КОВЧЕГ

       Весной, как только сошел снег, дед стал болен. Слышал, что в Киеве дожди, что река поднялась и затопило острова на Днепре, что в Америке наводнения рушат города, что цунами на Филиппинах. Тогда понял, что пришло время. Вытянул в тот же день на огород перед хатой гвозди и кучу досок из сарая.
       Баба, придя от соседей, успела увидеть, как кренится спиленная старая морелька, что была покрученной и неровной, но много лет сыпала на грунт сладкими, как сахар, абрикосами. Плодоносила с каждым годом все меньше из-за древности, выбивалась из сил, ускользая из-под нависшей из-за плеча огромной липы, была скрученной из-за этого ускользания. Теперь падала под скрежет дедовой пилы.
       Баба взвизгнула и бросилась к деду, но тот сурово цыкнул, и она отошла.
       К вечеру упали две яблони, а дед тыкал землю лопатой, вырубая малину. Уже затемно затянул стволы под навес — пусть полежат до времени, а хворост поджег.
       В сумерках прутья тлели тонким жаром, и дым слался над хатой и огородом едкий, серый, оттого что не просох хворост после снега и ранних дождей.
       — Хоть виноград пожалеешь? — спросила баба, собираясь к корове, коротко глянув на изведенную грядку.— Такой славный виноград. Ни у кого нет такого, хоть и давала.
       Дед взглянул на прутики винограда скептически, докурил папиросу и сплюнул.
       -- Пусть растет. И будет. Ничего не сажай. На даче досажаем.
       Следующим утром он вбивал в жирную землю колья и считал под нос: триста локтей да на десять...
       Люди, проходя, останавливались, клали руки на забор, глазели. Соседи перешептывались, а баба махала рукой, словно ставила на грядке и на муже крест.
       — Пусть дуреет,— говорила.— С нас будет и того.
       Через месяц на огороде, вся в тени поднебесной липы, стояла большая тяжелая лодка — высокобортная, с палубой-крышей, небольшим выступом наверху, с маленькими окошечками, поддержанная подпорками-колодами, между которыми выпячивалась крутым боком. Бортовые доски сращены были одна из трех, потому что не нашел дед больших, израсходовав все, что было крепче и крупнее, на костяк каркаса. А где досок не хватило — позабивал толстой, еще совсем не мягкой фанерой.
       — Для нас хватит и так,— сказал бабе.— Поднимет и понесет. Ну, просмолим еще. Не пропадем.
       На бортах он белой краской вывел: "Ковчег". И цепью прикрутил вместо якоря камень.
       Вечерами на посиделки собирались деды. Курили, резались в домино.
       За их спинами над контуром забора поднимался тушей ковчег, вокруг которого баба, несмотря на мужнины запреты, насадила фасоли и тыкв, и они теперь заплетали стропила настойчивой плетущей зеленью, а где-то на маковке высокобортной лодки в темноте желтой точкой дрожал полузакрытый тыквенный цветок.
       — Наведался Шурик,— пыхтел папиросой Матей, осматривая поле боя — поклеванные костяшечки из-под надвинутой ладони, — так говорит, что потопа не будет. Будет ядерная зима. Будет идти снег и не наступит лето. А потопа не будет.
       — Много ты знаешь,— огрызался дед,— не поверю я, отчего бы это зима? Лето как лето. Хотя бы раз было — тогда бы говорили. Не может у нас того быть — где-то на севере. Вон в Сибири — запросто. А потоп — он и есть потоп. Днепр разлился? А? Вон по телевизору что покажут? Думаешь, Удай не разольется? Ого, как! А я уже список составил — что и куда взять.
       -- Неужто корова поместится? — недоверчиво спрашивает Матей.
       -- Поместится, — кивает дед.
       -- А баба?
       Смеются.