Аннотация: "Любовь необыкновенной женщины не может быть обыкновенной"
Те, которых вы называете "мертвыми", более живы,
нежели вы, ибо они видят то, чего вы не видите,
и слышат то, чего вы не слышите.
А.Кардек.
Случалось ли Вам, мой друг, бывать во Франции?
Ходить по широким, гладко вымощенным парижским улицам, вдыхать соблазнительнейшие
ароматы свежесваренного крепкого кофе и пленительной сладкой выпечки, доносящиеся из многочисленных мелких кофеен, теряться в пестро разнаряженной, гудящей сотней голосов толпе, состоящей в основном из лиц добропорядочных и состоятельных и наслаждаться удивительным текстом города.
Под текстом города я, уважаемый читатель, подразумеваю встречающиеся буквально на каждом шагу и покрывающие город надписи. Это в большинстве своем вывески парикмахерских, различных кабаре, порой весьма причудливых, и недорогих забегаловок, куда ходят, в основном, бедняки и студенты.
Я посетил Францию впервые, несмотря на свою страстную любовь к путешествиям, эта страна меня не особенно привлекала: Я считал ее несколько порочной и легкомысленной, как и ее жители, руководствуясь рассказами друзей, что бывали здесь ранее. Сейчас, находясь в самом сердце Парижа, я был склонен изменить свое впечатление. То ли мягкая теплая погода, то ли переливчатый быстрый говор парижан, живущих своей повседневной жизнью, то ли некая совокупность всех этих и некоторых других факторов настраивала меня на благодушный лад, но, любом случае, моя природная ироничность и язвительность несколько отошли, уступая место качествам более приятным и потому более уважаемых нашим обществом.
Я приехал по настоятельному приглашению моего старого друга, шевалье Габэна, которого я помнил еще юношей - долговязым, несколько нескладным и некрасивым, так что он не имел никакого успеха у девушек. Впрочем, его внешняя неказистость с успехом компенсировалась его блестящим аналитическим умом и многочисленными талантами.
Он прекрасно говорил на шести языках, музицировал и пел: у него был прекрасный мягкий бас. Я знал его так же как и неплохого художника. Мой друг происходил из семьи уважаемой, не слишком знатной, зато богатой. Он, так же, как и я, после окончания философского факультета, бакалавром которого он был, не женился и не спешил даже в ближайшем будущем обзаводиться семьей. Мы не виделись много лет, но это не мешало нам сохранять тёплую дружбу и обмениваться письмами так часто, как мы только могли. Благодаря этому я узнал, что недавно он купил усадьбу в старинном квартале Марэ, куда я, собственно, и направлялся в данный момент, дабы увидеть шевалье Габэна лично. Я собирался провести у него несколько дней, в течение которых он обещал мне показать город и, зная о моем пристрастии к изучению и подробнейшему анализу человеческой натуры, познакомить с некими людьми, которые, как он мне писал, "будут мне весьма интересны".
Честно говоря, я немного волновался в предвкушении нашей встречи и думал о ней все время, что трясся в черном, холодном и неудобном экипаже, который очень скоро доставил меня во владения моего дорогого друга.
Это оказался большой трехэтажный особняк белого с алой полосой мрамора, в стиле Регентства, с двумя великолепными фасадами, густо увитыми виноградом и еще какими-то растениями, мне неизвестными, великолепными, яркими под теплым августовским солнцем. Роскошные кованые ворота были заранее распахнуты, и хозяин этого сибаритского пристанища усталых духом ожидал меня с нетерпением столь сильным, что сам встречал меня. У ног его сидела большая белая с кофейным крупным крапом собака, изучающая меня умными, почти человеческими глазами. Пес не залаял и не зарычал, увидев незнакомца, ограничившись обнюхиванием моих весьма запыленных дорожных сапог.
Надо сказать, встреча наша, несмотря на все мои опасения, была удивительно теплой, словно мы расстались только вчера. Я смотрел в изрядно постаревшее лицо шевалье и не узнавал его. Мягко вьющиеся каштановые волосы были наполовину седыми и были зачесаны немного небрежно, когда-то юное и мечтательное лицо покрылось сеткой морщин, придающих облику шевалье некоторую жесткость. Сама фигура его, облаченная в дорогой сюртучный костюм черного цвета, изменилась мало, разве что исчезла сутулость, делавшая его рост меньше, чем он был на самом деле. Нынешний шевалье Габэн отличался от прежнего так сильно, что при других обстоятельствах, возможно, я не узнал бы своего друга в этом рослом и статном незнакомце с невероятно умными серыми глазами.
Он тепло приветствовал меня, и все опасения по поводу нашей встречи рассеялись: шевалье был по-настоящему рад видеть меня, и я почувствовал себя совсем легко и свободно и получил большое удовольствие от прогулки по владениям моего друга, которую он любезно предложил мне. Пес, которому шевалье Габэн с присущим ему академически-ироничным юмором дал кличку Пэр, чинно шагал рядом с нами, не отставая от хозяина ни на шаг. Шевалье пояснил, что Пэр был помесью обычной дворняги с французским Бракком, но обладал прекрасным чутьем и дисциплиной и потому был незаменим на охоте, как птичьей, так и зверовой. Шевалье Габэн всегда был страстным охотником и большим знатоком этого аристократического дела, в отличие от меня, ненавидевшего отнимать жизнь у всякого живого существа, и имел большие коллекции вепревых клыков, чучел зверей и птиц, рогов оленей и тому подобных трофеев, которые он коллекционировал и считал данную коллекцию своей гордостью. Я, понятно, ничего не говорил шевалье, но в душе презирал подобные украшения интерьера, считая варварством и пережитком прошлого, но, впрочем, добытую дичь я ел довольно охотно, стараясь не думать о том, откуда она взялась.
Я хотел бы описать тебе, мой дорогой читатель, сад, который окружал усадьбу Габэна кольцом, подобно широким кольцам, опоясывающим Сатурн. Он был огромен, и многочисленные слуги наверняка тратили много времени, чтобы содержать его в идеальном порядке: каждый кустик и каждая травинка, подсвеченная солнцем, была аккуратно подстрижена и находилась на своем месте. Сад утопал в цветах самых разнообразных цветов и форм, находившихся в белоснежных вазонах и блещущих своей экзотической красотой. Было много здесь и растений не цветущих, но отличавшихся удивительным разнообразием окраски и разновидностей листьев. Пурпурные, алые, желтые и зеленые листья оставляли ощущение роскоши и "причесанности". Я не могу найти более точного описания этому странному, немного щемящему чувству. В любом случае, оно было неприятно, и потому я уговорил моего друга скорее закончить эту экскурсию, ссылаясь на усталость с дороги, и войти в дом.
В нем царила суета, несколько десятков слуг носились по и без того безукоризненно чистым комнатам, оттирали несуществующие пятна с зеркал в золоченых тяжелых рамах, начищали граненые хрустальные подвески тихо и мелодично звенящих люстр, протирали толченым мелом пол, расставляли огромные букеты осенних цветов в широких вазонах, стоящих на полу и арфы-огромные, тонкой работы, старинные, как и большое пианино темного дерева. Я за всей это суматохой едва ли мог разглядеть палевую и чуть розоватую изящную мебель, утонченные античные скульптуры, водруженные на мраморные черные столешницы и огромный комод красного дерева, неуклюжим мастодонтом стоящий почти в самом центре гостиной и прикрывающий собой безобразную огромную дыру на изысканных кремовых обоях.
Мой друг обратился ко мне, не уставая беспрестанно отдавать распоряжения слугам при помощи кивков головы, отрывистых фраз и сдержанных, полных благородства и силы, жестов, интересуясь, не позабыл ли я своего парадного платья. Мысленно перебрав все содержимое моего скромного багажа, я с немалым облегчением ответил на его вопрос отрицательно; шевалье, просияв, объяснил беспорядок и шумную беготню слуг в доме подготовкой к большому балу, который был назначен аккурат в день моего прибытия. В мою
честь, как отметил мой друг. Я был приятно поражен широтой его натуры и щедрости, но, признаться, одновременно порядком смущён. Шевалье прекрасно знал, что по натуре я всегда сторонился пышных балов, приемов и прочего праздного времяпрепровождения, предпочитая книги, но в этот раз он был непреклонен. Я должен был присутствовать.
Планируемый и подготавливаемый с такой тщательностью и уже всей душой мною презираемый бал являлся маскарадом: все участники действа, самые именитые и богатые люди Парижа, могли являться со своими дамами исключительно в масках или полумасках, расписанных с поистине впечатляющим вкусом и мастерством тех, кто их делал. У меня маски не оказалось, и шевалье подарил мне одну из своей коллекции- черную, с едва заметной изумрудной вязью возле глаз. Я послушно надел ее и облачился в парадный черный фрак, который я надевал прежде всего раз или два на небольшие домашние приемы в кругу немногочисленных друзей.
Закончив все приготовления, которые, надо сказать, были весьма недолгими, я спустился в большой, ярко освещённый, ослепительный зал, где меня уже ждал шевалье.
Я не буду описывать читателю черную тоску и презрение, которые я испытывал, глядя на десятки разно-разных фигур-тонких и толстых, долговязых и низких, но одинаково напыщенных и глупых, облаченных в драгоценные ткани, шелка и бархат. Они танцевали парами самые разные танцы, начиная с вальса и кончая невообразимыми прыжками кадрили и еще каких-то танцев, мне неизвестных: я никогда не был любителем столь праздных развлечений и умел танцевать настолько хорошо, что едва удовлетворял моего учителя танцев и по совместительству гувернера.
Их разговоры, лица, скрытые масками, порой гораздо более яркими, чем их обладатели, чавканье, с которым они перемалывали и поглощали приносимую слугами пищу - все вызывало во мне отвращение; даже самое их дыхание мне казалось тлетворным.
Глубоко уважаемый мной шевалье, находившийся постоянно в центре этой безумной вакханалии праздности и бедности духа, однако, не сводил с меня своих умных, внимательных глаз; Он был совершенно трезв, как и я, и он видел, сколь мне неприятно данное общество, однако не спешил избавлять меня от тягостной необходимости пребывать в самом центре его.
Однако спустя некоторое время я заметил, что он отделился от кружащейся в вихре шелка, бархата и кружев, вальсирующей толпы, а вместе с ним и небольшая группа людей-человек тридцать, они легким, почти бесшумным шагом проследовали за ним к выходу из зала, словно тени. Я поспешил за ними. Они меня ждали. Шевалье повел нас узкими, далеко не роскошными коридорами и черными ходами в сырые и мрачные подземелья своей усадьбы, которые, по его собственным словам, существовали задолго до постройки этого великолепного дома и были созданы, по преданию, руками римлян. Подземелье являлось, видимо, так же хранилищем для вина: вдоль стен стройными рядами располагались бочки с самыми редкими и ценными сортами этого напитка. Пахло селитрой, густо усеивающей эти древние стены толстым кристаллическим слоем, образующем кое-где подобие сталагмитов, и крысами, в изобилии водившимися в здешней затхлости и сырости.
Все присутствующие шли молча, лица их были тверды и холодно-торжественны, даже чопорны почти по-английски, насколько я это мог разглядеть из-за масок. Все они были мужчинами, за единственным исключением.
Незнакомка в алом, словно кровь, длинном-длинном платье без рукавов и алой же кружевной полумаске, из-под которой горели ее зеленые кошачьи глаза. Она была высока, выше большинства мужчин, которых я знал, очень стройна, с чернейшими, словно тьма полуночи, длинными волосами, мягкими волнами спускающимися на ее открытые, очень худые плечи цвета слоновой кости. Лицо незнакомки было сосредоточенным и серьезным, а прекрасной формы губы-плотно сжаты. Я смотрел на нее, не в силах оторвать глаз. Я прежде видел много красивых женщин, видел и хорошеньких, и прекрасных, но все они меркли, как смываемая дождем свежая акварель, перед Красотой.
Шевалье Габэн привел нас к небольшому алтарю, на котором лежали некие предметы, укрытые гробовой плотной тканью; свет единственной свечи тускло освещал его лицо немного снизу, отчего оно казалось старческим и желтоватым, словно бы сделанным из воска либо глины. Повернувшись ко мне, мой друг сказал следующие слова:
-Мой дорогой Джонатан, вижу, ты немало удивлен и даже растерян. Я никогда не рассказывал тебе о своем увлечении учением Аллана Кардека. По понятным причинам, я хотел, чтобы ты увидел все своими глазами и понял, что спиритизм - есть ни что иное, как религиозно-философская доктрина, разрешающая загадку жизни и смерти человеческой, а также рассказывающая о метаморфозах духа, о есть, нашего внутреннего эфира, вечно сущего и нетленного, в процессе перевоплощений.
Так как наше излишне верующее общество относится не слишком-то хорошо к спиритическим сеансам, мы с этими господами собираемся здесь, дабы провести свои занимательные опыты. Отчасти поэтому я даю балы: они позволяют провести это без лишних вопросов со стороны любопытных людей. А это - шевалье жестом подозвал к себе незнакомку в алом, представляя ее мне - Маргарита Дюпон, медиум.
-Прошу Вас, называйте меня Марго, - отозвалась она мягким и грудным нежным голосом, сладкозвучным и чистым, вперив в меня взгляд своих гипнотических глаз. Я замер, дабы не нарушать звучания этой ангельской музыки.
Откровенно говоря, я никогда не считал себя особо верующим, но мрачная гнетущая обстановка подземелья, сверкающая селитра, обрывки паутины на едва подсвеченных свечою углах, торжественные лица, скрытые масками, легчайшие прикосновения крыл метавшихся здесь черных мотыльков и тревожное алое платье - все это вызвало во мне какой-то странный трепет. Я хотел было отказаться от участия в "эксперименте", но на мое плечо легла худая женская рука, украшенная гранатовым алым браслетом, и я молча кивнул, не в силах противостоять магии зеленых глаз.
Женщина, просившая называть себя Марго, сняла маску, и у меня появилась возможность изучить это прекрасное лицо, за которую я ухватился, как утопающий за соломинку.
-Как я уже говорил Вам, мой дорогой друг, Марго - медиум, она есть связующее звено между нашим грубым материальным миром и миром духов, миром бестелесным. Некоторые, правда, полагают, и не безосновательно, что медиумизм - есть проявление истерии, особой сверхчувствительности. Марго видит духов, слышит и говорит с ними. Иногда они говорили через нее с нами, но своими голосами. Каждый из этих уважаемых и почитаемых господ (а эти люди - представители высшей знати, все чистые аристократы и люди чести), видел это и может поклясться, что это чистая правда. Мы относимся к нашему медиуму с особым уважением и просим того же от Вас.
Пока шевалье говорил, Марго смотрела на меня и сдержанно улыбалась, затем, легко перегнувшись через стол, изящным движением сдернула гробовую ткань, которая с мягким шуршанием упала на пол. На каменном простом алтаре лежала деревянная доска с нанесенными на нее буквами, цифрами и какими-то другими знаками, мне неизвестными. Кроме того, имелись простые ответы: "Да" и "Нет". К доске прилагалась дощечка-указатель с отверстием в центре. Все присутствующие должны были положить на нее руки, призывая духа, затем ни в коем случае не отпускать ее, пока контакт не будет завершен словами прощания и благодарности. Все это мне рассказал мой друг, пока участники рассаживались вокруг алтаря и расправляли вокруг себя складки своих пышных бальных одеяний. В этом подземелье заинтересованные лица общались с величайшими людьми в истории: писателями, поэтами, философами и даже королями.
Я почти не смотрел на доску, на которой двигался указатель, словно по волшебству - сегодня, кажется, они общались с Марией Антуанеттой, пытаясь выяснить подробности ее знакомства с Францем Антоном Месмером и последующей печальной кончины.
Марго была всецело поглощена процессом: она руководила им, так что я всматриваться в тонкие и острые черты, жадно впитывая их, стараясь навек запечатлеть.
Красота, мой читатель, понятие глубоко субъективное, в какой-то мере даже интимное. Нет человека, которых для всех равно был бы прекрасен, и нет ничего совершенного в природе.
Но в этом лице все было идеально: высокий выпуклый лоб, бледный и с двумя небольшими выпуклостями, которые, как утверждают френологи, говорили об особенной чувствительности духа, чуть приподнятые изогнутые брови изящной формы, чернейшие, как и угольные ресницы, обрамляющие чудесные глаза ее, разрезом и очертаниями походившие на глаза кошачьих. Скулы были очень высокими, острыми и бледными: в них было что-то хищное, вместе с тем очень женственное, благородное, аристократичное. Нос-тонкий, с узкими ноздрями, очень прямой и словно бы несколько вздернутый, что придавало ее лицу толику строгости и надменности. Я отмечу ее нежные и чувственные алые губы в форме лука и маленький подбородок с ямочкой. И это прекрасное лицо оттенялось пышным ворохом иссиня-черных кудрей, которые она, помимо всякого обыкновения и приличий, носила распущенными, словно цыганка из тех, что бродят по улицам. И не было для меня лица красивей, не было тела желанней!
Марго появилась в моей жизни неожиданно и, как настоящая женщина, вошла в мое сердце сразу и навсегда. До сих пор, мой дорогой читатель, я не могу забыть ее легкой и грациозной походки, когда она входила в комнату, плавного изящества движений, нежного мелодичного голоса и отточенного ума, который часто, к моему стыду, превосходил мой собственный настолько, что меня это пугало и злило.
Она происходила из древнего рода, но родовое имя ее - Брюс - было предано забвению. Все, что я помню о происхождении этой удивительной женщины, это то, что она была потомком Якова Брюса, известного мне как первого русского масона и чернокнижника. Вероятно, именно от колдуна с Сухаревой башни она унаследовала удивительный ум и интерес ко всему мистическому и непознанному.
Марго осиротела рано, и ей пришлось уехать из горячо любимой России во Францию, где у нее остались какие-то очень дальние родственники по фамилии Монфор. Они не были людьми богатыми, так как сами были представителями давно обнищавшего дворянского рода, но они сделали все, чтобы юная Маргарита, которую они удочерили, получила блестящее образование и была вхожа в высшие светские круги. Для этого они выдали ее замуж за богатого человека, Жана Дюпона; никто не знал, чем он занимается, но все знали, что он был сказочно богат и любил свою жену до безумия. Я не спрашивал Марго, как ей жилось в браке, который длился недолго - всего три года, а она не хотела сама мне об этом рассказывать, и я оставил ее в покое. Жан был весьма стар и не имел наследников, так что после его кончины все его имущество осталось Маргарите. Непохоже было, что это ее обрадовало: она не вышла замуж еще раз, хотя была все еще очень молода и потрясающе красива, окружена богатыми и ослепительными поклонниками, среди которых были графы и лорды, поговаривали, что даже принц предлагал ей руку и сердце, которые она, ни минуты не колеблясь, отвергла, и всецело посвятила себя изучению явления спиритизма и месмеризма.
Как я уже говорил, Марго вошла в мое сердце с самого первого взгляда, но я и помыслить не мог, что эта великолепная, мистическая женщина в алом ответит мое взаимностью.
Любовь необыкновенной женщины никогда не может быть обыкновенной, и я понял это сразу, с первых наших встреч в престранном месте, именуемом "L"enfer", что дословно переводилось как "Ад".
Это место и в самом деле напоминало ад: даже вход в него, сделанный в виде человеческого кричащего рта, пугал и отвращал каждого, кто смел прийти сюда. Но я пересилил себя и вошел в кабаре. Всюду были бесы, разнаряженные люди с хвостами и рогами прыгали там и сям, разносили напитки и забавляли людей. Я не представляю, какую склонность к сатанинским развлечениям нужно было иметь, чтобы приходить сюда. В центре зала стоял котел, в котором танцевали полуголые музыканты с искаженными усердием лицами, игравшие отрывки из "Фауста". На мой вкус, играли они отвратительно.
-Идите сюда! - высокий звучный голос раздался откуда-то издалека, и я увидел высоко поднятую бледную руку, и с трудом протиснулся к дальнему столику, за которым сидела Марго. Одетая в темно-багровое, очень закрытое, почти глухое платье в пол, она неспешно пила какую-то местную разновидность крепкого алкоголя, ничуть не смущаясь чисто мужским и ужасно пьяным обществом вокруг. Я сел рядом с ней. Казалось, моя реакция на выбранное ею место её забавляет. Она улыбнулась, заметив мою неловкость, обнажив ровные, белые, влажно блестящие зубы.
-Простите, что я пью днем, - сказала она. - Алкоголь помогает мне отвлечься.
-От чего? -вопросил я, и сразу пожалел, что спросил: лицо Марго исказилось мучительной гримасой, она провела по нему ладонью, словно снимая ее. И снова сделав глоток, она ответила, просто и ясно:
-Отвлечься от духов. Меня окружают мертвые, мой друг, много больше, чем живые. Я слышу их, вижу. Могу говорить с ними, но они пытаются говорить через меня. Кто-то зовет это одержимостью, кто-то даром, а кто-то, например, я, - проклятием. Я с детства видела призраков, но никто не верил мне: отец мой был глубоко верующим, он водил ко мне священников и экзорцистов. Никто не помог, конечно. Меня пичкали опиумом, пытались отправить в лечебницу. Я стала нечувствительной ко всякого рода эмоциям и чувствам, но что меня такой сделало, призраки или пилюли, я Вам не скажу. - Марго остановилась, еще раз отпила из бокала и продолжила: - А потом отец умер, и до сих пор со мной. Он извиняется и говорит, что была права я, а не он. Но это уже неважно.
Говоря это, она смотрела прямо мне в глаза, и взгляд ее действовал меня подобно гипнозу. Я очнулся, когда она, договорив, опустила взгляд. Одержимый настигшим меня любопытством, я спросил:
-А как они выглядят? Призраки, то есть. Остаются ли они такими, какими были при жизни, или они меняются вместе с тем, как меняются их тела после смерти? Одеты ли, и во что?
Марго, казалось, была удивлена моим интересом. Она оставила стакан и осторожно положила свою ладонь на мою, накрывая ее. Неслыханная непристойность и нарушение правил еще строгой морали, но эта женщина жила вне времени. Она попросту не имело к ней отношения, как и мораль, и мода.
-Все зависит от самого человека, - ответила она, подумав.- Для способного видеть дух колеблется от самого темного до рубинового сияния, в зависимости от того, насколько чист или нечист этот дух.
Далее разговор перешел на сферу для меня куда как интересную- мы заговорили о месмеризме. Я и сам некоторое время был увлечен трудами Месмера, но не пытался применить их на практике, поскольку не был в состоятельности этой теории, но Марго была абсолютно уверена, что все тела обладают магнетизмом, или флюидом, подобно магниту, но в различной степени.
-Этот флюид, или магнетизм, мой друг, можно передавать на расстояния, лечить им, направляя поток на больной орган, общаться телепатически с человеком, находящимся в сотне и тысячах миль от Вас; Вам это кажется непонятным только по той причине, что флюид передается только посредством чувства. Без чувства Вы никогда не постигните этой теории. Я верю, что флюид способен даже поднять мертвого из могилы, то есть, вернуть дух в его бренную оболочку, но только посредством чрезвычайного сильного чувства, возможно даже страсти, что сильнее законов физики. Или могучий дух может забрать весь флюид из другого, живого организма, дабы вернуться в тело и наполнить его магнетизмом, необходимым для жизни...
Из Адского кабаре мы вышли вместе, я держал ее под руку и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, опьянённый любовью и страстью. Ничто, ни жуткая атмосфера подземелья, где я ее впервые увидел, ни гротескный ужас адского кабаре, ни замогильные разговоры - ничто не могло умалить моего счастья. Скорее, это все придавало толику горечи нашей любви, делая ее лучше, как оттенок горечи может улучшить вкус и аромат благородного чая. Наша любовь была чистой, непорочной, прекрасной. Она любила меня всем своим чувствительным сердцем, а я готов был сложить к ее ногам весь мир. Я сделал ей предложение в начале осени, и она согласилась. В Англию мы выехали уже вместе, и ее чемодан был подписан как "Маргарита Нортгемптон".
Я привез ее в свое родовое имение на севере Англии, угрюмое, холодное и серое, совсем неподходящее для молодой невесты. Первые сладостные месяцы нашей совместной жизни были раем, состояние блаженства нарушали только дикие, полные боли крики, которые издавала Марго во сне: населенный сотнями призраков, мой дом, его темное прошлое сводили ее с ума.
Она стала очень нервной, тонкие пальцы нервически дергались от каждого шороха. В одном из истерических припадков, случавшихся с ней все чаще, она разбила так любимую ею спиритическую доску вдребезги, проклиная свой дар, а я сидел рядом и ничем не мог ей помочь, не мог спасти от хора сотен голосов, разрывавших голову Маргариты, не мог увезти из этого места, а мог только гладить ее длинные черные волосы и исхудавшие руки.
Марго достаточно быстро пристрастилась к опиуму и кокаину, которые ей щедро выписывал, будучи в твердой уверенности, что ее болезненное состояние есть ни что иное, как чрезмерная нервозность и последствия мигрени, мой врач. Я же, пребывая в совершенно подавленном состоянии, начал пить, отгородился от друзей, перестал путешествовать. Я стал чёрств и зол. Вся моя мягкость и сердечность, которые когда-то так выделяли меня, исчезли. Но что самое ужасное - я перестал отвечать на письма моего дорогого шевалье Габэна, которые сначала приходили толстыми пачками, затем, не получая ответа, они приходили все меньше, пока, наконец, не иссякли совсем.
Я часто не видел жену неделями, не заходил в крыло, служащее ей темницей и домом, я не хотел видеть, как она угасает. Мы часто ссорились, я же, день ото дня становящийся все более жестоким и безумным, однажды ударил ее по лицу, и такие эксцессы повторялись не раз, о чем я жалею до сих пор.
В тот день я сидел у камина с бокалом вина, когда ко мне ворвался слуга с ужасающей новостью: Марго умерла.
Эта новость как током прошла по моему парализованному алкоголем мозгу. Марго.
Она не могла умереть, она не позволила бы себе!
Но она была недвижна и холодна, как лед, руки были спокойно сложены на груди, а на губах играла улыбка. Похоже, что могучий дух ее, этот гигантский разум, покинул свою прекрасную оболочку, желая оставаться свободным, в том числе и от меня. Мои слуги омыли ее, обрядили в лучшее платье-то самое, в котором она была на том спиритическом сеансе в подземельях Габэна, - и ушли, оставив меня наедине с покойной. Я гладил ее чудесные волосы цвета воронова крыла и целовал холодную бледную кожу. В какой-то момент мне показалось, что под моими прикосновениями кожа Марго там, где я касался ее, теплела. Вне себя от охватившего меня волнения, я схватил карманное зеркальце и приложил его к губам моей возлюбленной. Едва заметное испарение коснулось его глади. Я схватил Марго и принялся отогревать в своих объятиях, надеясь, что вот-вот она откроет глаза. Но голова ее все так же бессильно свешивалась вниз, касаясь пола кончиками длинных волос, несмотря на то, что грудь ее начала теплеть, а на щеках появился легчайший румянец. Но под утро легкий туман на зеркале уже не появлялся, а перышко не дрогнуло, и тело Марго снова сделалось холодным, как сама смерть. Несмотря на это, я пребывал в полной уверенности, что Марго спит, что у нее наблюдается редкое медицинское явление, известное как летаргический сон. Я запретил слугам трогать тело или накрывать его чем-нибудь. Я приносил алые и белые розы к ее постели до тех пор, пока не стало ясно: Марго уже никогда не проснется. Тление не касалось ее тела: она выглядела так же, как и в первые минуты после издыхания, прекрасная и спокойная. Кожа ее дышала свежестью и молодостью, а на веках, если сильно присмотреться, едва заметно бились фиолетовые венки. Но это было лишь оптической иллюзией, игрой до предела напряженного зрения смотрящего.
Казалось, вот-вот женщина в алом встанет и заговорит с нами, раскрыв свои потрясающие глаза. Но прошло уже три месяца, и врачи не находили в этом теле признаков жизни, только удивлялись, что законы природы не властны над этой женщиной.
Среди слуг ходили слухи один другого страшнее, что Марго ночью встает и ходит с вытянутыми руками, все ищет кого-то, зовет томным голосом, а к рассвету ложится обратно на ложе.
Припоминали ее предка, Якова Брюса, и слухи о его нехорошей смерти: Он работал над приготовлением живой воды, и велел доверенному слуге себя рассечь мечом и полить живой водой. К несчастью, именно в этот момент он потребовался царю, и слуга показал прибывшему государю сросшееся и начавшее оживать и наливаться кровью тело чернокнижника. Не выдержав такого богохульства, царь велел заживо похоронить того, несмотря на то, что Яков был другом его детства. А все книги чародея и рецепт той чудесной живительной воды замуровали в Сухаревой башне. А теперь далекая внучка его раскрыла секрет жизни после смерти... Я же, как человек просвещенный и умный, над всем этим смеялся.
После пышных похорон Марго - я поместил ее в роскошную усыпальницу под стать ей самой в подземелье моего имения (правда, слуги настаивали на том, чтобы я заколотил гроб и обмотал его цепями на случай, если Марго встанет, чего я, конечно, не сделал) - я уехал в длительное путешествие в страну, которая меня привлекала очень давно - в Эстонию.
Я надеялся, что новый климат и новые знакомства отвлекут меня от тоски по моей горячо любимой жене. Но тоска не уходила. Марго являлась мне всюду: в лицах прохожих женщин, в отражении в воде и даже в силуэтах облаков - везде я видел ее кошачьи глаза и чувственный рот с искусанными до крови, нервными губами, зовущий меня.
Я возобновил переписку с многоуважаемым шевалье Габэном. Он пришел в ужас от страшной новости о кончине его любимого медиума и всей душой сочувствовал моему горю. Не было похоже, что он обижался за те три месяца моего молчания. Он посоветовал мне жениться еще раз, и я, недолго думая, последовал его совету и вскоре обручился с некой Лаурой Аадель, девушкой скромного происхождения, но неглупой и честной. В ней не было кошачьей вкрадчивости Марго, не было ее яркой красоты и кристального, почти гениального ума. Я просто счел ее походящим компаньоном, интересным собеседником и хорошим другом, чтобы скрасить долгие годы моей жалкой жизни. Ее родители охотно согласились на брак, узнав о размерах моего состояния, и отдали свою белокурую красавицу-дочь с глазами раненой лани безо всяких сожалений. Я их понимал: они хотели хорошей жизни для нее, и надеялись, что я буду хорошим и верным мужем. Она любила меня, кажется, вполне искренне. Но мое сердце принадлежало погребенной Марго. Я тосковал о ней, день ото дня сильнее, и присутствие в мой жизни другой женщины тяготило меня.
Я безо всякого удовольствия привез новоиспеченную леди Нортгемптон домой. Она нашла новое жилище, в отличие от Марго, "чудесным и таинственным местом", и я лишь тихо и с издевкой рассмеялся за красным крепким вином. Когда же я собрался препроводить Лауру в супружескую спальню, ту самую, которую я делил со своей femme fatale, меня остановил мой дворецкий Линфорд и сказал, что в ночь, когда я связал себя священным супружеским обетом, из подземелья все слышали дикий, полный ненависти и боли крик. От его слов (а я знал, что мистер Линфорд человек не суеверный и верит лишь фактам, за что я его особенно ценил), у меня мороз прошел по коже, но я не подал вида и, пожелав старому Линфорду доброй ночи, отправился в постель.
Лаура уже спала, стыдливо прикрыв свои юные прелести шелковым одеялом, а я читал при свете свечи один из оставленных мне Марго трактатов по месмеризму, написанных ею самой лично. На самом деле слова, складывающиеся в полные мистического смысла фразы, напоминали мне о давно ушедшей возлюбленной жене, и я понимал это. Я не обманывался.
Внимание мое привлек большой серый мотылек с кровавой каймой на нижних крыльях, мечущийся у свечи. Я наблюдал за ним, пока он, опалив себе крылья, потушил свечу и упал на пол с легким, почти неслышным звуком. Я устремил взор свой на страницу, и в глаза мне бросилась фраза, которую сказала мне Марго в том адском кабаре:
"...Я полагаю, и небезосновательно, что флюид способен даже поднять мертвого из могилы, то есть, вернуть дух в его бренную оболочку, но только посредством чрезвычайного сильного чувства, возможно даже страсти, что сильнее законов физики. Или могучий дух может забрать весь флюид из другого, живого организма, дабы вернуться в тело и наполнить его магнетизмом, необходимым для жизни..."
И я страстно возжелал увидеть ее, Марго. Живой и дышащей, любящей меня и пылающей страстью ко всему, во что она верила. И легкий холод пробежал по моим венам!
Тут же рядом лежащая моя жена начала задыхаться. Я поспешно зажег свечу. Слуги были слишком далеко, в другом конце дома, чтобы звать их на помощь. Но между тем леди Лаура бледнела и синела, тянула ко мне изломанные, теряющие цвет пальцы с синюшными, трупного цвета ногтями, задыхаясь в агонии, жизнь стремительно уходила из нее, а серые глаза становились бессмысленными, мертвыми. Я пытался помочь ей, но тщетно, слезы ужаса застлали мне глаза. В последнюю секунду она выгнулась, страшно выпучила глаза и вскричала в исступлении одно-единственное слово:
-Марго!
И умерла.
Я замер. Одержимый неподдельным ужасом, я просидел возле покойницы несколько минут, а, быть может, часов, потом все же заставил себя встать и пройти в крыло для слуг, чтобы сообщить им о трагедии и попросить позаботиться о теле. Сам же я взял свечу и на неверных ногах спустился в тёмное подземелье, туда, куда я своими руками положил нетленное тело любимой жены. Гроб был открыт, а богато вышитый саван-откинут. Марго не было в гробу.
Волосы на моей голове зашевелились от ужаса. Я метался по мраморной усыпальнице как безумный, делая предположения касательно тела одного другого страшнее, как вдруг я услышал за спиной тихий и хриплый смех. Я застыл на месте, не смея обернуться. Смех продолжился, он стал громче, в нем смешались боль и злая насмешка. Тонкая изящная рука, бледная до серости, с прекрасной формы, острыми ногтями, легла мне на плечо, и я обернулся.
Передо мной стояла высокая, несколько выше меня, женская фигура, знакомая до дрожи, до боли в груди, и облачённая в алое шелковое платье. Волосы её, длиннейшие, до самого пола, волосы цвета воронова крыла закрывали лицо той, кого я любил больше жизни. Она медленно откинула их. Прекрасное, чистое, печальное, но дышащее жизнью лицо с горящими глазами цвета изумруда открылось моему взору. Она молчала.
Я упал перед женщиной в алом на колени и принялся целовать босые ноги её.