ТАЙНА ЯПОНСКОГО ПИЛОТА-КАМИКАДЗЕ КАК ГАРАНТ ПОЗНАНИЯ САМОГО СЕБЯ В НЕСКОЛЬКИХ ЛИЦАХ
Я маленький летающий шмель с чрезвычайно человеческим сердцем и сугубо стратегической душой. Относительно меня существует старое поверье, что будто бы шмель, задевший краешек носа, являет собой непосредственное прощание одной, уже ставшей метафизической, душой со своим любимым (живым) человеком. Последнее прощание и все самое последнее, что может случиться для маленького шмеля, потому что я маленький, и я одинок. И для одиночества моя жизнь вполне логична и довольно второстепенна - обычный логический полет штопором в пехотное шествие солдат на отеческую войну. И передо мной встает вполне естественное решение - сделай все, как прописано и того требует, последуй неукоснительно приведенному в надобность поверью, и твоя судьба ясна, логична, и больше нечего предвидеть в замочной скважине событий. А потому и присутствует для меня вечная, нетронутая тайна, в силу того, что непознанное нами знание имеет оттенок какой-либо тайны, которая таится и тешится во всей тьме вещей, предметов мысли и логики. И вдруг существует мысль, примерно параллельная моей идее, не имеющая точек пересечения или любых других стечений с моими обстоятельствами. То это непознанное и есть моя насущная тайна. И я ищу ее по пустым вечерним комнатам с ветреными настежь окнами и светом от трассирующих пуль. Я ранен, но не смертельно. Когда я жив, разговариваю сам с собой, изредка слушая передовую по радио. Бывает - пою детские песенки и отпускаю их на частоту какой-нибудь волны. Я давно свыкся с тем, какой я есть, и привыкаю к тому, что меня может не быть. Мне нравится вот так вот тосковать, купаясь, как маленький ребенок, в дюнах слежалой пыли и радуясь самым маленьким мелочам, внезапным находкам, например, преследующим меня самолетам противника. Хотя откуда у меня враги, разве что абстрактные.
Летаю в темноте из дверей и окон, из обстановки в обстановку. Открываю целые миры, преследуя в них каждую тайну из конгломерата вечности. Раньше я и не знал что такое тьма. Я думал, что это типичное явление вроде тумана или дыма, снега или дождя, чьи названия говорят о них больше, чем они сами о себе. Оказалось напротив - типичная тайна. И я ищу ее по темным, острым углам, в которые стремится уложиться все человеческое -сокровенное и сакраментальное.
В углах обычно что-то прячется и таится. И чем больше углов, тем меньше можно из них что-то извлечь, потому что таким вот образом многоугольник превращается в круг, а в круге, как известно, найти угол куда сложнее. Поэтому я люблю гадать на этой дилемме словно игральными картами на неизвестные мне ландшафты путей и проводников. Тогда я задумываюсь где-то в районе потолка: "Не для того ли стремится всё в углы, чтобы уместить туда свою жизнь?"
Как же тогда просто смотреть из угла, и как трудно это осознать для того, чтобы избежать эмоционального отравления. И бегать потом по углам, из угла в угол, пока не обнаружишь собственноручно нечто похожее на круглое де-жавю или родственную сферу. Это и есть моя душа, имеющая, как собственно и все остальное, социальные корни. Да, вынужден согласиться - социальная душа под классический ветер перемен - классика любви.
И как же трудно быть влюбленным в себя, и сделать из всего этого совершенно правильные выводы. И остаться суеверным. Ведь эта тайна похожа на стеклянную банку, в которую помещается ни больше ни меньше -само бытие. Но я не в силах открыть ее для того, чтобы попасть туда любым способом в самое глубокое нахождение и во что-то убедить себя, если конечно есть во что. А ведь, возможно, в этой вот посудине заключено собственное чувство бытия. Может содрать крышку? А не вспугну ли?! А то вспорхнет тысячной тучей бабочек "махаон" - не соберешь потом.
Так трудно достается какая-либо сущность бытия, а рация сообщает к слову, что тайну невозможно как-нибудь назвать, иначе это уже будет не тайна, но элемент или частица знания того, что мы знаем или только догадываемся. Это судьбоносный процесс познания бытия, и ничего с этим не поделаешь.
Непонятно куда я лечу?! В неизвестность, в тайну. Для того ли, чтобы наконец, положить туда свою уставшую, хоть и совсем юную жизнь. А я ведь никогда и не думал о смерти, не знал о ней до того, как солнце растопилось в глотке вечернего, сонного ящера - предвестника змеиных ночей, несущих двойственный смысл своим раздвоенным языком пещерных сновидений. Пещеры, в которых шумом ветра высекаются звуки, слоги и слова в целые предложения, в одинокий монолог - откровение природных сфер жизни с только начатым строением планов на летных картах, принципов полей, концепций неба и мечты процесса. И ты хватаешься за какую-то веревочку, не зная заведомо, куда она ведет. Такова неотвратимость рока в этом году и этого числа.
А я по-прежнему лечу на автопилоте - некуда спешить, совершенно незачем сбиваться с курса. С интересом сажусь за письменный стол. На нем сугубо творческий бардак: бумага, ручки с карандашами и чьи-то обгрызанные ногти. Была бы воля, сел бы в кресло, закурил бы хорошую сигару и начал мемуары - по старости милые жизненные впечатления. А может написать письмо? Но кому? Может матери, или друзьям. Но о чем? Может о войне? Но я ни с кем почти не воюю, разве что с вечерними птицами. У меня есть своя миссия, цель, и я лечу к ней выполняя свой долг. Я даже не видел толком раненых солдат, разбитых окопов, ни крови, ни крика. Только огненные вспышки человеческих гримас и боли на моем стекле. А войной она становилась лишь для меня и моей сопутствующей цели - особы лет двадцати, тридцати. Следовательно, моя война выглядит застывшим пятном черной крови, потому что это не война, это исход. И почти мирное время под потолком возведенных баррикад, костей и флагов. Лишь изредка я могу услышать оттуда, как кричат о помощи люди, а командиры смотрят в небо и зазывают вперед, в царствие небесное. Рвутся погоны, срывает ветром фуражки и бьется как яичная скорлупа воздушная авиация. Командиры хвалят удачу в спину, а некоторые умирают в стоявшей в коридоре обувной куче. А я по-прежнему на автопилоте.
Как же ценен воздух свободы на моей односторонней войне. А что если я использую возможность проверить свою судьбу на тайну. Я решил изменить самому поверью и больше того - я потенциально отказываюсь от смерти и остаюсь номинально жив. Я решил оттянуть время своей смерти и посмотреть, что бы было, если бы я остался жить. Зачем мне теперь письмо? Я пока ни с кем не прощаюсь! Вместо этого я сажусь на полку с книгами, беру одну и лечу разгильдяйничать. Расположился между рамами окна и запасся хорошим настроением. Читал и краем глаза посматривал на нее. Она лениво варила кофе и цинично сбрасывала на пол пепел. И ей теперь все равно, что под ногами воюют детские солдатики. Еще живые. Они по-прежнему берут в плен врагов и отражают атаки, а в углу, как заброшенная крепость, громоздится школьный портфель - никому теперь не нужный и забытый. Они-то ей и не дали выспаться, ночью она то и дело вскакивала от шума вызванного игрушечной войной и детским смехом. И сейчас она всецело апатична. Прошли все муки страдания, ушли горечь и печаль по утрате любимого человека, но не дает ей покоя оборванный сон, как символ тревоги. Тяжелеют и без того тяжелые веки и жгут покрасневшие глаза, - она сейчас не в лучшем состоянии.
Покурила, допила кофе и слегла в томную лихорадку постелей, и открытых окон. Остановилась война, и на время наступил мир, а она бредит в кровати как на кушетке санитарной части. Ничто не двигается кроме ее закрытых век и раскрытых губ. Она что-то шепчет и может быть читает по кому-то длинную молитву. Так в молитве прошел целый день - тихо и умиротворенно, как в предсмертной тишине.
Следующим утром она уже не встала. Я сварил ей кофе в постель, слетал за сигаретами, отважил нечастых гостей и принял участкового врача. Он-то мне и сказал, что раз пришедшая в дом смерть с пустыми руками уже оттуда не выходит, за кем бы там она не пришла. Ей не выбирать кого. Я согласился - кому как не мне знать об этом, ведь это моя смерть сейчас витает над этой девушкой. Эта смерть предназначалась мне, а я от нее отказался как смог.
Когда она (девушка) была в сознании, мы с ней разговаривали. Я ее утешал, а она беспокоилась о своих котах и меньше всего о себе, - так обычно думают люди, не осознающие еще своей болезни. Она и не сознавала. Но зато любила слушать мои рассказы об этике и чести. Так я пытался вернуть ее к своим делам - вернуть ее к жизни. И через пару дней я ее схоронил, сначала по части этики, а затем и чести. А сам чувствуя за собой неразделимую вину, полетел бесцельно по миру - куда глаза глядят, искать безнадежно свою собственную смерть, заранее готовый к поражению и к пустой трате времени, в надежде, что может со мной хоть что-то случится, что приоткроет завесу это на моей тайне. Ибо я остался один - без моей единственной тайны.
ТРАКТИРНАЯ ОСОБЕННОСТЬ, И ОСОБАЯ САМОСТЬ ПРОИСХОДЯЩЕГО С ТОПОЛЯМИ И НЕКОТОРЫМИ ДРУГИМИ ОСОБАМИ
Как вы находите тополя? Красивое зрелище! Причем, любые тополя. Смотришь на них и понимаешь - рядом и доступно, а это на руку или на глаз даже обычному созерцателю, то ли говорить об опытном постоялом игроке. Что - то есть влекущее в этом азарте идейных соображений, что- то подкупает всю эту логику вместе с потрохами до самой последней, сокровенной тайны. В этом "что-то" есть нечто и от тополей. Это делает тополя причастными - мысль играет их ветвями. Тяжелая, томная печаль тумана помещается в трактирное окно между ними, в черные квадраты - бытие, границы, рубежи, полотна ночи, прожженные насквозь пустыми концентрическими дырами - вот плоскость безразмерной пустоты и невозможной бесконечности.
Квадрат, пробитый пустотой. И "невозможность" делает подобное тому, кто загнан в угол и тупик абсурдным смыслом и сужденьем - она стреляется, кончает жизнь самоубийством, рукоприкладством, но скорее мыслью. Умирает. Прячется! Становится невидимой, неведомой - сокрытой тайной вечности. Лишь так печаль клонит безвременно и безрассудно к тайне, порядком сдобренной питьем и сизым дымом облачных небес.
Тополя… Они думают… Они философы… Они тоскуют… Просто как пить обычную воду из обычного прозрачного стакана - просто они уже знают как знать, не думая и не тоскуя. И жизнь, в таком ее определении, которое мы ей придаем, конкретная, - им не нужна. Необходимость - не задача и не смысл. Всего лишь нагоняя дикую печаль тонкими и длинными ветвями, они гадают на моих руках и взглядах по глазам. И грустно непонятно.
Я ломаю голову и строю умные догадки, доводы и привожу к чему-то части фактов букетом, но скорее кучей тополиных листьев. А они ветвями пробегают тихо по глазам, и ты думаешь теперь, над чем не известно, склонив голову, будто омываешь ее из ведра простой водой.
И вот, когда проходит дождь, как сейчас, наступает новое рождение - от того, будто призрачный, нежданный Бог коснулся тебя подушечками пальцев - не верю, ни себе и ни кому.
Как будто показалось или помыслилось, почудилось, а ощущаю, что лес, перемешанный влажным воздухом, прилип к твоей коже и лицу, и даже на нотах его присутствие. Дознанье… - Я пришел, чтобы дознать и призвать к ответу мир, рассудок, что-нибудь, и не уйду, и не отдам мгновенье, пока не осознаю, что есть на свете мысль живущая, ибо все окружающее отлично от моей жизни настолько, что мне кажется они мертвы и лишь я живу - откуда эта жизнь, откуда корень квадратных корешков? К чему она восходит в своей сопричастности с окружающими ее концентрическими лесами, водами, людьми. Я жду, не знаю только чего в этом последнем карточном, гравюрном оттиске мира - там, вдали ветвь тополиная на целом небе…
На целом небе ветвь тополиная… Кто это смотрит в высь, да так высоко? Зачем туда смотришь и что думаешь о себе про себя, как будто бы не слышно и не тревожно. Не знаешь, а смотришь сквозь ветвь тополиную на целом небе. И думаешь вот это все уместно?! Что думаешь, что весна? А если нет?!! Попробуй выяснить это у воробьев, сидящих к тебе спиной на этой ветке - может они что-то припасли, что-нибудь украли для тебя. Ты не видишь, может они смотрят хотя бы туда же, в ту же сторону, на небо. Возможно, они говорят с Богом. Может о тебе… Хочешь, можешь подслушать, что-то прояснить о себе.
О тебе сейчас разразится славный вечерний дождь. Не укрывайся, мой тебе совет. Ты сам как дождь - такое же явление, а дожди не укрываются. Разница только в том, что ты промокнешь и вероятно схватишь О.Р.З. Уходи отсюда. Нет смысла прятаться, таиться под этой ветвью, будто тайна есть какая - то. И что вообще ты возомнил о себе под этой ветвью, что на целом небе, которая частично укрывает тебе глаза?!!
Наступит пора, и листья опадут на твое худое лицо. Никто не обязан, даже мертвецы, лежать на земле. Можешь уйти. Пока будешь идти, лучше вспоминай что-нибудь, что ты забыл. Совсем, накрепко забыл. Как ты мог забыть? Господи! Ведь это твоя память, а не чья - то. Иди! Пока будешь идти, под ногами будет та же трава, над головой то же небо, не будет лишь этой ветки. Что она дала твоей жизни, она ее изменила? Почему тоскуешь и не радуешься даже дождю? Дождь тебя уже ждет здесь каждый раз. Его очередь теперь разливать. И звери тоже привыкли, как к такому же зверю. Совсем как домашние. У зверей тоже есть свои жизни, они, конечно, видят тополиную ветвь на целом небе. Так же как и другие ветви. На других полях неба. Тебя знают, точнее, узнают, но вряд ли узнали быте, кто знал тебя раньше. Твоя мысль остановилась на этом эпизоде. Ты почему-то застрял на этой ветке в этом чертовом небе, и жизнь твоя кроется лишь в этом моменте.
Иди искупайся, проплыви немного по течению и расслабься. Можешь даже порезаться о камышовые заросли. Вечером вода теплая, а берег скользкий. Ты будешь радоваться, доволен словно малое дитя. Это тебя отрезвит. Утонешь, может, наконец-то. Или встретишь в задумчивости уединенную особу. То, что она тебе будет говорить, - все касается тебя, и ее тоже. Таким образом, вы образуете жизнь, наполните себя хоть чем-то, восполнив утраченное.
Зачем ты вообще сюда пришел. Если вдруг ты здесь умрешь, вот так вот просто наблюдая за этой примечательной веткой на целом небе, я буду виноват. Повинен в смерти. Но, по сути, в чем?! Просто лишь в сопричастности. Я ведь такой же тоскующий тополь, как и ты. И мне тоже невыносимо, что я вижу тебя, но не могу видеть или хотя бы приблизительно представить себе того, что видишь ты. Как видишь… Как думаешь… Посмотри, вон та особа! Она уже держит наготове большой черный квадрат, в центре которого круг ее пустоты, а в ногах аккуратно четыре стороны для нового, никогда еще никем невиданного, растущего пустого квадрата. Собирайся в путь!
А когда допустишь идею о том, что ты в своем о себе представлении иллюзорен - лишь внешняя иллюзия, таким же образом как величайший мастер кисти, достигнув определенного уровня совершенства, лишь отображает воду - содержание стакана, но сам стакан он создает подобранным предметным фоном и сочетанием цветов, а сам стакан является как таковой иллюзией, хотя эффект такой, как будто бы именно в стакане. Другими словами,и жизнь твоя - это буря в стакане. Пустяк и больше ничего! Становись тогда, брат, тополем и потоскуем, если еще захочешь, вместе. В противном случае, родится новое создание - не гений, но идейно новый человек, проспавшись ночи три подряд на круглой подушке с четырьмя углами.
ЕЩЕ ОДНО ПРИШЕСТВИЕ, КАК ЧАСТЬ ПРИНЦИПА
Первый вечер. На городской трибуне.
Произошло, верней случилось, еще одно принципиальное пришествие взамен принципиальному - как это сказать лучше, не знаю, уходу что ли, да - уходу, как части всеобщего принципа развития. Пути. Бытия.
Трудно как-то выражаться по поводу определения бытия. Бытие - это относительность, но приходится прибегать к заведомо принятому и общедоступному, условному приему отображения вещей, такому, какое присуще человеческой натуре и ее сознанию. Попросту говоря, бытие есть, и его нет. В сущности, бытие является единственной истиной, предоставленной человеку, ибо оно есть нечто первоначальное, что дает рождение мысли, и конечное - во что мысли безнадежно упираются. Но это "что-то" - бытие. Величина единственная в своем роде, абсолютная, вследствие того, что абсолютность ее включает в себя все, что может себе представить разум человека, в том числе и небытие - пустоту, как рисует воображение и сознание крайне ограниченной возможностью, на уровне мифической тайны в подсознательном процессе. Потому что кажущаяся пустота или небытие - это лишь еще более разнообразная, отличная форма или качество жизни. Потому представляется невозможность существования небытия, как абсолютного отрицания, исключающего любую возможность чьего-то нахождения, присутствия, существования. По всей видимости всегда существовало "что-то" независимо от его природы, качества и определения. Просто какая-то данность. Понимаете, данность! И о том, что могло быть что-то другое, как-то по-другому - это абсурд. Эта данность не может происходить, носить происхождение из ничего, как и не может его породить, потому что "ничего" не возможно быть, то есть если оно себя обнаруживает, то делает это лишь через бытие, становясь им. Если на то пошло - то бытие играет с самим собой. В этом и заключается его относительность. Абсолютная относительность, составляющая чистую, неоспоримую данность, крупицу которой мы знаем и о чем можем только догадываться - что еще может быть дано к существованию? И предположительно, практически, все тоже самое. Ибо природа бытия тождественна сама себе и возможна создать лишь само себя, в виду своей исключительности, ибо как и человек, который часть бытия, оно просто не знает ничего другого, как себя, свою материю, родственную плоть и дух, - свое, которое дано самому себе. Вот и все бытие. Просто его не может не быть, потому что оно уже есть. И вот тут начинается естественная для развития, как такового, бесконечная и беспроигрышная игра. Могла быть другая, но подстроился и был задан определенный принцип... Господи, что со мной происходит?!... Был задан такой определенный принцип...
Последний из вечеров. На городском пляже.
Моя голова, чуть теплая от солнечных прямых лучей и россыпей горячего песка, вступает в закатное стечение, покоясь на берегу моря. Море шумит. Собственный взгляд, ускользающий по поверхности своей головы, шелестит нитями волос. Теперь взгляд где-то в ските волн поравнялся с ветром. Разве ветер это не чей-то взгляд, устремленный ко мне. Взгляд, чье неизменное присутствие еще дышит разливами точечного света. Я теперь как бы не старался, не могу видеть свой взгляд, своим взглядом. Собственная улыбка, бегущая за взглядом от мыслей. Мысли, избегающие сомнений, рожденные из покаяния в откровение. Мысли, отныне потерявшие тело, - тем они омтались жить, так они как-то думаются в уходящей собственноручно голове. Надорванные уши ухватывают последние признаки звуков, уже неизменные они просто лежат между глаз - их не услышать, не понять и не высказать. И не выразить побелевшими глазами. Была бы рука, она бы протерла тугие веки и холодный лоб. Я теряю последнее от человеческого. Некогда мои руки могли сжимать горсть земли, сейчас моя память, как та земля, осыпается, оставляя на ладони последние несколько геометрических камешков - "Меня зовут Адам. Прости, Господи, ибо я был грешен. Расчлени мя теперь и мысль мою".
Играющие камешки в порывах прохладного ветра. Свечерело. Они дрожат на ладони, повисшей над волнами тянущейся к ней воды. На ладони, горящей храмовой свечей.. Задумчивость в глазах Бога, - и наступающие сумерки разгоняют нанесенный закат, а в красных облаках пестрят альбатросы. Ладонь опускается в волны и крупицы уходят куда-то в глубину.
А Бог уходит берегом, медленно и размеренно ступая по пустынному пляжу, разгребая ступнями сухой песок. Задумчиво отталяясь. Он думает:
"Значит я не Адам. То есть я им был, теперь нет. Я бог. Я и есть бог - создатель собственного Адама. А это принцип создал я. Бог. Создатель принципа, которому я подчиняясь веду свою игру - от человека с именем Адам, до Бога - от себя к себе. Так интересно и познавательно. Это принцип. И игра. Мне нравится - принципиально. Пойду начну сначала. С другого принципа. С нуля.