Послал им Бог в ту ночь сало свежее, хлеб мягкий, лук зеленый, консервы рыбные да галеты твердые. И еще самогона полбутылки - хорошего, мягкого, после которого хмель не бьет в затылок молотом тяжелым, а разливается по телу всему теплом приятным да сном крепким.
Провалилась Алька в тот сон - как в яму, рядом со Степой на лавке устроясь да голову на руку его согнутую положив. А Степа сам лежит - и не спит. Вспоминает он то, что на дорогах за последние пару дней видел да от Альки слышал. Никак понять происходящее не может Степа. Не укладывается это в его голову. Никак не укладывается. Рушится привычный знакомый мир на глазах. Разрывается мыслями мозг усталый.
Как так - к войне готовились, а она пришла неожиданно? Как так - наша армия самая сильная в мире, а немцы за несколько дней к Минску вышли? Как так - наши люди крепки своим морально-нравственным и политическим единством, бесконечной преданности партии и лично товарищу Сталину, а по лесам дезертиры бродят да в хуторах немцев ждут? Как так - уничтожали врага внутреннего, а он и не уничтожен оказался?
* * *
Лежит Степа, глазами бессонными во тьму воткнувшись. Думает. Вспоминает он прошлое свое. Ведь он, Степа, мог легко все это предотвратить. Он все мог изменить. Еще лет десять назад. Он мог повернуть истории колесо. Он мог, при желании, уничтожить главного врага человечества...
И мог... и должен был. И про то, как он должен был - вспоминает тоже.
...Сна ожидает Степа. Но сон не приходит никак - лишь под утро сон тот долгожданный навалился сверху внезапно покрывалом тяжелым, как медведь-переросток. Рад Степа сну тому. Сон успокаивает. Сон силы дает. Тяжелеют веки. Уходит в небытие сторожка лесная, храп деда у двери, сопение Альки у плеча, да стрекот сверчка за печкой в углу. Растворяются тревоги и страхи.
А вместо всего этого - Киев веселый, солнечный приходит давности десятилетней. Забрасывает сон Степу в детство далекое, без войны да тревог, без болот да диверсантов, без дезертиров да ведьм хитроумных, без хуторов лесных да лесопилок заброшенных. Переносится Степа из лесов белорусских на улицы брусчаткой мощенные, переулками в горки взбирающимся да с горок спускающимся, к трамваям звонким, к каштанам пышным да витринам зеркальным.
Летит над цветущим высоким берегом, крутым обрывом к Днепру-реке сбегающим, шумящим листвой зеленой и сочной. Кажется - прыгни, широко руки раскинув - без всякого парашюта - и не пропадешь, не разобьешься, а войдешь в этот поток шумливый густой, как в воду прохладную, и, раскидывая, как брызги, изумрудную пену листьев, вынырнешь под лучи солнца ласкового.
* * *
Летит Алька в сон, словно в трубу бесконечную. Пуст ее сон. Нет ни картинок, ни образов, ни цветов, ни движения. Есть только вопрос - что происходит вокруг, кто виною тому и что же делать теперь?
Видела и слышала Алька пока немного, чтобы выводы серьезные аналитические строить. На фронте она не была, немцев живьем не видела. С ранеными в поезде пообщалась, разговоры послушала да в Минске под бомбами побегала немного - вот и весь ее опыт боевой.
Но разуму отсутствие эмпирических данных помехой не может серьезной стать. Разум может и по одному фрагменту всю картину восстановить полностью. Разуму доступно то, что обычным взглядом не узреть-не увидеть никак.
Понятно, что война сорвала "ГРОЗУ", и идет та война теперь по сценарию своему собственному. Понятно, что война началась не так, как ожидали ее - не провокациями мелкими, не ударами частичными на глубину небольшую на участках отдельных. Началась война катастрофой - стремительным прорывом сильных ударных группировок противника в тыловые районы фронта вплоть до Минска при тщательном обеспечении прикрытия собственных флангов.
Катастрофа эта оказалась тем сильнее, что действия немцев были до автоматизма отлажены, взаимодействие между танками, артиллерией, пехотой и авиацией тщательно отработано, солдаты храбры и обучены, командиры умны и инициативны. Организация и порядок потрясали воображение. Усиливало впечатление и то, что немцы развернули свои основные силы столь быстро и тайно, что удар такой силы просто не мог не быть неожиданностью для наших частей прикрытия.
Но, с другой стороны, силы Красной Армии были тоже немалые. И если 22 июня утром эффект внезапности и неожиданности был, то о какой внезапности можно говорить через сутки после начала войны? Куда смотрела разведка полков и дивизий? О чем думали штабы армейские да командиры заслуженные, прошедшие Испанию, Халхиг-Гол, Польшу, Бессарабию и Финляндию? Или же сама скорость и частота ударов немецких внезапность ту воспроизводила раз за разом? Или же проблемы в системе связи, о которых ей еще Григорьев в штабе округа подробно рассказывал?
Почему до сих пор Красная Армия не только не остановила немецкое продвижение, не только не отбросила врага за пограничные рубежи, не только не перенесла войну на территорию противника, реализуя смелые замыслы предвоенные, но - откатилась назад, оставляя врагу почти всю Белоруссию? Как же тогда мы к войне готовились? На что мы в этой войне рассчитывали? Каким образом мы думали гениальные планы "ГРОЗЫ" в жизнь воплощать?
Спит Алька во тьме пещеры разума своего. Не отключается разум. Ищет ответов.
* * *
Киев мирный, далекий встает перед разумом степиным спящим. Да жизнь та - счастливая, беззаботная.
Учился тогда, лет десять назад, Степа в школе известной, гимназии бывшей, самого Ивана Франка имя гордо носившей, на улице Ленина расположенной. Хороша та школа была - с традициями крепкими, никакими революциями не убиваемыми, да с педагогами грамотными. Потому и определил туда дядя Яша Степу-племянника. Хотя и далековато ходить Степе с улицы 25-го Октября, да через улицу Воровского широкую перебираться мимо трамваев, колясок извозчичьих да моторов быстрых - но поначалу, пока в группах младших учился, дядя его провожал, а потом уже и сам Степа бегал резво, пораньше встав, да чаю пустого стакан выпив.
Однажды зимой морозно-заснеженной, в классе их дружном паренек новенький появился. Обычный пацанчик - худощавый, большеголовый, в пиджачке ношеном и сорочке белоснежной, в брюках потертых, но выглаженных, в башмаках на подошве толстой, в очках в роговой оправе да с портфелем в руке всамделишной кожи и с защелкой латуни желто-блестящей. Привел его в класс заместитель директора - и на свободное место отправил, которое аккурат рядом со Степой оказалось.
Познакомились они тут же. Звали новенького Модестом, а прибыл же он из города Харькова, из самой столицы Украинской республики вместе с родителями: отца перебросили на новое место работы. Кто были родители Модеста и чем занимались конкретно - не понял до конца Степа, но уяснил, что птицы они полета высокого, за границей бывали, в Германии, Италии да Австрии, что в Харькове модестов отец занимал какой-то пост, а в Киев его перевели постольку, поскольку все правительство Украины готовилось к скорому переезду сюда в составе полном. Жил Модест где-то за оперным театром на углу Владимирской и улицы Свердлова.
Поначалу ни с кем не сходился новенький - сидел на переменах да книжки почитывал в обложках бумаги плотной. То, что его родители - большие люди, никого в школе не удивляло: такие были у каждого второго-третьего. То, что Модест быстро стал первым по математике - подкупало, но не сильно, поскольку уроки труда Модест не любил и этим тянул назад всю группу в соревновании между пионерскими отрядами школы.
До дома Модест тоже один ходил - не признавал он компаний шумных. Домой к себе не приглашал никого - но и сам ни к кому не напрашивался.
* * *
Есть спасительный ответ на все вопросы - тот самый ответ, за которым товарищ Сталин и Иван Иваныч в славный град Минск в последнюю неделю перед войной посылали. Ответ этот - заговор. Скажи - заговор - и все сразу на свои места встанет тихо-спокойно.
Почему немцы напали неожиданно? Потому что заговорщики в штабах Красной Армии сознательно это допустили.
Почему Красная Армия отступает? Потому что генералы-изменники намеренно подставляют под разгром свои части.
Почему между частями и штабами разных уровней отсутствует нормальная стабильная связь? Потому что кто-то сознательно срывал обеспечение войск радиостанциями, телефонами, кабелями нужного качества.
Почему немецкая авиация господствует на театре военных действий? Потому что руководство ВВС во главе с врагами народа Рычаговым, Смушкевичем, Володиным, Юсуповым вредительски не позаботилось о наличии сети полевых аэродромов и аэродромов подскока в дополнение к стационарным аэродромам базирования.
Почему немцы превосходят наших соколов в воздухе? Потому что враги народа осуществляли подготовку летчиков по вредительским программам и нормативам, потому что враги и вредители срывали поставки новой техники в боевые части и ее освоение, потому что враги-заговорщики тормозили внедрение новых прогрессивных моделей самолетов, разработанных нашей молодой советской конструкторской мыслью.
Только знает Алька, что никакого заговора нет. Нет, он, конечно, есть в сознании следователей 3-го управления и госбезопасности - его в реальности нет. Уж ее-то никто в этом не переубедит.
Но если заговора нет - как тогда на все вопросы отвечать?
А никак. Война идет - воевать надо.
* * *
Так было до того самого утра, когда перед началом занятий Модест вынул из портфеля фотоаппарат настоящий, всамделишный. Выдохнули дружно мальчишки завистливо. Скосили девчонки глазки любопытные. Столпились всей группой ребята вокруг парты ихней, Степы с Модестом, - да на фотоаппарат тот таращатся, аки на диво дивное.
А Модест спокойно фотоаппарат тот вертит пальцами тонкими, в видоискатель дает всем желающим посмотреть или колесико настройки резкости на прохладно-стальное объективе покрутить да на вопросы отвечает голосом спокойно гордо.
- Это аппарат настоящий, немецкий, "Leica IA", "Лейка". Отец из Германии привез. У нас таких еще не делают. Тут кинопленка 35-милиметровая в кассетах...
- А проявлять где? А печатать?
- Отец на кинофабрику отдает, они с Довженко и Ветровым друзья.
- А меня можешь сфотографировать?
- А почему тебя только? Давайте всем отрядом!
- Давайте! На следующем перерыве. Во дворе.
- Ура!
Как и договаривались - вышли во двор после занятий, Модест камеру свою навел, велел не шевелиться никому, затвором сноровисто щелкнул. И еще раз. И еще - предварительно что-то подкрутив, меняя выдержку, да колесико диафрагмы повертев.
Через день или два - принес Модест в школу карточки свежеотпечатанные - штуки четыре, на выбор. Расхватали ребята карточки - себя на снимке ищут, находят, хохочут, обсуждают, кто и как получился, да кто рожу скорчил, да кто рожки кому подставил пальцами. Верещат, довольные, радостные:
- Спасибо, Модест, большое!
- Спасибо-спасибо!
- От всего отряда!
- Только ты другим классам не говори ничего. Особенно в нашей параллели. А мы фотографии потом еще и для стенгазеты сделаем!
- Здорово! Тогда красный вымпел на первомайском конкурсе точно наш будет!
- И к дню пионерской организации можно будет на общегородской выдвинуть.
- А можно мне такую же напечатать?
- И мне!
- И мне.
А Модест улыбается хмуро - да и говорит:
- Ребят. Фотографии денег стоят. Фотобумага, проявитель, фиксаж, пленка, закрепитель. Все не наше, все заграничное. Так просто не достанешь, через Торгсин только.
Поутихли ребята:
- И на сколько такая фотография потянет?
- Для вас - по рублику сделаю. А так полная цена ей - треха. Знаете, сколько сейчас рубль торгсиновский стоит?
Выдохнули ребята разочарованно. Не ждали они подарка такого. Хоть и обеспеченные у многих родители да родственники, хоть и работают те в обкомах-горкомах, горисполкомах, хоть и живут они не впроголодь, да детей своих все родители-родственники те жестко держат, деньгами, аки отпрыскам нэпмановским, сорить налево-направо не разрешают. Впрочем, и от фотографий уже готовых отказываться не хочется никому. А рубль в копилке найдется почти у каждого.
Отдали ребята деньги Модесту - и позабыли про фотоаппарат тот крепко-накрепко.
* * *
Еще одна проблема Алькин сон мучает. Не дает ей покоя вопрос - как так товарищ Сталин ошибиться мог? Как так товарищ Сталин обманулся в оценке ситуации? Неужели он не предвидел? Неужели он не знал? Неужели не понимал?
Нет. Не мог товарищ Сталин ошибаться. Не мог товарищ Сталин обманываться. Разве товарищ Сталин не предупреждал о будущей войне? Предупреждал постоянно, настойчиво, много лет, в каждом своем выступлении.
Разве товарищ Сталин не говорил о том, что враг хитер и коварен, что он способен в спину ударить, что любой договор нарушить может? Говорил многократно.
Разве товарищ Сталин не призывал к бдительности? Призывал.
Разве товарищ Сталин не указывал настойчиво, что к войне готовится надо рук не покладая, что история нам отпустила мало времени, что нужно держать порох сухим? Указывал. Еще как указывал.
Это не товарищ Сталин обманулся или ошибся.
Это мы оказались недостойны его гения, это мы не выполнили его указания должным образом, это мы допустили беспечность и панику.
Это мы - не оправдали надежд. А оправдать их надо. И еще надо - долг свой исполнить.
Или хотя бы вспомнить о нем.
* * *
Только Степа про аппарат тот забыть не может никак. Снится аппарат тот ему каждую ночь. В снах своих владеет Степа "Лейкой" той безразмерно - колесико настроки крутит, в объектив смотрит, в светлый квадратик кадра изображение ловит, затвором щелкает звонко, а потом фотокарточки печатает, да на дело рук своих любуется. Хорошие фотокарточки, четкие. Такие не стыдно и в летопись отряда вклеить, и в стенгазету поместить и во Дворце пионеров на стенд повесить: вот их отряд в колхозе урожай собирает, вот поле пропалывает, вот листья осенние да сугробы зимние сгребает на школьном дворе, вот в мастерских профессии осваивает рабочие.
Катит в Киев утро ясно-весеннее, будит Степу лучами солнца неяркого. Не рад Степа утру. Не рад солнцу. Разбивает то солнце утреннее все мечты в прах. Их, фотоаппаратов, и в торгсинах-то нет, не то что в универмагах обычных. Правда, в комиссионках можно найти старые, дореволюционные, но с таким барахлом связываться - себе дороже. Да и откуда у него деньги на комиссионку?
Надо сказать, что деньги у Степы водились. Вполне легально и законно. И неплохие. Откуда? От дяди. Дядя Яша племянника не балует, но в теле черном не держит. Каждый день в школу двугривенный дает, на обед и молоко в столовой школьной. И в праздничные дни дядя Яша тоже деньги вместо подарка племяннику дает:
- Держи, Степа, да не транжирь по мелочам-понапрасну. Деньги любят ласку, чистоту и смазку.
Так и идет. На день рождения - червонец. На ноябрьские праздники - пятерка. На первое мая - тоже. На Ленинскую годовщину и День парижской коммуны - рубль. Поначалу Степа дядю не слушал и тратил всю сумму за месяц два. А затем, примерно за год до модестова появления - откладывать начал, в коробочку пряча из-под леденцов-монпасье, типа как в сейф. Не на что-то конкретно, а так - чтобы было.
Так и скопил Степа к тому времени рублей тридцать-сорок - билетами бумажными, червонцами золотыми да полтинниками серебряными.
* * *
Однажды, перед праздниками майскими, шел себе Степа домой по улице Воровского и в витрине универмага на углу улицы Энгельса вдруг невероятное увидел, поразившее его молнией быстрой.
Там лежал фотоаппарат. Настоящий.
Конечно, это было не немецкое модестово чудо сияющее. То, что в витрине лежало, на "Лейку" даже внешне своими формами походило мало. Но это был фотоаппарат - новенький, портативно-складной, с выдвижной камерой, с яркими серебряными буквами "ГОМЗ" на черном диске с делениями выдержки. Аппарат притягивал к себе магнитом невидимым, дразнил, заставлял вновь и вновь любоваться - до дрожи в коленях, до холода в пальцах.
Но разбивала все великолепие бумажка ценника, перед фотоаппаратом лежащая. Написано было на бумажке той почерком красивым: "Фотоаппарат "Фотокор No1". Произведено на Государственном оптико-механическом заводе, г. Ленинград, СССР. Цена - 140 рублей".
Прочел Степа бумажку ту - и понял, что не видать ему в ближайшем будущем фотоаппарата, как своих ушей чуть оттопыренных.
* * *
Думал Степа, где деньги взять, дня два - да ничего не надумал. Чуть голову не сломал. У дяди попросить? Не даст, да еще и скажет, что деньги сперва заработать надобно, чтобы цену им знать. Вправду заработать? Где и как? Кто его школьника-пионера на работу возьмет? Раньше, года три-четыре назад еще нэпманы были, могли пристроить каким-нибудь разнорабочим поди-подай-отнеси, а сейчас нэпманы кончились все, лавочки да мастерские свои позакрывали от фининспекции прячась да великого перелома страшась.
А тут к нему Модест-то и обратился перед одним из уроков - подметил, видать, из-за очков своих толстостеклянных, что неладное что-то происходит с соседом:
- Что случилось? Проблемы какие-то?
Кивнул ему Степа. О беде своей поведал начистоту, словно случая выговорится давно безуспешно искал.
Послушал Модест, головой покивал. Да и говорит голосом ласково-озабоченным:
- Вижу, действительно машина тебе моя понравилась. Видать, фотограф ты прирожденный, the photographer of God, как говорят англичане. Только зачем тебе этот "Фотокор"? Давай такую же "Лейку", как у меня!
- А где ее взять-то?
- Найдем, не волнуйся. Только стоит она, конечно, не сто сорок рублей, а рублей триста.
Побледнел Степа: где ж деньги достать-то такие? Тут о ста сорока беспокоишься, а Модест цену в два раза большую называет, да еще и кивает сочувственно:
- Понимаю, Степа, что денег таких у тебя нет. А копить - до старости не накопишь. Поэтому я, если хочешь, как друг другу, могу тебе эти деньги дать.
- А у тебя самого-то откуда?
- Родители. Они не такие прижимистые, как дядя твой, ювелир. Но ты не обольщайся - это не подарок. Я тебе деньги эти ведь не просто так подарю, а...
- В долг? - ужаснулся Степа. - А отдавать потом как?
Засмеялся Модест довольно:
- Зачем сразу в долг. Давай так - услуга за услугу. Я буду в течение месяца, то есть, пяти пятидневок, давать тебе каждый день по червонцу. А ты мне за каждый червонец будешь платить чисто символически. Так что кредит ты погасишь сразу, никто никому ничего должен не будет.
- Символически - это сколько?
- Символически это символически. В первый день - полкопейки, во второй - одну копейку, в третий - две копейки, в четвертый - четыре копейки, в пятый - восемь копеек. И так далее - в каждый следующий день ровно в два раза больше, чем в предыдущий. Только уговор - раньше срока в одностороннем порядке соглашение не разрывать и платить каждый день исправно. Мы же серьезные люди. Сам понимаешь - не давши слово крепись, а давши держись.
Прикинул в уме Степа, что за первые пять дней выплатит он Модесту всего-навсего пятнадцать с половиной копеек, гривенник, пятачок да полушку. А получит с него он - аж пять червонцев, пятьдесят рублей. Сорок девять рублей восемьдесят пять копеек чистого дохода! Сперло от радости дыхание в горле у Степы. Но червячок сомнения в душе шевельнулся. Непонятно Степе - в чем интерес модестов в операции той? Обмануть-обвертеть хочет? Или действительно пытается помочь искренне, по-дружески? Или на самом деле дружить? Ведь после истории той с карточками ни с кем Модест в классе так и не сошелся, ходит бобылем одиноким, а без друзей завсегда тяжело, скучно, невесело.
Думает Степа - а Модест глазами быстрыми из-под очков зыркает, торопит:
Ночью, в постели ворочаясь, решил Степа, что все это розыгрыш, шутка. Ну не может нормальный человек червонцы за копейки отдавать. Никак не может. Ждал Степа, что посмеется Модест. Или какой-нибудь червонец подсунет потертый, порванный, грязный, какой ни в одном магазине не примут. Но утром перед началом ежедневной линейки пионерской вынул Модест из портфеля своего кожаного новенькую бумажку в один червонец да на Степу глянул вопросительно.
Отдал ему Степа полкопейки и червонец схватил, проверить торопясь - не фальшив ли?
Нет. Не фальшив червонец. Хрустит бумагою качественной. Надписью каллиграфически-витиеватой выдавлено: "Один ЧЕРВОНЕЦ содержит 7, 74234 гр. ЧИСТОГО ЗОЛОТА" Внизу - подписи кучерявые с ярким автографом товарища Пятакова, бывшего не так давно председателем правления Госбанка СССР. Того самого, что когда-то троцкистом был, но потом с Троцким порвал и Троцкого осудил. Отставлен с поста товарищ Пятаков - а червонец с подписью все равно силу имеет, государством рабоче-крестьянским обеспеченный.
Отдал Степа монетку-полушку Модесту. Тот спрятал ее - и "спасибо" сказал, глазами из-под очков блестя мокро-виноградно.
Так и повелось у них изо дня в день. Дает Степа Модесту копейки. Протягивает Модест Степе червонцы, только все больше новых выпусков, с подписью председателя правления нынешнего, товарища Калмановича.
Получил Степа за пять дней пять хрустящих бумажек с рисунком серо-зеленым, а отдал всего пятнадцать копеек. С половинкою.
* * *
Странно и непривычно тогда, в начале 30-х, была рабочая неделя организована была. Кто-то работал по пятидневной схеме - для каждой группы работников свой график был установлен, с выходными да рабочими днями плавающими. А у кого-то была неделя устойчивая, шестидневная.
Выходные приходились здесь строго на 6, 12, 18, 24 и 30 числа каждого месяца. Меж выходными, если праздников нет, - дни рабочие, числом пять или шесть. У школьников все точно также, по шестидневке установлено было - пять дней учимся, шестой отдыхаем.
* * *
Те пять червонцев заработал Степа за вторую пятидневку майскую. Дальше эксперимент успешно продолжился: 19 мая, в день Пионерии советской, сразу после линейки торжественной да костра общегородского в бывшем Мариинском парке отдал Степа Модесту в два раза больше, чем 17-го - то есть, 16 копеек, 20-го - 32 копейки, 21-го - 64 копейки, 22-го - 1 рубль 28 копеек, 23-го - 2 рубля 56 копеек. Доход Степы составил еще пятьдесят рублей бумажными билетами в один червонец.
Посчитал Степа баланс свой в выходной 24-го. Неплохой получился баланс, знатный. Затратив всего, с учетом пятидневки первой, 5 рублей 11 копеек с полушкой, он получил целых десять червонцев - сто полновесных советских рублей. Чистый доход его составил 94 рубля 88 с половиной копеек.
В руках у Степы теперь - почти половина той суммы заветной. Вот они - червонцы-червончики, хрустящие, чистенькие, пахнущие свежо. Разложил Степа богатство свое - богачом себя чувствует, аки халиф Гарун аль Рашид из Тысячи и одной ночи сказочной.
Радуется Степа, доволен, что в Модесте друга нашел замечательного. Правда, смущает его, что он, пионер советский дружины имени товарища Котовского, стяжательством занимается, деньги копит, словно банкир Гобсек, Гарпагон или Плюшкин какой. Нехорошо это, не по-коммунистически.
Но ведь не для себя же он старается - для ребят, для стенгазеты, для отряда всего.
Потом все спасибо ему, Степе, скажут.
* * *
Наступила новая пятидневка. 25 мая отдал за очередной модестов червонец Степа пять рублей казначейской бумажкой сизой с изображением головы рабочего да гривенник с двумя копейками. 26-го пришлось отдать червонец и четыре копейки с двугривенным, 27-го - два червонца, два двугривенных, пятак и три копейки, 28-го - почти пять червонцев, без четырех копеек, 29-го - восемь червонцев, три полтинника, четыре двугривенных и две копейки.
Шевельнулось у Степы здесь чувство недоброе. Получил он за эти пять дней все те же пять червонцев - а отдал за один день восемь с мелочью. Подсчитал Степа, сколько всего он от Модеста получил да Модесту отдал - и пот холодный спину его покрыл: получил Степа 150 рублей, а отдал - 15 червонцев да восемь рублей с копейками. По всему выходило так, что отдал Модесту Степа больше, чем Модест ему уплатил. А ведь еще десять дней осталось, ровно две пятидневки - ведь условились они и поклялись договор тот раньше срока не рвать, не разрушать без согласия на то обоюдного.
Схватил дрожащими руками лист бумаги да карандаш и расчет в столбик математический произвел несложный. Получалось по расчету его, что песец к нему приходит полный - не в смысле лисицы северной белой, что в зоосаде живет, а в смысле краха, банкротства и позора. В следующие пять дней ему предстояло выплатить чуть более пяти тысяч, а в пятидневку последнюю, уже в июне - еще триста тридцать тысяч с тридцатью червонцами.
И пусть Модест проклятый исправно свои платежи проводит - все равно за две пятидневки от него больше ста рублей получить по договору невозможно.
Почувствовал Степа, как холодом на него пахнуло могильным. Где взять такую прорву денег? Сберкассу ограбить? Или магазин бомбануть крупный? Или Торгсин? Или сейф дядин?
Вздохнул Степа, о сейфе вспомнив и о "Маузере" наградном революционном в том сейфе лежащем. Понял Степа, что помочь ему сейчас сможет только дядя. Но к дяде Степе идти страшновато было.
И стыдно.
Висит долг над степиной головушкой, аки нож гильотины.
* * *
Как только возникла мысль о долге в спящем алькином разуме - так тут же разум тот и отключился автоматически. Отключился - ибо ответ нашел.
Окружила Альку тьма непроглядная, уютная, теплая.
И песня светлая. Еще на вокзале минском из репродуктора слышанная:
Маршал Тимошенко нас учил отваге,
В грозный бой ведёт нас сталинский нарком.
Одолеем мы и горы, и овраги,
На врага обрушимся гранатой и штыком!
Грозен и уверен будет каждый выстрел,
Мы врагу пощады не дадим в бою.
Смертным боем мы идем громить фашистов
За народ, за Сталина, за Родину свою!
* * *
Накликал, как выяснилось, той мыслью о "Маузере" дядюшкином Степа новую беду лютую на свою голову. Решил Степа сходить к Модесту домой в выходной да попросить об отсрочке долга или пересмотра соглашения их тайного. Поднялся Степа вверх от улицы Воровского по улице Свердлова на брусчатую Владимирскую. Нашел без труда дом высокий. Вошел во двор - а тут и Модест ему навстречу идет собственною персоною, словно зверь на ловца. Увидал Степу Модест, оглянулся затравленно, словно, пугаясь чего-то - да за локоть-то и схватил:
- Чего прикатил? Чего надобно?
Высвободил Степа локоть из пальцев модестовых, да и объяснил тому, что нет у него денег таких, каких требуется. Усмехнулся Модест взглядом хитрым из-под стекол очков роговых:
- А зачем брался, коли нет денег? Я все честно, объяснил, без обмана. Тут чистая математика. Числовой ряд с увеличением. Ты сам все посчитать сразу мог - хоть на счетах, хоть в столбик. А ты не считал, за рублем легким погнался. Я-то в чем виноват?
Понурил голову Степа. Понимает он - прав Модест, ой прав. Не силой же его, Степу, клятву ту дать заставляли, сам с радостью кинулся. А теперь - поздно, слово не воробей. Теперь отдать долг - дело чести. Он же святынями поклялся. Именами вождей.
Плохо будет ему, коли долг не отдаст, а Модест все ребятам расскажет-растреплет. Модесту, правда, тоже не поздоровится за свои штуки буржуйские денежные, ростовщичество старорежимное напоминающие, но наказание степино за клятвоприступление с тем не сравнимо никак.
Бойкот объявят. Или чего похуже.
* * *
Думает Степа, краской стыда заливаясь. А Модест и говорит ему задумчиво:
- Впрочем, я могу долг принять и в другом виде. Ты говорил, у дяди твоего боевой "Маузер" есть?
Насторожился Степа:
- Ну, есть...
- Вот "Маузером" и отдашь.
- А как же я его возьму, он же в сейф в кабинете спрятан?
- Это не мои проблемы. Захочешь - возьмешь. Или долг отдавай сполна.
- Ты же говорил, что у твоего отца такой же.
- Ну и что? Ты предлагаешь мне к отцу в сейф самому лезть? Рисковать? Чтобы потом в случае чего у отца неприятности были, и он меня в розыск объявил? Чтобы здесь тревогу подняли? Нет уж - полезай-ка лучше ты, Степка. Так надежней будет. Для меня, во всяком случае.
Понял тут Степа, что давным-давно Модест тот план проработал-продумал. Конечно, знал Модест, что никогда Степа долг тот ему не вернет. И про "Маузер" решил все заранее, еще до вского договора и клятв страстных. Просто опасался, похоже, Модест, что Степа запаникует, откажется "Маузер" трогать - и потому решил его еще дополнительно клятвой да долгом связать.
- А зачем он тебе? Найдут - все равно отберут.
- То - не твоя забота...
Оглянулся Модест вокруг, окинул взглядом двор сонно-пустой, и выдохнул вполголоса, срываясь на шепот:
- Я в Германию убежать хочу. Ты же знаешь - там нацисты с Гитлером власть в январе захватили, Рейхстаг сожгли, всех коммунистов в тюрьмы побросали. И самого главного - вождя рабочего класса немецкого, Эрнста Тельмана. Я его видел один раз в Берлине на митинге, когда мы в нашем полпредстве жили. Настоящий вождь. Без него пролетариату мировому не обойтись никак. Вот я и хочу - проникнуть туда, все разузнать, связаться с подпольем местным да Тельмана освободить. А там вместе с ним - мы и Гитлера уничтожим, и всю шайку его!
Захватило у Степы дух:
- Ух ты! И я с тобой.
Сощурился презрительно Модест:
- Степ, а Степ! Ты слово свое сперва сдержи.
* * *
Думает Степа думу тяжелую. Спасти Тельмана это хорошо. Бороться с фашистами - это долг каждого. Убить Гитлера - просто замечательно. Но как "Маузер" из сейфа достать? Как его незаметно из дома вынести, как Модесту передать?
Думал Степа долго - до вечера, да так и не придумал ничего. И решил Степа с дядей посоветоваться. Дядя ведь старый революционер, в гражданскую воевал вместе с товарищем Якиром да самим товарищем Тухачевским. Дядя должен понять. Дядя должен сам тот "Маузер" революционный отдать на дело революции без разговоров всяких.
Выслушал дядя Степу спокойно, без эмоций. На Степу из-под пенсне посмотрел внимательно. И вдруг возмущение брезгливое, неподдельное на лице его внезапно покрасневшем отразилось.
- Хорошо, молодой человек. Замечательно. Слово дали, сдержать не можете, да еще и в Германию лыжи навострили, так? А кто тебе, Степа, право дал деньгами распоряжаться, когда ты в жизни своей еще ни полушки, ни полкопейки не заработал? Или я тебе даю слишком много? Хорошо, не буду больше!
- Дядя, не в этом дело...
- Нет уж, иунуш, дело как раз в этом! Кто здесь себя вести не умеет, тот и в Германии на первом задании провалится! Кстати, а как ты в Германию пробираться собирался? Через Польшу? Или через Литву? А, может быть, через Венгрию с Чехословакией? О границах ты думал? Или ты решил самолет "Аэрофлота" захватить и в Германию лететь заставить? Или географию ты тоже в школе не учишь, как и царицу наук - математику, как выяснилось? Изыди с глаз моих!
* * *
Стыдно и неудобно стало Степе - хоть сквозь пол провались. Но не провалится пол старого доходного дома дореволюционного - крепок паркет наборный, лаковый, надежны перекрытия бетонные.
Сменил тут гнев на милость дядя. Вспыльчив дядя Яша, но отходчив. Улыбнулся. Головой покачал.
- Ладно, товарищ революционер-коммерсант. Дело сделано - не воротишь. Про "Маузер" забудь. Оружие боевое - не игрушка. Запомни! Не ты его, сопляк, заслужил - не тебе его трогать. А долг? Долг возвращать надо. Не я же слово дал. Сколько у тебя денег сейчас есть?
- Рублей семьдесят.
- Отлично. Еще сотню я тебе дам - в счет будущих подарков тебе же на твое рождение и на другие праздники. Так что лет на пять о них можешь забыть. Будешь только мелочь получать на кино. Потом остаток отдашь, если сам заработаешь. Цени мою доброту, иунуш - процента я с тебя брать не буду - родственники все же.
- Дядя... - напомнил Степа робко. - Мне завтра ему сто шестьдесят рублей с копейками отдать надо. А послезавтра - триста двадцать восемь без малого.
- Не суетись, Степа, не надо. Никакого послезавтра уже не будет. Будем все без нервов решать. Из любой ситуации выход есть. Можно было бы с самого начала сказать Модесту, что ты копейками ему платить будешь - и только. Он бы считать их устал да домой в мешках тяжелых перетаскивать. Представь себе - одна монетка около грамма весит, а ты ему отдаешь не одну, а, например, как сейчас, 16 тысяч триста восемьдесят четыре. Это уже пуд целый, 16 кило с гаком по системе метрической! А дальше было бы - тридцать два кило, шестьдесят пять, сто тридцать, эт цетера! Если бы полушками вместо копеек - так и еще в два раза больше. Он бы грузовики нанимать замучился.
- А где бы я столько копеек взял?
- Степа, запомни - разменять уже существующие деньги куда проще, чем отдать несуществующие. Но, ладно - здесь чего обсуждать-то, здесь поезд уже ушел, здесь мы уже опоздали. Пойдем другим путем. Отдашь ему завтра семнадцать червонцев - и сдачи попросишь. Но потребуй у него, чтобы сдачу эту...
* * *
Поступил Степа по совету дядиному - отдал Модесту две большие бумажки по пять червонцев, две поменьше - по три червонца - да одну в червонец. Покачал головой Модест:
- Эх, крупными... Жалко. Разменивать придется.
- Мы не обговаривали, какими купюрами.
- Да знаю. Это я так... И не под расчет. С меня еще сдача - шесть рублей, гривенник и шесть копеек.
- Найдешь?
- Обижаешь. У меня - как в сберкассе, все точно!
- Отлично. Тогда выдай мне рубль, гривенник, копейки, а пятерку не купюрой, а с разменом - полтинниками, гривенниками и пятаками, но так, чтобы всего монет было двадцать. Мне так нужно.
Поднял брови Модест, посмотрел на Степу недоуменно:
- А зачем такая точность?
Усмехнулся Степа в ответ:
- Коли не можешь - так и скажи!
- Это я-то не могу? Смотри...
Начал Модест считать да подсчитывать - не сходится. Еще раз начал. И еще. Весь день на уроках только этим и занимался - даже замечание от учителей схлопотал пару раз. Бился-бился, пока по домам пришла пора идти, да и сдался:
- Нет, не могу. И не смогу. Извини.
Взял Степа быка за рога:
- Значит, ты слово нарушаешь. Ты же обещал платить исправно, как и я.
- Но ты же сдачу потребовал! С разменом!
- А мы разве договаривались без сдачи? Сам сказал - как в сберкассе, а там разменивают любую сумму по требованию.
Покачал головой Модест.
- Ладно. Хитер... Молодец Степа. Я тебя недооценил.
* * *
Пришел Степа домой - а там уж дядя его поджидает в дверях кабинета.
- Ну как Степа, выдал тебе Модест то, что требуется?
- Нет, дядя. Он весь день бился - так и не сошлось ничего. И сказал, что не сможет.
- Вот и славно. Договор он нарушил, слово не сдержал - так что ты можешь свободным себя считать.
- А если он за ночь решение найдет?
Схватился дядя Яша за голову:
- Боже мой, дал же ты мне глупого племянника. Степа, эта задача не имеет решения. Если бы ты предложил ему разложить таким образом четыре рубля или шесть, то он бы с этим мог справиться несколькими способами. А пять, три и два рубля на такие доли никак не разлагаются. Это закон.
- А почему?
Покачал дядя головой, да и ушел к себе в кабинет. Молча. Из-под пенсне взглянув укоризненно.
Потом, конечно, Степа эту задачу решил и все в ней уяснил да понял. И еще многие задачи решил Степа. И логику да математику полюбил. Но Модест больше о долге не напоминал никогда - до конца учебного года. А в сентябре, в новом году учебном, его уже в классе не было. Говорили, что его родителей снова куда-то перевели на новое место работы. Возможно, на должность высокую. Возможно, в саму Москву.
А Тельман так и остался в тюрьме.
И Гитлер был жив и, похоже, здоров.
* * *
Вот и сейчас вновь и вновь возникает у Степы ощущение, что обводит его вокруг пальца кто-то всезнающий, всепонимающий, всепроникающий. Чувствует Степа, что происходит вокруг него что-то угрожающе непонятное. Чувствует он долг свой неясный. Чувствует он себя куклой, которую кукловод невидимый за ниточки дергает. Но что это такое? Кто этот невидимый, управляющий им?
Потому и мучается Степа бессонницей. Потому и лежит с глазами открытыми, шевельнуться боясь, чтобы голову Алькину легкую с плеча своего ненароком не сдвинуть. Потому и забывается сном коротким липким да быстрым лишь под утро, лишь на рассвете.