Девять утра в Москве. Второй день войны. Война - войной, но поезда по-прежнему по расписанию ходят. Прибывает на Октябрьский вокзал поезд "Красная Стрела" из славного города Ленинграда. Паровоз новейший, экспериментальный - типа "Два-Три-Два" завода Коломенского, в сияньи серебряно-сине-красном, в обтекателе обводов плавных, - гудит, паром белым усы распускает. Начальники железнодорожные бегают. Носильщики у устья перрона столпились.
Вышел из вагона синего с полосой золоченой генерал армии товарищ Мерецков, ступил на доски перронные дубовые своим сапогом генеральским хромовым.
Впереди него - адъютант стройный, ремнями затянутый, позади - денщик-сержант с чемоданом тяжелым. Прошли они быстрым шагом по перрону под дебаркадером, через специальный зал для высоких лиц. Адъютант двери отворяет предупредительно. Встречные военные козыряют да в струнку тянутся.
Прошагали все вместе через зал официальных делегаций на площадь Комсомольскую. Эх! Прекрасно июньское утро в Москве. Ярко солнце светит. Небо прозрачное, высокое, воздух утренний свеж и прохладен. Кажется, что и войны нет никакой, если бы не патрули военные у входа да милиционеры с сумками противогазными.
Встречает товарища Мерецкова незнакомый батальонный комиссар моложавый в гимнастерке новенькой с портупеей лаковой. Козыряет вежливо:
- Товарищ генерал армии, здравия желаю! Батальонный комиссар Игумнов. Нам сюда.
- Мне необходимо сразу в Наркомат для доклада наркому.
- Товарищ генерал армии, вас вызывает в Кремль товарищ Сталин. Нарком уже там.
Рядом ЗиС-101 черный блестящий припаркован. Открывает адъютант заднюю дверь генералу, придерживает вежливо. Опустился товарищ Мерецков на подушки мягкие.
- Тогда - поехали.
И тут рядом с ним в обе двери еще двое пролезли, по бокам уселись. Дверями - хлоп-хлоп!
Оба - тоже в форме, на петлицах - по три кубаря. Оба - здоровые, плечистые, рожи сытостью светятся, прямо как ветчина на витрине в универмаге "Смоленский".
Сел батальонный комиссар Игумнов на переднее сидение рядом с шофером. Удивился товарищ Мерецков, почему адъютант вослед не садится, но спросить не успел - захлопнулась дверь, рванула машина вперед к Кировской на скорости максимальной, гудком прохожих распугивая. Вынул батальонный комиссар из кармана гимнастерки бумажку аккуратно сложенную, и к товарищу Мерецкову обернулся:
- Товарищ генерал, вы арестованы. Вот ордер.
И словно препреждая о чем-то - быстро и четко выдали те, что по бокам:
- Спокойно, гражданин Мерецков! Не рыпайся, сука!
* * *
Разлепила Алька веки. Видит - склонился над нею человек пожилой, с седыми висками да ликом морщинистым. Облачен человек тот в халат белоснежный. Виднеется под халатом гимнастерка военная с петлицами краповыми.
А за человеком тем - другой человек виднеется. Без халата. Но тоже в гимнастерке с теми же петлицами да с тремя ромбами блестящими. Человек тот - сам товарищ Цанава. Только куда вся вежливость товарища Цанавы подевалась? И всех гостеприимство кавказское? Хмур и напряжен товарищ Цанава. Слова едва-едва из губ сжатых сплевывает.
- Давайте, товарищ военврач. Времени мало...
- Слушаюсь, товарищ комиссар госбезопасности.
Кивнул тот седой. Заголил умело руку алькину левую до локтя. Почувствовала Алька, как локтевой сгиб вата в спирте смоченная протерла быстро, да как туда же, в то место-то самое игла с болью вонзилась. Вспыхнула боль - да и пропала начисто. Только по телу по всему - тепло вдруг пошло. Заструилось-зазмеилось по жилам да косточкам. А вместе с теплом тем внезапно хорошо стало Альке. Хорошо-хорошо. Как никому никогда не бывало.
Наполнилась Алька счастьем жидким горячим от макушки до пяток.
И теперь она- из чистого незамутненного счастья соткана.
Вся. До последней клеточки.
* * *
- Тебе сейчас, девочка моя сладкая, внутривенно ввели амобарбитал. Он же эстимал или аestimalum, он же sodium amytal, он же амитал-натрий. Мы его называем СП-39. В честь шестидесятой годовщины со дня рождения вождя всех времен и народов товарища Сталина. Это - барбитурат с этаноловой группой. Достаточно сильный. То есть, по нервишкам людишек бьет изрядно. Для простачков - вроде тебя - именуется все это неофициально "сыворотка правды". Я называю это более поэтично: "неоспоримая правда". Ты уже почувствовала его эффект. Как радость по телу бежит. Не бойся. Все безвредно. Только чувство легкой эйфории. Чистая химия. Здесь от тебя уже ничего не зависит. И потому через пять минут я начну задавать вопросы. А ты - отвечать.
И еще одну фразу бросил. Точнее, прошептал на ухо:
- Колобок-колобок! Я тебя съем!
* * *
- А ты думаешь, Хранитель, что дальше-то будет?
- А тебе - не все равно? Ты же сам товарищу Сталину все в лицо высказал. Слушал он тебя? Много слушал?
- Да плевать мне на это. Мне интересно, что на границе творится.
- Ты же сам сказал, что просрали.
- Это я сгоряча. Но ты же знаешь - блажен, кто верует.
- Боюсь, исправить там же ничего нельзя. Тут уже не вера, тут факты и знание на фактах основанное.
- В смысле?
- Речь идет о том, что мы пока еще не исследовали и почти ничего не знаем. О реакции системы на управляющие воздействия и ее же реакции на внешние случайные события. Это редкая и слабовоспроизводимая штука, которую практически невозможно натренировать на уровне интуиции, а на уровне разума невозможно выработать в принципе. Это только у гениев работает, да и то не у всех. У меня вот - работает. А на уровне обычных командиров да генералов - хренушки. Всех ведь гениями не сделаешь. Человек в массе слаб. Тут специальные машины вычислительные нужны. Нового поколения.
- В смысле?
- Это вещи очень-очень сложные. Ведь пока теории управления как таковой нет. Пытаются американцы в Масачуссетсе, но и у них все еще на уровне прикидок. А уж у нас-то... вообще лес темный. И проявляется это в любых сложных системах - государствах, самолетах, армиях, кораблях, взрывчатке, электростанциях...
Сглотнул Хранитель.
- Вот так и бьются самолёты со всеми экипажами, в штопор внезапно срываясь - хотя только что, секунду назад, все летело вроде и не пищало. Ну, подумаешь, что медленно и с большим углом. Вот так и тонут "Титаники" всякие - из-за рулей слабых, скорости быстрой да биноклей в шкафу несгораемом запертых. Вот так и рушатся биржи. Вот так и падают империи...
- В каком смысле? И дальше что?
- А то, что система Вермахта опережает нашу красноармейскую даже не на шаг, а на все пять. Мы реагируем на первый ход - а они уже пятый делают. С учетом всех тех ходов, что мы еще даже не сделали. Более того, мы еще о них и подумать не успели.
* * *
Слушает Алька голос густой с акцентом кавказским. Чувствует, как по телу радость бежит неземная. Да и тела-то она уж не чувствует. Нет никакого тела. Нет никакой Альки. Есть только дух чистый. Есть только столп света сияющее ярко-ярко.
Полна душа ее счастья. Полна - да так, что через край бьет. И столько счастья в ней - что на весь-весь мир хватит.
И еще останется.
- Итак, вопрос. Где досье?
И вот вопрос ее, как ни странно, в чувство привел. Поняла она - счастье счастьем, но есть ведь и долг еще. Вспомнила Алька, что не Алька она никакая, а Василиса-Василиск. Змеюка холодная, ядовитая. С глазками-бриллиантами. А раз змеюка - значит, яд это стихия ее. Значит, любой гадостью управлять и она сама может.
- Еще раз. Где досье? В Москве? Или в Минске?
Захохотала Алька весело. До боли в ребрах. До спазма жуткого, диафрагмового.
Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!!!
- Еще раз...
Выдохнула тогда Алька сквозь хохот рот разрывающий:
- Я от дедушки ушла, я от бабушки ушла, а от тебя, медведь - и подавно уйду!
- Ты не поняла? Досье! Где!?
- Зима! Крестьянин торжествуя, на...
* * *
- То есть?
- То есть, пока мы реагируем на вторжение немцев и пытаемся их обратно выдавить да по Сувалкам с Люблиным ударить, да на Вислу, возможно, выйти - немцы уже следующие оперативно-тактические задачи решают. Вот смотри-ка. Мы думаем, что главная проблема Западного фронта в Гродно. И удар наносим как раз на Сувалки и Гродно. И забываем, что нам ничего неизвестно, что происходит за Вильно. А ведь немцы здесь уже где-то, меж Неманом и Двиной. Ничего про 11-ю армию, которая это направление прикрывает, нам тоже неизвестно. И о танках немецких. Разведка фронтовая и армейская ни хрена не работает. А ведь от Вильно на Минск - прямая дорога. С севера. А с юга - непонятно что с 4-й армией нашей да с флотилией Пинской.
- Павлов сообщил, что там 4-я армия сдерживает немцев у Кобрина. И езще контрудар готовится силами 14-го мехкорпуса.
- Замечательно. А если немцы не в Кобрине, а на подступах к Барановичам?
Потер лоб хмельно-морщинистый Иван Иваныч. Улыбнулся Хранитель грустно:
- А главное - знаешь что? Что немцы даже не выступ белостокский запечатать хотят в Волковыске. И даже не в Барановичах. А в Минске. Или даже за ним, в районе Борисова. Весь фронт Западный. С тылами. И если я прав - они там будут в конце недели. Числа 28-го.
Почувствовал Иван Иваныч, как лоб его потом покрылся мгновенно. Погрозил пальцем Хранителю Иван Иваныч:
- Ты не пугай... Стратег диванный. Знаешь, что за распространение слухов паникерских по законам военного времени полагается?
- Угу! Настучи еще на меня. И в зеркало посмотри.
- Посмотрел.
- Пить будешь?
- Пить? Буду!
* * *
- Ты не поняла? Я правильно выражаюсь? По-русски? Нашли досье или нет? Да или нет?
- Ехали медведи на велосипеде. А за ними кот задом наперед. А за ним комарики на воздушном шарике. А за ними раки на хромой собаке... Солнце по небу гуляло и за тучу забежало. Глянул заинька в окно - стало заиньке темно. Наступила темнота. Не ходи за ворота: кто на улицу попал - заблудился и пропал....
* * *
- Если ты прав, Хранитель, и Алька-Васька еще в Минске - то она ведь спокойно в руки немцев попасть может.
- Еще как! И попадет, если из Минска не уйдет сегодня-завтра.
- А если она не сможет? Если случилось что?
- А тебе не плевать? Выйдет - так выйдет. А нет - так и нет. Может, она еще к немцам уйдет.
- Хранитель, ты ебанулся? Она никогда эту хуйню делать не будет! Отпустить предлагаешь? Ее? Живой? С данными, которые мне здесь, в Москве, нужны?
- Данные - или она сама?
- Щас как в рожу дам тебе...
- Вот - узнаю тебя прежним добрым молодцем. Молодец.
- Только ведь разрешение на ее вывод должен дать сам...
- Так звони ему... Самому!
* * *
В следующую секунду взорвался телефон связи ВЧ звонком резким, по нервам бьющим. Схватил трубку Хранитель. А в трубке той - голос знакомо-шелестящий, с акцентом кавказским:
- Товарищ Хранитель? Доброй ночи тебе! Ты не знаешь, где сейчас товарищ Карачун? У тебя еще?
Посмотрел Хранитель на Ивана Иваныча внимательно-пронзительно. Помолчал пару секунд. Ответил неторопливо:
- Здесь, товарищ Сталин!
- Ай, молодец! Он на меня в обиде небольшой, так я его понимаю. Потому и не звонит мне. Ладно, виноват. Отдыхайте пока. Только пусть он про девочку нашу в Минске, ту, что я послал принести то, незнамо что, не забывает. Пусть руку на пульсе держит. Хорошо держит!
- Понял, товарищ Сталин!
Ответила трубка гудками пустыми. Повертел ее Хранитель в пальцах тонких. И прознес, взгляда от Ивана Иваныча не отрывая:
- Ситуация на контроле. Теперь разрешение у тебя есть...
* * *
Поняла Алька своим мозгом, хоть и барбитуратом обдолбанным, что ничего ей товарищ Цанава не сделает. Хорошего. И нехорошего.
Ведь и то, что он делает сейчас - уже на грани фола, как говорят в футболе. Ведь он сотрудника Общего отдела Особого сектора Секретариата ЦК допрашивает. Сотрудника, который формально под его властью, в отличие от других наших граждан советских, не находится. Да еще и препараты психотропные при допросе применяет.
Но это все - пока, до поры до времени. Потому как ежели Алька на свободу выйдет, товарищу Цанаве мало не покажется. Потому, скорее всего, и решил уже все товарищ Цанава по поводу судьбы ее незавидной.
Лихой человек товарищ Цанава. Когда-то давным-давно в Грузии, по слухам, его ЧК местная чуть к расстрелу не приговорила. И не за деятельность контрреволюционную, а за то, что невесту украл. С применением оружия, поскольку сам политотдел возглавлял в той самой ЧК. Даже в розыск объявили и из партии выперли.
Тогда горячего лихого товарища Цанаву, в ту пору еще товарищем Джанжавой именовавшегося, товарищ Берия спас, такой же молодой и горячий. Спас да к себе приблизил. И сегодня, похоже, спасать готов - раз товарищ Цанава столь смел и безрассуден.
Ва-банк идет товарищ Цанава. Это хорошо.
- ...А что Иван Иваныч твой говорил про досье то, в Москве?
А вот тут-то и ребят из Калинина вспомнить можно. И стишки их дворовые. К месту.
- Иван Иваныч издавнА носил с собой кусок га... азеты, была ему газета эта для просвещения нужна...
И вновь: Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!!!
Аж до судорог. До слез.
Смеется-хохочет Алька так, что с койки свалилась от тех судорог.
Бум! Прямо на пол на плиточно-метлахский.
Ну, от этого ее вообще - закатало. Даже говорить Алька не может.
Смешно же. И песню запела, ту, что иногда знакомые отцовы вполголоса на кухне пели под пельмени, водяру да папиросы:
На одной ноге я пришел с войны.
Привязал коня, сел я у жены.
Но часу не прошло - комиссар пришел.
Отвязал коня да жену увел...
Эй! Эй, да конь мой вороной! Эй! Да обрез стальной!
Эй! Да густой тума-а-ан! Эй! Да батька-атаман!
Спаса со стены под рубаху снял.
Хату подпалил - да обрез достал.
При Советах жить - торговать свой крест.
Сколько нас таких уходило в...
Заскрипел зубами своими красивыми белыми кавказскими товарищ Цанава.
Ясно и отчетливо.
* * *
Звякнул звонок телефонный вкрадчиво.
Дрогнула чуть труба эбонитовая.
- ...Ало? Кого вам надо? Степана? Да спит он... Степка, выйди! Чего хотите-то?..
- Степа! Машина из нашего парка. Запрыгивай. Ждем тебя незамедлительно.
* * *
- Товарищ Кныш!
- Слушаю тебя, Иван Иваныч внимательно.
- Васька в Минске. А должна была быть здесь. Сегодня должна была.
- Иван Иваныч, война, сложности всякие.
- Это я понимаю. А разве нас, коммунистов, сложности когда-нибудь останавливали? А разве комсомольцы ссылались на трудности, когда, сжав зубы, били Деникина, Колчака и Юденича, когда валялись в тифозных бараках, когда глотали гнилую воду Сиваша и выходили на первые субботники?
- Иван Иваныч, ты пьян.
- Да. Пьян. Но от этого факта Василиса в Москве не окажется. А вот ежели кому-то в Минск поехать да там ее обнаружить где-нибудь в заведении товарища Цанавы - то вполне может еще Васька в Москву попасть и точки над и расставить. В общем, отправляйся с нашим героем-десантником в Минск и поставь там точку. Не над и. Просто точку.
- Не понимаю, почему ликвидация?
- Ты стал задавать вопросы? Ты же ликвидатор. Ты молча работу делаешь.
- Сейчас вопросы задать право имею. Сейчас ситуация особая.
- Что ж, задавай. И исполнителям раз в столетие побунтовать полагается.
- Так почему ликвидация, а не эвакуация?
- Она не выходила на связь.
- Мы ей сами это запретили. Сигнала об операции так и не последовало. Наоборот, прошел сигнал об отмене.
- Она не прибыла в Москву в установленный срок.
- Никто не знает, что сейчас реально происходит на Западном фронте и Минске.
- В нее, черт возьми, наш Степа влюблен! Влюб-лен! Как мальчишка! А мне он нужен с ясной головой и горячим сердцем, партии и лично товарищу Сталину отданным! Понял? У меня выбор сейчас. Или она - или Степан. Не смогут они вместе работать. Не совмещаются. В семье советской, счастливой, возможно, совмещаются. Как муж и жена. А в секретной части Общего отдела ЦК ВКП (б) - нет. Мне, думаешь, легко? Мне выбирать между ними надо. И выбираю я - Степана. Или никого. Васька все равно материал отработанный, засвеченный. Она для "ГРОЗЫ" готовилась, которой, похоже, не будет уже никогда. И еще обнаружилась в ней слабость великая, что все дело погубить может. Не скажу какая, потому как не дело то твое, ликвидаторское. Что ж, срок ее вышел. Не будем жалеть. Пусть уходит. Но не нужно, чтобы она Степана в такой же шлак отработанный превращала.
- Ладно. Понимаю, что для "ГРОЗЫ" ты ее готовил, а "ГРОЗЫ" той, похоже, не будет.
- Я тебе ничего такого не говорил. Еща вопросы?
- Зачем ты Степана со мной посылаешь, коли, говоришь, любит он Василисушку нашу? Только мешать со своей любовью будет.
- Хех! Любо-овь. Не мешать - а работу свою делать. Любовь для него сейчас лучше компаса всякого будет. Найдет Степан Ваську. Найдет обязательно. Как в Москве нашел и встретил, так и теперь найдет-обнаружит. Любовь помогла тогда - поможет и сейчас. Пусть хоть так та любовь нам послужит-подможит, раз никуда от нее не скрыться, не спрятаться.
- Не любил ты никогда никого, Иван Иваныч, потому и понять любви той не можешь.
- Но-но, разговорчики. Мною долг движет, а не сопли и слюни. Эх, жаль Степан на такой ерунде спалился. На первом же задании. Любовь слабым делает. Любовь слепым делает. Любовь милосердным делает. Жаль Степана! Такой талант погибнуть может! Думал, проверил его по всем статьям, а он вон чего выкинул... И потому Степану - теперь еще одно испытание будет. Пусть ликвидатором поработает. Пройдет испытание то с честью - будем с ним дальше служить. А коли нет - тогда, думаю, рука у тебя не дрогнет. Или дрогнет?
- Ты же меня знаешь.
- Знаю. Но с некоторых пор я в тебе - не совсем уверен. Стареешь, товарищ Кныш. Так что смотри - чтоб не дрогнула. Ни в первый, ни во второй раз.
* * *
Заканчивается ночью поздней летней в Кремле совещание.
Тема первая - мобилизация железных дорог для переброски войск, снарядов, патронов, орудий, танков, медикаментов, обмундирования, лошадей, инженерного и химзащитного оборудования на рубежи Днепра и Двины.
Тема вторая - мобилизация железных дорог для эвакуации из западных районов Прибалтики, Белоруссии, Украины партийных руководителей, партийных архивов, правительственных учреждений, семей комначсостава, заключенных лагерей и тюрем, промышленных предприятий, конструкторских бюро, детских оздоровительных лагерей.
Вышли из кабинета товарища Сталина товарищи Тимошенко и Ватутин. Поднялся, френч потертый одернув, товарищ Каганович - нарком путей сообщения СССР, член Политбюро ЦК ВКП (б). А тут-то его голос товарища Сталина и остановил:
- Лазарь Моисеич! Товарищ Каганович. А вот тебя я попрошу остаться. Еще на одну минуту!
* * *
Встретил Степу товарищ Кныш. В форме военюриста третьего ранга. С орденом Ленина на груди.
- Степа. У нас есть тебе задание. Точнее, у меня.
- Слушаю, товарищ Кныш.
- Нужно в Минск вылететь. Вместе. К особе тебе хорошо известной. Именно ты нужен, потому как у вас с ней связь есть. Не спрашивай - какая. Сам не знаю. Мистическая. Но связь есть. Иван Иваныч баил - да я, честно говоря, не очень понял. Ты ее, Ваську, чувствуешь. На расстоянии чувствуешь. А, значит, - и найдешь. Твоя задача - ее в Минске иль в его окрестностях нащупать и оттудова вывезти. Или уже за Минском, как ситуация сложится. В общем, найти и...
- И - что?
- И в Москву доставить, конечно. А ты про что подумал? Прикрытие я обеспечу.
- Постараюсь!
- Нет. Степа! Не стараться надо, а задание выполнить. Еще раз повторяю - открытым текстом. Вывезти. А если не сможешь...
Замолк товарищ Кныш на мгновение
- А если не сможешь - убрать. И себя убрать тоже. И меня. В чужие лапы нам всем никак нельзя попадать. Враг нам почки да кишки и прочий ливер без наркоза вырежет - а говорить заставит. Нет людей неустойчивых к пыткам - есть плохие палачи. У врагов наших завсегда палачи хорошие. Ты понял?
Побледнел Степа. Заиграл скулами. Но вида не показал - быстро себя взял в руки.
- Так точно, понял. Когда выезжать?
- Сейчас. Только переоденься. В Минске - военное положение. Там в штатском появляться не рекомендуется. И в форме политсостава тоже. Во-первых, ты не коммунист, а во-вторых, если в форме комиссара или политрука к немцам вдруг угодишь - к стенке без разговоров поставят.
- Командиром буду?
- Не смейся, сейчас - не смешно!.. Командирская форма тоже - риск: слишком заметная. Простые командиры на самолете с Центрального аэродрома Москвы не летают.
- А нам еще и лететь придется?
- Конечно! Так быстрее.
* * *
- Алло, Москва? Товарищ Берия? Лаврентий Палыч!
- Слушаю тебя, Лаврентий Фомич...
- Объект наш не колется. Ну никак. Спецмер воздействия в соответствии с Постановлением от декабря 1934 года я к ней применить не мог. Сам понимаешь, ЦК! Без членовредительства же все делаем.
- Так, хорошо...
- И еще - у нас с утра 24 июня - эвакуация полная. Пономаренко объявил негласно. Якобы с разрешения Москвы. Но я такого разрешения не видел. ЦК компартии и Совнарком БССР еще вчера вечером выехали. Сейчас архивы и ценности вывозятся. Или уничтожаются.
- Лаврентий Фомич. Как кандидат в члены Политбюро ЦК я даю тебе санкцию. Только бумагу Меркулову отправь. Он ведь теперь твой нарком вышестоящий все-таки.
- Слушаюсь, товарищ Генеральный комиссар!
- А объект наш и пропасть ведь может. Без вести. У тебя там мест много. Куропаты, например. Или - Дрозды. Сам подумай... Только - чтоб чисто.
* * *
Облачился Степа в гимнастерку с петлицами темно-зелеными интендантскими. Блестит на петлицах шпала малиново-эмалевая. И орден его, заслуженный, на груди сверкает-сияет.
- Итак, слушай внимательно. Наша легенда - штаб 13-й армии в Минске. Я - в особый отдел, а ты - в управление тыла. Из отпуска возвращаемся. Все документы - у меня в сумке... Тут, кстати, обрати-ка внимание - в бриджах твоих есть карман потайной для пистолета, что Иван Иваныч тебе при первой встрече дал. Он у тебя с собой?
Хмыкнул Степа:
- Конечно. Как и всегда.
- Замечательно. Ну, как - надел доспехи? Едем? Я твой командир и напарник, тебя на подстраховке держать буду. Ну, и ты меня. По возможности.
- А почему ты, товарищ Кныш, юрист, а я интендант?
- Степ, ну какой из тебя юрист? Ты и интендант-то - никакой. Одно слово... десантник!
* * *
- Лазарь! Ты - нарком путей сообщения СССР. Один брат твой - замнаркома Внешней торговли, бывший Первый Секретарь Горьковского обкома ВКП (б). А Горький - это не только крупный пролетарский писатель. Это еще и славный город в слиянии Волги и Оки. Тут - крупнейшие заводы танковые, военно-морские и авиационные. Одно "Красное Сормово" чего стоит. Другой твой брат - бывший нарком всей оборонной промышленности, потом - нарком авиационной промышленности.
- Иосиф! Михаил давно отстранен. Он Казанским авиазаводом сейчас заведует...
- Казанским? А, по-моему, Горьковским.
- Да... конечно.
- Да, я в курсе. Все-таки Совнаркомом СССР руковожу, если забыл. На партконференции в феврале к нему серьезные претензии были. И ко всему авиапрому. Ведь так?
- Так.
- А к твоим железнодорожникам нет претензий, думаешь? Да гора! Особенно сейчас.
- Ты на что намекаешь, Иосиф?..
- Я не намекаю. Но подозреваю, что кое-кто кое-где у нас порой берет на себя слишком много.
- Мы с товарищами тут посоветовались... И решили, что брат твой с работой не справляется. Жалобы идут на него. И от конструкторов. И от ВВС. А ты, говорят, его покрываешь...
- Товарищ Сталин. Я эту проблему решу. В ближайшее время!
Прищурился товарищ Сталин лукаво:
- А, может быть, Лазарь, ты эту проблему и создаешь?
* * *
Веет ночь июньская прохладою свежей. Горят огни аэродромные желтые. Выпала роса мягко-холодная слюдою прозрачной по траве-то свежепримятой.
Подошли товарищ Кныш со Степой к самолету по полосе бетонной. Крутит самолет пропеллерами лениво. Гудит моторами сильными.
Хорош самолет. Пассажирский. В девичестве - американский "DC-3". У нас он "ПС-84" называется. В "Аэрофлоте" славном используется вот уж как год. Только во время войны никаких аэрофлотов и прочего всего не предусмотрено. Во время войны - все самолеты армии принадлежат.
И все равно хорош самолет. Уже в цвет хаки перекрашен по дюралю блестящему. Со звездами алыми на плоскостях и киле. С белым номером на фюзеляже. Да и летчики - все уже в форме не Гражданского флота, а комсостава ВВС РККА.
Поднялись Кныш и Степа в салон узкий. Опустились в кресла. Кроме них тут еще - человек пять. Все в гимнастерках новеньких да френчах тугих - с ромбами да шпалами в петлицах. У пары-тройки - еще и алые звезды политсостава на рукавах. Все напряжены. Все хмуро-сосредоточены. Задвинул лесенку пилот в шлеме кожаном с очками блестящево-плексигласовыми. Дверь захлопнул. Прошел по салону. Выдохнул привычно:
- Уважаемые товарищи пассажиры, прошу пристегнуть ремни. Московское время - два часа тридцать две минуты 24 июня 1941 года. Наш самолет вылетает по маршруту Москва-Минск. Ориентировочное время прибытия...
Раскрыл товарищ Кныш перед Степой карту. И начертил пунктир от Минска до Борисова.
- Вот тот маршрут, на котором мы имеем больше шансов встретить красавицу нашу, Василису. Последний день операции был - 22 июня. Утром прошел сигнал об отмене. Сразу после этого сигнала она должна было по открытым каналам сообщить о его получении и после этого - уходить из Минска. Таким образом, либо позавчера вечером, либо вчера она должна была прибыть в Москву. А если бы и не прибыла - все равно сигнал ответный от нее пройти был в эти дни должен. Мы не получили ни сигнала о получении приказа отмены операции, ни сигнала о выходе. Значит, произошло нечто неординарное. Значит, нам необходимо поиск ее организовать. Как можно оперативнее.
- Где ж ее сейчас найдешь?
- Не знаю. Это ты знать должен. Или чувствовать. До Минска доберемся - включай все способности твои. Для того и взял тебя с собою. Для того сам Иван Иваныч на твоем участии в операции настоял.
- Почему мы именно с Минска поиск начинаем? Может, она давным-давно сбежала оттуда. Еще до начала войны. Чего мы сейчас-то подорвались на поиски?
- Ничего ты не понял Степа. Она не умеет приказ нарушать. Какую программу в нее заложат, такую и выполнит. Если сказано - сигналить, просигналит. Если сказано выходить - выйдет. Не выйдет только по причине непреодолимой силы, да и ту преодолеть попытается. Потому - поиск нужно именно с Минска начинать надобно. Минск - основное ее место действия. И выходить из него она будет маршрутом кратчайшим.
- Кто такой маршрут дурацкий придумал - напрямую через Борисов и Смоленск?
- Разве это имеет значение?
- А если она будет по-другому пойдет? Например, через Могилев или Витебск?
- Еще раз, Степ, повторяю. Для особо умных. Она не станет нарушать приказ, если нет внешних обстоятельств непреодолимой силы. Ей приказано выходить кратчайшим маршрутом. Главное - чтоб на всем маршруте том контроль бы обеспечивался. А контроль будет. В случае чего ее должны задержать до нашего прихода. Иван Иваныч ориентировку дал высшего уровня. У меня на нее ордер есть. Сориентируемся...
- Какую ориентировку?
- О ее розыске. Циркулярную. Не волнуйся - пальцем ее не тронут. Запрещено. Только нам можно!
* * *
Идет самолет небом высоким ясным. Гудят моторы, сон густой навевая. Вязьму, похоже, прошли. И Смоленск. Уж Степа-то привык соотносить полет с местностью за время своего прошлого десантного. Вот и Орша протянулась под брюхом самолетным дюралевым. Вот и Борисов, и Березина-река скоро покажутся.
Светла ночь белорусская летняя, июньская. Розовеет рассвет позади - а впереди еще и закат догореть не успел.
И тут спереди, с запада - черные точки над горизонтом появились. И черточки.
Увеличились точки да черточки те. Накатило гулом внешним. Загрохотали пулеметы. Мелькнул в иллюминаторе истребитель Bf-109F, "Фридрих", носасто-хищный, ящерично-желто-зеленый. На коках винтов - разводы радужные. На бортах - кресты черно-желтые да ромб белый с черным тузом пиковым.
Мелькнул истребитель - и ушел вверх свечой, след белый инверсионный оставив. Блеском восходящего солнца сыграл плексиглас кабины. Сверкнул на свету ослепительно-утренне-летнем дюраль змеино-ящеречный.
Высунулся из двери в салон пилот в шлемофоне очкасто-кожаном:
- Мы атакованы! Немецкие истребители! Пристегнитесь!
И вновь прошли мимо самолеты немецкие, крестами сияя черно-белыми, графично-четкими. И вновь застучало снаружи - трамптрамптрамптрамптрамптраамп!
И еще.
И еще.
* * *
Увидел Степа в иллюминатор, как пробежал по крылу пунктир очереди пулеметной, краску срывая да дюраль дырявя. Прямо по красной звезде на плоскости. И как двигатель вспыхнул пламенем ясно-бензиновым со шлейфом черно-дымным густым, резиновым.