Зря что ли его взвод и его отделение тогда, еще в 1938-1939-м тренировались до Минска из любой точки идти и из Минска до любой точки? Со всей-то выкладкой, зимою и летом?
Потому Степа не только до Минска дойти сможет. Но и до Варшавы.
А если родина позовет - то и до Берлина.
* * *
Выбралась Алька из подвала. На улице - отбой тревоги. Разбитые машины. Мертвые трамваи с бортами закопченными. Сваленные взрывами деревья вдоль тротуаров. Трупы. Раненые стонущие. Куски мяса человечьего. И лошадиного. Кровь. Огонь. Дым. Воронки. Пыль, в воздухе жарком вьющаяся.
Не узнает Алька Минска. Только и видит - улицу машинами да телегами забитую. И дома горящие. Слева и справа.
Неузнаваем стал Минск. Исчез тот летний Минск, довоенный, что утром еще два дня назад она на машине наркомовской проезжала. Изменилось все за эти дни полностью. Но кое-что для нее неизменным осталось - помнит она, что ей необходимо сообщить в Москву, в Центральный Комитет партии, есть ли заговор или нет, обнаружила она его или обнаруживать-то и нечего.
Горит Минск. Звенят провода на столбах фонарных взрывом оборванные. Бегут люди куда-то. Ревут грузовики, барахлом да ящиками разными нагруженные. Даже чекисты бегут.
Бежит и Алька по улице Урицкого мимо домов полуразрушенных, мимо завалов красно-кирпичных, мимо машин санитарных воющих, мимо пожарников, рукава споро разматывающих. Знает она, на перекрестке улиц Карла Маркса и Володарского - новый центральный дом связи с междугородним телефоном-телеграфом высится. Туда свои ноженьки по мостовой пыльной, стеклами разбитыми да кирпича осколками усыпанной она и направила.
Добежала она до перекрестка того. С трудом узнала она его в дыму, пыли да развалинах. Остановилась как вкопанная. Нет больше дома станции телефонной центральной, как, похоже, и самой связи телефонной-телеграфной. Нет больше стекла сияющего в окнах широких. Нет больше куба фасада просторного с буквами белыми "АТС". Остовы стен обгорелые перед нею. Кирпич полуобвалившийся. Окна пустые, дымом густым едким сочащиеся. Перекрытия взрывами проваленные. Провода оборванные. И пожар где-то в глубине бушующий, но уже силу теряющий.
Поняла Алька, что задача ее почти нерешаема. Вряд ли в условиях этих найдет она телефон для связи с Москвой. Все бегут. Все рушится. Все сами, убегая, рвут связь, жгут документы, заметают следы. Все друг от друга шарахаются - все друг в друге врага скрытого видят да диверсанта вражеского.
Да и нужен ли ей теперь, спустя два дня, телефон тот? Понятное дело, если бы опасения все подтвердились. Если бы тот заговор в реальности был. Тогда конечно - имело бы смысл доложить об этом ценой любой как можно скорее, но уверена Алька - нет здесь никакого заговора. Даже не уверена, ибо нет места для нее вере пустой, - просто знает: нет его.
Говорил когда-то Иван Иваныч, что все провалы из-за связи происходят. Говорил, что даже опытные разведчики на связи прокалыаются. Говорил, что от связи воздерживаться нужно, если сообщить нечего. Потому лучше она сама, телефонам не доверяя, доложит обо всем в ЦК и лично товарищу Сталину. Как только из Минска выйдет. Все равно - ей после начала войны отсюда любой ценой выбираться приказано.
Она и выбралась. Пока, правда, только из "американки" товарища Цанавы. И еще из подвала универмага на Советской. И то - хорошо.
Постояла Алька секунд пять у руин центральной станции телефонной. И улицей Кирова полуразрушенной к вокзалу побежала. Хотя в городе дымном, темном, горящем, орущим от боли и страха, все улицы и направления - один мрак. Точнее - сумрак.
- Я - от бабушки ушла! И от дедушки ушла...
Но понимает она: если телефон или аппарат телеграфный обнаружится работающий - доложить обо всем надобно немедля.
* * *
А на вокзале-то - вот где ужас и кошмар. И - кошмар и ужас. Вперемежку.
Беженцы. Дети из лагерей пионерских. Командировочные работники. Госпитали да больницы, эвакуированные из западных областей. Полевые армейские госпитали. Лежат раненые на носилках в бурых бинтах. Стон и крик стоит. Вонь креазотово-мясо-дерьмово-гнилая дрожит в мареве летнем над шпалами смолой потеющими да над рельсами блестяще-звенящими.
Дышит поезд у перрона санитарный. Перед поездом - раненые лежат. Лежачие. Лежат только лежачие. Те, кто с легкими ранами - в маршевые роты 44-го стрелкового корпуса идут, Минск оборонять от танков немецких, которые, по слухам, вот-вот выползут прямо к укрепрайону Минскому .
Правда, не все лежать хотят просто так.
Скрипит зубами политрук молодой. Орет от боли капитан-летчик с ногой, гноем в ране заплывшей жидко-желтым. Кусает рукав гимнастерки пропотевшей сержант-пехотинец с рукою взрывом изуродованной. Стонет глухо танкист обгорелый - так, что не разберешь теперь, где его кожа, а где его комбинезон.
Есть и другие бойцы. Эти не стонут - эти беседуют. В кровавых бинтах, в пилотках, с цигарками жалкими. Получили те бойцы свой укол обезболивающего. И повязку свежую получили - оттого и боль поутихла. Стелется запах гноя, испражений и табака, с запахом спирта и немытых тел человеческих смешанный.
Разговоры тут тоже смелые. Говорит боец с ногами, бинтами обмотанными, да с повязкой на глазу грязной:
- Короче, это нахуй разъебали наших... Вот, короче, в одной роте, нахуй, двести человек, нахуй, трупаков, сразу же, в другой десять человек... Вот про третью не знаю, но там тоже растрепали очень сильно... Суки, сначала артой накрыли нахуй, ептыть, вот... а потом они подняли, нахуй, четыре юнкерса - и в карусель запустили...
- Воды, воды, воды, блядь, дайте, суки вы ебаные!
Поднес санитар котелок с водой мутной. Глотнул боец. Закашлялся. Ругнулся.
- ...Из крупнокалиберных пулеметов, нахуй, короче, всех хуячили... У наших кроме винтарей, нахуй, не было вообще ничего, короче, растрепали там ваще... ну, устроили ад там... А мы потом контратаковать пытались... и немцы, конкретно и четко, знали, нахуй, что это мы идем много очень нахуй блять пропавших без вести ну это, короче, пиздец ваще там, блять, еще одно унижение, блять, и ну, короче, с нами, нахуй, ну никто вообще, нахуй, не считается... Как с чертями поступили вообще... вот такие вот у нас потери!
- Да наши вообще на что надеялись? Типа сами съебутся? Напугаются? Хуй знает... Короче, такая хуйня... там народу до фига набило. Они стоячую колонну похуячили просто артой даже, пехота и юнкерсы даже не выдвигалась, чисто артой нахуячили, и все и пиздец...
А другой боец тут же подхватил - как будто испугался, что никто дальше говорить-то не станет и молчание наступит тяжело-тягостное:
- А мы вот принялись по дороге, а там - патруль. А товарищ политрук и говорит - ну-ка, ксиву-то покажи. Дает ксиву ему командир, патруля начальник. И тут мне товарищ политрук кивает - на подошвы его посмотри... Я говорю: чего? А он мне - подошвы смотри, блядь, какие там гвозди: круглые, аль квадратные... Рванули тут эти патрульные в стороны, да мы их сразу всех-то огнем и накрыли. Смотрим потом их документы - а у них все прошито скрепочками никелево-блестящими. А у нас-то те скрепки все ржавые-прержавые. Чуть подмок документ от пота - приходи пизда любоваться: разводы ржавые по страницам. А у тех-то все чистенько...Так и и порешили на месте всех. В расход, бля!
- А сапоги?
- Сапоги?.. а, сапоги нормальными оказались. С круглыми...
* * *
И Алька поняла вдруг ясно-отчетливо - что все, кранты. В смысле, конец. Действительный. Всему.
Всему тому, чему она служит, от чего убежать не может, без чего жизни ей нет.
Здесь в Минске - модель настоящей войны. Войны, которую придется глушить потоками крови. Войны, победу в которой придется выгрызать зубами годами. Войны, в которой надрывает живот свой самый могучий народ.
Поняла. Но не испугалась нисколько.
Мужество - не тогда, когда ты не боишься.
Мужество - это когда ты умираешь от страха. И все равно - делаешь. И все равно - выполняешь свой долг. И все равно - умираешь. Умираешь - зная. Зная самое главное. Что ты умрешь.
А что тебя в этот момент двигает?
Что? Что именно?..
Долг?
Кому - как.
Но долг простой сам по себе никого никуда никогда не двигал. А, значит, здесь присутствует не долг перед государством или господином.
А - просто свой долг. Личный. Собственный. Человеческий.
Все равно на вокзале том связи с Москвой не было. Как и во всем городе.
* * *
Застыла Алька на краю перрона. А тут - врач в халате грязном. И пара сестер в таких же халатах. Дымит врач папиросой вонюче-сизо-дымной. На Альку врач посмотрел внимательно. И к Альке тут же и обратился. Без скидок и предисловий:
- Чем заняты, воентехник?
Смутилась Алька, вытерла пот с копотью со лба рукавом гимнастерки:
- Ничем, товарищ военврач...
- Хорошо... Пошли со мной. У меня две медсестры в город поехали за медикаментами по госпиталям да больницам, да и пропали. На операциях поможете! Только условие: в обморок не падать и в открытые раны не блевать.
- Ох, а у вас тут душещипательно.
- Не то слово!
* * *
Темнеют поля славной Белоруссии быстро и споро. Розовеет летне-высокий закат, облаками чуть тронутый. Въехала машина в сельцо небольшое. А тут - у мостика через ручеек пересохший - кто-то с фонариком да голосом зычным:
- Стоять! Именем Советской власти!
Тормознула полуторка резко - так что всех в машине тряхнуло яростно-здорово. А в дверь - кто-то фонарем светит да говорит грозно:
- Вы кто такие? Куда едете?.. документы!
Из кузова сразу корреспондент отозвался:
- Я старший политрук Сенцов, корреспондент газеты "Красная Звезда".
Хмыкнул держатель фонаря весело:
- Да мне насрать, кто ты и в каком звании. Вы куда ехать-то вздумали ночью?
Приподнялся подполковник:
- А ты кто такой?
- А кто такой ты, чтобы я тебе представлялся?
И Степа тут же вьюном десантным - из кузова выпрыгнул, машину прыжком обежал да к затылку неизвестного ствол ТТ своего-то и сунул:
- А вот ты кто такой, все-таки, мать твою?
* * *
Стоят около грузовика Степа, и тот, кто-то с фонариком. Подполковник - в кабине сидит, корреспондент Сенцов - в кузове, Все на всех пистолеты направили. А вокруг - еще человек семь-восемь. С винтарями, судя по звяканьям затворов.
- А ну, выйти из машины! И руки - вверх! Чтоб видно!
Вступил Степа. Поднял ладонь примирительно:
- Ребята, спокойно... Мы все погорячились... Вы думали, что мы немцы. Мы - не немцы. Мы не, мать их, ебаные немцы. Мы - командиры Красной Армии.
Вылезли из кабины подполковник да водила. Спрыгнул Сенцов из кузова, руки над головою держа. Ткнул Степе в лицо ствол тот, с фонариком, наган свой из дорожной пыли подобравший.
- Ты, твою мать, думаешь, что я, твою мать и вас всех ебать мать твою через три колена, что я, тебе, блядь, поверю? А ты, сам-то - кто? И где? И чего? И кого? И кем? И чем...
Смотрит Степа на человека с фонариком. На потный лик под козырьком гладким фуражки милицейской потрепанной. Руки - вверх.
Не просто так смотрит. Ждет момента, чтоб в морду ему врезать, да в сторону-то и прыгнуть.
Дождался Степа. И как только напрягся, невероятное, непредвиденное произошло внезапно-негаданно. Грохнула очередь пулемета. Сбоку. Отпрыгнули все в сторону. По инстинкту. Кинулся Степа на мужика в фуражке. Выстрелил мужик, пока Степа летел. Ожгло Степе бок. Но не сильно. Успел Степа у мужика наган из руки выбить ударом поставленным. Вот так-то работают в десантуре да в разведроте. Перехватил руку мужика Степа, да за спину ему завернул - упали они уже вместе в пыль.
Оказались все в кювете придорожном. Сидят теперь они вместе - заложник, с руками назад завернутыми, и Степа с Синцовым да подполковником. Водила за колесом спрятался.
А из-за заборчиков да палисадников - крик:
- Сдавайтесь, суки.
И политрук тоже в крик. Только более культурно. Без мата. Но также доходчиво для умов простых:
- На хер пошли, ка-азлы!
* * *
Прошел тот день у Альки в стонах, вони, гудках сирен, гремящих, аки трубы иерихонские, мате соленом, ругани сочной, мясе кровавом, бинтах гнойных, запахах говна, аммиака и блевотины, в гуле мух да духоте знойной.
На вокзале.
В здании вокзала - операционную развернули. Тут товарищ военврач второго ранга в халате грязно-белом поверх гимнастерки потной операции быстрые делает. И еще пара врачей - помладше званиями. Звенят инструменты стальные. Летит на пол вата в бурых пятнах. Горят глаза врача из-под очков. Блестит лоб каплями пота парафиновыми. Пучится криком маска марлевая, лицо скрывающая:
На стол к хирургу попадают не все. Только те, кому есть смысл помощь оказывать. Остальных - мимо. А кому-то уж и помощь не нужна никакая. Лежит себе человек телом на плитах пола, глаза закатив, лицом синея, мухами жирными мясными облепленный. Отмучился.
Таких не убирают, ибо нет ни времени, ни рук свободных. Да и некуда. Пусть лежат себе.
Только с прохода - чуть сдвинуть.
Пыхтят у перронов составы. Средь них и санитарный поезд с крестом красным в белом круге на бортах вагонов темно-зеленых. Как налетят на станцию самолеты немецкие - так и лупят прямо по крестам, как по мишеням. Соревнуются, суки. Лают зенитки далекие. Звенят пулеметы зенитные. Палят по немцам все, кто винтовку держать способен, залпами недружными. Но не особо то немцам мешает - вновь и вновь заходят волнами.
Не бомбят они только вокзал почему-то. И мосты через Свислочь, как рассказал на ходу комендант хмурый, не трогают. Бомбят в районе Советской, Немиги, кварталы за Свислочью, где театр оперный, пути дальние, пакгаузы горящие да товарную станцию в километре отсюда.
И все равно, как слышится гул в поднебесьи дымно-пламенном, как звенит сирена, как гудят гудки паровозные - сердце сжимается страхом: одну бомбу прямо в зал вокзальный сквозь крышу положить точно, и всем в том вокзале кирдык полный и однозначный.
Суетятся начальники железнодорожные. Отправлять поезда надобно. Мишени те поезда сверху - идеальные. Но отправлять нельзя - сразу за городом разбили летчики немецкие все пути капитально. Чтобы их восстановить - ремонтным бригадам да саперам время требуется.
А под огнем вражеским - время немалое.
* * *
У Степиной группы преимущество нарисовалось сразу. У них в руках - пленный, тот, в фуражке милицейской. Нащупал Степа в кармане его гимнастерки документы стопочкой плотной. Вынул. Просмотрел быстро. И Сенцову мигнул:
- Товарищ старший политрук, тише. У меня тут план созрел. Сейчас все устроим!
Дернул щекой политрук молча. И подполковник проурчал неясно:
- Ну-ну, действуй, коли умный.
А Степа уже действовать начал вовсю. Схватил он мильтона того за ворот гимнастерочный да так, что захватал мильтон ртом воздух жадно. Вперед того чуть мильтона выдвинул. Чуть ворот отпустил.
И заорал:
- Мы свои! Прекратите огонь!.. Мы командиры Красной Армии!..
* * *
Сунул под нос тому мильтону в фуражке свое удостоверение:
- Смотри, бля! Мы свои... Давай, сигналь своим архаровцам!
Хмыкнул старший политрук мрачно, в нос:
- Великолепный план, бля, просто охеренный, если я правильно понял. План! Надежный, блядь, сука, как часы командирские!
Рыкнул на него подполковник:
- Че за хуйню ты вообще городишь?
Но понял, видимо, что-то, слушая их перебранку матерную, мужик в фуражке. Набрал воздуху полные легкие. И крикнул:
- Прекратить огонь! Свои!
* * *
К вечеру дымно-жарко-душному засуетились вдруг на вокзале люди. Заспешили на перроны. Прошел слух быстрый, что пути наши бригады ремонтные восстановили да поезда по ним вот-вот пойдут. И бомбежка вроде поутихла - так только гудят какие-то самолеты в вышине, дымом пожаров скрытые.
Лязгнули буфера вагонов поезда санитарного - паровоз подали, паром сытно-дышащий белоснежным. Начали раненых в вагоны загружать. А тут ведь и не только раненые. Тут еще и беженцы. Тут еще и дети от страха ревущие.
Кричит товарищ военврач:
- Раненых только лежачих - в первую очередь. Остальных потом. Брать беженцев всех, пока есть возможность. Детей сразу, без вопросов!
Сдерживает толпу у вагонов еле-еле взвод комендантский. Пыхтит тяжело какой-то товарищ краснолицый, тучный, в шляпе в дырочку да плаще песочном поверх костюма одеколоном пахнущего легким "Красная Москва", с чемоданом новеньким, объемным, кожано-латунным:
- Товарищ командир! Я ответственный работник. Возвращаюсь из командировки! Вот документы! Прошу предоставить мне место в эшелоне...
- В сторону! Сначала раненые, женщины и дети!
- Вы за это ответите!
- Все здоровые военнообязанные мужчины подлежат мобилизации! Ищите военного коменданта!
- Да я вас всех в порошок... Я наркому самому буду жаловаться! Я на вас в ЦК...
- В сторону, товарищ!.. Отойди, говорю, сука, - пока я тебя не пристрелил!
* * *
Фронтовой шик армейский во многом проявляется. Еще и в том, что секунду назад, палившие друг в друга из всех стволов, сейчас просто мирно беседуют. Жмет руку Степе замечательный милиционер, славный лейтенант милиции:
- Прошу прощения, товарищи командиры. Темно... Военное положение. Хорошо, что все целы. Приглашаю отужинать. Чем бог послал. Хлеб да соль.
- Да ладно, товарищ лейтенант. Все нормально! Хорошо, что не положили друг друга.
- У вас кровь на плече, товарищ интендант 3-го ранга! Вы ранены?
- Царапина, пустяк...
Хмурится подполковник. И политрук-корреспондент тоже. Но Степа-то понимает - все хорошо обошлось. Очень хорошо - для стихийной-то стычки в сумерках у сельца прифронтового незнакомого. И не ранило ведь никого, кроме него, да его рана-то пустяк - уже почти зарубцевалась да кровью перестала сочиться.
А могло ведь все быть и хуже. Могло - и по полной. Могли всех положить. Обстановка все спишет. И потому - хлопает мильтона по плечу Степа. Улыбается. Смеется. И мильтон смеется тоже. Близость смерти все веселым делает.
- Извините меня, товарищи. Я - начальник райотдела милиции, со мной - начальник отдела образования, прокурор, начфин, еще пара призывников... в общем, люди есть... и оружие из оружейки райотдела...
По-прежнему, хмур товарищ старший политрук:
- А кто вы такие?
Вытянулся милиционер.
- Командир Истребительного батальона районного отдела НКВД, начальник райотдела милиции, лейтенант милиции Панченко. Мы здесь мост охраняем. Как-никак - переправа. Вот мой мандат, удостоверение и партбилет.
Посмотрел документы товарищ старший политрук взглядом быстрым, тренированным.
А тут - из-под навеса, что в стороне, у овинов да ям силосных, запах мясной, сытный донёсся. И дымом свежим ольхово-березовым повеяло.
Козырнул мильтону подполковник. И политрук-корреспондент тоже.
- Благодарим за службу, товарищ лейтенант! Мы можем следовать дальше?
Хмурится мильтон:
- Не советую, товарищи командиры.
- Это еще почему?
- Непонятно, где немцы...
Вскинулся тут старший политрук товарищ Сенцов вскипевшей вдруг, как волна, благородной яростью:
- Ты что, лейтенант? Какие здесь немцы? Немцы западнее Минска, в районах Гродно и Кобрина... Сводку читал? Да я тебя щас за распространение пораженческих слухов, за паникерские настроения...
- Спокойно, товарищ корреспондент! Есть вокруг немцы или нет - слухи. Но частей Красной Армии здесь тоже нет в радиусе километров пятнадцати. И это - факт. И еще данные есть о диверсантах и парашютистах немецких.
- Слухи - слухи и есть! Панические настроения! Их не распространять, а пресекать надобно.
* * *
- Мы и пресекаем. Только у нас самих глаза тоже имеются. Вон, Колька с хутора Мохового, да Сережка с села Бронного - тоже слух? Сегодня утром из леса стрельнули. Очередью. Наповал. Двоих сразу. В кустах потом гильзы ненашенские обнаружили. Только перед вашим приездом, чтоб в район не тащить по жаре, похоронили обоих на кладбище здешнем с почестями.
- Как так?
- А так. Убили сразу и точно. Снайперски. Леса-то у нас здесь вокруг - дивизию спрятать можно... а в лесах и болотах тех - много кого.
- А лес прочесывали?
- Прочешешь его нашей группой! Да тут таких групп как наша штук пятьдесят нужно, чтоб все плотно перекрыть. Тут дивизия НКВД нужна. Лучше - две. А мы так - слегка по опушке чесанули, да дальше не пошли, чтоб всем уже на засаду не напороться.
- У страха глаза велики! Может, все-таки поедем?
- А вдруг не на немцев, а из наших на кого, из других батальонов истребительных, нарветесь? Комендантский час, военное положение. Вы ж паролей не знаете. А у нас тут люди - на взводе все. Пальнут из пулемета по грузовику вашему, да одной очередью всех и отправят к господу богу... Так что, я вам ночью не рекомендую никуда ехать. Переждите до рассвета здесь, а уж там...
И, видя сомнения в глазах Степы и его спутников, завершил:
- Тем более, что бульбочка поупрела уже славно, да с тушенкой, да салом на хлебце черном ржаном свежем скусно... И с молочком нашим-то, белорусским. Калi ласка, просiм вас!
Посмотрел Степа на своих товарищей. И на водителя посмотрел тоже. Мнется водитель, хотя не говорит ничего. Но ясно - ехать дальше в ночи он не хочет. Ведь первая пуля ему - ежели что.
- Товарищ интендант... А, может, действительно...
Вздохнул Степа. Ведь время есть. Рисковать не нужно.
И кивнул:
- Остаемся!
Засмеялся милиционер. Обернулся, зубами сверкая в свете фонаря желтого:
- Ну-с, прошу к нашему... А вам, товарищ интендант, - на перевязку.
* * *
Забит поезд под самое горлышко. Плотно. Все вагоны - даже несколько теплушек позади санитарных пульманов. Закончилась погрузка. Ударил колокол станционный звонко-тревожно. А народу-то на перроне не уменьшилось. Оттесняет комендантский взвод толпу от поезда. Орет начальник вокзала краснофуражный в рупор жестяной:
- Товарищи! Соблюдайте порядок. Сейчас следом будет формироваться новый эшелон... товарищи! Не мешайте отправлению состава! Посадка окончена...
Не слушают люди начальника. Понимают люди, что поезд этот последним может оказаться, потому как пути вновь немцы самолетами одиночными разобьют, а с утра - вновь вся авиация вражеская массой своею работать начнет.
Летают слухи по вокзалу да перрону со скоростью космической самые невероятные. Кто-то говорит, что немцы в Барановичах и Волковыске. Кто-то - что танки немецкие вечером у Минского укрепрайона появились. Кто-то - о парашютистах немецких в Смолевичах и Жодине слышал. Кто-то, что штаб округа уже сбежал в Оршу, Могилев или даже Смоленск вместе с ЦК партии. Кто-то - что в Доме правительства архивы лежат брошенные. Кто-то - что Минск сдадут завтра-послезавтра. Кто-то о том, что эвакуировать никого не успеют - зато все руководство партийно-советское еще вчера вечером из Минска драпануло.
Колышется толпа тяжело, аки вар жаром в котле расплавленный. Ударил вновь колокол медно-звонко. Дыхнул паровоз паром, дал гудок длинно-протяжно-печальный. Лязгнула сцепка, звякнули буфера ударом звонким.
Тронулся поезд.
* * *
Отошли Степа с лейтенантом тем в сторону. Вынул Степа из планшета ориентировку - да лейтенанту под нос и сунул:
- Этого человека вы не встречали, не задерживали?
Глянул лейтенант на ориентировку мельком, скользнул взглядом по тексту быстро:
- Никак нет, товарищ интендант. У нас здесь бабы в форме не расхаживают. Такое мы бы заметили.
* * *
А Алька - на перроне стоит. На вагоны мимо проплывающие смотрит. Могла бы она под шумок в поезд тот спокойно залезть. С ее-то увертливостью да расторопностью цирковой. Но не стремится Алька в вагоны прыгать. У нее-то еще руки-ноги целы. И форма на ней военная. Значит - воевать может. А коли так - оставайся и встречай врага пулею в глотку.
Но ведь и приказ Ивана Иваныча и ЦК самого об уходе из Минска для нее никто не отменял? Так? Не отменял. Поэтому уходить-выбираться надо. А уж коли тебе из Минска надо уйти, девонька, раз уж приказ тебе такой дан, так уходи ноженьками своими - топ-топ. У тебя их две. В туфельках. И обе целые. Не сможешь выйти-пробиться - воюй с врагом и погибни смертью храбрых.
Думает Алька. Кумекает.
Противоречие. Ай-ай-ай!
Воевать здесь или воевать там?
Поплыл мимо тамбур вагона с дверью распахнутой. В дверях - проводник пожилой седоусый с флажками желтыми, туго свернутыми цилиндром плотным, да военврач с папиросой дымящейся.
Увидал военврач на перроне в толпе Альку. Отшвырнул папиросу. Скривил рот в крике яростном, венами сизыми лоб вздув красный бугристый:
- А тебе, бля, что - особое приглашение надо! Быстро в вагон, хрен тебе в ухо! Приказываю, воентехник!
И руку протянул с пальцами мелко-дрожащими с ногтями толстыми, желтыми, обломанными, сулемой, хлоридом ртути, изъеденными.
* * *
Наркому ГБ БССР
Комиссару ГБ 3-го ранга
тов. ЦАНАВЕ Л.Ф.
СС./ОВ.
Шифром.
Докладываю, что все мероприятия по эвакуации, в том числе, на особо обозначенных об"ектах, выполнены в полном об"еме.
Дополнительно сообщаю, что спецсотрудник Особого сектора Общего отдела ЦК ВКП(б) Васислиса Краснова пропала без вести при выезде из города вместе с сопровождающими ее сотрудниками госбезопасности днем 24.06.1941 года. Подробности будут переданы позднее, после проведения проверки.
Сотрудники Управления, оставшиеся в г. Минске, направлены для усиления в части Красной Армии, обороняющиеся на подступах к городу.
25 июня 1941 г. 03-00 МВ.
Начальник УНКГБ по г. Минску и Минской области БССР
капитан госбезопасности ВАСИЛЕВСКИЙ
* * *
Горит костер под навесом низким, да в яме глубокой - чтобы с воздуха не узрели. Над костром - котелок. А в котелке да на брезенте рядом - закусить да запить. Скромненько так. Чем Бог послал. А послал Бог им в тот вечер тушенку в банках, консервы рыбные, сало в бумаге промасленной, хлеб свежий, сухари да галеты, воду студеную, молоко парное, сметанку жирную, картошку вареную, чай в чайнике, с сахаром, да лучок зеленоперый с укропчиком аромата дивного.
Поели тушенки с картошкой Степа и его спутники с ребятами из батальона истребительного. Хороша картошечка в котелке над костром-то летним. Да с тушеночкой. Да с сольцем и сальцем. Да с огурчиками молодыми. И с хлебушком ржаным домашней выпечки. А после ужина плотного - спать положено. Спать завалились в кузове - ночь теплая. Бойцы батальона - по деревне посты расставили. И у моста. Панченко - по постам ходит, проверяет.
Тихо ночь прошла. Только уточки крякали в камышах. Да комары зудели в тишине светлой.
* * *
Коротки ночи в июне. Уже в три часа - засерело, засветлело. Туман полег над рекою пеленой плотной, свежей. Заалел восток светом крови алым. А в четыре - уже шар огненный повылез поверх горизонта лесисто-зубчатого.
Свиристят пичуги лесные в ветвях ветл, у реки грустно-поникших. Заорал петух в крайнем дворе. И в другом тоже - заорал.
Будто и войны нет никакой.
Поднялся Степа, потянулся. Рукой раненой подвигал под повязкой умело наложенной. Почти не болит - и хорошо. Спрыгнул на дорогу, в пыль. За ним - и товарищ подполковник, и политрук-корреспондент.
Поднялись бойцы от костра полупогасшего. Вышло на небосклон солнце, сквозь туман прохладно-просвечивающее.
Подошел мильтон вчерашний. Рассмотрел теперь его Степа. Пожилой. Морщинистый. Загорелый. Видно, что работяга-служака. Сапоги подшитые. Форма потертая, виды видавшая. Только шпала на петлицах выцветших новенькая. Наверное, перед самой войной повысили его.
Козырнул мильтон:
- Здравия желаю, товарищи! Ехать собираетесь?
Козырнул ему Степа:
- Здравствуйте... Едем. До Смолевичей. Или, если повезет - к Минску. Счастливо оставаться, лейтенант!
Улыбнулся милиционер:
- Ну, и вам пути счастливого, товарищи командиры... по возможности.
* * *
Идет поезд как астматик или паралитик убогий - на час тормозит у столба каждого, а все два - на всех стрелках.
Прошла ночь тревожная.
Как посмотрела в зеркало Алька на себя - так-таки и засмеялась-захохотала, несмотря на усталость-измотанность. Рожа чумаза, волосы грязные сосульками во все стороны торчат, глаза воспаленные, шея тонкая в воротнике болтается, форма - пропотевшая, засаленная кровью и жиром чужим. Прямо хоть сейчас на арену - с клоунами народ веселить пролетарский.
Хорошо - в сортире в умывальнике вода была. Хоть и хлоркой воняющая с привкусом шпингалептным. Умыла Алька лицо свое. Три раза вода сходила. Черная. На четвертый - светлая, серая. А на пятый так и чистая.
Отмыла кое-как Алька под краном холодно-медно-журчащим лицо, шею да руки. Слила воду. Пригладила волосы. Посмотрелсь в зеркало. Все равно - не то, что хотелось. Платье - стирать нужно, грязное от пота, сажи и крови. И канты из светло-синих черными стали. В цвет петлиц. И подворотничок черный. Только кубари эмалевые да эмблемы латунные блестят. И знак - "Ворошиловский стрелок".
Эх, хорошо бы ремень сбросить да платье - но нельзя. На ремне кобура, а в кобуре оружие.
А это... Это что такое?
* * *
Придвинулась Алька к зеркалу вплотную. Да не лицо свое глядит, а на кармашек левый платьишка форменного. Ничего особенного на первый взгляд. Карман как карман. Но видит Алька - прошит карман тот иным стежком, нежели его правый собрат. Видно - вскрыли тот карман да содержимое его подкладки-то повыпотрошили. А ведь в кармане том удостоверение на шелке парашютном спрятано было, товарищем Сталиным подписанное. Долезли и до него ищейки товарища Цанавы. Но видно - торопились. Потому и зашили неровно. Только зачем торопились? Ведь товарищ Цанава и так все о ней знал.
Или не знал? Или только догадывался?
Задумалась Алька. Нет у нее больше удостоверения. Нет больше защиты высокой. И вообще - никто она теперь, без документов. Любой патруль или комендатура заградительная ее задержит без разговоров до выяснения. Или в расход пустит - время нынче военное.
Впрочем, может, оно и к лучшему. Такое удостоверение сейчас, когда все вокруг диверсантами переодетыми пуганые, показывать никому нельзя. Сразу подозрение великое: вот, гадина, подпись самого Сталина заделала!
А тут и станция. Звенит поезд на стрелках входных. Светят семафоры тускло.
* * *
Катит ГАЗон-полуторка по дорогам проселочным. Разъяснилось небо над ними летнее, с облачками грозовыми на горизонте далеком.
Эх, хорошо, будто и нет войны. И даже немцы не беспокоят - всего-то пару раз прошли истребители, да и то, без стрельбы, без атак быстрых. Цели, наверняка далее имеют, потому и патроны берегут.
А вот бомберов прошло больше. Но тоже - немного. Видно, что какой-то этап операции своей немцы уже организовали - и теперь паузу ищут. Как в любом матче футбольном - достиг, чего хотел, и паузу держи. Если противник в нокдауне.
Правда, идут, идут иногда в высоте на запад ястребки да бомбреры тяжелые краснозвездные. Идут. Но еще больше идут навстречу потоки немецких бомбовозов тяжелых. И "Мессеров" двойки-четверки.
Смотрит ввысь старший политрук товарищ Сенцов, да приговаривает:
- Ай, хрень какая? Ай, где же наши соколы-ястребы? Ай, где же товарищ Рычагов? Где товарищ Смушкевич? Где товарищ Байсаров?
Вот тут-то Степа и встрепенулся:
- Байсаров?
- Да, Байсаров... А вы с ним, товарищ интендант, знакомы?
- Нет. Шапочно. Он же в штабе ВВС округа последние недели быть должен по предписанию, а меня в тот же штаб-то и направили... для взаимодействия.
- Нет, не был он ни в каком штабе. Месяц назад, говорят, погиб. Жаль. Хороший был летчик...
- А вы с ним где, простите, познакомились?
- А на Халхин-Голе. Там многих я знал. И Рычагова, и Смушкевича, и Рахова Витю, и Байсарова... Да разве вы, товарищ интендант, статей моих не читали...
Нахмурил лоб Степа - ведь тогда, когда товарищ старший политрук на Халхин-Голе был, он, Степа, в приднепровских степях на тренировках ползал. А если и читал он газеты какие в комнате Ленинской - так разве авторов всех тех упомнишь?