Аннотация: Два ветерана восстанавливают справедливость в деревушке
С А М О С У Д
повесть
Александр Машевский
гор. Москва
I.
Дед Тимофей сидел на завалинке и, не без удовольствия затягиваясь хорошо просушенной на печи "Примой", жмурился от яркого летнего солнца.
Спешить было некуда. Старый Тимофей уже второй день был сам себе хозяином. Его старуха подалась в город навестить старшего сына. Обещала вернуться через пару недель, как только проверится у врачей по всем своим женским болезням.
Конечно, всех дел не переделать, но с основными "партейными поручениями" своей Матрены дед Тимофей справлялся. И всего-то - скотину накормить в лице поросёнка Васьки да стайку кур загнать на шестки, ну и небольшой огородик полить, благо колодец был тут же, во дворе.
Дом, построенный его отцом в аккурат сразу после войны, напоминал гриб-боровик. Ладный и объёмистый. В лучшие времена человек по двадцать в нём собиралось, всем хватало места. Но эти времена прошли, "птенцы" разлетелись из гнезда кто куда, и наведывались в родительский дом очень редко.
Тимофей с Матрёной понимали, что они доживают здесь свои последние денёчки, коих осталось не так уж и много, впрочем, как и здоровья. Вслух эта проблема даже не обсуждалась.
Жизнь испытывала Тимофея Сорокина на прочность долго и всерьез.
Голодное колхозное детство. Редкое в ту пору восьмиклассное образование. К зависти одногодков получил повестку в пограничные войска, где и пригодились его навыки работы на одном-единственном колхозном тракторе. Так и служил на западной границе до самой войны. В одном из боев его блиндаж был разнесён в щепки прямым попаданием снаряда. Оглохшего и обгоревшего безоружного сержанта Сорокина повязал совсем молоденький фриц, наведя на него свой "шмайсер". Нет, никак не мог Тимофей броситься на немца с голыми руками: ему просто очень хотелось жить. И только.
Потом были и побег из плена, и долгая дорога к своим. А там вместо приказа на охрану и оборону границы Тимофей Сорокин получил из рук вершителей солдатских судеб направление в одно из многочисленных "воспитательных" учреждений ГУЛАГа.
В пятьдесят третьем посчастливилось вернуться в родное село. Отец принял сына молча и до самой своей смерти ни о чем его не спрашивал. Да и зачем? И так все было ясно.
Много позже, когда жажда выговориться стала нестерпимой, Тимофей ушел из молчаливого коллектива слесарной мастерской и под старость лет взялся учить детишек труду и всяким другим житейским премудростям в этой же самой школе-восьмилетке.
Сейчас этой школы нет и в помине, поскольку нет и ребятни в некогда процветавшем селе Ярково, славившегося на всю округу своими шумными ярмарками да красавицами-невестами, сосватать которых считалось чуть ли не пределом мечтаний у заезжих купцов. От села, как говаривала бабка Матрёна, остались "таперича только рожки, а ножки убежали в город". Оставшись без хозяев, дома как-то сгорбились, многие просто развалились под тяжестью лет. Не вовремя начатая перестройка разметала сельский люд по России в поисках лучшей жизни, а то и просто куска хлеба, хотя земля здесь всегда была урожайной.
Всё в округе заросло буйным кустарником и спряталось в высоченной траве и лопухах. Жизнь тлела только в пяти избах. Иногда в дома с забитыми крест на крест окнами проникали невесть как забредшие сюда "туристы" и крушили всё, что ни подвернётся под руку.
Дед Тимофей раскурил новую сигарету и аккуратно убрал горелую спичку обратно в коробок. Порядок он любил во всём и очень переживал, когда встречался с бесхозяйственностью и головотяпством.
Боль, которую ему причинили в молодости и враги, и свои, притупившись было, вспыхнула с новой силой. Заклятый друг деда Тимофея, старенький чёрно-белый телевизор "Горизонт", приобретенный по случаю у сбегавшего из колхоза запойного агронома, заставлял старика с новой силой страдать и переживать за судьбы голодающих шахтёров, учителей и студентов, плакать над жертвами участившихся в стране катастроф. Наводил ужас рост бандитизма, и старик в душе радовался, что живет далеко от этой чёртовой цивилизации и даже от районного центра, где возглавляемые чуть ли не самими работниками правоохранительных органов преступные группировки, как говорят телекомментаторы, делят меж собой сферы влияния с лицами кавказской национальности, средь бела дня сшибаясь в кровавых рукопашных схватках.
Ему было интересно, а смогли бы вот так наши русские ребята учинить безнаказанный погром на базаре в каком-нибудь Баку или Тбилиси?
Нет. А у нас, значит, всё можно. Времена-а!
Видал дед Тимофей на железнодорожной станции этих золотозубых усачей, гордо прохаживающихся с отвисшими животами мимо своих торговых палаток, в которых дородные русские девки за гроши торговали с утра до ночи явно не кавказскими бананами и апельсинами.
Дед просто не верил, чтобы за такой короткий срок жизнь для большей части трудового народа потеряла всякий смысл. Он в глубине души понимал, что на Русь свалилось какое-то новое несчастье, которое будет похлеще татаро-монгольского ига. И кто ж этим игом руководит?
Порой он принимался философствовать, мыслить в общепланетном масштабе и, сколько бы ни пытался, никак не мог вспомнить ещё хотя бы один народ земного шара, чье имя было бы в то же время словом прилагательным, как, например, русский. Выходит, мы одни во все века к кому-то прилагаться должны? Может, в этом все наши беды? Но сама эта мысль была ему противна. Ведь помнит он те времена, когда жилось хорошо.
А тут ещё одна сногсшибательная новость: два прилагательных вместе - новый русский! А как вам нравится выражение "новый русский голубой"? Это чтоб три прилагательных к ряду являлись именем существительным и шли без запятой? Ну, вы меня извините! В такой грамматике он был не силен.
Когда с голубого экрана несли откровенную чушь, старик вырубал телевизор и долго не мог заснуть, ругая себя в который раз за то, что смалодушничал и позволил электронному врагу снова одержать верх. Впредь зарекался включать, но тяга к новостям и надежда на "чего хорошего скажут" всё же была сильнее.
Дед поднялся с завалинки и, легонько поддерживая натруженную поясницу, несколько раз согнулся и разогнулся, сопровождая эту своеобразную зарядку громким кряхтением.
- Чиво это ты, Тимоха, скрипишь, как телега несмазанная? - сосед приветливо помахал рукой. - Заходь ко мне, пока моя карга на огороде. Смажу кой- чего...
- Спасибо, Кузьма! - дед ответил с полупоклоном. - К непогоде скриплю. Оно, конечно, смазка не помешает, но хотел бы в трезвости до старой баньки к ручью сбегать. Давненько хочу лавочку оттуда принесть.
- А на кой она тебе?
- От завалинки, Кузьма, что-то сыростью стало тянуть, да так, что собачья поддёвка не спасает.
- Собачья, кошачья... Щас такой микстурой натрём, как лось молодой по лесу бегать будешь. Двойной собственной очистки! Вкус, как Райкин говаривал, специфический!
- Ладно, чёрт тя дери! Кого хошь соблазнишь.
Тимофей, держась за поясницу, засеменил к калитке.
С соседями, Кузьмой и Марией Ефремовыми, он жил мирно. Конфликты, правда, меж ними случались, но все так, по мелочи: то ефремовские голодранцы у него черешню обломают, то сорокинские сделают набег на соседскую антоновку. Приходилось применять воспитательные меры - крапивы в штаны малолеткам сунуть или ремнем по заднице огреть. Ну а теперь вот налеты на чужие сады-огороды совершать некому стало...
Свою избу Кузьма Ефремов на околице обжил по стариковским меркам не так уж и давно. Он был немножко старше Тимофея Ивановича, но выглядел значительно моложе своих лет. Тоже побывал и на фронте, и в лагере, но с той лишь разницей, что осужденным он не был, а только охранял их. Окончил военное училище, однако служба как-то не пошла. Уволился, был на целине комсомольским вожаком, затем инструктором райкома партии. Завершил карьеру замзавбазой "Вторсырье" в городе Грязи Липецкой области - пожар там случился, Кузьма попал под следствие и слегка "охладился" в изоляторе, пока оно шло.
Так что им всегда было о чём поговорить, когда сиживали долгими вечерами за самоваром или чем-нибудь ещё. Старость уравняла их в правах и должностях.
...Вслед за Кузьмой дед Тимофей вошел в скособоченную сараюху, где у Егорыча была оборудована "ленинская комната". В кладовке на стене висели портрет вождя мирового пролетариата и карта полезных ископаемых СССР. Там же, на полке, аккуратно хранились подшивки выцветших газет и стопкой лежали партийно-политические брошюры.
На столе, выкрашенном почему-то в радикально красный цвет, уже стояла пол-литровая банка с самогоном "двойной очистки". Кузьма извлек из-под стола алюминиевую миску с замечательными солёными огурчиками прошлого урожая с тонким ароматом смородинового листа.
Тимофей взял хрусткий корнишон и покрутил головой.
- Без хлеба-то, Кузьма, как?
- А так! Огурец уж и за закусь не считаешь! - обиделся Кузьма. - А ты поди вон у этой конвоирши стырь кусочек! Всё видит!
Кузьма ткнул пальцем в направлении портрета вождя, где в стену сарая был вмонтирован и замаскирован умелой рукой дверной глазок, дававший возможность обозревать стратегически важный участок огорода и тропинку, ведущую к сараю. Такую необходимую в хозяйстве оптику Кузьма купил на станции у какого-то старьёвщика специально для визуального наблюдения за домочадцами и изредка бывавшими здесь слугами правопорядка. Так старая Аникеевна лишилась всяких шансов застукать мужа за аморальным производством и принятием внутрь "градуса". А уж как любила она, грешным делом, выместить на муже всю накопившуюся за день "отрицательную заряженность"!
- Ну-ка махни, Тимофей! - приказал Кузьма. - И тут же мне отгадай, что там для скусу нацежено дополнительно?
- Откудова мне знать, может какая химия и нацежена. Вон по телевизору говорят, будто щас ничего жрать нельзя, одни наголенные нитраты и заморские красители. - Тимофей с отвращением понюхал прозрачный продукт винокуренного производства. - Слышал, небось, скока своего народу-то от хреновой водки в нашей России перемерло? Свои же родные виноделы и загубили. Значится, самогон должон чистым быть...
Из стакана шибало в нос запахом трофейного одеколона, брошенного немчурой при отступлении.
- Га-да-сь! - выдохнул Тимофей, хватаясь за горло.
- Сам ты "га-да-сь"! Вересковый экстракт, - раскрыл секрет Кузьма и лихо выпил жидкость, ни разу не шелохнув при этом своим острым кадыком. И, смачно хрумкнув огурчиком, спросил: - Ещё джину, сэр?
- Не, - Тимофей накрыл стакан ладонью. - Сбегаю на берег, тогда, может, и ещё примем.
- Ну, как говорится, Тимоша, куй железо...- Кузьма глянул в "глазок" и сделал руками "крест". - Всё! Вон мой управдом чешет. Расходимся!
Выбравшись из "ленкомнаты", старики двинулись в разные стороны. Кузьма со сладчайшей улыбкой направился встречать благоверную, которую не шибко, но побаивался, как и все остальные бывшие ответственные работники такого ранга. Ну а дед Тимофей зашагал к обмелевшей речушке, продираясь сквозь густой бурьян, пожиравший и без того узенькую тропинку.
Нахлынувшие было к вечеру тоска и жалость ко всему живому и обездоленному на планете немного отступили. Горизонты расширились, и на душе стало теплее. "Вересковый" напиток удобно улёгся в желудке, согревая нутро своим теплом. Какая-то пичужка звонко свистнула над ухом и проворно скрылась в отцветающей черёмухе. Старик хотел было повторить эти звуки, но вместо молодецкой трели прозвучало жуткое "фи-ш-шшш-шь"! Да, то ли дело раньше!
Заметно погрустневший дед двинулся дальше за злополучной лавкой, стоявшей в бане, и которая давно уже не слышала хлестких ударов березового веничка, сладких стонов стариков да отчаянного визга расходившихся молодых парильщиков, нагишом сигавших с мостика в студеную воду Старицы.
- Эх, ласковая ты моя, - старик смахнул невесть откуда взявшуюся слезу и похлопал рукой по прокопченной насквозь стене строения с уже разбитыми окнами и поваленной пробегавшими мимо вандалами трубой.
Дверь бани была закрыта и подпёрта снаружи отодранной от забора доской.
- На кой ляд? - удивился дед Тимофей и пинком отшвырнул её подальше. - Вот пакостники! Уже прописались, поди. Я им покажу, алкашам, без спросу-то!
Дед не на шутку распалился. Знал он эту братию, от которой ни в лагере, ни в ремонтной мастерской, ни на пенсии не было отбою. И теперь лезут даже со станции, даром что десять километров топать приходится. Бомжи, пропившие свои квартиры в городе, изредка совершали набеги на село, ночуя в заброшенных домах и питаясь с грядки у оставшихся старожилов. Прошлым летом пришлось даже из ружья пальнуть, чтобы отвадить нежданных гостей от дармовой закуски.
Честно признаться, со своим соседом он любил выпить, но чинно, с огурчиком, с другой какой выдумкой. Это в счёт не шло. Беспробудщину Тимофей не любил. Сколько людей со свету сгинуло по причине отсутствия меры! Да и старший сын в деревню который уже год носа красного не кажет. Стыдно. Батька ведь этому не учил, сам пристрастился. Вот старуха и подалась в город по приглашению невестки заодно и семью укреплять.
Лет пять назад на другом конце Ярково, в аккурат на Пасху, целая семья сгорела по пьянке вместе с домом. Разговелись, называется.
Всё никак не напьются, проклятые.
- От твари, от негодные! - дед открыл дверь и в своих предположениях не обманулся.
В предбаннике несло мочой и блевотиной. На полу валялись пустые бутылки и какое-то тряпье.
- Ну, если лавку мою разломали, паскуды! - взяв проржавевший металлический ковшик, старик решительно шагнул в полумрак парилки, одновременно выполнявшей в деревнях и функции моечного отделения. - Вот я вас щас шугану!
Старые глаза долго привыкали к темноте. Подслеповатое оконце, может, и справлялось бы со своей задачей, если бы не кусты черёмухи, вымахавшей за добрый десяток лет выше бани.
Под окошком стояла та самая лавка, за которой, собственно, и пришел дед Тимофей. А на ней... На ней лежал человек.
- А ну, брысь отсюдова! Бесстыжие! Устроили тут лежбище, сволочи!
Дед решительно взмахнул ковшом.
Человек не отзывался.
Старика охватило нехорошее предчувствие. Такое уже не раз бывало с ним в лагере, когда от голода и холода умирали люди, лежавшие рядом с ним на нарах.
Страх, родившийся в глубине души, постепенно начал сковывать все тело. Ноги одеревенели, руки ослабленно опустились вниз, и только грохнувший об пол ковш заставил этот страх отступить.
Тимофей пригляделся.
На лавке лежала совсем ещё юная и совершенно голая девушка. Руки и ноги её были привязаны к скамье. Тело, покрытое кровоподтеками и ссадинами, представляло собой огромный синяк. Наспех скрученный жгут, проходивший между зубами и крепивший голову к доске, делал её лицо смеющимся жутким беззвучным смехом. Вся лавка была в крови.
- Господи, прости! Покойница!..
Дед выскочил из бани и побежал к сараю, где только что расстался со своим хлебосольным соседом. Хмель выветрился мгновенно.
- Ку-Ку-Кузьма! - орал дед, подбегая к дому. Ему стало плохо, и он схватился за сердце, оседая на завалинку.
Из окна выглянуло недовольное лицо старухи.
- Ты чё, Тимоха, орешь как заполошный? - она погрозила ему крючковатым пальцем. - Мой касатик спит уже. Хватит вам!
- Да я, это... Буди, говорю! - задыхался Тимофей. - Буди, дело есть срочное, Аникеевна! Не вру я!
Сосед называл её по отчеству крайне редко и только в исключительных случаях. Поэтому, почуяв неладное, она резво бросилась в спальню, и буквально через минуту Кузьма уже грохотал по лестнице своими сапожищами.
- Ты чё? Пожар, что ли, али кака друга беда? - Кузьма испуганно таращил глаза.
- Хуже, - перевёл дух Тимофей, - хуже, сосед. Убийство тут! Вон там, в бане!
Кузьма плюхнулся рядом на завалинку.
- Да ты чё? Ты это брось! А кого ты?
- Да не я! Там уже было убито. Вроде как женщину молодую кто-то порешил. - Тимофей поднялся с завалинки. - Бери какую тряпицу и айда в баню.
- Ох ты, горе какое! - запричитал Кузьма и бросился в избу.
Вооружившись кольями, деды пошли к бане, тихо перебрасываясь словами.
- А вдруг он где-то рядом?
- Да нет, чего ему тут ловить? - шептал Тимофей. - Смылся уже давно. Это только в книжках убийцы обратно на место происшествия нагло лезут. А тут ещё женщина, понимаешь?
- Какой пульс, дурак старый! Ты его у меня пощупай! Думал, что в портки наделаю со страху. Давно такого не видел. Одно дело - на войне, а тут в мирное время - труп. Да ещё и в моей бане.
Никто из них не решался первым войти в открытую дверь. А вдруг там уже кто-то есть?
- Может, Тимоха, милицию свистнуть? Это ихнее дело - трупы таскать из бань, - предложил Кузьма.
- Ага, досвищешься, как же. Поди уже нажрались и сами там вроде трупов. Да и кто на станцию побегет, твоя баба, что ли? - Тимофей показал рукой в сторону дома Ефремовых, представив на миг перепуганное лицо Аникеевны, которой предстояло бы "лететь" на станцию по лесу десять километров. - К утру, глядишь, и обернётся. А тут улика. Спрятать могут. Ну, давай, иди!
- Не-а, твоя баня, ты и шуруй. - Кузьма шагнул в сторону.
- Ну и чёрт с тобой! - сказал дед и вошёл в предбанник.
II.
Юрке Меконину в жизни не везло.
Рос он в обычной крестьянской семье. В меру был сыт, с голой задницей и в лаптях по селу не бегал. Хоть батька и умер рано, зато мать была работящей, кормила и обстирывала пятерых лоботрясов, из которых Юрка был самым маленьким. Братовья его не любили за постоянные ябеды и доносы и частенько били.
В школе ему учиться не хотелось, манили дальние страны и длинные рубли.
Где бы взять?
Взял. Подглядев, где мать прячет свои трудовые сбережения на "черный день", Юрка значительно облегчил её чулок, но сумел доехать только до Москвы.
Били рыжего проходимца всей семьей. Особенно старались те, кто остался на зиму без сапог. Даже Юркина бабка извернулась и от всей души врезала паршивцу клюкой вдоль хребтины.
В общем, дома ему тогда досталось изрядно, и подобное повторялось потом не раз и не два.
Поняв, что под родной крышей кроме колотушек ему ждать больше нечего, Юрка решил выбиться в уличные "авторитеты" и стал добиваться своего. Глумиться над маленькими детьми доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Рёв обиженного карапуза действовал как бальзам на раны, нанесённые Юрке старшими братьями.
Он мстил всем.
Став повзрослее, Юрка настрополился сочетать приятное с полезным: лупил и грабил одновременно, отнимая у учеников деньги на школьные завтраки и обещая лупить и впредь, если у кого не оказывалось откупного.
Но так вечно продолжаться не могло. Как-то после школы, разбогатев в очередной раз и выпив с местными алкашами на "кровно заработанные" деньги дешевого "Солнцедара", Юрка выместил всю свою злобу на самом несговорчивом и хилом очкарике, никак не желавшем расставаться с деньгами. Бил долго, куда попало. Когда его оттащили взрослые, было уже поздно. Очкарик умер, так и не разжав кулачка с медяками.
Юрку посадили. За свой гнусный характер и постоянное стремление заложить своих сокамерников Юрка в первую же неделю был показательно опущен. Даже в зоне таких, как он, не жаловали, а посему весь свой срок он отбывал, ютясь возле параши.
Дома его никто не ждал. Да и ждать было уже некому. Бабы померли, братьев "забрили" в армию, и в селе они больше не появлялись.
Вернувшись из мест заключения, Юрка в Ярково не поехал, а остался на станции шаромыжничать. Приворовывал на рынке, иногда отрывал углы на бану* у зазевавшихся пассажиров и обдирал лопоухих провинциалов "в наперсток".
Лёгкие деньги позволили пристраститься к водочке, но хмелел он даже от фужера шампанского. Сказывалась старая травма головы, полученная в зоне. Через месячишко нашел себе из привокзальной шушеры дебильную сожительницу с хатой, которая по только ей известным признакам сумела разглядеть в нём быстро набирающего жизненные силы мужика.
В грязной постели пьяный Юрка был зол и неистощим.
Жизнь, оказывается, только начиналась. Однако, долго задерживаться ему здесь не хотелось. "Зашевелившиеся" деньжата гнали Юркину мечту к синему морю, в след за курьерскими поездами, набитыми богатыми и бледными пассажирами. Он уже видел себя среди них.
...Начало лета выдалось тёплым, и спать можно было уже практически везде. Юрка слонялся с дружками по перрону в ожидании скорого из Москвы. Тупоголовая и вечно нечёсаная шалава надоела ему своими сексуальными домогательствами хуже горькой редьки. Хотелось чистой и высокой любви. К тому же "бабки" для этого были.
Молоденькая девчушка - стройная, само очарование - сошла с поезда.
Девушка ойкнула от испуга и двумя руками вцепилась в чемоданные ремни.
________________________________________
* отрывать углы на бану - воровать чемоданы на вокзале
- Да не трусь, не съем я твой чемодан! - Юрка перешёл на "ты".
- Отдайте, пожалуйста, я вас прошу! - девушка потянула чемодан к себе.
Юрка не отдавал.
- Так куда нам?
- Да мне бы в Ярково попасть засветло, - робко молвила красавица.
От близости юного тела и нежных льняных волос Юрке сделалось плохо. Он мысленно уже целовал эти сказочные васильковые глаза и тонкую шею, заламывал за спину противящиеся руки и добирался до трепетной груди...
- Ну, в Яркове-то я всех знаю, а "вас я вижу в первый раз", как в песне поется. И чьи это мы такие будем?
- Извините, - сказала девушка, так и не убрав руку с чемодана, - я, пожалуй, пойду. Я дорогу знаю.
Юрка обиделся.
- Ничего себе "пойду"! Десять вёрст до небёс и всё лесом! А я-то, дурак, помочь хотел. Думал подбросить по пути...
- Вы на машине? - обрадовалась приезжая.
Юрка сделался гордым и богатым.
- А как же, вон их сколько, выбирай! - кивнул он в сторону частного автомобильного сектора, томившегося в ожидании седоков.
Юрка почти силой подтащил девушку к стоянке и заставил сесть в машину, закинув чемодан в багажник.
Лихой водила, вдавив педаль до полика, вмиг доставил молодую пару до полуразрушенного мостка через речку, отделявшую Ярково от "большой земли".
- А тут как-нибудь сами...
Парень хихикнул и содрал с кавалера деньги за "два конца", но пообещал за отдельную плату минут пять подождать, если тот поторопится.
...Одинокая бабка Клавдия каждый день напяливала очки на резинке вместо дужек и по несколько раз перечитывала одно и то же письмо от внучки, обещавшей снова приехать на летние каникулы. Баба Клава была стара. Сил хватало только истопить печку да натыкать по весне во вскопанную с превеликим трудом грядку рассады какой- никакой зелени.
Прошлым летом свершилось чудо. Её посетил, как она любила повторять своей, такой же одинокой и немощной, соседке, сам ангел - нежданно-негаданно на каникулы к ней приехала внучка Настя, воспитывавшаяся у двоюродной тётки в Серпухове. Всё бы было у старой Клавдии хорошо, не погибни Настина мать вместе со своим новым мужем, севшим за руль после дикой пьянки на сельской свадьбе. Гружёный бетонными плитами огромный грузовик даже не затормозил, когда под ним хрустнули сплющенные голубые "жигули", некогда бывшие предметом гордости чуть ли ни всего Ярково. И если бы не здешние кузнецы-умельцы, распилившие кузов, то и мать, и отчима так бы и похоронили вместе с голубой "копейкой".
...Настенька обстирала и обштопала поизносившуюся старуху, как смогла, заготовила дровишек, прибралась в избе. А по вечерам она ставила на стол запылившийся без дела ведёрный самовар и пила с бабой Клавой чай с "городскими" карамельками.
Старая встрепенулась, будто бы ещё не всё переделала в своей многострадальной деревенской жизни и стала чаще обычного молиться на скорое свидание со своей любимой внученькой.
Тем же летом, перед отправкой на службу в пограничные войска, своего деда Тимофея навестил шустрый внучек Лёшка. Парень влюбился в Настю не на шутку и страшно загрустил по причине долгих двух лет разлуки. Жениться ему не позволили, так как Настёне едва исполнилось пятнадцать.
Чего уж там ей наговорил Лёшка, никто не слышал, но знали все: Анастасия поклялась ждать его возвращения эти два года.
Нежные письма шли в Серпухов нескончаемым потоком. Несколько штук достались и деду Тимофею, в которых Лёшка почти слёзно просил не подпускать к Настёнке никого.
III.
- Это гороскоп мне сегодня с утра фартит! - Юрка нёс чемодан с гостинцами на плече. - Нельзя упускать такой случай! Сирота, да и живет, чёрт знает где. Ну и пруха же мне сегодня!
У поваленного ураганным ветром дерева девушка остановилась.
- Спасибо Вам, Юрий, - сказала Настя и протянула ему деньги за такси, явно о них жалея и коря себя за то, что не поехала на какой-нибудь попутной телеге. А если и нет, то и пешком бы добралась с утра, просидев ночь на вокзале.
- Ну, вы меня, Анастасия Яковлевна, ваще что ли за фраера держите? - опять обиделся рыжий Казанова. - У меня этих денег море. Это, это как бы мой Вам подарок, как земляку! Привет бабусе, завтра свидимся!
И Юрка, элегантно откланявшись, бросился к уже сигналившей ему машине.
- Ну и чувиха у тебя, корешок! Может, попользуемся в складчину? - водила хихикнул, обнажая мелкие крысиные зубы.
- Отвали, сам справлюсь!
Настя подхватила чемодан и вошла через скрипучую калитку в маленький дворик, соответствующий размеру постройки.
На следующий день в это же самое время Юрка притащился со станции пешком, неся в руках полиэтиленовые мешки со всякой всячиной. По такому случаю он не поскупился и набрал дорогих конфет в ярких упаковках, хорошей водки и шампанского и даже прикупил роскошный торт с красной розочкой посреди кремовых узоров.
В приличном костюмчике, белой рубашке с отложным воротничком и парой ландышей в петлице, Юрка казался себе неотразимым.
Баба Клава не соглашалась отпускать Настю на ночь глядя да ещё с совершенно незнакомым парнем.
- Ну что вы, бабушка, я недолго! Мне просто неудобно, он мне вчера так помог, а то хоть в лесу ночуй. Я только поблагодарю его и сразу же вернусь!
...Скромно одетая и аккуратно причёсанная девушка казалась Юрке дивной феей приближающейся летней ночи. Робко улыбаясь и постоянно смущаясь, Настя протянула Юрке руку, чтобы выразить благодарность за оказанную ей вчера помощь.
- Нет, нет и ещё раз нет! Это мой долг! - начал гусарствовать местный щёголь. У нас так не принято благодарить. Нашу вторую рандеву надо отметить!
- Ой, что Вы! Я никуда не поеду. Я обещала бабушке только на минутку...
Юрка обиделся в третий раз.
- Я вас, мадам, никуда увозить не собираюсь. Я не такой! - парень пригладил потной рукой упрямый вихор на затылке. - У нас, видите ли, очень поздняя черемуха... Тут недалеко.
Юрка изобразил на лице цвета вареной рябины крушение всех надежд и ужасные страдания разбитого сердца одновременно.
Насте стало неудобно. "Господи, да не съест же он меня за эти пять минут", - подумала она и закрыла за собой калитку.
- Только до речки и обратно!
- Именно так-с!
По тропинке шли медленно. Юрка то и дело хватал Настю за руку, акцентируя внимание на очередном эпизоде из его прошлой "армейской службы" во внутренних войсках, о бесконечных схватках с нарушителями общественного порядка и зэками всех мастей. Вралось легко, так как выдумывать ничего и не надо было. Опыта борьбы с силами правопорядка у него имелось предостаточно.
- Вот мы и пришли! - Юрка указал пальцем на накрытый газетой картонный ящик из-под импортного пива. Он стоял под старой черёмушиной, осыпавшей белым ароматным снегом лепестков Настины плечи.
- Ой, как тут здорово! А это что такое? - Настя увидела стоящий на ящике огромный торт с красной розочкой наверху.
Юрка был доволен произведенным эффектом.
- Прошу к столу! За знакомство полагается шампанским! - он лихо отвернул бутылке "голову".
Громкий хлопок заставил девушку вздрогнуть и отступить на шаг.
- Вы знаете, я вообще не пью! Никогда в жизни этого не пробовала. И домой пора, бабушка волнуется...
Но Юрку было уже не остановить.
Он что-то лопотал о сердце, разбитом несчастной любовью, о чувствах и случае везения, который подворачивается один раз в тысячу лет.
Согласившись пойти к реке, Настя оказалась в глупом положении. Она и побаивалась, и испытывала чувство жалости к расстаравшемуся, непонятно почему, смешному рыжему парню.
Юрка насильно втолкнул Насте в руки белый пластиковый стакан с шампанским и заставил её выпить почти половину содержимого.
- За встречу! - Юрка, оттопырив мизинец, выпил стакан до дна.
Затем ловким движением руки он вырезал из торта середину с красной розочкой и преподнёс её Насте на кончике ножа, склонив голову в лучших рыцарских традициях.
Пока Настя возилась с постоянно съезжающей с ножа розочкой, Юрка уже без слов осушил ещё один стакан. Воспаленное воображение, дополненное столь романтической обстановкой, стало рисовать удивительные сцены близости и нежной любовной ласки. Кровь ударила и в без того красное лицо. Мелкие капельки пота выступили на лбу и переносице. Смешная конопатина враз потеряла всякую привлекательность и сделалась обыкновенной пьяной рожей с её вечными атрибутами: отвратительными влажными губами и постоянно шмыгающим носом.
Насте стало неприятно от этого перевоплощения.
- Спасибо, Юрий! Я пойду! Очень поздно...
Солнце медленно садилось за вершины сосен.
Девушка решительно повернулась и направилась домой по тропинке, ведущей мимо старой заброшенной бани.
Такого поворота событий и столь бесславного конца так прекрасно начинавшегося вечера Юрка не ожидал.
- Всё? Нет, не всё!
В два прыжка он оказался рядом с Настей и резко развернул её к себе.
- Вы что...
Не дав договорить, Юрка впился своим дурно пахнущим ртом в нежные, почти детские губы Настёны, как изголодавшийся лесной упырь. Восхитительный запах девичьих волос полностью лишил Юрку рассудка. Его руки гладили спину перепуганной насмерть Насти, сжимали её в объятиях.
Насте стало больно, и она попыталась высвободиться из цепких и влажных рук парня, казавшегося ей таким смешным всего несколько минут назад.
- Нет! Я не хочу, не хочу! Отпустите!..
- Все вы не хочите, все! А я хочу! - заорал Юрка и, потеряв над собой всякий контроль, нанёс Настёне страш-ный удар по лицу.
Девушка упала на траву и потеряла сознание.
Что было потом, Юрка не помнил. Он очнулся в бане под утро от струящегося холодка из приоткрытой двери. Солнце уже встало. Страшно болела голова и непривычно саднило внизу живота. Тошнота подступила к горлу, и Юрка едва успел высунуться в предбанник, изрыгнув непереваренные остатки вчерашней оргии. Там же подхватил початую поллитровку и сделал несколько глотков прямо из горлышка. Через некоторое время наступило лёгкое просветление.
- Ох, фу ты, чёрт! Во я дал вчера! - Юрка помотал головой и повернулся кругом. - А где моя Настёнушка?
То, что он увидел, не заставило его содрогнуться. Сейчас он испытывал те же чувства, что и охотник при виде недо-битого зверя. Скорее, он был шакалом, любовавшимся предсмертной агонией своей жертвы, изредка облизы-вающим лапы, испачканные чужой, ещё теплой кровью.
Настя лежала не шевелясь. Привязанные к лавке обрыв-ками платья руки и ноги сильно отекли и причиняли боль при каждом движении. Жгут врезался в рот, щеки и сдавил распухший язык, мешая нормально дышать.
Голое девичье тело возбудило рыжего подонка, насило-вавшего в пьяном ночном угаре обезумевшую девушку.
Настя сделала очередную безуспешную попытку осво-бодиться. Силы уже покидали её. Юное тело представляло собой сгусток нечеловеческой боли. Она закрыла глаза и застонала.
- Не хочите? А я хочу! С-суки-недотроги! - И Юрка снова и снова продолжал глумиться над тихо умирающей Анастасией.
Насытившись всласть, он снова залёг на полог, на свой безнадёжно измятый костюм и захрапел.
Ближе к вечеру Юрка поднялся, кое-как оделся и собрался на станцию, чтобы сложить в чемодан вещички и купить билет до Симферополя на завтрашний поезд.
- А ты лежи здесь, недотрога! "Не хочу"! Жди, как верная Пенелопа. - Юрка нагнулся и поцеловал Настю в шею. - Жди так, развязывать не буду, а то убежишь, любовь моя. Перед отъездом мы с тобой ещё побалуемся. Уж больно ты мне нрависся!
Он потоптался в предбаннике, помочился в угол и добавил:
- А что мы потом с тобой будем делать, я подумаю.
IV.
- Жива! Слухай, Кузьма, жива девка-то! - сказал дед Тимофей, уловив слабый стон девушки. - Это кто ж тебя так снасильничал-то, милая?
Старики развязали путы и бережно положили умирающую на простынь, прихваченную Кузьмой из дома.
- Давай, Кузьма, галопом! - приказал Тимофей, берясь за углы. - Плохо девке-то. Помрет, не ровён час!
Поминутно останавливаясь для передыху, спотыкаясь о кочки и прочие дорожные неровности, мужики доставили почти бездыханное тело в избу к Аникеевне. Ждавшая их старуха от всего увиденного сама грохнулась в обморок. Откачивать пришлось обеих.
Настя беззвучно плакала и слабеющей рукой показы-вала, что хочет пить. Её положили на кровать и накрыли бабкиным фланелевым халатом.
- Господи, прости! - подскочил дед Тимофей. - Да никак это Настёна, Клавдина внучка?
- Да она, она! - Заголосила Аникеевна. - Такую жисть порушили, ироды окаянные! Гореть вам в огне! Ужо бы я этих кобелей шелудивых!..
Старуха сжала сухонький кулачишко и погрозила кому-то в окно.
- Слышь, Кузьма, засаду надо поставить! Чует моё сердце, что вернётся гад! Вон, видел, водки сколько осталось недопитой, торт ещё не сожран, да и пинжак валяется. А?