Я сама. Как многие до меня.
Как те, кто кручинились когда-то и где-то — я сама.
Так было и так будет дальше.
Баба Ольга идет по двору. Она
не знает, что я здесь. Она меня не видит. Не видит и
двор, и тропинку, и козу — свою козу, которую
выгоняет на пастбище утром. Все это в ее
воображении, оттого что она не видит. Она знает
что-то на ощупь, что-то по памяти. У козы
грязноватая белая шерсть, а на колодце через
улицу стоит проржавелое ведро. Она слышит, как
жует жвачку коза в сарае, и как урчит у нее в
вымени молоко. В сарае на крыше дыра — там
холодно и сверху веет ветер. Баба пыталась
заложить ее пучками соломы, но пучки тонкие и
едва держатся. Она этого не видит. Взбирается по
лестнице на кровлю, раскладывает сушку. "Баба
Ольга, куда лезете?" "Просушить сушку,
подмокла". Все — по памяти и на ощупь:
вскапывает огород, его садит, выбирает картошку.
У нее еще есть пять кур.
Глаза искажены двойными
линзами. Это только привычка. Она давно не видит и
с очками. Без очков вид у нее растерянный и
немного жалобный. Я прохожу мимо и одобрительно
улыбаюсь. Всегда хочется одобрительно
улыбнуться ей — такой. Но она не видит. Тогда я ей
говорю: "Здравствуйте, баба Ольга".
Мои бабки. У них есть соседи,
дети почти рядом. Но не с ними. Каждую ночь,
засыпая, не знают, придется ли проснуться. Я это
знаю. Когда я там, я долго слышу, как шепчутся с
Богом они ночью, выпрашивая добра нам, а себе
милости. Я забываю обо всем под утро, но слышу это
каждую ночь. Бывает, так хорошо о них думается.
Тогда я не в чем не уверена, потому что такая же,
как они, потому что ношу в себе их кровь.
Наибольшая боль одиночества
— не боль бесконечных превращений, а
постоянства. Тогда положишь руку на камень, и
уберешь ее через тысячу лет.
Что сказать? Две капли в море.
Я не знаю одиночества мужчин. Я знаю тихое
одиночество женщин. Я удивляюсь их силе, а они
думают — и действительно так? — что они слабы.
Тогда мне кажется, что одиночество — это
извечная доля всех. Несчастен, кто не пройдет
через это.