Бойтесь мыслей ваших, друзья. Они нас с вами подводят, они нас с вами губят. Накликала Алька своей думою темною беду на себя неминуемую. Нарисовался перед нею мильтон: пальто драповое, шлем-то фетровый со звездою во лбу, петлицы бирюзовые, а на ремне с портупеей коричневой наган в кобуре кожаной, на шнуре гарусном.
И сразу условно-предохранительно ее за рукавчик - цоп!
Посмотрела на него Алька глазами своими бездонными. Поднялась с лавки вокзальной. Вынула справочку свою, да милиционеру подала вежливо:
- Вот...
Главное - не суетиться раньше времени. Главное - не пугать никого. Она - девочка-отличница ясноглазая, скромная. И вежливая. Ресничками - хлоп-хлоп. И шапочку шерстяную вязанную, с помпончиком - с головы рыже-морковной тянет, в руке мнет.
Смотрит милиционер в бумажку глазами воблыми-квелыми, читает, губами шевеля, да воняя чесночно-хлебно. Руку алькину держит крепко, не отпускает. Хмылит рожу свою красно-кирпичную.
- Дааа. Ссыльные... Стопервак... М-м-м-м. А что в Москве делаем-то? Не мала - по Москве-то одна шастать? А взрослые где? Пропуск есть, бля? Вражина. А ну...
И руку протянул - Альку схватить прокрепче.
* * *
Лучшая защита - нападение.
Докончить фразу милиционер не смог потому как ослеп на мгновение - хлестанула ему Алька шапкой шерстяной по глазам. Помпончиком - быстро и сильно. Ослабил мильтон свою хватку - а мало ли Альке надо, чтоб вырваться? Верно - немного. Совсем. Одного мгновения достаточно. Рывок - и точка. И - дёру дала Алька через весь вокзальный зал. Зал-вокзал. Бежит она по полу гладкому, подошвой да каблуками ритм отбивая быстрый - том-том-том-том. Пол-то каменно-плиточный да паркетный. Твердый - как беговая дорожка.
Но и мент оказался не промах: как дунет в свисток свой - весь зал свой свистом залил переливчатым, аки соловей курский вечером летним. Свистеть-то и не видя можно! А на свисток другие серо-бирюзовые - в пальто-регланах, в шлемах сизых да шапках-финках с верхом малиновым - сбегаться начали. Тем более, что орет мильтон, свисток выроня, со всей силы легких своих комсомольско-пролетарских:
- Ааа! Стой! Держи ее!!! Вон она!
Вздрогнул, всполошился люд вокзальный. Головами завертели мужики да бабы. Всем ведь интересно, когда кого-то ловят, недаром ведь охота одно из древнейших развлечений всего прогрессивного человечества. Тем более, когда ловит родная милиция.
- Держи! Держи!
Прыгнула Алька на скамью, хлобыснула шапкой в глаза милиционера ближайшего. Повтор приема приему не помеха. Жаль шапку выронила только. И еще прыгнула. И еще - хоп!
В два прыжка до выхода из зала ожидания допрыгала. Недаром она чемпионка школы да разряд ГТО имеет. Может она врага разить на земле, небесах и на море.
Только сейчас враг тот численным превосходством обладает. И массою большей. Но против массы ловкость выстоять может. Еще прыжок - и вот он, выход, за дверями дубовыми с ручками тяжелыми, бронзовыми.
* * *
Переменчиво, однако, счастье военное, как еще Наполеон говорил опосля Ватерлоо. Метнулась Алька к дверям - и на кулак милицейский наехала всей плотью. Спасибо пальто - смягчило удар.
Рухнула Алька на плиты каменные, как гладиатор на полы мраморные виллы римской.
Тут-то ее числом и задавили.
Ногами кирзовыми - по ребрам: хряссссь! Никогда не убегай от родной милиции!
И по лицу: брызнула кровь из губы да из носа разбитого.
И в глаз. Правильно, не бей в глаз милицию нашу - и она бить не будет. Только глаз сразу опухлостью подплыл и закрылся...
И наручники на рученьки - хоп! хоп!
Поволокли ее милиционеры в отделение привокзальное, руки заломив за спину круто, до боли. Один за локоток, другой за другой да за волосы держит, голову ее вверх подняв-заломив до боли, третий спереди - дорогу средь толпы праздной расчищает. Идет Алька - и слышит шепот за спиной своей:
- Вась, а - Вась, а ведут-то кого?
- Воровку, видно...
- Хосподди!
- Или проститутку...
- Совсем распоясались, твари...
- Раньше им руки рубили, гадинам поганым... И жили хорошо!
И шепотом:
- Жиды-то, небось, подсылають...
- Фашисты...
- Аль Троцкай...
* * *
Волокут Альку мильтоны толпою дружной, едва ли не револьверы с кобур тащат. Споймали же вражину, суку, поганую. Молодцы! Да и под Новый-то год! Под 1939-й! А вокруг народ. Смотрит народ на нее.
А она не смотрит ни на кого. Только кровь из губы разбитой да из носа припухшего на пол роняет. Как сок клюквенный, густой - каплями да потеками длинными.
Не интересно ей все окружающее. Вообще. Хочется, чтоб скорей привели, оформили, да в соответствующие управление НКВД отправили. Как отца. Уголь добывать. Или золото. Или канал строить. Для родной Советской власти, любимой. Или вообще - расстреляли бы сразу.
Идут. А навстречу им - мужчина видный.
* * *
Идет тот мужчина походкой свободной. В пальто кашемировом свежем, шляпе длиннополой, чуть набок надетой, да на лоб сдвинутой по-иностранному. Под пальто - костюм серый, с сорочкой белоснежной да галстуком красным. На ногах - ботинки кожаные, красно-бордовые. На руках - перчатки нежно-коричневые. В одной руке тросточка черного дерева с набалдашником серебряным. Неспроста у неизвестного та тросточка - прихрамывает товарищ. Слегка. Едва заметно.
В другой руке - чемоданчик. Чемоданчик-то малый, да узлами литыми-медными спаян и кожей зелено-крокодильей отделан. В зубах - папироса бурая, заграничная, ароматная. А зубы - белоснежные в улыбке радужной.
И лицо у мужчины - открытое, знакомое до боли. Где-то Алька его уже видела. То ли в кино, то ли кадрах кинохроники, то ли на фотографии в газете "Правда". Или "Известия". Похож он одновременно на актеров Столярова, Черкасова, Абрикосова - и на всех сразу и ни на кого в отдельности. Но настолько открыто и знакомо лицо то, что своей открытостью подавляет и забивает внимание, вспомнить мешает.
Хмурит Алька бровь, пытается вспомнить. Как будто у нее других проблем нет. Только когда бровь хмуришь правую - больно от синяка под глазом от удара сапогом тяжелым кирзовым.
Идут они, сближаясь - ближе, ближе, ближе. Вот поравнялись уже. Вот уже оглядывается мужчина видный на нее.
Глаза-в-глаза!
Встретились они с Алькой глазами. Почувствовала Алька толчок мягкий в грудь - изнутри, будто сердце тепло колыхнулось. Потянуло ее к мужчине видному безумно-безудержно. Но отвел мужчина взгляд - погасил порыв сладко-трепетный.
А она лишь сощурила глаз свой, от удара опухший - иди себе домой, добрый человек, да не впутывайся во хрень всякую.
* * *
Но добрый человек почему-то домой идти не стал. Стал он в центре зала. Поворотился в сторону Альки и милиционеров. Поднял трость свою горизонтально, как шлагбаум. И произнес негромко, но четко и ясно, как командир отдает команду взводу в бою:
- Стойте!
Остановились менты от окрика властного. Вроде и сказал тихо человек, но прозвучало как окрик. Стегануло окриком тем по плечам, по шапкам-финкам да по каскам милицейским фетровым. Замерли милиционеры покорно. Ну, не замерли, но шаг свой быстрый замедлили. Привыкли они начальству-то подчиняться.
Подошел товарищ с тростью да в шляпе да в пальто заграничном к Альке вплотную. И сказал голосом добрым:
- Отпустите-ка ее, ребята.
Встали ребята. И Алька встала с ними вместе. Стоят, дышат тяжко. Старший милиционер, Альку справа держащий, потный, щекастый, очнулся внезапно, словно морок скинул. Мигнул глазом сливовым, тяжелым:
- А ты шо за хер с горы. Съеби-ка, товарищ, в сторону нахер!
И тут им товарищ в шляпе и пальто показал такое...
* * *
Очнулась Алька на заднем дворе, меж вокзала и таможни. От холода очнулась, потому как замерзла она. Почувствовала, что идет она, ноги ее переступают вперед. По снегу, похоже. Открыла глаза - и увидела перед собою "Паккард" вишневый. Стоит "Паккард" в тени пакгауза, невидный никому, только выхлопом тихим фыркает. Ноги стали слушаться - идут ноги. Прямо к "Паккарду" идут. За талию кто-то держит ее руками сильными. И во рту вкус спирта. Но спирта чистого.
А от человека с сильными руками столь же сильный идет дух коньячный. Сильный, но ароматный. Как у отца в кабинете.
И губы ее разбитые, и нос припухший, и глаз подплывший - протер от крови, коркой ржавой застывшей, платок чистый, хлопковый, в спирте смоченный да пахнущий вкусно странами заморскими и одеколоном европейским.
Втолкнули ее руки добрые, коньяком да одеколоном "Красная Москва" пахнущие в нутро "Паккарда" кожаное, прогретое. Расслабилась Алька, расползлась по креслу, как квашня на Пасху.
И - вздрогнула. И на спутника своего взгляд уронила тяжелый, ничего хорошего не предвещающий.
- Ты кто?
Не ответил ей он. Толкнул водителя в спину кожанную:
"Паккард" рванул вперед, завернул резко вправо, шинами шурша, а затем - влево, под мост и к Садовому. Человек в шляпе и пальто фляжку из карманов вынул незаметно, пробочку никелированную отвинтил да глотнул широко.
- Я клоун. И очень хороший клоун, заметь. Да, я шут, я циркач, так что же... - песню завел как в оперетте Кальмана - и глаза закатил.
Не поняла шутки Алька и решила она ударить человека в пальто и шляпе прямо в нос. Решила - и не ударила. Рука не поднялась почему-то. А человек-то тот уж арию петь закончил и перешел к более популярным мелодиям. Мимоходом он вновь флягу достал, да еще и еще глотнул солидно:
- Нас утроооо встречаает прохладой. Нас ветром встречает рекааа!!!!
Хорошо поет. Чисто. Только чуть с хрипотцой. Как Утесов в кино. Но это даже хорошо, интереснее. Закончил песню человек в шляпе. Глаз левый прищурил огненный. И на подушки кожаные откинувшись глянул серьезно:
- Я тот, кто помочь тебе может.
Хлестнула она взглядом хмельным его:
- Помогай.
* * *
- А это ведь ты писала: "...Дело заключается в том, что именно товарищ Сталин создал, как и положено настоящему творцу, из "ничего" советский народ, предложив ему после революционного кровавого катарсиса и краха надежд на скорую мировую революцию простую и ясную, как огурец, идею - идею социализма в отдельно взятой стране. Идея эта - полная и абсолютная чушь не только с позиций диалектического материализма, но и простой формальной логики. Однако та же идея разом придала смысл, бессмысленному, в общем, существованию миллионов полуобразованных, ничего не слышавших о Марксе, Гегеле или диалектике люмпенов, переживших Гражданскую войну и столкнувшихся с необходимостью не просто как-то жить дальше, а еще и организовывать из этого наличного бытия что-то ценностно-осмысленное - то есть, решать задачи, которыми раньше занимались профессионалы с университетстким образованием, да и то, если вспомнить 1917 год, не очень-то успешно. Без таких смыслов обессмысливались все годы Гражданской войны и террора, обессмысливалась вся кровь наших дедов, пролитая нашими отцами и братьями..."?
Хмыкнула Алька, слова знакомые сквозь хмель услыша.
- Я. Извините, что столько раз подряд слово "смысл" употребила. Речевая ошибка! А я ведь и продолжить могу: "...В своем единстве советский народ и товарищ Сталин представляют собой едва ли не самую совершенную систему, которую когда-либо создавало человечество. Отношения между ними могут быть только отношениями любви - и никак иначе, поскольку одна сторона отношений здесь порождает другую, и наоборот. Любая аналитика, разрывающая эту связь, неизбежно заканчивается тотальным непониманием и ссылками на всяческие сверхъестественные феномены, солипсизм, фидеизм и поповщину. Только в любви советский народ и товарищ Сталин могут существовать, развиваться и переходить к своему собственному подлинному бытию, действительности - то есть, осуществлять всемирно-историческую всеобщую практику. Эта любовь имеет свое название. Имя этой любви - партия. Товарищ Сталин существует только потому, что он стоит во главе нашей великой партии, партии нового типа, партии, сумевшей одолеть всех врагов, партии, сумевшей превозмочь все трудности, партии, создавшей советский народ как единую массу материи всемирной истории. И именно эта глава и есть товарищ Сталин, а не человек на Мавзолее Первого мая. Но и советский народ тоже существует только как эманация партии, как ее порождение, как ее инобытие в истории - и как постоянное снятие этого инобытия в революционном мировом едином порыве. Убери товарища Сталина - не будет советского народа. Убери советский народ..." Еще?
- Спасибо.
- И что?
- Ничего. Понравилось. Не только мне. Так что, беру тебя в свою команду. Мне приказано. Если хочешь.
- Хочу! А вы сами хотите?
- Еще бы. А ты веришь мне?
- Верю!
* * *
- Только вот имя твое...
- Чем не нравится? - стрельнула Алька взглядом исподлобья.
- Всем нравится. Только будешь теперь ты для меня, для всех и еще кое-кого - Василиса... Алиса-Василиса. А-лиса, Васи-лиса: "А" и "Васи" - ничего не значат. "Лиса" - лиса... Лиса и есть. А Василиса еще и "царственная". Βασιλική. Царственная змея или царь-змея. Змея и лиса в одном. Это здорово!
- Почему змея? - нахмурилась Алька.
- Василиса-Василиск! Змей есть такой в мифологии древней... Только ты все-таки женского рода. Ты - Алиска-Василиска. В том сущность твоя. Скрытая - но мне видимая.
Нахмурилась Алька, думая. И - понравилось ей то, что человек тот паккардно-коньячный молвит. Сама бы лучше не придумала.
- Здорово... - и челку светло-рыжую откинула со лба. И улыбнулась. Ослепительно. - А вас как зовут?
- А зовут меня просто. Иван Иваныч.
* * *
- Будешь мне служить - я тебе тоже помогу! Да и как иначе? Новый год скоро. Новый тридцать девятый... Большие дела грядут, большме перемены, большие события! Буду-ка и я твоим Дедом Морозом. А ты будешь моей Мэри Сью и Нэнси Дрю, Василисой Прекрасною и Снегурочкою. В одном лице.
Хлестанула она его взглядом изподчелочным.
- Не нужно со мной сюсюкать! Нэн-сю-сю-дрю! И обзываться тоже - не нужно. Мэри какую-то придумали. Или Нэнси. Или Василису...
- Ах! Слова ей не скажи! Динамит! Порох! Темнота!
- Останивите машину. А то кричать буду.
Ухмыльнулся Иван Иваныч сыто-пьяно:
- Сиди. Раз ты хочешь, я кое-что объясню. Ты же хотела служить тому, кто всех твоих обидчиков в мясо изметелит и уничтожит. Это же твои думы? Твои слова?
- Мои. А откуда...
Прервал резко ее Иван Иваныч.
- Я сам служу тому, кому ты служить хочешь.
- Это кому же?
- Партии... И ее Центральному Комитету.
- А отца и мать кто убил?
- Ты и сама знаешь.
- Хрошо. Будем считать. Отца при товарище Ежове посадили. Это раз...
* * *
Тут все просто Альке - называй всех руководителей органов НКВД - не ошибешься. Да пальчики тонкие на руке загибай. Помнит всех Алька - поименно. Выучила. По газетам нашим, советским.
- Итак, Ежов Николай Иваныч.
- Ежов снят с поста наркома внутренних дел, его арест предрешен. Уже нары готовятся.
- А товарищ Плинер, всех лагерей начальник? Это два.
- Арестован в прошлом месяце, ожидает расстрела.
- А товарищ Агранов, начальник Главного управления госбезопасности? Это три.
- Расстрелян 1 августа этого года.
- А товарищ Берман, заместитель наркома? Это четыре.
- Арестован на днях, расстрел - дело пары месяцев.
- А товарищ Буланов, начальник секретариата Особого совещания при НКВД СССР? Это пять.
- Расстрелян уже почти год как.
- А товарищ Фриновский, заместитель наркома, это шесть.
- Пока на свободе. Вроде даже, на первый взгляд, на повышение пошел - получил звание командарма первого ранга да должность наркома Военно-морского флота СССР. Через ступень перепрыгнул. Но сама понимаешь - какой из него флотоводец. Как из китайского говна пуля. Это всего лишь ход хитрый, чтобы его от людей своих оторвать в войсках НКВД да госбезопасности. Оторвали - так и не рыпайся. Так что он тоже скоро отправится либо в Лефортово, либо в Сухановку.
- А товарищ Реденс, начальник УНКВД Москвы и области, это семь...
- Снят со всех постов, арестован.
- А...
Поднял руку Иван Иваныч, следующий горячий вопрос предваряя.
- Прекрати перечисления свои. Все равно всех не назовешь. Да и пальцев не хватит. Ведь не знаешь ты, кто на отца твоего доносы писал, кто показания давал. Но я тебе гарантирую - в живых из них уже нет никого. А те, кто живы - уже в списках соответствующих прописаны. Например, бывший начальник всей милиции рабоче-крестьянской комиссар госбезопасности 2-го ранга товарищ Бельский, свой пост в НКВД полгода назад потерял.
- Неужели всех... определили уже?
* * *
- А как иначе? Разве доносчик врагом оказаться не может? Разве следователь не может обернуться контрреволюционером скрытым? И даже начальник большой с ромбами? У нас головы маршалов да наркомов летят. Все друг друга топят. Все друг на друга показания сливают. Все доносы пишут. А кто не пишет - те думают, чтобы написать, да духу не хватает...
- Вы очень злой, Иван Иваныч.
- Думаешь невиновные все, кого по той самой статье берут? Думаешь, обвинения ложные? У кого-то? Запомни. Невиновных вообще не бывает - а статья так, формальность пустая. Всякий человек виновен - особенно горнило революций и войн прошедший. Подумай-ка! Вот отец твой, Вась, в Гражданской участвовал. Думаешь, не убивал он? Убивал! Да еще как. На войне все убивают... А представь теперь, что все родственники людей, которых он убил, предъявят теперь счет тебе. Лично тебе. Как это в отдаленных районах Кавказа и Средней Азии до сих пор некоторыми несознательными людьми делается да местью кровной зовется.
Сглотнула Алька ком тугой в груди. Но тепло спасительно-коньячное и здесь помогло.
- Пусть! Я выдержу. Я отвечу.
- Дело не в этом! После того, что в стране нашей произошло за эти лет двадцать, всегда будут обиженные и недовольные. Всегда будут невиновно осужденные. А в Гражданскую - никто вообще не церемонился. Как и твой отец. Он же Крым брал осенью 1920-го! Знаешь, что в Крыму тогда происходило?
- Это была война...
- А сейчас?
- Что? - нахмурилась Алька, исподлобья глядя.
- А сейчас-то что? Тоже война. Только тайная, незаметная. И враг сейчас тоже неявный, скрытый. Хорошо тебе было пацанов да Леню, да Ваню и Вальку метелить - все ясно, все четко, вот он враг, враг наступает на тебя, враг тебе больно делает. А ведь враг-то настоящий не так поступает, не так атакует. Он исподтишка действует....
- Так что, - глянула она ясным взглядом спирто-коньячным, - никого больше расстрелять нельзя?
- Можно, - улыбнулся Иван Иваныч. - Только в меру.
* * *
Алька задумалась. И снова глазами своими зелено-каре-голубыми стеганула:
- А товарищи Ежов, Реденс, Агранов, Берман, Буланов - они при ком были? Кем поставлены?
- При товарище Сталине. И им же и поставлены... Точнее партией. Хочешь, чтобы и товарища Сталина расстреляли?
Отбросила Алька чёлку со лба. Улыбнулась в очередной раз ослепительно-искренне.
- Нет, его не надо.
- Почему?
- Я люблю его! Как и весь советский народ. Он не может быть виноват.
Заглушил слова алькины мотор на светофоре взревевший - потому и не расслышал Иван Иваныч, что именно она произнесла: "я люблю его" или "я убью его", "он не может быть виноват" или же "он не может не быть виноват".
Посмотрел он на нее внимательно и понял - любит. Наверное, любит.
Да и что такое - любовь? Гормоны в крови? Или еще - что-то?
- А едем-то мы куда?
- В сказку. Увидишь.
* * *
Приехали. И действительно - попала Алька в сказку настоящую. В цирк, что на бульваре Цветном расположился привольно. В мир клоунов, акробатов, жонглеров, фокусников, дрессировщиков. Почувствовала Алька сразу своей себя здесь. Принял ее цирк в семью цирковую. Спасибо Ивану Иванычу.
Правда, Алька ничего делать не умеет - в плане выступлений. Но не беда это. Ведь в цирке много всяких дел разных, незаметных. Например, уборка. Или чистка клеток. Что не отменяет возможностей у кого-нибудь чему-нибудь да научиться.
Стала Алька учиться. Чему-нибудь и как-нибудь. Ходить на репетиции. А если повезет, то и показать что-то для себя просит. А затем - сама пробует.
* * *
Иван Иваныч на самом деле клоуном оказался. Как и говорил. Хорошим клоуном - настоящим. Он в паре с самим режиссером цирка, товарищем Ешеновым выступает. Добр товарищ Ешенов к Альке. И на актера Жарова немножко похож. Доброта товарища Ешенова к Альке - границ не имеет. Только вовремя уборку делай, чтоб все чисто было. Тогда товарищ Ешенов матом не выругает.
А на арене они вместе с Иваном Иванычем - номера выделывают. Иногда к ним еще один любимец публики присоединяется - товарищ Румянцев, тот, что росточка невысокого, в шляпе мятой, пиджачке кургузом да с собачкой Кляксой, шотландским терьером криволапо-ушастым. Эх, молодцы ребята. Универсалы. Тут и эксцентрика, и акробатика, и сатира. Жалко только, что Иван Иваныч часто отсутствует. Непонятно где.
Ну а если и присутствует он, то тогда уж представление идет по полной программе. Как в конце сентября 1939 года. В зале - немецкие дипломаты сумрачные в мундирах черных. В зале - делегаты Западной Белоруссии и Западной Украины. В зале - командиры Красной Армии, освободительный поход совершившие.
Вот уж Ешенов да Иван Иваныч расстарались, развернулись да размудохались:
Как ни бились, ни старались помешать нам господа,
Так ведь с носом и остались. Людям - радость, им - беда.
Переходит гармонь на ритм настороженный, напряженный, таящийся:
Мы живем в тревожном мире, но не наша в том вина,
Что звучат слова в эфире: "Гнет", "Агрессия", "Война".
Дальше гармоника играет мотив веселый, задорный:
Наши мирные победы, славный подвиг трудовой -
Для врагов страшней торпеды в обстановке боевой!
С нашей партией любимой мы нигде не разделимы!
За народ стоит она, с нею Родина сильна!
И совсем под конец, под перелив залихватский:
С неба звездочка упала - прямо к милому в штаны,
Наш народ послал вас на хер, поджигатели войны!!!
Лопаются надувные лица, на шариках воздушных нарисованные, Чемберлена и Черчилля, Рыдз-Смыглого и Пилсудского, Даладье и Лаваля. Аплодисменты! Кривят морды сытые в ложе правительственной дипломаты французские да английские.
И крики из зала дружные: на хер!
На хер!! Нахер!!!!
* * *
Но такие бенефисы были редкостью. Чаще Иван Иваныч пропадал где-то по делам тайным. А Альке и без него не скучно. Во-первых, помыть все коридоры и лестницы. Во-вторых, почистить клетки и накормить их обитателей.
Уборка Альку не напрягает нисколько. Наоборот. Она здесь как красоты королева. Источник порядка и правил.
Наденет Алька халатик синий, швабру с ведром возьмет, волосы косынкой подвяжет простой - прям как Любовь Орлова в фильме "Веселые ребята". Правда, Алька не поет и не танцует, хотя и хочется ей. Но куда ей петь да танцевать, когда у ней-то куча вольеров да клеток со слонами, лошадьми, собаками, мышами, морскими свинками, козами, свиньями, кроликами, котиками да тюленями - и прочими тварями всяческими. И все вонючее, если не мыть да не убирать вовремя.
А Альке-то в сравненьи с запахом рыбно-кисло-копустным великим коммуналочьим все ароматом парижским кажется.
* * *
Особенно Альке террариум нравится, хотя и побаивается Алька обитателей здешних. Загадочен для нее мир змеиный. Таинственен. Пугающ. Тут удавы да анаконды живут. И еще - кобры. Работает с кобрами факир-заклинатель. Поставит корзиночку со змеями перед собою, усядется поудобнее - да в дудочку дует.
Поет дудочка песню тягуче-тоскливую, как скрипка еврейская где-нибудь в Бресте, Львове, Кишиневе или Белостоке. Шипит змея. Раздувает капюшон очковый. Качается в такт мелодии той длинно-тонкой. На факира не бросается. Смотрит факиру в глаза. А факир - в змеиные смотрит. Черняв факир. Смугл. И жилист.
Не прост тот факир, ох не прост. Про него все только шепотом говорят. Как и про Иван Иваныча. Но Иван Иваныч - душа человек. И пообщается. И посмеется. И анекдот похабный расскажет, с перчиком. И Вергилия на латыни процитирует. Или сонет Шекспира на английском прочтет. А факир - молчун. Редко кто его в коридоре видит. После представлений - сразу уезжает куда-то. И общается тесно только с кобрами своими.
Поговаривают, что воевал он в Монголии против барона Унгерна. Рассказывают, что в Китае сражался он против Чан-Кайши да японцев в отряде товарища Штерна. Говорили, что был он в экспедиции в горах Тибета да Гималаев. Говорят, что был на самом Эвересте. Говорят таинственным шепотом, что встречался он там с самим Николаем Рерихом. И что он в Индии и Непале бывал да Шамбалу заветную отыскал да и заново спрятал.
Но Альку другое занимает, не Шамбала. Ее вопрос мучает: почему же кобра на факира-заклинателя не бросается? Неужели так музыка нравится?
И потому приходит она в террариум снова и снова.
На страх свой не глядя.
* * *
Встретил ее однажды тот факир-заклинатель, когда она, уже уборку закончив, из террариума выходила. Хотела было Алька мимо него в дверь проскользнуть мышкою незаметно-серой, ан - нет. Ухватил ее факир за локоть нежно, но сильно - да глаза свои темно-индусские в алькины зрачки вперил пристально:
- Так, значит, Алиса-Василиса, ты змей боишься?
Кивнула Алька стыдливо, багрянцем жарким щеки залив да лоб с подбородком.
- Но ведь привлекают они тебя? Так? Тянут-притягивают?
Вновь кивнула Алька:
- Еще как.
- Знаешь, ты права. Змей надо бояться. Змея убить может. Но и человек может. Человек может убивать, а может любить. И змея тоже. Ничто человеческое ей не чуждо, как говорил классик. Вот, смотри.
Подошел факир стремительно к террариуму стеклянному, да Альку за собою подтащил. Отодвинул сверху крышку прозрачную. Сунул руку во внутрь. Сжалась за стеклом в углу кобра безжалостная, зашипела, капюшон раздувая угрожающе-привычно. И тут же в руке факира очутилась, зажатая ловко пальцами сильными, смуглыми.
Вынул факир кобру из ящика - да к Альке чуть ли не вплотную поднес. Разинула кобра пасть зубастую. Увидела Алька прямо перед собою капельки яда на клыках чуть дрожащие. Отпрянула было инстинктивно - но в руки себя взяла быстро. Улыбнулась змее той весело, да и факиру заодно:
- Привет, кобра! А я - Алька. Для тебя, для все и еще кое-кого - Васька-Василиса.
Шипит змея, глазом желтым косит. Не по нраву ей Алька - не чувствует она в ней своего. Положил факир кобру обратно в ящик - бережно-любовно, словно сосуд драгоценный. И вновь к Альке обратился:
- Если хочешь - научу с этим контингентом общаться. И про яды порасскажу разные. У нас тут - целая лаборатория.
Кивнула Алька:
- Конечно, хочу... Свои везде нужны.
* * *
- Яд - это условное понятие. Мы понимаем под ядом то, что нас убивает. Но тогда ядом следует считать алкоголь, табак, кофе, крепкий чай, жирную свинину и даже мандарины, которыми у нас под новый год торгуют на каждом углу. Это вопрос индивидуальный. Кого-то убивают, кого-то нет. Допустим, тебя кусает пчела. Это больно, это неприятно. Но у тебя укус поболит два дня и исчезнет, а у иного вызовет мгновенно отек слизистой гортани, перекрывающий доступ воздуха к трахее и легким и, как следствие, смерть. Таким образом, как видишь, все упирается во внутреннюю среду организма и процессы метаболизама, происходящие в нем.
- А со змеиным ядом разве так?
- Да. Например, с ядом обыкновенной гадюки, vipera berus. Дай ей хорошенько укусить себя в руку - и ты проваляешься в больнице неделю-тройку. Затем вновь проделай этот опыт. Последствия укуса пройдут уже через дней пять. А на третий раз ты вообще ничего не почувствуешь - разве что место укуса покраснеет немного.
- Хочешь сказать, что можно привыкнуть к любому яду?
- Практически, если подойти с умом. К яду можно себя приучить. Предположим, этим ядом будет бруцин, диметоксистрихнин, C23H26N2O4. В первый день ты пьешь миллиграмм, на второй день два миллиграмма, через десять дней - центиграмм, через двадцать дней, прибавляя в день еще по миллиграмму, можно дойти до трех центиграммов без последствий ненужных. То есть, принять дозу довольно большую, которая опасна очень была бы для человека обычного. Через месяц, выпив стакан отравленной воды, которая убила бы этого человека, ты бы поняла, что к воде этой примешан яд, только лишь по слабому, едва ощутимому недомоганию. Так, по преданию, еще в древности спасался от покушений сам Митридат Понтийский Евпатор.
- Боспорский царь, в честь которого в Керчи гора названа?
- Он самый. Номер шестой. Но люди, как ты понимаешь, делают себе из яда не только броню, как Митридат, они делают из него и кинжал. Одним защищаются от телесных страданий, другим борются со своими врагами. Я бывал на Востоке. Там многие считают, что наша жизнь всего лишь интересный сон. Опиум, белладонна, лжеангустура, ужовая целибуха, лавровишневое дерево, семена чилибухи или рвотный орех помогают усыплять тех, кто хотел бы нас разбудить. Или - наоборот.
- А как же яд подсыпать или подлить незаметно?
- Есть куча способов. Вспомни, например, перстень Борджиа или нож, одна половинка которого смазана ядом, а другая - нет. При разрезе яблока отдаешь врагу нужную половинку - и привет.
- Но яд ведь в организме можно обнаружить при вскрытии.
- Да. Но кто тебя заставляет выбирать какой-нибудь примитивный мышьяк-арсеникумус? Это ж каменный век. Есть множество веществ, которые не осталяют следов.
- Например?
- Раствор соли, настоянный на стрихнине, strychnos colubrina. И еще много разного. Да и наша наука советская много чего интересного в дополнение к матушке-природе напридумывала...
- Интересно - а сколько существует способов незаметного убийства человека? Чтобы никто не прознал-не дознался?