будто напиток с Олимпа, она освежала лучше чая, и бодрила, как крепкий кофе. Я пил, отдыхал, и снова пил. До изнеможения пил, пока она не полезла обратно.
   Отдышавшись, выпил ещё немного. Потом, наполнил канистру. Затем, опомнившись, поднял автомат. Вот дурак! Так и скальпа можно лишиться. Укрывшись в прибрежном кустарнике, осмотрел в бинокль прилегающие окрестности. Интуитивно я не чувствовал опасности, и визуально никого не обнаружил. Однако необходимо покинуть открытое место.
   Утолив жажду, я ощутил звериный голод, и сильное желание закурить. "Теперь надо раздобыть еду!" - думал я, направляясь к лесу. - "Должно же там водиться хоть какое-то зверьё!"
  
   * * *
  
   Названий деревьев я не знал, да и не было необходимости. Что-то ни наше, ни европейское, ни северное. А - наоборот, что-то южное, хвойно-кипарисовое, вечно зелёное и можжевельниковое. С пряным запахом восточных сказок. С Али-бабой, Синбадом и Багдадом. Казалось, что вот, сейчас из кустов выскочат Шахиризада с Шамаханской царицей, и, увидев меня, смутятся, прикроют лицо прозрачной кисеёй, и обратятся в бегство. А я им: "Стой! Руки вверх! Сымай одёжу! Лягай у койку! Ща, я вас!"
   От этой думки стало хорошо и весело. Раз мысль зашла о восточных дэушках, и потенциальной возможности их появления во флигеле или на заветном диване, значит, я пошёл на поправку. Ещё бы пожрать чего-нибудь, и будет совсем хорошо.
   Деревья стояли густо и вразброс. Тропинок никаких не наблюдалось, и выходило, что попал я в дикий, первобытный, нехоженый лес, где врядли ступала нога человека. Тем более - белого. Листва убаюкивающе шелестела, хвоя топорщилась острыми иглами, можжевельник благоухал терпко, словно бокал с джином. Деревья плавно изгибались под лёгким ветром. В непролазных кронах птицы вили гнёзда. Глупый дятел долбил клювом ствол. Вокруг шныряли белки в поисках орехов. Жужжали пчёлы в поисках нектара. Летали бабочки в поисках партнёра по соитию. Это в октябре-то!?
   Я сел под дерево, похожее на кипарис, и привалился к стволу. Хотя мысли о диване и флигеле уже посещали меня, я оставался очень слабым. При отсутствии еды, выпил ещё воды. В животе весело заурчало. Что бы ни случилось, теперь буду жить! Назло врагам, душманам и моджахедам. Назло мировому империализму и неоколониализму. Назло всем.
   Переварив выпитую воду, пошёл дальше на запад, к пределам родного полка. Лес рос густо, но попадались открытые участки. Обширные и удобные для выпаса скота. На одной из таких полян паслось стадо овец. Я застыл, не веря удаче, а потом быстро спрятался за дерево. Понаблюдав некоторое время, я понял, что пастуха в пределах видимости нет. Спит, небось, в тени деревьев. Однако несколько огромных лохматых псов бдительно стерегли отару, и подойти близко не позволят. Значит, буду стрелять из-за деревьев, потому что это мой единственный шанс. Если теперь не добуду еду, могу с голоду загнуться. Смешно! При падении вертолёта остался жив, источник воды обнаружил, а тут, при живых баранах с голоду помирать? Не пойдёт! Плохо разбираясь в овцах и баранах, я выбрал жертву средних размеров. Ту, что ближе ко мне. Далее, действовал автоматически. Перевёл автомат на одиночную стрельбу. Снял с предохранителя. Убедился, что патрон дослан в патронник. Установил ствол на ветку дерева. Широко расставил ноги. От слабости, неожиданно, и как всегда не вовремя, задрожали руки, и помутилось в глазах. Закрыв глаза, несколько минут простоял без движения, упёршись лбом в ствол дерева. Вроде отлегло. Взяв себя в руки, сосредоточился. Сконцентрировался до предела, понимая, что выстрел должен быть один единственный, ибо один выстрел - это случайность, а два - уже перестрелка. Слишком много ненужного внимания может привлечь. Потом долго целился, смаргивая набегающую слезу. Ну, всё, огонь!
   В первозданной тишине звук выстрела оглушил. Птицы, возмущаясь на все лады, взмыли в небо. Белки оцепенели, слившись со стволами. Лохматые псы замерли, обернувшись на звук, и залаяли, однако остались стоять на месте. Я ожидал увидеть испуганного пастуха, но видно сон его был крепок. Или - наоборот, услышав выстрел, спрятался подальше. Дождавшись, пока стадо перейдёт на новое место, я вышел из леса, и подобрал свою овцу. Только взвалив её на плечи, я понял, как ослаб. Спина прогнулась под тяжестью, ноги мелко задрожали, в голове зашумели водопады с камнепадами, а в глазах вспыхнули радужные круги, и стали загораться звёздочки. Я медленно передвигался на негнущихся ногах, словно на ходулях. В висках стучали молоты, молотки и молоточки. К горлу неравномерными волнами подкатывала тошнота. В груди застрял не перевариваемый комок. Однако я точно знал, что надо идти, потому что, если остановлюсь, то ещё на один рывок сил не хватит. Наконец, дотащившись до леса, я упал вместе с ношей, и долго лежал, дожидаясь, пока организм придёт в норму.
   Пастух так и не показался, а я, отдышавшись, оттащил добычу подальше в лес, разжёг костёр, и, поджарив немного мяса, с жадностью поел. Улёгшись на траву, стал ждать реакции организма. Её не последовало. Тогда я поел ещё, и на том ограничился. Вырезав из туши лучшие куски, я стал коптить их впрок. Пусть будет. Ведь никому ни дано знать, сколько я ещё пробуду в пути.
   Утром я продолжил путь на запад. Туда, где по утрам дают хлеб с маслом, по воскресеньям - два варёных яйца, а по праздникам - бараньи котлеты. Красота! Настроение улучшалось по мере восстановления сил и продвижению вперёд. Всё будет хорошо! - подбадривал я себя, - выдвигая железные аргументы. Вода есть, и мясо имеется. Год службы позади, и я уже "черпак". Ещё год, и я дома, в Горске, у мамы с папой. Ура!
   Наевшись и выспавшись, я наполнился живительной энергией, и сегодня впервые с момента катастрофы поверил в своё спасение. Передвигался я быстро. Когда мне попадались селения, я обходил их стороной, стараясь не наследить, и не быть замеченным.
   Природа буйствовала в долине во всём своём разнообразии. Ручьи струились в изобилии. Лес кишел мелкой живностью. Попадались ягоды и плодовые деревья, но, не ведая, что это, употреблять в пищу я их так и не решился. Днём мне пели птицы, стрекотали кузнечики, жужжали пчёлы. Ночью - развлекали сверчки и цикады. Иногда я забывал, где нахожусь, и чем занимаюсь, а когда выныривал из этого сладкого забытья, то понимал, что именно в нём, в забытье, заключалось истинное счастье солдата: забыть, куда тебя занесло, и не помнить, за чем тебя послали.
   Через два дня лес начал редеть. Высота хребтов с севера на юг постепенно уменьшалась. Вскоре лес сменила кустарниковая растительность, а к середине третьего дня пути я вышел на степной простор. То, что предстало моему взору, выглядело очень странно. На площади примерно в один квадратный километр, на равном расстоянии друг от друга лежали менгиры. Рядами и шеренгами выстроенные. Как карандаши в коробке. Десятки тысяч каменных валунов в форме фаллоса лежали на земле ровными рядами, словно разложенные для просушки. Около часа я просидел в густом кустарнике, наблюдая за окружающей местностью, но ничего опасного не обнаружил.
   Солнце перевалило за полдень. Надо решать, оставаться ли здесь на ночёвку, и ближе познакомиться с этим скоплением камней, или минуя их, идти дальше. Недолго думая, выбрал первый вариант, и подошёл ближе.
   Мне не показалось - это действительно были менгиры. Каменные валуны, обработанные примитивным инструментом тысячи лет назад. Слегка обработанные. Ни очень умело обработанные. Однако и теперь было заметно, что доисторические скульпторы пытались придать им форму человеческого тела, теперь значительно стёртое временем, дождями и ветрами. Их устанавливали по всей планете люди разных культур, национальностей и вероисповеданий. Устанавливали в каких-то особенных точках и для каких-то неведомых целей. И вот теперь я вижу их, собранных в одном месте, и уложенных ровными рядами на равных расстояниях друг от друга, и расстояние это примерно равняется трём метрам.
   Как это понимать? Кто это сделал? Зачем?
   Я шёл между рядами древних идолов, и везде видел одно и то же. Каменные валуны сходной формы и сходных размеров лежали ориентированные с севера на юг, притом, что более широкая нижняя часть, располагалась на севере. И, что? Никаких закономерностей в этом я не находил, за исключением того, что лежали они в геометрически правильном порядке, что подразумевало не природное скопление, а вмешательство разума. Продукт деятельности интеллекта. Какого? Человеческого? Или чьего-то иного?
   Однако, стоп! Присмотревшись внимательнее, а затем, проверив на нескольких сотнях менгирах, я приметил ещё одно сходство, объединяющее валуны. Это были дефекты их каменных тел. Трещины и дыры, сколы и сломы, оплавленные участки от термических воздействий и дырчатая коррозия от кислотных дождей. Суммируя увиденное, можно утверждать, что древние идолы, находящиеся на поляне, имели значительные дефекты и обширные разрушения, не позволяющие им находиться в вертикальном положении.
   И тут я остановился. Вот это да! То, что предстало моему взору, выглядело совершенно необъяснимо. В жизни, конечно, всякое бывает, но, чтобы один и тот же массивный предмет, можно было видеть в двух различных местах, отдалённых друг от друга на тысячи километров, про такое я ещё не слышал. Только в фантастических книжках читал. Или - в мистических. Фантастика и мистика заключалась в том, что я видел перед собой менгир из расформированной войсковой части, которую посетил в январе через подземный ход. Тот, что треснул по всей длине в соотношении к толщине пять к одному. И стянутый мною проволокой и кабелями. То есть, отремонтированный по всей высоте, и оставленный в снегах родной страны. И вот он здесь. В Афганистане. Покрытый знакомыми стяжками сверху донизу. Но, каким образом?
   И тут мне в голову пришла довольно странная на первый взгляд мысль. А что если относительно этих разрушенных менгиров провести аналогию с людьми? Если рассмотреть этих идолов с точки зрения человека? То есть, мы имеем камни с дефектами. Как это зовётся у людей? В медицине это трактуется как травмы и ранения. Однако травмы и ранения бывают разными по степени тяжести. Одни из них лечатся, и человек возвращается к нормальной жизни, а другие, либо лечатся плохо, либо не лечатся совсем. В первом случае человек становится инвалидом, а во втором - умирает. Менгиры, расположенные на этом поле имеют серьёзные повреждения и дефекты. По человеческим меркам - они получили ранения и травмы, не совместимые с жизнью. А куда человек попадает после смерти? Правильно, на кладбище. Значит? Значит, я нахожусь на кладбище менгиров!
   Я вздрогнул от такой аналогии. Однако, если размышлять дальше, то неизбежно сталкиваешься с мыслью о том, что эти разрушенные менгиры должен был кто-то сюда доставить, и ровно уложить на кладбищенской поляне. То есть, должен быть катафалк и могильщики. Ну, и где они? Пожалуй, стоит подождать!
  
   * * *
  
   Я провёл в ожидании два дня, но так ничего и не дождался. Дефектные камни никто не доставлял, ни по земле, ни по воздуху. Они также не прилетали своим ходом, не появлялись из под земли, и не материализовывались из воздуха. А может, поставщики и могильщики ждут, когда я уйду? Правильно, зачем им свидетели?
   На третий день я покинул кладбище менгиров, и снова двинулся на запад. Долина закончилась, а с ней закончилась и степь. Исчезла растительность, трава и деревья. Пропали насекомые, звери и птицы. Прекратили течь ручьи и речушки. Передо мной снова простиралась угрюмая каменистая пустыня, и выветренные скалистые увалы. Всё, сказка закончилась!
   Однако закончились и мои скитания. К вечеру третьего дня, я услышал в вышине шум моторов. Сердце замерло. Я долго вглядывался в закатное небо, пока не заметил над ребристой грядой две чёрные точки. Это были вертолёты. Два советских боевых вертолёта с такими родными красными звёздами на бортах. Они словно вывалились из-за каменной гряды, и, снизившись до бреющего, летели чуть в сторону от меня.
   Я заорал диким голосом, замахал руками, и разрядил в небо целый рожок из автомата. Потом я вспомнил о ракетнице, которую, слава Богу, не выбросил, как пистолет Цирулёва. Мгновение, и сигнальная ракета ушла в небо. Яркий след тонкой полоской прочертил небосвод. Красная вспышка осветила небеса. Меня заметили! Один из вертолётов начал разворот и одновременно стал снижаться. Потом он завис над землёй и медленно приземлился. Я одним махом преодолел расстояние до машины. Дверь открылась, и чьи-то руки быстро затащили меня внутрь. Далее, дверь захлопнулась. Взлёт!
   - Марецкий? Ты что ли? - раздался за спиной знакомый голос. Я оглянулся.
   - Так точно, товарищ капитан! - передо мной находился Грисюк, командир нашей роты. Тот, что приказал десантникам надеть именные жетоны.
   - Чёрт побери, Марецкий, где остальные?
   - Вертолёт был сбит.
   - Ёксель-моксель! Я же говорил не надо! - зло выругался Грисюк. - Когда?
   - Не помню, - покачал я головой, - в день вылета. - На меня нахлынула слабость, хотелось спать, и от этого закрывались глаза.
   - Понятно! - Грисюк тряс меня за плечо. - А где вас сбили?
   - Не знаю, но от места крушения я шёл строго на запад.
   - Петрович, ты слышал? - крикнул Грисюк пилоту.
   - Слышал.
   - Ну, Марецкий, - капитан снова повернулся ко мне, - долго жить будешь!
   - А что так?
   - Да ты понимаешь, - Грисюк немного смутился, - мы уже включили тебя в список без вести пропавших, и отослали "наверх". На днях список ушёл в штаб армии.
   - Ни фига себе! - сон как рукой сняло. - Это значит, родителям сообщат?
   - Не дрейфь, Марецкий! - Грисюк, извиняясь, похлопал меня по плечу. - Пока бюрократия сработает, мы успеем отозвать твою фамилию.
   - Было бы неплохо. У бабушки сердце больное.
   - Понятно, Марецкий, понятно. Ты уж извини, но на войне всякое бывает. И это ни самое худшее.
   - Может быть.
   - У тебя, говорят, День рождения сегодня? - резко поменял тему Грисюк.
   - А какое сегодня число? - встрепенулся я.
   - 17 октября 1984 года.
   - Точно. Сегодня. Я и забыл совсем.
   - Сколько стукнуло?
   - Двадцать лет.
   - Ну! - вскинул брови Грисюк. - Совсем большой дядька. Поздравляю с юбилеем!
   - Спасибо, товарищ командир!
   - С тебя пузырь! - констатировал Грисюк, но тут же рассмеялся. - Шутка!
   - Вот и я говорю. - Неожиданно ответил я любимой фразой Романа Вовгуры.
  
   * * *
  
   15 июля 1985 года.
  
  
   Почва в долине была твёрдая и каменистая, напоминающая сыпучий и безжизненный лунный грунт, который я видел когда-то в столичном музее. Выжженные солнцем чахлые клочья травы редкими пучками пробивались из бесплодной земли. Сухая серая пыль, похожая на грязную муку, устилала поверхность, и вздыбливалась клочковатым облаком при малейшем порыве ветра. Яркое оранжевое солнце полило немилосердно с самого утра, едва его острые колючие лучи пробивались через вершины восточного хребта. Горизонт отсутствовал. Он оказывался всегда тщательно скрытым за зубчатыми пиками, чётко выделяющимися острыми кромками на фоне бледного выгоревшего неба, в глубинах которого, отдельными белоснежными пятнами застряли ватные клочья облаков. Воздух, застывший над долиной был чист и прозрачен, от чего граница между синевой неба и зазубренными силуэтами гор теперь выглядела контрастной и резкоочертаной, будто специально подведённая чёрной тушью.
   Конечно, природа не виновата в моих настроениях, ибо была таковой уже со времён Всемирного потопа, но мне здесь откровенно не нравилось. Я не восхищался прозрачностью воздуха, не умилялся пушистостью облаков, и не радовался зазубренностью пиков. Скорее - наоборот, окружающий мир воспринимался мною как чуждый и враждебный, подтверждения чему я наблюдал ежесекундно: и синее небо, исполосованное инверсивными следами от самолётов-разведчиков, и каменистые горы, утыканные блестящими тарелками РЛС, и пыльная земля, усеянная минными полями.
   Зачем я здесь?
  
   * * *
  
   - Раз, два, три, четыре! Три, четыре, раз, два! Р-р-р-о-т-т-т-а-а-а! Подтянись! Не растягивайся! На месте... На месте, - я сказал! Барков, соблюдай дистанцию! Спишь, что ли? Ща разбужу! Правое плечо вперёд, бегом, марш!
   Чужая душа - потёмки, а своя - и подавно! Со мной и раньше такое случалось, только ни так часто. Бывало, сидишь в троллейбусе, или, идёшь пешком, или, едешь на велосипеде. Мозг, усыплённый монотонностью, переходит на "автомат", и ты лишь подсознательно фиксируешь ситуацию, рефлекторно огибая углы, переходя дороги и обходя препятствия. Казалось, сознание уснуло, и не реагирует на ситуацию, а потом - бац! - и, неожиданно, на пустом месте рождались стихи. Без желания и умственного напряжения. Без натуг и потуг. Без поиска рифмы и без творческого непокоя. Без ямбов, хореев и соразмерностей. Без созвучий и складностей. Без ассонансов и диссонансов. Короче говоря, без всего того, что обычно предшествуют материализации рифмы. По крайней мере, так говорят поэты. Стихи будто просачивались сквозь меня из окружающего пространства, легко преодолевая барьер черепной коробки, и инициировались во мне в уже готовом, сформированном виде. Будто кто-то посторонний сочинял их, а потом скромно подбрасывал рифмованные строки в мой удивлённый мозг. Оставалось только записать.
  
   Чужое небо, выгоревший свод, ни облачка,
   С горячим солнцем, ярко-золотым, пока,
   Я, щурясь, наблюдал за кромкой гор,
   Во мне рождались горечь и укор
   К тем "духам", что нарушили покой
   Ребристых граней между небом и землёй.
  
   Что-то вроде этого. Ни Пушкин, конечно, с Лермонтовым, но ведь и, не напрягаясь особенно! На ходу. С автоматом, вещмешком и противогазом. В бронежилете и каске. Возможно, поэтика здесь оказалась ни на высоте, да и рифма, возможно, заметно подкачала, к тому же и ямбы с хореями явно не соразмерились, но ведь всё это - без творческих мук, потуг и натуг. Легко! Как нож сквозь масло!
   - Раз, два, три, четыре! Веселее бойцы! Дембель неизбежен, как крах капитализма, империализма и неоколониализма! Ха! Ха! Ха! Три, четыре, раз, два! Коммунизм - это молодость мира! Раз, два, раз, два! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Три, четыре, три, четыре!
   - Голодранцы, гоп до кучи!
   - Что!!!
  
   Подведённый тушью абрис каменистых горных пиков
   Рождал мираж от солнца отражённых бликов.
   Но сих красот не видел я природы,
   Покуда дембельский аккорд зависел от погоды!
  
   Кстати, пришло только что. Без творческого непокоя. В готовом виде. После слова "голодранцы". Приду в роту, обязательно запишу. За полтора года службы у меня их накопилось довольно много, этих стихов, стишков и стихотворений, но я до сих пор не решаюсь назвать их своими. Даже самому себе. Слишком уж легко они достаются. А то, что получаешь без затрат, утрат и напряжений, того не ценишь, и тем не дорожишь. Но, с другой стороны, ведь я их не украл, не списал и не подсмотрел. Само пришло. Незваное, правда, но, ничего, пусть будет. На "гражданке" стихи тоже появлялись, но делали они это значительно реже, и совсем ни так. Они тоже приходили внезапно и неожиданно, но неожиданность эта вместе с внезапностью была иной природы. Медленно и тягуче появлялись они во мне, словно проделали до этого долгий и трудный путь. Как кашалот, всплывающий на поверхности океана, может быть неожиданным, но в то же время плавным, так и стихи мои на "гражданке" материализовывались в мозгу внезапным, но медленным всплытием. Примерно так. Здесь же, на службе, они появлялись мгновенно, словно выстрел, особенно с тех пор, как я угодил в Афганистан.
   А может это как-то связано?
   Я записываю их мелким убористым почерком на тонких листочках папиросной бумаги, и убираю в старый конверт, полученного когда-то письма от матери. Мудрый поступок. Психологически верный и правильно рассчитанный. Потому что письмо матери - это идеальное место для хранения секретов. А это - секрет! Если кто-то увидит или просто найдёт - пальцем не тронут, и никогда не залезут внутрь. Письмо матери - святое, а потому на него никто не покусится. Более того, если найдут, обязательно передадут адресату. Так что расчёт мой и умён, и мудр и психологически выверен. Череп, Витя, и добавить нечего! А вот если у тебя хватит дурости записывать своё рифмоплётство в отдельный блокнотик с цветочками и амурчиками, или в тетрадку с голыми бабами, то всё, пиши - пропало, через неделю вся рота будет знать о твоих творческих закидонах, и улыбки сослуживцев очень скоро невозможно будет выносить. Ведь солдат - это большой ребёнок, у которого и ум ребёнка, и сознание ребёнка, и психология ребёнка, только половой орган вырос, как у взрослого. Так что, солдаты, пишите на папиросной бумаге, и, - в конверт! В жизни не найдут.
  
   * * *
  
   Возможно, старший лейтенант Спиридонов сошёл с ума от навалившегося счастья. А может у него "поехала крыша" от незапланированной радости, или он банально "сбрендил" в связи с открывающимися перед ним перспективами, но этот офицер Советской Армии нас основательно достал. Достал всех, от рядового бойца первого года службы до старых "прапоров", которые исполняли свой интернациональный долг с первого дня ввода ограниченного контингента. Причина же этого доставания заключалась в том, что Спиридонов с некоторых пор стал И.О. - исполняющим обязанности. Причём, временно исполняющим, плохо исполняющим, исполняющим эти обязанности так, как этого от него никто не ждал, и изменяющим эти обязанности по своему образу и подобию. Счастье и радость обрушились на офанаревшего старлея неделю назад, когда наш истинный командир роты, капитан Грисюк, угодил в госпиталь, а этого "рвача" назначили временно исполняющим обязанности командира. Вот тут-то мы и приплыли. Началось! Болезнь Грисюка лично мне до конца была не ясна, но я же не педиатр. Говорят, что-то связанное с желудком. Или - с желудочком. А может - с поджелудочной железой. Во всяком случае, что-то на "ж", но не жопа. По этому поводу информированные источники вполне определённо шептались о том, что с таким диагнозом могут и в Союз отправить, а то и вообще - комиссовать. И это не шутка. Спиридонов же, наслушавшись достоверной информации, понял: это - шанс! Шанс бесперспективному командиру взвода, вечному старлею, запрыгнуть на должность командира роты и стать капитаном! И вот теперь, этот взводный, назначенный приказом Вр.И.О. Грисюка рвёт то место, на котором нормальные люди сидят, лезет из кожи вон, пыжится, тужится, пыхтит, кряхтит, потеет, без мыла лезет в то место, которое неоднократно указывалось выше, что всему офицерскому, и не только офицерскому составу стало очевидно: Спиридонов страстно желает стать командиром роты. Ни И.О., ни Вр.И.О., ни зам., ни пом., а реальным ротным. Штатным.
   Вот сволочь!
   Теперь этот маленький, щуплый, неприятного вида старлей во всю старается отличиться, прогнуться, выдвинуться, лизнуть там, где надо, подмазать кого надо, и очаровать кого нужно. Карьера! Это вам не шутки шутить. А раз карьера, значит необходимо привлечь к себе внимание, удивить новизной, свежестью подхода, смелостью решений и нестандартностью прочтений. А отсюда эти ежедневные тренировки. Физподготовка с полной выкладкой. За час до подъёма. В любую погоду. Всем личным составом роты. С офицерами и прапорами.
   Как элемент новизны, подхода и прочтения. Тяжело, мол, в учении - легко, мол, в бою.
   Дважды сволочь!
   На языке Спиридонова это звучит как цитата из "Устава": "Военнослужащий обязан стойко переносить все тяготы воинской службы". Уставом наш Вр.И.О. владеет в совершенстве, как поп Библией. И так его, и эдак, толкует, цитирует, интерпретирует, в конце концов, мозги запудрит так, что согласишься со всем. Виртуоз! Когда офицер цитировал Устав, он светился изнутри. Как светлячок в ночи. В эти мгновения жизни он был радостен и бодр, энергично потирал руки, в уголках рта его собирались добрые морщинки, а искрящиеся глаза излучали вселенское добро, как тот же орган у дедушки Ленина. Но, что нам глаза?!
   Что нам глаза, если основным органом (а у Спиридонова ЭТО был орган) его узкого рябого лица являлись усы. Огромные, пышные и косматые они занимали всё предоставленное им пространство, и, мешая и пить, и есть, и говорить - являлись несомненной гордостью артиллериста. Примечание: старший лейтенант Спиридонов в своё время окончил Горское Высшее Военное Артиллерийское училище, и то, как он попал в ВДВ, являлось тайной отдела кадров ВС СССР. Возможно, ему и там пришлось кряхтеть, потеть и тужиться, а может, новизной и нестандартностью удивлять - всё может быть, но, учитывая нынешнюю длину и пышность усов, отращивать их ему пришлось ещё с младых ногтей. Один из них, правда, был длиннее другого, от чего лицо И.О. выглядело слегка ассиметрично, но старлея это не смущало, ибо он об этом не догадывался. Этот мохнатый орган мешал Спиридонову ни только пить, есть, говорить, но и ещё очень многого, но отказаться от оного командир взвода уже никак ни мог, ибо, сбрив их, он, наверное, лишился бы частички самого себя, да к тому же был бы врядли узнан начальством и подчинёнными. К тому же усы отвлекали внимание от всего остального, а в случае со Спиридоновым, это являлось немаловажной функцией, так как скрывали большую часть его непривлекательной внешности. Его тонкие, бескровные, синюшные губы были словно приклеены к лицу, от чего казалось, что они не имели объёма. Мелкие, редкие, жёлтые зубы торчали из чёрного рта, словно пеньки на лесосеке в тёмное время суток. В маленьких, широко посаженных, часто моргающих глазах его отражались лишь страницы "Устава гарнизонной и караульной службы", а оттопыренные уши странным образом заострялись к верху, как у свиней, чертей и летучих мышей.
   Из всего вышесказанного выходило, что я ни очень-то хорошо относился к И.О., но разве к нему можно хорошо относиться?
   - Рота! Газы! - неслось по каменистому ущелью, и я видел, как Спиридонов с нескрываемым удовольствием, на бегу, не сбавляя скорости, напялил на себя противогаз с голосовой мембраной. - Вспышка слева!
   Трижды сволочь!
   Уже лёжа на земле, в коричневой пыли, потный и грязный, в каске и противогазе, я породил поэтическую метафору, которая врядли когда-либо возникала в этой местности. А если учесть обстоятельства родов, их время (5.30 утра), географическое положение и особенности ландшафта, то я хотел бы посмотреть, у кого получилось бы лучше!
   Ну, что ж, доброе утро, Афган!
  
   Вот, он, красавец и бог - Аполлон!
   Советской Армии - Ален Делон!
   Краса и гордость его - усы!
   Под галифе - семейные трусы.
   Тонкие, синие, бледные губы,
   Мелкие, редкие, жёлтые зубы,
   Запах из уст - что лизнуть унитаз,
   С прищуром, часто моргающий глаз.
   Уши торчат, как у тощей свиньи.
   Будущий наш командир - посмотри!
  
   Разродившись стихом, я сразу же успокоился. Будто разрядившись в рифме, я выпустил пар. Обиды и раздражения вытекали из меня словно из треснувшего сосуда. Медленно, тягуче, но вполне ощутимо. Оставалось лишь равнодушие и усталость. И лежал я теперь расслаблено в сыпучей коричневой пыли, на тёплой, ещё не раскалившейся земле, обонял едкий запах резины в носоглотке и ощущал солёный привкус пота на губах, и никаких претензий к старшему лейтенанту Спиридонову не имел. Потому что эта хрустящая портупея на теле, чёрный пистолет в кобуре, и командирский противогаз на лице, являлись и его судьбой, и его выбором, и его жизнью. Причём - добровольным! "Марецкие" приходят, не поздоровавшись, и уходят, не простившись, их призывают, не спросивши, и увольняют, не спросясь, а они, "спиридоновы", остаются. Старлеи, летёхи и прапора. Но это уже их проблемы.
   - Ррррооттаааа! Становись!
   Нехотя, кряхтя и охая, солдаты подымались на негнущихся ногах, похожие на бедуинов, через которых прошлась пыльная буря. Не хватало верблюдов, баранов и барханов. Сквозь запотевшие стёкла я видел лишь огромные блюдца глаз, гофрированные хоботы и гладкие черепа. Нет, не бедуины - инопланетяне!
   - Отбой команде "газы"!
   Одновременное "ух" пронеслось по строю. Черепа, глаза и хоботы исчезли, оставляя после себя потные лица, раскрытые рты и тяжёлое дыхание. И тёмные пятна пота на спинах. А вот старший лейтенант Спиридонов был доволен. Видно мы, сами того не понимая, уложились в неведомый норматив, осчастливив тем самым нашего И.О. И в связи с этим, наверное, он был бодр и весел, с удовлетворением смотрел на секундомер, и щёлкал замочками планшета, сверяя показания хронометра с данными таинственных таблиц. А ведь ему - хоть бы что! Почти не вспотел! И всё потому, что в отличие от многих, старлей и не пьёт, и не курит, ест в меру, а всё свободное время проводит в спортивном зале, оставаясь своим телосложением похожим на глиста. Он жилистый, выносливый и очень сильный. Рука - кремень! Как-то на спор, он, при большом стечении народа, большим и указательным пальцами левой руки согнул советскую пятикопеечную монету. Легко и не напрягаясь. А левая у него, говорят, гораздо слабее правой. Так что все призы и грамоты по физподготовке в полку среди офицеров и прапорщиков - его!
   И ещё. Ему тридцатник через месяц, а он всё старлей. А потому Спиридонов будет "рвать". Из штанов собственных выпрыгнет, а на должность командира роты влезет. Потому что это его шанс. Возможно - единственный. А ему карьерный рост просто необходим. Командир роты - должность капитанская, а там, глядишь, и до майора недалеко. А это уже - старший офицер!
   Везёт же!
   - Равняйсь! Смирно! Командирам взводов развести людей. Вольно!
  
   * * *
  
   Первым делом, после пыльной пробежки, вся рота приступила к чистке оружия. Это - святое! Как "отче наш". И как примерный батюшка ежедневно осматривает и чистит нагрудный крест - своё первостепенное идеологическое оружие, так и я, солдат срочной службы, чищу свой автомат - оружие боевое, исправность которого и есть мой шанс. Ибо автомат - это и моя жизнь, и моя смерть. Это и мать, и отец, и друг, и брат. Автомат - это всё! Разобрав нехитрое устройство, и тщательно осмотрев все его составные части, я неторопясь собрал его, придирчиво проверяя работу движущихся частей, обильно смазал, заглянул в ствол: чисто и пусто, передёрнул затвор, и произвёл контрольный спуск. Щёлк. Поставил на предохранитель. Всё, можно сдавать.
   После чистки оружия я долго и тщательно умывался. Чистил зубы и порошком и пастой, а потом, оскалив рот перед зеркалом, долго изучал и оценивал качество белизны. Вроде - ничего. Вода здесь ужасная. Зубы чернеют и покрываются зубным камнем очень быстро. Если запустить, то зубы могут превратиться в такие же пеньки, как у Спиридонова. А у меня дембельский приказ через два с половиной месяца, так что бдительность не помешает. Покончив с зубами - побрился. После этого побрызгался одеколоном во всех возможных местах, попшикался дезодорантом в тех же районах, и обильно измазал кремом лицо и шею. Это, чтобы лучше пахнуть. И чтобы пшик погуще и слой потолще. Тумбочка солдата срочной службы забита мужской парфюмерией под самую завязку. Яблоку негде упасть! Пачке сигарет негде притулиться. Клянусь, у меня на "гражданке" столько не было.
   Крем перед...
   Крем для...
   Крем во время...
   Крем после...
   Наверное, этот перебор с кремами есть некая компенсация за всё остальное. За стрижку, за форму, за казарму. За жёсткую воду и перловую кашу. За жару и за холод. Ну и, конечно, за старшего лейтенанта Спиридонова, ни к завтраку будет упомянуто.
   После бритья - подшился. Сам. Это очень важное уточнение - сам. Некоторые "деды" припахивают бойцов. Зря! Как показывает мой богатый жизненный опыт и вся тысячелетняя история человечества - подневольный труд - штука непродуктивная. Низкокачественная. А потому, если ты хочешь что-то сделать хорошо, то сделай это сам!
   Золотое правило!
   За умыванием, одеванием и подшиванием в распорядке дня следовал утренний осмотр. Исключительно для "молодых". Осмотр проводили "черпаки", они же - следили за порядком. Самый страшный человек в армейском быту для молодняка, это - "черпак"! Солдат, отслуживший от одного года до полутора лет. Уже не "молодой", но ещё не "дед". Я уже "дед". Ни будучи на задании, при отсутствии боевых действий и в расположении родной части я должен быть ленивым равнодушным пофигистом, как некто Сфинкс из египетской мифологии. Поэтому я много курю.
  
   Застывший в камне взгляд среди пустыни дикой
   Упрёк потомкам за грехи из Бесконечности Великой
   Взирает мрачный Сфинкс на мир ему чужой.
   Тысячетонный исполин из камня, но живой.
   Незваный гость в компании людей. Забытый
   Стоит он в стороне, и смотрит, как омытый
   Огнём
   Стенает род людской под тяжестью грехов,
   Отвергнутый от веры языческих богов!
  
   Ассоциативный ряд на слово "Сфинкс". В рифму. Легко и элегантно. Банзай!
   Но самый настоящий, истинный "банзай" охватывал военнослужащих после завтрака, когда между приёмом пищи и разводом, в те свободные полчаса, что следовало бы уделить приведению в порядок формы одежды, чистке обуви, или написанию письма на родину, вся рота в полном составе прилипала к телевизору, где в эти минуты шла самая эротическая передача со времён образования СССР - "Ритмическая гимнастика". На экране группа юных красавиц завлекательно задирала красивые длинные ноги, соблазнительно виляла аппетитными задницами, изгибалась и выгибалась под музыку, ослепительно улыбалась всем и сразу, обещая своими взглядами все прелести рая, но в программе ТВ это называлось физкультурой. Переносить подобное было тяжело, как психологически, так и эмоционально, но смотрели все! И кривые, и косые, и больные и сознательные. И коммунисты, и комсомольцы, и беспартийные. И рядовые, и сержанты. Эротика и уравнивала и сплачивала всех, независимо от образования, происхождения или социального статуса. Как некий элемент мазохизма в дополнении к утренней зарядке. Та же нагрузка, только - на мозг! Между прочим, имеется одно наблюдение: утреннее построение по странному совпадению начиналось ровно через десять минут после окончания передачи.
   Почему?
   Неужели товарищи офицеры тоже?
   Раз, два!
   О!!!
   Три, четыре!
   А!!!
   Хорошо, что ни на ночь глядя!
  
   * * *
  
   После ритмической гимнастики и последовавшего за ней развода наступило затишье. Ни боевых, ни вводных. С неизбежностью краха империализма подкралась расслабуха. В такие минуты я спешил уединиться. Имелось у меня такое место: и тихое и безлюдное, хотя, какое там безлюдье может быть в войсковой части? Ну, естественно, возле склада с боеприпасами. Под развесистым деревом названия которого я так и не узнал до сих пор. Зачем? Зачем мне название, если и так хорошо? Устроившись поудобнее, я облокотился на ствол, и начал погружение в нирвану. Хорошо! Я видел перед собой лишь тень от дерева, едва заметно перемещающуюся по пыли. Прямо за спиной на плацу маршировали бойцы из последнего призыва. Скрадываемые расстоянием, едва различались команды сержантов, долетавшие до меня в виде уже искажённого эха: "Смирнааа! На ле-о. Правое плечо вперёд, ша-ом, марш!" Ещё дальше за плацем мерно и без сбоев работал дизельгенератор. На вертолётную площадку садилась вновь прибывшая "вертушка" с фельдегерьской почтой. А на самой границе слышимости вторая рота пела свою идиотскую песню о солдате-недоумке, которого ничего, кроме мороженного и кваса - не интересует. В том числе - улыбки девушек. Улица, видите ли вы от их улыбок светла, а этот полудурок с мороженным в кино намылился.
   "У солдата выходной, пуговицы в ряд..."
   А вообще, такую галиматью мог написать только человек не единого дня не служивший в Армии. Я имею в виду срочную службу.
   Мысль об увольнении отвлекла. Здесь, конечно, об этом нечего и говорить, а вот дома... Я представил себе картину, которую рисовал себе уже давно, с самого призыва, и она, слегка видоизменившись в деталях, в общих чертах осталась неизменной. Я представил себе себя, высокого и красивого, в голубом берете, в обожженных и обрезанных сапогах "гармошкой", с искрящейся титановой подковой, недокрученой до конца, и мелодично звенящей в связи с этим. "Подшиву" толщиной в палец, тельник и кожаный ремень, болтающийся возле "ширинки". Выгоревшее п/ш на распашку, чёрный дипломат в руке, а на груди... А на груди море блестящих значков, медаль "За отвагу" и орден "Красной Звезды". Уау! Мечты, конечно, папуасские, но, ничего не могу с собой поделать - хочу! И вот, иду это я по улице, титановые подковы звенят и искрятся под ногами, сапоги сверкают, бляха на ремне пускает "зайчиков", грудь усыпана орденами и медалями, рукава и плечи унизаны шевронами, лычками и кембриками, а на встречу девушки. Как в песне. И от их улыбок всё вокруг светло - тоже, как в песне. И все они в мини-юбках. И ноги у них длинные и красивые, как у красавиц из "Ритмической гимнастики". И другие органы у них такие же прекрасные. И все они заинтересованно смотрят на меня, видят, каков я орёл, и понимают, что уж лучше и краше в мире нет... Но я не пойду в кино, и не буду пить квас с мороженным. Потому что я точно знаю, что буду делать ТОГДА. Ухххххххх! А в кино с мороженным и квасом пусть ходят авторы подобных стихов и песен. И те сорокалетние "солдатики" из ансамбля имени Александрова, которые с улыбками олигофренов исполняют эту бредятину по телевизору во время передачи "Голубой Огонёк".
   От подобных мечтаний мне всегда становилось жарко. Чтобы отвлечься, я посмотрел в небо. Там, высоко надо мной парила птица. Орёл. Афганский орёл. Медленно и плавно парил он над землёй, словно высматривая что-то. А, высмотрев - запомнит, и доложит своим. Душманам. Моджахедам. Духам.
   А ночью они приползут...
   Хм. А почему ночью?
  
   * * *
  
   Если я останусь в живых, то домой вернусь абсолютно другим человеком. Это ясно уже сейчас. И, уверен, что те из моих знакомых на "гражданке", что не отслужили почётную обязанность, будут отличаться от меня, как кенгуру от броненосца. Я имею в виду - внутренне. И дело даже ни в Афганистане, как таковом, ни в моём умении стрелять и убивать, ни в наградах и ранениях. Дело в другом. Дело в самой Армии, которая, не ведая того, учит молодого человека самостоятельности.
   Когда щенка бросают в воду, и смотрят, выживет он или нет, то люди, совершающие этот эксперимент, преследуют определённую цель. Они инициируют в щенке некоторые качества, благодаря которым он сможет вырасти в хорошую собаку. У людей - тоже самое. И когда молодой человек попадает в Вооружённые Силы, он оказывается в положении щенка: выживает сильнейший! Всё остальное - словоблудие и текст. Текст для тех, кто здесь не был. Лично я приобрёл на службе многое, и если отбросить второстепенную шелуху, то останется три величайшие в мире науки. Науки жизни и выживания. Ведь я не сломался в отличие от некоторых. Первая из них - это наука принятия решений. Самостоятельных решений. Потому что в мире, где не существует ни мам, ни пап, ни бабушек, ни дедушек, ни тёть, ни дядь, ни старших товарищей, ты, молодой солдат, в каждой отдельной ситуации должен САМ принимать решения. Сам, потому что те, кто могли бы посоветовать, находились так далеко, что можно было смело допустить, что их и нет вовсе. А потому - сам! Вторая наука - это наука осуществления. То есть, приняв сам какое-то решение, ты сам же его и претворяешь в жизнь - осуществляешь, ибо Армия - это такое место, где никто за тебя ничего делать не будет. Ну и, наконец, третья наука - наука ответственности. Приняв и осуществив некоторое решение, ты сам, индивидуально, несёшь за это полную ответственность. На все сто процентов. Своей головой, своей шеей, и, естественно, своей жопой.
   Сэ ля ви!
  
   * * *
  
   С камбуза потянуло запахом еды. Я принюхался, как охотничья собака, учуявшая добычу. Рефлекторно принюхался, потому что нормальное состояние солдата - это голод. Если солдат не хочет есть, то он либо - болен, либо - приблатнённый, либо - дембель. Четвёртого варианта я не знаю. Раньше, особенно в учебке, мне постоянно хотелось жрать. Жрать и спать. Реже - чего-нибудь ещё, но жрать и спать - постоянно. Меня можно было поднять среди ночи, дать кусок мяса, и я его не открывая глаз, съел бы, какого немыслимого размера он бы не оказался. Сейчас - ни так. Чем ближе к дембелю, тем более я перебираю харчами, хотя рефлексы "молодости" остались. В учебке я как-то наблюдал за пиршеством приблатнённо-приближённых воинов из роты обслуживания. Есть такое произведение искусства "Пир во время чумы", так вот, прилюдное обжорство хозвзвода именно на этот пир и походило. Скоты! Хоть бы делали они это без свидетелей, ан нет! Для этих отъетых тыловых уродов именно наличие зрителей констатировало факт их величия и особенности статуса. И это в то время как у нас, в обычной строевой роте каждый кусок сахара был на счету, и лишний кусок хлеба в радость, при ежедневной перловке и пшёнке. В столовой Вооружённых Сил СССР чуть было не свершилась справедливая расправа над солдатами с повышенным продовольственным статусом, и лишь наличии дежурного по части спасло блатных от самосуда озверевшей и оголодавшей толпы. От одного воспоминания о том, как эти штабники и свинари, повара и кладовщики жрали сдобные булочки из офицерской столовой, намазанные толстым слоем сливочного масла взятого из хлеборезки, как они эти самые булочки макали в мёд, джем и сгущённое молоко, принесённое из продуктового склада, меня до сих пор бросает в дрожь от приступа пролетарской ненависти. Я как наяву вижу до сих пор их жирные губы, набитые рты и раздутые щёки, как они сытно порыгивали и смачно похрюкивали, как самодовольно и высокомерно смотрели на нас, "простых" солдат из строевой роты, и сколько в них было чванливой спеси и самосозерцания, что я по сей день жалею, что в столовой, как назло, оказался дежурный по части. А ведь форма на них была такая же, как и на нас. Десантники! Интересно, что они домой писали?
  
   * * *
  
   Неожиданно, словно из ничего, материализовался Славик Скоба. Как джин из бутылки, тихо и вкрадчиво, слегка поскрипывая сапогами, шуршащими по гравию дорожки. Одно слово - разведка! Притулившись рядом, он тоже закурил. MARLBORO! Блин, где он их берёт? В нашей-то дыре! Наверное, душманский схрон оприходовали со жратвой и сигаретами. Взяв у него пачку, я посмотрел на торец. Made in USA. Понятно. Идеологический враг снабжал моджахедов по полной программе. Нас бы так снабжали! Но - нет! Пока чванливый тыловик не обожрётся сгущёнки с ветчиной и не обкурится "Космоса" с "Темпом", до нас будет доходить только "Килька в томате" и "Прима". И это - в лучшем случае!
   Чтобы не изводить себя преждевременной желчью, я прикрыл глаза, и попытался отключиться. Мысли потекли медленно и равномерно, как телеграфная лента в фильмах о Гражданской войне. Только бесшумно. Думалось о Славике. Он был ни только разведчик, курящий Marlboro, и ни просто ефрейтор по фамилии Скоба, он являлся для меня гораздо большим, ибо он - земляк! Нас в полку из Горска только трое: я, Славик, и Роман Вовгура. Все мы одного призыва - осень 1983 года. И потому отношения между нами особенные. Доверительные. А ещё, в малом количестве горчан на территории воинской части, имелся огромный плюс: можно было врать про "гражданку" всё что угодно, всё равно никто не проверит. Чем я и пользовался в иные минуты. Но, вру я правдиво. Без фанатизма. С соблюдением границ здравого смысла. А потому вымышленные рассказы мои выглядят реально и в рамках разумного. И надо же, все верят! Славик, правда, ухмыляется едва-едва, кривя уголки губ, а если я даю маху - отворачивается, и долго смотрит в сторону, ну да ладно, он вообще, циник, и к человечеству относится крайне пессимистично, зато Ромка - молодец! Когда мой рассказ достигал своего апогея, и я уже начинал совершать свои невероятные подвиги, он начинал усиленно кивать головой, говорить "ага, точно", и вставлять некоторые уточнения, изюминки, наличие который делали моё повествование кристально честным и достоверным. Между прочим, то же самое делал и я, когда "трындел" Роман, так что все были довольны, и я, и Вовгура.
   А вот Славик молчал. Он редко когда откровенничал, даже с нами с земляками, а "трындеть правдивые истории" не любил, считая это ниже своего достоинства. Так что он чаще помалкивал. Правда, делал он это довольно многозначительно и слегка высокомерно, а потому в его присутствии кроме нас с Вовгурой, как правило, никто не хвастался. Даже не знаю почему, стеснялись что ли?
   Славика на "гражданке" я не знал. В "учебке" видел его несколько раз, слышал, что он из Горска, но до знакомства дело так и не дошло. Первая краткая беседа состоялась в самолёте. Летели в Афган одним "бортом". А вот с Романом мы знакомы ещё со школы. Учились в параллельных классах, но дружбы там не водили. Привет-привет - вот и всё общение. Имелось, правда, одно крупное пересечение после окончания школы, по имени Людмила Алексиевич, но мы о ней теперь не вспоминаем. По взаимному умолчанию. Потому что здесь в этом нет никакой необходимости. Мало ли что было когда-то?
   Резюме: нас, горчан, здесь, у чёрта на куличках оказалось ровно трое. Сакральное число душ занесённых из прекрасного далёко в этот враждебный, неприветливый край. И дай нам Бог здоровья и возвращения в Союз!
  
   * * *
  
   Говорят, что мы со Славиком очень похожи. Нас даже путают иногда, хотя я лично не понимаю, почему? Возможно, дело в восприятии. Так бывает, когда у двух разных людей многие черты по отдельности схожи, но они же, собранные вместе, создают совершенно разные типажи. И как тут не вспомнить мудрость марксистко-ленинской философии, которая говорит по этому поводу, что целое - это ни только сумма элементов, из которых оно состоит, но ещё и сумма взаимодействий всех элементов внутри целого. А это, как говорится, две большие разницы. А значит, если применить эту мудрость по отношению к нам со Славиком, то получалось, что некоторые элементы в наших организмах взаимодействовали по-разному.
   Вот такая диалектика!
   Мы действительно примерно одного роста. Плюс, минус сантиметр. Не более.
   Наши телосложения, комплекции и конституции, то есть, вся антропометрия с морфологией также схожи. И это - факт!
   Цвет волос? Пожалуй, у Славика темнее, но так как это едва заметно, то сим можно и пренебречь.
   Глаза? Глаза - один в один: форма будто сделана под копирку, а цвет настолько одинаков, что кажется, его размешивали в одном флаконе. Он очень похож на то, как выглядит футбольное поле ранней весной, когда на коричневой земле прорастают первые зелёные травинки. Или, выражаясь метафорически, как поверхность болота на рассвете. А если сказать языком протокола, то цвет глаз - зеленовато-карий. Причём, у всех четырёх.
   Если говорить об иных участках и органах, используя при этом терминологию анатомическую, то их длина, ширина, а кое-где и толщина с полнотой также близки в численных выражениях, как те же показатели у Кастора и Полидевка.
   Обобщая вышесказанное, можно констатировать следующее: имея схожие антропологические показатели, мы со Славиком были похожи на два различных изделия, которые создали две независимые бригады, осуществившие нашу сборку из одинаковых деталей, но без единого плана, без согласованных чертежей и без контактного взаимодействия.
   Итого: Виктор Марецкий и Вячеслав Скоба представляли собой двух высоких, широкоплечих, спортивного сложения парней, со светлым цветом волос, с болотным оттенком глаз и с антропометрией органов гораздо выше среднего полового значения.
   Конечно, ни старший лейтенант Спиридонов, но тоже хороши!
  
   * * *
  
   И ещё на тему сходств. Меня в Вооружённые Силы призвали со второго курса института, так что с основными общенаучными терминами и определениями я ознакомиться успел. В том числе это коснулось понятия "конвергенция". Этим неведомым словом обзывался процесс в результате которого у совершенно различных организмов в ходе эволюции возникали сходства в строении, как отдельных органов, так и всего тела в целом, что связывалось с двумя причинами: сходная среда обитания и одинаково направленный естественный отбор. Может ли это означать, что наша со Славиком среда обитания была так схожа, что мы, не будучи родственниками, развили в себе настолько одинаковые телесные пропорции и окрас некоторых частей тела, что старина Дарвин был бы в восторге, узнай он о нашем феномене. Но, разве двадцать лет - достаточный срок для эволюции? А если "да", то ни должен ли в этом случае весь простор одной шестой части суши населён такими "славиками" и "витьками" с единой морфологией и антропометрией? И не противоречит ли это здравому смыслу?
   Значит, не конвергенция?
   Нет!
   Ну и, слава Богу!
   Вернее, слава КПСС!
  
   * * *
  
   Я много говорил о наших сходствах, но теперь пришло время кое-что уточнить. Мы действительно со Славиком очень похожи, и нас даже путают иногда. Кроме того, мы земляки, призвались из одного города и в одно и тоже время. Всё правильно. Но это вовсе не означает, что мы - друзья. Мы и не враги вовсе, боже упаси, но и друзьями нас назвать нельзя. Ибо мы таковыми не являемся. Потому что друг, это нечто совсем другое, чем мои взаимоотношения со Славиком. Они дружественны, это так, но мы не друзья, и это тоже верно. И, тем не менее, мы близки. Близки по духу. Близки по внутренним состояниям, каковых у каждого может быть очень много. И поэтому, наверно, я очень люблю посидеть рядом со Славиком. Как сейчас. Молча и ненавязчиво. В эти минуты меня посещали странные чувства. Мысли прояснялись, наполняясь новым содержанием, чувства обострялись, окрашиваясь иными оттенками, появлялись ощущения, которых не было только что. Это походило на то, как будто в сознание моём приоткрылась дверца, и в эту узкую щель начинали просачиваться сущностные составляющие другого человека. Может, Славика? Хм. А может это и есть телепатия? Не знаю, может быть, но Слава каким-то непостижимым образом влиял на меня, и я это чувствовал, но, с другой стороны, я также влиял на него, и он об этом знал. И отсюда, наверное, от этих влияний и знаний о них, нас неосознанно притягивало друг к другу. Мы действительно не были друзьями, и не испытывали каких-то особенных привязанностей, всё - так, но мы будто подпитывались друг от друга тонкими энергиями и ментальными образами, что я для себя называл телепатической дружбой. Я знал об этом, и Славик знал, но за всё время об этом не было сказано ни слова. Зачем? Зачем портить ТАКИЕ взаимоотношения пустой болтовнёй, которая никогда и ни к чему не приведёт. Куда полезнее и приятнее молча посидеть рядом. Просто так. Посидеть, покурить и помолчать. Нечто вроде беседы без слов со взаимным обменом энергиями. Ментальная взаимосвязь. Иные друг другу души изливают, а мы сидим молча и обмениваемся образами.
   Я знаю, что жил Славик на другом конце города. Учился там же, на окраине. После школы поступил в Столичный университет. Его отец - военный, пропал без вести несколько лет назад, так что с середины семидесятых его воспитывали мать и бабушка. Всё правильно. Я уверен, что так оно и есть. Я не помню лишь момента, когда он мне это рассказывал. Тогда, откуда я это знаю? Ведь Славик по жизни - молчун. Ни только при общении со мной, а вообще, со всеми. И молчит он всегда многозначительно, будто знает нечто такое, что другим недоступно. И ни потому что он считает себя особенным. Просто ОН ЗНАЕТ, а МЫ - НЕТ, и в этом его главный секрет. Но он не собирается говорить об этом, ибо слова - это лишь сотрясение воздуха.
   А вот слушать Славик любит. Во всяком случае, это так выглядит. Славик может слушать долго и не перебивать. Как магнитофон, записывающий слова на свою бесконечную магнитную ленту. А потом он вдруг задавал уточняющий вопрос, очень своевременный и правильный, сама постановка которого указывала на то, что он всё слушал, слышал, запоминал, уже проанализировал, и... бац!
   А где ты был тогда-то и тогда-то? А?
   И этот вопрос давал собеседнику понять, что Славик проникся. Что он не равнодушен. Что он заинтересован. Он сопереживает и ему не всё равно. А для солдата это очень важно. Это нравится солдату, а значит, он придёт опять. К Славику. Поговорить и излить душу. Не трындеть придёт, а поделиться сокровенным. Потому что Славик - благодарный слушатель, и к нему идут. Хотя лично мне, как не вербальному собеседнику, а собеседнику ментальному иногда кажется, что ефрейтору Скоба всё это по-фигу. Просто он хорошо воспитан, а потому молчит и не перебивает. И вопросы уточняющие задаёт. И выглядит заинтересовано. Но когда мы встречаемся взглядами, то оба улыбаемся, и мне тоже становится по-фигу. Почему?
  
   * * *
  
   Звеня недокрученными подковами, на горизонте нарисовался третий. Третий из Горска. Роман Вовгура. Ещё издали мне стало ясно, что Роман напряжён и подавлен. Он приближался к нам ни напрямую, а по дуге, словно хотел оттянуть время нежелательной встречи. Вовгура вертелся, крутил головой, оглядывался, и со стороны казалось, будто он ждёт, что его вот-вот ударят по голове или нападут сзади. Так, как он шёл сейчас, в советских фильмах ходили вражеские шпионы, когда они безуспешно пытались избавиться от "хвоста". Хмурые дядьки в серых плащах, узкополых шляпах и в тёмных очках зря старались, ибо белокурые парни с комсомольскими значками уже держали их мёртвой хваткой, и им приходилось таки выдать свою империалистическую военную тайну.
   Роман был похож на них. На дядек в плащах. Потому что он, как и они, ждал чего-то нехорошего. И именно на это красноречиво указывали заострившиеся черты его невесёлого лица. Ромка походил теперь на хорька в засаде, настороженного и встревоженного, с шевелящимся носом, бегающими глазами и плотно сжатыми губами. К сожалению, я не имел с Вовгурой ментальной связи, и телепатический мост между нами не существовал, но и без этих паранормальных штучек было ясно: что-то ни так!
   Рома владел талантом, который не был присущ ни мне, ни Славику. Он имел хороший почерк. Ровный, красивый, каллиграфический. Смотреть, как он пишет, выводя затейливые буквы с витиеватыми закорючками и росчерками, являлось эстетическим удовольствием. Так никто не мог! А проявленный талант в Вооружённых Силах не смел лежать невостребованным, тем более в стране победившего бюрократизма. Без бумажки, ты - букашка! - гласил лозунг крючкотворов и законников, но если эта бумажка написана красивым почерком, да ещё с подписями и печатями, да с угловым штампом, да с входящими и исходящими регистрационными номерами, да с датами и резолюциями под ними, - О!!! - с подобным документом тебе все дороги были открыты и все двери отпёрты. Факт! И Роман Вовгура являлся творцом подобных бумажек, справок и документов, потому что в связи с его талантом его напрямую привлекали к работе в строевой части полка. Особенно во время увольнения в запас лиц, отслуживших положенные сроки. То бишь - дембелей. Вовгура тушью заполнял военные билеты, выписывал проездные документы, снимал с довольствия, печатал приказы, короче, занимался бюрократией штабника, каковым и являлся в эти времена. Штабники, как известно народ информированный, и потому львиная доля новостей, сплетен и слухов, просачивающихся в роту из штаба, исходила именно от Романа, что делала его человеком полезным, а порою и необходимым, как для "срочников", так и для офицеров с прапорами. Так продолжалось два месяца, май и июнь, но вот 30 июня последняя партия дембелей убыла в Кабул, и штабная сказка для Вовгуры закончилась. Теперь он с нами. Такой же, как все. Но связи-то остались.
   Подойдя к нам, Роман кивнул, и сел рядом. Оперевшись на дерево спиной, он посмотрел в небо, на далёкую птицу, потом скользнул взглядом по нам, и отвернулся. Он вёл себя как человек, который должен сказать что-то важное, но понимает, что перед этим необходимо совершить некий ритуал. Так и произошло.
   - Мой знакомый прапор из штаба, Паша Завальнюк, я только что встретил его, настойчиво рекомендовал лечь в санчасть.
   Ромка - интеллигент. Мать - учительница, и Председатель Общешкольного Родительского Комитета. Отец - инженер-конструктор на Горском Заводе Точного Машиностроения. И именно поэтому, наверное, их сын так говорит: "настоятельно рекомендовал". За свои лингвистические сложности и фразеологические обороты Вовгура частенько "отгребал" по молодости от плохо образованных "дедов" и "черпаков", чей словарный запас был значительно ограничен социальным происхождением и низкими интеллектуальными потребностями жителей отдалённых территорий. "Ишь ты филолог!" - говорили они. - "Тилигенция, ядрио мать! Я те покажу "настоятельно", я те ща "порекомендую". Шо, самый умный? Философ, мать твою! А ну, упал-отжался!"
   От этих воспоминаний я улыбнулся.
   - Зачем?
   - Что? - Ромка смотрел на орла в небе.
   - Зачем в санчасть?
   - А! - Вовгура опустил глаза. - Паша сказал, будто что-то серьёзное назревает. "Ждите пекла!" - говорит. - "Мясорубка. Если есть возможность, укладывайся в санчасть". Очень настойчиво советовал.
   - Ну а ты? - Славик рассматривал Ромку, как препаратор лягушку. - Почему до сих пор здесь?
   - А что я? - Вовгура пожал плечами. - У меня ничего не болит.
   Славику было как всегда по-фигу, а мне - нет. Потому что я ощущал в Романе боязнь. Как собака улавливает выброс адреналина в кровь, что в зверинной знаковой системе означает страх, так и я теперь чувствовал, что в земляка моего вселился животный ужас. Интересно, что действительно Завальнюк сказал Вовгуре? О чём поведал прапор своему знакомому ефрейтору, что так напугало его? Я посмотрел Славику в глаза, надеясь напитаться его пофигизмом. Никакого результата. Так-так. Происходящее нравилось мне всё меньше и меньше. Раньше, Славкино равнодушие действовало на меня безотказно, а теперь...
   - А Завальнюку можно верить?
   Роман утвердительно и очень уверенно кивнул.
   - Можно. Он вообще не из трепачей. Если сказал, что мясорубка, то это как минимум заваруха.
   Славик ухмыльнулся. Как всегда иронично, и, как обычно, одними губами.
   - А что, заваруха это меньше, чем мясорубка?
   Роман иронии не поддержал. Или не понял? Хотя, вряд ли. Не дурак.
   - Меньше, Слава. Гораздо меньше. Но я в санчасть не пойду, если ты это имеешь в виду.
   Скоба отвернулся. Вовгура вздохнул тяжело, и потупился в землю. Наступившая тишина не сулила ничего хорошего. Я это чувствовал.
   Дзынь!
  
   * * *
  
   Будто в подтверждении Ромкиных слов из открытого окна канцелярии роты послышался голос Спиридонова. Спокойный и размеренный поначалу, он крепчал и ширился ежесекундно, становился всё громче и громче, перепрыгивая с октавы на октаву, звенел и взвизгивал на последних слогах, как у французов, и, наконец, перешёл в пронзительный крик, от которого казалось, полопаются стёкла. Ого! Лейтенант Иванов, посчитав сие неприличным, кинулся закрывать окно, а мы, втроём, переглянулись. Ромка не выдержав, отвернулся. Шея его покраснела, а в районе гланд вздулась и запульсировала толстая, как дождевой червяк, синеватая вена.
   - Накаркал! - выдавил он из себя, ибо стало ясно: началось!
   - Успокойся, ты здесь ни причём. - Славик встал. Он внимательно смотрел в сторону хозвзвода. - Пойду к каптерке. Если будут сухой паёк выдавать, то лучше оказаться в числе первых.
   Я кивнул.
   - Займи мне очередь.
   - И мне.
   - Хорошо.
   Славик кивнул, и быстрым шагом пошёл к торцу казармы. Смысл его манёвра был прост: тот, кто первый успеет к раздаче, сможет выбрать тип консервированной каши с мясом. Как правило, это были гречка, рис и перловка. Славяне предпочитали гречку, южане - рис, перловку не предпочитал никто, но, кто не успел - тот опоздал.
   "В кругу друзей хлеблом не щёлкай!" - гласила известная солдатская мудрость.
   И ещё: "Если хочешь есть варенье, не лови хлебалом мух!"
   Вот так!
  
   * * *
  
   Вой сирены резанул ухо. Тишина, разорванная тысячами звуков, осыпалась в коричневую пыль. Всё-таки началось!
   - Боевая тревога! - доносились отовсюду крики дневальных.
   Паша Завальнюк не обманул. Информированный прапор, надо отдать ему должное, и Ромку вовремя предупредил. Молодец! А вот Вовгура постеснялся воспользоваться. На него и так многие косо смотрят. Мол, штабник, ты, крыса тыловая, смотри - ряху наел на офицерских харчах. А мы тут, мол, службу тащим, из "боевых" не вылезаем, а он, блин, жопу в штабе просиживает. Штаны, мол, протирает. Почему, мол, так? Вот Ромка и не решился в санчасть лечь. Стыдно. Молодец, конечно, но - зря! Лично я, если бы он в санчасти позагорал, слова бы не сказал. Почему - нет? Если есть возможность остаться в живых - останься! О матери и отце подумай, а не о Спиридонове. Нас отправили сюда ни по своей воле, а значит - имеем права героев из себя не корчить. Было бы за что! Поди, не 41-й год, а 85-й. Так что, дурак ты Ромка, хотя и молодец!
   "Надо набрать воды!"
   Подойдя к цистерне, я наполнил флягу. Отпил, добавил до краёв. Вокруг меня царила суета, кутерьма и бардак вселенский. Как всегда. Крики, вопли, безумные команды - всё смешалось в единый концентрированный вой. Пускай. Многих это успокаивает, так что - пусть побегают и покричат. Я же, как опытный солдат, почти дембель, не спеша, подошёл к "оружейке". Назвал номер автомата. К нему приложили полный боевой запас: рожки, патроны россыпью, гранаты. Бронежилет и каска остались в казарме. Придётся возвращаться. Выйдя из оружейной, я увидел, как Славик усиленно махал мне рукой, мол, поторопись! Из помещения роты выбежал Роман, на ходу показывая мне, что захватил мою каску и бронежилет. Отлично! К раздаче успели вовремя. Старшина выдал гречневую кашу с мясом, сгущёнку, сухари, галеты, кильку в томате, спички и несколько пачек сигарет. Стандартный набор. Рассовав всё по местам, вышли на плац.
   - Равняйсь! Смирно! Командирам взводов проверить наличие личного состава. Вольно!
   Наш взводный, "летёха", здесь лишь с января этого года. Меньше, чем я. Салабон зелёный. Бойчина. Старше меня всего лишь на полгода, а всё туда же - командовать! Ну, чему он меня может научить? Он что, больше меня чего-то в жизни видел? Или каких-то испытаний на него обрушилось больше? Окончил школу, поступил в военное училище, танцы, шманцы, дискотеки, пьянки и гулянки, девчонки и мальчишки, женилки и родилки. Дальше-то что? Чем он меня может поразить или удивить? Дифференциальными уравнениями? Или интегралами с первообразными? Вот и получается, что - ничем! А подчиняться ему приходится. Слушать наставления и нравоучения. Хуже не придумаешь! Тяжело, но ничего с этим не поделаешь. Иначе дембель может оказаться в большой опасности. Он хоть и неизбежен, как крах империализма, но может случиться "под ёлочку" 31 декабря 1985 года, и ничего тут не попишешь. Так что, молчу пока!
   А фамилия у лейтенанта - что надо! Иванов. Главное, что редкая.
  
   * * *
  
   Рядом с исполняющим обязанности командира роты старшим лейтенантом Спиридоновым стоял наш замполит. Старший лейтенант Гудзь. Не И.О., а штатный. К тому же - блатной. Его отец генерал-лейтенант Гудзь, как и положено настоящему генералу, служил в Столице, в Генеральном штабе, носил штаны с генеральскими лампасами, ездил на чёрной генеральской "Волге" и получал генеральскую зарплату. Везёт же! Говорят, что и отец и сын Гудзи, как генерал, так и старлей, являлись порядочными козлами и рвачами, а старший Гудзь, поговаривают, был закадычным другом нынешнего Министра Обороны. Как вам?
   Сынка же своего, кровинушку, папаня прислал в Афган за боевым стажем и орденами. У вояк это ценится. Если ты принимал участие в боевых действиях - молодец! Если при этом имеешь ранения - дважды молодец, если представлен к наградам - трижды. Ну, а если твой папа ещё и генерал, то, виват герою! - стремительный карьерный рост такому сынку обеспечен на многие годы вперёд. Так что товарищ Гудзь здесь ни просто так, а для орденов. Лучше - для нескольких. Ещё бы и ранение лёгенькое не помешало. И тогда: Равняйсь! Смирно! Равнение на Гудзя! Ураааааааааа!!!!!!!!! Аплодисменты. Занавес. Был, правда, у нас уже один блатной. Тоже генеральский сынок. Старший лейтенант Цирулёв. Тоже за орденами и медалями прилетал. Сгорел в вертолёте в октябре 1984-го. Вот так.
   А Спиридонов Гудзя облизывает. Заискивает. Заглядывает в глаза. Смеётся всем его шуточкам. А Гудзь - шутник, и смяться приходится часто. Скулы сводит, рот онемел - бедный Спиридонов, бедные военные, ну к чему всё это? А для того, товарищ Марецкий, что это не вашего ума дело. Потому что ни про вашу честь. Есть такое понятие - Родину защищать. И это вам не хухры-мухры, девок щупать, это вам и карьера, и погоны, и должности, и почёт. И пенсия, между прочим, в сорок пять лет. И паёк, и отпуск сорок пять суток, и санатории, и профилактории. Так что сидите, товарищ Марецкий, и не звездите. Выполняйте, понимаешь ли, свой интернациональный долг, ядрио мать, и не суйте свой нос в чужую жопу.
   Смирно!
  
   * * *
  
   После соответствующей накачки, дали команду "вольно". Рота выстроилась с полной выкладкой, солдаты курили и молчали. В глазах у каждого - тоска. Люди угрюмы и невеселы. А чему радоваться?
   "Надоело всё. Домой хочу. Устал!"
   Солнце поднималось всё выше и становилось жарко. По лицу, обжигающей струйкой, покатились капли пота. Спина взмокла. Рота выступала в полном составе вместе с разведвзводом. Это - плохо. Разведвзвод в составе подразделения - это очень плохо. Это значит, что никто ничего не знает. И, что нас ждёт впереди, ведомо лишь ихнему Аллаху.
   Чуть в стороне, обособлено, выстроилось начальство. Спиридонов, Гудзь, Иванов, ещё два лейтенанта и несколько прапоров. Замполит травил очередной анекдот.
   "Это прачечная?"
   "...ячеечная! Институт культуры, ... твою мать!"
   Ха! Ха! Ха!
   Неожиданно смех стих, и стало вдруг непривычно тихо. Слышалась лишь равномерная работа дизель-генератора.
   - На вертолётную площадку, бегом, марш!
   Строй дрогнул и зашевелился. Дверь в вертолёте выглядела как зёв в преисподнюю. Машины были похожи на гигантских ископаемых стрекоз мезозойской эры. Рота растянулась, словно змея, собранная из отдельных звеньев, которую постепенно заглатывали эти самые ископаемые стрекозы.
   Вот и моя очередь.
   Взревели моторы. Поднимая тучи пыли, закрутились лопасти пропеллеров. Машина задрожала, и плавными рывками стала отрываться от земли. Набрав высоту, она качнулась в сторону, и, развернувшись, пошла на восток. Теперь я видел только небо, а солнце светило мне в правый глаз.
   Наступал новый день 15 июля 1985 года.
  
   * * *
  
   Отряд медленно проникал в ущелье, словно засасываемый в чрево гигантской змеи. Бойцы осматривались напряжённо, цепко фиксируя каждый вновь появляющийся предмет, и до боли вглядываясь в застывший горизонт. Солдаты цеплялись за каждый бугорок и камень, стараясь слиться с поверхностью, и остаться невидимым. Я с тревогой осматривал ребристые контуры хребтов, которые, сужаясь в узкий проход впереди, грозили раздавить любого, кто пожелает пересечь ущелье. Каменистые склоны и расселины были чужды и враждебны, и в каждом их изгибе чувствовалось присутствие опасности, ощущение которой многократно усиливалось при виде серого безжизненного пейзажа, раскинувшего свой чужеродный ландшафт, на сколько хватало глаз. На зубах скрипел песок, а налипшая пыль вперемежку с потом вызывала нестерпимый зуд, и я время от времени тёр лицо, размазывая грязь потной ладонью.
   Выстрел прозвучал одиноко и так тихо, что походил скорее на треск сломанной ветки, но последовавшая за этим канонада, развеяла надежду. Засада! Слева от меня, на спину, прямо и несгибаясь, словно спиленное дерево, упал лейтенант Иванов. В районе шеи у него зияла рана, из которой толчками вытекала тёмная кровь. Лейтенант судорожно хватался за горло, стараясь остановить кровотечение, но кровь неумолимо текла сквозь пальцы, не оставляя взводному ни единого шанса. Губы у Иванова беззвучно шевелились, рот, то открывался, то закрывался, хватая в отчаянии пыльный
   воздух, в глазах у парня застыли удивление и страх, но всё это продлилось лишь несколько кратких мгновений. Последний булькающий звук с хрипом вырвался изо рта, и лейтенант затих. Навсегда.
   Сволочи!
   Пули градом "зацокали" вокруг, ударяясь о камни, и, рикошетя, свистели
   всё ближе и ближе, со звоном впиваясь в каменистый грунт. Я отполз под прикрытие крупного массивного камня, и, вовремя. Оглянувшись, я увидел, как несколько пуль вонзились как раз в то место, где я только что лежал.
   На этот раз пронесло!
   С правого фланга доносились громкие распоряжения лейтенанта Самойленко, которые, впрочем, именно сейчас, ни имели, ни какого значения. Так, для психологической поддержки, разве что. Ведь когда в такой ситуации слышишь чьи-то команды, то понимаешь, что ты ни один, что есть кто-то, кто позаботится о тебе самом, и о том, чтобы помощь вовремя пришла. Не более того. А так, каждый и без того знал, что делать: рассредоточиться, по возможности укрыться среди камней, занять круговую оборону...
   Чей-то испуганный голос орал хрипло, требуя "вертушки" с подкреплением, прерываясь на полуслове при усилении канонады, и возобновляя неистовый крик с матом-перематом, при затишье, повторяя, как заклинание наши координаты.
   Это - старший лейтенант Гудзь.
   По его интонациям я понял, что ситуация хреновая. Хуже - некуда. Хуже, чем в октябре 1984-го. Пожалуй, самая хреновая за всё время моего пребывания здесь, в стране пуштунов и таджиков. Действительно, афганцы заняли все господствующие высоты по склонам ущелья, и мы оказались как на ладони. Бей - ни хочу! И если помощь ни придёт, долго ни продержимся, нас расстреляют, как в тире.
   Осознав это, я испугался. Умирать, вообще-то, никогда ни хочется, а за два с половиной месяца до приказа, и подавно. Потому что, когда приходит понимание, что всё ЭТО может скоро закончится, что стоит подождать, совсем немного, и окажешься дома, причём - вполне реально, живым и здоровым, что "гражданка", ни сон воспалённого воображения, а вот она, рядом, протяни лишь руку, так вот именно тогда начинаешь беречься.
   Раньше, конечно, тоже берёгся, но после "стодневки", это превратилось в манию до мнительности, до рефлекторного нежелания сделать ещё хоть шаг, до гаденького подозрения в том, что кто-то специально посылает именно тебя на внеочередную "боевую", что кругом недруги и тайные недоброжелатели. И всё это, вплоть до инстинктивного, почти подсознательного, желания лечь в санчасть, при чём, по любому поводу, чтобы отлежаться, чтобы тебя забыли и ни отправили в горы, чтобы, в конце концов, появился ещё один шанс.
   Иногда, после таких мыслей, а тем более - действий, становилось стыдно, иногда - нет. Но, самому себе, уж поверьте, всегда отыщется оправдание. И то, за что осудил бы другого, не прилюдно конечно, а в глубине души, но, всё равно, не одобрил бы, то себе самому, такому близкому и родному, которого так ждут дома, и которого так любят на родине, всегда найдётся и прощения и оправдание. Это - как пить дать.
   И поэтому, сейчас, я испугался. При чём очень сильно. Появилась устойчивая жалость к себе, а далее, как производная от неё, мне сразу же вспомнилась мама. Не знаю, как у других, а у меня, как только становится совсем хреново, то тут же вспоминается мама, и какие-то картины из детства. Воспоминания из прошлого, которые, казалось, давно забыл, или вообще, ни помнил никогда, вдруг выплывали из дебрей детской памяти. Яркие, со всеми подробностями, полные ностальгии и беспричинного счастья, а рядом мама, и всё так хорошо и прекрасно, что хочется остаться там навсегда, и чтобы сказка эта никогда ни заканчивалась.
   К сожалению, так не бывает.
   Я начал менять очередной рожок, но не успел. Яркая вспышка полыхнула передо мной, обдав невыносимым жаром, а в следующее мгновение, тысячи раскаленных иголок вонзились в тело, захлестнув болью. Меня отбросило в сторону, затем я несколько раз перевернулся, скатываясь по откосу, а последнее, что я почувствовал, был тупой удар всем телом.
   Сознание окутала мгла.
   Когда я очнулся, то сразу же вспомнил о том, что произошло. Я попытался пошевелиться, но ничего не вышло. Тело отказывалось повиноваться и, после нескольких попыток сдвинуться с места, я совершенно обессилил и затих. Боль исчезла. Пришло такое ощущение, будто онемевший организм, со всех сторон, обволакивает что-то тёплое и мягкое, словно ты медленно погружаешься в ванну с горячей водой. Наступало равнодушие и расслабленность. И отстранённость от всего происходящего. Хотелось лежать в этом мягком, обволакивающем тепле и не шевелиться.
   А может это и есть смерть? Ведь говорят, что она выглядит именно так?
   Может быть. Хотя, кто знает - как?
   Я всё понимал и соображал, но почему-то было отчётливое чувство, даже более того, уверенность, в том, что это происходит ни со мной. И наблюдал я за всем происходящим как будто со стороны. Голоса и звуки были чётко различимы, но слышались вроде как издалека, а происходило всё это ни здесь, а где-то там, за невидимой стеной, будто всё это доходило до меня как через трубку телефона, с фоновыми шумами и треском.
   Видеть же я мог только небо, выжженное и поблекшее, и нависающий кусок скалы, под которым я и лежал.
   И чьи-то голоса прямо передо мной.
   Голоса?
   Я попытался поднять голову, но у меня ничего не вышло.
   Какие ещё голоса?
   Расслабленность и сонливость как рукой сняло. Но это ни помогло. Я всё равно ни мог ничем пошевелить.
   Да, я определённо слышал голоса, но это была чуждая гортанная речь. Речь врага. Странно. Но почему никто не стреляет? Где канонада? "Духи", судя по усиливающимся голосам, приближались, но делали это спокойно, да ещё и переговаривались. Это не были отрывистые возгласы команд или предупреждения об опасности. В этих голосах ни чувствовалось напряжения и страха. Они ни хрипели от пороховых газов и каменной крошки, забивающей носоглотку во время боя. Эти голоса спокойно переговаривались между собой, а когда, совсем рядом, раздался смех, я всё понял.
   Всё. Стрельбы не будет. Некому стрелять.
   Неужели вся рота полегла?
   Не может быть!
   И тут я увидел валун, о который ударился, отброшенный взрывной волной. Я лежал в его тени, а он, словно часовой, охранял меня своим немым величием. Он напоминал мне кого-то, более того, я точно знал, кого, но мозг отказывался копаться в памяти. Какие-то неуправляемые ассоциации, словно фантомы, выплывали из глубин подсознания по чьим-то неведомым командам, а я, лишь фиксировал их, и тут же отбраковывал, по причинам мне неизвестным.
   Я не знал, что со мной происходило, но почему-то был уверен: моим сознанием что-то завладело. Калейдоскоп видений беспрерывным потоком извергался из памяти, мелькая перед глазами не задерживаясь, переполняя мозг и, грозя этим разорвать черепную коробку. А потом всё прекратилось. Мелькание исчезло, а на матрицах мозга возникла знакомая до боли картина: моросящий мелкий дождь, низкие серые тучи, дорога со струящимися по ней мутными потоками, голые, потерявшие за ночь листву, деревья, и Менгир, древний и замшелый, поливаемый небесными хлябями, но не замечающий этого.
   Кто-то смотрит на него с грустью, а затем поворачивается и уходит прочь.
   Видение исчезло, и я открыл глаза. Вот это - да! Этот валун был очень похож на тот, что я видел за тысячи километров отсюда. Я внимательно присмотрелся к нему. Каменное тело излучало еле уловимое тепло, и я буквально ощущал, как оно постепенно вливается в меня, изгоняя остатки боли и даря огонёк надежды, который вдруг загорелся в душе после такого странного свидания с Родиной.
   Теперь у меня ни осталось сомнений. Ну конечно, менгиры связаны друг с другом! С сегодняшнего дня я это точно знаю! Возможно, они обмениваются между собой информацией, иначе, как бы это всё я увидел сейчас? Возможно также, что, объединённые вместе, они являются единой сетью...
   Сетью чего?
   И, вообще, кто они?
   Живые существа или устройства?
   Иная форма разума или накопители информации?
   А если это так, то кем и когда установлены?
   И для какой цели?
   А может быть, я просто брежу?
   Ничего себе "просто"!
   Вопрос отрезвил меня, и я вдруг вспомнил, где нахожусь. Голоса приближались и, через секунду, я увидел их.
   Моджахеды. Смуглые до черноты лица и тёмные глаза. Курчавые бороды и тюрбаны на головах. Широкие просторные одежды, напоминающие персонажи из передачи "Танцы народов мира". Только они не танцевали, а воевали. И убивали, между прочим. Мне всегда казалось неестественным и плохо сочетающимся с реальностью то, что люди в национальных одеждах могут носить оружие. Это казалось невозможным.
   Представьте себе украинца в синих шароварах, в красных сафьяновых сапожках, в вышитой сорочке, в ярко-зелёном жупане, в папахе и ... с автоматом АКМ, через плечо, и, с пулемётными лентами крест-накрест на груди.
   Невозможно представить.
   А здесь - пожалуйста.
   Милитаризированный фольклор.
   Впереди шёл огромного роста душман с примкнутым к карабину штык-ножом, и методично втыкал его в лежащие тут и там тела советских солдат. Он улыбался, ибо работа доставляла ему удовольствие, и не была в тягость.
   Я, как завороженный, наблюдал за его уверенной походкой. Каждый шаг душмана отсчитывал последние мгновения оставшейся мне жизни, которые быстро таяли по мере приближения моджахедов. Наконец, он остановился в метре от меня. Его взгляд цепко осматривал местность: никого ли ни забыл?
   Я замер от безнадёжного страха!
   Ужас от происходящего был настолько огромен, что сердце, оглушено стуча, вот-вот готово было выпрыгнуть из груди. Его взгляд опускался всё ниже и ниже...
   Всё! Сейчас!
   Глаза душмана прошлись удивлённо по тому месту, где я лежал. Пуштун был озадачен. Он оглянулся, перебросившись несколькими фразами с кем-то, мне невидимым. Карабин, с направленным на меня штык-ножом, начал подыматься...
   Это конец! Я закрыл глаза в ожидании смерти, но она почему-то ни приходила. Едва приоткрыв веки, я лишь успел увидеть перешагивающего через меня "духа", а удаляющиеся шаги говорили о том, что я не брежу.
   Он меня не увидел!!!
   Но, как?
   Менгир заслонял полнеба, а я ведь ещё раньше подумал, что он, как будто, меня защищает. Но ведь... Сомнения стали превращаться в уверенность.
   - Это ты!?
   Я не услышал ответа, да и не ждал его. Менгиры общаются ощущениями, но не словами, и я чувствовал, что это он сделал меня невидимым. Это он сохранил мне жизнь, по причине, которую я никак ни мог разгадать, соприкасаясь с его каменной душой. Да и какая, собственно, разница! Ведь это он меня спас, в этом я был полностью уверен, и это - главное! Что же до всего остального, то в нём можно разобраться и после.
  
   * * *
  
   Я не знаю, сколько времени провалялся без сознания: одну минуту или несколько часов, но когда стрельба возобновилась, мой мозг ещё какое-то время встраивался в реальность, которая воспринималась разбитой на отдельные фрагменты, словно фотографии из разных альбомов. Я видел, как ближний ко мне дух упал замертво лицом вниз. Другой, схватившись за бок, взревел нечеловеческим голосом. А моего знакомого с карабином, похожего на басмача из фильмов о Гражданской войне, развернуло вокруг собственной оси, его широкие одежды колыхнулись от резкого движения, будто сохнувшая на ветру пижама, а сам он, утыканный расплывающимися красными пятнами, стал медленно падать. Из рук его вывалился карабин. Чалма слетела с головы, порхнув белой птицей, а из-за пояса, будто ворованные груши, выпрыгнули две гранаты...
   Из ушей моих словно вытащили пробки, и я, до сей поры окружённый безмолвием, оглох от обрушившейся на меня канонады. Рота, оказывается, и не думала погибать, а всё это время - жила, и довольно успешно воевала. Это я вывалился из повседневного контекста, и отрубился на некоторое время, а теперь вот плыл в потоке проявляющихся звуков, словно пустая бутылка по течению бурной реки, пытаясь упорядочить нарастающие шумы, совместив их с окружающими образами. Потому что движения людей не соответствовали сопровождающим их звукам. Визуальная картинка не совпадала со звуковым полем. В глазах моих вспыхивали звёздочки и возникали пятна радужных разводов. В ушах шумели водопады. Голова вдруг начала расширяться, будто накачиваемый насосом футбольный мяч. Это длилось какое-то время, пока я не понял, наконец, что меня кто-то тащит за шиворот. Первые два вопроса в связи с этим звучали так: кто тащит? и, куда тащит? Вразумительного ответа я пока не находил, но передвижение моё имело направление противоположное расположению врага. Судить об этом, я мог по предметам, проплывающим мимо меня. Вот промелькнули пыльные одежды басмача из кинофильма, а вот - и его карабин с примкнутым штык-ножом, а следом - потная чалма, распластавшаяся между камней.
   "Так куда это я?" - возник третий вопрос.
   "Вернее, куда это меня?" - подоспело уточнение.
   "И, вообще, не пора ли что-нибудь предпринять в связи с моим перемещением?"
   В этот миг, как нельзя кстати, в голове у меня что-то щёлкнуло, после чего тело начало медленно просыпаться, словно разбуженное увесистым пинком. Пробуждение выглядело таким образом, что - вот, только что я был полностью обездвижен, и ощущал лишь перемещение вперёд. Но уже в следующую секунду, после очередного рывка за шиворот, я неожиданно почувствовал, как в животе что-то булькнуло, спина ощутила, как под ней прополз острый многогранный камень, а икроножную мышцу свело резкой судорогой. Это подействовало. Изогнувшись всем телом, я обернулся. Шея дёрнулась, будто сама не своя, а спину пронзила резкая боль в позвоночнике, но - ничего, мои усилия стоили того. И, хотя сначала у меня слетела каска, потом, я больно теранулся плечом о камень, а далее, шальным осколком мне резануло щёку, результаты наблюдения удовлетворили. Потому что тащили меня в правильную сторону - правильные ребята: Славик Скоба и Коля Панишев. Отяжелевшее тело внятно осязало каждый камешек под собой. Я из последних сил старался держать голову повыше, ибо каску свою я так и не нащупал. Окаменевшими пальцами я сжимал ремешок автомата. Оружие елозило по камням, издавая дребезжащий металлический звук. Левая рука рефлекторно пыталась нащупать запасные рожки. И в этом состоянии, похожим на пробуждение после сильной пьянки, я понял вдруг, что мы сворачиваем. Вернее, меня сворачивают. Звуки в одночасье стали тише и глуше, а камни перестали карябать спину.
   А потом надо мной нависло лицо рядового Панишева, самого "отмороженного" деда в роте.
   - Ну, блин, Витёк, ты, не в рубашке родился, блин, а в бронежилете, ядрио мать! Ха! Ха! Ха! До ста лет доживёшь, братан, если сегодня не откинешься! Это я тебе, блин, гарантирую. Гадом буду! Веришь - нет?!
   Коля Панишев являлся типичным выходцем с рабочей окраины города Борчева. Одноэтажный частный сектор с кривыми заборами вдоль растрескавшихся тротуаров и с облезлыми псами внутри дворов, поросших бурьяном. Одно слово - пролетариат, избавившейся от своих цепей. В таких районах на "зоне" отметился каждый второй житель, и Коля, скорее всего, исключением не явится. И, хотя чаша сия его пока что миновала - в Армию сбежал, по тому, как он себя вёл, и какие инстинкты проявлял, то это будущее его ожидало не за высокими и дальними горами. Ещё будучи "черпаком" Коля своим видом вызывал у молодняка такой животный ужас, что одного его присутствия в казарме оказывалось достаточным, чтобы помещение сверкало чистотой, на всей его площади царствовал порядок, и ни одного праздношатающегося в роте невозможно было отыскать. Его даже на курсы сержантов хотели было отправить, но, проведавший об этом замполит (ещё не Гудзь) вовремя предотвратил это безобразие, ибо, по его глубочайшему убеждению, отсутствие комсомольского билета, восемь классов образования и условный срок (хотя и снятый) по 206 статье УК СССР совершенно не соотносились с сержантскими погонами. И всё же, как это часто бывает в жизни, за зверинной внешностью человека и его буйными повадками часто скрывается нежная душа романтика и мечтателя. Нет, Николай не писал стихов и не выдумывал пьес. Он не умел рисовать и не лепил скульптуры. Он не знал слово "Достоевский" и очень смутно представлял себе то, чем занимался А.С. Пушкин. Книги интересовали его лишь с точки зрения похода в туалет, а писал он с таким количеством грамматических ошибок, что самый тёмный узбек из самого горного кишлака выглядел на его фоне матёрым лингвистом и филологом. Всё - так! Но, тем не менее, нежность и ранимость души рядового Панишева всё-таки имелись, и заключались они в том, что Коля мечтал. Причём, делал он это постоянно. Мечты являлись у Николая неким перманентным процессом, вошедшим в его метаболизм и являющимся неотъемлемой частью его обмена веществ, который наряду с дыханием, питьём и приёмом пищи стал необходимой составляющей жизненных процессов рядового срочной службы. Мечты и фантазии никогда не покидали Николая, и сам он их не покидал ни под каким предлогом, а потому он и воевал, мечтая. Сужу я об этом так уверенно потому, что Коля даже когда стрелял - улыбался, так как находился где-то в ином месте, но не на поле боя. Естественно, как и у любого мечтателя, Колькины фантазии имели разные уровни важности и близости к сердцу, а потому расскажу о главной, по которой и можно будет судить о том, кто же он есть, рядовой Николай Панишев.
   Так вот, если рядовой Виктор Марецкий мечтал пройтись по улице весь увешанный орденами и медалями, с чёрным кожаным дипломатом, в голубом берете и с недокрученными титановыми подковами, при том, что вся улица была бы заполнена огромным количеством девушек из "Ритмической гимнастики", то Коля в своих мечтах шёл гораздо дальше, и немного в другую сторону (сказывалось трудное детство, место жительства и полууголовное прошлое). Но, мало того, что Коля мечтал и фантазировал о своём недалёком будущем, он ещё к нему (к будущему) тщательно готовился. Он - качался! Он "качал" бицепсы, трицепсы и грудные мышцы с фанатизмом мечтателя и мечтательностью фантазёра. "Качался" штангой, гирями и гантелями для того, чтобы, придя после дембеля в кабак (именно в кабак), который естественно должен был кишеть девушками из МОЕЙ "Ритмической гимнастики" (вот гад!), он, усевшись бы за стол в рубашке с очень короткими рукавами, под которыми будут играть бугры мышц, расстегнёт невзначай пару пуговиц на той самой рубашке, и все эти длинноногие красавицы с прекрасными изгибами и очаровательными выгибами насладятся зрелищем его мощной волосатой груди с накаченными грудными же мышцами! Дважды - гад!
   Короче, каждому - своё! Так что теперь в роте Колю ждала штанга, гиря и эспандер, в голове - ресторан "Заря" на окраине Борчева, а впереди - неравный бой с превосходящими силами противника.
   Судьба-а-а-а!
  
   * * *
  
   Солнце замерло у самого полдня, когда душманы возобновили атаку. "Обдолбавшись" своими безалкогольными штучками, они пёрли на нас со всей возможной настойчивостью, стараясь оттеснить на юго-запад, где непреодолимой преградой возвышалась непроницаемая каменная стена Зарогского хребта. Если им это удастся, то нам - капец! И вот, в этой отчаянной ситуации старший лейтенант Спиридонов проявил себя с самой неожиданной для меня стороны. Складывалось впечатление, что до сего часа я видел его лишь в чёрно-белом изображении, теперь же пелена спала, и я получил возможность оценить старлея во всех возможных цветах и оттенках. Он был бодр, могуч и радостен, как некто Пётр Романов при Полтаве в окружении "сиих птенцов", гонцов и гончих псов. Ни пуля Вр.И.О. не брала, ни осколки его не царапали, ни злая воля не касалась. Ротный перемещался по позициям почти не прячась, громко использовал командирские и матерные выражения, подбадривал унывающих и осаживал ретивых, сам стрелял почти без промаха, корректировал огонь других, отдавал ценные указания, и выслушивал исчерпывающие доклады подчинённых. В общем, Спиридонов руководил боем так, как ни один политрук в виденных мною фильмах о войне. Ибо здесь всё было по-настоящему! Вр.И.О. всех их обскакал, превзошёл и переплюнул. Во всём. Начиная от физподготовки и стрельбы, и заканчивая тактической гибкостью и стратегическим размахом. А в пофигизме дал фору даже такому цинику и скептику, как ефрейтор Скоба, который в этой ситуации слегка взбледнул, и спал с лица. Нет, Славик не испугался. Скоба не дрогнул и не запаниковал, но он, если правильно выразиться ЗАУВАЖАЛ опасность. Он теперь отдавал ей должное, и при столкновении с ней начинал вести себя как нормальный человек.
   Как я, например.
   Пробегая мимо меня, Спиридонов похлопал отечески по плечу, искренне поинтересовался здоровьем, спросил, ни надо ли чего, и, услышав моё бодрое "никак нет!", подмигнул своим добрым ленинским прищуром, и улыбнулся ободряюще, от чего его ассиметричные усы устремились к ушам.
   - Ничего, Марецкий, выберемся! Скоро на "гражданке" будешь баб щупать! Ха! Ха! Ха! Барков! - заорал он радисту. - Связь есть? Дай мне связь, ядрить твою налево! Душу вытрясу, твою грёбаную дивизию! Ты радист или балалайка?!
  
   * * *
  
   "Духи" отхлынули на исходные позиции, а вот Спиридонова всё-таки слегка задело. Но Вр.И.О. наотрез отказался от перевязки, "ширнулся" обезболивающим и антисептиком, и ринулся восстанавливать боевой дух бойцов. Ибо тот, кому это полагалось по должности, а именно - старшему лейтенанту Гудзь (или - Гудзю?), теперь было ни до этого. Вернее, ни теперь, а с самого начала. Напрасно этот типчик пожаловал в столь неприветливый край. Похоже, ни наград, ни чинов старлею не обломится.
   Так ему и надо!
   Я лишь на мгновение встретился взглядами с генеральским отпрыском, и тут же с гадливостью отвернулся. Вот дерьмо! В глазах замполита застыл такой первобытный ужас, каковой я никогда и ни у кого не видел. Губы его мелко тряслись, правая щека дёргалась судорожными рывками, зубы отбивали неравномерную дробь, лицо обмякло и вытянулось вниз, цветом своим напоминая сигаретный пепел. Гудзь был потен, как лошадь после забега, ко лбу, будто приклеенные прилипли мокрые волосы, но самое ужасное заключалось ни в этом. Боятся все и потеют все. Всё это - физиология. Но когда я увидел обширное тёмное пятно на штанах старлея, и понял, что офицер "обделался", стало ни по себе. С кем же воевать?! Лейтенант Иванов - убит. Лейтенант Самойленко - тяжело ранен и вряд ли способен на активные действия. Так кто же нами руководить будет? И именно об этом кричал Спиридонов генеральскому сынку, пытаясь достучаться до его помутившегося рассудка. Но Гудзь не реагировал. Разум старлея сдвинулся в дебри парапсихологии, и он перестал что-либо воспринимать. Ещё недавно его затравленный взгляд лихорадочно метался, переходя с предмета на предмет, теперь же он застыл в одном направлении и в одной точке, словно спрятался от действительности, и, судя по всему, не желал возвращаться к реальности. По крайней мере - сейчас. Разум замполита начинал прощаться с телом, которое с неизбежностью должно было угодить в психиатрическую лечебницу. Эх, старлей, старлей! Ну, чего ж тебе дома не сиделось!?
  
   * * *
  
   Солнце, миновав полдень, коснулось кромки западной гряды. Приближался душный афганский вечер. Тени заметно удлинялись, становясь зубчатыми и острыми, как лезвие кинжала. Погода портилась. Где-то далеко на севере едва различимой тёмно-синей массой скапливались тучи. Неожиданно задул сильный ветер. Резкие порывы несли за собой колючий песок, вздымали тучи пыли, и слепили глаза. За Северным хребтом бушевала гроза. Я слышал раскаты грома за перевалом, видел отражение молний в пыльном небе, и ощущал в себе жгучее и свербящее желание дождя, родившееся от мыслей о ливне. Я представил себе, как сначала отдельные крупные капли будут плюхаться в серо-коричневую пыль, потом они всё чаще станут барабанить по скалам и камням, и, наконец, стена дождя обрушится с неба, превращая пыль и воду в стремительный грязевой поток, с огромной скоростью стекающий в низину...
   А может это ни гром?
   А может в соседней долине идёт бой?
  
   * * *
  
   Прячась от пыли, ко мне под скалу пролез Славик. То же самое вознамерились сделать Роман и Коля Панишев, но Спиридонов, окликнув, погрозил энергично кулаком, скорчил жуткую гримасу, и приказал рассредоточиться.
   - Не скапливаться!
   Славик достал своё MARLBORO, и мы закурили. Хороши, но быстро тлеют. Не успеваешь накуриться. Ветер завывал в камнях унылыми мантрами камлающего дервиша. Таинственный Восток не очаровывал, а его монотонные пейзажи вызывали скуку и отвращение. Киплинг - лжец! Конечно, мы с ним находились немного в разных ситуациях, но ведь песок и пыль одинаковы для всех. И так же скрипит на зубах. И воспаляет глаза режущей болью. И, просачиваясь сквозь одежду, вызывает нестерпимый зуд. Да, всё это так. Только вот в господина Редьярда не стреляли.
   Метрах в пятидесяти от нас находится Менгир. Именно тот. Не знаю, связано ли то, что произошло далее с ним, или причина заключалась в ином, а может близость перегруппировывающихся "духов" с их чуждой гортанной речью как-то повлияла на меня, но, в какой-то момент я понял вдруг, что Менгир исчез. В глазах потемнело, или, возможно, я просто закрыл их, но в размеренное течение нашей совместной со Славиком медитации вклинилась картинка, которую я уже видел неоднократно в своих снах.
   А может, я и сейчас сплю?
   Был ранний осенний вечер где-то на севере. Скалистый склон, идущий к реке, опускался уступами, за которые цеплялись скрюченные тундровые кустарники, а на вершине скалы, такие же сгорбленные и перекрученные ветром, притулились несколько чахлых сосен. Свинцовые воды реки медленно протекали мимо, похожие на сползающий с наклонённой тарелки холодец. Низкое небо почти сплошняком затянутое сине-фиолетовыми тучами прорезали тонкие извилистые трещины красно-оранжевого цвета, сквозь которые, изредка, яркими вспышками простреливало солнце. А у самого горизонта, покрытое серой белесой поволокой застыло неподвижное, без единой морщинки, ровная поверхность моря. Бесконечная водная гладь, участок коей виднелся со скалистой вершины, и в который несла свои воды Великая Северная река.
   Сзади раздался шорох. Потом хрустнула ветка под чьей-то ногой. Тяжёлая грузная поступь заскрипел по мху. Я узнал его и обернулся. Так и есть. Сзади меня всего в нескольких шагах стоял человек с охотничьим ружьём, в высоких болотных сапогах и в короткой брезентовой куртке на меху.
   Человек улыбался. Вернее, он пытался улыбаться, делая это крайне неумело. Ему очень хотелось выглядеть добрым, но у него это плохо получалось. Из-за того, что он не был таковым от природы. От рождения. А ещё из-за того, что человек уже выпил самогона. Я понял это по тому, как возбуждённо блестели его желтоватые, с красными прожилками глаза, как покрылся испариной узкий морщинистый лоб, как в его липких и влажных ладонях заскользило старое охотничье ружьё...
   А ещё от него пахло. От него несло бражными сивушными испарениями, крепкими вонючими папиросами и мерзким потным запахом пьющего человека.
   Я сделал быстрый шаг назад, и понял вдруг, что нога моя не нащупала точки опоры. Я слышал, как вниз по склону зашуршали сорвавшиеся камни, а через несколько мгновений послышался всплеск от их падения в реку. Человек испуганно вздрогнул, жёлтые глаза его с сетью прожилок расширились от страха, чёрный провал рта искривился в крике, он отбросил ружьё и сделал шаг ко мне...
   От смрада, идущего у него изо рта, я непроизвольно дёрнулся в противоположную от человека сторону, почувствовав в тот же миг, как тело моё, зависнув над пропастью, наполняется ощущением невесомости. Пришло понимание того, что вот сейчас через мгновение я полечу вниз со скалы, но именно теперь мне было всё равно, потому что лучше прыгнуть в холодные воды реки, чем ощутить влажные прикосновения его потных ладоней. Ну, уж нет! Я развернулся, и, сильно оттолкнувшись ногами, полетел вниз, к серой воде...
   Проснувшись, я понял, что Славик смотрит в мою сторону. Его глаза цвета весеннего болота были раскрыты, и, не мигая, рассматривали нечто, расположенное глубоко внутри меня. Как археолог - древнее захоронение. Мне даже показалось, что я прочитал в них реальное окончание сна. Нет, мальчик не спрыгнул в реку. Не успел. Он застыл в нерешительности на самом краю, а потому, отец успел схватить его за руку, и дёрнуть на себя. Мне вновь почудился запах перегара, кислый потный дух, идущий из под куртки, и волна омерзения от того, что этот человек коснулся меня.
   В этот миг Славик моргнул, отражения детского страха и неприязни в его зрачках исчезли, а невесёлое прошлое уступило своё место ещё более безрадостному настоящему. Я даже успел подумать о том, что всегда может быть хуже, когда "духи" возобновили штурм.
  
   * * *
  
   Я расстрелял весь свой боезапас в течение нескольких минут. Когда затвор перестал "колбаситься", и застыл во взведённом положении - стало не по себе: "Что делать!?"
   Вокруг Менгира косматой спиралью закручивался вихрь. По каменистой поверхности долины кружилась пыльная позёмка. Вселенная сузилась до размеров занимаемых позиций, и, окружённая со всех сторон смертью, корчилась от боли.
   Кажется - трындец!
   В нескольких метрах от меня, распластав по пыли руки и ноги, лежал Коля Панишев. Казалось, он хочет подняться, и продолжить бой, но - нет, теперь уже вряд ли. Его убило несколько минут назад, и с тех пор он не шевельнулся. Лишь ветер равномерно подёргивал клапан заднего кармана его штанов.
   Эх, Коля, Коля!
   Он менял позицию, перебираясь к ближайшему валуну, когда его настигла смерть. И лежал он теперь лицом вниз, а борчевские девушки теперь никогда не увидят его накаченных грудных мышц. Жаль!
   Помимо естественной грусти мёртвый Панишев интересовал меня ещё и тем, что у него могли остаться боеприпасы.
   "Извини, братан!"
   Я дополз до него, и перевернул на спину. Серые зрачки его смотрели спокойно. Только брови и глаза оказались запорошенные пылью, а к левой реснице прилипла травинка.
   "Откуда здесь трава?"
   Коля улыбался. Как всегда во время боя. Наверное, он мечтал, когда пуля настигла его, и дай Бог ему попасть прямиком в его же собственные мечты. Очень надеюсь, что он сидит сейчас в ресторане "Заря", и, расстегнув рубашку до пупа, демонстрирует девушкам свою волосатую грудь.
   "Банзай, Колян!"
   Два рожка и граната. Неплохо. Отползая, я накрыл Колькино лицо его же собственной каской. Всё! Отгулял десантник.
  
   * * *
  
   Солнечный диск уже касался гребня Западного хребта, когда душманы ворвались на наши позиции. Пыльная буря замутила солнце, но было ещё достаточно светло, и я с сожалением констатировал, что этот бесконечный день 15 июля 1985 года ещё не закончился. Ни патронов, ни гранат у меня не осталось, а потому я достал последнее, что у меня имелось в наличии: пистолет лейтенанта Иванова, нашего командира взвода, которому было всего-то двадцать один год, и который погиб в самом начале боя, так и не произведя ни одного выстрела по врагу. Спасибо, лейтенант! Прости, что иногда плохо думал о тебе!
   Ну, а теперь, десять патронов?!
   Ветер неожиданно прекратился, и песок словно повис в воздухе, медленно паря и оседая на голые камни. Моджахеды имели значительное численное превосходство, и умело пользовались этим, подавляя очаги сопротивления путём концентрации сил на отдельных участках. Их цель была ясна, как день: уничтожить нас по отдельности.
   Прицелившись, я выстрелил в ближайшего душмана. Патрон номер один: бах! Дух схватился за ногу, взвыл, и завалился на бок. Он рычал, скаля крепкие крупные зубы, сыпля проклятьями, и воя занудно, но, не забывая при этом шарить другой рукой по камням в поисках обронённого автомата. Ну, уж нет! Патрон номер два: бах! Душман затих.
   Следующий, кого я увидел, был совсем молодой моджахед, который лихорадочно менял рожок, но что-то у него там заклинило, и воин джихада судорожно дёргал оружие, пытаясь вправить непослушную деталь. Наконец, раздался щелчок, автомат зазвучал исправно, и юноша, передёрнув затвор, стал подымать оружие, целя именно в меня.
   Итак, патрон номер три: бах! Чёрт! Мимо! Автоматная очередь должна была пройти сквозь меня, но ствол у парня повело в сторону, и пули ушли верхом. Меня даже не задело! Поторопись, Марецкий!
   Патрон номер четыре: бах! Попал! Пуля угодила парнишке в левое плечо. Его развернуло, и мне даже показалось, что я услышал хруст развороченной ключицы, Он охнул, и упал лицом вниз. Готов!
   Перекатившись под другой камень, я увидел душмана буквально в пяти метрах от себя. Он тоже меня заметил, но, находясь в пол-оборота, имел позицию значительно хуже моей. Дух присел, и стал разворачиваться, уже стреляя на всякий случай. Но пуштун не успевал. Итак, патрон номер пять: бах! Пуля вошла моджахеду прямо в сердце. Воин даже привстал, когда свинец вошёл в него, сделал рефлекторно шаг назад, но далее, душа покинула его, словно из тела вынули стержень, и он, будто пустой мешок, сложился у своих собственных ног. Умер ещё стоя!
  
   * * *
  
   И тут я увидел старшего лейтенанта Спиридонова. Что там Пётр Романов с его "птенцами из гнезда"! Какая там к чёрту Нарва с Полтавой! Вы о чём?! Когда я увидел старлея, я понял, что у нас есть неплохой шанс, ибо военная удача любит смелых. А наш Вр.И.О. именно таковым и был. Смелым и бесстрашным. Он стремительно перемещался по позициям с карабином в руках, который, скорее всего, отобрал у противника, с примкнутым штык-ножом, и демонстрировал такое, что товарищ Сухов вместе с господином Абдуллой должны были бы корчиться от зависти, ибо штыковая атака в исполнении старшего лейтенанта Советской Армии поражала воображение. Спиридонов дрался, как лев. Он бил прикладом, колол штыком, разил сапогом, кому-то приложился пяткой в нос с разворотом на 180 градусов. Кроме того, он ещё и стрелял из пистолета, и пользовался услугами АКМ, да так, что мне казалось, будто рук у него гораздо больше, чем три. При всём при этом, патроны у старлея не заканчивались, что создавало полную иллюзию художественного фильма, в котором "наши", хоть и под самый конец, но всё же обязательно побеждают. Духи шарахались от офицера, как от персидского дэва, а он, выпучив страшно глаза, и растопырив пышно усы, продолжал разить американских прихвостней и пакистанских марионеток, как это в своё время делали Василий Иванович Ч. и Анка п. с царскими сатрапами и белогвардейскими бандитами. А когда мне уже казалось, что Вр.И.О. сам управится с превосходящими силами противника, за спиной моей раздался шум, и я обернулся.
   Вообще-то, я - атеист. И воспитание с мировоззрением имею соответствующее. Но и у нас, у материалистов, как и у людей верующих в Бога, имеются свои Высшие Силы. Нет, это ни Политбюро, конечно, и даже ни ВЦСПС, и вообще, они никак не связаны с официальными органами Страны Советов. Эти Высшие Силы являются материей иного состава и содержания. Я бы назвал это явление Высшей Вселенской Справедливостью, потому что хороших парней хоть иногда надо выручать. И вот, она, эта самая Справедливость теперь проявила себя во всей своей красе и величии. А самое главное - вовремя!
   Как выяснилось вскоре, я недаром предположил, что это ни гром гремит, и ни молния сверкает, а это бой в соседнем ущелье идёт. Так оно и оказалось. И вот, при поддержке артиллерии, к нам на помощь с боем прорывались вторая и третья роты. Ну, а далее, как апофеоз счастья, я увидел картину, которая в данную минуту была для меня милее даже девушек из "Ритмической гимнастики"!
   С запада шли "вертушки"! Много "вертушек"! Очень много!
   Вертолёты выплывали из-за верхней кромки гряды, словно вываливались с ребристой полосы хребта, и летели прямо к нам. Духи поспешно и беспорядочно отступали на юг, где насколько я знал, их ждала засада. В итоге, всё произошло именно так, как было задумано нашим предусмотрительным командованием.
   Ну, что, банзай!?
   Как и следовало ожидать, старший лейтенант Спиридонов возглавил преследование отступающего противника, и теперь, после сегодняшнего боя, звание капитана и должность командира роты ему обеспечена. Да и награда, надеюсь, обломится. Так что, вперёд, старлей, искренне желаю тебе стать генералом!
   А вот Гудзь...
   Да, что там Гудзь! Пусть отправляется в психушку! Туда ему и дорога!
   Вот Коля Панишев! Всё это время я старался не смотреть в его сторону, а теперь глянул. Нет. Чуда не произошло. Мой товарищ из города Борчева так и лежал на спине, ветер уже успел припорошить тело песком, а лицо его так и прикрывала каска.
   Вот и всё!
   Рядом со мной лежал раненый Роман Вовгура и плакал. Тут же, облокотившись на камень, сидел Славик Скоба в своём обычном состоянии. Ефрейтору снова было по-фигу. Ироничная полуулыбка его выражала полное удовольствие жизнью. Мы были разные: и я, и Славик, и Роман, но теперь нас объединяло нечто большее, чем только призыв из города Горска. Мы смотрели на приближающиеся "вертушки", и испытывали чувства, гораздо большие, чем просто радость. Конечно, каждый из нас по-своему оценивал и переживал свалившееся счастье, но всем нам со всей очевидностью становилось ясно: жизнь - это хорошо!
   - Ну, что, Витька, будем жить?!
   Роман смеялся сквозь слёзы, и, возможно, как и я испытывал один из самых счастливых моментов своей жизни.
   - Будем, Ромчик! Теперь уже точно будем!
   Славик улыбнулся, слегка искривив губы.
   - Вот в этом месте я с вами согласен, землячки!
   И это была самая длинная фраза, сказанная Славиком, за весь сегодняшний день 15 июля 1985 года.
  
  
   29 июля 1985 года.
  
   Летняя ночь принесла долгожданную прохладу. Дневная духота отступила вместе с солнцем, давая передышку измученному жарой организму. В палате воцарила тишина, и лишь равномерное сопение трёх человек со скрипучим "тиканьем" настенных часов нарушало сонный покой госпитального помещения. Из открытого окна медленно, словно нехотя, просачивался освежающий ветерок, слегка шевеля и волнуя тюлевые занавески. Уличный фонарь светил прямо в палату, от чего шевелящаяся полупрозрачная тюль отбрасывала на стену плавно перемещающиеся тени. Часы показывали полвторого ночи.
   Помимо трёх сопящих военнослужащих в палате находился ещё и я, но сон напрочь отказывался приходить. Всё правильно. Проспав с небольшими перерывами почти весь день, и, отказавшись перед отбоем от снотворного, я теперь мучился бессонницей, ворочаясь с бока на бок, но сон так и не пришёл до сих пор. Слева от меня равномерно посапывал Славик Скоба, справа - похрапывал Роман Вовгура, третьего парня я вообще не знал, он поступил только сегодня после ужина, но и он тоже дрых беспробудно, и сопя, и храпя, и вскрикивая, и только я елозил по кровати, уставившись бездумно в потолок, и рассматривая движение теней по стенам. Ничего, днём высплюсь.
   Снаружи доносились звуки ночи не воспринимаемые и не слышимые днём. Где-то на подоконнике пиликал сверчок, зазывая к себе доверчивых самок, прямо под окном тихо, но густо шелестела листва неведомого мне дерева (я вообще слаб в ботанике), по дорожке вдоль корпуса кто-то прогуливался, и, огибая здание, неторопливо шаркал ногами по гравию. У центрального входа скрипнули ворота, и на территорию госпиталя въехала машина. Послышались далёкие голоса, направляющие её к нужному месту. Шум машины приближался, мотор её заработал рывками, а потом заглох. Транспорт остановился. Щёлкнул шпингалет, клацнул затвор, жалобно скрипнул и громко раскрылся борт. Началась разгрузка.
   После боя всех оставшихся в живых отправили в Союз на лечение и реабилитацию. Лафа! Ещё ни разу в жизни я не испытывал такого всеобъемлющего счастья и радости от исполнения короткого перечня банальных желаний, от лёгкого достижения простейших мечтаний и от доступного обладания обыденными вещами. Я наслаждался вкусной горячей калорийной пищей и чистыми белыми хрустящими простынями. Получал удовольствие от тишины, невозможной в роте, и от покоя, по которому, оказывается, так соскучился. Мы читали толстые умные книги и просматривали цветные глянцевые журналы. Играли в шахматы и резались в карты. Спали, сколько захочется, ели, сколько влезет, и трепались, пока язык не заболит. А по утрам, - держите меня! - "Ритмическая гимнастика" по телевизору, и медицинские сёстры в белых халатах круглые сутки.
   Эх! Лечился бы, и лечился! До полного выздоровления!
   Банзай!
  
   * * *
  
   Скрипя пружинами солдатской кровати, перевернулся на другой бок. Теперь лицом к Славику. Глаза ефрейтора Скоба оказались полуоткрытыми, он глубоко и размеренно дышал, находясь в плену своих ироничных снов, которые, я надеюсь, снились ему с самого "отбоя". Ну, а мне вдруг взамен дневной духоты потребовалась ответная противоположность. Совершенно неожиданно, посреди лета, захотелось ледяных ощущений зимы. Я закрыл глаза, представляя вокруг себя лёгкий морозец в начале января во время школьных зимних каникул. Окружающий мир оглох от густого плотного снегопада. Крупные пушистые хлопья медленно падали, укрывая землю толстым равномерным слоем снега. Снежинки липли к щекам, падали на нос и путались в ресницах. Я высунул язык, ловя невесомые хлопья. Они были холодные и безвкусные поначалу, но, растаяв, оставляли во рту едва уловимый привкус ванили.
   Я влез на большие самодельные бабушкины санки, оттолкнулся ногами, и, набирая скорость, полетел с горы. В ушах весело засвистел ветер. Щёки обдало морозной свежестью. Глазам стало холодно, и они словно заледенели. Крупные снежинки облепили лицо, приятно холодя кожу.
   Хорошо!
   Пролетев скоростную часть трассы, сани замедлили ход, а возле просёлочной дороги остановились совсем. Ещё разок! Соскочив с саней, я посмотрел в сторону дома. У калитки стояла бабушка, и, кутаясь в свой любимый шерстяной платок, внимательно смотрела на меня. Увидев, что я повернулся, махнула рукой.
   - Славка! Иди обедать!
   - Не хочу, ба, ещё покатаюсь!
   - Иди, иди! А-то остынет. Ещё успеешь накататься!
   Я остановился в нерешительности. Только теперь понял, как проголодался.
   "Ладно. Поем и обратно!"
   - Иду, ба!
   В доме было хорошо натоплено и вкусно пахло борщом. Окна, запорошенные морозными узорами, расцвечивали комнату серебристым светом. Старая громоздкая бабушкина мебель вызывала у меня чувство уверенности и спокойствия. На стенах висели толстые, цветастые и пушистые бухарские ковры ручной работы. В красном углу под расписным рушником на резной полочке стояла икона Божьей Матери. А на стене против окна висело несколько картин. Одна из них мне нравилась более всего. На ней изображалось бушующее море со вздыбленными волнами в клочьях пены. Серо-фиолетовые тучи, за которыми в образовавшемся разрыве просвечивалось тусклое пятно солнца. На переднем плане - парусник, трёхмачтовый люггер, как сказал отец, зарывшийся носом в волну. За штурвалом - вахтенный, в дождевике до пят и в капюшоне, надвинутым на голову, крепко держащий рулевое колесо. А чуть в стороне - капитан, с тёмным провалом орущего рта, указывающего рукой куда-то вдаль. На заднем плане виднелась яркая извилистая полоса молнии, впивающейся в море, а через несколько секунд послышался гром...
   Но - нет! Это ни гром. Я оглянулся, посмотрел на дверь, и замер возле картины. Ну, конечно же, ни гром. Это шум, доносящийся из соседней комнаты. Там опять ссорятся отец с матерью. Я на цыпочках подкрался к смежной стене, и прислушался. Крики стали громче, но разобрать что-либо через несущую кирпичную кладку не представлялось возможным. Да и какая разница, о чём конкретно они ругаются, главное, что ссорятся! Послышался скрежет переворачиваемых стульев и звон разбивающейся посуды. Громко и протяжно скрипнул сервант. Что-то гулко ударило в стену, возле которой я стоял. Похоже на тумбочку или журнальный столик. От сильного сотрясения закачалась люстра, и задрожали стёкла.
   Я испугался. Страшно вдруг стало оттого, что находились мы теперь у бабушки на хуторе. У маминой мамы. Полная глухомань. К тому же ещё и дом её стоял особняком, в стороне от других - до ближайших соседей метров двести, не меньше. Кричи, ори, визжи - никто не услышит. Дедушка работал обходчиком железнодорожных путей, и отстроил свой дом именно там, где ему было удобно. Несколько лет назад дедушка умер, а дом и хозяйство теперь "тащит" бабушка. Мама всё время удивлялась: "Как тебе не страшно здесь одной жить!" На что бабушка только улыбалась, и грустно отвечала: "Да кому я теперь старая нужна?"
   Ну ладно, это всё лирика, а теперь-то что делать? В Беркучанске я, мама и отец жили в пятиэтажном многоквартирном доме, и там отец себе многого позволить не смел. Как-то попробовал спьяну, но тут же соседи сбежались: пенсионеры-активисты, ветераны-фронтовики, бабушки-старушки; скрутили, заломали, устыдили, пообещали командованию нажаловаться. Отец испугался не на шутку, притих, присмирел, а здесь... Ни ветеранов, ни активистов, ни старушек. Только я и бабушка. А этого явно мало, чтобы скрутить такого бугая, как мой папаня.
   Вообще-то родители разругались ещё дома, в Беркучанске. Сильно поругались. После выяснения отношений мама забрала меня, и мы вместе уехали к бабушке. Долго тряслись в электричке и автобусе, потом шли пешком по заснеженной дороге, пока нас не подобрал местный водила - мамин одноклассник. Когда же мы неожиданно появились на хуторе, ба обрадовалась до слёз, одобрительно кивала головой, и хвалила маму за решительный поступок: "Молодец! Давно пора. Поживёте у меня, отдохнёте, а там видно будет!"
   Тем временем, шум в соседней комнате резко усилился. Я отчётливо различал разнокалиберный топот ног за стеной, словно родители играли в "догонялки", слышал глухие увесистые удары, будто кто-то рубил мясо тупым топором, затем послышался звон разбитого стекла, рассыпающегося по полу, и долгий жалобный мамин крик. Рассвирепевший отец что-то орал срывающимся голосом, в его лексиконе теперь чётко различались лишь ругательства, оскорбления, и пятиэтажный мат, а когда отцовский голос на мгновение утих, в наступившей тишине послышался удар, и истошный нечеловеческий вопль...
   Я очень не люблю, когда родители ругаются. Наверное, в этом естественном чувстве я не одинок во Вселенной, ибо кому может понравиться, когда ругаются и ссорятся два самых близких тебе человека? Но, хотя биологически они оба мне одинаково родны, в их ссорах я всегда держу сторону матери. Возможно, потому что она моя мама, но, скорее всего, ещё и в связи с тем, что отец пьёт. И именно в его персональном пьянстве сосредоточены все наши семейные проблемы. Отец - военный. Капитан-ракетчик. Служба у него изначально не заладилась, а далее и вообще пошла наперекосяк. Его однокашники (с его же слов) уже дослужились до майоров и подполковников, есть несколько полковников, и даже один генерал, а он всё в капитанах застрял. Бабушка как-то в шутку (а может и всерьёз) назвала его "пятнадцатилетним капитаном" в том смысле, что он уже столько лет в этом звании, и добавила, что, мол, мужику за сорок, а он всё ещё младший офицер. Стыдно! Отцу действительно уже сорок два года, и в этом году его должны сократить, как бесперспективного. Начальство думает, что этим сокращением они его обидят и унизят. Ха! Ха! Глупое начальство судит о других по своим амбициям! Смешно! А между тем, папаня ждёт - не дождётся, когда же это долгожданное сокращение произойдёт. Быстрее бы! - читаю я в глазах его, когда разговор заходит об этом. Его мечта - иметь офицерскую пенсию, ни хрена ни делать, и не ходить на службу. Потому что служба его достала. Ну, достала - ладно, гораздо хуже то, что в связи с этим его служебным доставанием, он в ответ на это достаёт всех нас. Кроме того, именно на этой самой службе он и напивается изначально дармового спирта в компании таких же бесперспективных. "Отполировавшись" впоследствии пивом или вином, он, придя домой, превращался в совершенно невозможного человека, делая, казалось, всё, чтобы я его возненавидел. И, по-моему, специально делал! Развалившись в кресле, и закурив свой вонючий "Беломор", он требовал, чтобы я показал ему дневник, и просто сатанел от злости, если там обнаруживались двойки, тройки или замечания. Он тщательно проверял тетради по всем предметам, придираясь к каждой помарке, и заставляя заново переписывать, если ему что-то не понравилось. Он выслушивал устные домашние задания, требуя пересказа близко к тексту, и чтения стихов, как он выражался, "с артистической дикломацией". Эти каждодневные экзекуции порой заканчивались далеко за полночь, но дело было даже ни в самих проверках домашнего задания. Чёрт с ним! Может, так и надо. Самое обидное заключалось в том, что я прекрасно видел и осознавал, что отец делает это специально, получая садистское удовольствие оттого, что кому-то плохо. В этом он был весь: подлый и пьяный. И за это я искренне недолюбливал его.
   Однажды, не выдержав, мама сказала ему:
   - Не смей на сыне злобу вымещать. Ты неудачник, но в своих неудачах ты виноват только сам!
   Отец мгновенно завёлся, его глаза полыхнули злобой, он заорал страшным голосом, и. размахнувшись, наотмашь ударил маму. Она вскрикнула, голова её дёрнулась назад, причёска рассыпалась непослушными прядями, и я вдруг впервые увидел беззащитное материнское лицо с огромными испуганными глазами.
   Это было уже слишком. Волна ненависти затмила разум, и я с криком бросился на отца. Я хотел толкнуть его, но он перехватил мою руку, развернул к себе, и плашмя ударил ладонью по щеке. Словно мягкая игрушка я отлетел в угол. Было не больно. Наверное, папаша бил ни в полную силу. Но было страшно обидно. До слёз, до спазмов, до истерики! В носу защипало. Хотелось реветь и волком выть, но я сдержался. В этот миг мне вдруг стало ясно, что если это пьяное животное ещё хоть раз ударить меня или маму, то я его...
   Отец испугался, подбежал ко мне, поднял, поставил на ноги, засюсюкал заискивающе и подобострастно, ощупал и осмотрел виновато, а когда понял, что я цел и невредим, полез извиняться. Но это уже ничего не могло изменить. Я возненавидел его так, что еле сдержался от совершения необдуманных действий. Я отстранился от него, убрал с плеч его влажные ладони, и, отвернувшись, отошёл в сторону. От запахов, идущих от папаши, меня чуть не стошнило.
   Мама, оправившись от удара, подошла ко мне, обняла порывисто, и заслонила от отца. Она с холодной ненавистью посмотрела на него, и тихо, совершенно спокойно сказала:
   - Когда ты бил меня, я ещё терпела, но за Славку я тебя убью! Только посмей его ещё раз тронуть!
   Из всего сказанного ею я понял, что отец уже бил маму, причём - неоднократно, просто я этого не видел, а мама естественно не говорила.
   - Сволочь! - сказал я тихо, и плюнул в его сторону.
   После этой сцены отец ушёл из дома, громко хлопнув дверью. Он вернулся лишь под утро в стельку пьяный. Мы с мамой к тому времени собрали и уложили все наши вещи. Когда же отец уснул крепким сном сильно пьяного человека, мы тихо покинули квартиру, и поехали к бабушке.
   Но счастье не может длиться вечно, и вот, он опять здесь. Через несколько дней он приехал за нами. Наверное, нам следовало скрываться от него в другом месте, потому что отъезд на бабушкин хутор был слишком очевиден, но, к сожалению, у мамы не было иных родственников или знакомых, которые бы приняли нас такими, какие мы есть. Не задавая вопросов и не требуя денег за проживание. А раз так, то папаня нас быстро нашёл, и предложил вернуться обратно в Беркучанск. Мама наотрез отказалась. Возможно, ей следовало быть поаккуратнее при выборе слов, а может - посчитала себя в безопасности на бабушкиной территории, но она явно недооценила своего мужа. Мама сама попросила меня пойти погулять, а она, мол, тем временем с папой поговорит.
   "Папа!" - мысленно передразнил я её. - "Какой там на хрен папа!" С некоторых пор этот чужой пьющий мужлан для меня превратился в того самого гнусного подонка, который терроризирует мою маму. И я оказался прав, когда не хотел уходить, потому что теперь она кричала в соседней комнате, и это совсем не походило на "разговор с папой". Ну а потом её крик словно захлебнулся, перейдя в громкое булькающее мычание.
   Я выскочил в коридор, одним прыжком пересёк его, и плечом толкнул дверь. Моему взору предстала картина полного разгрома. Острые осколки битой посуды в изобилии устилали пол. Треснувшее стекло серванта выскочило из паза, и угрожающе накренилось, готовое упасть на пол от малейшего сотрясения. Сломанные стулья ощетинились торчащими ножками и отбитыми спинками. Оторванная от шкафа дверь скрипуче болталась на единственной сохранившейся петле. Выпотрошенные с полок газеты, журнальные подшивки и многотомные издания - гордость дедушкиной библиотеки - изорванными клочьями покрывали ковёр. И в этом ворохе макулатуры прямо на полу лежала мама, а отец сидел на ней сверху, и хладнокровно душил. Мама с натугой хрипела. Гладкое, красивое лицо её стало пунцово-синим. Всегда уложенные в аккуратную причёску волосы теперь растрепались. Непослушные пряди липли к потному лбу и лезли в рот. Мамины тонкие изящные руки бессильно хватались за огромные волосатые ручища отца. Её взгляд померк и замутился. Она хрипела всё реже и тише. Ухоженные пальцы с длинными ногтями и ярким маникюром ослабили хватку, и руки её безвольно распластались по полу. Из раскрытого рта сквозь пузырящуюся пену стал вываливаться прикушенный до крови язык. Потухшие глаза застыли, будто замороженные, вспучились вздувшемся глазным яблоком, словно их выдавливали из глазниц.
   Увиденное - потрясло! До сего момента подобные картины мне доводилось видеть только в кино. Реальность же оказалась ужаснее любого кинофильма. Жгучая волна ненависти хлынула на меня, проникая во все закоулки возбуждённого детского сознания. От этого жуткого зрелища мироощущение моё слегка сдвинулось в иные плоскости восприятия. Чтобы не тронуться рассудком, разум последовал вслед за мироощущением. Кода же они, оказались в одной плоскости, я уже знал, что делать. От этого знания сердце моё застучало так, что грозило выпрыгнуть из груди. Кровь толчками перемещалась внутри головы, вздуваясь на виске набухшей пульсирующей веной. В глазах моих застыла мутная кровавая пелена. Волосы на затылке начали ощутимо шевелиться. Ладони вспотели. Древние инстинкты во мне требовали ответных действий, ибо теперь они находились рядом с разумом и мироощущением. Всё в той же иной плоскости восприятия. Слегка сдвинутой.
   Ну, папаша, держись!
   Моя ненависть, склеенная из отдельных маленьких нелюбовей, превратилась во всеобъемлющее чувство, включившее в себя все возможные виды презрения, гадливости и неприязни. Я презирал его коротко остриженные волосы неопределённого светлого белесого цвета. Я испытывал отвращение к его красным оттопыренным ушам и к напряжённой вздувшейся шее. Я чувствовал гадливость к его широким сильным плечам и к чуть сгорбленной сутулой спине. Я испытывал устойчивую неприязнь к покрою его одежды, к высокому росту и большому весу, к его мерзкому имени и к омерзительной фамилии, к его воинскому званию и военной специальности. Я презирал в этот миг всех капитанов и ракетчиков. Но более всего я ненавидел его запах. Запах алкоголика со стажем и многолетнего курильщика дешёвых вонючих папирос. Меня воротило от въевшегося в него казарменного духа. Меня тошнило от приторного аромата его одеколона, крема для бритья и специфического сладковатого запаха пота. В сумме же все эти миазмы, чувства и ощущения ещё более усиливали мою ярость и неприязнь к этому человеку.
   Мамины руки лежали на полу и судорожно сжимали смятый половик. Длинные ухоженные ногти обломались, и этот вид беззащитных материнских рук и изломанных тонких пальцев явился последней каплей, переполнивших моё терпение. Вид огромных отцовских ладоней, сжимающих тонкую шею с прозрачной нежной кожей, и многого другого, чего я никак не ожидал увидеть во взаимоотношениях моих родителей, вдруг с полной ясностью дали мне понять, что этот подонок сейчас может убить мою любимую единственную маму. Конечно, потом его посадят. Это - точно. Но суд над ним мою маму уже не вернёт. Я понял, что необходимо действовать, и, что ещё более важно - знал, что делать! И, чем бы это всё ни закончилось для меня, я сделаю это! Потому что только тогда моя мама будет жить!
   Я быстро подошёл к серванту, и взял с него увесистую хрустальную вазу. Повисшее треснувшее стекло угрожающе качнулось к полу, хрустнуло, но осталось висеть. Я подошёл к дурно пахнущему человеку, примерился расчётливо, и со всей имеемой силой ударил его по затылку.
   Раздался хруст ломаемых костей. Отец вскрикнул, и, плашмя, лицом вниз завалился на маму. Руки его подогнулись под тело, сутулая спина изогнулась горбом, а ноги так и остались согнутыми в коленях. В комнате повисла напряжённая тишина. Без криков и без хрипов. Лишь оторванная дверь на шкафу скрипнула в последний раз, и тут же замолчала, словно устыдившись издаваемого шума. Прошло несколько долгих мучительных секунд, пока я ожидал его реакции, держа наготове всё ту же вазу, но папаша не шевелился, и, по-моему, даже не дышал. Цветастый бухарский ковёр оказался обильно забрызган кровью. Кости черепа на отцовском затылке вдавились внутрь головы, обнажая дрожащий холодец серовато-белого мозга. Удивительно конечно, но в эти мгновения мне было абсолютно безразлично, что же произойдёт дальше. Главное, что теперь всё благополучно закончилось. Именно - теперь! А значит, этот мерзкий тип больше никогда не будет душить маму. Поставив вазу на пол, но так, чтобы она оставалась в пределах досягаемости, я перевернул тело капитана-ракетчика на спину, подальше от мамы, и, взяв за ноги, оттащил в угол комнаты. Отцовский затылок прочертил по ковру толстую кровавую линию. Глаза папочки всё ещё оставались открытыми, и удивлённо таращились в потолок, не понимая до сих пор, что произошло.
   "Поздно, папаня, ты - труп!" - подумал я, и улыбнулся удовлетворённо. С чувством выполненного долга. Мне совсем не было страшно, и мук совести я тоже не испытывал. Скорее - наоборот. Меня наполнило чувство глубочайшего облегчения оттого, что все, наконец, закончилось, и этот человек больше никогда не ударит ни меня, ни маму. Мне не придётся более обонять миазмы его запахов, сдавать на проверку тетрадки, и с выражением декламировать стихи. Мне не придётся вздрагивать от его буйных выкриков, и терпеть сюсюканье его собутыльников. Я будто в миг освободился от чего-то неудобного, сбросив с души и тела тяжёлый и обременительный груз.
   Я ещё раз глянул на папаню, и по тому, как он лежал, понял: он мёртв по-настоящему! Губы отцовского рта приоткрылись, обнажая коричневые зубы заядлого курильщика, нос задрался вверх, раскрывая две чёрные волосатые ноздри, небритый подбородок заострился и опал, от чего лицо военнослужащего стало походить на акулье рыло. Я отвернулся. Даже мёртвым, он оставался мерзким и противным, и не вызывал во мне даже намёка на жалость. Его носки тошнотворно воняли, и оказались влажными на ощупь. От столь неприятного осязательного впечатления меня чуть не вырвало, и я убежал в ванную, где долго и тщательно мыл руки, избавляясь от запаха грязных отцовских носков.
   А потом я вспомнил про маму. Когда я вернулся в комнату, она уже очнулась, и понемногу приходила в себя. Ну, так что, слава Богу!? Я никогда этого не делал, но сейчас повернулся к иконе, и впервые в жизни искренне перекрестился, воздавая хвалу Господу за то, что сохранил матери жизнь, а мне указал единственный путь, как это сделать. Теперь мама лежала на полу, и вяло массировала шею непослушными руками. Она была бледна, плохо двигалась, и вместо слов - хрипела, но, самое главное: она была жива! Принеся с кухни стакан воды, я сел перед ней на колени, приподнял осторожно голову, и попытался напоить. Я не знал, правильно ли поступаю, но в кино и по телевизору делали именно так. Мама сделала глоток и закашлялась. Она кашляла долго и надрывно, словно у неё что-то застряло в горле, но именно это и привело её окончательно в чувство.
   - Помоги! - прохрипела она.
   Я помог ей сесть на пол, и только теперь она увидела кровь на ковре, и тело мужа у серванта. Какое-то время она смотрела на него, ощущая, наверное, себя напрочь выпавшей из контекста, и лишь через несколько минут к ней пришло понимание того, что же здесь произошло на самом деле.
   - Это ты!? - мама с ужасом смотрела на меня, словно видела впервые.
   - Я, мама! У меня не было другого выхода. Ведь он хотел убить тебя!
   В дверях тем временем появилась бабушка, и, заткнув рот кулаком, усиленно пыталась не закричать. Глаза её набухли слезами, блестя излишней влагой, и слегка выпучились, от того, наверное, что не могли поверить в увиденное. Мне стало жалко бабушку, и я, как мог, попытался её приободрить и успокоить.
   - Не бойся, ба! Это ни мама сделала, это - я!
   - О, Господи! - только и смогла произнести ба, и, едва не свалилась без чувств, успев схватиться за дверной косяк. Осторожно, привалившись спиной к стене, бабушка добралась до кресла, и со всего маху опустилась в него. Кресло жалобно взвизгнуло, внутри него что-то хрустнуло и заскрипело протяжно, но мебель выдержала.
   Видя бабушкино состояние, я решил блеснуть знанием юриспруденции:
   - Не бойся, ба! Мне всего двенадцать лет, а значит, меня не посадят. В самом крайнем случае - отправят в специнтернат. А такого случая не будет, ведь я маму защищал!
   На бабушку мои слова не произвели должного впечатления. Мне показалось даже, что она их не восприняла, оставаясь погружённой в саму себя. Ба долго сидела не шевелясь, что-то анализируя и обдумывая, а я тем временем помог маме встать на ноги, и усадил её в кресло напротив. Подойдя к шкафу, я снял дверь с единственной петли, и приставил её к стене. Затем осторожно вынул наклонённое стекло из серванта, и положил его на пол. Покончив с этим, посмотрел на своих родственниц. Обе не замечали меня. Тем лучше! Вытащив из шкафа простынь, я накрыл им остывающее тело.
   Наконец, приняв решение, бабушка взмахнула руками.
   - Ну, уж нет! - она стремительно встала. - Хватит, намучались! Из-за него, - она, не глядя, кивнула головой в сторону зятя, - больше никто не будет страдать. Никаких тюрем и специнтернатов! Защитничек Родины, хрен его подери!
   Она подошла к "защитничку", нагнулась, и, отбросив простыню, прикрыла ладонью отцовские глаза. Затем, одним резким махом развернула его поперёк ковра.
   - А ну-ка, Славка, помоги!
   Я подошёл к телу, и, дыша ртом, чтобы вновь не почувствовать запахов, взялся за штанины. Следом за мной подоспела мама, и мы втроём без особого труда закатали папашу в ковёр. Бабушка принесла верёвку, и мы плотно обмотали ею ковёр по всей длине.
   - Ночью вынесем на реку, и спустим под лёд. - Она подошла ко мне и нежно обняла. От неё вкусно пахло пирожками, борщом и бабушкой. - А утром всё забудем. С завтрашнего дня у нас начнётся новая жизнь. Понятно!?
   Я кивнул с энтузиазмом:
   - Понятно!
   - Ну, а теперь здесь надо всё тщательно прибрать.
   Бабушка принесла веник, и вручила его мне. Ещё никогда я не испытывал такого удовольствия от приборки комнаты. Я сметал осколки стекла и посуды, и чувствовал себя сильным и уверенным в себе человеком. А ещё я очень сильно любил маму и бабушку!
  
   * * *
  
   Июль - август 1985 года.
  
   Проснулся я на рассвете. Едва открыв глаза, испытал огромное облегчение оттого, что снова обрёл душу Виктора Марецкого, двадцати лет от роду, младшего сержанта срочной службы, десантника, "деда" ВДВ. А также обрадовался тому, что все предшествующие события оказались лишь сном. Я долго лежал с открытыми глазами, испытывая странное чувство, схожее с тем, когда случайно подсмотрел нечто такое, что для тебя не предназначалось. И хотя произошло это помимо моего желания, некоторое ощущение неудобства я всё-таки испытывал.
   Занавеску качнуло ветром с балкона, и солнце колючим лучом кольнуло глаз. Хотелось ещё поспать, и я перевернулся на другой бок. Длинные острые тени потянулись к противоположной стене. Обитатели комнаты продолжали спать, погружённые в события утренних солдатских снов. В тишине госпиталя, где пациенты ещё не проснулись, персонал понемногу оживлялся, снуя по коридорам по неотложным медицинским делам. Из столовой потянулся запах гречневой кажи, жаренного мяса и компота из сухофруктов. Кормили хорошо. Вот и сегодня завтрак обещал быть вкусным, питательным и высококалорийным, в отличие от кормёжки в войсках.
   Повертевшись с боку на бок ещё некоторое время, я понял, что уснуть больше не смогу, и, тихо поднявшись со скрипучей кровати, вышел на балкон перекурить. Так что же это за сон мне приснился? Вернее, чей? Ведь мне привиделись реалии не из моей жизни, и события не происходившие со мной. Вообще, я убеждён, что во сне человек может увидеть только то, что происходило с ним в реальности, только то, что он видел собственными глазами, только то, что читал или смотрел в кино и по телевизору. Человек не может придумывать сны, ибо они есть отражение его собственной реальности, а ни чьей-либо иной. Однако в моём сегодняшнем сне именно это и произошло: мне приснилась реальность из чужой жизни.
   И вот ещё что странно. Я видел этот сон от первого лица. Я испытал все эмоции, чувства и ощущения так, будто это происходило со мной. Я искренне ненавидел пьяного папашу, стремился во чтобы-то ни стало спасти маму, и жалел любимую бабушку. Всё - так, но теперь это исчезло. Всё ушло: и любовь, и ненависть, и жалость. Словно вытекли из дырявой посудины. Сон окончился, и я вновь стал Виктором Марецким.
   Так кем же я был во сне?
   Я посмотрел на Славика. Он мирно спал в расслабленной позе, и не ведал о моих сомнениях. Ему даже во сне всё было по-фигу! Однако сомнения мои вскоре улетучились, стоило лишь слегка пошевелить мозгами, и выстроить давно напрашивающуюся логическую цепь.
   Во-первых, если сопоставить виденный мною сон о том, как мальчик убивает своего отца, и рассказ военного пенсионера о пропаже родителя парня в бейсболке, подслушанный мною в старом доме, то можно предположить, что мальчик-убийца и парень в бейсболке - это один и тот же человек.
   Во-вторых, я очень сильно подозреваю, что стихи, которые периодически возникают в моей голове, напрямую связаны со Славиком, ибо после того, как мы служим вместе, они возникают гораздо чаще, чем было ранее. Дальше, если вспомнить, как я "запеленговал" стихотворение, находясь на хараумском кладбище, то выходило, что я снова попадал на парня в бейсболке. А если это так, то военный пенсионер в заброшенном доме разговаривал со Славиком Скоба.
   Из этих логических цепочек напрашивался единственный вывод: Славик Скоба, парень в бейсболке и мальчик, убивший своего отца - это всё один и тот же человек. Кроме того, он убил военного пенсионера, и пытался убить меня. Славный парень, ефрейтор Скоба, нечего сказать.
   Однако, что мне с этим делать?
   В коридоре заиграла громкая музыка, означающая организованное пробуждение. Звучали песни из репертуаров Кобзона, Зыкиной и хора имени Александрова. Патриотический шедевры, поднимающие дух, - пояснил на днях замполит госпиталя, - оказывается, существует и такая должность. Вот где служба! Ешь, пей, да медсестёр щупай! При этом делать ни хрена ни надо. Устраиваются же люди!
   Ровно в семь утра по коридорам госпиталя понеслась песня Кобзона о партии, Ленине и близнецах-братьях. Это же надо! Известный композитор умудрился сочинить песню на слова Маяковского! Ему удалось уложить музыку на рублёные фразы великого пролетарского поэта с серпастой и молотастой паспортиной в штанах, которая теперь звучала в ушах солдатских вместо будильника. Происходил необременительный подъём без криков и воплей, без команд и распоряжений, без пробежки и зарядки. Почти по граждански. Начиналось умывание и одевание, перевязки и осмотры, процедуры и таблетки натощак.
   После размышлений, рассуждений и логических выводов, сделанных под утро, я старался не смотреть на Славика. Мне совсем ни хотелось, чтобы он догадался вдруг о моих выводах. Ведь между нами существует некая ментальная связь, от которой не отмахнёшься, и через которую, он может многое узнать обо мне. Как, впрочем, и я о нём. Кроме того, я теперь не знал, как вести себя с ним. Потому что получалось, что все эти месяцы совместной службы он прекрасно знал, кто я, и мог в любой момент довести до конца то грязное дело, что начал осенью 1983-го. Но ведь не довёл, хотя имел множество возможностей!? Не довёл. Значит, тогда в песочнице он не лгал, говоря, что больше не будет покушаться на мою жизнь. Не лгал. Однако жить с пониманием того, что рядом с тобой находится человек, совершивший два убийства, и одно покушение на убийство, напрягало по-взрослому. Конечно, если быть честным до конца, то все мы тут убийцы. Даже Роман Вовгура. Но мы разные убийцы. Я и Роман - солдаты. Мы убиваем по приказу командования и с благословения Советской Родины. А - он? А Славик Скоба убивает исходя из своих собственных соображений. Убивает без приказа и благословения. И, если в убийстве отца я полностью на его стороне, то вот с военным пенсионером он явно превысил все разумные границы.
   Чтобы окончательно закрыть вопрос, я решил поговорить с ефрейтором, дабы поставит все точки над "i". Пусть он знает, что я знаю. Необходимо разобраться, раз и навсегда, чтобы не ждать пули в спину, или гранаты под ноги. Конечно, "сдавать" его в военную прокуратуру я не собираюсь, но с пьющим отставником нельзя было так поступать. Его документы не стоили человеческой жизни, хотя сам офицер запаса личность не из приятных. Шантажист грёбаный, вот и допрыгался!
   Так о чём же мне говорить со Славиком? Разговоры о семье он обрывает мгновенно: либо переводит разговор на другую тему, либо встаёт, и уходит без объяснений. Это, кстати, косвенно подтверждает, что мальчик, убивший своего отца, и есть Вячеслав Скоба. Выглядит сия догадка вполне правдоподобно, ибо человек, совершивший столь ужасный поступок, будет всячески избегать разговоров об отце, а значит и о семье.
   Тогда начну с самого начала. С яслей. Проверю правдивость некоторых моих многократно повторяющихся снов. Потом плавно перейду к видениям о детском саде, о пионерлагере и об отдельной радиолокационной роте ПВО, заброшенной на самый край земли. Сравню мои сны с его реальностью. О стихах можно поговорить, и о том, как они приходят ко мне, обсудив совместно, что сие означает. Уверен, что существует обратный процесс. То есть, со Славиком должны происходить странности, как-то связанные со мной. А значит, точки соприкосновения найдутся, и разговор получится.
   Единственным табу должен стать разговор об убийстве отца. Этой темы необходимо избежать. Во-первых, - рано, а во-вторых, учитывая горячность и неадекватность ефрейтора, а также наличие у него финки с выбрасываемым лезвием, стоит повременить с обсуждением моего сна. Финку, кстати, я недавно видел, и у меня создалось впечатление, что Славик специально мне её показал. Невзначай. Может он тоже готовится к серьёзному разговору?
  
   * * *
  
   После сытного завтрака, утреннего обхода и восстанавливающих процедур значительная часть пациентов устремилась в парк при госпитале со статуей Пирогова на центральной аллее. Ухоженные дорожки были посыпаны мелким щебнем. Подстриженная трава равномерно зеленела, словно шёлковый ковёр. Кустам вдоль дорожек была придана единообразная прямоугольная форма. Всё, как в Вооружённых Силах!
   Теперь, мы ещё раненные, но уже выздоравливающие, и нам настоятельно рекомендуют подольше находиться на свежем воздухе. Побольше гулять и поменьше курить.
   Роман получил письмо из дома, и остался в палате, чтобы прочитать в одиночестве. Хотя, сдаётся мне, что не от родителей он письмо поимел. Есть у меня предположение, что это Людмила Алексиевич написала ему. Потому-то и остался он один, ибо душа требовала уединения. Ай-яй-яй, Ромчик, врать нехорошо! Да он и не умеет этого делать, потому-то я и раскусил его примитивную хитрость. Выходит, моя бывшая мадмуазель опять Вовгуре голову морочит, а он, добрая душа, ведётся на это. Как крыса на дудочку. Любовь - зла, она из камня пластилин делает. Именно это она проделывает с Романом. Сколько раз она от него ко мне уходила? Два раза. А потом, обратно к нему. И он уж в который раз принимает её.
   Но ведь и я принимал, надо быть честным.
   Но ведь она с ним "ни-ни"!
   Но ведь это она говорила! А там, кто знает?
   Может, она и Вовгуре грузит о том, что она со мной "ни-ни"?
   Может быть, но мне то что?
   Ничего, собственно, только больно часто я о ней вспоминаю.
   Зачем? Всё равно былого не вернёшь, а разбитого не склеишь.
   Забравшись в самую глубь парка, сели на скамейку. Закурили неторопливо. Как это обычно происходит в нашем со Славиком общении, курим и молчим. Подпитываемся друг от друга тонкими энергиями. Любители ментального общения. Сидят на скамейке два убийцы, пофигист Славик, и сентиментальный парень Витёк. Один другого убить хотел, другой знает, что тот убил родного отца и военного пенсионера, и оба убивают по приказу и с благословения. Сладкая парочка, что ни говори. Одно слово - десантники!
   Смешно, конечно, но, примечательно то, что мы опять курим "Marlboro". Любит товарищ Скоба эту марку вражеских сигарет, и везде, где бы он ни появлялся, умудряется достать это американское курево. Ну, что тут скажешь, умеет ефрейтор жить. А вместе с сигаретами он где-то раздобыл и интенсивно торгует в пределах госпиталя импортными магнитофонными кассетами, джинсами, цветастыми гавайскими рубашками и расписными футболками с надписями по-английски. В ассортименте, порнографические журналы и карты с обнажёнными очаровательными дэушками, от которых беспокойно спится по ночам. В общем, Славик способен раздобыть и втюхать тебе всё, что душе угодно. Лишь бы у клиента деньги были. Уметь надо!
   Вчера я познакомился с красивой медсестрой. Настолько красивой, что она вполне могла быть изображена на игральных картах с очаровательными дэушками. Очень похожа на Людку Алексиевич, только волосы чуть светлее и глаза голубые. В остальном же, и рост, и вес, и размеры знаковых женских органов - всё, как у Люды. А изгибы с выгибами, словно по одним лекалам выкроены. Видно судьба мне на такой типаж западать. Зовут - Вика. Виктория. От роду двадцать лет, как и мне. Вчера она вышла первый день после отпуска. Сменила другую медсестру, женщину средних лет, которая смотрела на меня, как на сына. Виктория смотрит по-другому. У меня от этого взгляда волосы на затылке зашевелились, и ещё один орган напомнил о себе. Мол, привет, хозяин, долго ты мною не пользовался! А я ему, мол, потерпи, скоро будет тебе работа. Ещё наплачешься со мной. А он мне: есть! - готов, мол, наплакаться. Ладно, говорю, жди пока.
   Вечером Виктория пришла в палату, выгнала Романа и Славика, и велела мне раздеваться. Я выполнил приказ. Медсестра долго рассматривала меня, щупала и трогала в различных местах, но сдаётся мне, вовсе не из медицинских соображений. Конечно, она что-то записывала в журнал, но мне почудилось, что только делала вид. Однако, не выдаю ли я желаемое за действительное, а медсестра проводила плановый осмотр? Но, зачем тогда всех выгонять? И, зачем трусы снимать, если ранения у меня совсем в других местах? Не знаю, но осмотром Виктория Павловна оказалась довольна, и уведомил меня, что заступает на дежурство завтра, в восемь часов вечера. То есть, уже сегодня.
   - Вам помощники на дежурстве не нужны? - робко осведомился я.
   - У меня будет к вам просьба, молодой человек, - задумчиво произнесла медсестра. - Мне понадобится ваша мужская сила.
   - Всё, что могу! - я подобрался, облизнулся и втянул несуществующий живот. - Можете рассчитывать на меня в полном объёме! - ляпнул я, сам до конца не понимая смысла собственной фразы.
   - Мне надо будет помочь шкаф передвинуть.
   - Вам повезло, барышня! Перед вами чемпион мира по передвиганию шкафов в закрытых помещениях!
   - Прекрасно! - улыбнулась мадмуазель Виктория. - Значит, я в вас не ошиблась.
   - Ещё как не ошиблись! - радостно констатировал я. - Скоро вы поймёте, насколько вам со мной повезло.
   - Ну, тогда до завтра, Виктор!
   - Всего доброго, Виктория Павловна!
   - А мы с вами тёзки! - уже уходя, заметила барышня Вика.
   - Я тоже обратил внимание! - восхитился я, улыбнувшись на ширину приклада.
   - Интересно, это хорошая примета? - сморщила милый лобик медсестричка. - Я очень суеверная!
   - Я - тоже! - захлебнулся я от восторга. - Что касается именно этой приметы, то она самая лучшая в мире. Мне бабушка говорила.
   - Вот и чудьненько, Виктор Георгиевич! - вздохнула медсестрица облегчённо. - Я очень рада.
   - А уж как я рад, Виктория Павловна!
   - Ну, значит, до завтра?!
   - Разрешите вас проводить?
   - Не откажусь от такой любезности!
   После этого мы долго целовались в кабинете, где пахло лекарствами и хлоркой. А потом Вика отстранилась, поправила что-то в причёске, и сказала, что её пора. У её мамы, оказывается, сегодня День рождения.
   - Поздравляю! Тебя и маму!
   - Спасибо! Ну, я пошла?
   - Я тебя провожу!
   - Было бы неплохо!
   Возле КПП мы поцеловались в последний раз. На сегодня.
   - До завтра, Витечка!
   - До завтра, Викуся!
   - Целую!
   - И - я!
   И она ушла. Ух! Быстрее бы 20.00!
  
   * * *
  
   - Слушай, а ты был когда-нибудь в яслях? - неожиданно спросил я.
   - Был, а что? - удивился Славик странному вопросу.
   - Да так, ничего. А в детском саду был?
   - Ну, был, - Скоба пожал плечами. - Ты куда клонишь?
   - А я вот не был!
   - Не переживай, - Славик отвернулся, и посмотрел вглубь парка. - Ты ни сильно много потерял.
   - Чего так?
   - Отстой. Поверь на слово.
   - Загубленное детство? - поинтересовался я немного иронично.
   - Может быть.
   Славик побарабанил пальцами по скамейке, поднял камень, и швырнул в сороку. Не попал. Ефрейтор нервничал. Наверное, своими вопросами, я, не подозревая того, придал нежелательную направленность мыслям Вячеслава Скоба. Отрицательная интенция. Спросить ещё?
   - А ты помнишь нянечку, похожую на кенгуру?
   Славик вздрогнул, и, подавившись дымом, закашлялся. Он был так удивлён, что даже не пытался скрывать этого. Таким обескураженным я видел его впервые, а хвалёная невозмутимость исчезла с лица.
   - Помню! - он кивнул утвердительно. - Не пойму только, откуда ты об этом знаешь? Минуту назад ты сожалел, что не был в яслях. И вообще, это было очень далеко от Горска.
   Я понял, что настала очередь говорить правду, иначе разговора не получится. Славик замкнётся в себе или уйдёт торговать джинсами, потому что не любит разговоров о своём прошлом.
   - Я видел нянечку во сне. Её и ещё очень многое. Так реально, будто это происходило со мной. Хотя я знал, что это ни я. Понимаешь?
   - Нет!
   - Я тоже не понимаю.
   Какое-то время мы молчали. Мимо нас прогуливались выздоравливающие. Ко многим из них приехали родственники. А я вот решил не писать о ранении. Зачем? Не вижу никакой необходимости волновать родичей. Представляю, что они себе накрутят в головах, когда узнают, что их сын, внук и племянник лежит раненый в госпитале! Караул! - закричат они хором, и всем скопом ломанутся сюда. А у бабушки сердце больное, как и у всех бабушек в мире. И вот, примчатся они с полными сумками еды и упаковками лекарств, а я тут сижу, курю, и за медсёстрами ухаживаю. Жду восьми вечера. Ну, и кому это нужно? Нет уж, пусть дома сидят. Всё обошлось, а значит, пусть думают, что у меня всё нормально. Да оно так и есть - всё нормально! Разве ни так?
   - Странные у тебя сны, - подал голос Славик. - Ты словно у меня в башке покопался. Ощущения не из приятных.
   - А у тебя такое бывает?
   Ефрейтор задумался. Конечно, бывает! - рассудил я здраво. - Только он не знает, к какому ведомству эти чудеса причислить. К паранормальным явлениям, к марсианскому нашествию или к зачаткам шизофрении. Но ведь я тоже не знаю до сих пор!
   - Со мной иногда происходит нечто странное, но всё это случается во снах. Я вижу незнакомые лица, испытываю неведомые чувства, меня посещают посторонние мысли. Но всё это оставалось в рамках здравого смысла, потому что всё списывалось мною на издержки сновидений. Но вот с горбатой нянечкой ты меня просто шокировал. И дело даже ни в том, что ты её видеть не мог, так как она живёт в крохотном городке Восточной Сибири, а то, что ты сравнил её с кенгуру. Надо же! Она напоминала мне именно это животное. И ещё...
   - Кузнечика?
   - Точно! - Славик кивнул. Кузнечик его уже не удивил. Он быстро адоптировался к изменяющемуся универсуму. - Её огромные непропорциональные ноги напоминали мне колченогие лапы кузнечика. - Ефрейтор посмотрел мне прямо в глаза. - Как ты это объяснишь?
   Я пожал плечами.
   - Не знаю.
   И тут ко мне в голову пришла интересная мысль. Сначала я хотел расспросить своего земляка о Сибири, и его житье-бытье в таёжной глуши. Потом о пионерлагере "Сокол" на берегу теплого моря у подножия заснеженных гор. Но я отказался от этих расспросов, ибо уже знал ответы на них. Однако оставались ещё стихи. Я полез в карман с заветным конвертом, достал первый попавшийся листик, и стал читать.
   Вячеслав Скоба смотрел на меня такими глазами, будто я только что прилетел с Альфа Центавра. Вместо носа у меня торчал хобот, вместо ушей росли локаторы, а вместо рук и ног извивались щупальца с присосками. И всеми этими органами я размахивал и шевелил, крутил и вертел, булькал и хрипел, исторгая из себя рифмованные строки.
   - Откуда они у тебя? - выдавил из себя Славик.
   - Ты их узнал? Это твои стихи? - настаивал я на своём.
   Славик долго и сосредоточенно молчал, а потом медленно кивнул.
   - Да, это мои вирши.
   - Возьми. Это принадлежит тебе, - я протянул ему конверт. - Тут всё, что я когда-либо "уловил" от твоих творческих исканий.
   - Что это? - ефрейтор неуверенно протянул руку. - Что ты мне суёшь?
   - Это твои стихи, - пояснил я.
   - Не понимаю, откуда... - Славик замолчал. Он не знал, что сказать.
   - Я сам не понимаю, - признался я. - Они приходили ко мне неожиданно, без всяких усилий с моей стороны. Без лингвистического напряга, творческого непокоя или эстетического переживания. Они приходили просто так, а потому бери, они мне не принадлежат.
   - Может, телепатия?
   - Думай, что хочешь, но я рад вернуть тебе их.
   Славик бегло просмотрел клочки папиросной бумаги, и кивнул утвердительно.
   - Да. Это мои стихи. Только я их не записывал.
   - Дарю.
   - Спасибо, но... - Славик запнулся. К нам шёл Роман.
   - Потом договорим.
   - Да, что-то я устал. - Скоба встал со скамейки, и потянулся. - Пойду, посплю. - И он пошёл по направлению к госпитальному корпусу.
   В этот раз мы так и не договорили. И ни только в этот раз. Мы об этом больше не разговаривали почти до самого конца службы. По умолчанию. А не договорили мы на этот раз потому, что к Вячеславу Скоба приехали мама и бабушка, а так как ефрейтору был объявлен отпуск с выездом на родину, он так и поступил: вместе с родственницами махнул в Горск на целых десять суток. Плюс дорога. Везёт же!
   А теперь о главном. Его реальные мама и бабушка, те, что приехали к нему в госпиталь, как две капли воды походили на тех персонажей, что я видел во сне. Правда, немного постаревшие, но - точно они!
   Вот такие пироги!
   А вообще, это правильно, что я не рассказал Славику о своём сне. Потому что это ни моё дело. Его мама и бабушка прекрасные, радушные люди, в чём я смог убедиться во время общения с ними. Так что, Бог им судья!
  
   * * *
  
   Я был готов уже в 19.30, и ещё полчаса трясся от нетерпения, предвкушения и вожделения. Я помылся многократно и побрился тщательно. Попшикался дезодорантом и подушился одеколоном во всех возможных местах. Сменил трусы и носки. Подстриг ногти и причесался. Успел раздобыть через Славика джинсы, футболку и летние туфли. Всё в безвременный и беспроцентный кредит. А в 20.00 к нам в палату заглянула она - Виктория Павловна Назарова.
   Всё-таки гражданская одежда меняет человека до неузнаваемости, делая его непохожим на себя же, только в форме, а тем более в больничной одежде. Короче говоря, в результате моих переодеваний Виктория не сразу узнала меня, а когда поняла, кто перед ней, велела переодеться обратно. Я заупрямился было, и тогда она попросила меня выйти с ней в коридор.
   Мы вышли. Низкое солнце светило в открытые окна, преломляясь сквозь листву на деревьях, и отпечатываясь на стенах жёлтыми пятнами и тёмными кляксами. К тому же они шевелились.
   - Витя, переоденься, пожалуйста. - Вика осмотрела коридор, и, видя, что никого нет, обняла меня за талию, а потом шепнула на ухо: - Ты привлекаешь внимание.
   В ответ я привлёк девушку к себе, и также шепнул ей в розовое ушко:
   - Я хотел тебя очаровать!
   - Я очарована! - барышня улыбнулась. Мы так и стояли в пустом коридоре, не спеша отлепляться друг от друга. Потом Виктория сказала: - Тебе лучше надеть больничную одежду.
   - В этих шмотках все похожи друг на друга. Ты можешь спутать меня с кем-нибудь.
   - Не спутаю. - Вика слегка отстранилась. - Впрочем, майку можешь оставить. - А далее, чувствуя, что я не отпускаю её, прошептала: - Нас могут увидеть.
   - Хорошо, сейчас переоденусь. - Я отпустил дэушку, однако продолжал держать её мягкую тёплую ладошку. - Уже лечу!
   - Зайди ко мне часов в девять.
   - В девять? - удивился я. - Почему так поздно? Я умру от ожидания!
   - Я на дежурстве, Витечка. - Виктория осторожно вытащила ладошку из моих рук. - Ты забыл?
   - Ах - да! Совсем забыл, - изобразил я на лице горькое разочарование. - А мне показалось, что я иду на свидание.
   - На свидание, дорогой, но это не отменяет моего дежурства. К тому же, я ни одна дежурю.
   - Неужели?
   - Есть ещё несколько медсестёр и дежурный врач.
   - Мужчина?! - сдвинув сурово брови, осведомился я.
   - Мужчина, - кивнула Виктория Павловна. - А что?
   - Я его ЗАРЭЖУ!
   - Не стоит. - Вика посмотрела в дальний конец коридора. Там появилась другая медсестра. По-моему её звали Таня. - Ему до пенсии два года.
   - Старый конь борозды не испортит. - Обняв барышню за талию, тихо шепнул: - Я ревную, Вика!
   - Пожалей старого врача. У него нет шансов.
   Несмотря на приближение медсестры Тани, барышня Виктория не спешила отстраниться от меня. Более того, она ещё сильнее прижалась ко мне.
   - Хорошо. Я его не буду РЭЗАТЬ. Но...
   - Что? - Вика покосилась в сторону Тани.
   - Один поцелуй, любимая! - выдохнул я.
   - Ах, вот как?! - мадмуазель Назарова перевела взгляд на меня. - Уже любимая?! Ни рано ли?
   - Ты против? - я потянулся губами к её лицу.
   - Нет, - барышня слегка повернула голову, - но ни надо словами разбрасываться. - Вика смотрела на Таню. Та находилась в нескольких шагах, но смотрела ни на нас, а в окно.
   - Я влюбился в тебя с первого взгляда! - шепнул я так громко, чтобы услышала Таня. Зачем? Наверное, чтобы сделать приятное Виктории Павловне.
   - В самом деле? - слегка порозовев, тихо спросила Вика.
   - Да. Именно в тот момент, когда ты мне приказала снять трусы! - по-моему, Таня услышала и это.
   - Противный! - Вика поцеловала меня в губы. - Про трусы вспомнил?
   - Ага! - теперь уже Таня слышала всё, но продолжала упорно смотреть в окно.
   - Ладно. - Виктория взяла меня за пояс джинсов. - Потом поговорим про твои трусы. - После этих слов Таня всё-таки повернулась к нам. Она покраснела от негодования.
   - Когда? - я улыбнулся Татьяне, и она вновь отвернулась.
   - Я же сказала, приходи в девять. - Вика глянула через плечо, но Таня уже скрылась за поворотом. - Будем пить чай и разговаривать.
   - Знакомиться будем? - мои ладони опустились ниже Викиной талии.
   - Конечно. - Виктория Павловна убрала их обратно на талию. - Ведь я тебя совсем не знаю.
   - А я - тебя!
   - Вот и приходите больной, - Вика мягко избавилась от моих объятий, - в девять часов.
   - Приду в без пяти!
   - Хорошо! - Вика улыбнулась. - Буду ждать!
   И она ушла.
  
   * * *
  
   - Представляю, что ты думаешь обо мне! - сказала Виктория Павловна, когда мы пили чай.
   - Что ты имеешь в виду?
   Мы сидели в тесном помещении с номером на двери, но без таблички, предназначенном для дежурной медсестры. Солнце за окном уже касалось горизонта, небо потемнело, а в кабинете воцарился располагающий к интиму полумрак.
   - Ну, хотя бы то, - пояснила Вика, - что мы целовались в первый же день знакомства.
   - Не вижу в этом ничего предосудительного, - успокоил я свою собеседницу. - Очень многие на этом не останавливаются. - Чай был вкусный, душистый и ароматный. Хотелось ещё. - Я имею в виду, что иные этим не ограничиваются, и продолжают знакомство дальше.
   - Я понимаю, - Вика усмехнулась одними губами. - В госпитале такое случается.
   - Вот видишь! - обрадовался я. - А вот в наших отношениях всё целомудренно, - сказал я, и умолк, так как не знал точного значения последнего слова.
   - Как? - переспросила медсестра Виктория, - словно тоже не ведала точного значения.
   - Платонически! - выдавил я из себя первый, пришедший в голову синоним.
   - Говори на нормальном языке, - попросила Вика. - У тебя на нём лучше получается.
   - Извини, хотел блеснуть интеллектом! - Я улыбнулся. Говорят, что у меня хорошая улыбка. Правда, смотря, что вкладывать в слово "хорошо".
   - Будем считать, что тебе это удалось. - Вика внимательно смотрела на меня. - Так какие там у нас отношения?
   - На школьном уровне, - уточнил я. - Девятый класс. Вторая четверть. Первый поцелуй.
   - Отлично! - Виктории Павловне понравилась аналогия. - Вот с этого и начнём знакомство.
   - Кто первый?
   - Ну, давай я. На правах хозяйки.
   Оказалось, что Виктория Павловна Назарова является потомственным медицинским работником в пятом поколении. Однако самое примечательное теперь заключалось в том, что все ныне действующие медики из её семьи работали и служили в этом самом военном госпитале. Её отец - врач, являлся заведующим травматологическим отделением. Мама - медсестра, работала в кардиологии. А старший брат - начинающий хирург, ассистировал какому-то хирургическому светилу, о котором Виктория отзывалась крайне уважительно. С профессиональным пиететом. В общем, я столкнулся с представительницей семейства эскулапов, собранных в одном месте, и составляющих разветвлённую медицинскую династию.
   - За мной следят в шесть глаз! - ни то пожаловалась, ни то похвасталась барышня Назарова. - То мама зайдёт чайку выпить, то папа к своим коллегам на огонёк заглянет, то брат наведается в самый неожиданный момент, словно подловить хочет.
   - Бдят, то есть? - уточнил я.
   - Ещё как! - протяжно произнесла мадмуазель Назарова.
   - А причина? - не унимался я.
   - Чтобы не спуталась с каким-нибудь выздоравливающим военным, и не укатила с ним чёрти куда.
   - А что, были попытки?
   - Нет, Витя, не было. Ты - первый, с кем я спуталась. Так что, цени оказанное доверие.
   - Спасибо, я ценю! Но это значит, что они могут нагрянуть прямо сейчас?
   - Могут, - вздохнула медсестра.
   - Тяжело тебе, - пожалел её младший сержант.
   - Ничего, я привыкла. - Виктория Павловна встала, и направилась к закипающему чайнику. - Ну, а теперь расскажи о себе.
   В помещении для дежурящих медсестёр горела лишь настольная лампа. Вика разливала чай, и раскладывала домашние сладости, а мне почему-то казалось, что мы знакомы очень давно. Когда наши взгляды встречались, мы улыбались друг другу, как влюблённые на первом свидании. Не знаю, чему улыбалась Вика, а я улыбался, находясь в предвкушении того, что ЭТО скоро произойдёт. Пусть даже не сегодня, пусть - ни завтра, но уж послезавтра ЭТО обязательно случится. Пару дней можно и подождать. Больше ждал, чего уж там.
   Я ощутимо влюблялся, чувствуя, как моя влюблённость увеличивается и разрастается каждую минуту, проведённую рядом с Викой. Я находил в её внешности всё боле прекрасные черты, и потому, наверное, моё обожание начинало выплёскиваться наружу. Не знаю, каким взглядом я смотрел на девушку, но порой она смущалась и краснела, после чего я отворачивался, прекращая жадное рассматривание девичьих прелестей, к которому снова приступал уже через секунду.
   Ну, а каким взглядом молодой человек двадцати лет от роду должен смотреть на красивую двадцатилетнюю девушку, внешность которой полностью соответствовала его вкусу, а женский типаж - всему перечню незамысловатых солдатских снов? Так и смотрел: плотоядно и с вожделением, правда, тщательно скрывая это, но, судя по всему, ни очень умело.
   Попивая чаёк, я вкратце рассказал о себе, и своей семье. Узнав, что я студент, Виктория очень удивилась, сказав, что я похож на кого угодно, только ни на студента. Я, видите ли, не соответствовал тому кинематографическому образу учащегося ВУЗа, который создал артист Демьяненко, в своих бессмертных ролях студента из фильмов Гайдая. У меня отсутствовали очки. Я не был измучен сопроматом и не имел веснушек на лице. К тому же, я не носил коротких застиранных брюк, из под которых виднелись дырявые носки. Почему - дырявые? До сих пор не пойму.
   - У тебя осталась девушка там, в Горске? - неожиданно сменила тему Виктория Павловна.
   - Была, - ни стал спорить я.
   - Была? - переспросила Вика. - С ней что-то случилось?
   - Слава Богу, нет. Мы просто расстались.
   - Она вышла замуж?
   - Тоже - нет.
   - Что тогда?
   - В один прекрасный день произошло такое, что сделало наши отношения невозможными.
   - И виноват был ты?
   - Точно!
   - Я так и знала!
   - Что именно!
   - Пожалуй, я не смогу объяснить, но, если девушка не вышла замуж, а вы всё-таки расстались, причём по твоей вине, то это значит, что ты умудрился отыскать для себя любовное приключение, даже будучи на службе, а твоей девушке кто-то сообщил об этом. Возможно, сама виновница.
   Наверное, на моём лице отразилось всё, начиная от пай-девочки, и заканчивая флигелем, а потому, видя моё удивление, Вика рассмеялась.
   - Я права? - поинтересовалась она.
   - Почти, - пожал я плечами. - Ты прочла это на моём лице?
   - Нет. Просто девушки бывают гораздо умнее, чем про них это принято думать. - Вика улыбнулась. - Хочешь ещё чаю?
   - Хочу.
   Оказалось, что моя новая знакомая живёт с родителями здесь же, на территории военного городка при госпитале, так что до дома ей пять минут ходьбы.
   - Потому-то и посещения часты и неожиданны, - пояснила она.
   - Зато общественным транспортом не озабочены, - успокоил её я.
   А потом мы поцеловались. Долго-долго. Сладко-сладко. Я чувствовал, как громко и в ускоренном ритме бьётся сердце девушки, как прерывисто её дыхание, как жарки её уста. От этих ощущений сердце моё также затрепетало, дыхание сбилось, а губы попытались поймать Викин язык. Всё было хорошо, но как только руки мои зашарили по девичьему телу в поисках пуговиц, Вика отстранилась. Её возбуждённый, слегка сумасшедший взгляд остановился на мне. Тёмные от слабого освещения, но всё равно голубые, глаза, заглянули прямо в душу, и достигли самых её глубин. Я понял, что нравлюсь ей. Очень-очень. Однако слова её не соответствовали чувствам.
   - Нет, Витя, ни надо! - прерывистым шёпотом произнесла она. - Я на дежурстве.
   - Ну и что? - ляпнул я, не подумавши, но тут же исправился. - Извини, я ни то хотел сказать!
   - То, или ни то, но я на дежурстве! - Вика поправила волосы, разгладила морщинки на халате, облизала губы. - Так что, молодой человек, сдерживайте порывы.
   - Буду стараться! - как можно более извиняющимся тоном проговорил я.
   - Вот и хорошо. - Виктория расслабилась, и простила бестактность.
   - А у тебя есть кто-нибудь? - поинтересовался я, понимая, что, может быть, и не следовала бы поднимать этот вопрос, Но ведь она спрашивала у меня о Люде.
   - А ты как думаешь?
   - Думаю, что есть.
   Виктория молчала.
   - Я угадал?
   - И - да, и - нет. - Вика неопределённо пожала плечами. - Даже не знаю, как сказать.
   - Скажи, как есть. Ведь он, либо есть, либо его уже нет. Нельзя быть чуть-чуть беременной. Разве ни так?
   - Я - исключение!
   - Не хочешь рассказать?
   - А тебе это интересно?
   - Конечно, интересно. Мы, между прочим, только что целовались.
   - Я помню об этом, Витечка.
   - Ну, так что, расскажешь?
   - Если ответишь, угадала ли я по поводу твоей девушки.
   - В каком смысле?
   - В том, что ты умудрился ей изменить, даже будучи на службе?
   - Угадала. Подтверждаю. Теперь твоя очередь каяться.
   - Мне не в чем каяться.
   - Извини.
   - Часто извиняешься.
   - Это я так, на всякий случай.
   - Извиняешься, не чувствуя вины?
   - Я знаком с тобой только второй день. А когда плохо знаешь человека, всегда лучше лишний раз улыбнуться, а если есть сомнения, то извиниться.
   Вика взъерошила мне волосы, и поцеловала в губы.
   - Ты прав, дорогой. Лучше улыбаться и извиняться, чем скалить зубы и хамить.
   После этого состоялся обмен мнениями между Виктором Марецким и его внутренним голосом.
   "Дорогой?! Она сказала дорогой!"
   "Успокойся. Это лишь фигура речи"
   "А если бы она сказала козёл?"
   "Козёл тоже фигура речи"
   "Это, смотря для кого. Для козла, например, это имя собственное"
   "Ты становишься лингвистом и филологом. В тебе умер злой и ядовитый литературный критик!"
   "Критик - это тот, кто поливает дерьмом Достоевского и Толстого?"
   "Да. Причём, как правило, безосновательно!"
   "То есть, ты хочешь сказать, что лучше быть косноязычным матершинником?"
   "В некоторых случаях - да!"
   "Это касается и меня?"
   "Нет, но мы заговорились. Лучше послушай свою новую девушку"
   "А она МОЯ девушка?"
   "Если не будешь дураком, будет твоей"
   "Тогда заткнись, и дай послушать!"
   "Уже испарился!"
   - Мои родители уже много лет дружат с другой супружеской парой, которых знают со студенческой поры. У них есть сын. Его зовут Вадик. Он на три года старше меня. Закончил год назад институт, и теперь работает мастером на заводе. Честно говоря, ничего выдающегося в нём нет. Ни в талантах, ни во внешности, ни в чём-либо другом. Единственное его достоинство - он любит меня. Мы с детства дружим. Играли вместе ещё детьми, потом - подростками, а позже, я ещё в десятом классе училась, он начал ухаживать за мной. Естественно, подобные отношения нашими родителями всячески поощрялись. Всё шло, как по накатанному. Нас уже считали женихом и невестой, а в перспективе - мужем и женой. Вадик - хороший человек. Он добрый, славный. Для меня - в лепёшку разобьётся, и до недавнего времени меня это устраивало. Однако как-то раз, сидя дома, я вдруг представила себе семейную жизнь с ним, и ужаснулась: Боже, какая тоска! Ведь он скучный до занудности, совершенно не интересный человек, при полном отсутствии чувства юмора. Ни красавец, ни урод, хилый, бледный, интеллигентный. Зачем он мне? - спросила я себя, и не нашла ответа. И всё потому, что встречалась с ним по-инерции. Как эстафета из детства и юности во взрослую жизнь. В общем, я перестала заходить к ним в гости, не брала телефонную трубку, не отвечала на письма. Я не желала иметь с Вадиком ничего общего, но и не решалась на последний разговор. Не могла окончательно порвать отношения, сказав "нет". Всё из-за родителей, потому что это очень огорчит их. Я же не люблю Вадика, никогда не любила, а лишь позволяла ему любить себя. Однако, чем дальше, тем более его любовь и доброта становятся мне противными. Я не в состоянии оказалась их выносить. Потому что его доброта, это доброта слабого безвольного человека, неспособного на поступок. Он рохля и мямля: зачем мне такой спутник жизни? Тем более, навязанный родителями. Вот так. А вчера я увидела тебя.
   - А я - тебя!
   - Вот именно! - Вика улыбнулась. У неё была прекрасная фотогеничная улыбка. - Ты мне сразу понравился. С первого взгляда. Вадик не выдерживал по сравнению с тобой никакой конкуренции. Ни по одной визуальной позиции. Когда же я поняла, что нравлюсь тебе, судьба Вадима была решена. И вот вчера, на Дне рождения моей мамы, я ему всё и высказала. Вот и получается, что его вроде бы и нет уже, но сила привычки такова, что я не могу сразу выбросить его из памяти, и он вроде есть.
   - Как мёд у Винни-Пуха.
   Мы посмеялись.
   - Представляю, как отнесутся ко мне твои родители, если мы когда-нибудь увидимся.
   - А я - наоборот, не представляю.
   - Ты меня с ними познакомишь?
   - Только ни сегодня.
   - Надо торопиться, - сказал я, намекая совсем на другое, - меня ведь скоро обратно в Афганистан отправят.
   - Смотря, что считать "скоро".
   - Ты что-то знаешь?
   - Я интересовалась.
   - И, что?
   - У тебя есть три недели.
   - Ты хотела сказать: у нас?
   - Да. Именно это я хотела сказать.
  
   * * *
  
   Под утро я вернулся в палату. Из окна в комнату проникал серый рассвет. Занавески перед балконом загадочно шевелились. Из парка струился сладковатый запах влажной листвы. Славик убыл в отпуск, и теперь куролесил на просторах Горска. Роман спал, тихо похрапывая. Ещё одного парня, того, с которым мы так и не познакомились, перевели в другую палату.
   Лёжа на кровати, и устремив взгляд в потолок, я рассуждал о том, имею ли я моральное право закрутить роман с Викторией Назаровой. Вот именно - роман! Ни случку после дежурства, ни sex на дежурстве, ни траханье во всяких необычный и неприспособленных для этого местах, а - роман, подразумевающий длительные взаимоотношения, глубокие чувства, красивое ухаживание, и только после этого - заветный диван, или флигель, или ещё что-нибудь, но обязательно приличное, и со свежими хрустящими простынями. Ни похотливое соитие без всяких обязательств, а трепетное, нежное и ласковое отношение друг к другу, с горячими взглядами и пылкими признаниями, то есть, со всем тем, что и принято называть любовью.
   Так вот, имею ли я право начинать роман с Викторией Павловной, ибо с ней торопливых случек на операционном столе, без всяких обязательств впоследствии, никак не получиться.
   Воспитание ни то!
   Потому что Виктория - девушка серьёзная, с устойчивыми понятиями о морали, и с почти книжными взглядами на отношения мужчины и женщины. Во всяком случае, она производила именно такое впечатление.
   Показуха? Всё может быть. Но пока она ни единым действием или словом ни дала понять, что её поведение - всего лишь фальшивое кокетство. А поцелуи в первый же день знакомства - это лишь последствие эмоций. Месть Вадику, родителям и всей предыдущей жизни. К тому же, я ей понравился, вот она и целовалась.
   Ну, ведь и она мне понравилась. Очень.
   А если бы не понравилась, разве лежал бы я сейчас на кровати, и, глядя в потолок, не ломал бы себе голову над тем, начинать с ней высокие отношения, или ограничиться тем, что уже есть?
   Так в чём же мои сомнения?
   А в том, что существует Людмила Алексиевич. Девушка, отославшая мне обратно все письма, и вернувшая все подарки. Которая уведомила меня о том, что я чудовище и что между нами всё кончено. Которая уже полтора года ни коем образом не даёт о себе знать, и моим житьём-бытьём никак не интересуется. То есть, я понимал это так, что со стороны мадмуазель Алексиевич мои руки были развязаны, цепи сброшены, взаимоотношения с ней ушли в прошлое, и нечего теперь об этом вспоминать.
   Так?
   Скорее всего - да!
   Значит, остаётся Марина Копылова. Пай-девочка, сменившая в моём универсуме свою этническую принадлежность. Которая из японки с полинезийскими корнями превратилась в скандинавскую финно-угорку. Мне тут же вспоминаются статные лапландки, синеокие саамки и белокожие карелки, а также возникающие в связи с этим ассоциации: северные олени и собачьи упряжки, чумы и яранги, покрытые шкурам, северное сияние и белые медведи. Красота!
   Однако с Мариной тоже ни всё гладко, потому что она мне не пишет с февраля 1984 года. Те же полтора года, что и Люда. Ни слуху, ни духу. Так стоит ли себя обязательствами изводить и обещаниями изматывать? Тем более, я ей ни в чём не клялся, а она ни о чём не просила, сказав на прощание: "Я получила всё, что хотела!"
   Что получается?
   Получается то, что на данный момент я абсолютно свободен. Что же касается тех девушек из Горска и Столицы, которые имели все права на то, чтобы эту свободу ограничить, или лишить её совсем, вот уже полтора года не дают о себе знать, на эту самую свободу не покушаются, а на тело и душу Виктора Марецкого не претендуют. Во всяком случае, я об этом ничего не знаю.
   Значит?
   Значит, серьёзные отношения с Викторией Назаровой я могу начинать с чистой совестью, без сомнений и без оглядки в прошлое.
  
   * * *
  
   Вовгура проснулся ещё до официального подъёма, и я это сразу понял. Он крутился и вертелся, но заснуть уже не мог, хотя усиленно делал вид, что спит. А может, притих, и мечтает об интимном свидании с Людмилой Алексиевич. Ладно. Крутись, вертись, мечтай - дело твоё, но вопрос с авторством последнего письма, полученного тобой, я решу прямо сейчас. Необходимо поставить все точки над "i", и узнать: Люда тебе пишет, или мама с папой. А если НЕ Люда, то имею ли я право начинать роман с Викторией, даже учитывая все слова, сказанные и писанные Людкой, и её молчание в течение полутора лет?
   - Рома, ты спишь?
   - Уже нет.
   - Доброе утро, земляк!
   - И вам не хворать!
   - Хочу задать тебе один вопрос.
   - Сколько угодно.
   - Только ответь правду.
   - Что-то серьёзное?
   - Для меня - да!
   - Спрашивай, постараюсь не врать.
   - Ты видел нашу новую медсестру?
   - Викторию? Конечно, видел! Её тут все уже видели!
   - Так уж и все?
   - Красивая девушка. Так это и есть твой вопрос?
   - Нет. Просто я начал издалека, чтобы ты понял всю суть.
   - Продолжай.
   - С этой красивой девушкой Викой у меня со вчерашнего дня начались тёплые и нежные отношения, которые грозят перерасти в нечто большее, нежели поцелуи в коридоре.
   - Я это заметил. И ни только я. Тебе завидует вся мужская половина госпиталя.
   - Пусть полопаются от зависти. Я ни о том.
   - О чём же?
   - Прежде чем начать с Викой серьёзные отношения, я хочу быть уверен, что с Горскими и Столичными девушками все отношения порваны.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ты получаешь письма от Люды Алексиевич?
   - Зачем тебе это?
   - Я тебе уже сказал, зачем.
   - Извини, Витя, но это ни твоё дело.
   - Извиняю, Ромчик, но ты меня пойми правильно: если Люда пишет тебе, то я могу спокойно закрутить роман с очаровательной медсестрой. Если же нет, не пишет, то меня будут глодать сомнения. Ты меня понимаешь?
   - Понимаю. - Роман порылся в тумбочке, и достал конверт. - Вот, вчера получил. Вам сказал, что от матери, но оно от Людмилы. - Вовгура протянул конверт. - Возьми. Внутрь не лезь. Посмотри адреса, имена и даты на конверте. Если сомневаешься, конечно.
   - Ни надо. Я верю. Если не секрет, что пишет?
   - Не секрет, Витя. - Роман тяжело вздохнул. - Она меня не любит, и я это знаю. Боюсь, что она до сих пор любит тебя, и это мне тоже ясно. Хотя о своей нелюбви ко мне, и о любви к тебе, она и словом не обмолвилась. Но я-то всё понимаю, и умею читать между строк. В каждом письме она спрашивает о тебе. Как бы, между прочим, и, как бы, равнодушно. Но мне-то ясно, откуда возникают эти равнодушные расспросы. Люда любит тебя, но оскорбление, которое ты ей нанёс, она никогда не простит. Вы врядли будете вместе. Так что, ухаживай за Викторией, и не мучайся угрызениями совести. У тебя с Людмилой ничего уже не будет.
   - Ты знаешь причину?
   - В общих чертах.
   - Тебе Люда написала?
   - Да. Ей тогда было очень тяжело, и я, как ни странно, оказался самым близким и преданным ей человеком, которому можно поплакаться в жилетку. Она и написала мне в ноябре 1984-го. Потом поздравила с Новым 1985-м годом. С тех пор переписываемся понемногу.
   - Спасибо, Ромчик!
   - Не за что, Витя. Пойдём умываться, а то потом не протолкнёшься.
   - Пойдём.
  
   * * *
  
   Время за полночь. Тёмный коридор пуст, как пространство покинутого звездолёта из моих школьных снов. В полумраке ночного освещения не видно ни души. Все спят, храпят и видят сны. Спят раненые и больные. Спят врачи и медсёстры. Спят солдаты и офицеры. Даже прапорщики спят. Глядя в приоткрытую дверь, я осмотрел коридор. Никого.
   Осторожно, чтобы не скрипнуть, открыл дверь пошире, и быстро просочился наружу. Затем медленно прикрыл её за собой. Тусклый свет дежурного освещения сопровождал меня в пути по коридору. Шёл я тихо, только теперь понимая, какой скрипучий пол на нашем этаже. Днём этого не заметишь. Вот и лампочка - источник мутного света. Вокруг неё, серым колышущимся облаком копошится мошка. Мотыльки плотным слоем облепили плафон. Греются, что ли?
   У поворота я остановился, и выглянул из-за угла. Налетевший сквозняк расшевелил отросшую шевелюру. За столом, при свете настольной лампы дремала дежурная по коридору медсестра. Сегодня службу несла старушка - божий одуванчик - ветеран медицинской службы ВС СССР. Уже спит, родимая. Спокойной Вам ночи, и сладких Вам снов. И пусть Вам приснится высокий, седовласый, мускулистый старичок, у которого ЭТО МЕСТО всегда в рабочем состоянии, и имеет взлелеянный Вами размер. Развлекайтесь с этим счастьем от заката до рассвета, и дайте другим повеселиться.
   Сняв шлёпанцы, я на цыпочках прокрался мимо грезившей старушенции. Видно старичок из её сна действительно оказался, хоть куда, потому что бабулька даже не шелохнулась при моём прохождении. Что ж, любви все возрасты покорны!
   Вот и желанная дверь. Сегодня ночью здесь снова дежурит Виктория Назарова. Медсестра, занявшая в моём сердце вакантную должность девушки моей мечты. Именно - мечты, ибо дальше поцелуев дело не движется, а потому, обо всём остальном я пока мечтаю, как та старушка в коридоре. Вика не желает заниматься ЭТИМ на дежурстве. Вот так! Конечно, она не говорит об этом прямо, а использует намёки, полные иносказаний и аллегорий, но мне понятно, что заниматься любовью в процедурном кабинете, она не желает. Другие занимаются, но то ж другие. Барышня трепетно относится к своим обязанностям, и я, видит Бог, понимаю её. Это её прекрасно характеризует, и моё уважение к ней возрастает день ото дня. Одно плохо - я не могу ждать! Я не пробуду в госпитале вечно, да я и сам этого не желаю. Однако меня в любой момент могут сочти здоровым, и отправить обратно в ту невесёлую страну, куда нас никто не звал, и где нас никто не ждёт.
   Тихонько, чтобы не спугнуть мускулистого старичка, я постучался в дверь.
   - Войдите! - услышал я милый сердцу голос Вики Назаровой - девушки, которая снилась мне ещё полчаса назад. Как старушке - старичок. Чёрт!
   Вот я и на месте. На столе ярко-оранжевым пятном горит настольная лампа. Другого освещения нет, и в комнате царит полумрак. Вика работает, полностью погружённая в столбики цифр. Она что-то пишет, шевеля клубничными губами. Отсчёт, подсчёт, учёт. Дебит-кредит. Ну, о чём может всю ночь писать красивая двадцатилетняя незамужняя медсестра? Может, письмо, младшему сержанту Марецкому? Так он уже здесь!
   Взгляд медсестры оторвался от журнала наблюдений, где гиперболы температур и параболы давлений должны пересечься в нужном месте. Наконец, в сумраке тёмной комнаты она увидела меня. Во взгляде мадмуазель что-то изменилось. Глаза потеплели, заблестели и наполнились скрытыми смыслами. Вика отложила ручку и направилась ко мне. Она взъерошила мне волосы (ей нравилось это делать), погладила по щеке, заглянула в глаза. В расширенных зрачках Виктории Павловны мерцали тени нерастраченных страстей. Расценив это именно так, я привлёк её к себе, и мы долго жадно целовались, словно желая проглотить друг дружку. Возможно, ЭТО и произошло бы теперь, и я затащил бы дэушку на медицинскую кушетку, но именно тогда, когда я взял её на руки, и, борясь с аритмией дыхания, сделал первый шаг к заветному ложу, в дверь кто-то постучал. Я осторожно поставил Викторию на пол, и, с прыткостью Микки-Мауса сиганул в кресло. Далее, схватив газету, я уткнулся в портрет товарища Горбачёва на фоне его программной статьи о перестройке и ускорении. Вика с невинностью Белоснежки села за стол, поправила волосы, и взяла ручку.
   - Войдите!
   Вошла красивая женщина лет тридцати пяти. Врач из соседнего отделения. Что-то ей понадобилось среди ночи именно в кабинете дежурной медсестры. Документация за такой-то период или результаты анализов за прошлый квартал. Тоже, наверное, отчёт пишет? Или диссертацию? Или просто заглянула чайку выпить, и поболтать о своём, о женском, а тут я с газетой и с взъерошенными волосами.
   Женщина посмотрела на Вику, потом на меня. Покачала головой многозначительно. Улыбнулась с намёком на время суток. Взгляд её наполнился иронией по поводу газеты. В глазах застыл сарказм по поводу взъерошенных волос, а на устах застыла усмешка по поводу ситуации вообще. Возникал вопрос, как все эти констатации смогли уместиться на одном лице?
   А потом две красивые дэушки, врач и медсестра, говорили на медицинском языке, сыпали латынью и прочей иностранщиной, рассматривали снимки каких-то органов с интересными патологиями, а под конец сошлись на том, что метод Зильберштейна даёт больший эффект, чем способ Шнейдермана. Засим и распрощались.
   - Это моя тётушка, - пояснила Вика.
   - Ага.
   - Младшая сестра моей мамы.
   - Значит, у тебя под боком ещё и тётки с дядьками работают?
   - А ты думал - династия!
   - И сегодня её очередь бдеть за племянницей.
   - Да. Что-то вроде общественной нагрузки.
   - И, каков будет её доклад?
   - Ну, во-первых, семье о тебе известно. Так что ничего нового она сообщить не сможет.
   - А, во-вторых?
   - Во-вторых, Катерина ничего не скажет. Она не из болтливых.
   - У тебя с ней особые отношения?
   - Нет. Просто Катя считает, что я уже взрослая девочка, и вправе сама решать, с кем встречаться по ночам.
   - И ты этим правом пользуешься?
   - Конечно. Ведь ты уже здесь.
   - Тогда, может, сходим куда-нибудь? - предложил я, забыв о времени суток.
   - Что, прямо сейчас? - удивилась Виктория Павловна.
   - Нет. Можно завтра. Или послезавтра.
   - А куда ты хочешь?
   - Ну, а куда у вас ходят? В кино или на танцы, в кафе или в ресторан.
   - Танцевать тебе ещё рано, - мягко отрезала Виктория.
   - А остальное? - не унимался я.
   - В ресторан не пробьёшься. Там столики заказывают за неделю вперёд. В кафе - народу столько понабьётся, что дышать нечем. По десять человек за столиком сидят. Шум, гам, дым коромыслом. Водкой из под полы торгуют. Я туда сама не пойду.
   - М-да. Ситуация.
   - Такой вот у нас городок, - пожала плечами Вика. - Тоска и глухомань.
   - И госпиталь! - добавил я, как утешительный комплимент для любимой медсестры.
   - Да. И госпиталь, - кивнула Вика, а потом добавила: - А вот в кино сходить можно.
   - Так что, сходим? - оживился я.
   - С удовольствием! - согласилась Виктория Павловна.
   - Когда? - чуть не закричал я, потому что, то, как эту фразу произнесла Вика, я понял, что ЭТО может состояться после просмотра кинофильма.
   - Завтра вечером. - Виктория опустила глаза. Возможно, она поняла, что я понял.
   - Отлично!
   "Завтра вечером! - учащённо забилось сердце солдата. - Наконец-то!"
   - Что мне одеть? - перед глазами уже порхали трусы и лифчики. - Гражданку?
   - Ни в коем случае! - возразила Вика. - Я пойду к заведующему отделением, и попрошу для тебя увольнительную. Запомни, Витечка, никаких самоходов. Я тебя очень прошу!
   - Отлично! - мне уже мерещился хруст простыней. - Значит, пойду по форме.
   - Обязательно.
   - Но у меня нет "парадки", - вспомнил я.
   - А у нас нет патрулей, - успокоила Вика, - так что прятаться не от кого.
   - Вот и хорошо! - я привлёк девушку к себе, погладил волосы, поцеловал в шею.
   - И ещё, - тихо шепнула барышня.
   - Слушаю, - так же тихо шепнул солдат.
   - Джинсовых мальчиков у нас и без тебя хватает. Иностранные майки, расфуфыренные рубашки, импортные кроссовки, итальянские туфли. Этого добра - сколько угодно! А вот ребят в военной форме с боевыми орденами, медалями и нашивками за ранения встретишь не часто. Так что, милый, одевай-ка ты свою форму, вешай ордена и медали, облачайся в тельняшку, и надевай голубой берет. И будешь ты первым парнем на нашей деревне, я буду тобой гордиться, а мне - все завидовать! Хорошо, дорогой?
   - Конечно, любимая!
  
   * * *
  
   Весь день я усердно готовился к культпоходу в кино с девушкой моей мечты. Сначала, я вручную постирал форму, и окунул её в таз с вкусно пахнущей жидкостью. Потом, высушил обмундирование на жарком летнем солнце. Далее, прогладил намыленные стрелки утюгом. После этого, нацепил все имеемые значки, орден и две медали, "Гвардию" и "Отличник ". Начистил сапоги до блеска и пускания зайчиков. Побрился и помылся импортной мыльно-рыльной продукцией. Наодеколонился и надезодорантился, помазался КРЭМОМ и несколько раз почистил зубы. Оделся и обулся с тщательностью космонавта. Посмотрел на себя в зеркало.
   Красив, как папуас в полнолуние.
   Весь блещу и сверкаю.
   Вкусно пахну и благоухаю.
   В глазах - огонь, а в сердце - пламя!
   Я напряжён и еле сдержан.
   Банзай!
   Вика ждала меня немного в стороне от проходной. В заранее условленном месте. Чтобы никто не видел. Конечно, все всё знают, но приличия должны быть соблюдены! - так сказала Виктория Павловна. Она ещё немного стесняется наших отношений, что иногда случается с хорошо воспитанными девушками. Однако это пройдёт со временем, хотя, стоит признать - это моя недоработка.
   Мы как всегда долго целовались в густой тени каких-то кустов. Пахло отцветающей флорой. Горьковато-сладко пахло, как всегда в конце лета. Как всегда жужжали угрюмые пчёлы и летали цветастые бабочки. Зелёные кузнечики пиликали как всегда. Глупые дятлы бились головой о стволы, а весёлые птички как всегда пели свои песни.
   Всё, как всегда!
   Надо что-то менять! Пора бы!
   Глядя на Вику, я понял, что если сегодня я не добьюсь взаимности, то у меня может что-нибудь лопнуть внутри. Потому что накопилось столько, что хватит на десятерых.
   - Ну, что, пойдём? - Вика улыбалась так, будто тоже на что-то решилась.
   - Пойдём, - ответил я, хотя в кино мне хотелось идти меньше всего. - Что за фильм?
   - Про любовь, Витечка. Названия не помню.
   - Наш? Отечественный?
   - Нет. Французский.
   - Ага. Ален Делон, значит, Софи Лорен, Бриджид Бордо?
   - По-моему, да. Ален Делон - точно.
   - Не люблю его. Сладенький слишком, - скривился я так, будто переел халвы.
   - Это - нормально! - кивнула Вика.
   - Что? - не понял я.
   - Когда один парень недолюбливает другого - это нормально, - пояснила Виктория.
   - А кто тебе больше нравится?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я или этот слащавый французишко?
   - Витя, ты - рядом, а он - чёрти где.
   - Это ни ответ.
   - Ну, конечно, ты! Ведь я с тобой иду в кино, а ни с ним.
   - А если бы он тебя всё-таки пригласил, ты бы пошла?
   - Нет, Витечка, я уже сделала выбор.
   - То есть, пришлось бы парню ехать обратно в его занюханный Париж?
   - Пришлось бы.
   - К своим Софи Лоренам и Бриджидам Бордо?
   - Пришлось бы.
  
   * * *
  
   Фильм оказался так себе, тягомотина. Про французскую любовь. Кстати, без моего несчастного соперника, без Ален Делона. Содержание такое: главный герой любил её, а она любила другого. А тот, кого любила она, был падок до юных африканочек. А та африканка обожала главного героя, и предпочитала заниматься любовью именно с ним. Однако эти дщерь Африки происходила из семьи иммигрантов с тяжёлым колониальным наследием, а потому подрабатывала проституцией. И когда тот, который её любил, пришёл к ней на случку, она уже обслуживала главного героя. Причём - бесплатно. Потому что любила. В публичном доме произошёл скандал, драка и мордобой с поножовщиной. Ну, а под конец явились корсиканцы, и открыли беспорядочную пальбу. Кто кого убил, я так и не понял, но закончилось всё плохо. Концовка такова: берег моря, белый песок, голубое небо, заходящее солнце. На песке сидит африканка и рыдает над бездыханным телом. Кто он? - непонятно, но ни главный герой. А под конец она утопилась.
   Всё. Занавес!
   После фильма Виктория была грустна, а я иронично молчал. Рвущиеся наружу комментарии, решил оставить при себе, ибо иногда полезно помолчать, даже если что-то тебе кажется очевидным. Я обнял Вику за плечи, и ткнулся носом в ухо.
   - Не грусти, красавица! Я-то живой!
   Барышня долго боролась с собой, но потом улыбнулась.
   - Противный, неужели тебе не жалко Паоло?
   - Мне себя жалко! Какой там Паоло?!
   - А себя за что?
   - Жить протекает, как вода сквозь пальцы. Один день похож на другой. Палата, койка, лекарства. Процедуры, программа "Время", отбой.
   - А - я?! - обиделась Вика.
   - Ты - мой луч света в тёмном царстве.
   - Вот видишь, какая я хорошая!
   - Вижу! - ответил я, глядя в сторону.
   - Хочешь сказать: могла быть и лучше?
   - Я этого не говорил.
   - Но, подумал?
   - Ещё спроси о том, кто мне сниться!
   - И, кто тебе снится?
   - Виктория Назарова снится. Каждую ночь.
   - Неужели?!
   - Да. Я - за тобой, ты - от меня. И так до утра. Просыпаюсь весь в поту.
   - Даже так?!
   - Ну, так ведь всю ночь бегал!
   - Бедненький!
   - Пожалей меня, Викуся!
   После моих слов наступила тишина. Вика долго молчала, а потом сказала:
   - Давай устроим маленький пикничок. Ещё рано. Темнеет нынче поздно, так что успеем отдохнуть. Сейчас я заскочу домой и возьму что-нибудь. А потом пойдём в наш госпитальный парк.
   - Отличная идея!
   - Тогда, пойдём!
   - Пойдём!
   Мы зашли в самое глухое место в парке. Огромные деревья окружали нас плотным непроницаемым частоколом. Старый подлесок густо разросся под пологом паркового массива. Выгоревшая трава жёлто-зелёным ковром устилала парк. Кругом тишина, а вокруг ни души. Красота!
   Вика расстелила подстилку в зарослях кустов рябины. Выложила на неё лакомства домашнего приготовления. Достала бутылку марочного, выдержанного, креплёного вина. Я долго боролся с пробкой, и без штопора еле справился, протолкнув таки её внутрь. Тёмно-красное, почти чёрное вино полилось в бокалы.
   - За что выпьем? - почему-то грустно спросил Виктория.
   - За нас! - коротко произнёс я домашнюю заготовку. - Пусть сбудутся все мечты.
   - За нас! И за мечты! - повторила Вика.
   - Ура!
   Мы выпили. Вино оказалось сладким и терпким. Потом я что-то ел. Что-то вкусное из ассортимента домашней выпечки. Вика сказала, что готовила сама. Получалось, что пикничок был спланирован ею заранее? Или мне это кажется? Ведь такое разнообразие еды невозможно приготовить за те пятнадцать минут, что я ждал её под подъездом.
   Потом мы о чём-то говорили. Кажется, обсуждали французский фильм. Далее Вика о чём-то рассказывала на свою любимую медицинскую тему. Я тоже что-то говорил и рассказывал. Нечто смешное. Забавные случаи из жизни полового гангстера. Вика смеялась весело и от души, демонстрируя свою фотогеничную улыбку.
   Солнце светило между листьев, расцвечивая подстилку оранжевыми пятнами. Оно не желало садиться, замерев у горизонта в статичной позе. Безразмерный вечер продолжался, не желая выпускать припозднившуюся ночь. Есть мне не хотелось, но я съел всё, что предложила Вика. Пить, вроде, тоже не хотел, но бутылку вина выпил почти самостоятельно. Вика лишь пригубила немного. Когда я допивал последние капли виноградного напитка, солнце, наконец, стронулось с места, тени удлинились и начало темнеть.
   В глазах Виктории Назаровой зажглись загадочные огоньки. Дыхание её участилось. Губы приоткрылись. Она сидела в свободной позе, оперевшись на руку, и смотрела на меня. Она ждала. Причём, ждала с нетерпением. Я отодвинул посуду, разделяющую нас, и мы оказались совсем рядом.
   - Вика! - голос мой дрожал, а сердце бешено колотилось.
   - Да, Витечка! - еле слышно ответила барышня.
   - Я люблю тебя! - прохрипел я, захлёбываясь словами.
   - И я люблю тебя, милый!
   Мы долго и сладко поцеловались, обсасывая губы, словно леденцы. Солнце к тому времени село, давая знак: пора! Парк погрузился в темноту, и наступило время любви. Разделся я быстро, потому что раздеваться самому - крайне нелюбимое занятие. А потом приступил к самому сладенькому - раздеванию красивой девушки. Вика не сопротивлялась, полностью доверившись мне, но и не помогала, растягивая удовольствие. Ей нравилось то, что я делаю с ней, и она хотела, чтобы извечный ритуал раздевания был исполнен мною от начала до конца.
   Вот и всё. Пора знакомиться.
   - Здравствуй, дорогая!
   - Привет, любимый!
   В этот миг наступила ночь.
  
   * * *
  
   Я слышал, что в Самиздате, отпечатанный на машинке, ходит текст под названием: "Разговоры после секса". Интересно было бы почитать, и сравнить содержание оного со своим невеликим опытом. А ведь действительно, с кем бы я ни занимался любовью, за ЭТИМ следовал разговор. Разговор на скомканной простыне с размякшей девушкой о том, чем мы занимались только что. Взаимные комплименты от восторженных партнёров. Обоюдные похвалы. Обязательные уверения не ограничиваться достигнутым. И страстные обещания встретиться ещё.
   Всё - так, только ни в этот раз. Потому что Виктория Назарова молчала, и после нескольких безуспешных попыток заговорить, замолчал и я в недоумении, гадая про себя, понравился я барышне, или - нет. Ну, а далее, разрушая все стереотипы любовной лирики, и противореча тексту Самиздата, случилось и вовсе непонятное: Вика молча встала, и начала торопливо одеваться. Вот тебе и разговоры после любви!
   "Что-то произошло!" - подумал я, и последовал её примеру.
   В тусклом, едва пробивающемся сквозь листву, лунном свете, двое молодых людей торопливо одевались, совершая сей обряд в абсолютной тишине.
   "Полный гротеск! - усмехнулся я мысленно. - Сюда бы Тарковского с Феллини. Они бы передрались за такую тематику!"
   Вот мы и одеты, и обуты, и не смотрим друг другу в глаза.
   "Неужели - всё!" - я ничего не понимал, а потому растерялся.
   "Что же я сделал ни так?" - мучил меня почти гамлетовский вопрос. Я ведь был внимателен, как Пушкин к Анне Керн, нежен, как Ромео к Джульетте, ласков, как Парис к Елене. Старался, как и положено в первый раз. Да, что там, в первый раз: я в жизни так не старался! Стремился достигнуть заоблачных высот. Мечтал добиться похвалы, или хотя бы сдержанного восторга. А тут - ни слова, ни полслова! Подъём, одевание, обувание, и всё - молча!
   "Так что же я сделал ни так?"
   - Вика, что случилось? - далее терпеть молчание было невыносимо.
   - Ничего, Витя, я тебе потом расскажу. Хорошо? - Было темно, и я не мог видеть глаз любимой барышни, однако её тон предполагал извинение.
   - Я что-то сделал ни так? - жгучая обида огнём опалила лицо. - Скажи хоть слово!
   Вика обняла меня за талию, и поцеловала в нос.
   - Ты всё сделал правильно, дорогой мой. Только...
   - Только, что?
   - Давай не сейчас!
   - Хорошо.
   - Проводи меня домой.
   - Как скажешь.
   Мы на ощупь собрали вещи, и уложили в сумку. Убрали в пакет остатки, объедки и пустую бутылку. Вроде - всё. Следов пикника и последовавшей за ним любви, как не бывало. А была ли любовь? Может, я задремал ненадолго? Вика взяла меня под руку.
   - Не обижайся. Я тебе потом всё объясню.
   - Тебе видней! - всё-таки я обижался.
   - Пожалуйста, не сердись!
   - Ещё чего! - я и сердился к тому же.
   - Сердишься, я же вижу. - Вика поймала губами мои губы.
   - Я не сержусь. Я не понимаю!
   - Поймёшь потом. - Виктория отвернулась. - Я всё тебе расскажу.
   - Когда?
   - Всё будет хорошо! Я обещаю! - Вика ушла от ответа. - А теперь пойдём, пожалуйста.
   - Будь, по-твоему.
   - Спасибо, мой хороший!
   - Банзай!
   - Что?
   - Вот и я говорю!
  
   * * *
  
   На следующий день я вдруг понял, что у меня есть соперники. Ухажёры и поклонники, воздыхатели и обожатели, ценители и любители. Всякой твари по паре. Их оказалось столь много, и они были настолько разные, что казалось, хватит на все случаи жизни. Это были офицеры и солдаты, славяне и армяне, совсем юные и вполне взрослые, с погонами и без. И все они вожделели Вику Назарову. Они хотели её! Странно, но понял я это только сейчас. А может, чтобы разглядеть что-то, нужно поглубже залезть? Но почему все они появились в один день, в одно время и в одном месте? Почему раньше их не было? Или я их просто не замечал? Или делал вид, что их не существует?
   Теперь же, они жадно разглядывали молодую красавицу медсестру, громко обсуждая её девичьи прелести со своими друзьями земляками, которые появились вдруг в огромных количествах со своими геморроями и чирьями, заработанными в стройбате от длительных перекуров на холодном цементе.
   Они ей подмигивали блестящими маслянистыми глазами.
   Они пускали слюну, глядя на неё.
   Они пошло шутили, обильно сдабривая свой юмор эротическими намёками.
   Они пытались с ней заговорить.
   Они пытались взять её за руку или ещё за что-нибудь.
   Они не давали ей и шагу ступить.
   Они следовали за ней по пятам.
   По одному и группой.
   Утром и вечером.
   Днём и ночью.
   Они меня достали!!!
   Однако Вике это нравилось, и её трудно в этом обвинить. Действительно, разве можно обвинять девушку в том, что ей по душе столь пристальное внимание со стороны мужчин? Конечно - нет!
   И она им улыбалась, даря надежду.
   И она отвечала на их шутки с физиологическими подробностями.
   И она их поощряла томным взглядом.
   Но главное, она не смотрела на меня!
   Она не разговаривала со мной!
   Она молча отвернулась, когда я попытался с ней заговорить, и выражение лица её в этот миг было чужим, холодным и высокомерным.
   Ну и чёрт с тобой, Виктория Назарова!
   Возможно, я был неубедителен той ночью в парке? Тогда - понятно! Или она нашла кого-то получше. Тогда - ещё понятнее. Однако когда она успела? А может, она просто проявила свою сущность? Сущность вздорной барышни, которой важно количество в ущерб качеству. Сущность похотливой женщины, которую интересует только размер. Сущность девушки, которая привыкла к тому, что у неё всегда имеется длинный список претендентов, а значит, всегда есть кто-нибудь в запасе.
   Точно! Но, как же я был слеп! Куда смотрел?! Сидел, словно в танке, и не замечал ничего вокруг себя. И хорошо, что это вовремя проявилось, а то бы до сих пор прибывал в наивном неведении.
   Однако, что же делать? Вопрос для меня не праздный, ибо время идёт, организм восстанавливается, не пройдёт и двух недель, как меня признают здоровым. И, что теперь? Я потратил столько драгоценных дней ради одной неполноценной ночки на колючей подстилке, и после этого на меня даже не смотрят! Разговаривать не желают!! Высокомерно воротят нос!!!
   Какой же я дурак!
   Отсюда вывод: если времени мало и его недостаточно для долгого ухаживания с негарантированным результатом, выбери кого-нибудь попроще. И я сделал это, ради самого себя. Выбрал девушку попроще. Барышню меньшей красы, но для десантника в самый раз. Тем более, она была не против. Скорее - наоборот. Это была та самая Таня, которая видела нас с Викой в коридоре. Вот и чудьненько!
   Мы шли с ней в процедурный кабинет. Татьяна рассказывала мне о пользе прогреваний с использованием приборов УВЧ и электрофореза. Поведала о ритмичности процедур. Говорила о том, как всё быстро восстанавливается после них, если всё делать по науке. Я шёл рядом, смотрел на Танину нежную кожу в районе шеи, на её пышные рыжие волосы, собранные в толстую косу, на синие глаза, осматривающие меня с нескрываемым интересом, и думал о том, как же сегодня, наконец, натрахаюсь где-нибудь в подсобке, или в кабинете УВЧ, или даже в Ленинской комнате. Почему бы и нет?! Я - солдат! Мне всё равно, где! Лишь бы девушка была. Я представил себе образ Тани с разметавшимися по подушке волосами, с нежной шеей, открытой для поцелуев, с синими глазами, полными страсти...
   От этой мысли бросило в жар. Я взял Танечку за локоть, и стал шептать ей на ухо положенную в таких случаях милую чепуху. Текст ни о чём. О погоде, о птичках, и о синем небе. О неземной красоте медсестры Тани и о моих нежных чувствах к ней. Татьяна смеялась, и зыркала в мою сторону. А когда коридор сделал поворот, свернули и мы.
   В ту же секунду я увидел Вику. Она стояла со старшим лейтенантом из стройбата не титульной нации, и о чём-то разговаривала. Старлей при этом улыбался на ширину приклада. Виктория Павловна - нет. Офицер горячился, эмоционально размахивая руками, напирал на медсестру смуглым телом, и от волнения, наверное, говорил с сильным акцентом. Вика стояла возле стены, и, прижав к груди огромную картонную папку с бумагами, что-то быстро выговаривала старлею. С этих позиций мы и увидели друг друга.
   Она - с неславянским старлеем.
   Я - со славянской медсестрой.
   Она - с огромной папкой в руках.
   Я - с Таниным локтём в руке.
   Она - что-то быстро выговаривая.
   Я - шепча милую чепуху.
   Ситуация!
   При виде нас в таком ракурсе, глаза мадмуазель Назаровой потемнели, брови сошлись у переносицы, тело напряглось, а папка с бумагами чуть не вывалилась из рук. Старлей тоже посмотрел в нашу сторону. Увидев меня с другой медсестрой, он вдруг радостно улыбнулся, помахал из-за спины рукой, и произвёл телом такое движение, будто вскакивает на лошадь.
   Я ему тоже подмигнул в ответ. Мол, давай, действуй! В твоём горном ауле таких красавиц днём с огнём не отыщешь. Может и обломится тебе что-нибудь!
   Вика же пристально смотрела на нас, всё заметнее реагируя на встречу элементами анатомии. Её лицо окаменело. Губы плотно сжались. Скулы обострились. Она прибывала в бешенстве! Я развёл руками, мол, ты же сделала свой выбор, а я сделал свой. Далее, я отвернулся, чувствуя на спине обжигающий взгляд Виктории Павловны. И это правильно: нечего время терять на бессмысленные теперь объяснения.
   Ты, красавица, позволяешь за собой всему госпиталю ухаживать, а мне и одной девушки достаточно. Мне не до жиру. И пусть даже ЭТО произойдёт в подсобке. Пусть даже в кабинете УВЧ. Пусть даже под бюстом Ленина. Зато всё моё!
   Ты, возможно, забыла, что мне скоро обратно, в эту нелюбимую многими страну. А вот старшему лейтенанту из стройбата не надо. Он здесь ещё долго пробудет со своей грыжей.
   Мне недосуг разгадывать твою сложную психологическую организацию, и копаться в твоём богатом внутреннем мире. Пусть старлей, дитя гор, занимается этим. У него времени больше и три звезды на золотых погонах. А у меня лишь две лычки и погоны голубые.
   А может, дело действительно в том, что он офицер? И ни только он! Их здесь много развелось, толстожопых штабников, разъевшихся тыловиков и упитанных кладовщиков. А я лишь солдат, пушечное мясо. Равняйсь! Смирно! За Родину, вперёд!
   Однако жаль, Виктория Павловна, что у нас ничего не вышло.
   Очень жаль.
   До слёз жаль!
   Хотелось обернуться и посмотреть на реакцию последовательницы медицинской династии, но я ни стал этого делать. Ещё догадается, что мне не всё равно!
   Далее, я услышал за спиной такой диалог.
   - Ну, всё, Зураб, мне пора работать.
   - Паслющай, Выка! Э...
   - Пропусти!
   - Знаэщь, давай...
   - Ничего не знаю.
   - Слющай, пачэму?
   - У тебя есть невеста в горах.
   - Э! Зачэм пра нэвэсту? Ты вэд здэс!
   - Ты не в моём вкусе.
   - Вах! Пачэму?
   - Ростом не вышел.
   - Ха! Я вирасту эщё!
   - Вот, когда вырастешь, тогда и посмотрим.
   - Слющай, Выка!
   - До свидания.
   - Э!
   - Я сейчас закричу!
   - Э! Ну, зачэм так?
   - Послушай, Зураб, тебя надо оскорбить, чтобы ты оставил меня в покое?
   - Нэт!
   - Или послать подальше?
   - Нэт!
   - Тогда пропусти!
   - Пачэму?
   - Ты слишком чёрный.
   - Ну, и что?
   - И кривоногий.
   - Цхэ! Я - джигит!
   - Мне нравятся блондины.
   - Вах! Я покрашусь!
   - Послушай, дай пройти!
   - Значыт, всё? Ми болшэ нэ встрэтымся?
   - А мы и не встречались ни разу.
   - Ну, вэд маглы?
   - Какой же ты надоедливый, джигит. Дай пройти!
   - Выка! Я тэбя лю...
   - Пошёл на х... недомерок кривоногий! - услышал я окончание разговора, кода заходил в процедурный кабинет.
   М-да! Джигиты, они такие. Они кого угодно достанут.
   - Раздевайтесь! - сказала тем временем Таня.
   - До куда? - уточнил я.
   - До пояса. Хи! Хи! - смутилась девушка.
   - А дальше?
   - Дальше - ложитесь!
   - А вы?
   - Хи! Хи! Дальше будем прогреваться.
   - Вместе?
   - Нет. Хи! Хи! Сначала, вы.
   Я разделся и лёг. Голый по пояс. Медсестра села на кушетку возле меня, и стала подсоединять к телу разноцветные провода. Я положил ей руку на коленку и погладил тёплую гладкую кожу.
   - Хи! Хи! - сказала Таня, покраснела слегка, но руку не убрала.
   "Ага!" - успел подумать я, но тут, дверь скрипнула, и в кабинет УВЧ вошла Виктория Павловна.
   - Чего тебе?! - встрепенулась Татьяна. - Иди, тебя Зураб ждёт. Смотри, заревнует. Он такой горячий!
   - Мне нужен... - и медсестра Назарова назвала документ, который ей внезапно понадобился.
   - Посмотри в шкафу, - специалист по УВЧ поджала губы. - Только положи всё на место.
   - Не беспокойся, положу.
   Я смотрел на Викторию Назарову, которая деловито рылась в шкафу, и не мог поверить в то, что позапрошлой ночью я занимался с ней любовью. И с тех пор, ни слова доброго, ни взгляда светлого, ни жеста примирительного. Одни "зурабы" с "ибрагимами". Вот и пойди их женщин, пойми: позавчера она меня к телу допустила, со вчерашнего дня со всем госпиталем кокетничает, сегодня с Зурабом шашни разводит, а меня будто не существует. Одно слово: загадочная женская душа, отягощённая длительным медицинским прошлым. Династия!
   Ну, и ладно. Мне эти сложности ни к чему.
   Потому что у меня династии нет.
   Потому что скоро обратно в Афганистан.
   Потому что я солдат, и сложной психической организацией мне обладать не положено.
   Потому что я пушечное мясо, и богатым внутренним миром не отягощён.
   Продолжая гладить коленку, я попробовал запустить руку дальше под халат порозовевшей от смущения медсестры, когда понял вдруг, что мадмуазель Назарова смотрит на меня.
   Сложная наполненность её взгляда не соответствовала событиям последних дней. Выражение лица не гармонировало с окружающей средой. Зеркало души в её глазах не отражало ситуации в кабинете УВЧ. А всё потому, наверное, что поведение барышни, как вчера, так и сегодня, выходило за строгие рамки воспитания, противоречило взглядам на жизнь, и не вписывалось в нормы морали. Потому что последние два дня она вела себя неестественно для самой себя.
   Ну, и чёрт с тобой! Сама виновата! Не надо было ничего усложнять, проводя тонкие психологические эксперименты. Наверное, ей было интересно, как я себя поведу? Как буду вести себя с медицинской точки зрения? Как отреагирую на смену её отношения ко мне? По какому пути пойду: по методу Зильберштейна или по способу Шнейдермана?
   А я взял, и ушёл к Тане! Вот так! Теперь иди, и кушай своего недомерка: чёрного, кривоногого Зураба.
   Возможно, она хотела, чтобы я приревновал?
   В таком случае, ей это удалось.
   Потому что я действительно приревновал.
   Очень сильно.
   До головокружения, до ярости, до ненависти!
   До звёздочек в глазах.
   До бешеного стука сердца в груди.
   До грохота молоточков в висках.
   Только вот результата ты, Вика Назарова, достигла противоположного. Думала, в ногах у тебя буду валяться? Мол, вернись, любимая! Мол, жить без тебя не могу! Мол, люблю безумно!
   Не угадала!
   Потому что я ушёл к Тане.
   А теперь, будь, что будет!
   - Вика, ты долго ещё? - нетерпеливо поинтересовалась Татьяна.
   - Я, что, мешаю? - изобразила удивление Вика.
   - Мешаешь! - медсёстры сверлили друг друга неприязненными взглядами.
   - Впервые слышу, что прогреваться надо вдвоём и без свидетелей! - с избытком иронии сказала Виктория. - Это, что, новый метод?
   - Представь себе. Хи! Хи! Теперь будешь знать.
   - Интересно, старшая медсестра знает об этом методе?
   - Надеюсь, что нет. - Таня улыбнулась. - Чем дуться, лучше приходи после нас, с Зурабом прогреваться. Хи! Хи!
   Виктория Назарова вспыхнула, сверкнула очами, порывисто захлопнула шкаф.
   - А ты, Таня, забыла, с кем на днях прогревалась? Здесь же, в кабинете УВЧ. Кушетка ещё не остыла. Прапорщик Савченко, по-моему? Я правильно говорю?
   Теперь уже вспыхнула Таня.
   - Это были плановые процедуры!
   - В два часа ночи?
   - Да как ты смеешь!? Какие два часа ночи! Витя! - Татьяна повернулась ко мне. - Это было днём!
   - А что это меняет? - не унималась Вика. - Ночью ты здесь с прапорщиком забавлялась, или - днём?
   - Не верь ей! - взвизгнула Таня.
   Однако я уже встал, подхватил майку и направился к двери.
   - Когда разберётесь, зовите.
   В коридоре я остановился. Чёртовы дэушки! Так я никогда не трахнусь, как следует!
  
   * * *
  
   Перед отбоем меня вызвали в комнату дежурной медсестры. Пришёл какой-то выздоравливающий, и сказал, иди, мол, зовут. И хихикнул глупо.
   Постучавшись, я приоткрыл дверь.
   - Можно?
   В кабинете сидела Виктория Назарова и какой-то старлей из ПВО с наглой штабной рожей. Всё заднее место в штабе отсидел, да так, что теперь ему в этой самой жопе что-то ремонтировали. Геморройные шишки вырезали, насколько мне известно. Орёл! Нечего сказать. Вот теперь за барышней Назаровой увивается. Но, это её дело. О девушке судят в том числе и по тому, кто с ней рядом. Этот типчик её явно не украсит. Однако это её проблемы.
   - Вызывали, Виктория Павловна?
   - Нет, - медсестра удивилась, и, по-моему, смутилась, - но всё равно, заходите.
   - А вот это лишнее. Нечего ему здесь делать! - встрял старлей. - Это я тебя вызывал.
   - Вы? - удивился теперь и я. - С какой стати?
   - Как ты мне отвечаешь?! - возмутился штабник. - Смирно!
   - А вы, товарищ старший лейтенант, мне не начальник и не командир. Так что успокойтесь.
   - Что?! Да я тебя...
   - А вы что это мне "тыкаете"? Мы с вами на брудершафт не пили. - Я начал заводиться, но старался держать себя в руках. - И почему вы вызываете меня сюда? Вы что хозяин этого кабинета?
   - Я офицер! Ты обязан мне подчиняться!
   - Насколько мне известно, в госпитале, туалете и бане субординация не соблюдается. Так что вам нужно, товарищ старший лейтенант?
   - Я вызвал тебя, солдат...
   - Младший сержант, - поправил я.
   - Не имеет значения! - офицер закипал, я же, наоборот, совершенно успокоился.
   - Кому - как.
   - Не перебивать!! - заорал штабник, ибо моё спокойствие раздражало его всё сильнее.
   - Уймитесь, офицер, перед девушкой стыдно.
   - Молчать!!! - взвизгнул старлей.
   - Ну, хорошо, молчу. Говорите, что вам нужно от меня.
   - Я вызвал тебя, чтобы предупредить: в этом кабинете не появляться!
   - Это ещё почему?
   - Я тебе приказываю!
   - А я ещё раз хочу уточнить: вы хозяин этого кабинета? Если - нет, то я вам не собираюсь подчиняться.
   - Я тебе приказываю, сержантишко! - моё упрямство взбеленило офицера. - Ещё раз здесь увижу...
   - И, что?
   Старлей был с меня ростом, но веса имел раза в полтора больше. Хорошее питание и малоподвижная служба возымели своё действие. Этот молодой ещё человек был толстым и рыхлым, задняя часть его оказалась значительно шире плеч, из под ремня свисал обширный живот, а шея практически отсутствовала, так как от подбородка уже начинались плечи. Сука штабная. Наглый и с гонором. Высокомерный и чванливый. Тебя бы в Афган, вместо Гудзя. Я бы посмотрел. Ну да ладно, изъяны в его внешности - это теперь проблема Виктории Павловны. Пусть исправляет. Она же медик. Диеты, голодания, клизмы - самое то, для этого толстожопого кнура.
   - Так что же вы со мной сделаете, офицер, если я ещё раз сюда приду?
   - Витя, выйди отсюда, - вступила в разговор дежурная медсестра. - Пожалуйста, не устраивай скандала!
   - Скажи своему старлею, чтобы был поосторожней в выражениях.
   - Это ни мой старлей! - уточнила Виктория.
   - А он об этом знает?
   - Выйди немедленно!
   И тут штабник бросился на меня. Эх, дурак-дурачок! Ну, куда пэвэошнику до десантника?! Противостояние продлилось пять секунд. Я перехватил руку, и вывернул его влажную потную ладонь так, чтобы старлей оказался передо мной на коленях. Далее, я взял его нос двумя пальцами, и очень сильно сжал.
   - А!!! - завизжал старший лейтенант.
   - Есть такой мультик про глупого слоника, который полез в реку, а его там ждал крокодил.
   - А!!!
   - Крокодил схватил слоника за нос, и вытянул ему хоботок. Помните?
   - А!!!
   - Сейчас я тебе сделаю "сливу" на носу, но бить не буду. Это для профилактики, чтобы спесь немного сбить. В другой раз будешь умнее.
   - Виктор, прекрати сейчас же! - возмутилась Виктория Павловна.
   - Вы не разборчивы в поклонниках, мадмуазель. Это ваш ухажёр первым бросился на меня. Причём, без предупреждения, подло, сзади. Без вызова на дуэль, и прочих офицерских штучек. Поэтому, позволю себе заметить, я всего лишь защищался.
   - Отпусти его! Слышишь?
   - Забирайте своё счастье! - я отпустил офицерский нос. - Оно вас не украшает. Вы только унижаете себя, общаясь с ним.
   - Это ни твоё дело!
   - Конечно, ни моё.
   - Убирайся! - неожиданно громко закричала Вика.
   - Уже ухожу. А вы, - я обратился к старлею, - не смейте мне "тыкать"!
   Офицер сидел на полу, молчал и держался за нос. Из глаз его текли слёзы. "Слюнтяй!" - брезгливо подытожил я. - "И что она в нём нашла? Зураб выглядел более презентабельно!"
   Уже открывая дверь, я посмотрел на медсестру. Она чуть не плакала.
   "Дура!" - подумал я, а в слух сказал:
   - Прошу прощения, Виктория Павловна, и счастливо оставаться.
   Тихо притворив дверь, я решил наведаться к Тане. Она меня приглашала. Да и ключи от кабинета УВЧ всегда при ней.
  
   * * *
  
   Среди ночи меня снова вызвали в кабинет дежурной медсестры. Правда на этот раз по мою душу явилась сама Виктория Назарова. Она разбудила меня в пору ночную, и потребовала идти за ней.
   - Нам надо поговорить.
   Пока я одевался, она отвернулась, но из палаты не вышла, словно боялась, что я сигану через окно. Второй этаж для десантника - пыль! Даже для раненого десантника.
   - Прошу вас, мадмуазель, - как можно более учтиво произнёс я, пропуская девушку вперёд. - Осторожно, сударыня, не споткнитесь.
   Восприняв учтивость за иронию, Виктория Павловна вспыхнула, опалила взглядом, и гордо отвернулась. Чего в её взгляде было больше, до сих пор не пойму. Однако, поклявшись самому себе, что более не буду копаться в богатом внутреннем мире юной барышни, и перестану анализировать её сложную психическую организацию, я оставил её взгляд наедине с самим собой. Опалила, так опалила. Здоровее буду!
   - Уже прибрались? - поинтересовался я, когда мы зашли в кабинет.
   - Что? - не поняла Вика.
   - Где же ваш старлей?
   - Это ни мой старлей!
   - А, понятно.
   - Что тебе понятно?
   - В последние два дня рядом с вами крутится столько молодых людей всех цветов, народов и разрезов глаз, что в пору этнические экскурсии устраивать. Что же касается вашего последнего ухажёра, то он настолько низкого качества, что общение с ним вас просто дискредитирует.
   - Виктор, прекрати!
   - Он явно ниже того уровня, какового вы достойны, Виктория Павловна.
   - Хватит паясничать!
   - Ну, это же вы его сюда привели?
   - Я никого сюда не вожу!
   - Сам пришёл, что ли?
   - Да, сам!
   - И Зураб?
   - Витя!
   - Слушаю вас, Виктория Павловна.
   - Может, хватит?!
   - А я и не начинал ещё. Это вы мне вторые сутки демонстрируете всю многогранность загадочной женской души. Но я не специалист, к сожалению, и потому ваше поведение для меня сплошная тайна. Если же вам не нравится манера моего поведения, то поверьте, это лишь реакция на ваши закидоны.
   - Всё сказал?
   - Всё. Я могу идти?
   - Нет, не можешь!
   - Интересно.
   - И мне тоже!
   - Что именно?
   - Мне интересно знать, почему о том, что произошло между нами в парке, теперь известно всему госпиталю?! - выпалила Вика, подойдя ко мне вплотную.
   - А мне хотелось бы узнать, почему ты подскочила ТОГДА, оделась, словно солдат по тревоге, и ушла стремительно, будто на свидание опаздывала. Обещав, кстати, всё объяснить! - задал я уже свой вопрос, так и не поняв до конца, о чём меня спрашивала Виктория.
   - Это ты хвастался своей очередной сексуальной победой над глупой медсестрой?! - настаивала барышня всё более эмоционально.
   - Нет! - честно ответил я.
   - Я тебе не верю!
   - Ну и дура!
   Звонкая пощёчина обожгла лицо. Обидно. Зато доходчиво и быстро приводит в чувство.
   - Спасибо, Виктория Павловна.
   - Не смей называть меня дурой!
   - Я уже понял это.
   Из носа по губам и подбородку потекла тонкая струйка крови. Хорошо врезала, чертовка! Ни столько по щеке, сколько по носу. Молодец, Викуся, так держать! Да и рука у мадмуазель Назаровой тяжёлая оказалась. В голове шумит, в глазах искры, во лбу звон. Бодрит, что там говорить! Однако, говорят, что если мужчина не нравится женщине, то и пощёчины от неё он никогда не заработает. Потому что, опять же - говорят, для пощёчины нужны сильные чувства. Куда - бьют, туда - целуют! Такая есть поговорка. А значит, Виктория Павловна должна поцеловать меня в нос. Ну, в нос, так в нос.
   - Витя! - Вика Назарова бросилась ко мне с белым батистовым платком, и начала вытирать кровь. - Прости меня дуру!
   - На этот раз про дуру сказала ты.
   - Да, да! Я! Извини! - барышня прижалась ко мне, и, приложив платок к носу, поцеловала в щёку. - Прости меня, милый! Господи, как я могла!? - и девушка разрыдалась.
   Я усадил её в кресло. Отдал ей уже свой чистый платок, а сам лёг на медицинскую кушетку, и, задрав нос к верху, стал ждать, когда кровотечение прекратится. Вика, тем временем, встала, взяла ватный тампон, и осторожно сунула его мне в нос. Потом села на краешек кушетки, нагнулась, поцеловала в губы.
   - Извини, пожалуйста! - шепнула она.
   - Ничего, сам виноват.
   - И за всё остальное, извини!
   - Знать бы ещё, за что?
   Вика набрала воды в чайник, поставила его на плиту, потом вернулась ко мне.
   - Ты никому не рассказывал о том, что было между нами ТОЙ ночью?
   - Нет. Никому.
   - Представляешь, - Вика говорила сквозь слёзы, - я утром прихожу в госпиталь, а все уже знают об этом!
   - Успокойся! - я обнял девушку за плечи. Она дрожала. - Кто - все?
   - Родственники в полном составе!
   - Кто ещё?
   - Недоброжелательницы.
   - Их у тебя много?
   - Хватает.
   - Всё?
   - А тебе этого мало?
   - Нет. Просто пытаюсь понять, почему вместо того, чтобы разобраться со мной, ты подалась к Зурабу. Он, что, умело успокаивает?
   - Ну, зачем ты так?! - Вика отстранилась. В её голосе звучала обида, но я был сыт по горло, и хотел объясниться.
   - А как я?! Что я должен думать, делать, говорить, если девушка, с которой мы только что любили друг друга, от меня отворачивается, взгляд отводит, слова не говорит? Притом, что всему остальному госпиталю она улыбается на все тридцать два зуба. Кокетничает с каждым встречным, любезничает, раздаёт авансы, поощряет томным взглядом. Тут тебе и "зурабы" с "арменами", и "васи" с "петями", и "ибрагимы" с "магомедами" Все, кто угодно, только ни я. Неужели ты думаешь, я буду это терпеть? Вольному - воля! Поступай, как знаешь, но пудрить себе мозги я не позволю! Это твой выбор, и я тебя с ним поздравляю. А как венец всему, этот толстозадый старлей. И заметь: ты ни его из кабинета выгоняла, а - меня!
   - Витя! Пожалуйста, перестань! Я не заслуживаю твоих упрёков. Пойми, я подумала, что это ты успел похвастался своей победой, и была вне себя от обиды.
   - И чтобы мне отомстить, полезла целоваться со всеми подряд? Трогайте меня, щупайте, вот она я! Так что ли? При этом ты даже не попыталась поговорить со мной!
   - Прекрати немедленно! Ни с кем я не целовалась! Никто меня ни трогал и не щупал. Ты оскорбляешь меня такими подозрениями! - Вика едва сдерживала слёзы. - Как ты мог такое подумать обо мне?! Я была очень обижена на тебя, потому и повела себя так. Я жалею, о том, что сделала, но мне не в чем оправдываться перед тобой. Это было глупо, но я никому ничего не позволила. Я всю прошлую ночь проплакала, а ты...
   Голос девушки сорвался. Она сидела в кресле и боролась со спазмами. Наверное, надо было подойти к ней, обнять, успокоить, шепнуть что-нибудь ласковое, но я не сделал этого, потому что понял вдруг, как оправдаться перед ней.
   - Послушай, Вика! Ну, как бы я смог, придя среди ночи в палату, успеть к утру растрезвонить всему госпиталю о наших с тобой взаимоотношениях? Это же невозможно!
   - Вот и я об этом подумала! - воскликнула Виктория. - Только случилось это лишь час назад! У меня словно пелена с глаз спала, и я поняла, что ты никак не успел бы всем рассказать.
   - Успеть можно было лишь рассказывая об этом специально! Причём, делая это утром, перед сменой, а у меня в это время процедуры.
   - Да! И я об этом догадалась, только слишком поздно! - Вика подошла ко мне, и мы обнялись. - Прости, пожалуйста!
   Мы долго целовались в тишине ночи, однако меня интересовал ещё один вопрос.
   - Послушай, Вика!
   - Да, любимый?
   - Давай уж сегодня все точки над "i" поставим.
   - С удовольствием.
   - Почему ты так неожиданно ушла той ночью? Молчала, молчала, а потом вскочила, оделась, и: проводи меня до дома. Что случилось?
   - Мне надо было подумать, - невозмутимо ответила Виктория.
   - И для этого стоило прерывать такую чудную встречу? Наше с тобой знакомство? Первое свидание?
   - К сожалению, - Вика смутилась. - Извини, что так вышло!
   - Ничего не понимаю! - я встал с кушетки. - И мне об этом говорит девушка? Прервать романтическое свидание, чтобы подумать? - я был удивлён и обескуражен. - Знаешь, Вика, я отказываюсь что-либо понимать!
   - Это было необходимо, - барышня погладила меня по щеке. - Честное слово!
   - Что? Подумать? - не унимался я.
   - Да, именно подумать. Причём - срочно!
   - Не хочешь рассказать?
   - Хочу. Только если ты готов выслушать, и понять.
   - Я попытаюсь.
   - Хорошо. Тогда - слушай. Должна признаться, что помимо Вадика у меня было ещё множество поклонников. Хочу сразу подчеркнуть: не любовников, а поклонников. Ухажёров, если тебе угодно. Людей, которые претендовали на взаимность, руку и сердце, готовы были жениться на мне. Одним словом - мужчины с серьёзными намерениями. Среди них выделялся один хорошо обеспеченный мужчина. Он занимает хороший пост, подразумевающий неплохие деньги, связи в Столице, большие возможности и положение в обществе. Он - вдовец. Жена умерла несколько лет назад. Ему слегка за пятьдесят. Познакомились мы случайно примерно полгода назад, и с тех пор он ухаживает за мной. Слов нет, делает он это красиво, щедро и со вкусом. Умеет он это делать. Цветы экзотические, подарки изысканные, слова велеречивые, поступки широкие. Девушкам это нравится. Такое редко встретишь в нашем захолустье. Хочу ещё раз подчеркнуть: между нами ничего не было. Только цветы, слова и подарки. Иногда я ходила с ним на концерты столичных звёзд. Он мог достать билеты. Несколько раз посетили наш местный театр. Два раза были в ресторане. В общем, с одной стороны, никаких интимных связей, а с другой - серьёзный человек с серьёзным отношением к жизни. В том числе к браку. А недавно он сделал мне предложение.
   - Это, несмотря на существование Вадика?
   - А что ему Вадик? - Вика пожала плечами. - Он таких даже не замечает.
   - Самоуверенный тип.
   - Да. Есть немного.
   - И что ты ему ответила?
   - Пока - ничего.
   - Когда это случилось?
   - В июне. Его предложение не явилось для меня неожиданностью. Я была уверена, что он попросит у меня руки. И когда он сделал это, я пообещала подумать, и ушла в отпуск. Незадолго до этого произошёл кризис в моих отношениях с Вадиком.
   - Ты рассказывала.
   - Я долго думала, но никак не могла решить. Он старше меня на тридцать с лишним лет, однако, жить с Вадиком было бы ещё большим кошмаром. Других же вариантов у меня на тот момент не было.
   - А разве военные в госпитале не сватались?
   - Военные в госпитале, как мужчины в командировке. Все сразу же становятся холостыми, у всех исчезают невесты, и все любят только тебя. Нет, это ни тот случай. Надо быть полной дурой, чтобы поверить хотя единому слову. В общем, я склонна была согласиться с предложением этого человека, хотя, видит Бог, не сильно этого хотела. Однако тут появился ты, и спутал все карты.
   - М-да! Лучше бы меня убили!
   - Не говори так! - Вика села ко мне на колени. - Плохая примета!
   - Это мужское кокетство, - признался я. - Хотелось, чтобы ты сказала: "Не говори так, милый!"
   - Не говори так, милый!
   - Спасибо! Что было дальше?
   - Дальше я совершено потеряла голову. С Вадиком вроде бы рассталась, но вдруг стало его жалко до слёз. Ведь я знаю его с пелёнок. Человек этот, с положением, тоже время от времени давал о себе знать, а потом вдруг попросил дать ответ именно в тот вечер, когда мы пошли в парк. Дело в том, что ему предложили очень хорошую работу за границей, сроком на несколько лет. Но, говорит, туда необходимо ехать с женой, а на оформление документов уйдёт много времени. В общем, он попросил дать ответ именно в ТОТ вечер. Не буду лукавить, я хотела сказать "да". Решила так: проведу с тобой ночку, урву у жизни кусочек, а там - уеду за "бугор" в нормальную страну, и буду жить там без проблем и в своё удовольствие. Выучу язык. Пойду работать. А время лечит, и я смогу забыть тебя. Я не врала, когда говорила, что люблю. Это - правда. Я и сейчас тебя люблю, а в моих чувствах ничего не изменилось. И пикничок этот в парке был задуман мною заранее. Однако ты опять всё поломал.
   - Я?
   - Ты, Витечка, ты!
   - Каким образом?
   - Господи, как мне хорошо было с тобой в ту ночку! Кто бы знал?! Ничего слаще тех мгновений в моей жизни не было! Ты оказался настоящим волшебником, и все мозги у меня за те сказочные минуты перевернулись набекрень. Потому что я опять не знала, что делать, находясь перед необходимостью выбора: либо сладкая жизнь за границей со старым нелюбимым мужем, либо сладкая жизнь с тобой, в Союзе, но с туманными перспективами. Надо было срочно решать. Немедленно. Потому что тот человек просил дать ответ именно сегодня. А значит, мне следовало прервать чудесное свидание, и снова подумать, сопоставив трезвый расчёт и влечение сердца. К тому же, ничего не объясняя тебе. Понимаешь?
   - Понимаю.
   - Потому-то я ничего тебе не сказала, быстро оделась, и попросила проводить. Придя домой, я позвонила этом человеку, и сказала, что дам ответ утром. Он сказал, что будет ждать моего звонка. В ту ночь я не сомкнула глаз, хотя знала заранее, что скажу "нет". Я лишь пыталась найти оправдание тому, что отказываюсь от спокойной обеспеченной жизни, меняя её на красивого парня, с которым я гарантировано проведу две недели, а дальше его могут убить, или к осени он забудет меня, или у нас просто ничего не получится. Однако я выбрала тебя. Утром я позвонила этому человеку, и сказала "нет". Он помолчал, потом пожелал счастья, сказал: "Прощай!" и повесил трубку. А, придя в госпиталь, я узнала, что о наших с тобой отношениях не знает только глухой. Представляешь моё состояние?
   - Представляю!
   - Вот такая история, мой милый друг!
   - Вика!
   - Да.
   - Прости меня за моё глупое поведение и обидные слова!
   - Ничего, милый! Ты ведь ничего не знал.
   - Ничего!
   - Значит, мир?
   - Мир, любимая!
   - И мы снова любим друг друга?
   - Конечно, моя хорошая!
   - А завтра я приглашаю тебя в гости.
   - К себе домой?
   - Нет. Но там мы будем одни.
   - В парк?
   - Нет. У меня подруга уехала в отпуск с мужем. Вчера как раз и уехала. Она мне ключ от квартиры оставила. Цветы поливать и кошку кормить. Так что нас никто не потревожит.
   - А сегодня?
   - А сегодня у меня дежурство, дорогой. Но ты можешь посидеть здесь. Я заварю тебе свежего чаю.
   - Отлично! Начинаю ждать завтрашнего дня.
   - И - я!
  
   * * *
  
   Через неделю я был приглашён в гости к семье Назаровых. Этого следовало ожидать, ибо, как сказала Вика, родители захотели, наконец, увидеть человека, с которым спуталась их дочь. Именно - спуталась, так было сказано! Мама с папой пожелали посмотреть на десантника, из-за которого мадмуазель Назарова якобы рассталась с мсье Вадиком. Что же касается дядечки, который звал Викторию замуж для сладкой жизни в европейской капиталистической стране, то чета Назаровых о его существовании не подозревала. Интересно, а кого бы предпочли они для своей дочери?
   По настоянию Вики, я снова надел военную форму со всеми регалиями. Виктория Павловна купила букет каких-то неведомых тропических цветов, которые очень нравились её маме. От подарков отцу и брату Вика меня отговорила, посчитав это излишним.
   - Откуда у солдата деньги? Купить две хорошие вещи будет нелегко и накладно. А покупать ерунду, чтобы потом пылилась по полкам и шкафам, не имеет смысла.
   - То есть, ограничусь крепким мужским рукопожатием?
   - Ограничишься. Думаю, этого будет достаточно.
   Всю эту неделю мы с Викторией провели под одной крышей. Я имею в виду в одной постели, у её подруги на квартире. У той, что с мужем укатила в отпуск на юг. Отсутствие дочери по ночам не осталось незамеченным родителями девушки, и, догадываясь, наверное, чем занималось их чадо в тёмное время суток, пожелали увидеть того, кто вторгся в их отлаженную жизнь своими тяжёлыми солдатскими сапогами. Представляю, что они обо мне думают!
   - Как мне себя вести? - спросил я у Вики.
   - Будь таким, каков ты есть. Будь естественным в рамках здравого смысла и хорошего воспитания. Без громких фраз и героических поз. Будь самим сбой.
   - Слушай, а что они обо мне думают?
   - Они тебя ещё не видели.
   - А - заочно?
   - Подозреваю, что ничего хорошего не думают.
   - Спасибо за искренность.
   - А ты бы хотел, чтобы я солгала?
   - Ни в коем случае. Только для чего тогда встречаться?
   - Вот когда у тебя будет взрослая дочь, тогда ты поймёшь.
   - Ты хотела сказать: у нас?
   - Конечно, у нас, дорогой! Но это ничего не меняет.
   - Однако раз пригласили, значит, относятся серьёзно?
   - Ещё бы! Дочь неделю дома не ночует, несмотря на все уговоры, угрозы и увещевания.
   - Угрозы!?
   - Угрозы домашнего, семейного характера.
   - Например?
   - Например, они хотели купить мне машину на День рождения!
   - Ничего себе!
   - Цени, любимый! Я отказалась от сладкой жизни в богатой европейской стране. Теперь вот машины могу лишиться. Потратим на другое, - говорят.
   - А ты?
   - Я сделала свой выбор.
   - Значит, они будут уговаривать меня расстаться с тобой?
   - Возможно, не напрямую, а намёками.
   - Я откажусь!
   - Правильно! Я ведь отказалась от всего.
   - Будут деньги предлагать?
   - Витя! Как ты можешь...
   - Шучу! Викуся, извини!
   - Ладно. Прощаю. Не забудь, сегодня в семь.
   - В наших кустах?
   - Да. Увольнительную я тебе отдала?
   - Отдала.
   - Ну, всё, до вечера.
   - Пока-пока!
  
   * * *
  
   Без пяти семь я находился в кустах. Вика пришла через пару минут. Мы жарко поцеловались, крепко потискались, плотно поприжемались. Любя, повзъерошивали волосы. Позаглядывали в глаза с любовью. Потрогали нежно в различных местах. Пощупали ласково там же. Убедившись, что всё на месте, отлепились с неохотой и отдышались кое-как.
   Далее, осмотрели наряды. Вика поправила мне воротник, выровняла орден, смахнула невидимую пылинку.
   - Всё o'key?
   - Yes!
   - Тогда - вперёд!
   Ровно в полвосьмого мы стояли у двери, обитой чёрным дерматином. Я - в военной форме, усыпанный наградами и обвешанный значками, с нашивками за ранения и с цветами неведомой породы. Вика - с тортом и бутылкой вина. Только теперь вдруг пришло понимание, что Виктория Павловна пришла к себе домой, будто в гости. Видно за эту неделю многое изменилось, и теперь это выглядело, как семейный ужин у родителей. За столом тёща, тесть и деверь. Все - медики. Разговоры о микстуре и аппендиците. Гипертрофированная чистота. Здоровый образ жизни. Никто не курит, и не пьёт. Не едят жирного, сладкого и солёного.
   Вот и посмотрим, угадал я, или - нет.
   Дзынь! - Вика нажала кнопку звонка. Нас ждали, так как за дверью сразу же послышался шорох шагов. Протяжно щёлкнул замок, и дверь без скрипа отворилась. Ну, здрасте! Передо мной стояла красивая ухоженная женщина лет сорока пяти, в модных очках без оправы, которые ей очень шли, и каковые делали мадам Назарову очень похожей на распространённый типаж умных и интеллигентных профессорских жён.
   - Здравствуйте! - едва справляясь с волнением, и оттого слишком громко выговорил я.
   - Добрый вечер! Заходите! - последовал уравновешенный ответ.
   - Это - вам! - вручил я женщине букет неведомых цветов. Кроме роз, гвоздик и ромашек я ничего не отличал.
   - Какая прелесть! - искренне восхитилась мадам. - Мои любимые... - и она произнесла название на латыни. - Как вы догадались купить именно их?
   - Интуиция! - солгал я, не моргнув, однако тут же поправился: - если честно, Виктория Павловна посоветовала.
   - Вот это уже ближе к теме! - мадам улыбнулась. - Однако, Виктория Павловна, - вы так нашу Вику величаете?
   - Это я для солидности.
   - Очаровательно! - обрадовалась старшая медсестра. - Вика, я цветы в воду поставлю, а ты веди гостя в зал.
   - Да, мама, - ответила дочь. И тут же меня настигло открытие, от которого я вздрогнул. А ведь они даже не поздоровались. Даже не кивнули друг другу. Не обнялись, и не поцеловались. Я посмотрел на Вику. Она, словно поняв меня, развела руками. Мол, вот так!
   "Всё у них серьёзно! - подумалось мне. - А я ворвался в их семью, как слон в посудную лавку, и что теперь будет одному Богу известно!"
   Войдя в зал, я был представлен трём мужчинам.
   Павел Степанович - отец Виктории, заведующий травматологическим отделением госпиталя. Мужчина лет пятидесяти. Высокий, спортивного вида, совершенно лысый и в очках с большими диоптриями.
   Сергей Павлович - брат Виктории, начинающий хирург. Молодой человек лет двадцати пяти. Полная копия отца. Высокий, спортивный и уже лысый. Очки, правда, с меньшими диоптриями, но ведь всё ещё впереди!
   Ну, и гвоздь программы - Иван Иванович. Крепкий хозяйственник, человек со связями, и имеющий положение в обществе. Тот, кто предлагал Виктории замужество и поездку в процветающую европейскую страну за сладкой жизнью.
   Про себя ничего не скажу, но для Вики его присутствие оказалось полной неожиданностью.
   - Что вы здесь делаете!? - Виктория буквально задохнулась от неожиданности. - Как вы здесь оказались!? - вне себя от возмущения вскрикнула она.
   Иван Иванович был спокоен, как и всякий крепкий хозяйственник со связями и положением. Викино возмущение он даже не заметил, а моё присутствие его совсем не волновало. Его, по-моему, ни чьё присутствие особо не беспокоило. Даже хозяев квартиры.
   - Я посчитал, что ваши родители, Виктория, должны знать, от чего вы хотите отказаться ради иллюзорного счастья с этим солдатиком.
   "Что?!" - кровь хлынула мне в лицо. - "Солдатиком?! Он так и сказал?!" - от приступа бешенства в глазах помутилось. - "Чёрт побери, я не ослышался!?"
   - Как вы меня назвали? - я сделал шаг к Ивану Ивановичу. - Извольте повторить!
   - Витя! - Вика шагнула ко мне, и взяла за руку. - Прекрати немедленно! - шепнула она. - Он же тебя провоцирует! Ты разве не чувствуешь это?
   Я чувствовал, но оказался не готовым к такому неприкрытому хамству со стороны столь уважаемого человека. Спасибо Вике. Если бы ни она, я не знаю, чем бы всё закончилось. Вика, тем временем, повернулась к Ивану Ивановичу.
   - Виктор воюет за нашу Родину! - чеканя каждое слово, произнесла она. - Он имеет награды и ранения!
   - Я вижу, - сквозь едва сдерживаемую зевоту проинформировал крепкий хозяйственник.
   - В отличие от некоторых! - добавила Вика.
   - Тоже ясно, - скучающе глядя в окно, кивнул уважаемый человек. - Но этими наградами, с вашего позволения, сыт не будешь. Их на хлеб не намажешь, и в стакан не нальёшь.
   - А вы циник, Иван Иванович! - холодно произнесла Виктория. - Впервые вас таким вижу.
   - Ситуация обязывает! - улыбнулся вставными зубами человек со связями. - Форс-мажор!
   - Я вам уже сказала - "нет". - Вика смотрела на своего женишка с нескрываемой гадливостью. - Другого ответа не будет.
   - Как знать! Как знать! - высокопоставленный дядька говорил так, как будто знал нечто, чего не знают все остальные. - Я со своей стороны решил информировать ваших родителей о таком опрометчивом отказе. Надеюсь, они вразумят вас.
   - А причём здесь мои родители?! - снова вспыхнула Вика. - Это мне решать, с кем быть!
   - Конечно! Конечно! - примирительно воскликнул Иван Иванович. - Однако родители могут повлиять на принятие вами правильного решения.
   - Не ожидала от вас такого! - Виктория смотрела на свого ухажёра, словно видел в первый раз. - Как вы посмели прийти сюда после моего отказа?
   - А я привык добиваться своего, - невозмутимо ответил хозяйственник со связями. - И теперь не отступлюсь.
   - То есть, вы хотите жениться на мне любой ценой?!
   - Пусть даже так. - Уважаемый человек посмотрел мне в глаза. Я не отвёл взгляд. Он криво ухмыльнулся. - Этот солдат вам не пара.
   - Это уж мне решать! - упрямо крикнула Вика.
   - Вот я и надеюсь, что вы примете правильное решение.
   - Мама! - дочка беспомощно посмотрела на maman. - Что происходит?
   - Вот и давай обсудим, - холодно улыбнулась старшая медсестра. - Такие вопросы требуют тщательного обсуждения всех заинтересованных сторон.
   - При Викторе?! - возмутилась Вика. - Да как тебе подобное в голову пришло?
   - Пусть знает своё место! - будто выплюнул фразу мамочка. - Не забывай, дочка, он всего лишь солдат. Тем более, раненый.
   - Мама!!! - прохрипела возмущённо дочь. - Как у тебя язык повернулся такое сказать!?
   Тут, наконец, вмешался Павел Степанович. Его глаза испуганно бегали, прячась за стёклами очков, ясно давая понять, кто же реально в доме хозяин.
   - Наташа, тебе не кажется, что ты перегибаешь палку? - робко поинтересовался заведующий отделением. - Он всё же наш гость!
   - Вовсе нет! - безаппеляционно отфутболила покорного мужа старшая медсестра. - Я просто называю вещи своими именами.
   - Мама! - поддержал отца начинающий хирург. - Это ни куда не годится. Пригласили человека на ужин, и унижаем его прилюдно.
   Я развернулся, и направился к двери. Обида клокотала в груди. Оскорбительные слова обжигали душу. Таким униженным я себе ещё никогда не чувствовал.
   - Витя! - Вика бросилась за мной. - Подожди!
   - Пусть идёт, - услышал я за спиной голос maman. - Не велика птица.
   - Витечка, я с тобой, мой хороший! - Вика стала обуваться.
   - Виктория, немедленно вернись! - с металлом в голосе крикнула мамочка. - Не смей уходить!
   - Ноги моей не будет в этом доме! - у Вики начиналась истерика. - Продали меня уже?!
   - Ну, зачем ты так! - неубедительно возразила глава семейства. - Пусть твой солдат идёт, а мы поговорим, и спокойно всё обсудим.
   - Что вам этот человек пообещал?
   - Он обеспечит твоё будущее, - холодно констатировала старшая медсестра. - Думаешь, этого мало?
   - Ты бесплатно ничего не делаешь!
   - Что за тон, дочка?
   Вика вернулась в комнату, и подошла к крепкому хозяйственнику.
   - Иван Иванович, сколько вам лет?
   - Зачем тебе, Вика? - удивился ответственный работник.
   - Ни - тебе, а - вам! - вспылила девушка. - И ни - Вика, а - Виктория! Во всяком случае, для вас. А теперь ответьте, если не трудно: сколько вам лет?
   - Пятьдесят пять, - неохотно, словно на исповеди, ответил мужчина.
   - А мне - двадцать. Через десять лет вам исполнится шестьдесят пять, а мне - тридцать. А ещё через пять, вам - семьдесят, а мне - тридцать пять. Вы понимаете, о чём я говорю?
   - Понимаю, - грустно ответил Иван Иванович, - но зато я могу обеспечить ваше будущее.
   - А вы меня спросили, хочу ли я этого обеспеченного будущего со старым, ни на что не способным, мужем? Когда вместо любви и секса вы мне предложите клизмы и утки! Нет уж, увольте! Ищите в другом месте.
   - Стерпится, слюбится! - снова вмешалась старшая медсестра. - А деньги, они и в Африке деньги. Садись за стол, Виктория, а твой солдат может быть свободен.
   - Почему ты его оскорбляешь! - крикнула Вика таким голосом, что все вздрогнули.
   Я же открыл дверь, и вышел. Щёки пылали. В голове стоял звон, словно в церкви. Затылок ломило, будто его зажали в тисках. Такого оскорбления мне ещё никто не наносил, однако всё когда-нибудь случается в первый раз. Спустившись вниз, я сел на скамейку возле подъезда.
   Знай своё место, солдат! Вот - сука! Горькая обида жаркой волной хлынула на меня. Интересно, чем это моя семья хуже ихней? Высшее образование у всех, начиная с прадедушек. Деньгами тоже Бог не обидел. Да и Горск, как город, гораздо престижнее этой затраханой дырищи. Просто дело в том, что эта очкастая стерва находится на своей территории, и это даёт ей право. Нет, ни право, а лишь возможность вести себя подобным образом. Вот она и распушила хвост. Чёрт возьми! Никогда бы не подумал, что ТАКОЕ можно сказать в лицо!
   Вышла Вика. Избегая смотреть в глаза, села рядом. Ткнулась мне в плечо и разрыдалась. Я обнял её и поцеловал в волосы.
   - Успокойся, Викуся, всё уже позади.
   - Как она могла! - глотая слезы, проговорила девушка.
   - Бывает.
   - Как она посмела с тобой так говорить?!
   - Вика! - попытался я успокоить её. - Через неделю меня выпишут, ты же знаешь. Так что давай успокоимся, и подумаем, как жить дальше. Прямо сейчас ни надо ничего решать. Уверен, твоя мать уже жалеет о произошедшем.
   - Ни о чём она не жалеет. - Вика тяжело вздохнула. - Она вся в этом.
   - Тогда и нам не о чем жалеть. Пошли?
   - Пошли.
  
   * * *
  
   Меня ещё никто и никогда так не унижал.
   Меня ещё никто и никогда так не оскорблял.
   Я ещё никогда не чувствовал себя таким беспомощным от высокомерного хамства.
   Мне впервые дали понять, что в своём нынешнем статусе я ничтожество, каковое всяк имеет возможность пнуть.
   Мне дали понять, что я - червь.
   Меня послали, и я ушёл.
   Об меня вытерли ноги, и я стерпел.
   Мне плюнули в душу, и я утёрся.
   Меня вываляли в дерьме, и я проглотил обиду.
   А кто это сделал?
   Занюханная медсестра из занюханного госпиталя, который находится в занюханном городке, названия которого до попадания в него я никогда не слышал. Я и теперь плохо представляю, где его искать на карте, потому что не интересовался. Вот так!
   Ну, и что дальше? Через неделю - обратно в Афган, и за те три-четыре месяца, что мне осталось служить может многое произойти. Например, maman уболтает Вику, и она выйдет замуж за Ивана Ивановича. А если Виктория дождётся меня, я готов приехать за ней сюда, и забрать в Горск?
   О то ж!
   Что же делать?
   А делать надо то, что делал до этого: отдохнуть и отоспаться в оставшуюся недельку. Продолжить отношения с Викой, если это будет возможно. Убыть в Афганистан, и остаться в живых. Вернуться домой в полном здравии.
   Одно я знаю точно. Я не имею право бросать Вику. Потому что, если она откажется от всего, и дождётся меня, я буду последним подонком, коли не вернусь к ней.
  
   * * *
  
   Через три дня к заведующему отделением вызвали Романа Вовгуру.
   - Вовгура! К вам невеста приехала! - заявила медсестра Таня, заглянув к нам в палату. Зайдите к заведующему. Здравствуй, Витя! - обратилась она уже ко мне. - Что ж ты в гости не заходишь? Совсем девушку забыл!
   - Прогреваться будем? - уточнил я.
   - Конечно! Хи! Хи! - ответила Таня, и покраснела.
   - Прошлый раз мне понравилось! - похвалил я медсестру. - Ты очень хорошо это делаешь.
   - Так в чём же дело? Хи! Хи! Сегодня придёшь?
   - Обязательно зайду!
   - Буду ждать!
   Роман смотрел на меня, как баран на новые ворота.
   - Какая ещё невеста? - недоумевал он.
   - Тебе видней.
   - Но у меня нет невесты. Может, перепутали?
   - Чёрт его знает, Ромаха. Пойди, да узнай!
   - Действительно, - кивнул Вовгура. - Чего там голову ломать!
   - Не забудь заведующего посетить.
   - Ага.
   Ромчик ушёл, и долго не возвращался. Часы перевалили за полдень. Медицинский персонал понемногу просачивался домой, на обед. Виктория отдыхала после ночного дежурства. Татьяна ждала в гости после обеда.
   Скандал в квартире Назаровых удалялся всё дальше, и теперь казался страшным сном. Старшая медсестра в модных очках уже не приходила ко мне в кошмарную дрёму. Однако на душе становилось всё тревожнее, ибо с каждым днём приближалось время убытия туда. Я уже знал, когда. Через четыре дня. Сказка заканчивалась, и начинались последние, самые мучительные месяцы службы. А мне очень сильно хотелось остаться в живых. Впрочем, как и всем остальным.
   В ожидании обеда, я вышел из госпитального корпуса, и направился в обитаемую часть знаменитого парка. Сев на пустующую скамейку, закурил.
   - Привет! - раздался рядом знакомый голос. Я оглянулся, и чуть не подпрыгнул от неожиданности. Возле меня стояла Людмила Алексиевич. - Вот, решила подойти, поздороваться.
   - Спасибо, что подошла! - поблагодарил я, однако не смог сдержать усмешки. - Так это ты невеста Ромчика?
   - Я, как видишь! - серьёзно ответила Люда.
   - Везёт же Вовгуре!
   - Прекрати! - срывающемся голосом воскликнула Люда. Она села на краешек скамейки, спиной ко мне. Людка боролась со слезами, потому что в моём присутствии она не имела право разрыдаться.
   Я всем приношу несчастье, - подумалось мне. - И Люде, и Марине, и вот теперь Вике. Может, лучше погибнуть смертью храбрых, и делу конец. Однако как же мама, отец, бабушка? Им-то за что?
   - Извини, Люда! - сказал я девушке, на которой полтора года назад всерьёз хотел жениться. - За всё извини!
   - Ты - чудовище, Марецкий! - Людмила всхлипнула. - О, Господи, за что?!
   - Я не чудовище. Я - несчастный человек.
   - Однако, - Люда повернулась ко мне,- этот несчастный человек и здесь успел отметиться. - Девушка прибывала в ярости. - Ведь так?
   - Ты отослала мне письма и подарки, а потом не давала знать полтора года. - Я пожал плечами. - Какие могут быть упрёки?
   - Я не упрекаю! - возмутилась Люда. - Не смей так думать! Я лишь констатирую факты. Небось, всех смазливых медсестёр поимел!?
   - Всех не успел. Их здесь слишком много.
   - Но самых лучших-то отлюбил по полной?!
   - Ты что, приехала меня пристыдить?
   - Я не к тебе приехала, - напомнила Людмила, - а к Роману Вовгуре!
   - Ах, да! Извини! Я совсем забыл. Ты ведь теперь его невеста. - Глядя в янтарные глаза, спросил: - На свадьбу хоть пригласите?
   - Не иронизируй! - вспыхнула Люда. - Ты не имеешь на это права!
   - А я теперь имею право только на героическую смерть! - обиделся вдруг я. Вспомнился Иван Иванович и Викина мамочка. - И ты не первая напоминаешь мне о том, что я маленький бесправный солдатишко.
   - Послушай, - Люда притворилась удивлённой, - неужели тебе кто-то отказал только потому, что ты солдат? Я не верю своим ушам!
   - Странно, - Людкины нападки утомляли, хотя и были справедливы. - Ты говоришь только о сексе. Что, других тем не существует? Как твои родители? Как Настя? Расскажи, если не трудно.
   - Мои родители разводятся! - еле слышно пробормотала Людмила.
   - Что?! - я готов был услышать всё, что угодно, только ни это. - Разводятся?
   - Да.
   - Почему?
   - Сказываются последствия Столичной жизни.
   - Поясни!
   - Папаня завёл молодую секретаршу, которая по совместительству исполняла обязанности любовницы. Маме об этом доложили. Причём, с предъявлением доказательств. - Людка покачала головой. - Кто-то не поленился сделать фотографии.
   - А может, фотомонтаж?
   - Нет, к сожалению.
   - Всё, как у нас, - я посмотрел на Люду. - С доказательствами.
   - Действительно, - Людмила тяжело вздохнула. - Всё, как у нас с тобой.
   - Мне очень жаль, Люда! - я рефлекторно взял девушку за руку. - Поверь! Я искренне тебе сочувствую!
   - Ничего. - Невеста Романа Вовгуры медленно вытащила свою тёплую ладонь из моих рук. - Перебьёмся как-нибудь.
   - И, что теперь?
   - Папаня остаётся в Столице, а я с мамой и Настей возвращаемся в Горск.
   - Когда?
   - Четвёртый курс я начну уже в ГПИ.
   Помолчали немного. Было тепло и сухо, однако в воздухе уже пахло осенью, а на деревьях появились первые жёлтые листья. Тихо подкрадывалась и моя дембельская осень. Эх, закрыть бы глаза, и очнуться месяца через четыре! Дома. На заветном диване. С девушкой, которая теперь сидит рядом.
   Фантастика!
   - Люда, у меня к тебе один вопрос. Если не хочешь, не отвечай, но, если надумаешь ответить, скажи правду.
   - Задавай, чего уж там!
   - Понимаешь, в октябре 1984 года, вертолёт на котором я летел, был сбит.
   - О, Господи! - Людка вытаращила испуганные глаза.
   - Вот и я говорю. - Любимое выражение Романа Вовгуры прилипло к языку, как банный лист к заднице. - Так вот, из пятнадцати человек выжил только я.
   - Мамочки! Я ничего не знала.
   - А я не об этом. Я просто начал издалека, чтобы ты вникла в суть.
   - Продолжай!
   - Я похоронил ребят, и двинулся на запад. У меня кончились еда, вода и сигареты. Возможно, от голода и жажды, а может, от стресса и постоянного ощущения опасности, мне стали сниться странные сны. Серия реальных снов, в которых я разговаривал со своими гостями. Сначала была ты. Потом Марина Копылова...
   - Сука!
   - ...потом Роман Вовгура. Ты меня ругала, упрекала, проклинала. Всё правильно, я этого заслужил. Роман был холоден, как лёд, хотя теперь у нас прекрасные отношения. А вот сон с Мариной меня потряс одной её фразой, и я хочу знать, правда это, или - нет. То есть, слова, сказанные во сне - это всего лишь сон, или так случилось в реальности.
   - Спрашивай! - Люда заинтересованно подобралась.
   - Марина сказала, что о нашей с ней встрече ты узнала из письма, которое она тебе написала. Это так?
   - Врёт стерва! - словно выплюнула фразу Людмила. - Никакого письма не было. Она лично пришла к нам домой, узнав, что я приехала на каникулы, и обо всём поведала мне в мельчайших деталях. С садистскими подробностями рассказала, будто хотела причинить мне наивысшую боль. Начиная от шрамов и родинок на твоём теле, и заканчивая антропометрическими размерами некоторых твоих органов.
   - М-да! - мне было нечего сказать.
   - Вот так, Витя! Я подозреваю, что она специально приехала к тебе, чтобы, запомнив все подробности твоей анатомии, доложить о них мне. А ты, Марецкий, попался на эту удочку, как дурак! Вот и трахай теперь эту воблу сушёную.
   - Она мне не пишет все те же полтора года, что и ты.
   - Ничем не могу помочь.
   - А я ни о чём не прошу. Спасибо, что ответила.
   - Нема за що!
   Разговор утих сам собой. Я не знал, о чём говорить с бывшей возлюбленной, которую сам же смертельно оскорбил. Люда не желала говорить со мной, потому что чувствовала себя обманутой и покинутой. Очередной замкнутый круг.
   Наконец, Людмила встала. Глядя отрешённо, скользнула по мне взглядом. Я тоже поднялся. Девушка подошла ко мне вплотную. Провела тёплыми мягкими пальцами по шрамам на лице и на руках.
   - У тебя их не было.
   - Такая жизнь.
   - И вобла твоя о них не рассказывала.
   - Их просто не было тогда.
   - Эх, Витечка, что же ты натворил!?
   - Извини!
   - Как ты мог!?
   - Не знаю!
   - Прощай, Марецкий! Хотела тебя забыть, но не могу!
   - До свидания, Люда! Я всегда буду помнить тебя!
   - О, Господи!
   Людмила развернулась, и быстро пошла в сторону госпитального корпуса. Там, далеко от меня, на скамейке сидел Роман Вовгура. Интересно, что он чувствует теперь? Ведь ежу понятно, что мадмуазель Алексиевич приезжала повидать именно меня.
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Октябрь 1985 года.
  
   Жёлто-коричневая пыль повисла над дорогой густым всклоченным облаком, которое не опускалось по всей длине колонны. Рыжее солнце прерывисто мигало сквозь клубы пыли, словно огонёк светофора. Оранжевый шар перевалил за полдень. Дышать было тяжело, как шахтёру в забое. Песок и каменная крошка скрипели на зубах. В горле першило, будто проглотил лист наждачки. Глаза щипало, словно почистил тонну лука. Одно утешало: скоро дембель!
   По узкой горной дороге колонна машин и техники двигалась на запад. Караван с оружием, продовольствием и медикаментами предназначался афганцам, обещавшим строить социализм. Дорога петляла терассами, поднимаясь с горы на гору, огибала выветренные увалы, протискивалась в теснинах ущелий. Вдоль обочины дороги ржавыми остовами лежали разбитые машины и сгоревшая техника. Металлолом начала 80-х. Нам ведь для друзей ничего не жалко. И вот теперь вынужденные жертвы предыдущих караванов ржавели посреди афганской пустыни, оплачивая чью-то глупость. Плата за проход, будь он неладен, только слишком дорогая плата.
   Вчера получил письмо от Вики. Моя самая главная медсестра пишет, что любит меня больше жизни, и просит, чтобы чаще писал. Говорит, что два моих предыдущих письма она носит с собой, и перечитывает на ночных дежурствах. Жалуется, что без меня долго не может уснуть, вспоминая жаркие объятия Виктора Марецкого. Утверждает, что по вечерам сидит дома, пытается сочинять стихи, штудирует умную медицинскую литературу, и читает романы о любви. Просит, чтобы не лез под пули, и не совершал подвигов. Пусть теперь другие совершают. Мол, с тебя достаточно, насовершался! Умоляет остаться живым и здоровым. Считает дни до моего увольнения, и нашей неизбежной встречи после этого. Скучает тёмными вечерами провинциального заштатного городишка. Тоскует по крепким рукам десантника. Мечтает о взаимной и страстной любви. Ждёт своего Витечку, и хочет выйти за него замуж. Целует миллион раз. А потом, ещё раз - миллион. Во все места целует, которые имеются у любимого солдата. Надеется скоро встретиться, и больше не расставаться.
   Об Иван Иваныче не писано ни слова. Может, арестовали крепкого хозяйственника за хронические взятки? Вот, было бы здорово! Представляю: сидит он в одиночке, в темнице сырой, в кандалах на босу ногу, и рыдает, как ребёнок, о жизни былой. А может, он умер? Сходил на совещание в верхах, его там пропесочили за разгильдяйство и не пустили за границу. Он пришёл в свой кабинет, сел в кресло, и дал дуба. Тоже было бы неплохо, однако, как показывает опыт, ворон ворону глаз не выклюет, и владельцы кабинетов, подобно Иван Иванычу, живут долго и счастливо.
   Интересно, а как там Викина maman? Что-то притихла старшая медсестра. Хотя, откуда мне знать, что она притихла? Может, спелась с Иван Иванычем, и теперь охмуряют Вику в два голоса, как Кабалье с Паваротти.
   Однако, помяни стареющего нечистого с очкастой нечистой, они и объявятся в самый неподходящий момент. Я вот помянул, и в ту же секунду раздался взрыв такой силы, что наша машина, находящаяся в середине колонны, подпрыгнула, чуть ли ни на метр. Накаркал! Рвануло где-то впереди, в голове колонны. Наверное, головная машина. Всё по законам партизанской войны: противотанковая мина в сочетании с чем-то ещё. Американские штучки. Знаем! Знаем!
   Я выскочил на землю. Канонада гремела по всей длине колонны. Упав на живот в душную коричневую грязь, перекатился на обочину. Нагретая земля пахла горелой резиной. Не поднимая головы, прополз до останков прошлого каравана, и укрылся за ржавой грудой металла. Стреляли отовсюду. Били по заранее пристрелянным точкам. Взрывы следовали один за другим. Техника пылала. В считанные минуты караван был большей частью уничтожен. Вокруг меня застыли мёртвые, корчились раненые, кричали обожжённые. Кто-то пытался им помочь, кто-то старался организовать оборону, кто-то выкрикивал бессмысленные команды.
   Всё бесполезно. Засада. Мать ихнею так!
   Позавчера в канцелярию меня вызвал Спиридонов. Человек с огромными усами - теперь уже командир нашей роты. Ни И.О., ни Вр.И.О., а настоящий командир. Штатный. И уже - капитан! Карьера у офицера пошла в гору, и я рад за него. Причём - искренне!
   - Поедете сопровождать спецгруз в составе колонны, - сказал он. - Караван формируется в... - и он указал название городка недалеко от места дислокации полка ВДВ. - Туда вас перебросят вертолётом.
   - Есть.
   - Груз ответственный. - Спиридонов указал на ящики в углу. - Подойди.
   Мы вместе проверили целостность печатей и пломб. Подёргали замки и запоры. Сверили цифровые коды с записями в секретном журнале. Засим я принял груз под роспись.
   - Ты, Марецкий, идёшь старшим. - Ротный улыбнулся. - С тобой пойдут твои землячки-дембеля Скоба и Вовгура. Специально вас вместе свёл, чтобы не скучно было. Ха-ха!
   - Слушаюсь! Ха-ха!
   - Вопросы есть?
   - Никак нет!
   - Считай, Марецкий, что это ваш дембельский аккорд.
   - Ага!
   - На курорт отправляю. Цени! Туда-сюда прокатитесь, отоспитесь, в карты наиграетесь, а там и в полк вернётесь. А тут уже и дембель на носу. День-два позагораете, и - домой! Лафа!
   - Ага!
   - Ну, всё, действуй!
   - Разрешите идти?
   - Ага!
  
   * * *
  
   Вот тебе и курорт, товарищ Спиридонов! - хотелось крикнуть мне во всё горло. И дембельский аккорд на пороге увольнения. И лафа с катанием и отсыпанием перед отправкой в Союз. Вот тебе и дом родной в городе Горске! Чёрт побери, такую жизнь!
   Глядя на машину, которую только что покинул, я думал о том, что по инструкции в подобной ситуации спецгруз необходимо уничтожить. Он ни при каких условиях не должен достаться врагу.
   Справа от меня залёг Роман, и менял магазин. Он был сосредоточен и внимателен, как в былые времена на уроках физики. Слева, короткими экономными очередями стрелял Славик, равнодушный ко всему. Десантники не растерялись, и не спасовали, проявляя естественное хладнокровие для пацанов, которые уже полтора года здесь находятся. А вообще, ничего выдающегося пока не происходило. На войне, как на войне. Засада, так себе, обычное дело.
   Но-но! - проклюнулся внутренний голос, - не хорохорься, Марецкий! Твоя задача остаться в живых, а не вести себя, как пьяный гусар. Этого желают все близкие тебе люди от Бреста до Владивостока. Об этом мечтают родственники от Мурманска до Кушки. В конце концов, этого хочешь ты сам, и твои очаровательные девушки от Калининграда до Ялты. Так что, поостерегись, амиго, будь осторожен, и - без пантов, пожалуйста!
   А пока необходимо взорвать спецгруз. Любой ценой! Точнее, инициировать систему самоуничтожения, которая предусмотрена конструкцией ящиков, и действует автономно. Однако для этого необходимо вернуться в машину, расстояние до которой метров пятнадцать. Путь опасный и неблизкий, учитывая, что, и спрятаться негде в толстом слое коричневой пыли, и зацепиться не за что ни руками, ни ногами, а лишь голое пространство простиралось передо мной, видимое со всех сторон злым взглядом душмана.
   Появилась очередная возможность погибнуть смертью храбрых. Но я не сделаю этого, потому что домой хочу. Причём - живым, а не в гробу. И чтобы все органы на месте остались. И все выступающие части, чтобы сохранились в рабочем состоянии. И чтобы с головой всё было в порядке. А как же без головы?!
   Однако задание должно быть выполнено при любых условиях, а инструкция соблюдена, не взирая на обстоятельства. Значит, воспользуемся гранатами. Подствольный гранатомёт на что? Вот именно: для того, чтобы самому не лезть под пули. И не подставлять под них свои выступающие части. Шарахнем втроём из разных точек, и дело в шляпе.
   А если не сработает? Или этого окажется недостаточно? А вот если не сработает, тогда и будем думать, применяя пытливый ум, проявляя смекалку, и используя умение оперативно мыслить.
   Однако существуют процессы, которые совершаются сами по себе. Так случилось и теперь, ибо душманы сами того не ведая, решили наши проблемы. Пока я думал, их артиллеристы прямым попаданием фугасного снаряда разнесли нашу машину на очень мелкие составляющие. Взрыв был такой силы, что заставлял задуматься о том, что ж мы везли в этих контейнерах. Каково их содержимое, коли так рвануло? Если же это заряд самоуничтожения оказался такой силы, то тогда снова возвращаемся к предыдущему вопросу: что же мы везли?
   Уши заложило плотными клочьями обгорелой ваты. В голове шумело тысячами водопадов. В глазах рябило оранжевыми сполохами. Воронка, образовавшаяся от взрыва, достигала метров шести в диаметре, а глубина её была метра полтора. Обе стороны даже прекратили на время стрельбу, и с оторопью смотрели на воронку.
   "Ни фига себе!" - читалось в нескольких сотнях глаз.
   В наступившей тишине был слышен лишь рёв пламени горящей техники, треск разрушающихся конструкций, и скрежет камней, осыпающихся с верхней гряды.
   "Пора сваливать!" - посетила меня здравая мысль. - "Только вот куда?"
   В полукилометре от дороги я заметил каменное строение, похожее на древнюю полуразрушенную крепость, времён Чингисхана. Надо бы туда, пока не поздно. Укрыться среди развалин, затаиться на время, отсидеться до темноты. Посмотреть, что будет дальше. А ночью вернуться, и подобрать раненых, если таковые найдутся. И похоронить убитых, чего бы это ни стоило. Если же остаться здесь, то бессмысленной, никому не нужной смерти не избежать. Надо отходить.
   Я жестом указал Славику на развалины. Он кивнул, мол, вижу. Роман тоже обратил внимание на почтенные руины. Посмотрев вокруг себя, и убедившись, что в живых не осталось никого, я решил уходить. Позади меня оставались только окровавленные трупы, присыпанные коричневой пылью. Словно мясо, вываленное в специях. Где-то справа и слева отдельные разрозненные группы ещё оказывали сопротивление, но оно было крайне слабым. Последние очаги выдыхались.
   Нет. Надо выбираться. Здесь уже пахнет смертью.
   Пока я рассуждал, стрельба затихла. Наступившая тишина резанула ухо. Всё ясно: очередная партия советских парней отправилась на небеса.
   Скатившись вниз, я пробежал вдоль насыпи назад, в хвост колонны, всё время ожидая выстрела в спину. Отсюда до развалин ближе всего. По прямой, вообще, рукой подать. Да и с гребня душманы не увидят, так как насыпь значительно уменьшает угол обстрела. Дойдя до поворота дороги, остановился, сел на корточки, опёрся спиной на валун, и стал ждать. Вскоре появился Роман, и сел рядом. Потом подоспел Славик. Подождали ещё немного, однако более никто не появился.
   Вечная вам память, ребята!
   Мелкими перебежками, а где и ползком, на брюхе, добрались до развалин. Древние камни были неприветливы и холодны. Здесь, по-моему, никто не жил уже несколько сотен лет. С тех пор, как тут побывали воины хромоногого Тимура.
   Выветренные камни образовывали причудливые формы, похожие на арабские узоры. Проросшая сквозь кирпич трава, торчала жёсткой пожелтевшей стернёй. Побелевшие от времени кости животных разваливались от прикосновений. И больше ничего. У нас в подобных местах изобилуют пустые бутылки, горы "бычков", консервные банки и презервативы, а у этих - пустота. Скучно живут!
   Крыша у крепости обвалилась ещё при том же Тимуре. Стены бороздили трещины от давних землетрясений. Верхняя кромка стен выкрашивалась под воздействием солнца, дождей и ветра. На южной и северной стенах располагалось несколько проломов, похожих на действие снарядов или ядер, что указывало на то, что Тимур с Чингисханом здесь ни причём.
   В трещинах тоскливо завывал ветер, напевая о том, что, судя по всему, дембель в опасности. И ни только дембель, но и всё остальное. В том числе и жизнь. Ненавижу!
   Душманы появились ещё засветло. Возможно, они заметили наше перемещение к руинам. А может, решили проверить подозрительные развалины. Хотя логичнее для них было бы устроить здесь засаду. Я сразу заметил их, крадущихся среди камней, потому что они шли тем же путём, каким шли мы, что подразумевало единую логику военного мышления. Устроившись у пролома в стене, я стал наблюдать за ними, и вскоре насчитал двенадцать человек. Двигались они неторопясь, будто вся жизнь впереди. Осматривались, оглядывались, надолго залегали, и, если специально не наблюдать, можно и не заметить. Профессионалы. Это не дехкане, взявшиеся за оружие. Эти прошли подготовку в лагерях Пакистана, и имеют опыт войны на пересечённой местности.
   Ну, и что делать? - возникал естественный вопрос. Их цель - развалины, значит, рано или поздно они будут здесь. Надо бы уходить, но - куда? Как только мы покинем крепость, нас сразу заметят. Спрятаться негде. Кругом голая каменистая пустыня. А эти будут здесь ещё до темноты. Пожалуй, гораздо раньше. Так что, открывать огонь? Но этим мы преждевременно обнаружим себя, и сюда сбегутся все, кто обстреливал колонну. А это - пара сотен боевиков. Не меньше.
   Ситуация!
   Я ещё не переварил последнюю мысль, когда Рома знаками попросил меня подойти. Он находился у трещины с другой стороны развалин. Я подошёл к нему, и, выглянув наружу, понял, что мы окружены. Нас обступили со всех сторон, и взяли в плотное кольцо. Не доходя до крепости метров пятидесяти, они остановились, и залегли.
   Смеркалось, и душманы не решились идти на штурм в темноте. Возможно, мы им нужны в живом виде, и они хотят дождаться утра, а потом предложат сдаться. Расчёт заключался в том, что, промаявшись всю ночь в ожидании смерти, мы сломаемся морально, и сдадимся без боя. Есть такой иезуитский метод. А далее, нас могут продать американцам для ведения идеологической войны. Есть у моджахедов такой выгодный бизнес. Или будут возить по кишлакам, и детей пугать, тоже с точки зрения идеологии. Или потребуют за нас выкуп у страны победившего социализма. Или попытаются выменять нас на собственных пленных, что очень вероятно. Однако самое худшее, что может произойти с советским солдатом в плену, это если у него попытаются вызнать военную тайну, и начнут пытать своими изощрёнными восточными пытками. Пытать, и снимать на видео. Говорят, в мире существует немало людей, любящих такие вот любительские съёмки, и готовые платить за этот натурализм хорошие деньги. И вот тогда любая смерть покажется раем, даже не сомневайтесь!
  
   * * *
  
   С наступлением ночи стало значительно прохладнее, так как голая каменистая пустыня плохо удерживала тепло. Колючие звёзды холодно светили из бездны чёрного неба, а их зелёный свет был тосклив и невесел. Очертания окон и проломов едва угадывались на фоне чёрных стен. Воздух застыл, обездвиженный ночью.
   "Завтра я умру!" - неожиданно спокойно подумал я. - "Теперь это очевидно. Чудеса закончились, везение прервалось, а боги, которые могли бы спасти, не слишком жалуют атеистов!"
   Нас обложили со всех сторон, что ни мышь не протиснется, ни змея не проползёт. Выложив на камень боеприпасы, я внимательно осмотрел их. Потом, ощупал одежду, и облазил карманы. Ничего не найдя более, понял, что для хорошего боя маловато будет.
   Одну гранату сразу же отложил в сторону, для себя. Живым я не дамся! Это ни потому, что не страшно умирать, просто плен страшнее смерти. Ну, вот и всё. Я готов!
   Оперевшись спиной о стену, стал ждать. Ведь рассвет, как бы он ни был далёк, всё равно наступит, и теперь наступала моя последняя в жизни ночь. Ночь былых воспоминаний. Ночь слезливых прощаний. Ночь всеобщих прощений. Всё, как у всех!
   Страха не было. Лишь сожаление о том, чего не успел сделать. Родителей очень жаль. Сестру и бабушку - ещё больше. Не сдержал я обещания. Обещал вернуться, но не дотянул совсем немного. Месяц или два - не более. Наверное, это и есть настоящее невезение, когда не дотягиваешь совсем чуть-чуть.
   Вспомнил Люду. Людку, Людочку, Людмилу. Девушку, которую я знал с пелёнок. Дёргал за косы в детском саду. Брал в плен в школьных казаках-разбойниках. Любил на диване уже в институте. И во многих других примечательных местах Горска любил. Ей совсем уж худо будет. В одном бою - и бывший любовник и нынешний жених. Придётся ей новую жизнь начинать.
   Вспомнил пай-девочку с её серыми раскосыми глазами. Она любит меня, а я не люблю её. Вот так. Зато её вожделеет собственный отчим. Где ты, финка-корелка-саамка? Почему не писала столько времени?
   Вспомнил Викторию Павловну. Вот кому я жизнь поломал своим внезапным появлением. Ну, ничего, скоро всё закончится. Она выйдет замуж за Ивана Иваныча, уедет за границу, и будет хорошо жить в процветающей стране. И пусть побыстрее забудет меня. Этого я ей искренне желаю.
   Эх! Ну почему я в ПВО не попал, как Серёга Приходько?! Сидел бы сейчас перед экраном РЛС, и в ус не дул. Отъел бы себе обширную задницу, отпустил бы объёмный живот, отрастил бы тройной подбородок. Красавец получился бы, нечего сказать, зато - живой!
   Вместо этого сижу я своей изящной задницей на холодном камне, и прощаюсь с жизнью. На мускулистый живот натянут бронежилет. В обострившийся подбородок врезался ремешок каски. И отсчёт мой пошёл уже на часы. Судьба-а!
   Вспомнились все знаковые события в жизни от самого рождения. Даже те, о которых не помнил совсем. И теперь они бесконечной чередой выплывали из дебрей памяти, приводя к пониманию, что я действительно умру.
   Я мысленно простился со всеми, кого хоть немного знал. Каждому отправил телепатическое напутствие с пожеланием всех благ. Я всем всё простил, как некто Болконский из Санкт-Петербурга. Только вот небо теперь было чёрное, а не голубое, как над головой князя Андрея.
   Помянув небо, я не заметил, как уснул.
  
   * * *
  
   Мне снилось продолжение сна, виденного осенью 1983 года. Причём начался он с того момента, на котором прервался два года назад. Действие происходило в небольшой аудитории. Шла лекция, на которой присутствовало около двадцати студентов. За кафедрой находился преподаватель, а любознательный студент задавал ему очередной вопрос:
   - А что произойдёт, если один из членов ментальной пары погибнет или умрёт?
   - Отличный вопрос! - похвалил лектор, и перевёл взгляд на меня. - Готовьтесь, сейчас пойдёте отвечать. - Затем он повернулся ко всей аудитории. - Когда один из членов ментальной пары умирает, то ментальная переборка разрушается, и сознания сливаются. Этот феномен называется "Эффект близнецов", который является составной частью "Теории двойного сознания".
   - Получается, что в сознании того, кто остался жив, внезапно возникает универсум, где существуют личности, которых он никогда не знал, и даже не видел?
   - Точно! - кивнул лектор. - Более того, в сознании продолжающего функционировать члена ментальной пары, начинают появляться так называемые двойные личности.
   - Например?
   - Например. В сознании объектов "X" и "Y" существует личность "Z". В определённый момент времени личность "Z" погибает на глазах объекта "Y". В результате имеем ситуацию: в сознании объекта "Y" личность "Z" мертва, а в сознании объекта "X" личность "Z" ещё жива ("X" не знает о смерти "Z"). Так вот, при внезапной смерти теперь уже объекта "Y", в слившемся двойном сознании "XY" будут существовать сразу две личности "Z" - живая и мёртвая.
   - И так будет всегда? - не унимался активный студент.
   - Нет, только временно! - преподаватель радостно потёр руки. - И вот теперь наступает самое интересное и необъяснимое. Дело в том, что реальность внутренней Вселенной начинает влиять на реальность Вселенной внешней. То есть, если хотя бы в одном из вариантов сознания метальной пары личность жива, то при слиянии сознаний (смерть одного из членов ментальной пары), она оживает.
   - Получается, что в нашем примере личность "Z" неизбежно оживёт, если один из членов ментальной пары погибнет?
   - Точно!
   - Значит ли это, что может сложиться такая ситуация. Я знаю, что сознания объектов "X" и "Y" составляют ментальную пару. В этот момент погибает мой друг личность "Z". Сознание объекта "Y" знает о смерти личности "Z". Сознание объекта "X" не знает о смерти личности "Z". Тогда я, владея "Теорией двойного сознания", убиваю носителя сознания "Y" (или "X") - одного из членов ментальной пары. Сознания объектов "X" и "Y" сливаются, образовывая единое сознание "XY". Возникает вопрос: мой друг, личность "Z", оживёт после слияния?
   - Безусловно! - ответил лектор, и повернулся ко мне. - Вячеслав Скоба, прошу вас к доске!
  
   * * *
  
   Я проснулся от выстрелов, которые раздавались со всех сторон. Наступал последний в моей жизни рассвет. Пространство наполнилось серыми сумерками. Прозрачный воздух быстро светлел. Душманы вели обстрел только из ручного оружия, что подтверждало мои догадки по поводу их планов на наш счёт.
   Роман со Славиком уже отстреливались, ведя бой по своим направлениям. Взялся и я, расходуя свой скудный боезапас. Сколько же мне осталось? Пять минут? А может - десять? Я машинально стрелял, пригибался от летящих осколков, менял позиции, но мысленно уже готовился к переходу в лучший мир. Что там, интересно?
   Рай или ад, попадание в который решает Господь?
   Страшный суд с чертями, котлами и грешниками, варящимися в них.
   Бог с нимбом над головой или дьявол с хвостом и рогами?
   Ангелы с крылышками за спиной и козлобородые бесы?
   Или там нет ничего, лишь чернота с пустотой? Нирвана буддийская, где прибывают души человеческие, или - вселенская Парабрама. Однако в любом случае мне следует готовиться к чему-то новому, совершенно отличному от предыдущего опыта. Готовиться к жизни после смерти.
   Стоило признать, что моё везение окончилось в квартире Назаровых, в августе этого года. Теперь мне это точно известно. Старшая медсестра прервала его вместе с Иваном Ивановичем. Заслуженный медик с крепким хозяйственником. Высоколобая стерва с высокопоставленным хамом. Два сапога - пара. Интересно, они ведали, что творят? Они предвидели последствия? Они вообще что-нибудь понимали? Вряд ли. Слишком приземлённые люди. Практикующие сволочи, что с них возьмёшь?
   Теперь, после моего "ухода", они уговорят Вику на замужество и на поездку в Бельгию.
   Мол, надо сменить обстановку.
   Мол, необходимо развеяться.
   Мол, ты нам ещё спасибо скажешь.
   Мол, теперь-то что тебе мешает? Его ведь уже нет!
   И Вика согласиться, в конце концов.
   И правильно сделает.
   Счастья тебе, Викуся!
   А у меня остался последний рожок. Плохи мои дела, настроение на нуле, и костлявая с косой ходит где-то рядом. Патроны заканчиваются, а пальцем много не навоюешь. Есть правда штык-нож, но эту бредятину оставим для кинематографа. И значит остаётся у меня МОЯ граната. Банзай!
   Оглядываясь в прошлое, стоит признаться, что я хорошо пожил, если, конечно, об этом прилично говорить в моём возрасте. Мне почти двадцать один год, без нескольких дней. Маловато, кто-то скажет, но ни я придумал слово "смерть". Я любил девушек, но главное, они меня любили в больших количествах. Я был хорошим парнем для кого-то, а для иных - плохим. Я творил добрые дела, а порой совершал нехорошие поступки. Всякое бывало. У меня были друзья, но имелись и враги. Меня любили, и ненавидели. Меня проклинали, и уважали. Мне завидовали, и ещё раз завидовали. Я был разным для различных людей, а теперь буду разным для самого себя. Сейчас, например, я ещё живой, а через несколько минут превращусь в окровавленный кусок мяса. А вообще, жизнь моя сложилась, как единство и борьба противоположностей. Свой - чужой. Хороший - плохой. Друг - враг. Любимый - нелюбимый. И вот теперь: живой - мёртвый. Мёртвый - это будет моя последняя ипостась. Венец всему, хотя умирать всё равно не хочется.
   В тот же миг ранило Славика. Он вскрикнул, и выронил автомат. Я подполз к нему. Ефрейтор шевелил губами, стараясь что-то сказать сквозь кровавую пену.
   - Это я был в заброшенном доме, - наконец разобрал я.
   - Молчи, я знаю!
   - Я хотел тебя убить!
   - Знаю. Молчи.
   Славик лежал на боку, и держался обеими руками за живот. Сквозь пальцы его обильно сочилась кровь. Он умирал. Подполз Роман. Его арийские глаза лихорадочно блестели.
   - У меня патроны кончились! - пожаловался он, будто я что-то мог изменить.
   - У меня - тоже! - успокоил я его.
   - Что будем делать? - последовал вопрос.
   - Будем умирать! - как можно спокойнее сказал я.
   - Понятно! - всхлипнул Людкин жених. Ромчик лёг на спину. Он плакал. - Бедная мама!
   - Все мамы бедные! - ответил я, доставая последнюю гранату.
   Странно, но в эти минуты я не думал о родителях. Я думал о Людке Алексиевич.
   Кто же тискает твою грудь, красавица моя?
   Кто целует твои вишнёвые губы, девушка моей мечты?
   Кто держит тебя за талию, мадмуазель Алексиевич?
   Кто владеет тобой, милая барышня.
   Кому ты теперь принадлежишь, любимая моя?
   Эх, сейчас бы ещё разок на заветный диван, а потом и умирать не страшно. Интересно, на сколько частей меня разорвёт? - возник в голове идиотский вопрос. Хоронить, наверное, в закрытом гробу будут. Если будет, кого хоронить.
   Неожиданно стрельба прекратилась. Духи поняли, что у нас кончились патроны.
   - Это я отослал Людке фото, - заговорил Роман.
   - Что?
   - Ну, я фотографировал тебя и Марину в Парке по просьбе её отчима.
   - И, что?
   - Я отпечатал для себя экземпляр, - смущённо проговорил Ромаха, - и отослал его Людмиле в Столицу.
   - Я догадывался о чём-то подобном.
   - Я люблю её! - признался Вовгура. - И всегда любил! И буду любить на том свете!
   - Я рад за тебя!
   - Но плакать она будет по тебе, Марецкий! - Роман сам чуть не плакал. - Только по тебе!
   - Может быть, - примирительно ответил я. - Но поверь, сейчас мне от этого не легче.
   - И всё же...
   - Не обманывай себя. Умирать всегда тяжко. Особенно, кода кто-то любит тебя.
   - Может быть.
   - Витя! - услышал я голос Славика.
   - Да.
   - Поспеши! Очень не хочется достаться им живым!
   - Да! - согласился я. - Теперь уже пора!
   Мы с Ромкой посадили Славика, и опёрли его спиной о стену.
   Затем, придвинулись к нему вплотную, и крепко обнялись.
   Трое парней из Горска в чужой враждебной стране.
   Ну, вот и всё!
   Произнеся молитву, я выдернул чеку.
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Февраль - март 1986 года.
  
   Нынешняя зима выдалась снежная и холодная. Студёные дни сменялись тихими снегопадами или колючими метелями, в школах отменяли уроки, а в больницах и поликлиниках организовывались прививки от очередного смутировавшего вируса гриппа. Мороз сковал Горку от берега до берега, и в ясные дни река пестрела любителями подводного лова. Спасательные службы взахлёб предупреждали об опасности, однако несознательный рыбак пёр на заледенелую речку, как бык на красный свет. Муниципальные служащие едва успевали расчищать дороги, ремонтировать лопнувшие трубы, и вывозить убранный снег. В общем, зима, как всегда, наступила внезапно, о морозах с ноября по март начальство не догадывалось, а о снеге в зимние месяцы забыло совсем. Ситуация!
   Путь к Новому кладбищу проходил по прямой через частный сектор, затем медленно спускался в пустующую балку, где уже лет десять собирались строить плавательный бассейн, а потом долго тянулся в гору на обдуваемый всеми ветрами погост.
   С утра было пасмурно, но ни холодно. Минус один по Цельсию. Косматые серо-фиолетовые тучи плотно облепили небо, не оставив ни единого просвета. Отдельные снежные заряды робко прорывались сквозь завесу туч, однако, этим и ограничиваясь. Но в небе что-то накапливалось, собираясь с силами, грозя разразиться густым долгим снегопадом.
   Ворота на кладбище оказались распахнутыми настежь, порождая остроты чёрного юмора, мол, добро пожаловать! Несколько похоронных команд вдалеке копали свежие могилы. Их муравьиные фигуры суетливо копошились, заинтересованные бутылками горячительного напитка. Гулко и рывками работал экскаватор в самом центре погоста. Цветастыми пятнами на фоне белого снега выделялись венки и живые цветы. В самой глубине города мёртвых военный оркестр, сильно фальшивя, играл похоронный марш. Наступал обычный кладбищенский день.
   Слева и справа от центрального входа располагались недавно отстроенные, и освещённые, православная и католическая часовни. Чуть далее виднелся Дом Гражданской Панихиды и хозяйственные постройки, а сразу за ними начинался погост. Царство мёртвых. Километр вправо, вплоть до реки Горянка. Километр влево, не доходя трёхсот метров, до реки Горка. Километр вглубь до небезызвестного Парка. Все там будем!
   У одной из могил - море цветов и венков с траурными ленточками. Захоронение недавнее, часто посещаемое и тщательно ухоженное. Оно находилось на самом краю кладбища, ближе к Парку. Памятника на могиле ещё не было. Рановато. Земля не утрамбовалась, и не просела. На "времянке" снимок овальной формы. На фотографии солдат-десантник, младший сержант в голубом берете и тельняшке. На груди - Орден "Красной Звезды" и три медали. Бронзовая табличка начищена до блеска. На табличке надпись:
  
   Марецкий Виктор Георгиевич
   (17.10.64 - 13.10.85)
  
   Ну, здравствуй, Витя!
   Внутри оградки снег убран, дорожки очищены, "времянка" чиста. Под фотографией стакан с водкой и кусок хлеба. Надо же! Даже бомжи не тронули! Уважают, видно, воина-интернационалиста. А может, просто помнят классного парня, Витьку Марецкого!
   Скрипнула калитка, и я оказался внутри огороженной загробной территории во вселенской потусторонней коммуналке. Впечатление, похожее на то, когда сбываются страшные сны. Не знаю, многим ли людям до меня доводилось посещать собственные могилы, но мне - удалось. Говорят, это хорошая примета: долго жить буду! Странное ощущение, если не сказать больше, особенно, если вспомнить, чем закончился бой у разрушенной крепости, и что случилось после того, как я выдернул чеку из гранаты. Однако я жив назло врагам и недругам, и смеюсь в костлявое лицо смерти, а вот кто здесь похоронен вместо меня, выяснится в ближайшие несколько часов, потому что на сегодня назначено вскрытие могилы и эксгумация трупа. Опознание того, кого похоронили под моим именем. Чьё тело сунули в гроб, и отправили в Горск моим родителям. И кто теперь числится среди без вести пропавших. Возможно, это Славик Скоба, ибо больше некому, однако я очень не хочу, чтобы это было так. Но, если ни Славик, то - кто?
   Я сел на промёрзшую насквозь деревянную скамейку. Касаясь крыльями туч, надо мной летали галки с воронами, хрипло каркая на морозном воздухе. Где-то за спиной продолжал работать экскаватор, а оркестр, уже менее фальшиво, играл военный марш. Я закурил, расслабился, и отворил дверцу воспоминаний, которые с неизбежностью возникли в связи с надписью на "времянке". Но - ничего, сегодня можно, хотя обычно я этого не делаю. Потому что всё позади, и я дома. Потому что я жив, вопреки здравому смыслу. Потому что здоровье в порядке и психика в норме. Конечно, хочется забыть обо всём, и не вспоминать без надобности, но сегодня - можно. У меня до сих пор стоит перед глазами тот миг, когда рванула граната.
  
   * * *
  
   В глазах полыхнуло ярким оранжевым пламенем, словно солнце упало с неба. Тело обдало сильнейшим жаром, будто я провалился в котёл с кипятком. Грохот взрыва резанул по ушам, круша барабанные перепонки. В меня сокрушающей волной вонзились тысячи осколков, дробя кости, разрывая плоть, разрушая внутренние органы. Неведомая силища оторвала беззащитное тело от земли, и швырнула на противоположную стену. Оглушённый болью, я, словно пушинка пролетел это расстояние, и, ударившись спиной о шершавый камень, медленно сполз вниз.
   В глазах моих трепетала радуга. Тело онемело, словно обколотое новокаином. В носу застыл запах расплавленной стали. Одежда дымилась на мне, будто тлеющая стерня. Я ощущал невыносимый жар на коже всей передней частью тела. Лицо жгло так, словно к нему поднесли горящий факел. От этого жара глаза почти закипали в глазницах, предметы расплывались, будто отражённые в воде. Было больно моргать, и я потерял способность смотреть по сторонам. В ушах прерывисто шумело. Я находился в сознании, но чувствовал, как оно медленно вытекает из меня, значительно переступив предел болевого порога.
   Господи, неужели я ещё жив!? - хотелось крикнуть мне, но губы не шевелились, а язык провалился во впадину нижней челюсти. Я чувствовал лишь вкус крови во рту, и ощущал острые осколки выбитых зубов.
   Полулёжа на спине, я видел Романа Вовгуру, отброшенного на середину каменного пола. Он не шевелился. Его тело искорёжило взрывом, и теперь оно походило на отбивную котлету, подготовленную для термообработки. Левая сторона оказалась разорванной и выпотрошенной. Куски плоти перемешались с обрывками одежды и бронежилета. Голова и лицо Романа были залиты кровью, и присыпаны пылью. Вместо левой руки из тела торчали кровавые ошмётки, а сама рука выше локтя лежала в метре от головы. Одежда на Вовгуре дымилась, как и у меня, и был он похож на выброшенную из объятого пожаром дома гигантскую куклу.
   Тело Славика осталось на месте, потому что ему не куда было лететь. Силой взрыва его вдавило в стену, и он прилип к ней, словно приклеенный. Ефрейтора расплющило, и он стал как будто шире. За его спиной располагалась кровавое пятно, а в лицо вонзилось множество мелких осколков. Славик так и остался сидеть, глядя на мир равнодушными зелёными глазами, пустыми, как выпитая бутылка. Похоже, он уже находился ТАМ. Его руки оставались прижатыми к животу, но кровь уже не сочилась между пальцев. Волосы на голове выгорели, правое ухо срезало, как лезвием, а рот был полуоткрыт, словно ефрейтор хотел что-то сказать перед смертью, но так и не успел. Возможно, Скоба прощался с нами?
   Избавляя организм от мучений, сознание покинуло меня, а когда оно вновь прояснилось, появились душманы. Духи гор крались медленно и осторожно. Моджахеды с опаской заглядывали сквозь проломы, но внутрь заходить не решались, не желая погибать после победы. Так прошло какое-то время. Сознание моё то исчезало, то прояснялось, разделяя жизнь на дискретные отрезки. Так было легче, ибо в момент накатывания боли, я отключался. Пошевелиться я не мог - тело полностью парализовало, а смотреть получалось только в одну сторону, как в сломанной кинокамере. Одежда на мне перестала дымиться, но жар остался. Я умирал.
   Солнце заглянуло в пролом стены, и больно кольнуло глаза, но я не смог их не закрыть, не отвернуться. Наконец, душманы решились зайти внутрь. Начинался процесс "зачистки". Осматриваясь с опаской, и оглядываясь после каждого шага, они проникли в пределы крепости. Убедившись, что кроме трёх тел никого нет, моджахеды расслабились. Черты лиц потеряли остроту. Появились улыбки, сопровождающие резкий гортанный говор.
   Сначала они осмотрели Славика. Он оказался безнадёжен. Потом - Романа. Над ним колдовали дольше, но тоже махнули рукой. Далее - подошли ко мне. Их было двое: старый и молодой. От обоих сильно пахло потом и какой-то травой, которую они постоянно жевали. Старый нащупал у меня пульс, и о чём-то долго думал, глядя перед собой. Потом он приоткрыл мне веко. Поднял, и отпустил руку. Стал говорить что-то молодому. Я слышал их разговор, но не понимал ни слова. Зачем? И без того понятно, что они говорили обо мне, изображая медицинский консилиум. Наверное, обсуждали: стоит ли меня забирать, или - нет? Есть ли смысл возиться? Вынесу ли я путешествие? И вообще, зачем им тяжелораненый пленный? Лечи его, корми его, заботься о нём. Пожалуй, это они и обсуждали, эмоционально размахивая руками. Я балансировал на грани сознательного и бессознательного, когда увидел, как молодой душман достал пистолет.
   Щёлк. Снял оружие с предохранителя. Передёрнул затвор, и дослал патрон.
   "Это - конец!" - подумал я с некоторым облегчением. - "С собой не потащат!"
   Чёрное дуло медленно поднималось, пока я не увидел его перед своим лицом. Пахло тёплой сталью и оружейным маслом. Позади душмана кто-то закричал. Наверное, старый моджахед хотел остановить бессмысленное убийство. Однако мой палач отрицательно покачал головой. Он всё уже решил, да и аллах сверху внимательно смотрит за деяниями последователя истиной веры. Пуштун улыбался, когда наши взгляды встретились на миг. Я не отвёл глаз, потому что не смог бы этого сделать. Я не отвернулся, потому что был парализован. Тогда я попытался раздвинуть губы в улыбке. Не знаю, удалось ли мне это, но душман тут же стал серьёзен, и нажал на курок.
   Ба-бах! - громыхнуло во внутреннем пространстве крепости. Я почувствовал сильный удар, крушащий лицевые кости. Пуля прошла сквозь голову и вышла из затылка.
   В тот же миг я умер.
  
   * * *
  
   А в Горске пошёл снег, каковым изобиловала нынешняя зима. Сначала тучи над городом потяжелели, заметно потемнели, и надулись ощутимо, как перекаченный мяч. Потом они опустились к земле, едва не касаясь крыш "высоток". Я чувствовал какое-то время напряжение в этих клубящихся массах, а далее, их прорвало припозднившимся снегопадом. Снежинки закружили белой круговертью, превращаясь в метель. Вначале мелкие, колючие, легко подхватываемые ветром, они завьюжили по улицам и площадям, стучались в окна, липли к одежде, запрыгивали за воротник. Однако, чем далее, тем более крупные, пышные и косматые, они исторгались тучами, заполняя пространство между небом и землёй. Ветер стих, растворившись в снежинках, воздух потеплел, согретый снегом, и начался тихий плотный снегопад, медленно оседающий на земле.
  
   * * *
  
   Да, в тот миг я умер. В этом не было никаких сомнений. Скорее - наоборот, имелись все основания так полагать. Сознание исчезло, и я перестал осознавать себя. Меня окутала мгла, чернее самого чёрного. Дух мой отделился от тела, и начал движение к небесам, которые таковыми не являлись, а лишь именовались так по чьей-то древней прихоти. Нет, я не видел себя со стороны, как это бывает у людей, переживших клиническую смерть. Не было тёмного тоннеля с ярким светом впереди, к которому стремились души умерших. Не было апостолов с ключами от рая. Не было чертей у ворот в ад. Я просто чувствовал, что лечу неизвестно куда. И ещё я ощущал, что меня становится меньше. Я истончался, словно некачественная эманация самого себя. Мой дух стал невесомее атома, а потом и вовсе исчез. Испарился, превратившись в электронный пар. Меня не стало. Я провалился в самое реальное небытие, которое существует во Вселенной. Я стал никем и превратился в ничто. Теперь я по настоящему умер. Меня разложили на атомы и молекулы, но собирать не спешили.
   Что дальше?
  
   * * *
  
   Очнулся я среди камней в мире, очень похожим на Землю. Был день. Его вторая половина. Открыв то, что раньше было глазами, я увидел небо во всю возможную ширь и глубь. Голубое, без единого облачка, оно походило на глаза Виктории Назаровой, хотя, конечно, Викины глаза были гораздо чище, нежнее и красивее. Пожалуй, небо над Аустерлицем было таким же в тот миг, когда его видел князь Болконский, перед тем, как подстричься в монахи. Правда, он не был представлен Виктории Павловне, что явно понижало его статус, однако, возможно, это избавило его от суровых ножниц протодьякона.
   Или я что-то путаю?
   Но, позвольте, если я вспомнил Вику, значит, я ещё жив? Зачем мертвецу думать о красивой девушке. А князь Андрей? Неужели я помянул бы о нём, ежели был бы мёртв? Однако, коли я жив, то, где нахожусь?
   Не будучи в состоянии пошевелиться, я вертел во все стороны тем, что раньше называлось глазами. Вокруг меня находились только камни. Множество камней различной величины, бессистемно разбросанных по земле. Камень на камне, камнем погоняет. От маленьких камешков до огромных скал, от кирпичей до валунов, от речной гальки до массивных плит. Царство камней под небом голубым со мною в центре. А в небе светило золотистое солнце, клонившееся на запад. А на высоте маленькими точками парили птицы. А где-то далеко возвышались заснеженные пики величественных гор.
   Неужели опять Афганистан? - равнодушно подумал я.
   А почему "опять"? - ответил я сам себе. - По-моему я его и не покидал!
   Но ведь меня уносило куда-то?
   Значит, уносило вертикально вверх. И раскладывало на атомы. И испаряло, как воду на солнце. И истончало, как бракованную эманацию. Выходит, у меня снова появился шанс? И, возможно, я ещё не окончательно умер. Потому что теперь я лежал на спине, на плоском круглом камне, с полным ощущением операционного стола. Не хватало лишь хирурга с ассистентами. Вместо них, вокруг меня выстроились Менгиры, очень похожие на тот, что находился в Горске. Само же расположение валунов напоминало Стоунхендж, хотя, конечно, это был ни он. Так длилось до тех пор, пока заходящее солнце не замерло у горизонта, расположившись между двух центральных, самых крупных валунов.
   Пришло понимание, что теперь начинается процесс. Процесс оживления. Тело, разложенное на атомы, будет собрано заново по всем законам Вселенского бытия. Меня не существовало пока. Имелся лишь сгусток материи, бывший когда-то Виктором Марецким в виде его бездыханного тела. Имелся дух его, содержащийся теперь отдельно от сгустка. Был набор хромосом с генетической памятью и кодом. Был слепок сознания, именуемый личностью. Был набор событий, чувств и воспоминаний, называемый памятью. Было ещё очень многое, что предстояло слепить по-новому. Соединить вместе, ничего не нарушив, и ничего не упустив. И после этого Виктор Марецкий оживёт, победив смерть, потому что время его ещё не пришло.
  
   * * *
  
   Над плоским круглым камнем, где лежало окровавленное тел Виктора Марецкого, завис другой круглый камень того же диаметра с обширной полостью внутри. Он самостоятельно примерился, и стал беззвучно опускаться. Камень медленно приближался ко мне, пока полностью не накрыл истерзанное тело. Наступила тьма. Зазубренные края верхнего и нижнего камней соединились, войдя в идеальное зацепление без единого зазора или натяга.
   Пш-ш-ш! - вышел воздух из образовавшейся изолированной полости.
   Кольцо менгиров замкнулось между собой силовым теллурическим потоком, включив в него изолированную полость в центре. Силовое поле начало движение, вовлекая в него сгусток материи, бывший когда-то Виктором Марецким, и его дух, разложенный на атомы. После миллиона оборотов, поток подхватил набор хромосом и генетическую память. Слепок сознания, именуемый личностью, стал следующим на очереди. Набор событий, чувств и воспоминаний был также втянут в круговой теллурический поток. Когда же коктейль под названием Виктор Марецкий получил все свои ингредиенты, в него, будто специи, добавили всё остальное.
  
   * * *
  
   Находясь внутри каменной полости, я уже ощущал себя.
   Окровавленная одежда исчезла.
   Осколки гранаты покинули тело.
   Кости срастались, соединяясь живой материей.
   Черепная коробка приняла изначальный вид.
   Обожжённая кожа быстро регенерировала.
   Все суставы правильно соединились.
   Я понемногу восстанавливался.
   Тело покалывало десятками тысяч иголок.
   По возрождаемому организму и через все внутренние органы пошли живительные волны.
   Кровь стремительно и равномерно потекла по венам и артериям.
   Кожу стало приятно пощипывать, как после хорошего массажа.
   Сгоревшие волосы возобновили рост.
   Глаза наполнились цветом, и стали что-то различать в полной темноте.
   Пришло ощущение того, что я стал частью неведомого процесса.
   Я встроился в систему, которая функционировала через меня, но помимо меня.
   Система стабилизировалась вместе со мной, и продолжала функционировать.
   Я превратился в составную часть теллурического потока, став его узловой энергетической точкой.
   Ко мне стали возвращаться чувства и ощущения.
   Мозг восстанавливал знания и память.
   Моё личное ЭГО заполняло организм.
   Я вспомнил, кого любил, и кого ненавидел.
   Мои хромосомы с генетической памятью вошли в каждую клетку организма.
   Процесс оживления личности, души и тела подходил к концу.
   Я стал лучше, чем был прежде.
   Я стал качественнее.
   Здоровье внутренних и внешних органов улучшилось в разы.
   Моя память расширилась.
   Я стал умнее, чем был.
   Мои мышцы налились небывалой силой.
   Я стал выносливым и неутомимым во всём.
   Однако шрамы мне оставили, потому что я так хотел.
   И наколки.
   И родинки в положенных местах.
   Чтобы кое-кто узнал меня по ним, и не заподозрил бы неладное.
   Мне стало вдруг легко и свободно.
   Однако я очень устал.
   Мои глаза закрылись сами собой.
   И я уснул сном младенца.
   Банзай!
  
   * * *
  
   А в Горск к тому времени пришло известие о гибели Виктора Марецкого, пропаже без вести Вячеслава Скоба, и тяжёлом ранении Романа Вовгуры.
   Моя семья прибывала в шоке. Бабушка слегла с сердечным приступом и гипертонией. Отец поседел в одну ночь. У мамы случился инфаркт миокарда. У тёти Ирины обострилась язва, а двоюродная сестрица Ольга впервые в жизни напилась в стельку.
   Через неделю доставили закрытый цинковый гроб. Говорят, хоронили пышно, с оркестром, и с салютом на могиле из десяти стволов. Народу пришло две сотни человек, в основном молодёжь. Серёга Приходько рыдал, как ребёнок. А Ольга снова напилась на пару с Людкой Алексиевич. Короче говоря, устроил я людям весёлую жизнь.
   Ромка остался жив, и по иронии судьбы угодил на лечение в тот же Госпиталь, что и летом, а потому смог лично поведать Виктории Назаровой о героической смерти Виктора Марецкого. Вот такие дела. Говорят, что вместе с Викой по мне рыдала вся женская половина отделения, но кому теперь это интересно? Говорят, также, что всплакнула даже старшая медсестра из кардиологии, Викина maman. Однако сдаётся мне, пустила она слезу от радости. Вопрос-то решился сам собой, и Виктория Павловна после долгих уговоров всё-таки вышла замуж за Ивана Ивановича. Она укатила "за бугор" в процветающую западную страну Бельгию, и живёт теперь там, не зная бытовых и иных проблем. Счастья тебе, Вика! Вспоминай меня иногда!
   Из Ромки целый месяц вынимали осколки. Он лишился левой руки и левого глаза, а также хромает на левую ногу. У него проблемы с почкой, желудком, мочевым пузырём и кишечником. Он заикается и плохо выговаривает слова. Вот такой диагноз в двадцать с небольшим! Спасибо партии родной!
   А Славика Скоба похоронили вместо меня. Вернее, под моей фамилией. Об этом мне рассказал уже Спиридонов. Мы ведь со Славкой одного роста и комплекции. У нас одинаковая группа крови и положительный резус. У нас глаза и волосы одного цвета и ещё какие-то медицинские показатели совпадают. В конце концов, у нас одинаковые наколки, а искалеченное лицо его в тот момент кто-то принял за моё. И - немудрено. Мы, вообще, очень похожи. Вот и уложили Славика в гроб с надписью Марецкий В.Г., чтобы не нарушать отчётности. А всё потому, что не носили мы именных жетонов. Примета, мол, плохая. Документы же и личные вещи перед убытием с колонной были сданы Спиридонову, и хранились в сейфе. Так что идентифицировать изуродованное тело было действительно очень трудно. У Славика нашли мою зажигалку, и конверт со стихами на папиросной бумаге. Тот, что я ему презентовал. Но конверт-то на моё имя! Письмо матери сыну Виктору. Вот и решили, что это - я. Наверное, Славик опасался, что если он оставит конверт в роте, то его могут найти, и он окажется в неловком положении. А ефрейтор Скоба очень не любил попадать в неловкие положения. Вот и лежит теперь вместо меня.
   Кстати, в день моей смерти 13 октября 1985 года, спецназ ВДВ нагрянул к руинам крепости через полчаса после того, как мы подорвали себя. Всего лишь полчаса и всё пошло бы по-другому. Вот такой оскал у злодейки судьбы. Посмеялась она над нами, особенно над Ромкой. Да и над Славиком - тоже. Одному мне повезло, и вышел я из этого переплёта, словно птица Феникс из огня. Возродился из пепла, и стал лучше, чем был. Хотя, так не должно было быть. Не справедливо. Но на небе и на земле решили иначе. Вот и живу теперь за троих. Вернее - за двух с половиной.
  
   * * *
  
   Очнулся я в километре от дислокации родного полка ВДВ. Начиналось холодное зябкое утро среди привычных афганских ландшафтов в виде каменных пустошей и заснеженных гор. Я продрог, однако был жив, и здоров. Здоровее не бывает. Я был одет в собственную форму на момент 13 октября 1985 года, с родным автоматом на плече, с полным боекомплектом в трофейной американской кожаной сумке, и с прочими мелочами из солдатского быта, начиная от фляги, и заканчивая бронежилетом.
   Рядом со мной лицом вниз лежал связанный душман, елозя наглухо стянутыми руками. А чуть в стороне сидел Человек, и улыбался.
   - Ну, с воскрешением, Виктор Георгиевич! - весело произнёс он.
   - Спасибо! - ответил я, шевеля всем телом, и проверяя на прочность соединения и связки.
   - Как себя чувствуете? - поинтересовался Незнакомец. - Вы ведь заново родились!
   - Неплохо, - констатировал я. - Немного непривычно, но в основном - нормально.
   - Вот и отлично! - Человек закурил, и предложил мне. - Наверное, вы хотите знать, что же с вами произошло, и что сие означает?
   - Было бы не лишним.
   - Начнём с того, что вы действительно погибли 13 октября 1985 года. Смерть наступила от выстрела в голову с близкого расстояния. Всю затылочную часть черепа снесло, доложу я вам.
   Я рефлекторно пощупал затылок. Человек увидел, и рассмеялся.
   - Можете убедиться, что теперь всё нормально.
   - Вижу, - согласился я. - Что произошло дальше?
   - А дальше было принято решение вас спасать, и восстанавливать.
   - Кем принято? - напрягся я. - Кто принимал решение?
   - Я не могу ответить на этот вопрос, - Незнакомец развёл руками, - потому что знания эти для вас преждевременны.
   - То есть, об этом я узнаю позже?
   - Да, - кивнул Человек. - Однако кое-что я вам поведаю теперь. Естественно только то, о чём вы можете знать.
   - Я вас внимательно слушаю.
   - Вы знаете, конечно, что по всей планете в определённых точках установлены особенного вида валуны, которые составляют единую замкнутую сеть, по которой проходят потоки теллурической энергии?
   - Мне доводилось читать об этом, - сухо подтвердил я.
   - В январе 1984 года, - продолжил мой собеседник, - вы необычным способом попали в расформированную войсковую часть, и попытались отремонтировать один из менгиров.
   - Было дело, - усмехнулся я. - Мы потом ещё раз встретились.
   - Сеть знает об этом, - кивнул Человек, - и они вам благодарны.
   - Они? - удивился я. - Эти камни?
   - Вся сеть в целом. От полюса до полюса. Понимаете?
   - Нет! - искренне признался я.
   - По отдельности, - терпеливо объяснил мне Человек, - они мало чего стоят. А вот все вместе, в составе сети, они представляют силу очень мощную, умелую и с огромными возможностями. В этом вы могли сами убедиться. Вы были мертвы. Более чем мертвы. Однако теперь вы живы.
   - Трудно что-нибудь возразить.
   - Так вот, сеть благодарна вам за спасение одного из них.
   - Я его спас?
   - Своей попыткой его отремонтировать, вы дали возможность сети обнаружить Менгир. Его потеряли много лет назад, понимаете? Он никак не мог дать о себе знать. Когда же вы соединили две его части, он, валун, смог отправить сигнал. В благодарность за это вас оживили.
   - Это - всё?
   - Всё. Большего я пока сказать не могу.
   - А вы кто?
   - Я - посредник между сетью и человечеством. Они ведь не умеют говорить в нашем понимании этого слова.
   - Вы - один?
   - О, нет! Нас, посредников, довольно много. Я лишь один из них.
   - А это кто? - кивнул я на связанного душмана.
   - Это - полевой командир... - и Посредник назвал имя знаменитого моджахеда.
   - Зачем он здесь?
   - Это ваше алиби.
   - То есть...
   - Сегодня 23 декабря 1985 года.
   - Ничего себе!
   - А вы думали всё так просто? Ваше полное восстановление длилось более двух месяцев. Слишком обширные разрушения были нанесены вашему телу. Особенно этот последний выстрел в голову. Устранение его последствий заняло большую часть времени.
   - И, что теперь мне делать?
   - Легенда такова: вас захватили в плен, но вы бежали, прихватив с собой этого душмана. Вот возьмите. - Человек протянул мне лист бумаги.
   - Что это?
   - Это подробности, о которых вам следует знать в связи с вашей же легендой. Вам придётся отчитываться за два месяца, проведённых вне досягаемости Особого отдела.
   - Не в первый раз.
   - Вот это их и насторожит. А предоставленный вами полевой командир заставит особистов быть с вами поласковее. Таких пленных ни каждый день приводят за ноздрю. Так что орден вам обеспечен. Готовьте, как говорится, дырочку.
   - Скажите, что с моими друзьями?
   - Этого я не знаю! - твёрдо отрезал Посредник.
   - Послушайте...
   - Даже если и знал, то не сказал бы, - смягчился Незнакомец. - Для чистоты легенды, так сказать. Вы ведь ничего не можете знать о них?
   - Не могу, - согласился я.
   - Значит, узнаете, когда придёт время.
   Наступила пауза, во время которой ещё раз перекурили. Посредник был спокоен, ибо действовал согласно чётких инструкций, не допускавших двусмысленностей и разночтений.
   - Так что мне теперь делать? - нарушил я молчание.
   - Берите пленного, грузите его себе на плечо, и - вперёд! Граница вашего полка находится в прямой видимости.
   - А вы?
   - За меня не беспокойтесь. Сеть позаботится обо мне.
   - Спасибо! - поблагодарил я искренне.
   - Не за что! - махнул рукой Посредник. - Я здесь ни при чём. Благодарите сеть.
   - А, как?
   - Этого я и сам не знаю, - пожал плечами Собеседник. - Но, поверьте, сеть помогает далеко не каждому. Думаю, что вас оживили ни только потому, что вы попытались починить менгир. Здесь есть ещё что-то. Тайна. Однако я о ней ничего не знаю. Вы особенный человек, поэтому вас спасли. На перспективу. Сеть практична. Она ничего не делает просто так.
   - Это злая сила? Или - добрая?
   - Ни то, и ни другое. Она - просто сеть, и ничего более. Она действует в своих интересах, которые не всегда совпадают с интересами человечества. Но вас сеть выделила по причине мне неизвестной. Знаю одно: раз вас восстановили, значит, сеть ещё проявит себя. Повторюсь: она ничего не делает просто так.
   - Понятно.
   - А теперь, прощайте! Рекомендую внимательно прочесть этот занимательный листок. - Посредник ухмыльнулся. - Вы удивитесь, узнав о солидном перечне ваших подвигов в тылу врага.
   - Спасибо!
   - Не за что, и, прощайте!
   - Прощайте!
  
   * * *
  
   Сзади раздался шум шагов по снегу, который замедлялся по мере приближения, пока не прекратился совсем. Скрипнула калитка, впуская гостя. Я ждал, что вот, сейчас, человек подойдёт, и сядет рядом, поздоровается, и мы поговорим о погоде. Однако никто не подходил, не здоровался, и не говорил о снеге. Вместо этого, посетитель стоял у меня за спиной, и сосредоточенно молчал среди белесой пелены снегопада.
   Я обернулся. Сердце сжалось. Потом разжалось. А затем забилось быстро-быстро. Передо мной стояла Людка Алексиевич, девушка моей мечты, и ни только моей. Она была хороша, как никогда, а, учитывая, откуда я вернулся ни так давно, то и вовсе прекрасна. Афродита в зимний период. На ней была надета короткая приталенная дублёнка тонкой выделки с узорной вышивкой на темя сказок северных народов. Светлые джинсы обтягивали красивую попку. На ногах были высокие кожаные сапоги на низком каблуке с узкими голенищами до колен. А на голове красовалась меховая шапка из черно-бурой лисы с двумя хвостами за спиной. Из под шапки на правое плечо выбивалась толстая светло-каштановая коса с рыженой. Красавица! Сливочные щёки зарумянились на морозе. Влажные, золотисто-янтарные глаза блестели под чёрными бровями. Сочные вишнёвые губы приоткрылись от быстрой ходьбы. Я так и обомлел, забыв, что нахожусь у собственной могилы. Эх, целовал бы, и целовал, ан - нет! Я тяжело вздохнул. Людка теперь невеста Романа Вовгуры, и с этим придётся смириться.
   Вот так! Ни руки, ни глаза, ни ещё бог знает чего, а она за него замуж собралась. Жертвенность проявляет. Вот и, поди, их, женщин, пойми! Интересно, на долго её хватит?
   А - он?! Неужели Вовгура не понимает, во что превратится жизнь любимой девушки, если они всё-таки поженятся? Неужели он примет жертву, зная, что Люда любит меня?!
   Правда, стоит отметить, что заявление в ЗАГС они подали ещё тогда, когда я считался погибшим. Ещё до моего "воскрешения", и возвращения в Горск. Однако остроты ситуации это не снимает. И, что теперь делать?
   - Привет!
   - Здравствуй, Витя!
   - Присаживайся.
   - Спасибо.
   Людка достала из сумки подушечку, положила её на промёрзшую скамейку, и лишь потом села. Предусмотрительная! Ни то, что некоторые. Правда, этому некоторому, теперь ничего не страшно.
   - Как живёшь, Витечка!? - спросила Людка, глядя в сторону.
   - Да так, потихоньку, - ответил я в другую часть пространства. - Привыкаю к маленьким прелестям гражданской жизни.
   - Что собираешься делать?
   - Буду в институт восстанавливаться. Надо себя чем-то занять.
   - Правильно. Тебе необходимо отвлечься.
   - Вот я и отвлекаюсь. А ты как?
   - Нормально. - Людка вздохнула, продолжая смотреть в сторону. - Учусь понемногу. Сессию недавно сдала.
   - Не прибедняйся! - я беспричинно улыбнулся. - Ты всегда хорошо училась.
   - Я много пропустила осенью и в начале зимы. Пришлось догонять.
   - А что произошло? Ты болела?
   - Что произошло? - переспросила Люда, удивлённо глядя на меня. - Сначала тебя хоронили, - Людкин голос дрогнул, - потом Ромка вернулся. - Глаза девушки наполнились слезами. - Разве этого мало?
   - Извини! - порывисто произнёс я, понимая, что совершил чудовищную бестактность. - Я думал, ты говоришь о чём-то другом.
   - Да - нет, всё о том же. - Людка всхлипнула, по её щекам потекли слёзы, и она почти закричала: - Ты даже смертью своей посмеялся надо мной!
   - Прекрати! - тихо произнёс я как можно более примирительно. - Ни над кем я не смеялся. Мне было ни до смеха.
   - Ты не хотел этого, кто бы спорил. - Люда промокнула слезу. - Но получилось именно так.
   - Как получилось?
   - Когда вернулся Роман, я решила так: выйду за него замуж, и буду ухаживать за ним. Я так же решила день и ночь за твоей могилой ухаживать, чтобы ты видел меня оттуда. Мы с Романом подали заявление в ЗАГС. Я никогда не видела его таким счастливым. И тут ты вернулся.
   - Извини, что не погиб!
   - Не говори так! Я просто рассказываю, как было дело.
   - А я вижу, куда ты клонишь!
   - Ничего ты не видишь! Ты не обратил внимания, что обижаешь меня?
   - А - ты?! - не удержался я от упрёка. - Я вернулся живой, могла хотя бы улыбнуться. А вместо этого слышу от тебя сплошные обвинения. Даже в том, что жив остался.
   - Не преувеличивай, Марецкий, ни в чём я тебя не обвиняю. Сам же ты, кажется, забыл о предательстве, которое я тебе не простила. Так что, какие уж тут улыбки.
   - Ты слишком часто напоминаешь мне об этом.
   Я закурил. Наш разговор с неизбежностью возвращался на орбиту, которую занял ещё в Госпитале.
   - Я хотела забыть об этом, но не смогла. Я хотела забыть тебя, но тоже не вышло. Потом пришло известие о твоей гибели, и цинковый гроб, как доказательство. Я от горя чуть с ума не сошла. Рыдала, не переставая две недели. Я даже в больницу угодила с нервным срывом. Оклемавшись помаленьку, стала думать, как жить дальше. Решила посвятить себя тебе и Роману. Своему погибшему возлюбленному, и калеке, который любит меня. И тут я узнаю, что ты живой, и вернулся в Горск. Я неделю от телефона не отходила. Дежурила возле него. Спала с ним. Думала - позвонишь. Не чужие ведь. Но, так и не дождалась!
   - Ты замуж собралась, дорогая моя. Мне об этом со всех сторон докладывали. Какие уж тут звонки!
   - Мог понять, ЧТО это за замужество!
   - Извини, что не догадался. Однако замужество, есть замужество. А за кого - не важно. Ты сделала выбор, подала заявление, и ждёшь звонка от своего "бывшего"? Тем более - не прощённого?
   - Мог бы позвонить, - тихо произнесла Люда. - Рука бы не отвалилась!
   - Ты замуж собралась, Люда! Понимаешь? Та, кого я любил, и люблю до сих пор, подала заявление в ЗАГС. А то, что твой избранник - инвалид и калека не имеет никакого значения. Он будет владеть тобой. Может, уже владеет, а я буду звонить: привет Люда, я живой, как дела? На моей могиле ещё земля не просела, а вы уже побежали заявление подавать. Какие уж тут звонки, любимая?! Я когда узнал об этом, хотел из города уехать, но потом, слава Богу, одумался. Хватило ума не пороть горячку.
   - Марецкий, ты меня действительно любишь? - Люда глядела на меня так, будто видела в первый раз.
   - Теперь это не имеет значения!
   - Ответь, Витечка, пожалуйста! - взгляд барышни потеплел, став почти таким же, как раньше.
   - Это не лучшее место для признаний.
   - И всё же?
   - Какая теперь разница, Люда? Ты, что, пойдёшь заявление забирать? А как же Ромка? Как он это переживёт? Нет уж, дорогая, назвалась груздём, полезай в кузов.
   - И всё-таки, скажи! - Люда сняла перчатку, и провела ладонью по моей щеке. - Я хочу знать!
   - Я люблю тебя, Люда! И всегда любил! И всегда буду любить! Я даже когда изменял тебе, и тогда любил! - выпалил я одним духом.
   - А как же медсестра из госпиталя?
   - Она вышла замуж.
   - Ты её любил?
   - Да. Я любил вас обоих. Но это в прошлом.
   Мадмуазель Алексиевич надела перчатку, и откинулась на спинку скамейки. Глядя на меня с неопределённым выражением в глазах, она констатировала.
   - М-да, любят тебя девки, Марецкий. И с этим ничего не поделаешь!
   - А - ты?
   - И - я!
   - И что мы будем с этим делать?
   - Не знаю, Витечка. Я запуталась. Ромку, конечно, бросать нельзя, но я его не люблю. - Люда вдруг улыбнулась. - И он, чтоб ты знал, мною не владел. Это я так тебе говорю, для информации. А вот тебя люблю до сих пор, и не знаю, что с этим делать. Вот такие пироги, мой милый!
   - Всё у нас как-то сложно получается, - после некоторой паузы проговорил я.
   - Да уж. По-простому - никак! - усмехнувшись, согласилась Люда.
   - У тебя к Вовгуре странные чувства, - пошёл я по второму кругу. - Ты всегда его жалела.
   - Может быть.
   - Жалость - унижает! Ты, что, этого не понимаешь?!
   - Ничего не могу с собой поделать.
   - Меня бы хоть разок пожалела!
   - Ты - мужчина, Марецкий! И в жалости не нуждаешься. Это тебя она унижает. Поэтому ты обходишься без неё.
   - А Вовгура?
   - А Ромчик нуждается! И раньше нуждался. У него натура такая: ему нравится, когда его жалеют.
   - Значит, меня ты никогда не пожалеешь?
   - Нет! - Люда улыбнулась улыбкой Джоконды. - Иначе Виктор Марецкий для меня закончится. А я хочу, чтобы ты остался таким, какой есть.
   - Каким?
   - Сильным! - Людка ткнула меня кулачком в плечо, и вдруг покраснела. - Сильным во всём! И за это я всегда тебя буду любить.
   - Странный у нас разговор получается. Мы постоянно признаёмся друг другу в любви, но не делаем шагов навстречу.
   - Это невозможно из-за твоего предательства! - улыбка сошла с Людкиных губ. - И из-за Романа.
   - Неужели он принимает твою жертву? - возмутился я.
   - Как видишь, - тихо ответила Люда.
   - Разве он не понимает, что твоя жизнь с ним превратится в муку?
   - Не знаю.
   - Я поговорю с ним!
   - Не смей! - воскликнула девушка. - Даже не думай об этом!
   - Ты ведь уже жалеешь, что решилась на это. Я же вижу. Представь, что будет дальше!
   - Даже думать не хочу.
   - Люда!
   - Что?
   - Поговори сама с Ромкой. Он же не дурак, поймёт.
   - Не могу.
   - Если он любит тебя, то должен отказаться от этой жертвы.
   - Сама я на это не пойду!
   - Почему?
   - Я слово дала!
   - Но ведь обстоятельства изменились!
   - Какие ещё обстоятельства?
   - Ну, ведь я живой, Люда!
   - Это не имеет значения! - запальчиво воскликнула мадмуазель.
   - Ах, вот оно что! Тебе всё равно, живой я или мёртвый?!
   - А ты думал, мой поступок ориентирован на тебя?
   - Твой поступок отдаёт мазохизмом, - не выдержал я, - на кого бы он ни был ориентирован!
   - Не смей так говорить со мной! - возмутилась барышня. - Ни тебе судить!
   - Порой человека стоит оскорбить! - не унимался я, - чтобы он стряхнул с себя одурь!
   - Ты - чудовище, Марецкий!
   - Я люблю тебя, и не желаю, чтобы ты калечила себе жизнь!
   - Это мой выбор!
   - Я уже подозреваю, что ты делаешь это назло мне.
   - А хоть бы и так!
   - Лучше бы ты с негром переспала.
   - Замолчи!!!
   - И не подумаю! Я не желаю видеть, как ты себя заживо хоронишь! Ты молода и красива. Тебе жить и жить, а не утки с клизмами из под калеки выносить!
   - Заткнись!
   - Не заткнусь! Я хочу, чтобы ты радовалась жизни, а не проводила время в комнате, где пахнет застарелой мочой и больницей.
   - Замолчи, я тебе говорю!
   - Я люблю тебя!
   - А я тебя ненавижу! Зачем ты свалился на мою голову, Марецкий!
   - Люда...
   - Не прикасайся ко мне!
   - Послушай...
   - Я сейчас закричу!
   - Ну, и кричи!
   - Ненавижу тебя!
   - А я - люблю!
   - Уйди, пожалуйста! Не могу видеть тебя!
   - Люда! Ты ведь говоришь, ни то, что думаешь, и делаешь, ни то, что чувствуешь.
   - Ни твоё дело!
   - Нет, моё! Ты мне не чужая!
   - Не лезь в мою жизнь!
   - Это не твоя жизнь! Ты выдумываешь для себя подвиг, который никому не нужен. Даже - Роману. Если он любит тебя, то ему не нужна твоя жертва. Он не примет её.
   - А если примет?
   - Если примет, то тебе придётся жалеть его всю оставшуюся жизнь.
   - Ни твоё дело!
   - Мы могли бы заботиться о нём.
   - Мы? Ты сказал "мы"?
   - Почему бы и нет? Я, если уж и не друг ему, то, по крайней мере - товарищ. Ты - девушка, которую он любит, но которая не любит его. И это всем известно! Мы будем вместе навещать его. Ходить в гости. Помогать, если что нужно. Дежурить у постели. Ходить в аптеку. Будем гулять вместе. Посещать кино и театр. Будем ходить на футбол. Ну, замуж-то зачем? Опомнись!
   - Замуж, говоришь, зачем?
   - Да. Не понимаю!
   - Для того чтобы ты понял, что я обойдусь без тебя!
   - Чтобы мне отомстить?
   - Хотя бы и так!
   - То есть, Ромка тут не причём?!
   - Ни твоё дело!
   - Эх, Люда! Не пожалеть бы потом!
   - Это уже не твоя забота!
   - Точно. Не моя.
   - Наконец-то понял!
   - Я не понял. Я просто устал тебя уговаривать. Поступай, как знаешь!
   - Я так и сделаю.
   - Вольному - воля!
   - Сама разберусь.
   - Разбирайся. Только прошу тебя об одном: не совершай необратимых поступков. Всегда оставляй возможность сделать шаг назад.
   - Я постараюсь.
   - Вот и молодец. Ты всегда отличалась здравомыслием.
   - Спасибо, Витечка!
   - Не за что, Людочка!
  
   * * *
  
   К полудню, наконец, собралась комиссия для вскрытия могилы и эксгумации трупа. Прибыл наряд милиции в составе трёх человек. Явилась Прокуратура в лице помощника прокурора. Отметился Военкомат в виде заместителя военкома. Нарисовалась общественность в виде части прогрессивного человечества. Партийные и советские органы подкатили в качестве другой его части. Пришёл Роман Вовгура с матерью, а, учитывая ещё и меня с Людкой, то оказалось нас каждой твари по паре. Однако со стороны всё выглядело солидно и представительно.
   Роман обрадовался мне, как ребёнок. Я же, увидев его, чуть не разрыдался. Чёрт! А ведь это я рванул гранату, разделившей наши жизни на "до" и "после"! И вот теперь я стал чистеньким, свеженьким и новеньким. Стал лучше, чем был. Гораздо лучше. Мои чувства обострены, как у дикого животного. Мои инстинкты находятся на уровне первобытного человека. У меня волчий аппетит, а сон глубок, как у праведника. Иногда мне кажется, что я смогу сделать всё, и даже ещё немного.
   А - он? Руки - нет, глаза - нет, нога еле работает. Внутренние органы едва функционируют. Его жизнь полностью зависит от таблеток и уколов, от капельниц и инъекций, от порошков и микстур. Каждый день к нему на квартиру приходит врач, и осматривает его, ощупывает органы, замеряет параметры. Ну, и сколько он так протянет?
   Нет! Не закончилось моё везение на квартире Назаровых. Скорее - только началось! А чтобы понять это, понадобилась собственная смерть, ибо она и есть мерило всего. Побыв ТАМ, на многие вещи начинаешь смотреть по-другому. На везение, например.
   С того света ни многие возвращаются, а я вернулся в состоянии много лучшим, чем у Лазаря. Я был мёртв, и вот я здесь, сижу у собственной могилы. Это ли не везение? Настоящее, огромное, глобальное везение. Везение в квадрате. В кубе. Везение по взрослому. Везение по крупному. Хотя тот контрольный выстрел в голову я никогда не забуду. Потому что когда пуля проходит сквозь мозг и сносит пол черепа - это невозможно забыть.
   Пришли рабочие с шанцевым инструментом. Судя по всему, с жуткого похмелья. Засим началось торжество бюрократизма.
   Бланки "до", бланки "для", бланки "после".
   Протоколы, опросы, запросы.
   Подписи, печати, угловые штампы.
   Входящие номера и номера исходящие.
   Визы, согласования, резюме.
   Члены комиссии - не члены комиссии.
   Свидетели и понятые.
   По случаю и от скуки собрались зеваки. Бомжи и алкаши подтянулись: а вдруг нальют! Бабушки-старушки пришкандыбали. Пенсионеры-активисты притопали. Ветераны и участники подошли чеканным шагом, хрустя по снегу.
   Людка сидела рядом с Ромкой, держа его за оставшуюся руку. Зрелище было настолько трогательное, что у меня ком подступил к горлу, и слёзы навернулись на глаза. А может, мои циничные и практичные рассуждения ничего не стоят? Не в силе Бог, а в доброте?
   Я отвернулся. Как бы не относиться к ним по отдельности, и как бы трогательно они не выглядели сейчас, видеть их вместе - выше моих сил. Их союз неестественен, и таким останется в моих глазах навсегда. А теперь, когда Роман в таком виде, не могу их видеть тем более. Они - несчастные люди, хоть и каждый по-своему. А вместе - тем более. Значит, мне лучше с ними не встречаться, чтобы не мешать их совместному несчастью. Пусть всё идёт своим чередом, а ихнему неестественному союзу надо дать распасться самому. Он развалится сам собой, но пусть меня никто не упрекнёт в этом.
  
   * * *
  
   Пришла беда - открывая ворота, гласит народная примета. Или - нет, в моём случае - по-другому: начались неприятности - жди беды. Или, ещё по-другому: если нагрянула чёрная полоса, то быть ей толстой и длинной. В общем, по возвращении из Афганистана синусоида моей удачи пошла резко вниз. Правда, синусоида эта касалась ни моего организма, а людей, меня окружающих. В частности, моих знакомых девушек.
   Недаром, у многих народов мира цифра "три" считается особенной. В ней действительно есть что-то мистическое, в чём мне довелось убедиться на собственной шкуре.
   Получилось так, что этой зимой Виктория Назарова вышла замуж за Ивана Ивановича. А Людмила Алексиевич собралась сделать то же самое в компании с Романом Вовгурой.
   Что оставалось делать мне?
   Правильно! Нагрянуть в гости к Марине Копыловой. К финно-угорской девушке с глазами цвета Северного моря. Почему бы и нет? Ведь в моём давнем сне Марина заявила пророчески, что я вернусь со службы именно к ней. Как в воду глядела. А значит, я имею полное право зайти к своей знакомой пай-девочке, двигаясь по уже проторенной дорожке. Ведь я уже бывал у неё в гостях. Кроме того, если я хоть что-то понимаю в этой жизни, то гостем я там должен быть желанным! В отличие от некоторых. В общем, приду, а там - посмотрим! Чайку выпьем. Он у Марины дома умело заваривается. Насладимся домашней выпечкой. Посмотрим новые картины. Вспомним флигель города Белецка: ночь, снегопад, скрипучую кровать. Красное вино и "Marlboro". Найдём, короче говоря, о чём поговорить. А там, того и глядишь, и на диван потянет. Дело - молодое: гормоны играют, инстинкты просыпаются, чувства возбуждаются. А как иначе! Ведь теперь нам никто и ничто не мешает. Все дороги открыты. Как захотим, так и будет. Свобода!
   В общем, я подготовился: побрился и помылся, оделся и обулся, причесался и надушился. Короче, как всегда! Купив цветы, я подошёл к знакомому дому. Был полдень. Солнечно и морозно. А ещё были предчувствия, терзавшие меня с самого утра. Были плохие приметы, дурные знамения и странные недоразумения. И всё - тем зловещим утром. Может, не ходить? Однако, отбросив сомнения, я приблизился к калитке. Заглянув во двор, я понял: что-то ни так! Бросилось в глаза отсутствие огромного лохматого пса, который являлся визитной карточкой дома. Правда, имелся другой - крупный ротвейлер, и я подумал, что тот лохматый пёс мог банально сдохнуть, как это принято у собак. Он мог съесть что-то ни то из жадности, или соседи отравили из вредности, или костью поперхнулся от спешки, или просто время пришло, то есть, от старости. Короче говоря, я позвонил. Ротвейлер заголосил, захлёбываясь лаем, однако короткая цепь на давала выплеснутся злости.
   Из дома вышла женщина средних лет, и загнала пса в будку. Потом, неторопясь подошла к калитке. Марининых родичей я в глаза не видел, а потому без всяких сомнений спросил пай-девочку. Женщина вскинула бровь, удивлённо переспросила, а потом поинтересовалась, кто я такой. Я ответил, что, мол, знакомый, и мы давно не виделись.
   - И вы ничего не знаете? - удивилась она.
   - Нет.
   - Они теперь здесь не живут, - сказала она просто и буднично.
   - Как так? - настала моя очередь удивляться.
   - Пол года назад они продали нам дом, и куда-то уехали.
   - Всей семьёй?
   - Вы действительно ничего не знаете? - ещё раз уточнила женщина, внимательно рассматривая меня.
   - Я служил два года в Армии.
   - А, понятно! - кивнула она и успокоилась. - Тогда всё ясно.
   - Так что произошло? - спросил я нетерпеливо. - Что-то случилось?
   - Дело в том, что их дочь, Марина... - женщина замялась вначале, а потом выпалила одним духом: - она пропала летом 1984 года.
   - Как пропала?! - оторопел я. - Что значит, пропала?!
   - Так и пропала, - подтвердила новая хозяйка дома. - Пошла в Парк, рисовать свои картины, и не вернулась.
   - Да вы что?! - воскликнул я, ещё не веря в услышанное. - В Парк?!
   - Так и есть, в Парк! Нашли только её художественные принадлежности, и больше ничего. Её долго искали, но никаких следов не нашли.
   - Она одна пошла в Парк? Чёрт!
   - Вот именно! - подтвердила моя собеседница. - Её предупреждали неоднократно: не ходи одна в Парк! Она кивала, и соглашалась, да, мол, не буду ходить. Но, в конце концов, не послушалась, и пошла. И вот, такое несчастье!
   - Я же её предупреждал!
   - Ни только вы! - сокрушённо развела руками хозяйка. - Но и мать с отчимом. Но, видите, как вышло!
   - А что потом было? - спросил я после паузы.
   - А то и было: искали её милиционеры с собаками, но никаких следов не обнаружили. Будто сквозь землю провалилась. Ни улик, ни зацепок, ни свидетелей. Только принадлежности её художественные. Но и на них ничего не обнаружили. Только её отпечатки пальцев.
   - Понятно.
   - Но это ещё не всё.
   - Да?!
   - Через полгода исчезла её мать.
   - Ничего себе!
   - Да. Вот так. Правда она оставила записку. Мол, уезжаю, не ищите. Я точного содержания не знаю, но смысл примерно такой.
   - А это точно она писала?
   - Точно. Графологическую экспертизу делали. Она подтвердила, что писала именно Лариса Петровна.
   - А вы откуда об этом узнали?
   - У меня брат в милиции работает. Он и поведал как-то. Ну, то, что можно рассказывать. Открытая информация, как он сказал.
   - Спасибо, вам! - поблагодарил я женщину.
   - Не за что.
  
   * * *
  
   После таких новостей я отправился в Парк. Тучи хмурились над головой, заслоняя небо. Солнце скрылось. Холодный воздух покусывал уши и нос.
   Что же ты наделала, Марина!? - кричала моя душа.
   Как ты могла, пай-девочка!? - щемило в сердце.
   Зачем, девушка с севера!? - недоумевал мозг. - Неужели я никогда не увижу твоих серых раскосых глаз? А может, это плата за "оживление"?
   Парк встретил тишиной и молчанием. Он будто знал, и сочувствовал мне, сопереживая горечи утраты. Парк был свидетелем наших встреч, а значит того, что уже никогда не вернётся. Дважды мы бывали с Мариной здесь, однако этого оказалось достаточно, ибо память в подобных местах в состоянии творить чудеса. Я вспомнил вдруг совершенно отчётливо, как мы шли вдвоём по ковру осыпающейся листвы. Окрестные холмы были расцвечены колоритом осенних красок. Улетающие птицы пели свои грустные прощальные песни. Лёгкий ветерок шевелил опавшую листву, и, морща воды реки, уносился прочь, в сторону холмов левого берега.
   Кто же похитил тебя, барышня с причёской под мальчика?
   Что с тобой сделали эти подонки?
   Где ты сейчас?
   Жива ли?
   Только теперь я понял вдруг, как дорога мне эта девушка. Как не ценил я её. Как я был высокомерен и пренебрежителен. И как явно не любил! А теперь вот, как в пословице: что имею - не ценю, а потерявши - плачу!
   Мне вдруг захотелось вернуться в ту счастливейшую осень, когда я был иным, и не таким, как теперь, а Маринка была жива и невредима. И всё вокруг нас было по-другому. Как в сказке. Мне очень хотелось этого возвращения, и я старался выудить из себя воспоминания тех дней. Я закрыл глаза и попытался вспомнить, вызывая из собственных глубин давно позабытые образы. Однако полного ощущения тех дней восстановить не удавалось. Оно ускользало, словно уносимое ветром, оставляя лишь шорох листьев, замирающих за спиной. Видно одной памяти для этого недостаточно, и должно быть ещё что-то. То, что выше и могущественнее нас. То, что было, есть и будет непостижимым. То, что стоит за Гранью. Это и есть Чудо. Чудо забытья. Потому что для полного восстановления ощущений тех дней необходимо забыть о Романе Вовгуре, или чтобы у него отросла рука, восстановился глаз, и выздоровело всё остальное. Забыть о том, что под твоим именем похоронен Славик Скоба. Или, чтобы его вдруг оживили, как меня. Надо забыть, что Людка Алексиевич собралась замуж за Романа Вовгуру, а сделать так, чтобы девушка моей мечты снова училась в Столице, и я бы ревновал её к каждому негру. А ещё надо забыть Викторию Назарову и всю её семейку с Иван Иванычем в придачу.
   Вот тогда ощущения вернутся, а пока я точно знаю одно: Марина Копылова бесследно исчезла летом 1984 года. Какие уж тут ощущения!?
   От одной мысли о том, что с ней могли сделать эти подонки, меня бросало в жар. Пол жизни бы отдал, чтобы добраться до них, а потом оказаться в тихом, укромном месте, и насладиться местью. Я бы разрезал их на части. Всех. По одному. Медленно и неторопливо отрезая по кусочку. Тупой столовой ложкой. Под звуки классической музыки.
   Неужели я становлюсь садистом?
   Нет! Просто я с детства ненавижу людей, которые причиняют боль кошкам, собакам, детям и женщинам.
   Я остановился, переводя дух. Оказывается, и от мыслей можно устать, и от предположений задыхаться, и от воспоминаний вспотеть. Или это новое качество моего организма?
   Парк окружал меня со всех сторон, и мне почудилось, что он хочет мне поведать о чём-то, чего никто не знает. Сообщить о важной тайне, неведомой никому. Рассказать самую главную правду, без которой невозможно жить дальше. Но я не понимал его, потому что был слишком практичен. К сожалению, я не умел читать жизнь по тайным знакам. Я снова шёл вперёд, всё далее углубляясь в чрево Парка, а он будто поглощал меня, даря взамен картины и образы, так знакомые мне с давних пор. Вот аллея дубов, разросшаяся до размеров леса, и простирающаяся теперь на многие километры вокруг. Вот развалины неведомой постройки, которая стоит здесь уже десятки лет, и столько же ещё простоит. Вот металлический проржавевший каркас неведомого сооружения, смысл которого ускользал от понимания. А вот и старое заброшенное кладбище.
   Я остановился. Всё было, как тогда, в октябре 1983 года. Ведь именно здесь мы бродили по осеннему Парку. И деревья, обступившие нас со всех сторон, были те же. И извилистые дорожки, теперь запорошенные снегом, казались теми же. И речка Горка, лениво петляющая меж холмов, делала это уже сотни тысяч лет. Всё было, как тогда, и может быть поэтому, мне показалось вдруг, что стоит лишь повернуть голову, и я увижу то, о чём так многозначительно молчит Парк.
   Я стал поворачиваться. Как только я сделал это, мир начал меняться на ограниченном участке кладбища. Время замерло. Пространство изогнулось немыслимой параболой, пытаясь отразить в себе иную реальность, и в этом отражении, между застывшими мгновениями, мне почудилось, что я вижу смутный женский силуэт. Он был едва различим на границе двух сред разной плотности, и был похож на тень, промелькнувшую в вечерних сумерках на стыке дня и ночи. А далее, я уловил рядом с собой еле слышный шорох шагов. Рука непроизвольно потянулась на звук. Медленно, словно преодолевая сопротивление, ладонь двигалась в сторону шороха, пока я не почувствовал, что касаюсь чьей-то одежды. А далее, я услышал чёткий звук женских каблучков, цокающих по асфальту, и удаляющихся в пустоту.
   Но ведь асфальта-то нигде не было! Я оторопело замер. Что это? Женский силуэт ясно выделялся на фоне кладбища. Я видел лёгкую фигурку, двигающуюся между крестов, короткую стрижку "под мальчика", складки расстёгнутого плаща. Она медленно удалялась от меня, её образ тускнел, силуэт исчезал, оставляя лишь дымку, лёгкую, как облачко, тут же унесённую налетевшим ветром.
   Пространство выпрямилось. Время ожило. Мир стал прежним. Я стоял посреди аллеи, словно громом поражённый, устремив взгляд на кладбище. Там никого не было. Может, показалось? Я видел лишь лёгкое подрагивание воздуха, как от сильно нагретой земли. Зыбь, едва уловимую, как круги на воде. Не раздумывая, я сделал шаг вперёд. Всё вокруг наэлектризовалось. Вдоль деревьев трещали и шипели зигзаги голубоватых молний. Каждая ветка искрилась, словно бенгальский огонь. Стало темно, как ночью. В небесной черноте сверкали чуждой геометрией неведомые созвездия. Воздух ощутимо пружинил, а с неба, сверкающим ливнем пролился метеоритный дождь.
   А затем всё исчезло. На ГРЭС что-то загрохотало, и, с металлическим скрежетом, вереща надрывно, рухнуло на землю. Птицы беспокойно зачирикали, и, вспорхнув с деревьев, закружили по округе. Я развернулся, и отправился к выходу из Парка. Пройдя несколько десятков шагов - оглянулся. Птички продолжали летать и чирикать. ГРЭС грохотала. А на кладбище ничего не происходило.
   Показалось?
  
   * * *
  
   Сначала подняли и оттянули "времянку" с фотографией Виктора Марецкого на фасаде. Сверка фото с оригиналом длилась всего лишь несколько секунд, и вот уже понятые с зеваками испуганно косились, то на меня, то на моё изображение. После сверки, иные крестились истово, надеясь на Бога. Иные сплёвывали через левое плечо, рассчитывая на дьявола. Иные произносили заговоры и хватались за обереги, доверяясь мелкой нечисти. Однако во всех случаях имелся полный набор мракобесий и предрассудков, которым был обильно подвержен деклассированный элемент города Горска.
   Ха-ха! А чем ты лучше? - поинтересовался внутренний голос. - Одно падение в горящем вертолёте чего стоит! Вспомни свои моления, камлания и хватания за обереги! И стук по дереву вспомни!
   Так то ж вертолёт! - аргументировано ответил я. - К тому же горящий и падающий. Это, ни в какое сравнение не идёт. И, кстати, помогло ведь!
   Потом с могильного холмика убрали цветы и венки. На мгновение обнажилась чёрная земля, которая тут же начала покрываться снегом, будто закрашиваемая невидимой кистью. Снегопад усилился, когда кладбищенские ребята начали копать. Природа возмущалась, ибо то, что в земле, это уже её собственность. Через пятнадцать минут к природе присоединились работяги, заскулив о том, что погодные условия ни ахти, и надо бы... ускорить процесс. Я вручил им заранее приготовленную бутылку водки. Менты отвернулись, прокуратура смотрела в небо, общественность потупилась. Однако многовековой ритуал возымел действие: лица рабочих повеселели, глаза заблестели, руки перестали дрожать. Сдобренная допингом работа закипела на гораздо более высоком уровне.
   Несмотря на непогоду, зевак прибавилось. Более того, публика продолжала прибывать. Видно слух об идентичности лица "одного молодого человека" и фотографии на "времянке" разнёсся по кладбищу быстрее ветра. А народ-то у нас любопытный. И любознательный. И ещё многое чего. В общем, несмотря на призывы блюстителей порядка разойтись, зрительская аудитория росла, будто снежный ком, сорвавшийся с горы.
   Вскоре, гроб дал о себе знать, и глухой стук лопаты возвестил о достижении цели. Рабочие обкопали гроб, отложили инструмент, и взялись за лямки. Теперь - подъём, и дело в шляпе. Но сначала ещё бутылка водки. По договорённости. Для поднятия духа и восстановления сил. Употребление заняло лишь краткий миг, и после этого ребята подняли гроб на поверхность в течение двух минут. Влажные комья земли прилипли к предмету всеобщего внимания. Рабочие установили его на специальный ложемент, и отошли. В порыве любопытства народ придвинулся вплотную, и продолжал напирать. На милицию никто не обращал внимания. Призывы "разойтись" - игнорировались. Требования "не скапливаться" - отвергались. Видя неуправляемость толпы, милиционеры плюнули на протокол, и лишь не пропускали любопытствующих в пределы огороженной территории.
   Я почувствовал на себе взгляд, и обернулся. Это была Люда. Девушка моей мечты смотрела так, будто меня только что выкопали из могилы, и я восстал из гроба. Лишь теперь мне стало ясно, что чувствовали близкие люди и родственники в процессе моих метаморфоз. Сначала - сообщение о смерти, потом - закрытый гроб, далее - похороны с поминками. Слёзы, плач, рыдания. А после этого - нате вам - вот он я! Витя Марецкий, собственной персоной. Берите, пока тёпленький. Щупайте, гладьте, целуйте!
   Однако, похоже, мой погребальный бенефис ещё не закончился. Видно время не пришло, и пляски со смертью продолжаются. На повестке дня остаётся главный вопрос: так кто же там в гробу? И, если это не Славик Скоба, то - кто?
   Я отвернулся, и больше не смотрел на Людку. Мне надоело каяться, потому что не в чем. Надоело оправдываться, что остался в живых. Надоело чувствовать вину за то, что жив и здоров, потому что ни я так решил. Надоело отводить взгляд, когда вставал вопрос о последней награде: ордене "Боевого Красного Знамени". Надоело всё, что связано с событиями, произошедшими после 13 октября 1985 года.
   Может, действительно уехать?
   Гроб вскрыли, наконец. Чтобы не тянуть резину, я первым подошёл к нему, и заглянул внутрь. Не скажу, что я ожидал увидеть именно это, но я очень рассчитывал на подобную картину. От сердца отлегло. На душе стало легко и почти весело. Я очень боялся, что в гробу окажется именно Славик. И, хотя товарищ Скоба когда-то хотел меня убить, я очень не хотел увидеть его в соответствующем виде.
   И, наверное, Господь услышал меня, и в очередной раз пожалел, а может, это просто входило в его планы, но внутри гроба не оказалось никого. Гроб был пуст, как пустая консервная банка.
   Мне стало весело, и я рассмеялся. Публика вокруг замолчала, справедливо полагая, что в подобных местах смеются только сумасшедшие. Люди опасливо поглядывали на меня, а кое-кто даже подался назад.
   Стало ещё веселее, а в следующий миг мне вдруг привиделся ефрейтор Скоба с равнодушным зелёным взглядом в глазах. Он курил "Marlboro", а на губах его играла ироничная полуулыбка. Ему было всё по-фигу. Как всегда!
  
  
   Продолжение следует.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"