Он убил ее. И это не было продолжением длинного ночного кошмара, одолевавшего меня под утро, как я надеялся, только услышав ее крики. Я вскочил, в растерянности, в чем был, схватил с комода тяжелую трость и поспешил в спальню. Сердце мое бешено колотилось, как стучат об мостовую копыта упряжки мехоконей, несущейся по узким улочкам Сити.
Я потерял связь с реальностью и так до конца и не пришел в себя, не в силах скинуть мутную мразь похмелья, которая не вся еще вышла с кислым потом, не вся впиталась в биоткань подушек. Я ворвался в комнату, с силой толкнув дверь. Он был еще там, а Наталья уже была мертва.
Признаю, увидав его, я обомлел от страха, застыл, сжимая в руках свое импровизированное оружие, на пороге, а он стоял и смотрел на меня, упивался моей растерянностью. Он выглядел как демон Аида, я видел его именно таким сквозь полумрак тающей ночи и марево моего воспаленного воображения. Ветер, ворвавшийся в открытое окно, носил по комнате бумаги и лоскуты наноткани, ее рукоделие. Моему разъеденному алкоголем мозгу убийца моей жены казался тенью, отодвинув занавеску, он стоял в свете намечающегося утра, в черных плаще и цилиндре, так, что я не мог видеть его лица.
Но мое оцепенение прошло мгновенно, как только я увидел жену, ее кровь и ее мертвые глаза. Простыни и подушки пропитались кровью. Наталья, моя любовь, моя единственная и главная подруга жизни, лежала в кровати, разметав волосы, в груди ее торчал стилет. И я обезумел: закричал, словно не человек, будто дикий, неразумный гиноморф, я заорал во все горло и бросился в бой. Но убийца лишь посмеялся надо мной. Он легко увернулся от моей трости и, взмахнув плащом, как крыльями, выпрыгнул в открытое окно, сопровождаемый звоном выбитого стекла.
Я выглянул на улицу. Черная фигура убийцы стремительно удалялась от моего дома в сторону Мостов. Его бег был слишком быстр, возможно, его ноги были усовершенствованы, что мне, отнюдь не богатому поэту, было недоступно. Мне никогда бы не догнать его. И я не стал гнаться.
Вместо этого я повернулся к Наталье, моей мертвой Наташеньке, и вдруг почувствовал, что потерял все. Все, чем дышал долгие годы, что поддерживало во мне огонь и желание жить вообще. Я видел ее мертвой, но все еще любил ее, даже такой, с застывшим, стеклянным взглядом, неестественно вывернутой шеей, и мной вдруг даже завладело жуткое, греховное, грязное желание немедленно подойти к ней, страстно поцеловать в мертвые губы и тут же любить ее, снова и снова совокупиться с ее телом, пока оно еще не остыло.
У меня задрожали руки, я выронил трость, ощутив презрение к себе за эти возникшие в моей голове картины. Обессиленный, я упал на колени, уронил в ладони лицо, и зарыдал, ненавидя себя, а за окнами, вокруг меня и мертвого тела жены, как ни в чем не бывало, шуршал и скрипел, гудел, голосил и, просыпаясь, заводил моторы и запускал свои механизмы, гигантский, вездесущий, циничный и безразличный, холодный серый Сити.
И я подумал: а ведь несмотря ни на что, я буду благодарен человеку в черном. Благодарен ему за то, что он убил мою жену. Я, конечно, буду отрицать это, буду лгать сам себе, буду бояться этих мыслей, но никогда и ни за что на свете я не откажусь об этом написать. И я вынужден буду, через силу, через не могу, падая на колени и каясь в грехе, о котором ни слова в священных книгах, вынужден буду наедине с собой сказать грязному убийце спасибо.
Благодарю за то, что покалечил мне душу.
Что ранил меня глубже, чем меня возможно было ранить.
За то, что оставил шрам на моем сердце.
Ведь именно так рождаются лучшие стихи.
2. Анна
Однажды играли в карты у федерального гвардейца Нарумова. Было пять утра, когда мы все ж сели ужинать.
- Ну как, Сурин? - спросил хозяин квартиры. По обыкновению своему он ежечасно проводил осмотр и смазку металлического протеза на месте отсутствующей руки. Протез был русского производства и, надо сказать, весьма неприятно щелкал и поскрипывал, но никто не сказал ни слова Нарумову, прославившемуся за время службы несколькими хладнокровными убийствами нарушивших устав офицеров. Говорят, когда он поймал сразу двоих, то отрезал им руки и ноги, приказал хирургам приделать каждому конечности другого, и в таком виде заставил их драться друг с другом.
- Проиграл, по обыкновению, - ответил Сурин. - Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а все проигрываюсь!
- И ты ни разу не соблазнился? Ни разу не поставил на руте? Твердость твоя для меня удивительна.
- Давайте спросим у Пушкина, - сказал один из гостей, указывая пальцем, покрытым змеиной чешуей, на меня. - Он выигрывает постоянно! Давайте спросим, как это он делает.
Чертов гиноморф, напяливший темно-синий фрак на свою зеленую змеиную кожу (противнейшее сочетание), по всему, не желал от меня отстать. Я очнулся от тяготных раздумий, пригладил бакенбарды и, словно бы смущенно, глядя в потолок, ответил:
- Я лишь играю так, как мне нашептывает небо.
Все тихо охнули. Между тем, это был заготовленный на все случаи жизни ответ, и я, признаться, часто последнее время им пользуюсь, ведь популярность моя еще растет, и от назойливости поклонников мне нужно иметь хоть какое-то оружие.
Нарумов закончил смазку и одним движением пальца стасовал колоду голокарт, неодобрительно глядя на наши прения. Молодой человек со змеиной кожей не унимался:
- О, мсье Пушкин, вы и с небом вступили в интимную связь?
Ах, он изволит острить... Я, кажется, вспомнил этого морфа: он француз, обычный светский шалопай, о его сексуальных предпочтениях ходят противоречивые слухи. Имя его, если не изменяет память... Дантес, да, совершенно точно, барон Геккерн. Неприятный, невоспитанный и навязчивый тип.
- А мне говорили, - сказал я, - что это именно вы мастер вступать в интимные связи с объектами неясного пола...
- Господа! - Прервал нас Нарумов. - Я думаю, пора прекратить эту глупую ссору и продолжить игру. Приглашаю всех за игровой стол! У нас еще много французского алкоголя и английских стимуляторов и полно травы с Северного Кавказа, которую привез из ссылки, кстати, не кто иной, как Пушкин!
Нарумов лукаво подмигнул мне, кто-то одобрительно похлопал меня по плечу.
- Ведь бывает, однако, польза и от царской немилости! - выкрикнул этот кто-то.
Я не пошел играть, отказался под каким-то нелепым выдуманным предлогом, что-то буркнул себе под нос и прошел в гостиную, где дамы смотрели на огромном экране новости Федерации. Я невольно поморщился: официальные новости, официальное вранье, гнусь, вычищенная, к тому же, царской цензурой.
Несмотря на это, я присел у барной стойки и стал наблюдать большей частью не за экраном, а за собравшимися здесь молодыми особами. Я выпил немного теплого японского саке, подумав, заказал у робота-бармена еще и рюмку испанского красного вина, попросив разбавить в нем немного кокаина, и, ко всему прочему, принял какой-то новомодный стимулятор из Нового Света. Свою трезвость я всегда проверял посредством большой хрустальной люстры: если я могу различить в сияющем пятне отдельные свечи, следовательно, я еще могу себе кое-что позволить. В гостиной у Нарумова люстры не было, вместо нее здесь были литые чугунные канделябры с живыми "светлячками" вместо свеч. По ним я с некоторой погрешностью определил, что мое состояние почти идеально, чтобы сейчас идти знакомиться с дамами.
Но в этот день судьба распорядилась так, что одно милое создание само нашло меня, усталого, несчастливого поэта, в этом мрачном, порочном месте.
- Оу, постойте... - сказал голос у меня под ухом так неожиданно, что я вздрогнул.- Вы ведь... Пушкин?
- Да, именно так, сударыня,- ответил я, не оборачиваясь. - Я. Пушкин.
- Честно говоря, не читала ничего из вашего, но вы так часто мелькаете по телевизору, что я решила все же подойти.
Она так мило тараторила, ее прелестный чистый голос словно плавал по волнам прохладного сияющего на солнце моря, всплескивая и бросаясь брызгами. Я обернулся к ней и замер, увидав чудо. Так и замер, со стаканом гнусного испанского в руке.
- Я встречала в свете много небезызвестных личностей, но все это глупые занудные франты, вы единственный кажетесь мне милым, как хорошо, что я наконец поймала вас одного, - выпалила она и улыбнулась. - Я... - она вдруг смутилась, испуганная, наверное, моим невежливым тупым молчанием. - Я вас не читала... Но я уверена, что вы большой талант...
Ее большие глаза блестели, а мушка на прелестной щеке медленно меняла цвета.
- Что вы, - сказал я непроизвольно, - я лишь записываю то, что мне нашептывает небо.
- Ой, вы такой... такой романтичный... Словно сошли со страниц французского романа. - Она шумно выдохнула и протянула руку. - Анна.
Я поцеловал ее тонкие пальцы и представился:
- Саша. Саша Пушкин.
Анна сдержанно хихикнула, и это было похоже на то, как если бы хрустальные бокалы, один за одним, разбиваясь в дребезги, падали на ответственные за высокие ноты клавиши рояля.
Затем ее лицо приняло комично-серьезное выражение, и, едва сдерживая улыбку, она попросила меня об одолжении оставить ей автограф, прямо на теле.
- Вот здесь, - сказала Анна, залившись краской, расстегивая пуговички.
Ну, для меня-то это было дело привычное, и я без тени смущения расписался нанофломастером на ее левой груди. Прекрасной, молочно-белой упругой груди с кружащим голову нежно-розовым затвердевшим соском.
Похоже, Аннушка совсем не против поразвлечься со мной. В ее глазах это желание читается, словно в открытой книге. Я снова город собой, ведь это так необычно - до сих пор я не могу понять, сколько бы теорий не выстраивал, отчего меня, кудрявую обезьяну со скверным характером, так любят женщины. Ладно вот эта Анна, ей нужен не я, а образ, созданный слухами обо мне и статьями в газетах и в Сети, ее влечет аура моей популярности, но ведь и до того, как ко мне пришла слава, я не обижен был вниманием противоположного пола. Талант, прости Господи, видимо, это талант. Дар. И я всегда в глубине души это знал.
О да, я люблю эту славу, хоть и не положено моралью ее любить, люблю свою популярность, и те моменты, когда мои стихи выходят в свет и все эти высоколобые франты шепчутся и обсуждают... Ах, вы еще не читали нового Пушкина, он, как всегда, ге-ни-ален - о, я уже не могу жить без мгновений моего триумфа. Ведь я не сказать чтобы красив - геноматериал чернокожего деда сказался на моем лице - и ростом невелик, зато у меня есть нечто неоспоримое. Талант, у меня есть талант. Хирурги могут переделать твое тело, твое лицо - что я и собираюсь купить, только подкоплю денег - но это нечто, что есть у меня, еще не научились выращивать искусственно, и мне хочется верить, что не научатся никогда. Уж что никак нельзя доверять вульгарным ученым, так это, мать ее, Литературу.
3. Чудное мгновенье
Я поднялся с постели, поискал домашний халат, но, не найдя его нигде в комнате, я прошел в кабинет и сел за стол в чем мать родила. Халат, наверное, прачка стянула.
На столе были толстый французский роман, открытый на середине и ноутбук, на который я пролил за свою жизнь столько отличного армянского коньяку, что тот просто обязан теперь работать как швейцарские часы. Я кинул том на диванчик и включил компьютер.
Меня вдруг снова начало вставлять: показалось, что на клавишах налипла грязь, присмотревшись, я понял, что это знаки препинания. Я потряс головой. Я схожу с ума. Только что пытался смахнуть с клавиши запятую, словно шкурку семечки. Схожу с ума, я, Пушкин. Солнце Пушкин.
Я справедливо решил успокоить расшатанные нервы, не поддаваться очередному приступу сплина и написать наконец что-нибудь легкое и влюбленное.
Я помню чудное мгновенье...
Анна вошла в кабинет, одетая в не без удивления узнанный мною мой домашний халат, и, узрев меня в том виде, в каком я находился, прелестно рассмеялась и захлопала в ладоши. Кроме халата на ней ничего больше не было. Я безучастно посмотрел на нее и снова уткнулся в экран ноутбука. "Чудное мгновенье" было почти закончено, лишь последняя строфа мне не давалась, кажется, уже сотню раз я стирал ее начинал писать заново. Знаете, бывает такое состояние, когда стихи пишутся сами, буквально текут на страницу и держать все это в себе становится просто невмоготу, приходит это ощущение вдохновения, когда кажется, что муза вцепилась в твои бакенбарды и тянет, тянет за них к столу, за работу. Так вот: это состояние меня только что покинуло, муза предала, бросила меня на самой последней строфе. Я уверен, что эти строки тут необходимы, но слова никак не хотят выстраиваться нужным образом, разбежались, будто стадо глупых геномодифицированных овец.
- Ах, Саша, ты такой оригинал!
Я что-то невнятно промычал в ответ, махнув рукою.
Анна, сжимая в руках кружку черного кофе, присев на подлокотник дивана, закинув ногу на ногу, отхлебнула и принялась наблюдать за мной.
Я застучал по клавишам. Мне показалось, муза шепнула мне в ухо что-то стоящее. Анна постукивала длинными блестящими ногтями по фарфоровой кружке, и это был единственный звук, нарушавший безмолвие прохладного осеннего утра. Шумозащитные окна надежно блокируют шорох пролетающих мимо моей квартиры тысяч машин, а вместе с ним и рычание, мычание, сопение и жужжание сотен модифицированных, зачастую мало чем напоминающих человека прохожих, шатающихся по улицам безумного пресыщенного гигантского мрачного Сити.
Наконец стихотворение было готово.
Я еще раз перечитал его и удовлетворенно откинулся на спинку стула, в очередной раз ощутив себя Гением.
- Аннушка, я гений.
- Саша, но это давно все знают.
- Сегодня я превзошел себя, - сказал я, вскакивая из-за стола. - О да.
Я обхватил Анну за талию, притянул к себе и принялся в шутливом танце кружить ее по комнате, декламируя: "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты...". Она вдруг отстранилась, бухнулась за мой стол и, вглядевшись в экран, подхватила:
- Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты... Какое чудо. Ой, Саша, скажи, что ты посвятишь их мне.
- Аня...
- Ты ведь сочинил их после нашей ночи? Это и мои стихи тоже. Знаешь, - ее глаза озорно заблестели, - подари их мне. Ты ведь нечасто делаешь своим женщинам такие подарки?
Я задумался, глядя на нее. У нее стройные ноги, гладкая белая кожа и глаза - большие и яркие, ее улыбка так мила, но стоит ли посвящать ей одно из моих лучших стихотворений? Дарить его ей? Она прекрасна, как прекрасны бывают цветы в капельках холодной росы. Стоит ли дарить стихи цветам? У цветов нет мозгов и нет души. Зачем им стихи? Они не поймут их.
- Аня, я должен подумать, - сказал я.
- О чем ты можешь думать, Саша?!- воскликнула она. - Конечно же, ты посвятишь его одной из своих шлюх! Я не заслуживаю этого, даже этого?
- Анна, ради Бога...
- Знаешь, Саша, - она наморщила очаровательный носик, - ты меня больше не интересуешь.
Она ждала моего ответа, но я промолчал.
- Мне не нужен, - сказала она, - человек, который любит только себя, ну, может быть, еще свою сестру и няню.
С этими словами она с силой захлопнула крышку ноутбука, так, словно это было пианино, и направилась вон из комнаты. Уже дверях она вдруг остановилась и, не оборачиваясь, тихо добавила:
- Ведь все было не так, Саша, не так. Ты ведь помнишь, что так не должно быть?
4. Морж
Оставив в гардеробной трость, плащ, цилиндр и перчатки, я вошел в залу. Здесь все словно тонуло в свете тысяч свечей и блеске нарядов и лакированной мебели. Гости все еще прибывали, но и уже было многолюдно - столичные художники, писатели, поэты, дизайнеры, политики, дельцы и какие-то неясные личности, обычная публика на приемах известного мецената К-ского. Тут и там мелькали рога и вибриссы, паучьи лапки и щупальца, хитин, металл, крокодилья кожа, чешуя, некоторые гости были чрезвычайно высокого роста, другие были почти карлики, весь этот безумный хаос всегда вызывал у меня иногда смех, иногда горькие мысли о том, куда же заведет нас увлечение модификациями тела своего и своих будущих детей. Увы, наш век - это век пресыщения и увлечения формой в ущерб содержанию, и души наши все чаще тем беднее, чем дороже внешняя оболочка с клыками и крыльями.
За электронным инструментом, замаскированном под рояль, восседал сам граф, играл, а может, только делал вид, что играет, а инструмент справлялся сам. Баронесса Н., сложив за спиной кожистые крылья, пела под его тягучий аккомпанемент романс - о боже! - на мои стихи. В ногах ее калачиком свернулось нечто вроде смеси человека и енота.
Со мной поздоровался какой-то усатый приземистый господин в котелке (странно, что он не снял его при входе) и с серой, тюленьей кожей. Я поприветствовал его кивком и поинтересовался, откуда он меня знает и вообще, знакомы ли мы лично.
- Ну, вас-то, господин Пушкин, грех не знать, - ответил он и подмигнул круглым желтым глазом. - Ваша слава-то впереди вас ходит. Выдающийся поэт, солнце русской поэзии, лично царь, как я слыхивал, - он вдруг перешел на заговорщицкий шепот, - служит при вас цензором.
- Полноте. Не стоит об этом, господин...
- Морж, - совершенно серьезно сообщил он, и, видя мое легкое замешательство, повторил: - Морж.
- Хорошо. Морж. А по отчеству, сударь, вас как величать?
- Никак. Морж. Морж и все.
Забавный господин в котелке начинал мне нравиться.
По хорошо освещенному залу кружились в замысловатых танцах изуродованные по последней моде морфингом пары, шуршали дорогие платья, кавалеры, черные, как вороны, в модных самоочищающихся фраках, шептали что-то сладкое в ухо дамам с идеальными лицами, слепленными хирургами и оттого похожими на лица кукол. А дамы, кокетливо моргая огромными глазами манга, облизывали идеальные губы и улыбались, но лишь иногда им почти удавалось изобразить немного искренности. Пахло цветами, редкими винами и легким, стильным осенним безумием.
Мы шли с господином Моржом, ступая по начищенному до зеркального блеска полу, к выходу, и, хотя я формально и был всегда частью всего этого светского мира, великолепного настолько же, насколько и гнилого, я поймал себя на ощущении, что я здесь чужой. Мне намного ближе был этот странный усач в котелке и не терпелось узнать, что за тайну он для меня приготовил, что хотел сообщить мне в разговоре tete-а-tete.
Мы вышли на веранду: здесь было прохладно и более-менее тихо, можно было отойти в уголок и наслаждаться видом на блестевшее в сумерках озеро, большой красноватой луной и россыпью звезд. Звезды - имитация, иллюзия, дача накрыта куполом голографического поля, и созвездия, находясь в услужении ее владельца, выстраиваются в калейдоскопические узоры.
- Знаете ли вы, господин Пушкин, - произнес Морж несколько отрешенно, задрав голову к звездному небу, - как одна иностранка мне изъясняла строгость Петербургских нравов?
Я только рассеянно пожал плечами.
- Итак, благодаря влиянию климата, - продолжал Морж, - Петербург есть обетованная земля красоты, любезности и беспорочности, вот.
Я заулыбался:
- Красота дело вкуса, но нечего говорить о нашей любезности. Она не в моде - никто о ней и не думает. Женщины боятся прослыть кокетками, мужчины уронить свое достоинство. Все стараются быть ничтожными со вкусом и приличием.
- Увы, - кивнул Морж, - вы, пожалуй, правы. Многие уважаемые люди шокируют своей распущенностью. Вот, к примеру, француз этот, Дантес, вы знаете его?
- Конечно, как не знать. Мы давно с ним в ссоре, не раз отпускали в адрес друг друга остроты, дело едва не дошло до дуэли. Мой заклятый враг этот Дантес.
Морж глубоко вздохнул и пригладил длинный ус сложенными в щепотку пальцами.
- Возможно, - сказал он, - этот Дантес причинил вам вред намного ужаснее, чем вы предполагаете, господин Пушкин...
- О чем вы?
Морж снова вздохнул и я почувствовал, что сердце забилось быстрее и словно бы хочет выпрыгнуть из груди.
- О вашей жене, господин поэт.
О вашей жене, господин поэт.
О вашей жене, господин поэт.
Вашей жене, господин поэт.
Вашей жене.
Вашей. Жене...
...Я плохо помню дальнейшее, точнее сказать, не помню почти ничего, все расплылось перед глазами, меня затошнило, сердце будто остановилось, Морж, суетясь, испугавшись, должно быть, моей бледности, бесконечно что-то говорил, говорил, что сочувствует, что он не мог держать более всего в себе этой страшной правды, что многие в свете уже знают, но молчат, и он один не выдержал, не мог больше смотреть, как мы здороваемся с Дантесом, как сидим с ним за одним столом, опять говорил, что сочувствует моей беде, что ему безмерно жаль Наталью, что Дантес премерзкий тип, что он жесток, что он убивал и ранее, что в ногти его ухоженные встроены лезвия, что не хочет дуэли между нами, но все же...
5. Дуэль
Промозглая осень, злая, депрессивная, но яркая в своем изощренном безумии, словно гениальный художник, глубоко больной алкоголизмом, эта осень забросала окрестности кладбища коричневыми листьями, пустила несколько плыть по реке, как бумажные кораблики, и смог, тяжело зависнувший над городом, стал свинцового цвета. Покосившиеся серые каменные кресты были похожи на бредущих между голыми кустами уродливых карликов.
В десять часов все собрались на месте. Моим секундантом согласился стать Морж, в неизменном котелке, с озабоченным лицом, он стоял на ковре сырых листьев и держал в руке чемоданчик из красного дерева, отделанный черным бархатом. Я был в белой сорочке, черной жилетке, плаще и цилиндре.
Я улыбался. Без дураков, могу поклясться на кресте - мне не было страшно. Я пошел на дуэль с легким сердцем. Если я выживу - напишу что-нибудь гениальное, если погибну - кто-нибудь напишет обо мне что-нибудь гениальное. В любом случае Литература остается в выигрыше. А ранняя смерть будет мне к лицу, погибшие молодыми гении дольше живут в памяти народа, и я был бы не против, в общем-то.
Дантес стоял напротив меня, и лицо его было каменным, волосы растрепаны, возможно, он провел ночь без сна. За два дня до дуэли я уже знал, что Анна будет секундантом этого змеекожего ублюдка, но все равно я не смог удержаться от омерзения, глядя, как она держит на вытянутых руках его ящик для пистолетов. Ее белое платье снизу выпачкалось в сыром кладбищенском черноземе. Я сплюнул в их сторону и, сорвав с себя плащ и цилиндр, кинул их на землю. Прохладный юркий ветер покатил мою шляпу по тропинке в сторону кладбища, и через пару мгновений она исчезла в тумане, словно упорхнувшая птица. Дантес нервно попытался улыбнуться, но у него вышла лишь уродливая, нечеловеческая гримаса.
Морж вздохнул и открыл ящик. Я взял пистолет в руку, он привычной тяжестью лег в ладонь, черный ствол матово и зло поблескивал, еще секунда и я полностью ощутил кусочек смерти, который держал, и слился с ним.
Мы сошлись с Дантесом в середине поляны и посмотрели в глаза друг другу. Вот он, убийца моей жены, убийца моей Натальи, нас разделяет лишь сантиметр осеннего мерзлого воздуха, и я могу схватить его за грудки и трясти, трясти, трясти, пока все кости не вытряхнутся из этого мерзкого чудовища. Его глаза были желтого цвета, будто такие же змеиные, как его кожа, он посмотрел на меня и сказал:
- Ты, Пушкин, наверное, хочешь знать, зачем я ее убил?
Меня трясло. Я не в силах был ответить, только сжимал со всех сил левый кулак.
- Так хочешь знать или нет?
- По всей видимости, - наконец выдавил я, - ты жаждешь рассказать мне.
- Наверное, так будет лучше.
- Так, и...
- Я убил ее, потому что таково мое предназначение, - сказал он. - Мне неспроста дали такое имя. Все мы актеры, и мы должны доиграть пьесу до конца. А фабула ее давно известна.
- Я тебя не понимаю.
- Опомнись, Пушкин! Ты же не первый Пушкин-поэт на земле! Надеюсь ты не забыл свое происхождение, ты же клон, ты помнишь это?
- Я... помню.
- Твоя слава обезоружила твой разум, Пушкин, ты, безусловно, гениален, но ты только клон того Пушкина, что жил за тысячу лет до тебя. С тех пор как пришла эта мода на старину, на те древние века, нас много воскресили - тебя, меня, даже Анну. Но ты, наверное, забыл, кто ты?
- Я помню, - выдохнул я устало. Мышцы мои расслабились, я почувствовал себя побежденным и униженным. Все, что говорил Дантес, было правдой, но никогда я еще не осознавал это так ясно, никогда не задумывался о том, кто я.
- Ты клон, Пушкин, - продолжил Дантес, - я клон, Анна - клон. Он, - Дантес кивнул на Моржа, тот вздрогнул, - тоже неизвестно кто. Настоящих людей почти не осталось.
Я попытался представить себя со стороны и увидел безрадостную картину: гениальный поэт и отличный стрелок стоит, опустив руки, перед этим светским шалопаем, выслушивает ничего не значащие бредни и будто бы забыл, зачем сюда явился. Да, клон. Да, и что же.
- Это не помешает мне убить тебя, - сказал я.
- Перестань, Пушкин, - Дантес взмахнул рукой в белой перчатке, - ведь это я должен убить тебя. Я, другой я, когда-то уже убил другого тебя. Я же сказал - сюжет нашей пьесы задан наперед.
- Это вранье. Ты просто завидуешь. Ты завидовал моему таланту, моей популярности, завидовал, что у меня красавица-жена. А этот бред ты придумал в оправдание. Сударь, ты бредишь.
- Вовсе нет. В чем смысл жизни, Пушкин? В чем смысл нашей жизни, поэт? Жизни клонов? Моя теория в том, что мы должны повторить историю, нас породившую. Время идет по кругу, Пушкин. Ты должен был вызвать меня на дуэль, и я этого добился. Я позволил себе добавить щепотку драматизма в наш коктейль. Если ты помнишь, мой прообраз никого не убивал. Кроме тебя.
Он снова улыбнулся.
- Довольно! - воскликнул я. - Давай же стреляться!
Стрелять первым выпало моему противнику. Дантес, паясничая, поклонился и, скинув перчатки, взял пистолет. Мы стали расходиться. Морж громко считал: один, два, три... так до одиннадцати.
Я повернулся к противнику. Дантес поднял оружие. Неожиданно его кожа стала менять оттенок, принялась темнеть, я заметил, как его рука, сжимающая пистолет, увеличивается в толщине, наливается мускулами. Чертов морф применяет свои штучки.
Он выстрелил. Вспышка - и вспорхнула из кустов испуганная воробьиная стая.
Я почувствовал, как пуля ударила в низ живота, показалось, что внутренности мои взорвались и одновременно с этим в голове выстрелил фонтан боли и ослепил меня.
Открыв глаза, я обнаружил, что, оказывается, я упал и лежу на траве, весь мокрый от росы, и безуспешно зажимаю пах рукой.
- Кровь так и хлещет, - кажется, сказал Морж, склонившись надо мной, но, может быть, он сказал что-то другое.
Также мне привиделось, что Дантес смеется и, даже если это было и не так, то это придало мне сил. Отчаянным усилием воли и тела я поднялся с земли и, встав на ноги, поднял оружие. Дантес стоял там же, где и ранее, спокойно наблюдал за мной.
Я прицелился. Боль пульсировала и. казалось, разрывала мое тело на части, но я приказал себе забыть о боли. Я выстрелил. Дантес рефлекторно вскинул руку, защищаясь, и пуля оторвала ему конечность, разворотила грудь, он упал. Я перевел ствол немного правее, поймав в прицел Анну. Она только успела вскинуть брови, то ли в ужасе, то ли в удивлении, пуля сшибла ее с ног.
Все перед глазами поплыло. Кровь стекала мне в брюки, и ботинки уже наполнились ею до краев.
Мне показалось, что Дантес зашевелился. Оказалось, в пистолете больше не осталось зарядов. Я двинулся к противнику. Через несколько шагов я не выдержал и упал, и тогда уже пополз на четвереньках. Когда я наконец добрался до поверженного Дантеса, то обнаружил, что он действительно жив.
Тогда мое лицо исказила злорадная ухмылка, нет, подумал я, история больше не повторится, и не надейся на это, барон Геккерн. Я стал бить его рукояткой пистолета и бил, продолжал бить, пока его лицо не превратилось в месиво.