Медведевич К.П. : другие произведения.

Кладезь бездны

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.13*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это - черновик!

    Часть текста убрана в связи с заключением договора с издательством.

    Так бывает, что ужасы из страшных рассказов оказываются сущим пустяком по сравнению с обыденностью военного похода. Армия халифа аль-Мамуна воюет со странной сектой карматов, последователи которой проповедуют равенство, братство и скорый рай на земле. Воинов стращали нечистью и нелюдью, но все оказалось гораздо хуже: люди сталкиваются с превосходящими в числе армиями противника, трусостью военачальников, предательством братьев по оружию, голодом и... местными жителями, для которых слова "быть человеком" давно означают что-то другое. Поэтому, встретив наконец нечисть, многие вздохнут с облегчением: убивая чудовище, можно не искать оправданий. Но гражданская война - это всегда война между людьми, и в конечном счете неизбежен вопрос: все ли она спишет? И кому придется платить по счетам?

    Роман вышел в отредактированной версии 04.10.2014 в издательстве "АСТ" (редакция "Астрель-СПб"), купить можно здесь: ОЗОН.ру, здесь: Лабиринт и здесь: read.ru.


Автор выражает признательность

историку М.В.Нечитайлову

за консультации и неоценимую помощь

в работе над книгой

  

Золотая богиня аль-Лат

Книга вторая

Кладезь бездны

-1-

Звезда погибели

  

храм Ве Ниэн,

Айютайа

   Две высоко горевшие свечи освещали золотое лицо статуи.
   Богиня улыбалась - устало, чуть прикрыв глаза.
   Впрочем, очерк сомкнутых полных губ виделся всякий раз по-разному. Усталым. Печальным. Горько упрекающим. Скорбным.
   Милосердная смотрела на молящихся с высоты шести локтей пьедестала, чуть откинув назад голову в остроугольной короне. Скругленная раковинкой ладонь благословляла припадавших к ее ногам. Ве Ниэн - последнее прибежище отчаявшихся. В храм приходили те, чьему горю не могли помочь ни оружие, ни деньги, ни месть, ни утешения родных и друзей. И еще те, у кого не осталось иных защитников. И те, кому некуда больше было идти, - за стеной слышался мерный грохот океана. Храм стоял над обрывом, на обрыв накатывали огромные пологие холмы ледяной воды. Такая волна встает далеко на севере и, не обращая внимания на острова, проливы, корабли и берега, катится к этому обрыву. И бьет в него - с гулкой, страшной силой, останавливающей на мгновение время. Удар сотрясает скальное основание, привычной дрожью отдает в землю под соседней деревенькой. А следом накатывает такая же льдисто-синяя, беспенная, вспухающая перед ударом волна.
   Гул, грохот, шипение пены в расселинах камня.
   Еще в храм приходили за безумной надеждой - от таких оставались колечки, ленточки, сережки, пояса и даже тяжелые многорядные ожерелья, какие носят во дворцах. Приношения развешивали на шнурках и лентах, перетягивающих основание пьедестала статуи.
   Милосердная устало улыбалась, чуть прикрыв веки: да, да, я сделаю, что смогу. Она никогда не смотрела снисходительно - но и жалостливым ее взгляд тоже не был. Ве Ниэн знала: всякая судьба в этом мире имеет корни в деяниях прошлого. Ее сестра, Ве Фуи, ткет длинное полотно, посматривает, поджав губы, на переплетения нитей - они путаные, эти нити судьбы, они бугрятся узелками, и ткань выглядит уродливой. Как деяния тех, чьи жизненные пути ложатся суровой ниткой вслед за снующим челноком богини.
   Сидевший перед чашей со священной водой монах знал о деяниях и судьбах очень много - пожалуй, слишком много, иначе с чего бы Луанг Най принял постриг в храме богини милосердия.
   По бокам от чаши стояли высокие витые свечи: белый воск горел ровно и высоко, капельки длинными наростами стекали на гирлянды из гибискусов. Розовые лепестки верхних цветов уже скукожились от горячих восковых слез.
   У самых колен монаха темнел деревянный поднос с разровненным песком. Начиная медитацию, Луанг Най медленно стер ладонью нарисованные на песке витые узоры мандалы. Над ее сложным плетением он трудился с самого утра - чертил длинной тиковой палочкой, поливал водой из чашки, увлажняя песок. Чтобы стереть символ жизни, ему потребовалось гораздо меньше времени. Разровняв рисунок, монах положил на пустой песок сложенный пополам листик.
   Волны горячего воздуха от свечей и десятка зажженных в храме ламп чуть колыхали тонкую рисовую бумагу, и она подрагивала, словно готовясь вспорхнуть.
   Настоятель Луанг Най перебирал четки и мерно читал священные тексты, не отпуская глазами сложенный листок. Крупно выписанные иероглифы едва просвечивали свозь тончайшую бумагу, но Луанг Наю не нужно было смотреть на буквы, чтобы знать, что там.
   Королевский каллиграф написал на нем ежегодно отправляемую в храм Ве Ниэн молитву об упокоении души госпожи Варачонг и ее малолетнего сына, короля Чао.
   Листок принесли сегодня вместе с обычными подношениями, которые двор сорок шесть лет подряд высылал в пятый день месяца тигра: каллиграфически переписанные священные свитки, музыкальные инструменты и мешки риса.
   Все сорок шесть лет, каждый год в пятый день тигра на двор храма привозили из дворца эти дары - и листок с именами женщины и мальчика.
   Потому что сорок шесть лет назад у ограды храма вырыли большую прямоугольную яму и расстелили ковер малинового королевского цвета. На этот ковер сначала посадили короля Чао, которому едва исполнилось пять лет. Мальчик плакал и говорил, что хочет домой, и все теребил широкую золотую королевскую перевязь на пыльном голеньком животе. Собравшиеся вокруг крестьяне и жители столицы лежали ниц, припав лицами к земле. День стоял пасмурный и ветреный, пальмы трепало под пыльным ветром, и малиновый шелк на спинах придворных дам гляделся серой грязной тряпкой. Дядя короля Чао, сидевший на галерее храма прямо в доспехе - Боромма Фан взял королевский дворец приступом буквально утром - позволил госпоже Варачонг успокоить малыша. Та протянула руку и сказала: "Не бойся, мой маленький, мама с тобой". Потом всхлипывающего мальчика накрыли алым шелком, наклонили к лежавшему перед ковром стволу дерева и отсекли голову церемониальным мечом.
   Госпожа Варачонг ступила на ковер следом. От шелкового покрывала она отказалась.
   Листик вдруг всколыхнулся особенно сильно, словно собрался улететь. В скалу под храмом снова ударил плечом океан - за тяжелой кладкой стены посвистывало и шелестело пеной и ветром.
   Прислушавшись к шелесту, Луанг Най взял с расстеленной у колен циновки жезл с длинной красной кисточкой. Встряхнул раз, другой, не прекращая распевно читать Изумрудную сутру. Листок успокоился.
   Золотые львы у стен зала сидели неподвижно, тупо раскрыв слепые выпуклые глаза.
   Настоятелю оставалось прочитать меньше трети свитка, как за дверями раздался первый стук - как всегда, глухой и вместе с тем остро впивающийся в слух. Как будто костью ударили о кость.
   Один из сидевших за спиной Луанг Ная послушников всхлипнул.
   Кости громко клацнули снова.
   Повысив голос - мерный речитатив тут же загулял по храму гулким эхом - монах поднял жезл и принялся встряхивать его в такт с распевом. Лицо Луанг Ная оставалось безмятежно-спокойным. Только костяшки пальцев, стиснувшие четки, побелели.
   Пятеро монахов и трое послушников, сидевших за его спиной, знали, что может увидеть неострожный или неосведомленный путешественник, волею злой судьбы оказавшийся у дверей храма. Они и сами видели это - иногда тени под высокими стрелками надгробий начинали шевелиться задолго до заката, задолго до того, как тяжелые створы захлопывались и задвигались изнутри засовом. И заклеивались длинными полосами бумаги, сплошь исписанными сутрами.
   На храмовом кладбище лежали многие поколения королей Айютайа, их жен, детей, родичей и родичей их родичей. В том числе и семья Луанг Ная - он не пропускал поминальные дни и часто приходил в заплетшийся мангровыми ветвями уголок кладбищенского сада. Надгробия короля Чао и его матери днем терялись среди похожих на длинноногие фонарики гранитных стел. Ближе к вечеру каменный столбик с конусовидной шляпкой навершия начинал странно темнеть и двоиться в глазах. На закате второе зрение уже видело сидящего с прямой спиной мальчика. А с наступлением темноты от столбика повыше гибкой тенью отделялась госпожа Варачонг. И принималась прогуливаться среди частокола заросших надгробий, рассеянно трогая белесой рукой навершия памятников.
   На а в ночь пятого дня месяца тигра госпожа Варачонг брала мальчика за руку и шла к дверям храма.
   Клац. Клац. Словно сторож отбивает колотушкой стражу.
   За сплошными, лишенными окон стенами храма крепчал ветер. Неведомо откуда залетевшие сквозняки затрепали, задергали крылышко лежавшего на песке листка.
   Луанг Най заговорил громче. Ветер грохнул тяжеленными створами дверей, скрипнул деревом и скобами. Тоненький треск рвущейся бумаги потерялся в гуле накатывающих волн.
   Настоятель снова повысил голос. Теперь он почти кричал - отрывисто, повелительно, выкликая имя за именем властителей небесных войск, тех, кто царствовал и упокоился на Золотой горе.
   В щелях скрипящей, словно негодная доска, двери, свистело. За вздрагивающими створами выло.
   Покрытые испариной послушники украдкой поглядывали через плечо: из девяти бумажных лент с сутрами держались две.
   Безо всякого дуновения листок медленно поднялся над песком на высоту двух ладоней. Луанг Най властно махнул в его сторону кисточкой жезла и выкрикнул имя Учителя Фо. Листок упрямо задрожал на той же высоте.
   И тут по храму прокатился тягучий долгий звон - с левой колонны обвалился и покатился по каменному полу медный гонг.
   А снаружи донесся длинный заливистый свист и злобные жадные вопли. И дробный топот копыт десятков и десятков коней.
   Листок, подрожав чуть-чуть в сладострастной злобе, медленно, удовлетворенно опустился на песок и затих там невинной бумажкой.
   Луанг Най вздохнул и отложил бесполезный жезл. Снаружи орали и звенели оружием какие-то вооруженные - люди? Сумеречник удивленно обернулся к остальным:
   - Это действительно люди, наставник, - тихо сказал подкравшийся к дверям Джин-хо.
   Его голые лопатки блестели от пота, намотанная под ними желтая ткань мокро темнела - послушника еще не отпустила дрожь пережитого ужаса. Непонятные налетчики громко орали во дворе храма, в щели между створами метался свет факелов.
   В двери ударили чем-то огромным и тяжелым, Джин-хо шарахнулся.
   Луанг Най снова посмотрел на листок. Тот не подавал признаков жизни - беленькая, сложенная пополам записка на дорогой бумаге.
   Грохнуло снова, двери угрожающе заскрипели.
   - Ну что ж вы так, тетушка, - осуждающе пробормотал монах. - Разве можно приводить на семейное кладбище такое отребье. Мало того что разбойники, так еще и люди...
   В створы явно били тараном - щель расширилась, разорванные и обвисшие ленточки сутр бессильно дрыгались с каждым мощным ударом. Джин-хо отошел к стене с выстроившимися статуями домашних божков и выжидательно поглядывал то на наставника, то на жалующуюся во все скрепы дверь. Снаружи хохотали и возбужденно орали, ржали десятки лошадей.
   - Мерзавцы, - тихо сказал Луанг Най.
   Таран ударил еще раз, и на каменный пол полетели щепы.
   До сей поры ни один разбойник или пират не осмеливался осквернить святилище Ве Ниэн - из почтения к праву убежища, которым те же разбойники или пираты охотно пользовались. Но вот люди... Людей храм видел впервые.
   Граница с айсенами - длинная полоса белого, заваленного гниющими водорослями песка вдоль высокой скальной стены - тянулась с севера на юг и оканчивалась в двух йоутах отсюда, у самой рыбацкой деревни. С севера по песку мало кто приходил - люди боялись приливов, по высокой воде море заполняло все сотни локтей от кромки до отвесных скал. Утонуть сложно, но можно, а айсены не очень-то любили воду и плавать - прямо как кошки. А тут целая толпа, верхами и вооруженная...
   Дверь вспучивалась под ударами, остро торча щепками, как переломанными костями. Брус засова гнулся, но держался.
   Луанг Най поманил восьмерых служителей и отступил к стене под высоким барельефом с небесными полководцами и высунувшими языки тиграми. Потом приложил ребро ладони ко лбу, выдохнул - и отсек от себя пространство резким ударом.
   Поэтому те, кто вышибал из прогнувшихся скоб засов и с руганью пролезал в раскуроченные двери, не увидели в храме ни души.
   Настоятель, поджав тонкие губы, щурил желтые глаза и пощипывал мочку острого уха: айсены лезли, как тараканы, скрипя, как хитином, кожей толстых кафтанов. Жадно, разевая мокрые, заросшие черным волосом рты, таращились на мерцающую внутренность освещенного золотом по золоту храма. Закидывая обмотанные тряпками головы, цокали языками и тыкали толстыми грязными пальцами в расписанный драконами потолок. Топали и гремели по полированному полу набойками пыльных сапожищ. Дергали себя за жесткие, как пакля, бороды, скалили зубы и пихались локтями, довольно погогатывая. От них пахло лошадью и застарелым потом - аромат курильниц перешибала вонь давно немытых тел.
   Но ничего не трогали - почему-то. Ни золотых львов вдоль стен - подарка короля Бороммы Фана. Ни курильниц в виде высокой, как ступенчатая башня храма, короны - тоже золотых. Только реготали, тыкали пальцами и таращились.
   Скрипя просевшими досками по камню, растащили в стороны разбитые створы - открывая пошире дверь.
   И, пощелкивая плетьми, погнали внутрь связанную длинной веревкой вереницу крестьян: женщины визжали, дергая спутанными запястьями, мужчины упирались босыми пятками, крутя за спиной вывернутыми локтями. Здоровенные, на голову выше любого айютайца люди пихали пленников, подхлестывая обнаженные спины и раздавая подзатыльники.
   Нехорошее предчувствие, одолевавшее Луанг Ная еще с влажного полудня, сгустилось в уверенность и переросло в мрачное ожидание. Он не мог понять одного: зачем? Зачем они хотят это сделать?
   Первой на колени перед статуей поставили вдову Цао - Луанг Най узнал ее по широкой выносливой спине и длинным серьгам в оттянутых ушах. Не зря он предсказал ей смерть от железа еще прошлой весной. Женщина почему-то очень боялась утонуть в приливной волне тайфуна - настоятель подарил ей несомненную уверенность в том, что она не захлебнется в соленой воде.
   Ухватив женщину за узел волос на затылке, человек отогнул ей голову так, что бедняжка захрипела, хватая ртом воздух. И глубоко взрезал выгнувшуюся под кожей гортань. Кровь запылила высоким шумным веером. Цепочки и колечки на пьедестале потекли красным.
   Крестьяне голосили и бесполезно рвались в путах. Айсены резали очередное горло, а потом складывали судорожно дергающие ногами и дрожащие в агонии тела в промокшую, торчащую босыми ступнями кучу. Жители деревни уходили один за другим, трупы наваливали третьим рядом, размотавшиеся черные волосы и тряпки подтекали красным на каменные плиты.
   Золотое лицо Милосердной безжизненно затвердело под алой моросью. Оскальзывающиеся в лужах айсены деловито хмурились, примериваясь лезвиями к шеям плачущих крестьян - подвернутые ноги сидящей богини стали темными от крови. Настала очередь молодого Вьена - еще одно вскрытое горло плеснуло упругой длинной струей на колени статуи.
   В руках айсенов еще хрипела вдова Сой - плохая судьба у этой семьи, уже в трех поколениях плохая, зря он одобрил помолвку их дочери с кузнецом из столичного предместья, злая удача может перейти к семейству Ва и погубить детей - как в зал снаружи проникло нечто, заставившее замерзнуть босые ступни Луанг Ная.
   Монахи и послушники за его спиной с шумом втянули в себя воздух. Настоятель мог бы испугаться - завесу невидимости рвут любое неосторожное движение или звук. Но не испугался.
   Он просто окоченел от ужаса.
   Луанг Най потом вспоминал, что в тот миг забыл, как дышать: в растопыренные двери влилась Сила. Светящийся шар с длинным хвостом мягкого свечения, распираемый изнутри потусторонней жутью и мощью. В белесом мерцании этой мерзости айсены один за другим теряли человеческий облик, прорастая петушиными головами и склизко блестящими клубками змей внутри грудной клетки.
   Истекающий светом гнилушки шар подплыл к безобразно наваленной груде мертвых тел. Подрожал над ней - плотоядно, как наставленный член готового к совокуплению жеребца. А потом вспыхнул, мгновенным, моментальным движением метнулся к статуе - и с чваканьем втянулся внутрь прямо в том месте, где на груди богини выгравировано было широкое, царственное ожерелье.

ханьский квартал Хиры,

некоторое время спустя

  
   Расталкивая лбом бумажные фонарики, каид Марваз перся вверх по улице - как бык. Полые красные сферы с шелестом расступались, мелодично звякали свисавшие с них металлические трубочки - каид шел сквозь тоненький звон и перешептывания. Полуденная улица спала, только пыльные шарики фонарей неуместными гроздьями качались на ветру.
   Зеленые с золотом драконьи морды водостоков свешивались к его плечам, в пустых темных проемах лавок безмятежно сидели львы в пол человеческого роста - из крашеной глины львы, конечно. Хозяева лениво высовывали головы на звон, щурили и без того узенькие глазки и медово улыбались - не угодно ли чего почтенному господину? Одинаковые желтые лица, одинаковые черные шелковые шапочки, из-под шапочки по низко склоненной, затянутой в темный шелк спине змеится косичка.
   На лаковом пыльном пороге стоит забытая чашка расписного фарфора - опрокинутая выпуклая крышечка перламутрово поблескивает обморочно дорогим нутром. Недопитый чай оставил темные следы на нежных тонких стенках. Никому ты здесь не нужна, чашечка с синими драконами в мелкий завиток. В столице тебя бы продали за десяток динаров, не меньше.
   - Долго еще?
   По зимнему времени не припекало, но пылить шлепанцами по солнечной стороне улицы было уже невмоготу.
   Мелко трусивший перед Марвазом ханец извернулся и оскалил желтые крупные зубы:
   - Не изволь беспокоиться, сайида, уже совсем скоро придем...
   И споро затопал вперед ножонками в этих их матерчатых туфлях на белые толстые обмотки. Сзади покаянно засопел посредник - вот кому Марваз бы отвесил плюху с превеликим удовольствием. А как же: почтеннейшему угодно поглядеть на самое большое в Куфе зеркало? Воистину, Всевышний свидетель, за таким зеркалом мой господин, это светило мужества и благородства, украшение воинства халифа и девиз храбрецов должен отправиться в ханьский квартал, где Абу Касим покажет ему такое зеркало, да проклянет меня Всевышний и да вычеркнет из списков предназначенных к спасению в день Последнего суда, если Абу Касим врет...
   Так посредник - юлящий и извивающийся на ходу коричневый гаденыш из Бану Худ - улещивал Марваза сегодня утром. К полудню каид успел выпить чайник отвратительного пустого чая в лавке торговца древностями на базарной площади Хиры - это туда его затащил вертлявый языкатый змей из племени первостатейных обманщиков. Да уж, про Бану Худ говорили, что те способны продать верблюда его же хозяину, а что есть Хира как не столица мошенников и сынов нерадивости из племени, умудрившегося обобрать даже Благословенного, когда тот прибыл из пустыни сюда с караваном ансаров...
   Ну так вот, сначала каид Марваз надулся этим чаем из веника. Потом в лавку прибежал ханец-посыльный и, весь истекая потом под стеганым синим халатом, принялся мяукать на своем кафирском языке с посредником. И вот мяукали они и мяукали - от второго чайника на венике Марваз предусмотрительно отказался - а потом домяукались, видно, до соглашения - не иначе как преступного и обманного! - и повели Марваза к воротам в ханьский квартал. Торчащая красными стрехами, огромная арка каиду сразу не понравилась: тьфу, а уж драконьих тварей там изваяно было несчетное количество, и все они скалили на правоверного свои кафирские зубищи. Там, среди клянчащих подаяние колодников, продавцов вертушек и бродячих фокусников, они долго толкались. Пока не наткнулись вот на этого вот ханьца, что сейчас трусцой бежит впереди, то и дело оборачиваясь и скалясь в улыбке, которая, наверное, кажется ему доброжелательной.
   А время уже, между прочим, приближается к полудню. А ведь он, Марваз, хотел сходить сегодня в баню - позавчера мылся, шутка ли сказать. Но не сходил. Ибо попался на глаза Сейиду. Господин нерегиль как раз заканчивал какой-то разговор с кивающим дымной бородкой молодым маридом, а Марваз беспечно шел мимо с тюком свежей одежды.
   - Мне нужно зеркало, Марваз, - сказал Сейид.
   В Хире, как известно, нет караван-сараев и постоялых дворов - в землях Бану Худ, так же, как и в Хорасане, за прием путников отвечает амиль города, расселяя путешественников по домам горожан. Именно поэтому их определили на постой в большом пустующем доме на краю кладбища: с гвардейским отрядом от самых оазисов Лива шло маридское ополчение, а местные побаивались маридов. Непонятно, правда, с чего: джинны как джинны, правоверные, обликом не особо страшные, если уж на то пошло. Ну, да, днем они предпочитали спать по колодцам, а ночью догоняли - с приятным уху посвистом, стелющимися огоньками они возникали вокруг лагеря, и разбегались по камням: кто ящеркой, кто змейкой, а кто и в человеческом облике к костру присаживался.
   В городе мариды все, как один, приняли вид людей. Правда, джинн обязан от настоящего человека отличаться: знающий завсегда увидит наводящую на размышления метку. Марид в людском виде либо крив на один глаз, либо хром, либо побит оспой, либо косоглаз. Джинн, с которым разговаривал господин нерегиль, имел на правой руке шесть пальцев. Ну и глаза у них у всех красным отливают, это точно. И борода, если приглядеться, завивается внизу темным дымком. Но бояться все равно нечего - а хирцы боялись до усрачки и загнали их на постой на самую окраину у Старого кладбища.
   Так вот, зеркало.
   - Мне нужно очень большое зеркало, Марваз, - задумчиво заметил Сейид.
   И показал, насколько большое, разведя руки на величину большого арбуза.
   Марид, тем временем, вспыхнул ярко-желтым пламенем и с коротким хлопком улетучился. И так засиделся до позднего утра, на боковую отправился, не иначе.
   - Купить не выйдет, - рассудительно ответил каид. - Зеркало хорошей полировки такого размера стоит дороже, чем все наши кони под седлом. Придется брать в аренду.
   - Ну так возьми, - пожал плечами Сейид.
   И отправился в сад медитировать.
   В Хире они застряли, похоже, надолго, и господину нерегилю оставалось только медитировать - не по певичкам же ему ходить в веселом квартале, в самом-то деле. Впрочем, Марваз был благодарен судьбе за передышку после долгого пути по пустыне. Им даже не пришлось отбиваться от налетчиков-бедуинов - а между прочим, поговорка "нападение бедуинов на караваны паломников" уже давно входила во все словари ашшари.
   Но спешили они так, что в Куфе провели только ночь - эх, обидно, так и не увидели они тамошнюю Пятничную масджид! Говорят, в молельных залах там пол выложен цельными плитами малахита - врут, наверное, но теперь уж не проверишь... Ну так вот, спешили они сильно - а как тут не спешить, шуточное ли дело, фирман эмира верующих и господин нерегиль под... эээ... все ж таки больше под стражей, чем под охраной. Хотя каид Марваз справедливо полагал, что самийа ни в охране, ни в страже не нуждается. Из того переулочка, где фирман вручали, каида Марваза вынесло вихрем. Тот стремительный полет на спине, а потом и под стременем ополоумевшей лошади запомнился ему надолго. Надо же, а после Нахля он почему-то думал, что ничего страшнее случиться не может.
   Еще Марваз про себя радовался, что не пришлось господина нерегиля везти в цепях, как узника, - эмир верующих сменил гнев на милость, и еще весной отозвал страшный приказ, где поминались оковы и прочие неприятные вещи. Правда, поговаривали, что неизвестно еще, чем встреча Тарика и халифа обернется - мол, повелитель наш имеет нечто в сердце против сумеречника, и многое нужно сделать, чтобы то нечто в сердце рассеялось.
   Впрочем, рассуждать тут не о чем и нечего, обо всем их предупредили заранее. Господин Абу аль-Хайр ибн Сакиб сказал: ваша забота - препроводить господина нерегиля в Басру, пред очи халифа. Господин нерегиль, нужно сказать, с препровождением своим никаких препон не чинил, а каид Марваз со своими ребятами его не боялся. Почти.
   А в Хире их догнал почтовый голубь барида с посланием от того же господина Абу аль-Хайра. Глава ятрибской тайной стражи просил дождаться важного человека с отрядом сопровождения - уж больно ему хотелось, чтобы эта персона следовала в Басру ко двору халифа под надежной охраной и не потерялась и не попала в засаду или под нож к бедуинским разбойникам, которые гоняли по всем землям Бану Худ и даже далее к северу. И надо сказать, что просьба господина начальника тайной стражи казалась каиду Марвазу мудрой. Уже под Куфой их нагнали слухи о страшной бедуинской шайке из бану куф, которые не просто грабили, а убивали всех подряд, да как зверски: несчастных путешественников клали головой на камень и разбивали голову другим камнем, подобно тому, как жители пустыни изничтожают змей.
   Так что теперь каид Марваз со всеми вверенными его попечению лицами уже шестой день сидели в доме у Старого Кладбища и ждали персону с ее персонским сопровождением. По ночам они резались с маридами в шахматы, а днем либо дрыхли, либо шлялись по базарам и баням.
   Ну или ходили по странным поручениям господина нерегиля, которому - поди ж ты! - занадобилось огромных размеров зеркало. Наверняка что-то там они с маридами во время своих ночных посиделок удумали. Но все равно - зеркало, это кому сказать...
   От воспоминаний и размышлений каида Марваза отвлекли звуки, мерзостность которых сравнима была лишь с полуночным воем голодной гулы - между прочим, пока шли через Дехну, наслушались.
   Отвратительная, визгливо-кошачья рулада ввинтилась в уши и рассыпалась диким грохотом медных тарелок.
   - Вяяяяааааа! Иииииииии!!.. - поддержал ее другой такой же мужеженский, пронзительно модулированный вой.
   И снова грохот меди, бац! бац! бац! - равномерно забили металлом по металлу, терзая громкостью уши.
   - Вя-вя-вя-вя-ииииииииии!!
   То ли мужик то ли баба то ли все это вместе заверещало с умопомрачающей пронзительностью, и каид Марваз понял, что в соседнем доме дают представление ханьской оперы.
   Косоглазый посыльный оскалил желтые зубки на желтом лице и ткнул пальцем в гостеприимно распахнутую калитку под красным черепичным навершием. С вытянутых в морду прохожему стрех снова скалились драконы, а из прохладной сырой глубины распахнутого сада донеслась новая порция чужеземного длинного воя.
   Марваз понял, что за зеркалом ему придется идти прямо в визгливое оперное логово.
   - О Всевышний, умоляю тебя о защите, - пробормотал каид.
   И мужественно перешагнул высокий, заросший мохом порог.
   На широкой террасе, выложенной полированным тиковым деревом - да, тиковым деревом, хорошо они тут приторговались, эти ханьцы, - его подхватили под руки два явных евнуха. Оба маленькие и сморщенные, как старый лимон. И почтительно повлекли - ну понятно куда.
   Бац! Бац! Бац! И россыпь десятков бубнов.
   - Ииии-иии-иииии!
   Бац!!!
   Марваза на правах почетного гостя провели на верхний этаж, на самый раушан, в разгороженную уютную горенку с видом на сцену. Тряся двумя волосками бороды, перегнувшийся в поясе ханец подвязывал тяжеленный занавес между столбами галереи. Другой споро обтер полотенцем лаковый утлый столик и выставил малюсенький, с Марвазов кулак, чайничек и такие же, с раковинку, чашечки. Белый прозрачный фарфор почти светился в полумраке.
   С опаской поглядывая себе под задницу, каид решился таки опуститься на высоченное сооружение о четырех тонких ножонках, с ажурными резными поручнями и высокой, тоже резной, спинкой. Видно, сооружение и впрямь предназначалось для сидения - ибо не развалилось и даже не зашаталось. Разве что скрипнуло, и Марваз в ужасе замер, стараясь не шевелиться.
   Проклятье, нет чтоб положить ковер с подушками, как у людей принято. Тьфу.
   По сцене скакали и шумели какие-то размалеванные белилами, румянами и синькой для глаз шайтаны. За спинами у них на длинных тонких палках колыхались и слепили глаз знамена - по четыре с каждой стороны, парча и вышивка ярко блестели в свете плошек и фонарей. Ярко-красные, цвета вырви глаз кисти мотались, рукава мельтешили и мели пол, накладные черные бородищи завивались тысячью ярусов. Игравшие женщин мальчишки - замазанные белилами, с горой цветов и жемчужин в высоких прическах - мяукали друг другу на тысячу ладов, прямо как кошки по весне.
   - Ииии! Ля-ля-ля-мяу-ля-ииииии!
   Бац! Бац!
   - Играющий наложницу Ю мальчик принимает гостей после представления, - блестя глазками, шепнул на ухо редкобородый ханец.
   И, по-змеиному скалясь и кланяясь, задом выпятился с галерейки. Шитый - драконами! - толстый шелк за ним сомкнулся и душно заколыхался.
   Размалеванные, с напомаженными губами мальчики завыли хором. Персиковый шелк их рукавов - странных, слишком длинных, словно их портной забыл укоротить, из такого даже руку не высунешь - летал змеями, не гнущаяся от разноцветных нитей парча верхних платьев мешками свисала с локтей.
   Опасливо пошевелившись в ажурном стульчике, каид Марваз сложил щепоткой пальцы и приподнял крошечную беленькую крышечку с тонюсенькой золотой каемкой. В открывшейся дырочке плавало что-то похожее на пук расползшейся в воде травы. Марваз закрыл крышку и полез в рукав за платком - на каиде по утреннему времени болталась одна галабийа, даже штаны он не стал натягивать, но по груди тек пот. Душно у них тут.
   И вдруг понял, что за всеми этими поклонами и наложницами Ю потерял из виду как посыльного, так и посредника. Тьфу, шайтан, вот что бывает, когда правоверный приходит смотреть на кафирские непотребства - он забывает о деле.
   Степенно оправив куфию, каид встал - чуть не перекинув стульчик. Еле успел за спинку прихватить. Поправив еще и пояс с джамбией, Марваз решительно высунулся на галерею.
   В дымном от сандаловых свечек полумраке красновато горели бумажные фонари. Темные доски пола скрипнули под его пыльными шлепками. Никого.
   Марваз пожал плечами, еще раз поправил джамбию, и решил идти обратно в сад - хоть воздуха глотнуть.
   Туда, куда он пошел, лестницы вниз почему-то не оказалось. Зато почти не слышались вопли оравших, как растревоженные коты, актеров. Гулко бухали бубны и литавры, но уши уже не саднило за дальностью расстояния и общей приглушенностью звука.
   В открытых дверных проемах колыхались красно-зеленые циновки со множеством кистей. За ними сидели ханьцы, курили длинные трубки. На шлепающего по коридору Марваза в белой, как у призрака, галабийе и длиннющей красно-белой куфии почему-то никто не обращал внимания. Дурящий голову сладковатый аромат плавал в воздухе почти зримыми белесыми клубами.
   А вот и лестница - крутая какая. Нет, они поднимались не по ней...
   Внизу его встретили совершеннейший мрак и затхлость. Какое-то глупое чувство вдруг подсказало, что снаружи дом не выглядел таким огромным. И сцена, и сад, и целый притон для курения опиума...
   Марваз переступил с ноги на ногу, доски заскрипели. Глаза привыкли к темноте, и слева у самого пола он различил полоску света. Там была дверь. Ничего хуже, чем комнату с проституткой и клиентом, он не найдет - так решил Марваз и двинулся вперед.
   Уже потом, отчитываясь в своих действиях Сейиду, каид понял, как рисковал. Но в тот миг его голову повело то ли от злости - ну что ж такое, заманили и дурачат, - то ли от опиумного дыма.
   Из-за двери наплывало равномерное, монотонное, протяжное бормотание.
   Дверь распахнулась вовнутрь.
   В открывшейся зрению комнате ярко горели лампы. И, ахнув, Марваз тут же увидел - у правой стены.
   Оно.
   Огромное - в полчеловеческого роста! - зеркало на длинных деревянных ножках. Круглое, матово сверкающее полировкой, оно висело в воздухе на своей коричневой подставке.
   А перед ним сидели трое обмотанных желтыми тряпками ханьских монахов и мерно гудели на своем языке. Ихний молитвенный предстоятель держал руки сложенными перед грудью в мудреном жесте - пальцы в замке, только указательные сложены вместе и торчат вверх. Остальные перетирали в ладонях крупные зерна четок - и потому казалось, что комната полна трясущих хвостами гремучих змей.
   Гудение ханьцев вдруг повысилось и стало очень громким, а главный заголосил.
   Марваз вдруг понял, что зеркало светится вовсе не отраженным светом. Оттуда плескало ярким сиянием, словно в комнату пытался раствориться нездешний и недобрый мир!
   - О Всевышний, молю Тебя о защите... - широко раскрывая глаза, прошептал каид.
   Перекрывая крики и гул заклинания, из зеркала забрякало - и этот звук был Марвазу знаком. Так брякают пластины панциря.
   Каид схватился за джамбию.
   Из зеркала жалобно крикнули, и из него рыбкой вылетело - вылетел? - кто-то маленький. Исчезнувшую поверхность предательского металла вдруг рассек страшный, нездешней яркости блик. Монахи зарычали на пределе голоса, маленький завизжал на полу, блик завертелся вокруг своей оси, как длинная блесна, монах заревел, тыча в зеркало пальцами, а блик вдруг лопнул и - полез в комнату!.. полез, прям полез щупальцами!
   Ах так?!..
   - Во имя Всевышнего, у кого лишь сила и слава! Аль-Мухаймину, Охраняющий!
   И Марваз, подскочив к зеркалу, пырнул клубящуюся белесую мразину джамбией.
   - Аль-Джаббаару! Могущественнейший! Ты подчиняешь творения!
   Тыча в исходящее туманом нечто, он выкрикивал имена Величайшего. Лезвие явственно встречало сопротивление, рука немела от немыслимого холода.
   - Господин! Господин! Сейид, остановитесь! - это кричал кто-то на ашшари.
   Марваз понял, что это не рука занемела, это просто на ней кто-то повис. Перехватив запястье с джамбией, на руке действительно висел маленький лысый сумеречник. И кричал на ашшари, призывая каида остановиться.
   - Чего тебе? - переведя дух, осведомился Марваз.
   Мелкий самийа показал в сторону зеркала.
   Чихая и кашляя, из висевшего в локте от пола зеркального кругляша кто-то выпал - голова и спина наружу, ноги с задницей еще в непонятном мареве внутри зеркальной рамы. Переступая по доскам пола смуглыми тонкими ручками, зазеркальный путешественник выполз из рамы целиком.
   Когда этот кто-то распрямился, Марваз понял, что это еще один маленький, смуглый, тоненький и тоже лысый сумеречник. Точнее, не лысый, а наголо бритый - коротенькие волосики еле топорщились над кожей головы, и так же остро торчали маленькие уши.
   Тьфу, шайтан! Зеркало!
   Марваз дернул рукой с джамбией, мелкий самийа снова зашелся в жалобном визге.
   - Пусти, во имя Праведного!
   Сумеречник не пустил, но зеркало уже закрылось - снова приняв обманчиво-безобидный полированный металлический вид.
   Стоявший перед Марвазом второй самийа вдруг заглянул каиду за спину и резко крикнул - по-ханьски.
   Быстро обернувшись, ашшарит застыл перед лезвием меча-цзяня, направленного ему прямо в грудину. Зеленая кисточка на темляке тихонько качалась в воздухе. Лицо державшего меч молодого монаха оставалось совершенно бесстрастным.
   Сумеречник гаркнул снова - и замяукал на повышенных тонах. Ханец медленно опустил отливающий странной зеленью клинок. Каид расслабил локоть с занесенной джамбией. Остальные ханьцы держали руки на виду и ничего такого особенного не предпринимали.
   Маленький сумеречник наконец-то отцепился от Марваза и кинулся отряхивать своего спутника, все еще строго - судя по нацеленному на монахов смуглому пальчику - отчитывающего ханьцев. Оба самийа одеты были совершенно как люди: желтая тряпка от груди до пят - вот и все платье. Впрочем, главному еще полагалось длинное ожерелье из красных бусин, на высоте груди украшенное двумя красными кисточками.
   Наконец вылезшие из зеркала сумеречники закончили общаться с ханьцами и обратились к Марвазу.
   Главный, мелко переступая лапками, подошел ближе и оказался каиду аккурат по подбородок. Задрав лисью мордочку, самийа вдруг сложил ладошки, поднял руки над головой и завалился на пол в земном поклоне, потешно припадая при этом на один бок. Спутник его проделал то же самое. Ханьские монахи бухнулись на колени.
   Марваз почесал голову под куфией и сказал:
   - Ээээ... я... ээээ...
   Сумеречник мгновенно перетек обратно в стоячее положение и серьезно сказал на ашшари:
   - Ты спас нас от страшного чудовища, о юноша.
   - А что это было, во имя Праведного? - поинтересовался Марваз.
   - Зеркальная Рыба, - мрачно сказал сумеречник. - Опасней ее на Дороге Снов нет никого.
   - Значит, пырнул я зеркальную рыбу, - пожал плечами Марваз. Рыба эта ничего ему не говорила. - Не впервой.
   И сообщил ханьцам:
   - Вообще-то я за зеркалом. Поручение у меня - арендовать зеркало. Вот это. Понимаете меня, нет, чурки бестолковые?
   - Меня зовут Луанг Най, - остро сверкнув зубами, улыбнулся сумеречник. - Я знаю, кто отдал тебе это поручение. Тебе помогут доставить это зеркало, не изволь беспокоиться.
   - А господин нерегиль знает, что вы про это знаете? - обескураженно пробормотал Марваз.
   Когда дело касалось магии и сумеречных плутней, ему становилось как-то не по себе.
   - Об этом тоже не изволь беспокоиться. Господину нерегилю будет любопытно узнать, что о нем знаю я - и Зеркало Люнцуань.
   Каид опасливо покосился на поблескивающий в свете ламп металлический кругляш. Зеркало как зеркало, даже чуть поцарапанное ближе к волнистому чеканному ободу. Только уж очень большое.
   - Ладно, - вздохнул Марваз. И прикрикнул на суетившихся ханьцев: - Эй вы, чурки понаехавшие! Ну-ка позовите сюда кого-нибудь! Не тащить же мне это зеркало на себе, во имя Всевышнего, милостивого, милосердного! Живее, живее шевелитесь, а то я уж незнамо сколько в вашем вертепе валандаюсь! Баня закроется - и что мне делать, еще день не мыться? Завтра ж женский день!
  

окраина Хиры близ Старого кладбища,

некоторое время спустя

  
   - ...Почтеннейшие! Почтеннейшие! Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного, да пребудет Его благословение на благородных сынах пустыни вроде вас, не извольте беспокоиться, сейчас ваш ничтожный раб уладит это дело!..
   Между шипастыми железными стременами и боками верблюдов метался джазир, выборный староста, отвечавший в квартале ас-Судайбийа за размещение путников. Про себя же он, конечно, проклинал злую судьбу и козни иблиса, намутившего своим крысиным хвостом эдакую пакость.
   Да покарает Всевышний сынов скверны - так думал про себя староста - откупившихся от амиля большими подношениями еще в прошлом месяце! Иначе как объяснить то, что градоначальник отправляет на постой в ас-Судайбийа уже второй вооруженный отряд! И какой! Рожи-то, рожи какие бандитские! Впрочем, у бедуинов всегда рожи бандитские...
   - А ну пойди в дом, скажи - пусть выметаются! Нас много, а их всего дюжина, им такая усадьба ни к чему! Пусть идут куда хотят!
   С высоты верблюда орал и потрясал плеткой главарь этой банды - ох знал, ох знал что делал сидевший у южной таможенной заставы города катиб, когда сказал этим хмырям ехать к нему, к Маруфу, мол, Маруф староста в том квартале, он вас и разместит... А как же, какому разумному человеку охота связываться с шайкой разбойников - а что это разбойники, а никакие не возвращающиеся из умра паломники, это ж ишаку ясно...
   - О благороднейший из мужей! Позволь мне переговорить с этими правоверными!
   - Поторапливайся! Всадникам племени бану куф не пристало ждать, пока им окажут гостеприимство!
   О Всевышний, про себя взмолился Маруф, я так и знал! Это те самые бану куф, вот оно что, небось с добычи награбленной позолотили руку катибу, и теперь желают отдохнуть после разбоя в хорошем доме с колодцем и прудом, небось, притомились людей резать, хотя что резать, рассказывают, что эти бану куф кладут голову человека на плоский камень и бьют камнем сверху, пока не размозжат совсем...
   И Маруф, боязливо оглядываясь, потрусил к воротам странноприимного дома. За ними перекликались мужские голоса, с хохотом призывающие какого-то Мусу залезть в колодец к мариду. Вот ведь шуточки у них какие, хотя вроде как кто-то из соседей болтал, что на располагающемся за домом Старом кладбище среди обвалившихся мазаров и покосившихся могильных камней поселились еще и джинны.
   Тонкий стук в ворота оборвал и хохот, и веселые крики.
   - Мир тебе, о правоверный, - гвардеец, по виду настоящий ханетта, недружелюбно высунул небритую смуглую морду в щель между створами.
   Быстро стрельнув глазами в сторону вооруженной толпы за спиной, Маруф принялся жалостно лепетать и мелко кланяться:
   - О достойнейший муж! - как много-то их в последнее время развелось, этих достойнейших мужей, чтоб их шайтаны взяли всех и сразу. - Прошу простить за беспокойство, но вот в город прибыли эти достойные люди...
   Тут староста показал на темную в густеющих сумерках толпу верховых. Замотанные по самые носы, в черных гандурах и черных же тюрбанах, бану куф смотрелись подлинной инспекцией ада: десятка конных и еще пара дюжин рыл в седлах быстроходных верблюдов. Бедуины расслабленно поигрывали копьями, вздергивали морды коней, те сердито переступали копытами. Крепчающий к вечеру ветер трепал полы бурнусов и края тюрбанов, верблюды поревывали.
   Южанин мрачно оглядел "гостей" и смачно плюнул Маруфу прямо перед носками туфель:
   - Ну?..
   - Ну вот же ж, - засуетился староста, - а места-то у нас не больно-то и много, и вот я и подумал, о образец мужества и зерцало отваги, не согласишься ли ты и другие доблестные мужи, которые, без сомнения, суть девиз храбрецов...
   - Куда ж ты нас сунуть хочешь, о сын греха? - опершись локтем о воротную створу, зевнул ханетта.
   И почесал в распахнутом вороте длинной рубахи, искоса поглядывая на угрожающе молчащую, ощетинившуюся остриями пик бедуинскую свору.
   - А вот в пристроечку на соседнем дворе, о сын достойнейших родителей! - расплылся в льстивой улыбке Маруф.
   И тихо-тихо добавил - в том числе и нарисовавшемуся за спиной ханетты здоровенному тюрку с круглым, как дыня, лицом:
   - Вас от силы дюжина, а их сорок рыл. Отъявленные головорезы, отъявленные, да покарает их Всевышний. Прошу прощения за беспокойство, но нам в городе беспорядки не нужны...
   Со двора крикнули:
   - Чево там, Абдулла?..
   Ханетта расслабленно отозвался:
   - Да толпа народу еще подогналась, говорят, надо потесниться...
   И, еще раз зевнув, сказал Маруфу:
   - СтаршОй отошел, а без него ответа дать не можем... Начальник - он, сам понимаешь...
   Староста закивал, но закивал с облегчением: разумно сказано - разумно сделано. На рожон солдатики не полезут, зачем им, у них поручение важное, вроде как кого-то они везут, то ли пленника знатного, то ли еще кого, впрочем, люди говорили, что вроде как сумеречника. Ну и пусть их, лишь бы бедуины в драку не перли..
   Но они поперли.
   - Эй ты, ханетта!
   Так.
   За спиной Маруфа затопотал верблюд.
   Староста сгорбился, когда его обдало пылью и жарким смрадом огромной скотины. Боязливо, на манер ящерицы, Маруф поглядел через плечо и вверх.
   Бедуинский главарь носил щегольский тюрбан со свисающим чуть ли не до пояса концом. Одной рукой он поигрывал пикой, другой - в массивных перстнях-печатках - перебирал складки тюрбанного хвоста. И щурил густо накрашенные глаза - у разбойников пустыни в последнее время прям поветрие какое-то началось, тюрбаны ниже пояса отпускать и глаза сурьмить.
   - Выметайтесь, - оскалил молодые белые зубы главарь. - Не то весь здешний квартал будет должен нам за воду.
   У Маруфа подогнулись коленки.
   Ханетта вдруг дернулся в сторону - мимо уха у него что-то свистнуло и брякнулось о землю прямо перед туфлями старосты. В некотором ошалении Маруф понял, что это обглоданная кость куриной ноги.
   - Кто-кто будет должен за воду?
   Хороший ашшари и непривычный звякающий голос так странно не сочетались между собой, что Маруф заморгал - так щуришься и отводишь взгляд, чтоб не смотреть на красное пятно в больном глазу калеки.
   Отодвинув ханетту, в ворота, вихляясь и жуя на ходу, засунулся сумеречник. Все-таки они везли сумеречника.
   Каким-то тайным чувством Маруф вдруг понял, что ханетта и тюрок резко смылись.
   Сумеречник развязно привалился плечом к воротной створке - словно боялся упасть без опоры. Худющее тело торчало даже сквозь просторную рубашку - еще чуть-чуть, и ветром сдует. Возможно, от полета сумеречника удерживал лишь длинный меч в битых ножнах - оружие самийа нагло держал за ремни перевязи, едва не волоча по земле. Морщась и щурясь, он любопытно шевелил ушами и грыз хрящик второй куриной ноги.
   - Так что там про воду? Что там мы кому должны? - сдвинув, словно леденец, кость в угол рта, снова поинтересовался сумеречник.
   - Пошел отсюда, тварь ушастая, - брезгливо отозвался с высоты верблюда бедуин. - Не такой уж ты ценный подарок, чтоб на ашшарита рот разевать. Пшел прочь и позови хозяев.
   Худая лапка подвинула Маруфа в сторону. Тот отъехал, как занавеска, и на манер занавески, чуть колыхась на ветру, затих.
   На притоптанную туфлями землю брякнулась еще одна кость.
   - Прыгай, - звякнул сумеречный голос.
   Косточка белела на рыхлом песке.
   - Че-вооо?!
   - Прыгай за костью. Она очень дорогая.
   - Че-во?! Да я...
   - Прыгай за костью. Она стоит воды для целого квартала - и никчемных жизней твоих спутников. А если ты полаешь над ней собакой, я не убью и тебя.
   - Ах ты кафирская...
   Про кафирскую морду Маруф не дослушал, ибо тем же чувством трепаной занавески уловил смертоносное колыхание воздуха. И рыбкой нырнул под ограду.
  
   ...Конь с волочащимся в стремени, еще орущим телом грузно прогрохотал мимо. Марваз быстро прихлопнул ладонью к стене обоих сумеречников - слух его не подвел, через мгновение в переулок, колыхая меховым горбом, ворвался верблюд.
   Каид, оба сумеречника и носильщики-ханьцы распластались вдоль саманной стены. Ханьцы тоненько поскуливали, но не выпускали из рук концы поручней, к которым крепились ремни носилок - хотя деревянный ящик с зеркалом крепко стоял на земле. Хорошо, что предусмотрительные косоглазые напихали в него сушеной травы и прочей бумаги. А он, Марваз, еще думал: чего этой железяке сделается... а вот же ж, чуть конем не прокатило вниз по улице!
   Если слух не обманывал каида - хотя с чего бы? - месиво, из которого вылетали кони под пустым седлом, орущие перекошенные люди и пуганые верблюды, крутилось аккурат перед воротами их дома. Вопли неслись с площаденки перед Старым кладбищем.
   Верблюд, пыхтя, топоча и постепенно замедляясь, надвигался на них, занимая бочинами весь переулок. Марваз втянул в себя воздух и привстал на цыпочки - еще ноги отдавит. Рыже-серый длинный мех болтался под изгибом шеи, с вислых губ капала слюна.
   Каида мазнуло через всю грудь, и даже на лице осталось что-то влажное. Верблюд, раскачиваясь, утопал вниз, а один из ханьцев вдруг перегнулся пополам в приступе рвоты. Сумеречники одинаково чирикнули и присвистнули.
   Марваз понял, почему седло на верблюде так странно выглядит: в нем еще сидела часть... тела. Непонятно, как держатся эти ноги, заметил про себя каид, и половина трупа, словно дождавшись его мыслей, сползла и влажно шлепнулась о стену дома и в пыль. Верблюд, похоже, ничего не заметил и продолжил вышагивать дальше.
   Ханьца бурно тошнило. Марваз вытер со щеки темную вязкую кровь.
   Дикие крики медленно гасли. Но кто-то продолжал орать - как заведенный, на одной ноте.
   Осторожно переступая ногами, прижимаясь спиной к стене, каид почти съехал вниз по улице. Глубоко вздохнул и выглянул на остывающую площадь из-за съехавшего угла ограды - ветвистый карагач продавил мягкую толстую глину. Будет за что ухватиться, если придется прыгать вверх - корявые серые ветви торчали почти на высоте его подбородка.
   Выглянув на площадь, Марваз понял, что карагач ни при чем - ограда съехала, потому что в нее всей тушей впечатался верблюд. Животное лежало, странно подогнув ноги и присыпанное землей, в какой-то странной борозде - словно его сдуло и протащило, а потом со всей дури шмякнуло в стену.
   По виду площади казалось, что на ней раскрутился начиненный лезвиями смерч. Все и всех разбросало, но не всех целиком.
   Через влажный песок полз кто-то в размотавшемся тюрбане, на диво быстро перебирая руками и ногами. За спасающимся бегством дурнем - далеко ли убежишь на четвереньках? - медленно и расслабленно шел нерегиль. Меч он держал тоже расслабленно - почти небрежно. Сыто так держал меч.
   Вопль оборвался. В тишине нерегиль явственно фыркнул. И дал ползущему легкого пинка в зад. Тот обреченно замер, приподняв лопатки и опутив лицо к земле.
   - Я же говорил - хорошая была кость. Надо было лаять... - нерегиль сокрушенно вздохнул.
   И невесомо отмахнул мечом. Тело распалось на две половинки - странно, на две разные стороны, с запозданием на тягучий миг. Нерегиль уже отворачивался, а труп только начинал разваливаться. Внутренности крапчатым пирогом шлепнулись вниз.
   За идущей мурашками спиной Марваза снова присвистнули. И хихикнули. Марваз решил, что это точно шайтан.
   Но обернулся. Там стоял все тот же сумеречник из зеркала - и скалил мелкие зубки. Вдруг в его руке свистнуло и сверкнуло что-то похожее на железную змею. Приподнявшийся с джамбией человек упал на спину с перебитым горлом. Смертоносная змейка, свиристя лезвием на конце, послушно намоталась сумеречнику на запястье.
   - Кто это такие, Марваз?
   Каид понял, что нерегиль стоит прямо перед ним. Почти не закапанный, кстати - отсутствующе отметил про себя каид, - как хороший повар. Отец учил Марваза: хорошего повара узнают по рукавам, они всегда чистые...
   - Марваз?.. Я спрашиваю, кто это.
   ...а вот на фартуке может быть все, что угодно.
   У нерегиля на белом животе темнел веерок мелких капель. Худенькая лапка лениво тащила за собой перевязь с видавшим виды мечом.
   - Мы служители богини милосердия, о господин, - мурлыкнул на ашшари выходец из ханьского зеркала.
   Оба сумеречника вскинули сомкнутые ладошки и завалились на землю в поклоне, потешно перекидываясь на один бок.
   На разодранное горло человека, по которому полоснула железная змея в руке сумеречника, не хотелось смотреть.
   - Милосердия, говоришь? - издевательски ухмыльнулся Тарик.
   - Иногда милосерднее избавить мир от одной души, чтобы спасти от смерти многих, - задрав от земли морду, ласково улыбнулся лысенький самийа.
   - Благостное у вас богословие, - еще сильнее оскалился нерегиль.
   И перевел взгляд спокойных светлых глаз на Марваза:
   - Зеркало?..
   Деревянный ящик лежал в устье улицы в путанице ремней и сиротливо торчащих деревянных коромысел. Видать, носильщики улепетнули, едва ознакомившись с панорамой.
   - Вот, - мужественно показал на ящик Марваз.
   И снова посмотрел на веерок темных капель на белой ткани.
   Случившееся на площади в Нахле Марваз запомнил - навсегда. Тарик сдерживает пляшущего сиглави и поднимает узкую, бледную ладонь. В Нахле нерегиль передумал. А здесь, видимо, нет.
   - Спрашивай, каид, - милостиво кивнул ему нерегиль.
   И Марваз спросил:
   - За... что?
   Сумеречник вздохнул. Но ответил:
   - Видишь ли, Марваз. Я ненавижу бедуинов. Они продажны, трусливы и бесчестны. Но когда я попал в стойбище, я был должен за воду. Потом я был должен за лошадь. А вот этим бедуинам я ничего не был должен. Ну вот и высказал все, что накопилось на душе. Так что запомни, Марваз: не держи в себе раздражение и гнев. Это глубокая, мудрая мысль.
   И, уже разворачиваясь, спохватился и добавил:
   - Да, Марваз. Там под забором у ворот лежит староста. Извинись перед ним и дай ему денежку - за труды. Я тут сильно намусорил, право дело...
  

дом у Старого кладбища,

четыре дня спустя

  
   - ...Человеческая глупость неизлечима, - строго заметил черный кот, точнее, джинн в облике черного кота.
   Все участники чаепития горестно покивали головами - в том числе и глава ятрибского отделения барида Абу аль-Хайр ибн Сакиб.
   За последнее время Абу аль-Хайр узнал много такого, что, расскажи ему кто все это с месяца три назад, начальник ятрибской тайной стражи рассмеялся бы такому человеку в лицо.
   Вот взять, к примеру, нынешний вечер. Скажи кто Абу-ль-Хайру три месяца назад, что он будет сидеть на террасе и тянуть чай из пиалы в компании нерегиля халифа Аммара, джинна-перевертыша и почтенного Абд-ар-Рафи ибн Салаха, уважаемого муллы Куба-масджид, - он бы назвал такого человека лжецом и сыном лжеца, рожденного, к тому же, вне брака!
   Ах да, ибн Сакиб совсем позабыл про пятого их собеседника - каид Марваз сидел с самоего краешка, чинно подобрав костистые ступни, и степенно прихлебывал чаек, щурясь на закатное солнце. Терраса выходила в жухлый, несмотря на зимнее время, сад с растрескавшейся оградой. За оградой вверх по холму уныло тянулось Старое кладбище. В залитом малиновым небе торчали из неплодной почвы могильные камни. Нахлобученные на столбики круглые навершия кое-где потрескались, скалясь острыми сколами. Жизнерадостно у них тут, в этой Хире, ничего не скажешь...
   Именно каид Марваз и объяснил Абу аль-Хайру все несуразицы и нелепицы, приключившиеся с ним и его спутниками на пути к этому старому дому.
   Вначале их отправили к Новому кладбищу. Все утренние прохладные часы они потеряли, блукая среди дувалов и наглухо запертых ворот. Местные жители отчего-то не отзывались ни на какие стуки, крики, посулы и угрозы.
   Отозвались лишь на рев огромного Назука - глава гулямов-телохранителей Абу-ль-Хайра и впрямь отличался могучим голосом, не зря зинджа за глаза звали Носорогом. Так вот, посреди очередной кривой площаденки с огромными рытвинами Назук заревел:
   - Правоверные есть?! Я спрашиваю, есть здесь правоверные?! Клянусь Всевышним и Его именем "Милостивый", я разрушу сначала дом по левую руку, а потом дом по правую руку, если мне не отзовется ни единый голос верующего!!..
   Ворота хлопнули, в щель вывалился щуплый старик. И пискнул:
   - Я правоверный, о брат по вере Пророка...
   Назук навис над старцем и сурово спросил, правильно ли они идут в квартал ас-Судайбийа у Нового кладбища. На что тот заблеял, что никакого квартала ас-Судайбийа у Нового кладбища в Хире нет, ибо у Нового кладбища застроено все совсем недавно, и кварталом ар-Ракик, по имени сукк-ар-ракик, сиречь рабского рынка, а квартал ас-Судайбийа расположен аккурат возле Старого кладбища...
   Назук прервал блеяние пожилого ашшарита новым ревом:
   - Так где, во имя Ар-Рахмана, нам найти странноприимный дом в квартале ас-Судайбийа у Нового кладбища?!..
   Старикан повалился наземь и заблеял в том смысле, что никакого квартала ас-Судайбийа... ну, вы поняли.
   Назук спешился, поднял старика с земли и закинул его за ворота, из которых его выпихнули сердобольные родственники, видно, решив, что старикан уже отжил свое и умирать ему будет не больно. И заревел:
   - Еще правоверные есть?! Я спрашиваю, еще правоверные есть в этом проклятом Всевышним городе?!..
   На страшный голос из других ворот высунулась харя и сообщила, что правоверные в Хире есть, а дураков умирать нету, и что желающие повстречаться с халифскими гвардейцами и ихней страшной зверюгой могут идти в ас-Судайбийа у Старого кладбища и не тревожить правоверных своими воплями, если уж им так не терпится оставить сей мир и переселиться к гуриям рая как те шахиды, которых та зверюга... ну, вы поняли.
   И уже на месте каид Марваз объяснил, что после того, как в яму на Старом кладбище сложили все части тел разбойников, Старое кладбище стали называть в городе Новым, а Новое кладбище - Старым, а жители Хиры с тех пор исправно снабжают постояльцев этого дома овцами и даже цыплятами, ибо складированные на то ли Новом, то ли Старом кладбище разбойники, будучи еще в целом виде, не давали городу житья. И только жители квартала ар-Ракик, что у то ли Нового, то ли Старого кладбища, зло шипят навроде той недовольной хари в воротах, ибо разбойные бану куф пригоняли тамошним торговцам множество похищенных и незаконно обращенных в продажные людей.
   Страшная зверюга заседала аккурат на террасе и нехотя кусала мясо с бараньей лопатки. "Меня сейчас порвет, как хомяка, но остановиться не могу", жаловался Тарик, ибо это был, конечно же, он. Рядом с нерегилем обретался тот самый котообразный джинн, который отнюдь не жаловался на переедание, а купал усатую морду в миске козьего молока.
   Каид Марваз доложил Абу аль-Хайру, что джинна нерегиль выманил волшебной дудочкой из зеркала. Так, мол, и так - приказал принести большое зеркало, правда, когда он, Марваз, пошел за зеркалом, оттуда по ходу дела вывалилось еще двое сумеречников лысого мелкого вида...
   К тому моменту, когда Абу аль-Хайр сумел разобраться в истории, где хороводились айютайцы в желтых рясах, частично целые бедуины, зеркало величиной с арбуз и выходящие из зеркала на звук флейты джинны-коты, у него уже шла кругом голова.
   Тарик с пониманием смотрел за тем, как на лице Абу аль-Хайра отражаются мысленные усилия. Самийа лежал на боку, переваривая съеденное.
   В сухом остатке на террасе, как уже и было сказано, оставались лишь нерегиль, кот и каид Марваз. Зеркало унесли обратно в ханьский квартал, а лысые мелкие сумеречники в желтых рясах залезли туда обратно и ушли по своей зеркальной колдовской дороге то ли до, то ли после того, как металлический диск величиной с арбуз занял свое законное место в подвале опиумного притона.
   Про то, зачем маленьким лысым сумеречникам приспичило вылезать из зеркала на свидание с нерегилем, Абу аль-Хайру рассказал джинн. То есть кот. То есть джинн.
   - Я, конечно, слыхал про такую штуку, как зеркало Люнцуань, - степенно проговорил кот, обматывая передние лапы хвостом, - но - клянусь огнем Хварны! - полагал это россказнями и выдумками. Вам, людям, невдомек, но я бы на месте ханьцев держался подальше от вещи, обладающей собственным... эээ... разумом. К тому же это зеркало сделавшие его... ээээ... существа называли совершенно иначе, да, но лучше мы про это говорить не будем. Само зеркало стоит в Запретном городе ханьской столицы, в императорском дворце. Павильон, говорят, так и называется: Дворец совершенной мудрости девяти тысяч драконов. А дорогу оно открывает к любой другой зеркальной поверхности. Может раскрыться в пруд. А может, как сейчас, просто в большое зеркало. Я слышал, в Ауранне у зеркала Люнцуань - будем звать его так, возможно, оно уже привыкло - есть близнец, так это реликвия императорского дома, ага. Был бы здесь Митама, я б спросил, они наверняка знакомы...
   Кто такой Митама, Абу аль-Хайр не знал, но его заверили, что скоро они познакомятся.
   - Одним словом, зеркало Люнцуань отвечает на вопросы. Иногда. А иногда молчит. А еще оно может открыть дорогу к... мммм... искомому.
   Нерегиль - он уже сидел, привалившись к стене, - с насмешливым изумлением поднял бровь.
   - Прости, Полдореа, - вскочил и потерся о его колени щечкой кот. - Я пытаюсь объяснить, почему зеркало открыло Луанг Наю дорогу к тебе.
   - Так почему, о дитя огня? - тихо и очень серьезно спросил старый мулла.
   Надо сказать, что Абд-ар-Рафи ибн Салах хмурился и озабоченно поглядывал с самого мига, как увидел нерегиля. Дергал себя за бороду, перебирал седые некрашеные пряди.
   - Ну, - покосился джинн на Тарика, - потому что Полдореа, похоже, может им помочь в деле со статуей.
   - Какая еще статуя, да заберут ее тысяча, нет, десять тысяч шайтанов!!! - заорал, окончательно потеряв терпение, Абу аль-Хайр.
   Ибо, согласитесь, если в рассказе после лысых мелких сумеречников, зеркала, незнакомого Митамы, разбойников и переименованных кладбищ появляется еще и какая-то статуя - это слишком.
   - Очень хорошее пожелание, - тонко улыбнулся нерегиль, не отрывая взгляда от ярко-малинового неба над кладбищенским холмом.
   - Что за статуя? - мрачно переспросил Абу аль-Хайр.
   Джинн снова покосился на нерегиля и пожал худыми лопатками под короткой черной шерстью. И вдруг свирепо оскалился:
   - Вам, людям, невдомек, но у нас тут большая новость. Допрыгалась, допрыгалась Третья Сестричка. Я бы даже сказал - доигралась.
   - А я бы сказал - допилась жертвенной крови, - тихо поддержал кота нерегиль.
   В глазах Тарика полыхнуло так ярко, что Абу аль-Хайр не поручился бы, что дело только в отблесках заката - и решил молча послушать.
   - Видите ли, господа, как оно обстоит, дело-то, - вальяжно привалился на бок котяра. - Невозможно безнаказанно с адом водиться, да-ссс... Невозможно-сс... Сила - она ведь даже у Богини не бесконечна и прибывать должна, да-сс...
   - Ближе к делу, Имру, - спокойно сказал нерегиль.
   - Ну так вот, - кот перевернулся на спину, задрал вверх переднюю лапу и бодро должил: - Третья Сестричка истощила свою Силу до такой степени, что ей понадобилось тело. Тело из материи. Богине пришлось срочно воплощаться! Представляете?
   И джинн осклабился в такой злорадной ухмылке, что казалось - белые зубы плывут в воздухе отдельно от горящих глаз и встопорщенной усами морды.
   - Они не представляют, - усмехнулся Тарик. - Так что еще ближе к делу, Имру.
   - Ну и пожалуйста, - отмахнулся хвостом джинн. - В двух словах: ей понадобилось тело, она послала за ним своих прихвостней-карматов, а они нашли в качестве тела статую богини милосердия - в храме, где служит Луанг Най. А Луанг Най обратился с молитвой к зеркалу Люнцуань. Попросил показать того, кто...
   Тут джинн воровато стрельнул кошачьими глазками в сторону нерегиля. Тот резко обернулся и пригвоздил его к полу ледяным взглядом:
   - К делу, Имру.
   - Да я что, я что... - пробормотал кот, съеживаясь. - Попросил показать того, кто, значит, может Сестричку одолеть и статую... - тут кот и нерегиль снова встретились глазами, и кот съежился еще больше, - ... освободить. Освободить, короче статую, а Сестричку одолеть. Да.
   Уже потом Абу аль-Хайр вспоминал, что каид Марваз рассказывал: ух, как вся эта компания орала тем вечером, что он зеркало принес, а из него джинн вышел. То есть кто орал: маленький сумеречник, нерегиль и котовый джинн. Точнее, котовый джинн больше всех орал. Сначала на айютайца - на ашшари. Крыл его страшенно. Все на то напирал, что они, айютайцы, горазды чужими руками каштаны из огня таскать. А сумеречник лысый знай себе хихикал и говорил, что он, котяра неблагодарный, должен ему еще в ножки поклониться. Да и все равно всем кирдык настанет, мурлыкал он с шайтанским тонким смехом, так что не все ли ему, котяре, равно, вон ведь нерегиль сидит и наоборот радуется - шутка ли, такая прямая дорога к исполнению всех желаний ему указана... Тогда кот принялся орать на негериля - и все на фарси. А тот лишь отфыркивался иногда - и тоже на фарси, а фарси каид Марваз не разбирает и почему такой ор стоит, понять не сумел.
   Но то было потом. А тогда почтеннейший мулла Абд-ар-Рафи вдруг сказал:
   - Имею к тебе, о дитя огня, ряд вопросов. Ответь мне, во имя Милостивого. Дорогу к чему показывает зеркало Люнцуань?
   При имени Всевышнего кот встопорщился. Но ответил:
   - К исполнению желаний.
   - Чего желал тот сумеречник?
   - Вернуть статую. Без духа Богини внутри. Или, если это невозможно, изгнать Богиню ценой уничтожения статуи. Он готов пожертвовать изваянием - лишь бы не видеть его оскверненным.
   - Почему зеркало привело его к Тарику?
   - Потому что Луанг Най попросил показать того, кто способен на подобное действие и желает того же самого.
   - Да? Во имя Милосердного, я не слышал большей чепухи. Изгнать злого духа из предмета способен любой сведущий маг, даже человек.
   - Ну, зачем же так скромничать, - мурлыкнул Имрууклькайс, сверкнув зелеными глазами. - Сказали бы уж сразу - даже я, мол, способен. Про ту историю с кольцом, о почтеннейший ибн Салах, наслышаны все джинны от моря и до моря. Но, увы, здесь особый случай. Вам здесь не справиться.
   - А кому справиться? - спокойно, но настойчиво спросил мулла.
   - Вон ему, - щерясь в зубастой улыбке, ответил джинн.
   И кивнул на усмехающегося нерегиля. Того, похоже, забавляли попытки ибн Салаха докопаться до какой-то неведомой правды.
   - Так почему именно к Тарику? - заупрямился старик.
   - Вы спрашиваете не о том, почтеннейший, - скривил губы нерегиль. - Знаете, чем бы я поинтересовался на вашем месте?
   - Хм, - еще сильнее нахмурился мулла. - И чем же?
   - Не моими желаниями, а моими возможностями. И тем, чем материализация аль-Лат обернулась для аш-Шарийа, - отрезал нерегиль.
   - Я знаю, чем, - холодно сказал ибн Салаф и вытащил четки. - Уничтожив статую, мы уничтожим богиню. Лишившись тела, злой дух развоплотится и покинет наш мир. А карматы, лишившись его поддержки, рассеются и перестанут досаждать халифату.
   - Именно, - так же холодно заметил Тарик.
   - Ключ к победе, - пробормотал мулла, задумчиво перебирая четки.
   - Ключ к победе, - тихо подтвердил нерегиль. - Теперь я знаю, как одолеть карматов и покровительствующего им злого духа.
   Абд-ар-Рафи подумал - и решился еще на один вопрос:
   - Почему карматы выбрали именно эту статую? На границе с Айютайа великое множество храмов, а уж сколько их в Лаоне - и не сосчитать... Почему именно ее?
   - Потому, - вдруг очень зло прищурился джинн, - что у этой статуи очень... особенная история. И, скажу я вам, история эта делает ее крайне подходящим телом для злого духа. Ее приказал отлить из чистого золота король Боромма Фан. После того, как сорок семь лет назад узурпировал власть, казнив невестку и малолетнего племянника, наследовавшего после покойного короля.
   Джинн с удовольствием уставился на людей - ну, что скажете? Похоже на то, что сделал со своим братом и его семьей ваш нынешний халиф? А?
   Абу аль-Хайр явственно почувствовал, как у него шевелятся волосы. У каида Марваза с лица сошел всякий цвет. Мулла, стараясь не измениться в лице, молча отвел глаза.
   Тарик, очень бледный и прямой, тихо проговорил:
   - Да брось ты, Имру. Какая же это особенная история - это обычная история. Она не смущает здесь никого. Даже... меня.
   И поставил на пол пустую пиалу. Пальцы нерегиля заметно дрожали.
   Так вот оно что. Вот отчего ты сбежал. Тебе жаль молоденькой жены аль-Амина и мальчика. Подумать только, у аль-Кариа есть сердце, и к тому же чувствительное. Чудны дела твои, о Всевышний, - вот ведь существо, само до себя странное. Не так давно, губу оттопыривая, целые города под нож пускал, без разбора пола и возраста, а тут младенчика пожалел. Впрочем, Абу аль-Хайру говорили, что нерегиль с отцом жены аль-Амина - большие друзья. Возможно, Тарик переживает за то, что не уберег ибн Тулунова внука, - у аль-самийа с честью и обещаниями все строго, ему про это тоже рассказывали.
   Но хватит бесполезных разговоров - прошлого не изменишь.
   - Похоже, со статуей мы разобрались, - вздохнул Абу аль-Хайр, и все с облегчением зашевелились. - Теперь мой черед рассказывать - увы, я тоже привез новости.
   И он выложил им все.
   И про то, как мединские купцы и богословы остались крайне недовольны событиями штурма города - в особенности богословы. Шутка ли сказать - чалмоносные олухи буквально расписались в собственном лицемерии. Школьный учитель накорябал Фатиху на воротной створке - так ворота стояли, как на девяносто девять засовов запертые. А все благовониями окуренные диктовальщики хадисов были взвешены и цены им вышло медный даник. Кому же такое понравится, позвольте спросить?
   Рассказал он и про то, как свирепствовал и крушил все в Новуфелевом саду принц-Дракон. Ох, как орал, рассылая во все уголки пустыни шайтанов, Ибрахим аль-Махди, как топтал спелые яблоки и пулял чашками в верещащих рабынь. А как же, очень уж ему хотелось прижать на ночной крыше белокожую гладкую лаонку, он уж у знаменитого мединского лекаря особое такое кольцо заказал, ну, знаете, которое если наденешь сами знаете куда - так стоит, как скала. А сумеречница сбежала вместе с сородичами - да, я все знаю, не вскидывайся, о Тарик. Усвистали лаонцы быстрее ветра, ушли к себе в земли и никто их не догнал. Да и кому охота гнаться за собственной смертью? Впрочем, мне рассказали, что здешняя площадь выглядела гораздо красочнее того мединского дворика, где лаонцы на пару с тобой, о Тарик, разделали Новуфелевых айяров. Но и дворик тоже был ничего, принцу Ибрахиму понравилось, он аж посерел, бедняжка.
   А самое главное, рассказал Абу аль-Хайр, - это бумага. Важная такая, личной принцевой печатью запечатанная. Сопровождаемая торжественными клятвами законоведов и улемов Медины. С положенными подписями и заверениями уважаемых кади. Какая бумага? А тебе будет интересно послушать, о Тарик.
   Бумага про то, что принц Ибрахим аль-Махди вошел в гибнущую Медину со своим отрядом аккурат тогда, как ты со своими сумеречниками изничтожал народ в Куба-масджид. Предварительно выбив и разнеся в мелкую каменную крупу печати Али над входами. Не вскидывайся, о Тарик. Подумай сам: где твое слово язычника и беглого раба - и где слово принца крови, подтвержденное уважаемыми свидетелями?
   Карматы где были все это время, спрашиваешь? Штурмовали цитадель и Гамама-альхиб, а ты думал. А ты с шайкой сумеречников мстил беззащитным правоверным за гибель родичей Амаргина или как его там еще звали, этого лаонского вожака. Так что Ибрахим аль-Махди спас город и верующих от карматской напасти и ярости сбесившихся сумеречных тварей, которых хлебом не корми - дай перерезать ашшаритское горло. Кстати, ты не знаешь, о Тарик, может и у здешних бану куф был шибко грамотный сторонник, который уже порадел о том, чтобы донести до эмира верующих жалобу на твои бессудные расправы и избиение невиновных.
   - А эти законники не думают, что правда выплывет и клевета их будет изобличена перед лицом Всевышнего? - искренне рассердился каид Марваз. - Всемогущего не обманешь, и я сам убедился в этом с очевидностью и достоверностью, подтвержденными опытом!
   Во время штурма Марваз еще находился на пути Медину, но про бой на площади Куба слышал ото всех очевидцев.
   - А кто ее будет обличать, эту клевету? - нехорошо усмехнулся Абу аль-Хайр. - Через пару дней бумагу доставят в Басру - Ибрахим аль-Махди отправил свою почту на беговых верблюдах-джаммазат, он себе может это позволить. Когда эмир верующих получит таковое донесение, что он сделает, как ты думаешь, о Марваз?
   Каид мрачно поскреб бритую макушку под куфией:
   - Воистину, это запутанное дело, да поможет нам Всевышний... Не везет вам, сейид, совсем не везет: то в Таифе оклеветали, теперь вот из Медины вранье шлют... Тогда-то вы сбежали, а я донесение написал, а сейчас... что ж нам делать-то?..
   Нерегиль только дернул плечом и отвернулся. В густеющих сумерках его лицо странно светилось, и видно было, как горько кривится рот.
   - Эмир верующих, - ответил на свой вопрос начальник ятрибской тайной стражи, - прикажет взять тебя в железо, о нерегиль, на ближайшей почтовой станции. А потом запереть в подвале. И случится это уже в следующем городе - государственная почта ходит быстро, очень быстро, Тарик.
   - Мой повелитель обещал лично отхлестать меня плетью, - криво улыбнулся Тарик. - Неужели он лишит своего ничтожного раба такой милости?
   - Он может, - тихо сказал Абу аль-Хайр.
   - Ты приехал предупредить меня об опасности, о ибн Сакиб? - холодно поинтересовался Тарик. - Увы, ты ничего не можешь поделать. Фирман повелителя приказывает мне спешить к месту его пребывания - даже за эту остановку в Хире мне придется держать ответ.
   - Я прислал вам голубя с просьбой дождаться важного человека. Ты не медлил и не мешкал - ты исполнял просьбу ашшарита, просившего о защите, о нерегиль. Ну что ж, этот человек - я. Вы меня дождались. Благословение Всевышнему, со мной согласились поехать почтеннейший Абд-ар-Рафи и отряд из шести воинов-гази, горящих желанием отправиться на священную войну. Ты их знаешь, о Тарик. Все они стояли со мной плечом к плечу в воротах альхиба. У нас восемь свидетелей истинных событий штурма Медины.
   - Я тронут, - зло скривился нерегиль. - Экое вас одолело трогательное радение об истине и не менее искреннее правдоискательство.
   - Зря ядом давишься, - резко ответил мулла. - Мы здесь не из-за тебя, о существо из Сумерек. Скажи ему, о ибн Сакиб.
   - Почтеннейший шейх прав, - отозвался Абу аль-Хайр. - Если бы злоба, которой разумное существо обычно отвечает на благодеяние, так не застила тебе взор, ты бы сообразил сам, о нерегиль. Приписать себе все заслуги - это одно. Полководцы и наместники от века делали это. А вот оклеветать нерегиля халифа Аммара в преддверии большого похода - совсем другое. Как ты думаешь, кому выгодно, чтобы во время боев в аль-Ахсе ты сидел на цепи в зиндане?
   - Иногда глупость очень похожа на предательство. Но это всего лишь глупость, о Абу аль-Хайр, - устало сказал нерегиль и отвернулся.
   - Начальник тайной стражи Басры, к которому джаммазат сейчас несут письмо, отнюдь не глуп, о Тарик. Отнюдь не глуп. Равно как и почтеннейший купец Новуфель ибн Барзах. Тем не менее, ибн Барзах велел приказчикам своего торгового дома в Басре передать в дом начальника барида много золота. Очень много. И четырех обученных мединских певиц. Мединская певица может стоить до трех тысяч динаров. Зачем?
   - И зачем? - прищурился нерегиль.
   - Мои... люди в окружении халифа пишут, что из Басры шлют донесения, где сказано: карматы не укрепляют побережье.
   - У тебя такие же сведения, - спокойно сказал Тарик.
   - А еще халифу докладывают, что хребет аль-Маджар не охраняется и не укреплен. Только в долинах за ним стоят два джунда.
   - Странные какие-то карматы, - задумчиво потрогал нос нерегиль. - Горная цепь - природная линия обороны. Ее только безумец оставит незащищенной.
   - Вот и я о чем. А мои агенты в торговых басрийских домах докладывали мне, что когда они вели караваны рабов через перевалы хребта аль-Маджар, они останавливались в поселениях у подножия довольно серьезных замков.
   - Вот это больше похоже на правду, - все так же задумчиво проговорил нерегиль.
   - А донесения начальника барида в Басре - на предательскую ложь. За которую очень хорошо платит мединский купец, не первый год ведущий дела с карматами. Поэтому я здесь, о нерегиль. И - клянусь Всевышним! - помешаю предателям и выручу тебя из беды.
   Тарик вопросительно поднял бровь: мол, что же ты сделаешь?
   Абу аль-Хайр усмехнулся - тоже без слов, но красноречиво. Увидишь, Тарик. Скоро увидишь.
   И тут в разговор неожиданно вступил джинн. До того он просто поворачивал усатую морду от одного собеседника к другому, следя за словами, как за мечущимся мотыльком.
   - Подождите, - поднял уши черный кот. - Подождите. Ты хочешь сказать, о Абу аль-Хайр, что мединский купец, басрийский говнюк и какая-то еще не установленная по именам шелупонь вступила в сговор с карматами, прекрасно зная, кому те служат? Что эти недоделанные плуты решили, что могут заключить союз со злым духом? А потом получить прибыль от сделки с адом?
   - Да, о дитя огня, - тихо и горько ответил за всех мулла. - Именно так они и думают.
   - Человеческая глупость неизлечима, - строго заметил джинн в облике кота.
   И все участники странного чаепития горестно покивали.
  

усадьба в окрестностях Басры,

около двух недель спустя

  
   С каналов долетали крики лодочников и скрежет норий - водяные колеса неустанно черпали воду для уходящих в сады желобов. Их останавливали только с приливом - наступающее тихой сапой море превращало воду каналов в соленое месиво коричнево-зеленых водорослей.
   От галдежа, мерного скрипа уключин и топота тянущих канаты работников Абу аль-Хайр до смерти устал уже на второй день пути. Теперь он хорошо понимал ибн Фурата, который с пренебрежением отзывался о путешествии по реке на лодке-хадиди. Свинцово-серая Нарджис медленно катила их к морю, спутники Абу аль-Хайра дремали под навесом над палубой, а сам он мучился непривычными скукой и бездействием.
   Женщин и самое ценное из груза он отправил, конечно, по суше. Да Арва и не села бы на хадиди - тоже начиталась ибн Фурата. Звезда Медины путешествовала с подобающей ее положению роскошью, останавливаясь в богатых усадьбах погостить.
   Хозяина Арвы всегда бесило, когда та отправлялась петь в чужие дома, - поговаривали, что он ревновал и бил ее чем ни попадя. Но Новуфелю ибн Барзаху он отказать не смог - хоть и знал, чем кончится дело. Все делалось ради принца Ибрахима, конечно. Несравненная певица утешила любимца столичных жителей и, хоть и не сумела вытеснить из раненого сердца ускользнувшую лаонку, заставила на несколько дней позабыть о горе. В Медине много говорили о том, что произошло на третий день после того, как Ибрахим аль-Махди удержал при себе Арву. Он послал ее хозяину стихи:
  
   По солнцу томиться ночью, поверьте, пытка из пыток,
   А в горнице что-то блещет; не золотой ли там слиток?
  
   Земное изображенье неугасимого солнца -
   Девичье нежное тело, как будто свернутый свиток.
  
   Причастна людской природе она, подобная джиннам;
   Кто видел ее, тот выпил волшебный, хмельной напиток.
  
   Ее дыхание - амбра, обличье - нарцисс и жемчуг;
   В чертах ее ненаглядных сияния преизбыток.
  
   ЯйцА ступней не раздавит, идет как по стеклам битым;
   Одета легкою тканью, где молнии вместо ниток. (20)
  
   Впрочем, злые языки говорили, что эту поэму принц Ибрахим приготовил для лаонки, пленившей его сердце золотыми косами. А Арве это все досталось за неимением, так сказать, изначального предмета страсти. Мединка походила скорее на вороную породистую кобылу, чем на "золотой слиток".
   Еще к поэме прилагался вполне себе серьезный документ, удостоверяющий, что податель сего может получить в доме уважаемого мединского купца ибн аль-Аббаса четырнадцать тысяч динаров в уплату за невольницу. Правда, говорили злые языки, по курсу десять дирхам за динар, когда везде давали четырнадцать. Но все равно хорошая цена за певицу.
   На этом история, правда, не кончилась.
   Еще через неделю принц Ибрахим велел отослать Арву в Басру. В дар эмиру верующих - "моему возлюбленному племяннику и сокровищу души я отправляю сокровище моего сердца". Вроде как к письму тоже прилагались стихи, но история их не сохранила. Зато сохранила стихи Арвы. Та написала принцу прощальные строки:
  
   Мы не видели такого и не слышали такого,
   Среди всех творений Божьих мы с подобным не встречались,
   У творения такого нос размера нелюдского -
   В пядь длиною, а творенье ну не более, чем с палец. (21)
  
   Нос у сиятельного принца и впрямь отличался изрядной длиною. Правда, кумушки в харимах спорили еще и на предмет того, правдиво ли наблюдение: величина носа в мужчине открывает величину его зебба. Арва развеяла заблуждения мединок самым отчетливым образом. Отосланная в дом к посреднику, певица бесилась и верещала, кидаясь утварью. Ехать в Басру она не желала.
   - Как я поеду в такую даль?! Через пустыню!! Дороги кишат карматами и разбойниками!! Клянусь Всевышним, я распорю все подушки, набитые кусочками беличьего меха, и засуну эти кусочки в рот и в нос любому, кто мне еще раз скажет это противное слово "Басра"!
   Народ благоговейно толпился перед воротами посредника и внимал ее воплям. Потерявший надежду бывший хозяин Арвы сидел у ворот, орошал рукава слезами отчаяния и грозился прыгнуть с балкона, терзаясь разлукой. Правоверные рыдали вместе с несчастным, многие импровизировали стихи.
   Абу аль-Хайр пришел в дом к посреднику и отлупил Арву тростью. После чего связанную шелковыми кушаками певицу вбросили в паланкин и под надежной охраной отправили по северной дороге - в Басру.
   Присмиревшая за время путешествия по пустыне Арва в землях Бану Худ вела себя прилично, к тому же ее быстро догнала свита невольников и невольниц, скрашивавшая тяготы путешествия. А доехав до изрезанного протоками и тихими заводями устья Нарджис, мединка и вовсе разомлела - в Басре человек словно попадал в руки опытного массажиста в хаммаме, и зрение начинало сразу же сонно мигать, словно слепили его тысячи бликов на сотне с лишним тысяч каналов и водоотводов, на битых зеркальцах воды трепетали листиками отражения тополей, стройными рядами уходящих в перспективу разморенной неярким солнцем дельты...
   От широкой воды канала снова донеслись резкие крики: лодочник орал на работников, тянущих вверх по течению таййар - тот задевал боками за нависающие над водой ветви ивы, те плетями перевивались с канатами.
   Тягучий вечер медленно гас над равниной, сумерки сворачивались обманными сливками, занавеси из знаменитой плетеной халфы едва отдувались ленивым бризом. Усадьба, в которой остановился Абу аль-Хайр, глядела с холма на канал аль-Файюм, стекая в него десятками протоков и канавок, поскрипывая нориями и вздыхая горлицами на ветвях тополей и плодовых деревьев. Ах, басрийские яблоки, кто ел вас, тому несладок любой другой вкус - медовые, желтые, гладкие, с лоснящейся упругой кожурой...
   Арва застонала, закидывая назад голову. Абу аль-Хайр провел ладонью между грудей женщины - упругая, лоснящаяся, покрытая капельками испарины кожа. В темной впадине пупка задрожала капля. Певица выгнулась сильнее, сжимая бедра, и истомная влага выкатилась и стекла на кожу Абу аль-Хайра.
   - Ты де-еспот, о Абу Хамзан... - с хрипотцой в голосе протянула Арва, размеренно, неспешно поднимаясь и опускаясь на его стебле.
   Сильная, упругая промежность, гладкие бедра с пупырышками сладкого пота, темные соски напряжены. Хорошая кобылка.
   - Ммм... деспот, чудовище... куда ты меня привез, о хищный зверь...
   И она легла ему на грудь, потянувшись губами к его губам. Волосы Арвы тремя длинными косами стекали на спину, он ухватился за среднюю, запустил пальцы в пушистые завитки у самого затылка и позволил ей пососать свою нижнюю губу. Потом долго исследовал языком сахарную слюну за ее зубами.
   - Мммм... аххх... пощади, о Абу Хамзан... - застонала Арва, отрываясь от его жадных губ.
   Она снова выпрямилась и откинулась в неспешной скачке, и Абу аль-Хайр нежно прихватил указательным и средним пальцами сосок на круглой тяжелой груди. Ладони не хватало, чтобы сжать ее в горсть - все-таки не зря говорят, что лучше всего пробовать женщину, которой за двадцать пять. Девчонку не что прихватить, а тут...
   - Ммм... мой суровый повелитель... что я буду делать во дворце эмира верующих... ах... великая госпожа сживет меня со свету...
   Разговор переходил к важным предметам.
   Абу аль-Хайр властно приподнял женщину над собой, останавливая скачку. Сел, уложил Арву на спину, пошире раздвинул ей ноги и лег сверху. Всем новомодным ухищрениям он предпочитал отцовские наставления: женщина должна быть под тобой - так проникновение глубже всего, да и семя изливается надежней всего для зачатия. Зачатие его сейчас не особо интересовало - чего нельзя было сказать про глубину проникновения.
   Арва мерно вскрикивала, крутила головой, раскрывая рот, как вытащенная на берег рыба. Абу аль-Хайру рассказывали, что в здешнем ханьском квартале проститутки умудряются во время скачки еще и на лютне играть. Кому нужны эти ваши лютни...
   Потом он удовлетворенно похлопал ее по бедру:
   - Не тревожься, о женщина. О благосклонности эмира верующих позаботится сахиб ас-ситр, я уже написал ему о... тебе.
   На самом-то деле Абу аль-Хайр писал хранителю ширмы - доверенному слуге халифа, ведавшему доступом к повелителю ходатаев, а также представлением новых невольниц - несколько о другом.
   - Скажи-ка мне, откуда родом эта твоя ученица... как ее... Шаадийа?
   - Из Магриба, - мягко отозвалась певица. - Она берберка.
   Арва, томно жмурясь на вечерний свет за огромным, в пол, окном, переплетала влажные волосы.
   - Берберка... Это хорошо.
   Недаром Джибрил ибн Бухтишу в своем трактате "О свойствах женщин" писал, что идеальная женщина - это берберка, лучше всего - из племени кутама, купленная в девятилетнем возрасте, которая три года провела в Медине, обучаясь пению, а три - в Ятрибе, изучая танец, а затем отправленная в Хорасан - постигать изящные искусства. Если ее купить в восемнадцать лет, она сочетает в себе хорошую породу с кокетством мединки, нежностью ятрибки и образованностью парсиянки. Шаадийа в Хорасане не училась, зато обладала другими достоинствами: ей еще не исполнилось шестнадцати и она была девственна. Еще говорили, что люди, приходившие послушать ее пение, улетали душой и разрывали воротники одежд, обливаясь слезами.
   Шелестели, шевелились плетеные из халфы занавеси. Тополь за окном дрожал мелкими, серыми с исподу листочками. Угу-гу, угу-гу, кричала горлица.
   Коса текла с плеча Арвы, а та зябко укутывала себя в рубчатый хлопок простыни.
   Завтра. Завтра - решающий день. Именно его назначил для приема Якзан аль-Лауни, хранитель ширмы эмира верующих, уведомляя об этом своем решении в написанном оборотным, зеркальным почерком письме.
  

дворец Умм-Каср

в окрестностях Басры,

ночь следующего дня

  
   Блуждающую среди рисовых полей речку называли Шатт-аль-Араб. По ночному времени вода стояла низко, в заслонках отводных канав мягко журчало.
   Под высоким, ярко-звездным безоблачным небом разгороженные гривками травы озерца шли мелкой черноватой рябью. С моря дул вечный ветер. Он дергал за какие-то странные ленты, висевшие на деревянных шестах - на ровно расчерченных травяных межах то и дело торчала такая палка. Зачем?
   Лодка с деревянным грохотом ударилась о ступени причала.
   Абу аль-Хайр вздрогнул. Ну что ж, вот она, твоя ночь удачи, о Абу Хамзан.
   Судьба не Бог, ей не подчиняйся, говорят бедуины. Да пребудет со мной Твоя милость, о Всемогущий...
   Абу аль-Хайр обернулся к тем, кто сидел на скамье позади него. Лодочники видели молоденького гуляма и двоих наглухо закутанных женщин. Оставалось лишь надеяться, что среди воинов хурса, внутренней стражи резиденции халифа, сегодня не стоят сумеречники. Или стоят, но не напрягают второе зрение.
   Потому что плавно двигающийся высокий худощавый юноша, конечно, не был гулямом Абу аль-Хайра. Да и вообще не был человеком.
   Тарик менял лица, как знатная женщина покрывала: вчера он виделся молоденьким тюрком с плоским носом и большими карими глазами, они пересаживались на другой корабль - и Абу аль-Хайр, вздрагивая, обнаруживал у себя в отряде смуглого поджарого ханетту. Спускаясь вниз по Нарджис, он старался часто менять хадиди - чтобы не выследили. Опытный взгляд человека барида отмечал особую суету на пристанях, некоторых неспешных посетителей в чайханах, усталых и оттого медлительных путников у больших прудов-водопоев под куполами - это еще на дороге через земли Бану Худ. Некоторые феллахи, выносившие, как то требовали установления веры, ведра воды на дорогу, смотрели слишком пристально. Умными глазами совсем не сельских жителей. Однажды он чуть не обмер - вот уж тогда-то понял Абу аль-Хайр, что значит "оцепенеть от страха" - когда на одной из пристаней увидел у навеса лавки зеленщика худенькое существо с острыми ушками и очень неподвижным лицом. Лицом, обращенным к людям, что сходили с лодки на берег. На сумеречнике болталась обычная ашшаритская одежда - маджус, как невольники, так и свободные, не брезговали ей, случись им задержаться в аш-Шарийа - но от него плыло что-то... как жар от зимней печки... нет, как дымок гашиша из кальяна в подпольной курильне... От странного желания подойти и назвать свое имя Абу аль-Хайра избавил резкий голос Тарика:
   - Только не надо ссать, о ибн Сакиб. Ссать - это лишнее.
   Непристойные слова стряхнули наваждение. Пожилой джунгар с бледным тонким шрамом через верхнюю губу презрительно фыркнул:
   - Этому гаврику меня не прочухать, о ибн Сакиб. Хотя гаврик стоит ничего такой... хорошо работает, хорошо...
   И, беззаботно вскинув на плечо полосатый тюк с запасной одеждой, пошел вперед.
   С худеньким остроухим существом, источающим едкий запах опасности, поддельный джунгар разминулся едва ли в десятке шагов - опять задирался с судьбой, не иначе. Нерегиль, что с него взять...
   Тарика, похоже, искали повсюду - большой силой. Видно, велика была ярость эмира верующих, раз столько агентов разом вышли на улицы, площади и пристани аш-Шарийа по всем дорогам, ведущим в Басру. Абу аль-Хайр представлял себе полные гневных приказов депеши и не завидовал местным начальникам отделений барида: им велено было совать в морду фирман, вести к ближайшему кузнецу, а потом пихать головой в яму. А нерегиль - вот незадача! - пропал. Опять! Опять пропал шайтанский нерегиль! Словно иблис забрал к себе этого врага веры!
   А все потому, что от Хиры на Басру ушли два каравана. Один -с айярским конвоем, маридским отрядом, певицами и свитой невольников - по дороге на ар-Рабат и Сану. А второй караван и караваном-то назвать было нельзя - так, десяток правоверных идут-пылят в долину Нарджис, все при оружии, но сейчас кого этим удивишь, все эмиры собирают ополчение, уж три месяца как объявлен джихад против нечестивых еретиков-карматов. Вот и идут храбрые воины-гази к реке, чтобы на лодках отплыть в Басру и там присоединиться к походу эмира верующих. Нужно было видеть, с какой ехидной, прямо-таки истекающей ядом мордой нерегиль повязывал вокруг головы белую чалму воина веры.
   Так что после Хиры никто больше не видел гвардейский отряд, везущий нерегиля халифа Аммара. А все внимание приковывал к себе невиданный поезд: мариды! Арва, владычица красавиц Светозарного города! Луноликие гулямы и полногрудые невольницы знаменитой певицы! Абу аль-Хайр про себя молился, чтобы к тому времени, как он доставит завивающегося змеиным хвостом аль-Кариа к халифу, никого в бариде не повесили и не лишили головы - за неисполнение долга и приказа эмира верующих.
   Оба каравана соединились лишь в усадьбе под Басрой - ее владелец был обязан Абу аль-Хайру жизнью, свободой, имуществом, жизнью домашних и их свободой.
   Этого купца два года назад в Ятрибе поймали с поличным на скупке невольников для перепродажи карматам. За это не просто рубили голову. Виновных сначала оскопляли, а потом топили в выгребной яме. Купец благодаря заступничеству Абу аль-Хайра отделался конфискацией товара. Спасенных от страшной участи невольников - большей частью язычников - продали известным своей добродетельностью людям, которые могли бы преподать рабам основы веры Али. Эмир Васита купил тогда четверых особо статных и красивых, а потом передал их в дар эмиру верующих - не аль-Мамуну, конечно, а покойному его брату. Один из невольников оказался еще и очень умным. И проницательным. Его таланты быстро заметили, и он стал хранителем ширмы во дворце халифов. Якзан аль-Лауни хорошо запомнил человека, по приказу которого их, звенящих цепями, выводили из того жуткого подвала. Впрочем, говорили, что сахиб ас-ситр помнит все лица, когда-либо мелькнувшие у него перед глазами. Помнит лица. Имена. Намерения.
   Так или иначе, но Абу аль-Хайру он был обязан жизнью: все очень хорошо знали, зачем карматам нужно столько рабов. Поэтому сахиб ас-ситр очень быстро ответил на письмо ятрибского начальника барида - и открыл ему путь во дворец халифа. Впрочем, говорили, что всесильный хранитель ширмы отвергает и одобряет ходатайства о приеме у эмира верующих не взирая на лица, связи и родство подающих прошение. Эмиру Васита он отказывал дважды - и один раз его бывший хозяин орал прямо в Миртовом дворе, понося негодного раба, забывшего об оказанных ему благодеяниях...
   ...Гулко стукнули доски сходней, заскребли по борту прибитыми снизу толстыми рейками.
   - Кто вы и с чем идете в Умм-Каср?
   Даже из лодки не дали выйти - сразу притопали. Желтые сапоги стражника скрипели, подол желтой же рубахи под длинным панцирем трепал речной ветер. Оковка булавы внушительно посверкивала - на пристани стояли огромные железные чаши на гнутых ногах, в них билось сильное пламя.
   Абу аль-Хайр молча протянул стражнику пестень с рубином. Камень неброско темнел в узкой оправе. Стражник нагнулся, брякнув пластинами панциря. Тоненько зазвенела кольчужная сетка под гладким шлемом.
   - Мне назначено время у ширмы. Вот знак сахиба ас-ситр, - тихо и значительно проговорил Абу аль-Хайр.
   - Господин хранитель ширмы ждет тебя и твоих спутников, - бесстрастно ответил стражник, возвращая перстень.
   На зубчатых башенках ворот тоже плескались огни. Заскрипела калитка:
   - Заходите, во имя Всевышнего! Так дует, пожалейте мои старые кости!
   Привратник кашлял и запахивал ватные полы халата. Абу аль-Хайр услышал за спиной злобный смешок. Приглашенный внутрь аль-Кариа, видимо, посылал прощальный привет ненависти всем шести медальонам в резьбе арки: в круге три лепестка, и в каждом письменами куфи выведено - Али, Али, Али.
   Их долго вели по наспех отмытым и завешанным коврами залам.
   В очередном внутреннем дворике - по углам даже в темноте виднелись залежи старой земли и гниющих тополиных листьев - посетителям велели сесть и ждать. Вместо ковров здесь лежали местные плетеные циновки из вездесущей халфы. За что ее так в столицах ценят, аж до такой степени, что подделывают, - непонятно.
   - Скажи мне, о ибн Сакиб, - вдруг тихо позвал Тарик.
   Абу аль-Хайр нехотя повернул голову. Ну чего тебе нужно, змей ты ползучий...
   Надо сказать, с Тариком он поступил не слишком хорошо: попросту ничего не рассказывал. Абу аль-Хайр решил, что чем меньше у нерегиля сведений, тем меньше соблазна пуститься в приключения. Вот жду ответа от хранителя ширмы, вот получил ответ от хранителя ширмы, вот сегодня ночью идем во дворец - а в остальном положись на меня, о Тарик.
   Конечно, Тарик злился и прижимал уши. Пытался расспрашивать - и подслушивать. Мысли. Ха. Знаем мы вас, сумеречных. Учитель Абу аль-Хайра, смеясь, говорил: нет ничего проще, чем отвадить самийа от колодца твоих мыслей. Просто не забывать говорить себе - я это думаю только для себя. Ты ж про намаз не забываешь - вот и про это не забывай. О, как сильно злился и прижимал уши Тарик!..
   И даже сейчас нерегиль не может смириться и пытается выкусить хоть крошку знания:
   - Скажи мне: ты... написал ему правду? О том, кто придет на прием?
   - Да, - коротко ответил Абу аль-Хайр.
   До того он ограничивался мотанием головы и красноречивым мычанием хранителя важного секрета.
   - Ты рехнулся? - страшно зашипел Тарик.
   - Эй-эй!.. Ты мой гулям! Забыл? С господином так не разговаривают!
   - Как ты мог?!..
   - Якзана аль-Лауни невозможно обмануть - даже в письме, - устало объяснил Абу аль-Хайр.
   - Да с чего ты решил, что этот Якзан аль-Лауни будет мне помогать?!
   - Ты все мозги в пустыне оставил, о... тьфу на тебя. Ладно, ты не знаешь, что последний год происходило в халифском дворце - это понятно. Ладно, имя тоже ничего не говорит тебе, - ну и вправду, "Бодрствующий", таким часто награждали невольника-привратника. - Но ты бы хоть на нисбу его посмотрел, о бедствие из бедствий...
   - Нисбу?.. аль-Лауни?..
   - Именно.
   - Ты хочешь сказать, что он из Лаона? Человечек по имени Якзан?
   Над ними раздалось вежливое покашливание. И глуховатый, как нижняя струна лауда, но четкий для слуха голос произнес с сухой лаонской церемонностью:
   - Госпожа моя матушка назвала меня Иорветом.
   Абу аль-Хайр с трудом, нехотя и с нехорошим комком в груди поднял глаза.
   И снова - как в ту душную пыльную ночь в Ятрибе, как в тот памятный день в Баб-аз-Захабе, когда он приносил присягу, - он встретился с нездешним, обморочно-спокойным взглядом существа, душа которого слабо пришпилена к телу и вьется на ветру вечности, трепеща в пустой голубизне небес.
   - Приветствую тебя, о Абу Хамзан, - бледные губы изогнулись в намеке на улыбку.
   Почему-то Абу аль-Хайр чувствовал, что "я это думаю только для себя" ему не поможет. Сероватые в желтизну глазищи смотрели в какое-то другое зеркало его души, заложенное глубже, чем плавает мысль. Туда, куда сам Абу аль-Хайр не стал бы заглядывать.
   - Прошу прощения за то, что не имел чести знать такое достойное имя, - на безупречном ашшари промурлыкал Тарик.
   И, судя по шерстяному шороху джуббы, склонился в низком поклоне. Давай, замурлыкивай оплошность. Человечек из Лаона, как же...
   Глазищи смигнули, и Абу аль-Хайра попустило. Шелестя жестким сукном черной парадной фараджийи, хранитель ширмы спустился на циновки дворика. Они все продолжали сидеть как сидели на этой халфе - Якзан аль-Лауни выступил из черноты внутренних покоев совершенно неожиданно. Сумеречник в черном придворном платье чиновника высшего ранга чуть наклонился - рукав кафтана почти касался плеча Абу аль-Хайра. Видимо, смотрел в глаза Тарику.
   Оборачиваться не хотелось, а сумеречники молчали. Потом лаонец резко что-то сказал - по-лаонски.
   - Тебе-то откуда знать? - так же резко - но на ашшари - ответил Тарик.
   Видимо, Якзан аль-Лауни улыбнулся: то еще зрелище, надо сказать. Как будто всплывает из-подо льда бледное, бледное лицо... странно, кстати, почему бледное, хранитель ширмы не отличался цветом кожи и волос от остальных своих золотистых, переливающихся рыжиной сородичей.
   Нерегиль резко выдохнул. Но смолчал - вот диво дивное. Впрочем, с хранителем ширмы обычно не спорили, это точно.
   Сахиб ас-ситр переступил по циновке мягкими туфлями и наклонился чуть сильнее - видимо, чтобы заглянуть в глаза женщинам. Сначала Арве - та придушенно пискнула. И тут же осеклась. Потом Шаадийе - та стойко смолчала. Молодец девчушка, то, что надо.
   - Да-аа... - согласился Якзан аль-Лауни, разгибаясь.
   И добавил, пока Абу аль-Хайр не успел удивиться:
   - Ты, о Абу Хамзан, и ты, о девушка, которую называют Шаадийа, но которую на самом деле зовут Хинан, идите за мной. А... ты... и ты - ждите.
  
   - ...Хмм... Я полагал, что в Басре среди чиновников только один предатель - эмир... - задумчиво проговорил халиф, пощипывая короткую черную бородку.
   И перевел взгляд на Якзана аль-Лауни, сидевшего, как и полагалось, у занавеса.
   Тронная подушка-даст лежала в остроконечной стенной нише, выложенной золотисто-синими изразцами. Из-за света лампы казалось, что халиф сидит внутри яркой шкатулки. Помятый за множество приемов занавес был отодвинут в сторону, и хранитель ширмы небрежно придерживал его локтем. Вторая рука неподвижно лежала на колене подвернутой ноги.
   Поймав взгляд халифа, сумеречник бледно улыбнулся. И покосился в сторону Абу аль-Хайра - говори, мол.
   Тот сказал:
   - У эмира-предателя должны быть сообщники. Много сообщников, о мой халиф.
   - Мне нужны доказательства. Бессудных казней и убийств я не допущу.
   - Подойди сюда, о Хинан, - вдруг кивнул золотистой головой лаонец.
   Девушка скользнула вперед с опытной грацией танцовщицы.
   - Она добудет нам доказательства, - подтвердил Абу аль-Хайр.
   - Как?
   - Сколько стихов ты помнишь на память, о Хинан?
   - Не более десяти тысяч, - смутившись и закрываясь рукавом, ответила она.
   - Она запомнит пару разговоров, - морозно улыбнулся сумеречник. - И еще больше имен.
   - Одобряю, - наконец, кивнул простой белой чалмой повелитель верующих. - Арву я не приму. Пусть ее приготовят для... внутренних покоев...
   И халиф тяжело вздохнул.
   Да, нелегко ему приходится. Великая госпожа Буран известна своей ревностью. Собственно, на этом и строился весь план...
   - Ты сказал, меня ожидают четверо. Я принял двоих, не принял одного. Четвертый?..
   - Разрешения предстать перед эмиром верующих покорнейше ожидает Тарег Полдореа.
   Когда ритуальная фраза отзвучала, Абу аль-Хайр зажмурился.
   И правильно сделал.
   - Что-оо?!.. - заорал аль-Мамун.
   Якзан аль-Лауни отрешенно молчал, переводя глаза с одной резной балки на другую.
   - Я был лучшего мнения о тебе, о Якзан! Как ты посмел?! Как ты посмел привести его перед мое лицо?! И это после того, что нерегиль вытворил в Медине?!
   От крика на лбу аль-Мамуна выступили жилы. Да, крепко ты достал своего господина, Тарик, ох как крепко...
   Лаонец поднял и опустил уши. Затем искренне удивился:
   - В письме Ибрахима аль-Махди - сплошное вранье.
   Буря тут же стихла.
   - Что?..
   - Вранье, - для верности еще и кивнув, лаонец опять принялся выгуливать взгляд по потолочной резьбе.
   Потом, пользуясь потрясенным молчанием аль-Мамуна, добавил:
   - Тарег Полдореа защищал Медину и ее жителей в воротах Куба-альхиба. Почтеннейший Абу аль-Хайр ибн Сакиб сражался с ним плечом к плечу и может подтвердить мои слова. И все его люди - тоже.
   К чести аль-Мамуна нужно было сказать, что он овладел собой очень быстро:
   - Мне не нужны свидетели для подтверждения твоих слов, о Якзан.
   Как обидно-то, сколько народу ехало. Ну-ка встряну:
   - Прости меня, о мой халиф, за непрошеный совет. Но тот, кто оболгал Тарика, преследовал свои цели.
   - Выходит, все ниточки сходятся к здешнему начальнику барида... - задумчиво протянул аль-Мамун. - То-то он так из кожи лез... Но на прием не пришел, все больным сказывался...
   И вдруг халиф встрепенулся:
   - А ты! Якзан! Почему ты мне не сказал?!
   Лаонец вынырнул из собственного личного моря:
   - Ты не спрашивал меня о письме принца Ибрахима, господин.
   Вот так.
   Вот так вот. Ты не спрашивал.
   Кто-то говорил, что Якзан аль-Лауни не в себе. Кто-то боялся его так, что не говорил о нем вообще ничего.
   "Я последний из клана", тогда, в Ятрибе улыбнулся ему лаонец из-под маски пыли и грязи. "Что-то я замешкался на этом свете", добавил он - с отсутствующим видом существа, перед чьими глазами проходит гораздо больше, чем хочется или нужно видеть ради сохранения рассудка. Вроде как свои - ну да, враждебный клан - так вот, "свои" побоялись его убивать и привезли к бедуинам связанным, с замотанной в мешок головой. Лаонцам тоже не хотелось смотреть в серо-желтые совиные глаза, вечно вперенные в какой-то пейзаж на Той Стороне. Бедуинам было на все плевать. Купцу-работорговцу тоже. Эмир Васита выдержал месяц. Выпоров сумеречника в очередной раз - Иорвет, точнее, уже Якзан, еще и говорил правду, всегда только правду - эмир решил преподнести халифу аль-Амину подарок. А что? Воин-самийа, длинноногая грациозная смерть с совиными пустыми глазами. Очень дорогой товар, не всякий может себе позволить. Вот только товар этот оказался воистину штучным...
   Рассказывали, что новый халиф случайно услышал, как один из стражников хурс - а Якзан нес в тот день службу в зале приемов - что-то фыркнул на своем языке. Ну, после доклада очередного сановника. Потом тот же воин, уже в другой день, пробурчал что-то еще. Опять же, по-своему. Тогда аль-Мамун не поленился позвать знатоков лаонского и прозанимался с ними достаточно, чтобы понять бурчание чужеземного гуляма.
   В то, что аль-Мамун учил лаонский только для этого, или вообще учил лаонский, Абу аль-Хайр не верил, но так рассказывали. Так или иначе, но эмир верующих понял: сумеречник знает ашшари. Ибо лаонец ворчал на предмет того, что кто-то очень большой враль. И присовокуплял не самые пристойные слова в адрес враля. Потом халиф вызвал сумеречника и хорошенько допросил его. А потом, думал про себя Абу аль-Хайр, эмиру верующих стало настолько страшно, что нужно было либо рубить самийа голову, либо делать его хранителем ширмы. Так Якзан аль-Лауни получил свою должность.
   Кстати, о воине. Говорили также, что госпожа Мараджил уже пару раз подсылала к Якзану людей с очень длинными и острыми ножами. Лаонец каждый раз оказывался быстрее. Сахиб ас-ситр листал людей, как книги, - а клинком владел не хуже, чем зеркальным почерком. Кстати, говорили еще, что Якзан аль-Лауни умеет ходить через зеркало. Враки, конечно.
   ...Халиф, тем временем, поносил лаонца последними словами:
   - Как ты мог, Якзан?!.. Ты знал и молчал! Как ты мог выставить меня дураком перед всем светом!..
   Откричавшись, аль-Мамун принялся отдуваться и промакивать лоб краем чалмы.
   Якзан молчал со своим всегдашним отсутствующим видом - и смотрел в потолок.
   Халиф вздохнул и вдруг, ни с того ни с сего, спросил:
   - Ну почему, почему Тарик сбежал из Мейнха, а? Почему он все время норовит сбежать от меня?
   Абу аль-Хайр почувствовал, как поднимается у него чалма на вставших дыбом волосах. Халиф не ожидал ответа на свои горестные вопросы - он обращал их ночи, лампе, изразцам пола, - словом, жаловался на судьбу.
   Ответ, между тем, пришел мгновенно - Якзан аль-Лауни отчеканил:
   - Тарег Полдореа полагал, что ты приказал убить своего брата, его жену и его ребенка.
   Абу аль-Хайр почувствовал, как бьется где-то под потолком мотылек.
   Все так же безмятежно лаонец продолжил:
   - Но я сказал ему, что он ошибается, а вся вина за убийства лежит на твоей матери и матери твоего брата.
   Мотылек стрекотал крылышками. Время сгустилось, как смола, и застыло.
   - Позови нерегиля, раз уж ты его привез, о Абу Хамзан, - кашлянув, приказал аль-Мамун.
   Ноги затекли, а жизнь почти иссякла в Абу аль-Хайре, но он нашел в себе силы встать и выйти из приемного зальчика. В соседней комнате горела одинокая лампа у стены. Вон он, этот внутренний дворик.
   На циновках из халфы, свернувшись калачиком, бемятежно спала Арва.
   Одна.
   Нерегиля во дворике не было.
   - Что же ты делаешь, сволочь. Что же ты делаешь, аль-Кариа, бедствие из бедствий, пакостное ты подлое чудище! - ахнул Абу аль-Хайр.
   И в отчаянии сел на темные, склизкие от росы ступени.
  

Умм-Каср,

незадолго до этого

  
   Когда существо в черной придворной фараджийе, поманив за собой Абу аль-Хайра и Шаадийю, скрылось в ночной, пахнущей алоэ темноте, Арва боязливо выдохнула воздух - а до того, похоже, и не дышала, до того боялась пошевелиться:
   - Тьфу ты страсть какая, хуже гулы...
   И обернулась к сидевшему рядом юному невольнику:
   - А ты, братец, не испугался? А, красавчик?
   И, поправляя край платка, поиграла бровью. Абу аль-Хайр, видать, обзавелся гулямчонком - этого юношу Арва еще не видела среди слуг. Явно из кипчаков, безбородый, полногубый, с миндалевидными оленьими глазами - вах, этот отрок чаровал взгляды мужчин и женщин, и всякий мог искать его расположения. Вот почему господин не призывал ее последние два дня - не иначе как уединялся с новым приобретением...
   Поганец, тем не менее, даже глазом в ее сторону не повел, словно муха ему прожужжала. Ну, точно любимчик. И какой нравный - всего-то пару раз водил его господин в спальню, а уже нос задрал, фу ты ну ты...
   Под арками в темноте галереи кто-то пошевелился.
   - Кто там? - вскинулась Арва.
   А вдруг это евнухи Великой госпожи, придушат еще.
   - О владычица красавиц, от вида которой луна говорит "мне стыдно, я скроюсь!". Мое имя - Зейнаб, и я служу здесь всем женщинам и девушкам без изъятия, - прошамкал из ночного безвидного места старческий голос.
   И на халфу осторожно сползла, кряхтя и посапывая, тучная старуха, туго обмотанная хиджабом, цвет которого угадывался даже в темноте - красный. Нет, конечно, хиджаб был черным, но то, что это сводня, сомневаться не приходилось.
   Арва без колебаний сняла с пальца кольцо с сапфиром - подарок давешнего неблагодарного, чтоб ему зебб отсох, а яблоко всегда казалось лимоном. Она-то уже видела себя в столице, а этот черный жирный ишак... Ну да ладно.
   - Мир тебе, о матушка. Я здесь как одинокая птица на ветке, просвети малознающую, бредущую наощупь...
   Старуха подковыляла ближе и грузно плюхнулась на циновки. Без малейшего смущения смахнула с ее ладони перстень, поднесла к крючковатому носу. И горько покачала головой:
   - Горе тебе, о девушка, не знающая здешних порядков и обычаев...
   Арва быстро сняла с пальца еще один, с хорошим ярким яхонтом.
   - Ну... - сводня пожевала волосатыми губами, потом удовлетворенно кивнула глубокому свечению камня. - Вот что ты должна знать, о девушка. Великая госпожа более всего любит, когда ей самолично подносят по утрам парное молоко. Так что прям завтра ей чашку неси. Стражу в хариме нынче несут не евнухи, а поганые кафиры-сумеречники с ихними бабами. Баб тех подкупить никак нельзя, только словами договаривайся. Деньги не суй - получишь тростью от смотрителя занавески, ты его, льва рыкающего, видела уже.
   Арва только сглотнула.
   - И вот еще что... - покивала старуха, заправляя волосы под платок. - Рядом с Великой госпожой во всякое время сидит сумеречница, что над всеми сумеречницами-охранницами главная. Лицом белая, мордой острая, волосищи смоляные текут рекой! Платьев на ней понадевано - аж шесть штук, одно другого краше. То волшебная женщина, и служит она нашему святому шейху Кассиму аль-Джунайду, мир ему и благословение от Всевышнего, но правоверная она или нет - о том мне неизвестно. Главной сумеречнице тоже оказывай почет и уважение, не то - сама знаешь - проклянет тебя шейх. Он здесь тоже поблизости у войска обретается. Ну вот, теперь тебе все известно, и да убережет тебя Всевышний. А что ж тебя одну-одинешеньку здесь оставили?
   - Как одну? - всполошилась Арва. - Я с...
   Она быстро обернулась, но никакого кипчакского гулямчонка рядом с ней уже не было - словно юноша привиделся ей в неверных приморских сумерках.
   Повернулась обратно к старухе - ее тоже след простыл. Тьфу, заколдованное место, ночь - джиннам, день - нам.
   Вздохнув, Арва прилегла на циновки и свернулась калачиком. Выспишься - хоть цвет лица не погубишь. А цвет лица ей очень, очень скоро понадобится.
  
   Майеса сидела на красивых ровных циновках и целилась веером в лаковую шкатулку, что подобно черному жуку блестела поверх ларца для зеркала, ларца для притираний и трех больших ханьских коробок для заколок. Пирамидку на спор отодвинули на шесть шагов, а веер то и дело сдувало залетавшим из садов бризом.
   - Третий раз - последний, Майеса! - не иначе как под руку пропела Саюри.
   - Бро-сай! Бро-сай! - захлопали в ладоши остальные.
   Майеса плавно вбросила веер в воздух. Он послушно проплыл до пирамидки - и скользнул по верху шкатулки!
   - Ах! Дурной, злой ветер! - воскликнула девушка.
   - Платье - долой! - в экстазе заорали все, и принялись тащить за рукава, стягивая с нее уже третий слой одежд.
   Но ничего, на Саюри уже и следующего хитами не было, а две прозрачных рубашки поддерживала хлипкая лента алого кушака. Хохоча и притворно отбиваясь, Майеса мотала головой и дергала локтями, заваливаясь то на один, то на другой бок.
   - Кто следующий? - прыгая, как бесенок, Эда подхватил на другом конце комнаты ее веер.
   И раскланялся, подражая движениям церемонной дамы Амоэ.
   - Отдайте веер, юный господин! - засмеялась Майеса.
   Эда с резким щелчком сложил его и бросил обратно. Поскольку Майесу как раз потянули в сторону, она завалилась на циновки, и веер пролетел мимо.
   Пролетел и - угодил прямо в мужчину, шедшего себе по галерее-энгаве.
   Мужчину?!..
   Все мгновенно оказались на ногах, позабыв про игру.
   - Кто вы такой? Это женская половина! - строго сказала Саюри, опуская руку к рукоятям тикка.
   - И как вы сюда попали? - плавно выступил на энгаву господин Ньярве.
   Действительно, в первом дворике женской половины, который все тут же стали называть Двором золотых колокольчиков, несли стражу дама Амоэ и дама Тамаки. Как чужой мужчина умудрился пройти мимо них?
   Фигура незнакомца чернела против рассветного полумрака и влажного шелеста сада. В звонкой тишине таинственный гость поднес руки к лицу и провел ими ото лба к подбородку, словно умываясь или стряхивая с кожи пыль.
   - Проклятье... - тихо сказал господин Ньярве и отступил на шаг.
   А Майеса почувствовала, что вот-вот упадет. И, задыхаясь, поднесла руку к сердцу.
   - Простой жест - а сколько благодарных зрителей, - резко прозвучал от арки голос княгини. - Добро пожаловать обратно, Тарег-сама.
   И оба, одновременно, положили руки на рукояти мечей: Тамийа-химэ на оголовье тикка, Тарег-сама - длинного человеческого клинка в битых черных ножнах. Сердце Майесы провалилось еще ниже.
   - У меня к тебе незаконченное дело, Тамийа. Мы закончим его между тобой и мной, как подобает воинам. Остальным нет дела до нашего разговора.
   Князь говорил грубо и зло - хотел, чтобы Тамийа-химэ потеряла лицо перед слугами.
   - Тогда пойдем в сад, Тарег-сама, - спокойно отозвалась госпожа.
   Эда медленно, как во сне, двинулся вперед - но Тамийа-химэ властно подняла ладонь:
   - Нет.
   Князь медленно повернулся и нарочито неспешно пошел по ступеням вниз. Госпожа вскинула голову и двинулась следом. Саюри рухнула на колени, припадая к ее шлейфу:
   - Химэ-доно... химэ-доно... - малодушно всхлипывала она, - извольте распорядиться - я оповещу...
   - Нет, - не отрывая взгляда от темной высокой фигуры, проговорила Тамийа-химэ.
   Но на ступенях не удержалась, выхватила из-за пояса шелковый мешочек с прядками волос младшего сына и встряхнула его перед собой:
   - Что изменит наш поединок, Тарег-сама? Что ты скажешь моим детям?
   А он крутанулся вокруг своей оси - так, что полетел из-под ног песок, и прошипел в ответ:
   - У меня тоже могли быть дети! Не смей вымогать мое прощение, тыча семейным горем! Предательница!
   - Тебя предала Айша! Прошло семьдесят лет, Тарег-сама! Что это изменит?
   - Бедуины говорят: отомстил через сорок лет - поспешил, - с кривой демонской улыбкой сказал князь. - Я умею ждать лучше, чем бедуины. А ты, Тамийа, видно, решила, что раз я не прихожу за тобой, я раздумал мстить?
   - Искренне признаюсь тебе, Тарег-сама, - горько сказала княгиня, - да, я так думала.
   - Глупый кролик, - ощерился нерегильский князь. - Вынимай меч. Шалости - для детей...
   - ... и только мечи с тобой навсегда, ибо никогда не устают, - тихо закончила за него старинное присловье Тамийа-химэ. - Позволь мне биться моим семейным оружием, Тарег-сама. Его должны принести из моих покоев.
   - Позволяю, - криво улыбнулся князь.
   И пошел вглубь сада. Росистая трава, на ней очень, очень скользят ноги.
   - Эда, - почти не поворачивая головы, отдала распоряжение госпожа.
   Малодушно, но коротко всхлипнув, оруженосец метнулся исполнять волю княгини.
   Когда Тамийа-химэ тоже ступила на траву, господин Ньярве одними губами сказал Саюри:
   - Быстро. Беги. К Джунайду-сама. И ори на весь дворец.
   - Что?.. - ахнула девушка.
   Да и Майеса тоже ахнула, даже рукавом рот прикрыла. Как?.. Ведь...
   - Быстро беги, дура, - прошипел господин Ньярве. - У химэ-доно хорошая школа - она отразит два, возможно, даже три удара. Быстро беги, пока есть время!!!...
   Тут у Майесы подкосились ноги, и она вдруг оказалась на циновках посреди раскинувшихся шелков своих нижних платьев.
   - Ах! - пришлось опереться ладонью о пол.
   Парусящая рукавами Саюри и Эда разминулись в арке, обменявшись безумными взглядами. Заливаясь слезами, оруженосец упал на колени и быстро пополз к ступеням в сад:
   - Химэ-доно... химэ-доно...
   Тамийа-химэ медленно спустила с плечей верхние платья. Перевязала рукава нижней хитама белым шнуром, поданным плачущей Айко. Тарег-сама темной статуей стоял между двух шелестящих ив, над круглым зеркалом пруда.
   Когда госпожа подняла обеими руками фамильный меч, из дальних комнат послышались отчаянные крики Саюри:
   - Помогиии-теееее!..
   - Преданные у тебя слуги, Тамийа, - нехорошо усмехнулся князь.
   И резко выхватил меч, отбросив в траву ножны.
   Госпожа обнажила клинок подобающе неспешным движением. Ножны оставила в левой руке. Медленно присела в поклоне. Тарег-сама лишь издевательски усмехнулся.
   И странным, плавным, но совершенно не укладывающимся в голове движением отвел поднятый меч в сторону.
   Теряя самообладание, Майеса снова поднесла к губам рукав.
   - О боги, только не это... - прошептала она.
   - Пожалуй, насчет трех ударов я погорячился, - запинаясь от страха, пробормотал господин Ньярве.
   Его не за что было упрекнуть: они смотрели на самую страшную стойку из всех, что встречаются на пути меча, - "молчащую". По ней нельзя сказать, каков будет нанесенный удар. Поэтому от такого удара практически невозможно защититься.
   Княгиня, острожно ступая босыми ступнями по мокрой траве, принялась медленно кружить вокруг Тарега-сама. Тот смотрел на нее уже не хищными, а совершенно спокойными глазами. И слегка поворачивался, словно его вел за собой кончик меча Тамийа-химэ.
   - Химэ-доно-о... - простонала Майеса, не в силах сдерживать рвущийся наружу страх.
   Свист, резкий блик на клинках, лязг.
   Видимо, она все-таки вскрикнула, ибо обнаружила, что зажала ладонями рот.
   Княгиня медленно отвела в сторону руку с тем, что осталось от перерубленных ножен. Отбросила их на траву.
   Противники вновь закружились, настороженно пробуя пальцами траву под ногами. Тамийа-химэ крикнула и бросилась вперед, атакуя.
  
   Абу аль-Хайр просто сидел. У него не было сил встать и вернуться. У него вообще не было сил.
   И вдруг со стороны внутренних покоев - откуда он только что вышел - раздался пронзительный женский крик.
   Арва ахнула и тут же подскочила на тростниковом коврике, запахивая хиджаб. Абу аль-Хайр ахнул следом.
   Из темноты на них, мелко перебирая ножками в белых-белых носочках, придерживая разъзжающееся в стороны запашное платье, выскочила женщина с голым лицом сумеречницы. И, увидев ошалевших ашшаритов, отчаянно закричала:
   - На помощь! На помощь! Скорее! Князь Тарег Полдореа изволит убивать княгиню Тамийа-химэ! По-мо-гитеееее!...
   И, все так же истошно голося, засеменила дальше - видимо, ей казалось, что это она бежит, причем быстро.
   - Аааааа!...
   Абу аль-Хайр неожиданно для себя вышел из тупого оцепенения и бросился вперед.
   - Куда! Куда, о Абу Хамзан! Там же харим! - верещала сзади Арва.
   Таких, как он, взбудораженных криками и наплевавших на приличия, оказалось немало. Грохоча и цокая каблуками по доскам и изразцам полов, они неслись через дворики и арки, стараясь не смотреть по сторонам, откуда до них доносились истошные, заполошные крики и проклятия женщин. Уже потом Абу аль-Хайр спросил себя, куда бежал и почему безоговорочно доверился бегу этой странной толпы - а если бы они ошиблись направлением и ломились вовсе не туда, куда надо?
   Произволением Всевышнего их вынесло прямо к цели - потом стало понятно, почему.
   Бежавший впереди молодой человек в простой белой чалме и стеганом зимнем халате налетел на раскинувшего руки сумеречника. Как большая серая бабочка, тот закрывал рукавами арку:
   - Нет!
   - Прочь с дороги! - закричал молодой человек, и Абу аль-Хайр понял, что это халиф.
   У аль-Мамуна было такое лицо, что ятрибец его не узнал. Да и мудрено было узнать: Абу аль-Хайру еще не придилось видеть своего повелителя в таком бешенстве.
   - Нет! - в отчаянии крикнул сумеречник. - Не пущу! Он убьет всех! Всех! Не подходите! Вы не видите... не видите его...
   Самийа запнулся и в отчаянии широко раскрыл глаза. Бледную острую мордочку искажал совершенно человеческий страх.
   И тут они услышали. Женский яростный вскрик. Короткий лязг мечей. Вопль боли - не женский. Орал Тарик. Ори-ори, чудище. А потом - долгий согласный вопль на аураннском.
   Загораживавший дорогу сумеречник ахнул и кинулся в арку.
   Все бросились следом.
   И ударились о стену из расплавленного стекла, которая стремительно неслась вместе с ними куда-то в черную темень.
   В странной тишине, где все бесшумно двигались и раскрывали рты, Абу аль-Хайр, словно в вязком сне, переставлял ватные ноги и шел, шел вперед.
   В прямоугольном просвете серого утра он увидел рассветный сад. Траву. Яркое розовое пятно на траве. Платье розового шелка, бледное лицо, черная волна волос. Цвета размыто подплывали, словно глаза слезились.
   Над розовым пятном, пошатываясь, стоял кто-то высокий. А потом сложился и рухнул в траву - странным, плавным, замедленным движением.
   На мужчин, бессмысленно столпившихся на террасе, из глубины сада нетвердой походкой шла женщина с длинным, залитым кровью мечом, вся опоясанная болтающимися рукавами. Из-за вороха свисающих с талии ярких платьев Абу аль-Хайр не сразу понял, что на бедре у женщины - длинный красный порез.
   С жалобным писком к ней тут же метнулась целая стая парусящих рукавами простоволосых аураннок.
   - Он еще жив? - голос аль-Мамуна звучал очень отстраненно.
   - Жив, - ответил ему кто-то за спиной.
   Абу аль-Хайр обернулся на не очень приятный, дергающий изнутри голос. И невольно отшатнулся: о Всевышний, разве такое бывает - как будто кожу и волосы ашшарита натянули на череп сумеречника. Джунайд, догадался он, борясь с отвращением. Загадочный шейх суфиев из ар-Русафа.
   - И ты еще отговаривал меня... Все все меня отговаривали... - с горечью пробормотал халиф.
   - Это бесполезно, - спокойно прикрыл и открыл свои... перелицованные, нечеловеческие глаза Джунайд.
   - Что бесполезно?
   - Наказывать его.
   - Хм, - недоверчиво отозвался аль-Мамун.
   - Он все равно ничего не поймет. К тому же в данном случае сильнее всего он накажет себя сам.
   - А что... произошло? - тихо спросил халиф.
   - Видимо, Майеса бросилась между ними. Или к ним. А он... отмахнулся.
   Абу аль-Хайр вспомнил жидкое стекло вместо воздуха и сглотнул. Бедная девушка...
   - А почему... он...
   - Потому что техника очень хорошая, - глуховато отозвался из-за спины голос Якзана аль-Лауни. - Как опытный мечник сдерживает удар, не давая ему уйти на излишнюю глубину, так опытный маг способен отмеривать Силу. Князь Полдореа, кстати, совершил один из самых благородных поступков, которым мне приходилось быть свидетелем. Он заметил девушку, когда было слишком поздно - но попытался остановить удар.
   - Сумеречники говорят в таких случаях - хлебнул, - бесстрастно пояснил Джунайд. - Прерывать выброс Силы очень, очень опасно.
   - Он выживет, - пожал плечами Якзан аль-Лауни.
   - А девушка? - неожиданно для себя спросил Абу аль-Хайр.
   Ее как раз поднимали с травы. Голова с тяжелой волной черных волос свисала, как у сломанной куклы. Даже Тарик - у него вся морда залита была кровью из носа, а через грудь и правое плечо шла длинная резаная рана, хорошо его секанула аураннка напоследок - выглядел лучше. У него хотя бы текла кровь. А сумеречница казалась не просто безжизненной - выпотрошенной.
   - Время покажет, - сдержанно ответил Джунайд.
   Лаонца рядом, конечно, уже не оказалось.
  

Умм-Каср,

две недели спустя

  
   Усаживаясь на войлочную подушку, аль-Мамун огляделся - ему еще не приходилось бывать в покоях здешнего дворца, отведенных Якзану аль-Лауни. Стертые рыжеватые ступени сбегали в крошечный квадрат двора. В середине голубело холодное окошко прудика. В нем плавали желтые сухие листья торчавшего над черепичными крышами тополя. Снова налетел ветер - погода стремительно портилась, с моря тянуло серыми рваными тучами, обещавшими моросящий дождь. Басра...
   - Приведи его, - нахмурившись и поправив чалму, наконец сказал халиф.
   Нерегиля он отправил под домашний арест в комнаты хранителя ширмы. Якзану служили сумеречники и мелкие джинны, которые выгодно отличались от людей тем, что их невозможно было подкупить или заставить обойти приказ. А приказ был - никого к нерегилю не впускать и охранять, как зеницу ока.
   Две недели заточения самийа протекли очень тихо - тем более, что зажило на нем все, как на бродячей собаке.
   Впрочем, тихо - не значит приятно. Мало кому понравилось бы сидеть взаперти и ждать, когда тебя поведут на казнь. Ни на что другое Тарику, конечно, надеяться не приходилось.
   А вот у эмира верующих две недели прошли в сплошных хлопотах. Старый Иса ибн Махан сказал: "Прости меня, о мой халиф, но я слишком стар для должности вазира барида". И предложил поручить все дела этому храброму ятрибцу... или мединцу?.. одним словом, Абу аль-Хайру ибн Сакибу. "Если справится - я буду знать, что у меня есть преемник", поглаживая бороду, кивал сам себе начальник тайной стражи аш-Шарийа.
   Абу аль-Хайр - как и Якзан, впрочем - сказал: не всякий, кто явится и будет требовать казни нерегиля, виновен и участвует в заговоре.
   Начальник местного отделения барида, нужно сказать, от таких советов воздержался. Он пришел на прием к эмиру верующих в садовые покои. В комнате расстелен был розовато-коричневый лаонский ковер. На ковре лежали подушки розового шелка. Мирадор покоя выходил в розовый сад. А на шелковой розовой подушке сидела прекрасная девушка-невольница - закутанная в легчайший розовый шелк. Ибн Заки просто обмер, когда увидел такое великолепие. И аж застонал, выражая надежду, что халиф счастлив и доволен в такой роскоши.
   Аль-Мамун, щедро махнув рукой, подарил ибн Заки ковер, подушки - и девушку в розовом шелке. Шаадийа писала из дома начальника барида, что проводит большую часть времени с его зеббом между ног, и это ей порядком поднадоело. Зато другую часть времени она проводила за занавеской в комнатах мужской половины - в ожидании ибн Заки и его зебба, понятное дело. Начальник барида разохотился настолько, что не отпускал девушку от себя, приказывая находиться в той же комнате, что и он, и даже запрещал надевать шальвары. Вот сейчас я поговорю с нужными людьми - а ты сиди, жди меня. Шаадийа ждала. И слушала. И запоминала.
   Письма она передавала со своей невольницей - которую, понятное дело, никто и не подумал досматривать или обыскивать. Начиналось каждое примерно одинаково: "Еле хожу, о Абу Хамзан, прошлой ночью он хотел шесть раз". Затем шли имена, имена, имена. И должности. И названия мест - многие в аль-Ахсе. И снова имена: эмира Басры. Вазира военного ведомства - ему карматы отстегивали в первую очередь. Купцов. Многих купцов, а как же, басрийцы извивались и обходили запрет на продажу невольников карматам - те очень, очень хорошо платили за контрабандный товар. Официально-то купцы, конечно, торговали только на вывоз - за это тоже хорошо платили сердобольные верующие, желающие выкупить родственников или просто единоверцев из карматского плена.
   Аль-Мамун прикидывал, что если казнить всех виновных, за день они не управятся. Помост уже сколачивали - высокий такой. Ничего не объявляли, но людям и так было ясно - для нерегиля. О его предательстве и страшных деяниях в Медине рассказывали истории одна другой ужаснее. А уж про ночное его нападение на дворец говорили такое... Оооо, от этих рассказов люди бледнели и заказывали еще чаю. Абу аль-Хайр выходил в ползающих по Басре слухах героем: рискуя жизнью, скрутил страшную тварь и лично отволок в темницу.
   На завтрашний день назначен был в Умм-Касре большой прием. Ко двору предписано было явиться всем чиновникам и именитым купцам без изъятья. Даже из столицы аль-Мамун приказал явиться важнейшим должностным лицам. Принцу Ибрахиму аль-Махди в том числе. Ну а что ж, не каждый день казнят главнокомандующего, в конце-то концов.
   Матушка засыпала аль-Мамуна умоляющими письмами пощадить Тарика - почему-то ссылаясь на волю Всевышнего и его ангелов: мол, как же ты, сынок, хочешь им вернуть подарок с головой не на шее, не боишься ли ты божественного гнева и прочего.
   Аль-Мамун только хмыкал, читая корреспонденцию: в то, что Тарика подарили аш-Шарийа ангелы, он не верил. Его наставник, аль-Асмаи, был ярым мутазилитом, и в богословских диспутах защищал идею естественной причинности - а не предопределенности. Одним словом, аль-Мамун полагал, что Яхье ибн Саиду просто повезло в его рискованном путешествии. В путешествие же его отправили отчаяние и туманный намек из непонятного видения наставника - молящимся в пустыне часто являлись образы и слышались голоса, но аль-Асмаи учил доверять только свету разума, в котором отделялось доброе от злого.
   Так что угрозы матушки не возымели на Абдаллаха никакого действия. Не получив ответа и отчаявшись, госпожа Мараджил сослалась на нездоровье и ехать отказалась. А вот Ситт-Зубейда уже прибыла и живо обсуждала с невесткой, надевать ли на прием парадную безрукавку-борану, сплошь расшитую рубинами.
   Супруга аль-Мамуна Буран рвала и метала все две недели без перерыва - прям с того дня, как ко двору представили Арву, и эмир верующих вошел к ней этим же вечером. И с тех пор не отпускал от себя, даря вниманием и призывая в спальню. Мединке уже послали отравленную грушу и зарезали приставленного к ней евнуха. Арва плакалась в слезных песнях.
   Понятное дело, все взоры в Басре прикованы были к происходившему в хариме Умм-Касра. "И что, прям подошла и сорвала с шеи ожерелье? Вах, прям взяла и сорвала, сказала - мое, сучка, не трогай? Вах, какие страсти, ты подумай...". Да, Буран показала себя, это точно. И по щекам певичку била, и золото с шеи дергала, и одежду ношеную присылала, отбирая новую.
   Так что о том, что эмир верующих подарил какому-то чиновнику рабыньку, никто и не вспоминал. Кому нужна никому не известная певичка, когда тут такое! Близящаяся казнь нерегиля! В хариме халифа что ни день - ссора и крики!..
   ...- Исполнено, - тихо сказал голос Якзана аль-Лауни.
   - Оставь нас, - тихо приказал в ответ аль-Мамун.
   - Разрешаю поднять голову и смотреть на меня, - это он уже сказал нерегилю.
   Тот посмотрел - довольно дерзко.
   - Красавец, - аль-Мамун покачал головой. - Но согласись: ты это заслужил. Как ни вступались за тебя, как из передряг ни вытягивали - ты все растоптал, как взбесившийся ишак. Так что - не обессудь. Не каждый год кувшин возвращается от воды целым.
   Тарик только дернул плечом и прижал уши.
   - Что дядюшка в письме про тебя наврал, мне известно. Но ты заслужил смерть по двум причинам. Первая - своей дракой с Джунайдовой женой ты в который раз опозорил мою прабабку. Молчать!..
   Сидевшее перед ним существо сейчас очень походило на рассерженную кошку: когти выпущены, глазищи прищурены, и к тому же шипит. Пошипи-пошипи, Тарик, я тебе не братец, я тебя не боюсь.
   - После вашей драки вся Басра болтала исключительно об одном: как Айша умм Фахр прелюбодействовала с сумеречником, а святой шейх наставил ее на путь истинный. Мать моего деда не заслужила такой посмертной славы. Молчать!..
   Пошипи-пошипи. Это он, аль-Мамун, должен шипеть - ибо дело воистину приняло непотребный размах и получило огласку. Дошло до того, что в Умм-Касре одна из только что купленных невольниц исполнила - во всеуслышанье! - стихи о любви Айши и Тарика. Девушку пришлось тут же умертвить, и это послужило хорошим уроком всем желающим распускать языки.
   - Но это еще не все. Твой шипящий язык, - бестрепетно продложил аль-Мамун, - следовало бы отсечь - вместе с головой - еще и по другой причине. Мы нашли старуху, которая в ту ночь подошла к вам с Арвой во дворе приемов. Она была карматской шпионкой. Враги действовали прямо и четко: поднесли к тебе горящую головню - и ты взорвался, как горшок с зубьянским огнем. Ты глупец, Тарик. А глупец с такой силой, как у тебя, более опасен, чем полезен. Мне не нужен главнокомандующий, которым карматы вертят, как хотят.
   Ага-ааа, засопел, пальцами подол рубашки-то замял. Стыдно тебе, стыдно, злобному дураку. Как ребенка тебя провели - в который раз, и ничему-то ты не научился...
   Аль-Мамун помолчал, давая нерегилю время хорошенько вымокнуть в помоях позора. Нда, со старухой этой одно осталось непонятным - как карматы прознали, что Абу аль-Хайр привел с собой именно Тарика. Старую пройдоху подвешивали на дыбе, зажимали руки и ноги в колоду - но так ничего и не добились. Ведьма испустила дух под пыткой. А на женской половине наверняка остались еще шпионы. Не одна же сводня там управлялась... Ну да ладно, будет время - и с этим разберемся.
   Халиф сказал:
   - То, что ты написал про статую, я прочел. Ну что ж, это только облегчает нашу задачу.
   Нерегиль коротко кивнул.
   Они помолчали.
   Плетеный дарабджирский ковер, отгораживавший комнату от двора, легонько отдувало ветром - тяжелая, просвечивающая сотнями дырочек ткань не пускала кружащийся воздух к халифу.
   - Большой прием назначен на завтра.
   Снова кивнул.
   - У меня к тебе вопрос. В книге Яхьи ибн Саида я прочитал, что вы, нерегили, прямо помешаны на чести, благородстве и долге. Что-то я в тебе всех этих добродетелей не заметил. В особенности чувства долга. У тебя их никогда не было, или все внезапно делось куда?
   Нерегиль аж прищурился от злости:
   - Долг и честь - это для государя. Мой государь остался на западе. А ты - мой владелец. Это совсем другое дело. У находящейся в чьей-то собственности вещи чувства долга, чести и благородства нет и быть не может.
   - Я понял, - покивал головой аль-Мамун. - Это последовательно. Если бы я считал себя вещью, я бы и на жизнь смотрел, как вещь. Но мне тут рассказали, что ты, оказывается, очень мучился совестью. Я ведь правильно понял, что именно совесть приказала тебе сбежать от убийцы брата, невестки и малолетнего племянника?..
   С огромным удовлетворением Абдаллах пронаблюдал, как бледные пальцы стискивают край рубашки. Бледно-серые глазищи смигнули - но на скулах только желваки проступили. Молчишь?..
   - А вот это мне кажется непоследовательным. Ты либо про долг должен вспомнить, либо совестью не мучиться. Так мне кажется. Не хочешь определиться?
   - А надо?
   - Очень может пригодиться, - мягко заметил аль-Мамун.
   При дворе и в городе делали ставки: как казнят нерегиля. Быстро или медленно. Снесут ли голову, или предварительно отрубят руку, поднявшуюся на верующих. Или вовсе распнут, а потом четвертуют - как от века поступали с государственными преступниками и предателями.
   - Я не буду, - процедил нерегиль.
   - Как знаешь, - усмехнулся халиф в ответ.
   Они снова помолчали. В тополе над крышей шумел ветер.
   - Можешь попросить меня о чем-нибудь, - сухо сказал аль-Мамун.
   Тут нерегиль сник, и стало видно - узник не спит, причем давно. Покусав губу, Тарик опустил голову еще ниже и разродился просьбой:
   - Прошу разрешения отослать госпоже Майесе письмо с извинениями.
   Аль-Мамун медленно поднялся со своей подушки. Посмотрел на коленопреклоненного, ждущего, стрункой хребта дрожащего нерегиля. С наслаждением произнес:
   - Отказано.
   И вышел из комнаты.
  

Умм-Каср,

вечер следующего дня

  
   Иван, зал приемов Умм-Касра, не блистал роскошью. Простой сводчатый потолок, старая штукатурка по стенам. Роспись изображала стоявших спиной к спине танцовщиц: кокетливо поднимая ярко-зеленые юбки ярко-красной туфелькой, они наклоняли через вздернутое плечико золотые кувшины с вином. Волнистые локоны обвивали изящные головки на тонких шеях, улыбались полные карминовые рты. У девушки с кувшином, что плескала рубиновой влагой прямо напротив Абу аль-Хайра, не хватало края косы с затейливой изумрудной заколкой - кусок штукатурки отвалился вместе с краской.
   Роспись шла высоко над головами выстроившихся вдоль стен людей - хаджиб с помощниками как раз заканчивали разгораживать зал длинными веревками, выравнивая строй присутствующих.
   По спине текло - то ли от волнения, то ли от сырой дождевой мглы, что пропитала сумерки, одежду и волосы. По самшитовой изгороди сада бил дождь, листики мелко дрожали под барабанной дробью капель. Волглый туман скрадывал ряд кипарисов и одиноко торчащий над крышами тополь. С моря дуло и несло мохнатые серо-черные тучи. Басра зимой, что вы хотите...
   Кстати, несмотря на погоду, в какую только дома сидеть и греться у огня, ему доносили, что в Басре все толпятся на площади с помостом, а на окружающих улочках и вовсе не протолкнуться. Все балконы и окна раскуплены за большую цену еще неделю назад. От Умм-Касра до города всего-то пути по каналу аль-Файюм - так состоятельные люди загодя расставили скороходов, чтоб те немедля оповестили, как отойдет от причала дворца лодка с приговоренным. Не мокнуть же столько времени на улице в ожидании зрелища, в самом-то деле...
   Напротив, под облупившейся виночерпательной красавицей, стоял и мялся на коротких ножках эмир Басры. Должность он купил еще у доброй памяти вазира Фадла ибн Раби, а сам был, понятное дело, из местных купцов. Как человеку невоенному, ему непривычны были положенная на приемах черная фараджийя жесткого сукна, черная же рубашка и черная хлопковая туника. И широкая ременная перевязь с длинным тяжелым мечом - меч на эмире Басры воистину смотрелся, как на ишаке боевое седло.
   На свободном пятачке перед тронным тахтом сворачивали ковер четверо слуг-фаррашей. На ковре целовали землю и приветствовали эмира верующих - кое-кто и с почетной подушкой под задницей - сановники и знать. Ковер сворачивали, ибо халиф приказал стражникам привести нерегиля. Мда, Тарику за его художества ковра не полагалось. Точнее, полагалось, но не такого вида. Для нерегиля нужно стелить кожаный - чтоб рубить голову.
   Стража-хурс, что ввела в зал Тарика, оказалась сплошь из сумеречников - по-кошачьи легко вступая в зал, они даже не звенели доспехом.
   По обычаю, который всегда казался Абу аль-Хайру издевательским, мятежного командующего заставили облачиться в придворный кафтан. Поэтому Тарик шел, как всегда вздернув голову и ни на кого не глядя, в черной одежде - и оттого еще больше походил на пойманную галку. Запястья ему связали, конец веревки держал шедший впереди гулям стражи.
   Подведя нерегиля к голому месту перед халифским троном, воины надавили ему на плечи, заставляя встать на колени.
   Кланяйся, про себя прошипел Абу аль-Хайр. Кланяйся, упрямая, злобная скотина, ты ж угробишь все, что еще не успел угробить, с тебя станется...
   Присутствующие ахали и возмущенно переглядывались. Тарик и не думал склонять головы и отдавать церемониальный поклон. Хаджиб растерянно вертел головой и явно не знал, что делать. Наконец его прорвало - вытирая потный лоб краем чалмы, бедняга рявкнул:
   - Приветствуй своего господина, как подобает, о нерегиль!
   А Тарик развернулся к нему и громко ответил:
   - А я не знаю, как мне подобает приветствовать моего господина, о Абу Муса! Если я все еще главнокомандующий, то почему меня схватили без суда, даже не объявив вину? А если нет - то почему мне велено надеть черный придворный цвет?
   - Разрешаю целовать землю перед троном, - невозмутимо отозвался аль-Мамун со своего тронного тахта.
   Черная спина Тарика переломилась в поклоне - ну наконец-то.
   - Разрешаю подняться, - так же спокойно приказал халиф.
   Тарик тут же выпрямился, как надгробный столбик.
   - Тебя обвиняют в побеге, избиении верующих и нападении на харим своего господина.
   Все ждали, затаив дыхание.
   - Ты сбежал и скрывался от меня, о Тарик?
   - Да, - кратко ответил нерегиль.
   А что ему было еще отвечать?
   - Ты убивал ашшаритов?
   - Да.
   - Напал ли ты на мой дом и моих домашних?
   - Да.
   Под вздохи и возмущенные перешептывания собравшихся аль-Мамун развел руки:
   - По обычаям и законам аш-Шарийа за такие преступления предают смерти.
   Снова потянулось молчание - Тарик ничего не ответил.
   - До меня также дошли подробные известия о том, что ты делал в Медине, Тарик. Еще до меня дошли известия о том, по какой причине ты уклонялся от службы в течение столь долгого времени.
   Опять длинная пауза. Как же тихо, хоть бы кашлянул кто. Или сморкнулся - холодное же время, самое время для соплей...
   Халиф провел ладонью по короткой черной бородке:
   - Однако я был бы последним глупцом, если бы казнил тебя, о Тарик. Ты храбро сражался с недругами и наказывал врагов веры. Что же до твоего побега, то ты повел себя не как раб, бессмысленно исполняющий приказ хозяина, а как благороднейший из мужей, дорожащий своей честью. Об иных событиях я умолчу, ибо благородные люди это не обсуждают. Но я точно знаю: лучшего главнокомандующего у меня нет и не будет, клянусь Всевышним. Поднимись, ты свободен.
   Зал потрясенно ахнул.
   Стражник-сумеречник одним скрежещущим длинным движением вытянул из ножен меч и упер его острием в плиты пола перед Тариком. Тот медленно-медленно поднял связанные запястья. Сбоку, словно черный оборотень из сказки, вырос Якзан аль-Лауни, схватил за плотно намотанные веревки и полоснул ими сверху вниз по клинку. Путы распались, сумеречник убрал меч и Тарик упал на освобожденные руки.
   А халиф вдруг вынул из-под подушки железный жезл и зычным голосом крикнул:
   - Слышишь ли ты меня, о Абу Хамзан!
   И Абу аль-Хайр, набрав в легкие воздух, откликнулся, делая шаг из ряда:
   - Да, мой господин!
   - Исполняй свой долг, о Абу Хамзан!
   И Абу аль-Хайр рявкнул так, что под сводами запрыгало эхо:
   - Взять заговорщиков!!!..
  
   В зале стоял немыслимый ор, в котором тонул даже лязг оружия: кое-кто из эмиров войска попытался взяться за меч. Хурс выдвинулся от стен слаженно, тесня всех к середине зала. Не глядя на чины и возраст, людей либо хватали за вороты халатов и отшвыривали прочь, либо связывали и волокли к безоконной западной стене, и там бросали на мгновенно пропитавшихся всякой неприятной влагой коврах.
   - Вставай, Тарег! - Иорвет тряс нерегиля за плечо. - Поднимайся, мы здесь мешаем!
   Они действительно мешали: двое гулямов тащили за локти отчаянно верещащего и выкрикивающего то угрозы, то мольбы о пощаде купца. Тот скребся по полу ступнями в мгновенно ставших дырявыми чулках.
   - Помогите! Я ни в чем не виноват, клянусь Всевышним! - орал он. - Я ни в чем не виноват, меня заставили!
   - Тарег? Поднимайся!
   Нерегиль сдавленно проговорил:
   - Н-не могу...
   Иорвет подставил локоть:
   - Обопрись и поднимайся. Аль-Мамун смотрит.
   Халиф действительно смотрел на них. И с довольной улыбкой пощипывал коротко стриженную черную бородку.
   - Это... нечестно... - пробормотал Тарег, обеими руками вцепляясь в подставленное предплечье, жесткое от наруча под черной шерстью фараджийи. - Он сказал, что меня казнят...
   - Ничего подобного, - строго сказал Иорвет, помогая ему встать. - Я слышал ваш разговор от первого и до последнего слова. Там ни слова не было о том, что тебя казнят. Только о том, что ты заслужил смерть.
   - Ну и?!..
   Молодой человек на тронном тахте, единственный недвижный и спокойный среди воплей и отчаянной круговерти разделяемой на ангцев и козлищ толпы, насмешливо улыбнулся.
   - А он тебя великодушно простил. Но и заставил две недели ждать смерти, терзаясь неизвестностью.
   Нерегиль наконец-то вскрабкался на ноги и серьезно посмотрел в совиные глаза лаонца:
   - Я не боюсь смерти и ничем не терзался, Иорвет.
   Лаонец покачал рыжей головой:
   - Ты путаешь две разные вещи, князь. Свою злость на судьбу и желание умереть. На судьбу ты зол, Тарег. Но умирать ты не хочешь.
   Тарег дернул плечом:
   - Это уже неважно. Все, что я должен сделать, я сделаю. Потому что больше это сделать некому.
   - Я знаю, - вздохнул Иорвет.
   И быстро обернулся к халифу. Тот нахмурился и поманил Тарега к себе.
   Оказалось, что вокруг поутихло. Всех, кого надо, уже сволокли к западной стене и принялись по-одному вытаскивать в сад. От длинного ряда кипарисов доносился хрипловатый гомон зинджей: они копали ров, и он заполнялся водой быстрее, чем ее успевали вычерпывать.
   - Хватит уже! Глубоко здесь, глубоко! - заорал кто-то со ступенек ивана.
   - Пощады! Взываю к милости эмира верующих! - донеслось от стены, где кто-то забрыкался в руках воинов хурса.
   Молодой человек на тронном тахте лишь досадливо поморщился. И коротко мотнул головой - нет, мол, что еще за глупости. Воины-сумеречники, державшие дрыгающегося человека в съехавшем с плечей халате, с равнодушными лицами подняли и потащили приговоренного прочь. Тот рвался изо всех сил, но сумеречники шагали плавно, не сбиваясь с шага, словно и не чувствовали трепыхающуюся между рук тяжесть.
   Молодой человек еще раз поморщился и перевел глаза на вставшего у ступеней тронного возвышения нерегиля.
   - Что-то ты от меня скрываешь, - поставив локоть на колено и все так же пощипывая бородку, сказал аль-Мамун.
   Их глаза оказались почти вровень - тахт низкий, а ступенек к нему много.
   - Ты тоже две недели ничего мне не говорил, - угрюмо отозвался Тарег.
   И одобрительно фыркнул:
   - И даже не думал, надо же...
   - Мой наставник аль-Асмаи был не только знатоком ашшари, но и суфием. Он учил меня сосредоточению, - сухо отозвался халиф. - Так чего ты мне не сказал?
   - Это касается меня одного, - прижал уши нерегиль.
   - Задумаешь опять сбежать - смотри мне... - аль-Мамун погрозился своей железной палкой так, что стало понятно - не шутит.
   - Я уже понял - мука, вода, лепешки, - дернул плечом Тарег.
   - Чего? - удивился человек.
   - Я хотел сказать, водяное колесо, - хмуро поправился нерегиль.
   - Даже не думай, говнюк, - процедил аль-Мамун. - С того света достану - клянусь девяносто девятью именами Высочайшего.
   При упоминании Имени Тарик вдруг просиял:
   - О мой господин! В письме ты клялся Всевышним, что заставишь меня почувствовать свой гнев! И что ж, ты не сдержишь обещания? Может, мне все-таки поработать недельку? На водяном колесе, а?
   Халиф отрезал:
   - Всевышний за великодушие не наказывает - милосердие, оно превыше любой клятвы, чтоб ты знал.
   - Да-да-да, - прошипел Тарик, щурясь и снова прижимая уши. - Мир полон этому свидетельств, я знаю.
   В саду оборвался очередной жалобный вскрик. За ним последовал тяжелый всплеск упавшего в воду тела. "Закапывайте эту яму!", заорали из-за деревьев.
   Аль-Мамун тяжело вздохнул. И спросил:
   - Так ты определился?
   - Все еще нужно?
   - Мне - нужно. Я хочу знать, с кем я разговариваю. С вещью я буду разговаривать по-другому.
   Нерегиль закусил иссиня-бледную губу и скривился, как на лимон.
   Из-за шелестящей пелены дождя, заволакивавшей сад вместе с сумерками, донесся новый вопль. Кто-то кого-то умолял о пощаде и клятвенно уверял в своей невиновности.
   - Кстати, - встрепенулся халиф. - Чего ты набросился на ту сумеречницу? Джунайд сидел у всех на виду, чего б тебе было с ним не подраться? Зачем ты полез в мой харим, о бедствие из бедствий?
   В ответ Тарег искренне удивился:
   - Зачем мне Джунайд? Он же смертный дурак - с него спросу нет...
   - Тьфу на вашу птичью солому внутри головы, - ошарашенно пробормотал аль-Мамун. - Смотришь, смотришь на вас - вроде как мы, на двух ногах ходите. А как спросишь о чем - тьфу...
   Лицо Тарика вдруг сделалось очень, очень спокойным. Он сказал:
   - Ты тоже можешь спросить меня. О чем-нибудь важном.
   Аль-Мамун долго молчал, изучая бледное до синеватых прожилок, нечеловеческое лицо.
   И спросил:
   - Ну а если не пущу к ней? Что тогда?
   - Тогда будешь доставать меня с того света, - очень спокойно ответил нерегиль. - И плевать мне на все твои водяные колеса.
   И еще сказал:
   - Для меня это дело чести.
   Подумал, и прибавил:
   - ... И долга.
   Подумал еще, и прибавил:
   - ...Абдаллах.
   Халиф долго молчал. Потом медленно кивнул. И сказал:
   - Завтра доложишь, как нам прорваться через хребет аль-Маджар. Сейчас - иди, куда хочешь...
   Подумал, и добавил:
   - ... Тарег.
   Нерегиль опустился на одно колено и склонил голову:
   - Благодарю тебя, мой повелитель.
  
   Айко, согнувшись, чтобы придержать у колен расходящиеся края платьев, вбежала в комнату:
   - Сюда... ах... сюда идет Тарег-сама!
   Майеса вскрикнула и подскочила на одеяле. На застеленном циновками голом полу одиноко темнела чашка с недоеденным супом, из нее торчала ложка.
   - Оооо, какой беспорядок! - застонала аураннка.
   Ахая и охая, Саюри заметалась по покою:
   - Платье подать?..
   - Зеркало! - умоляюще вскрикнула Майеса, в ужасе ощупывая белую повязку, стягивавшую надо лбом волосы.
   Как и полагалось занемогшей, кроме повязки с крошечным бантиком, ей полагалась только самая простая лента, стягивавшая волосы под затылком. Ну и белые хитама, от которых лицо зеленее, чем у покойницы.
   - Идет! - взвизгнула Саюри, падая на колени вместе с ларцом, из которого она так и не успела извлечь зеркало.
   - Чашка! - придушенно вскрикнула Майеса, закрывая рукавами лицо.
   Бестолково протопотав туда и сюда, чашку зелено-фиолетовым вихрем смела Айко.
   За ширмами слышался громкий шелест и шорох - там рассаживались госпожа и придворные дамы. Приличия есть приличия: служанка в благородном доме не может оставаться наедине с чужим мужчиной.
   - Князь Тарег Полдореа покорнейше испрашивает разрешения увидеть госпожу Майесу, - коснувшись лбом циновок, громко произнес Эда от порога.
   - Дозволяю, - мягко прозвучал из-за ширм голос Тамийа-химэ.
   Майеса не знала, какими посланиями обменялись госпожа и князь - свиток с веткой акации на рукаве носила Саюри, да и что она могла там разглядеть. Но похоже было на то, что поединок откладывался. После событий в приемном зале и думать нечего было о том, чтобы продолжить его в ближайшее время - господин Тарега-сама запретил тому поднимать меч на Тамийа-химэ под страхом смерти. Так бой оставался незаконченным, а дело чести - незавершенным. Майеса разрывалась между сочувствием к князю и жалостью к госпоже - и при одной мысли об этом у нее тут же потекли слезы.
   Сквозь набухающую под ресницами влагу роскошный ореол нерегиля виделся туманным и блеклым - но сапфировый отблеск печали она ни с чем бы не перепутала.
   - Мне нет прощения, госпожа, - вздохнул князь. - Что я могу сделать для того, чтобы искупить свою вину и недостойный поступок?
   Дыхание почти потерялось где-то в глубине груди:
   - Я... я прошу прощения за то, что причинила столько беспокойства, Тарег-сама. Мне не следовало вмешиваться в дело, к которому я не имела отношения...
   Майеса держала ладони крепко прижатыми к тростниковому плетению циновки, и втайне благословляла аураннский обычай кланяться и говорить с опущенной головой: князь не видел, как у нее дрожали руки.
   - Как вы себя чувствуете?
   Ничего не значащая, пустая вежливость. Хорошие манеры.
   - Благодарю... Мне уже лучше...
   И, цепенея от собственной дерзости, Майеса сказала:
   - В вашем присутствии я чувствую себя совсем хорошо, Тарег-сама...
   Айко за ее спиной резко втянула воздух. Глубокое переливчатое сияние сапфира стремительно темнело - что я наделала, что я наделала, какой неприличный намек, как я могла так забыться...
   - Я готов выполнить любую вашу просьбу, госпожа.
   - Любую... просьбу?..
   - Я в неоплатном долгу перед вами. Приказывайте, я все исполню.
   Синева вокруг него стала совсем черной, как ночное море. Слезы капали, капали Майесе на пальцы.
   - Тарег-сама... Я... прошу вас... сделайте так, чтобы сердце этой недостойной служанки более не страдало...
   И, решившись, вскрикнула:
   - Откажитесь от мести Тамийа-химэ! Это мое самое искреннее желание, Тарег-сама!
   И в умоляющем поклоне упала лбом на ладони.
   - Вы просите о том, что мне и так приказано сделать, госпожа. Зачем?
   Князь мог видеть только ее волосы и вздрагивающую белую спину. А лица - не мог. Не мог видеть...
   Майеса, обмирая, прошептала:
   - Так сердце этой недостойной не будет более разрываться между долгом перед госпожой и... чувством... к вам, Тарег-сама...
   Поскольку последние слова она пролепетала с закрытыми глазами, дальнейшее случилось уже в полной черноте безо всякого намека на синеву и сапфировый отствет.
   - Что-о? Что-о?! Какая дерзость!
   Дама Тамаки.
   - Неслыханная дерзость!
   Дама Амоэ.
   Резкий стук ширмы.
   - Позвольте я лично накажу эту негодницу! Как ты посмела, мерзавка! Что ты себе позволяешь?!
   Дама Отаи.
   - Мои извинения, Тарег-сама. Мне жаль, что вам пришлось слышать глупые речи негодной служанки. Она будет наказана строжайшим образом.
   Все. Конец. Тамийа-химэ.
   - Она ни в чем не провинилась передо мной, госпожа.
   Майесе показалось, что время замерзло. Вместе с пальцами и слезами в ресницах.
   - Я задал госпоже Майесе вопрос, она на него ответила. У меня нет причин чувствовать себя оскорбленным.
   Вежливое покашливание, треск складываемых вееров.
   - Я покорнейше прошу оставить нас с госпожой Майесой наедине.
   Она не решилась поднять голову, пока не стих шелест шелков по половицам дальних комнат. И удушливо покраснела, увидев черный цвет его рукава рядом со своей ладонью. Тарег-сама теперь сидел совсем близко.
   - Я понял, о чем вы хотели меня попросить, госпожа. Я обещал исполнить любую вашу просьбу и намерен сдержать данное слово. Но... - тут князь вздохнул, - ...я боюсь, что вы можете отказаться от своего желания, узнав о моих обстоятельствах. Я незавидный жених, госпожа.
   - Тарег-сама, я знаю, что вы...
   - Дело не в этом, моя госпожа.
   Она осеклась и задрожала всем телом.
   - Прошу вас выслушать меня. И только потом принять решение.
  
   Сидевшая на энгаве Айко видела их обоих в течение всего разговора.
   Сначала, рассказывала она в ответ на жадное любопытство окружающих, Тарег-сама подошел и сел совсем рядом с Майесой-доно. И их рукава соприкоснулись.
   А Майеса-доно подняла головку - и тут же нежно и стыдливо опустила глаза.
   А Тарег-сама, глядя прямо перед собой, что-то сказал. Потом еще что-то. Он говорил совсем недолго, и каждое его слово, казалось, больно уязвляет Майесу-доно в самое сердце - и когда князь закончил свою речь, госпожа походила на увядший цветок в изящной фарфоровой вазе.
   И она медленно поднесла рукав своей белой одежды к губам и что-то сказала, не решаясь поднять лица.
   А Тарег-сама выслушал ее, кивнул - и молча поклонился. А потом поднялся и покинул комнату.
   Ширма отодвинулась, и из-за нее выступила княгиня Тамийа-химэ, ослепительная в алом шелке шести слоев своего зимнего платья. Молча опустилась на колени перед Майесой-доно и поклонилась ей, как равной.
   Так все во дворце узнали, что Майеса-доно поднялась в ранге и не является более служанкой. По имени дворца ей было присвоено имя Асаймонъин - правда, многие потом оспаривали это мнение Айко, указывая, что это имя госпожа получила лишь после рождения ребенка князя. А до этого события госпожу называли Иору-химэ, в память о том, что они с князем обменялись брачными обетами глубокой ночью.
   Так вот, а потом произошло самое странное и любопытное.
   Айко увидела, что Майеса-доно залилась слезами и снова упала на свое прекрасное лицо.
   А княгиня медленно поднялась, сделала несколько неверных шагов по комнате - а потом овладела собой и выпрямилась.
   Когда госпожа вышла на энгаву, а потом в сад, Айко подошла к ней, поклонилась и спросила, не нужно ли подать госпоже платок - ведь у Тамийа-химэ все лицо было мокрое.
   И княгиня ответила:
   - Нет, глупенькая, не надо. Разве я плачу? Это капли дождя стекают у меня по щекам.
  

тот же день,

сразу после захода солнца

  
   Дикие крики и страшный галдеж неслись со дворика, где сидели хурс-аль-самийа, сумеречники из дворцовой стражи. Сейчас их служило во дворце чуть ли не три десятка голов - и около дюжины сопровождало эмира верующих в Басру.
   Проклиная невозможно длинный день, Абу аль-Хайр бросился на вопли. По обычаю, свободным от несения стражи воинам хурс запрещалось покидать отведенное им место дворца - не говоря уж о том, чтобы орать в голос. Этот отряд так и прозвали - хурс, немые, потому что их дело было не говорить, а исполнять приказы. Однако запертые во дворе сумеречники бесновались от скученности и невозможности вырваться за пределы его давящих стен.
   Нынешняя стража состояла сплошь из аураннцев - недавно на границе случилась кровавая стычка, в которой взяли много пленных - и двоих недавно купленных лаонцев. Оно и к лучшему, что только двоих, лаонцы чаще дрались и ссорились между собой, хорошо еще, эта парочка была из одного клана. Впрочем, у них уже не было клана - вырезали.
   Только общей драки нам сегодня вечером не хватало, думал про себя Абу аль-Хайр. От запаха крови они, что ли, перебесились: более двух сотен голов сегодня слетело в два длинных рва, и большую их часть отрубили равнодушные холодноглазые гулямы-самийа. В размокшем саду под ногами хлюпало - не только водой истекала разрыхленная под черными, мрачными кипарисами земля. Кстати, начальника дворцовой охраны, здоровенного черного евнуха, они тоже спустили в ров. А нового пока не назначили. Поэтому с орущими сумеречниками приходилось разбираться ему, опять ему - вездесущему Абу аль-Хайру ибн Сакибу. Ну да, топоча облепленными мокрой глиной сапогами, бормотал про себя он: ибн Сакиб там, ибн Сакиб здесь...
   Перед задвинутыми двумя брусьями воротами маялись дежурные гвардейцы.
   - Чего орут-то? - пропыхтел Абу аль-Хайр, подбегая.
   - А шайтан их знает, зверюг ушастых, да проклянет их Всевышний, - пробурчал тюркского вида амбал, потирая потный нос под наносником шлема. - Как солнце село, так и заверещали.
   - А может, господина хранителя ширмы позвать? - впал, как в ересь, в осторожное предположение Назук. - Он ить по-ихнему разумеет...
   Для зинджа всякое должностное лицо становилось существом высшего порядка, к собственному племени непричастным - что сахиб ас-ситр есть самый что ни на есть сумеречник, Назуку в голову не приходило.
   Изнутри в дверь заколотили - пока кулаками, но гвардейцы заметно попятились.
   - Не надо звать господина Якзана, - резко отозвался Абу аль-Хайр.
   В серо-желтые глаза полетучей смерти сегодня он мог и не смотреть. Фаррашей, наблюдавших за казнью и стаскивавших в кучу загаженные ковры, много и разнообразно тошнило. Пара шлепнулась в обморок - ханаттани, естественно, эти завсегда готовы изобразить страдание. Ну чисто танцовщицы, а еще говорят, что раньше из них вся Правая гвардия состояла... Абу аль-Хайр, сегодня насмотрелся на смерть - так что обойдется он и без ночной совы, странницы из мира мертвых...
   - Открывайте! - скомандовал.
   Брусья с деревянным грохотом поехали в сторону.
   Вопли с той стороны попритихли.
   В Сумеречном дворе Абу аль-Хайру еще не приходилось бывать, и потому ятрибец несколько замешкался.
   Они стояли - повсюду. На желтых плитах привратного зальчика - в мятущемся свете факелов. На ступеньках - четко вырисовываясь белыми фигурами в ночной темноте двора. У крохотного фонтанчика - высокими лиловыми тенями.
   Абу аль-Хайр почувствовал себя словно перед стаей ждущих котов: все морды, все удлиненные светящиеся глаза обращены к тебе. И только слабо двигаются под розовым пятнышком носа усы и распущенные, настороженные вибриссы.
   - В чем причина беспорядка? Как вы смеете нарушать покой дома халифа непристойными криками?
   В ответ каждый из стоявших во дворе и на ступенях сумеречников медленно поднял руку в длинном прозрачном рукаве. И показал ей вверх.
   Повинуясь жесту бледных тонких рук, Абу аль-Хайр поднял лицо к ночному небу.
   Сначала он ничего не понял.
   Потом всмотрелся. Потом сморгнул. Потом зажмурил глаза, подержал их крепко закрытыми, и резко распахнул.
   Она - была.
   Доселе невиданная, здоровенная, исходящая жидким желтоватым светом, плещущаяся выступами бледного лимба звезда.
   - Что это? - ошалело пробормотал он в трясину уползающего в обморочную черноту Соломенного пути.
   Чернота молчала. Оттуда тянуло стылым холодом вечности. В горячих, словно топленое молоко, переливах свечения новой звезды явственно обозначалась сфера - и два острых рога.
   Глаза заслезились, Абу аль-Хайр смигнул и снова посмотрел в ворота Сумеречного двора.
   В обращенных на него десятках кошачьих глах плескалось звездное молоко. Бледные лица, прозрачные веки, улетающие с ночным ветерком легкие одежды. Морской бриз трепал тонкие волосы, словно расходилась в воде тысячью струек кровь из прокушенной губы...
   - Она не настоящая, - своды привратного зальчика искажали сумеречный голос, он звучал гулко и низко, как медный гонг. - Не настоящая звезда. И она идет с запада. На западе нет ничего, кроме смерти.
   - Что это? - с тихим ужасом повторил открывавший ворота тюрок.
   Его круглое довольное лицо на глазах оплывало смертельной бледностью.
   - То, о чем я пытался тебе сказать, о ибн Сакиб.
   От этого голоса Абу аль-Хайр крутанулся на каблуках.
   Тарик стоял в нескольких шагах от него - высокий, черный, синюшно-бледный. Черное зеркало, антипод бледных теней во дворе напротив. В пустых серых глазах переливалось нездешнее сияние.
   - Конец света, - снова пошевелились бледные губы. - Смерть и погибель.
   Жуткий, сочащийся светящимся маревом диск плыл в притихших небесах.
   - Что? - леденея внутри, переспросил Абу аль-Хайр.
   - Над облаками плывет камень из короны Владыки севера. Он торжествует победу, - тихо сказал Тарик. - Празднует власть - над небом и землей.
   - К-какой владыка севера? - под ложечкой нехорошо засосало.
   - Ты скоро узнаешь, - морозно улыбнулся нерегиль. - Это тот, кто уничтожил весь мой народ. Теперь он придет и за вами. И эта адская лампа на небосводе - его путеводный знак.
   Шелестя шепотками, сумеречники медленно опускались на колени, складывая руки в странные знаки. Молятся, с тихим страхом осознал Абу аль-Хайр.
   Тарик стоял, как и раньше, неподвижно, с пустыми глазами на обескровленном лице. Впрочем, сейчас его глаза не были пустыми. В них, устремленных на погибельное светило, горела странная жажда - словно там отражался не розоватый свет мертвой звезды, а давнее отчаяние того, кому нечего и некого стало бояться.
  

-2-

Отец войска

Басра,

дом в квартале аль-Файюм

  
   Человек, сидевший спиной к окну, то и дело сглатывал, дергая кадыком. И обильно потел - крупные капли скатывались со лба на ресницы, и тогда человек испуганно моргал. За его спиной в решетчатом выступе охлаждался здоровенный кувшин с водой, по глиняным стенкам посудины тоже стекали капли.
   Испарина проступала и на лбу, и на спине человека - халат на спине быстро пошел темными пятнами. Очередная капля скатилась в глаз - и сидевший испуганно вздрогнул и беспомощно заморгал. Поднять руку и утереться он не решился.
   Человек держал ладони на коленях. На виду. И старался сохранять совершенную неподвижность.
   Перед ним, расслабленно облокотившись на резной столик, сидела женщина. И рассеянно накручивала на палец длинный локон. На висках звякали тяжелые, собранные в гроздья шарики серебряных подвесок. На инкрустированной перламутром столешнице тускло поблескивали чашка и медный чайник. Чай давно остыл - женщине не было до него дела.
   На одутловатом, немолодом лице проступила нетерпеливая злость. Женщина недовольно поджала губы, и сидевший перед ней человек широко раскрыл глаза и задрожал.
   Звякнули серебром подвески, гостья резко отпустила локон, зашуршало богатое, красное с золотой оторочкой платье.
   - Зейнаб умерла, не проронив ни слова! - вдруг выпалил человек.
   И резко утер текущий лоб.
   Женщина в роскошной одежде еле заметно покривила губы:
   - Я знаю, глупец. Я знаю. Если бы старуха заговорила, мы бы с тобой не встретились. Тайная стража обшаривает женскую половину дворца в поисках ее сообщников...
   Человек снова сглотнул, дернув адамовым яблоком.
   Он знал, отчего умерла старая Зейнаб. Старуху пытали, это верно: и руки в колоду зажимали, и на дыбу подвешивали. Но сидевший спиной к окну и потеющему кувшину Ваиль-аптекарь доподлинно знал - Зейнаб умерла не от боли в переломанных пальцах. Старуха умерла от того, что в ее питье подмешали настой белладонны - очень насыщенный. И Зейнаб умерла, задыхаясь и с колотящимся сердцем. Наутро стражники нашли остывший труп карматской шпионки, которая, может, и хотела бы рассказать, кому и от кого передавала сведения - да не успела. Успела, правда, крикнуть на последнем допросе - "я скажу все, что знаю! Я передавала записки во время пятничной молитвы, на выходе из масджид в квартале аль-Файюм!". И потеряла сознание. Очнулась старуха в подвале - а там ее уже ждал кувшин воды с подмешанным настоем. Зейнаб хотела пить, утолила жажду - и у нее очень сильно забилось сердце. Старуха стала задыхаться, хотела позвать на помощь - но горло перехватило, и дыхание ее остановилось. Навсегда. Так умерла Зейнаб.
   Умерла, не успев рассказать людям барида, как выглядел человек, принимавший ее записки. И к счастью - ибо этим человеком был не кто иной, как Ваиль-аптекарь.
   А кроме того, люди из тайной стражи так и не узнали, кто приказывал старухе во дворце. Например, велел подойти к ожидавшим во дворе певичке и гулямчонку - ибо знал, кто скрывается под смазливой личиной юного слуги. Знал, что во дворец тайно проник нерегиль халифа Аммара. Знал, ибо умел прозревать истинный облик под наведенными чарами - даже очень сильными, наложенными опытной рукой чарами.
   И хорошо, что не узнали - ибо это была не кто иная, как женщина в красно-золотом платье, сидевшая напротив Ваиля.
   - Кто еще служил тебе в Басре? - раздался из угла тихий голос, на который разом обернулись и аптекарь, и женщина.
   Ваиль смотрел на шевелившуюся в углу тень, мелко дрожа от страха. Увядающая красавица в ало-золотом смерила вопрошающего лениво-презрительным взглядом.
   - Вон там лежит, - наконец кивнула она в сторону смотанного ковра у дальней стены.
   Словно в ответ на ее слова, сверток пошевелился и тихо застонал.
   - Невольница, - пожала плечами женщина в роскошном платье управительницы харима, и серебряные шарики на висках сердито зазвенели.
   Обладатель тихого голоса пошевелился, и на залитой желтоватым светом стене заколебалась его тень. Обладающее вторым зрением существо заметило бы, что тень не принадлежала человеку. Женщина в роскошном платье прекрасно видела, что у кармата длинномордая, ящериная голова с невысоким, иззубренным гребнем. А из пасти то и дело высовывается раздвоенный длинный язык.
   Ковер у стены снова пошевелился - так, словно внутри кто-то извивался. С вечерней улицы доносился привычный шум: цокот копыт, крики ослятников, шарканье туфель и пронзительный крик разносчика:
   - А вот кому розовой воды! А вот кому воды с сахаром, правоверные, лучшая вода в квартале, подходите, вода не из канала, из колодца, с сахаром!
   Тень в углу задергалась, шипя, удлиняясь и распуская иглы гребня на голом черепе:
   - Ты безумна! А если бы ковер развернули?!.
   Женщина прищурила густо накрашенные глаза:
   - Развернули подарок Ситт-Зубейды для сына Умм Мусы? Ты в уме ли?
   - Но зачем было тащить ее сюда? Хс-ссс...
   Управительница холодно отрезала:
   - Я голодна.
   Ящероголовый резко вскинул руку:
   - Чуть позже.
   - У меня мало времени, - прошипела кахрамана. - Меня ждут в хариме.
   - Нерегиль остался на свободе, - так же, по-змеиному, зашипел в ответ кармат. - Он не должен возглавить армию!
   - На свободе? - вдруг фыркнула женщина в алом - и звонко расхохоталась.
   - На свободе!.. - закидывая голову в тяжелом серебряном уборе, смеялась она. - На свободе!..
   Ящероголовый терпеливо ждал, пока кахрамана перестанет веселиться.
   - Нерегиль не имеет ни власти, ни сторонников, - отсмеявшись, пояснила управительница харима. - Халиф ему не доверяет. Полководцы его ненавидят. Нерегиля халифа Аммара больше нет.
   Кармат удовлетворенно наклонил голову - продолжай, мол...
   И женщина снова накрутила локон на пальчик и, улыбаясь, проговорила:
   - Есть нерегиль халифа аль-Мамуна. А это маленький сумеречник, которому преданы лишь джунгары.
   Язычок в ящериной пасти плотоядно задвигался туда-сюда, и кармат довольно просипел:
   - В аль-Ахсе нерегиль лишится Силы, да-сс...
   - Лишится, - улыбнулась карминным ртом женщина. - В землях Богини нерегилю неоткуда ее черпать. А без силы от Тарика отвернется удача, и соперники отберут у него армию. Если, конечно, они не передерутся между собой раньше...
   Ящероголовый медленно, довольно кивнул. И тихо добавил:
   - Ты останешься в Басре и позаботишься о детях халифа, хс-сссс... Обо всех детях, всех до единого, хс-ссс...
   Управительница харима сверкнула глазами и расплылась в довольной улыбке. И вкрадчиво проговорила:
   - Я голодна...
   От оконного выступа раздался жалобный всхлип аптекаря - тот сидел совершенно белый и блестящий от испарины. Карматский эмиссар сдвинул с подбородка черный шарф - в глазах человека он отражался как ашшарит с сухим обветренным лицом морехода. Успокоительно покивав несчастному Ваилю, он улыбнулся женщине:
   - Чуть позже.
   Та сжала челюсти, перекатывая под кожей желваки. Кармат спокойно спросил:
   - Во дворце знают о том, что произошло под Саной?
   - Нет, - процедила кахрамана. И тут же свирепо осклабилась:
   - Глупцы все еще ждут подкреплений из Хорасана!..
   Ящероголовый довольно надулся и с шумом выпустил воздух:
   - Прекрасно! Какова численность набранного войска?
   - Чуть меньше тридцати тысяч - считая ополчение, - фыркнула женщина в красно-золотом.
   Кармат удивленно раскрыл глаза - а потом счастливо, от души расхохотался.
   Кахрамана сидела, презрительно улыбаясь, и вертела на пальце толстый перстень с агатом.
   - Тридцать тысяч! - не унимался ящероголовый. - Тридцать тысяч! Они пойдут на аль-Ахсу с тридцатью тысячами!..
   И, отсмеявшись, припечатал:
   - Глупцы. Они умрут, не дойдя до Маджарского хребта.
   Женщина прищурилась и тихо сказала:
   - Я голодна.
   Кармат улыбнулся, довольно потянулся - и небрежно отмахнул рукой:
   - Раз так - кушай. Кушай-кушай...
   Аптекарь пискнул и попытался отползти к окну.
   Женщина не обратила на него никакого внимания. Текуче поднявшись на ноги, они зазвенела украшениями и, шелестя платьем, поплыла к свернутому ковру.
   Нагнулась, как нитку, разорвала стягивавшую сверток толстую веревку. Выпрямилась и одним пинком раскатала ковер. Из паласа выпала связанная по рукам и ногам женщина в ярко-зеленом платье. Набеленное лицо расчертили черные от сурьмы дорожки слез. Рабыня кусала глушившую крики повязку и судорожно дергала связанными запястьями.
   Брякая монистами и подвесками, кахрамана опустилась на колени и аккуратно расправила широкие, жесткие складки яркого платья. Золотое шитье огненно вспыхнуло в мигающем свете лампы.
   А потом управительница харима улыбнулась, счастливо вздохнула и широко разинула рот. Из-под губ поползли кривые, желтые зубы - сплошным, неровным, на полпальца торчащим частоколом.
   Аптекарь пугано, с икотой и всхлипами, задышал, невольница, глядевшая на опускающуюся пасть широко раскрытыми глазами, заколотилась затылком о ковер, а женщина, еще мгновение назад бывшая кахраманой, вдруг встрепенулась, посмотрела на Ваиля и прошамкала сквозь выпущенные зубы:
   - По-о-фок... По-о-фок... Фей-хель...
   Тот визгнул и затих, уставившись на безобразно растянутый клыками рот:
   - А..а?..
   - Фенхелевый порошок, ишачий сын, - фыркнул из угла кармат. - Госпоже нужен фенхелевый порошок. Иди отвесь.
   Зубастая кивнула и вновь перевела взгляд на жертву. Кожа жуткого существа на глазах серела и собиралась в складки, волосатые уши поднялись и встали торчком, вокруг зрачков сгустилась гнойная желтизна. Невольница придушенно застонала, мотая головой с отчаянным "нет, нет, нет, только не это...".
   На улице кричал, надрывался разносчик:
   - А вот кому розовой воды, воды с сахаром!..
   Гула распахнула пасть на немыслимую ширину и с тихим, блаженным урчанием наделась на белое горло.
   Ваиль как раз на четвереньках выползал из комнаты. Просовываясь под занавеску, он услышал за спиной влажный хруст, глухой вопль, треск и смачное чавканье. Обернуться он не сумел.
   Гула рычала и с сопением что-то грызла.
   Аптекарь ссыпался по лестнице, топоча и едва не выпадая из туфель, кинулся к шкафам, распахнул створки и тут же упал под тяжестью вывалившихся на него потоком коробок и ящичков. Из раскрывшегося при падении сундучка резко запахло камфарой. Лежа на спине и глядя в потолок, Ваиль всхлипнул и разрыдался. В комнате над головой тяжело затопали, раздались глухие удары - словно кто-то с размаху рубил мясную тушу. Аптекарь заливался слезами и не имел сил подняться на ноги.
   Возникшее над ним смутное от слез лицо он приветствовал облегченной улыбкой. Кармат наклонился и покачал головой.
   И поднес к носу Ваиля коробочку, от которой резко пахло анисом:
   - Это фенхель?
   Аптекарь судорожно закивал.
   - Держи, - небрежно бросил кармат кому-то над собой.
   И улыбнулся Ваилю, показывая блестящую джамбию:
   - Молодец, вот так и лежи...
   И по-хозяйски уперся ладонью в подбородок, отгибая аптекарю голову и примериваясь лезвием к гортани.
   Краем слезящегося глаза Ваиль успел увидеть проползающий мимо ярко-красный шлейф - ткань с шорохом волочилась по полу, поблескивая широкой золотой каймой.
   - Где мои носилки, о Зухайр? - донесся с порога лавки сварливый женский голос.
   - А вот, госпожа, извольте пожаловать!..
   - А вот кому розовой воды!.. - заорали на улице.
   Кармат улыбнулся и одним точным движением взрезал аптекарю горло.
  
  

Басра,

усадьба купца Джафара ибн Атыйя,
утро

   Занавеска в полукруге арки лениво обвисла. Кованая решетка балкона медленно нагревалась под неярким солнцем. Утренний свет быстро затянуло перистым маревом, и белесый кругляш небесного светила мягко просвечивал сквозь облака. Где-то далеко над морем тучи расходились, и яркие лучи шатром стояли между небом и водой.
   На замыкавшем квадрат двора крытом мостике-галерее никого не было. Его резные перила, желтый камень низеньких колонн, крутой черепичный скат кровли словно плыли внутри пустой далекой панорамы - усадьба стояла на высоком холме и глядела на море, словно с чем-то прощаясь.
   По нижней галерее кралась, то и дело озираясь, полосатая кошка.
   Внизу мерно плескался фонтан. Мрамор небольшой круглой чаши на высокой ножке тепло поблескивал под солнцем. Фонтан казался странно одиноким в пустом желтом квадрате двора.
   Угу-гу. Угу-гу. В ветвях старого кипариса копошилась горлица. Угу-гу.
   Аль-Мамун глубоко вздохнул. И положил ладонь на колено сидевшей рядом с ним женщины.
   Он знал ее уже девять лет. Девять лет, подумать только. Девять лет назад он вошел в тот дом в западном квартале Нишапура - махалля издавна славился своими школами певиц и лютнисток. Абдаллах еще не был наследником. И правителем Хорасана тоже не был. Он был обычным богатым повесой восемнадцати лет отроду, проматывающим щедрые денежные подачки матери: содержание, положенное ему как сыну Харуна ар-Рашида, Абдаллах спускал в первые же месяцы после получения годовой выплаты - так что материно воспомоществование приходилось как нельзя кстати. В особенности в Нишапуре - городе, где даже завзятый постник и святоша превращался в кутилу и мота. Ах, нишапурские ночи в садах... А попойки - на качающихся над темной водой лодках, под смех лютнисток...
   Абдаллах заметил ее среди других девушек - сразу же. Тогдашний друг его, Рафи ибн Хамза - коренной нишапурец и такой же бесстрашный искатель наслаждений - изрядно набрался и принялся выспрашивать хозяина о девушке: "Что за смуглянка? Берберочка? У-ууу, как сладко... и давно ее привезли из Магриба?..." А хозяин лишь улыбался и подливал вина. Придя в следующий раз, Абдаллах не увидел Нум - она пела в каком-то доме. Набравшись финиковым вином до головокружения, юноша расхрабрился и написал свое первое в жизни любовное послание. А потом еще одно. И еще. А ибн Хамза, у которого везде были свои люди и сводни, таскал их в тот дом и передавал Нум через знакомую невольницу. На четвертое письмо Нум ответила.
   Он ей послал вот такие строки:
  
   Красавицу за своенравье напрасно корят пустомели;
   Застенчивая, исчезает, чтоб вы на нее не глазели.
   На небе своем безграничном к нам близкой луна не бывает;
   Спасаться стремительным бегством - врожденное свойство газели... (1)
  
   А она вывела на тонкой нишапурской бумаге:
  
   Ты мою похитил душу, я теперь в степи безводной
   Без души моей бессмертной, без надежды путеводной.
   Только близостью своею ты спасешь меня сегодня,
   И прославишься повсюду правотою благородной... (2)
  
   И Абдаллах все ходил в тот дом, а Нум улыбалась ему, приоткрывая лицо. Ибн Хамза передавал письма на надушенной нежной бумаге. Через полгода хозяин счел, что обучение Нум завершено - и предложил девушку на продажу. Абдаллах узнал об этом чуть позже, чем нужно: когда он примчался в тот дом в том квартале, ибн Хамза уже передавал хозяину деньги - в присутствии четырех положенных свидетелей. А потом взял Нум за рукав и отвел к себе. Дружбе молодых людей, понятное дело, настал горький конец. Однако Всевышний, видно, прислушался к жарким мольбам Абдаллаха: дела ибн Хамзы пришли в расстройство - похоже, тому все-таки удалось промотать отцовское наследство. На этот раз Абдаллах не оплошал: он сторожил свою добычу, как ястреб. Подосланный им посредник ловко убедил ибн Хамзу продать двух невольниц покрасивее и помоложе - ради любви Абдаллах был готов заплатить за обеих. И через неделю переговоров - ну и после томительного месяца иштибра (3) - Нум вошла в его дом, и раны любви исцелились единением.
   Девять лет, все это произошло девять лет назад... А теперь у них двое сыновей - пяти и семи лет. Смуглое счастье мое.
   - Мне так спокойно рядом с тобой, Нум.
   Женщина повернула голову, нити подвесок качнулись и зазвенели. Массивные серебряные треугольники над ушами и длинные низки бусин смотрелись странно и грубо на прозрачной ткани платка.
   Аль-Мамун тронул крошечную сапфировую гроздь:
   - Я этого раньше у тебя не видел.
   - Мне прислали их... оттуда. Это семейная реликвия, подвески носила еще моя бабушка, - смущенно улыбнулась женщина.
   - Прислали? Оттуда? - аль-Мамун искренне удивился.
   И встревожился.
   Племя берберов гудала, из которого происходила Нум, замирилось с аш-Шарийа совсем недавно - лет пятнадцать назад. Из окончившегося замирением похода Укба ибн Нафи привел семь тысяч пленных - Нум, тогда еще десятилетняя девочка, была среди них. С тех пор она ни разу не приезжала на родину - и, насколько знал Абдаллах - не поддерживала связей с семьей. Так откуда же...
   - Да, - подтведила она, безмятежно улыбаясь розовыми полными губами.
   Смуглая, золотистая кожа - цвета густой сладости в спелых, истекающих медом сотах.
   - Прости, я не предупредила. Я отослала мальчиков погостить к родственникам.
   - Ты отослала Аббаса и Марвана в кочевье племени гудала? В пустыню?!
   Подвески зазвенели, когда женщина снова кивнула:
   - Да, Абдаллах. Но гудала никогда не кочевали в пустыне. Они всегда селились в холмах под Кайруаном, - и улыбнулась, широко раскрывая карие, оленьи глаза.
   - Нум, ты сошла с ума? Дети большую часть жизни прожили в Нишапуре! Что они будут делать в палатке посреди коз и верблюдов?!
   Женщина подняла звякнувшую браслетами руку и накрыла его ладонь своей:
   - Прости. Но там им будет безопасней.
   И виновато потупилась, отворачиваясь. Ее рука казалась еще тоньше в облегающем рукаве из полосатой ткани.
   - Нум? - строго сказал он.
   И стиснул тонкие смуглые пальцы.
   - Что случилось?
   - Прости, - она опустила голову так низко, что белая ткань платка закрыла от аль-Мамуна ее лицо. - Два месяца назад Аббасу прислали отравленную одежду. Я посоветовалась с дядей и...
   Оказывается, ты, Абдаллах, многого не знал о своей наложнице. В том числе и о том, что у нее есть дядя.
   - С каким еще дядей, Нум?!
   - Я разве тебе не говорила? - она вскинулась с серебряным звоном. - Абу Муса - ну, мой управляющий... он мой дядя...
   - Абу Муса? Мой вольноотпущенник из нишапурского имения?
   - Ну да, - длинные темные ресницы хлопали, как крылья вспугнутой птицы.
   - Что произошло, Нум? - строго сказал аль-Мамун и нахмурился. - Вы нашли виновных? Моего сына пытались убить - и ты говоришь об этом только сейчас? И то наутро? Я спрашиваю! Виновных - нашли?
   Она вся съежилась под просторной тканью верхнего платья.
   - Нет, - последовал тихий ответ.
   И прикрыла лицо платком.
   На соседний балкон - там стояли большие горшки с олеандрами - сунулась невольница. Цветы полить.
   - Пошла вон! - аль-Мамун рявкнул так, что рабыня чуть не упала обратно в комнаты.
   Нум окончательно сжалась в дрожащий комок.
   - Прости... Прости меня, я не хотел тебя пугать... - он обнял худенькие вздрагивающие плечи.
   - Мне кажется, люди твоей матушки меня все-таки выследили... - прошептала женщина.
   Он успокаивающе провел пальцами по хрупкому позвоночнику под шерстяной тканью:
   - Ты не должна ничего опасаться. Никого и ничего не бойся - дом надежно охраняют.
   Аль-Мамун успокаивал ее - и себя. Сам-то он не был так уж уверен в своих словах. Да, он поселил Нум в частном доме подальше от любопытных глаз. Но как он может поручиться, что среди гулямов охраны нет убийц, подосланных матерью? Или соглядатаев Буран?
   Абдаллах чувствовал, как под ладонью стукает ее маленькое сердце - как у птички. Одинокой птички на ветке.
   Прошлой весной аль-Мамуну пришлось отослать Нум из столицы обратно в Нишапур - в день Навруза должно было состояться его бракосочетание с Буран.
   Дочь Хасана ибн Сахля - брата погибшего от рук убийц вазира Сахля ибн Сахля - принесла халифу огромное приданое. Хасан внял тихим убедительным речам госпожи Мараджил. Аль-Мамуну сказали, что матушка говорила без обиняков: перепиши на дочку состояние покойного брата, о Хасан. Или мои дознаватели перепишут его сами - после того как ты повисишь на дыбе в подвале моего загородного дома. Вазир Сахль ибн Сахль не мог скопить при жизни какие-то жалкие двести тысяч динаров - при таких-то взятках. Отдай деньги Всевышнего, о Хасан, - или халиф заберет их у тебя именем Всевышнего. И Хасан ибн Сахль подумал-подумал, да и обнаружил у себя расписок и вкладов на три миллиона динаров. И щедро передал их дочери.
   А помимо трех миллионов свадьба с Буран принесла халифу примирение с хорасанской знатью - парсы дулись и даже грозились взбунтоваться после гибели ибн Сахля. Теперь все уладилось: брак эмира верующих с дочерью хорасанского вельможи умягчил сердца и умы, и о мятеже более не помышляли и самые горячие головы.
   Дело оставалось за малым - наследник. Прошло полгода, а Буран пока так и не понесла. В очередной раз убеждаясь, что и в этот месяц невестка "спустовала", госпожа Мараджил приходила в ярость и вымещала эту ярость на Нум, благо расстояние позволяло - после знаменательной встречи в садах ас-Сурайа аль-Мамун выслал матушку в Нишапур. Нум жила в усадьбе под городом, а госпожа Мараджил - в Шадяхе, но изводить "девку" у нее получалось прекрасно. Аль-Мамуну докладывали, что Нум то и дело вызывают во дворец - свидетельствовать почтение. Урезают содержание. Подолгу запрещают видеться с мальчиками. Наступление у Буран месячных - и крушение очередной надежды заиметь "настоящего" внука - обостряло мстительную фантазию госпожи Мараджил. Мысль, что халифат унаследует сын берберской рабыни, приводила матушку в бешенство. Матушку устраивал лишь на три четверти парсийский наследник престола.
   Однако так далеко - отравленная одежда для Аббаса - госпожа Мараджил еще не позволяла себе заходить. Видать, пора отправить матушку подальше на запад. В земли клана Бану Марнадиш, к примеру. В какой-нибудь горный замок поближе к границе, куда даже голуби барида не долетают.
   Да, так он и сделает - напишет фирман прямо сегодня.
   - Нум? Нум, ты слышишь меня?
   Она жалобно покосилась, все еще прикрывая губы тканью. Глаза набухли от слез.
   - Я вышлю мою мать в Хисн-аль-Сакр на западной границе. Ни тебе, ни мальчикам больше не придется ничего опасаться.
   Нум всхлипнула, поставив брови домиком.
   - А мальчиков верни - не хватало им там еще чесотку подхватить. Мои сыновья - в берберском кочевье, кому сказать - сочтет безумцем...
   Женщина тут же перестала всхлипывать и нахмурилась:
   - Ты будешь в походе, Абдаллах. Как ты можешь ручаться за их безопасность? Говорят, госпоже служит могущественный маг, он убивает людей на расстоянии, останавливает их дыхание и сердце!
   - Тьфу на вас на всех с вашими бреднями! Нум, ты же образованная женщина! Тебя учили мутазилитскому каламу!
   - А я не согласна с мутазилитским каламом!
   На этом их богословские споры обычно заканчивались.
   - Нум, подумай сама, своей головой. Ну если он убивает людей на расстоянии, то не все ли равно, в Магрибе наши дети или в столице?
   - С гудала уже шесть лет ходит святой шейх-проповедник, - строго сказала Нум. - Никакому кафирскому колдуну не сдюжить против нашего святого!
   - Нум! Ты же образованная женщина!
   - Шейху служат птицы и звери! Окрестные племена одно за другим принимают веру! Шейх такие чудеса творит - ты бы видел!
   Оставался последний довод:
   - Ну хорошо. А если я оставлю в столице Якзана аль-Лауни?
   - Якзана аль-Лауни? - она распахнула глазищи. - Ух ты... А правда, что он к тебе на доклад через зеркало приходит?
   - Нум! Ты же образованная женщина!
   - Ой, а правда, что Тарик...
   - Нум! Я приказываю! Напиши своим родственникам... тьфу, они ж читать не умеют... словом, я приказываю вернуть моих сыновей в Баб-аз-Захаб!
   - А Якзана - оставишь?
   - Оставлю!
   - Хорошо, я пошлю в Кайруан человека.
   Слава тебе, о Всемогущий! Ты вложил в эту женщину сговорчивость!
   - Абдаллах?
   - Да?
   - А правда, что Тарик непобедим?
   - Что?!
   - Ну, у нас рассказывают, что на нем заклятие: Всевышний отнял у аль-Кариа свободу, зато теперь он побеждает во всякой битве.
   - Нум! Какая чушь!
   - А его разбили? Хоть раз?
   - Это еще ничего не значит!
   - А что это значит?
   - Он талантливый полководец! Ну и удачливый! Кстати, возможно, люди верят в эту легенду и его присутствие их воодушевляет - надо будет над этим подумать...
   Абдаллах попытался погрузиться в размышления, когда его настигло это:
   - Возьми меня с собой.
   - Что?!
   - Я - хочу - быть - с тобой.
   Когда Нум говорила с таким мрачным упорством, у нее выпячивалась нижняя губка.
   - Нет. Нет!
   - Но...
   - Нет! Ты боишься за детей, а сама хочешь отправиться со мной в военный поход! Нум, ты же...
   - Я - хочу - быть - с тобой!!!
   - Тогда жди меня в столице, Нум!
   Она разрыдалась, вскочила и убежала в комнаты.
   Ну вот так всегда.
  

Каср аль-Джунд,

тот же день,

некоторое время спустя

  
   Госпожа Тумал шла по краю негостеприимно-холодного, зимнего пруда. В зацветшей воде лениво помахивали хвостами толстые красные рыбины. Женщина недовольно покосилась в зеркало воды: мда, надо отказываться от плова с бараниной, эдак ни одно платье под грудью не сойдется.
   А платье кахрамане, управительнице харима то есть, положено богатое. Ткань такую - желто-красную, толстую, в три слоя, поверху сплошь изузоренную, - выделывали только на государственной мануфактуре в Фустате. И только для нужд двора. Заслужить надо еще право на платье из такой ткани. И на кайму из золотой нити - в ладонь толщиной - тоже надо право заслужить. Да.
   Госпожа Тумал усмехалась: ишь ты, собрались они там у себя в Большом дворе. Ишь ты собрались. "У нас дела государственной важности!" Ишь ты! Кахрамана имеет право выходить из харима и входить в харим во всякое время! На мужскую половину ходить! С открытым лицом! В город выезжать! По лавкам за покупками! В особых носилках, в особом платье, да! И плевать ей, Тумал, на всякие ихние советы государственной важности! Ишь ты! Госпожа Буран составила список нужных вещей и просьб: галийи нет уже! Запас мази из алоэ почитай что исчерпан! Арапчонка желает иметь госпожа для услуг! Подарки для факихов купить надо! Опять же жалоб сколько! И все на богомерзкую кафирскую кодлу, на хурс энтот сумеречный - хамят! Двери харима запирают, ключи уносят! Везде шныряют, всюду нос суют! Шпиёнов, понимаешь, ищут! Дурачье - шпиёны им на женской половине привиделись! Да они сами шпиёны, это ж по роже видно, рожи одна другой поганее, все как один на мертвеца похожие, бледномордые твари аураннские, тьфу! Один огрызнулся - Акио его, что ль, звали? Ну что за имя такое собачье, Акио, тьфу, его Азимом, как человека прозвали, ан нет, не отзывается на Азима, - так она велела палкой бить. Чтобы впредь не огрызался, сволочь неверная. А сегодня другой такой же, ну чисто утопленник бледностью, аж синюшный весь, не пустить ее пытался в Большой двор - а-га... Совет там, понимашь, у них. Так она на него как гаркнула в том смысле, что пусть дружка своего спросит, как спина после пятидесяти палок чешется, прям отпихнула и во двор вошла! И еще прям по картам энтим ихним дурацким протопала и прям на подушку села, рядом с вазиром этим новым ихним. Тоже мне вазир, ни бороды, ни живота, мальчишка-молокосос, выскочка. Куда такому тайной стражей ведать? Госпожа Буран так и сказала: "эээ, у него еще мозгов нет, мозги человек к пятидесяти приобретает! Где борода - там и ум!". Да. И вазир этот ей, главно дело: вы извините-подвиньтесь, мы щас про алоэ с арапчатами решать не можем, у нас тут дела государственной важности, судьба, понимашь, аш-Шарийа, решается. Да-да-да. А как певичку незнамо от кого брюхатую привезти к халифу в харим - это у них дела неважные, да. Ладно, сказала она, я уж трех факихов пригласила, они уж там разберутся, когда Арву энту камнями нужно бить и где. Плюнула прям в карты ихние и пошла - обратно в харим, чего уж там, поздно в город-то уже. Тоже мне государственные мужи-военачальнички, смешно смотреть. Один парс, другой бедуин, третий старикашка - ни одного знатного приличного человека, тьфу. Нерегиля, правда, она не увидела - а страсть как любопытно было посмотреть. Ну и шейха из ар-Русафа тоже не было - и что теперь сказать госпоже? Она ж с нее, с Тумал, шкуру спустит за то, что нечего рассказать-то. Ну ладно, расскажем, как новый вазир одет был. Говорят, кобель - каких свет не видывал. Тут давеча имущество казненных мятежников распродавали - так он накупил девчонок, чуть не с дюжину. Ох, кобель, ох, кобель... знаем, как судьбу аш-Шарийа ты решаешь, все больше зеббом девкам между ног тыкаясь...
   Сопя и поправляя на груди края платья, управительница вступила в Малый двор.
   Подумала-подумала, да и свернула в комнаты госпожи Зубейды. Умм Муса, вторая кахрамана, в последнее время сидела там подолгу - а с чего бы? А и правильно, с другой-то стороны, там спокойнее. Ситт-Зубейда - она женщина строгая, но справедливая. Сумеречников к себе в комнаты мать покойного халифа не пускала: так и сказала, что плевать ей, человек перед ней или нет, а мужику при зеббе на ее ковры не ступить. А то ишь чо придумали: мол, ежели у аль-самийа из хурс контракт и в ём запрещено непотребное, так они, мол, контракт подписамши прям и глазом в сторону женской жопы или там сисек не стрельнут. Ага, как же. Мужик - он и есть мужик, будь он трижды с утопленной мордой.
   Войдя в приемную, Тумал милостиво позволила снять с себя туфли. Ее тут же подхватили под руки и отвели в следующую комнату. Плюхнувшись на подушки, кахрамана с наслаждением вытянула ноги. Две девчонки тут же принялись разминать ей ступни. Хорошие пальчики, сильные, даже сквозь зимние шерстяные чулки чувствуются.
   - Мир тебе, сестрица.
   И Умм Муса мягко опустилась по ту сторону чайного столика. Поскольку столик вдвинули под правый локоть - над ногами все еще трудились девочки - Тумал пришлось аж вывернуть шею, чтоб туда посмотреть. В последнее время под затылком и в спине побаливало, да и в голове шумело, когда шею-то поворачиваешь.
   - И тебе мир от Всевышнего, сестрица. Как Матушка?
   - Нездоровится госпоже. Горе ее точит и мучает.
   Тумал понимающе покивала. Сипнув, потянула из пиалы горячий чай. Заела кусочком пахлавы. Вытирая липкие руки о платок, снова покивала. Ну да, горе-то, горе-то какое. Эмир верующих лишил своего благоволения принца Ибрахима! Говорили, что госпожа Зубейда аж места себе не находит с того страшного дня, как обвиненных в заговоре в саду за залом приемов Умм-Касра прикопали. В другой дворец после того переехали - а что ж, жить, что ли, с таким садом? Принца Всевышний избавил от страшной смерти - вроде как Ибрахим аль-Махди припозднился, а уж у причала нужные люди об опасности предупредили. Но не вечно же ему скрываться от халифского гнева?
   - А что слышно по делу этой блудницы? - со своей стороны столика осведомилась Умм Муса. - Экая же наглость, и о чем только думала эта Арва...
   И тоже с шумом потянула чаек.
   Чего-то в последнее время исхудала сестрица, подумала Тумал. Да и цвет лица стал бледноватый, землистый. Подавив стон, кахрамана отвернулась - ох шея, ох болит. И еще эти подвески здоровенные лоб тянут и брякают: почетно, конечно, но уж больно тяжелые. Целая гроздь чеканных серебряных кругляшей у каждой щеки, по шее такое же ожерелье - хорошо, что бусины, каждая с персиковую косточку, полые, а то как нагибаться и разгибаться... Ну и обруч в три пальца шириной - ох давит лоб, ох давит...
   - Так что же сказали почтенные законоведы? - не унималась Умм Муса. - Я-то в город отлучалась, по поручению госпожи нашей, не пришлось послушать. Все аптеки оббегала - фенхелевый порошок понадобился Матушке, я и искала...
   - Уважаемые факихи опрашивали невольниц, - важно покивала Тумал. - Четыре девушки подписали свидетельство, что у блудницы месячные отошли еще в Медине. Одна так и вовсе сама ее шальвары стирала - штаны-то белые, говорит, на них все видно.
   Умм Муса звучно сёрбнула чаем и крякнула:
   - Да-аа... а кто ее валял по дороге, не сказали?
   - Нет, - откусила пахлавы Тумал.
   И тут же сморщилась - тьфу, миндальная. Она такую не любила.
   - Почтеннейшие шейхи, - прожевав, продолжила Тумал, - согласились с тем, что, возможно, эмир верующих сделал Арву беременной. Они привели хадис: "И нескольких раз довольно". Ну, для того, чтоб женщина понесла.
   - А скоко раз было?.. - оживилась Умм Муса.
   - Два, - хлюпнула чаем Тумал. - А так только пела...
   Умм Муса покивала, забрякав подвесками. Воодушевившись, Тумал решила щегольнуть осведомленностью:
   - Но потом уважаемые факихи спорили относительно слова "несколько"! А там ведь непросто все! Ведь рассказал нам аль-Харис ибн Мискин, что поведал нам Ибн аль-Касим со слов Малика ибн Анаса, который сказал: "Несколько - это между тремя и семью".
   - Воистину так, - важно согласилась Умм Муса.
   - А еще рассказал нам Асад: поведал нам Абдаллах ибн Халид, передавая слова аль-Калби, который пересказал сообщение Абу Салиха со слов Ибн Аббаса, который сказал: "Несколько - это между пятью и семью".
   - Это еще дальше от двух, - фыркнула женщина с другой стороны чайного столика.
   - Однако же есть и еще мнение, - важно подняла палец Тумал. - Рассказал нам Асад: поведал нам Ибрахим ибн Са'д со слов Абу-л-Хувайриса, что Посланник Всевышнего - да благословит его Всевышний и да приветствует!-- сказал: "Несколько - это столько, что составляет от одного до четырех".
   - Мда, сложный случай, - вздохнула Умм Муса.
   Тогда Тумал решила еще раз блеснуть ученостью и заметила:
   - А по мне, так надо вот какой хадис вспомнить: "И камни от неправедных недалеки". Госпожа Буран требует, чтобы с блудницей поступили по законам праведности, да.
   - Истинно, истинно так: совершающий блуд подлежит побиению камнями, - звякнула подвесками Умм Муса и снова сёрбнула чаем.
   И тут мир взорвался.
   В соседних комнатах что-то грохнуло, а за грохотом последовал истошный визг:
   - Аааааааа, кто сюда его пустил?! Уберите это! Брысь! Брысь! Шайтан, ааааа!!!!!
   Тумал чуть пиалу не выронила.
   Гвалт несся в их направлении:
   - Ааааа! - вопль стоял дикий. - Ловите! Ловите его!!! А вот тебе! Нна! Получай, о бесстыжий!
   Трах! Бах! Бах! Тарарах!
   - Не смей швырять в меня лампу! - раздался новый вопль. - Аааа!
   Тумал таки выронила пиалу - голос был мужской.
   - Не смей лампой кидать, говорю! Ааааа, зашибет! Она зашибет меня, аааааа!
   - Получай, охальник!!
   Бах! И звон меди.
   - Протестую-уууууу!!
   Бах! Бах! В ход пошла еще и посуда.
   - Мерзавец! Убирайся! Это харим!
   - Аааааа!
   Бдыщ! А вот это был, наверное, стол.
   - Убиии-ила! Аааааа!
   - Всевышни-ииий! Да что ж это такое! Сумеречники! Мамочки, помогите, сумеречники!
   - Убирайтесь вон, бесстыжие рожи!
   Бах! Бах!
   - Мяааааа! - орал кот.
   - Не трогайте котика! - орал сумеречник.
   И знакомый сумеречник, надо сказать - мало тебе палок было, Азимка, гаденыш, щас ты у меня...
   Бах! Бдыщ!
   - Нет! Нет! Только не вазой! Это аураннский фарфор, династия Лэйан! Ааааа!
   Бздряк! И нету больше вазы... Ну все, Акио или как тебя там, сегодня вечером ты на зад не сядешь. Бах! Бах!
   - Аааааа!
   И в комнату влетел здоровенный черный кот, а следом за котом - медное блюдо. Баммммм! За котом, кубарем - сцепившиеся девчонка и сумеречник, две визжащие рабыни, еще сумеречник и еще блюдо - баммм! Посудина с протяжным звоном долбанулась о стенку над головой Тумал, кот сиганул на стол, стол был мокрый, кот с диким мявом уехал вместе с чайником:
   - Мяяааааааа!
   Бдыщ! Животное обрушилось со стола вместе с подносом с посудой.
   Девчонка со всей мочи тузила сумеречника, другой аураннец пытался оттащить ее за платье, Акио верещал:
   - Ай-яй! Не надо! Ай! Ай! Не троньте котика, он просто выпил лишку!
   Над краем стола показалась кошачья морда и, раззявив пасть, заорала:
   - Я - выпил лишку?! Да я трезв, как стекло!
   - Ааааааа! - заорала Тумал. - Джинны! Помогиии-теееее!
   - Н-на! - кувшин мелькнул прямо у кахраманы перед носом и впечатался в морду кота.
   Кот улетел в стену.
   - Мяяаааааа! Убиии-лиииии!!! Убили поэта! Ты убила поэта, о несчастная!
   Отчаянно звереща, котяра выпростался из-под сплющенной меди и со всей мочи хлобыстнулся передними лапами об стол:
   - Умейма! Ты покинула меня, о неверная! Моя тоска безгранична!
   - Пощадите пьяную кошечку! Аааа! Положите подставку! Ой, не надо! Не надо бить меня этим, это черное дерево, оно очень твердое - аааа!
   Бдыщ!
   Кот прыгнул на занавеску и полез по ней вверх, раздирая ткань и отчаянно вереща:
   - Умееей-маааа! При-дииииии!
   Рабыня замахнулась табуреткой - и пискнула, застыв с вывернутой рукой. Сумеречник держал ее, растопыренный кот повернул ушастую голову:
   - Гула. Ближе к арке.
   И спрыгнул наземь.
   - Я вижу тебя, клянусь Хварной, я тебя вижу... - шептал джинн, дергая хвостом.
   Кожей Тумал почувствовала - с той стороны чайного столика что-то изменилось. Изменилось-изменилось. Девчонки тихо ахнули и обмякли. Топорща шерсть, кот скалился и шипел. С той стороны тоже шипели. Тумал оцепенела от ужаса. Повернуть голову и посмотреть она не могла.
   Длинные мечи в руках сумеречников глядели остриями в ее сторону. Щурясь и прижимая уши, аураннцы мягко крались к чайному столику. К ней. К Тумал.
   - Ази-иим... Не наа-адо-ооо...
   Справа злобно рычало.
   - Умри, сука!!! - заорал кот, вспыхивая как солнце.
   Справа завизжало, Тумал завизжала следом, над головой страшно свистнул меч.
   Разлепив глаза - не сразу, ибо оно визжало долго, с пронзительной мукой, словно выворачиваясь наизнанку - кахрамана увидела, что сумеречники уже не крадутся. И даже не стоят. Один - имени его Тумал не знала - сидел и тяжело дышал, опираясь на меч. С рыжих волос капал пот. Самийа кашлянул. Потом кашлянул еще раз.
   Акио она разглядела следом: сумеречник сидел, привалившись к колонне арки, и весь дрожал. Лицо его было залито кровью, и он судорожными движениями размазывал красное по лбу и щекам. Рукав, рубашка на груди - все текло красным.
   На окоеме зрения что-то мешало, странно двигалось в сторону изнанки века. Тумал, дрожа вместе с сумеречником, посмотрела... туда. На другую сторону чайного столика.
   Там... торчало. Изогнутыми желтыми когтями. И длинными кривыми зубищами - во всю раззявленную в последнем крике пасть. На серой шерстистой лапе блестели серебряные запястья кахраманы. Двуцветное платье из фустатской ткани теряло золото, заплывало алым.
   - Прибери меня, Милостивый, - тихо пробормотала Тумал и погрузилась в милосердное черное забвенье.
  
   - ...Жить будет? - жестко спросил аль-Мамун лекаря.
   Тот невозмутимо собирал в таз вымокшие в крови повязки. Впрочем, возможно, то была не кровь - и Абдаллаху совсем не хотелось думать, что это могло быть. Лицо и грудь Акио скрывала пропитанная мазями ткань, а уж что скрывалось под тканью - Всевышний знает лучше. У гулы ядовитая, едкая кровь, сжигающая кожу и мышцы не хуже кислоты в ретортах алхимиков.
   - Он выживет, о мой повелитель, - равнодушно пожал плечами ибн Бухтишу. - Выживет.
   Лысина лекаря - как все язычники-сабейцы, он не носил тюрбана - блестела от пота. Хотя сумеречник мужественно перенес перевязку - не царапался, не кричал. Только простынь когтил.
   - А... второй?
   Абдуллах не помнил сумеречное имя второго самийа. Во дворце его прозвали Бакром, но аль-Мамуну совестно было называть рабской кличкой того, кто стоял у порога смерти и готовился сделать последний шаг.
   - О Нуалу я пока ничего сказать не могу, о мой повелитель, - сухо ответил ибн Бухтишу.
   Тихий вскрик за занавеской заставил обоих обернуться.
   - Нуалу?.. Нуалу!
   И ледяной голос растаял причитаниями - совсем по-человечески: зачем, зачем ты ушел, как горько и обидно видеть тебя мертвым, ты бы вернулся...
   Лекарь отдал таз ученику и устало вытер пот рукавом.
   - На нем не было ни царапины, - сглотнув, тихо сказал аль-Мамун.
   - Гула, - все так же устало пожал плечами сабеец. - Сильная, старая гула. Если б не джинн, ее б так и не разглядели, - очень, очень сильная гула.
   - Как давно она здесь?.. - пробормотал Абдаллах. - И где настоящая...
   - ...Умм Муса, повелитель? - отирая руки платком, спросил лекарь.
   - Да.
   - Кахрамана Умм Муса мертва, - твердо сказал ибн Бухтишу. - Гула принимает облик существ, чью плоть и кровь ей удалось отведать.
   - Выходит...
   - Гула подстерегла и убила госпожу Умм Мусу, чтобы принять ее облик, - уверенно сказал лекарь и передал полотенце ученику.
   Вот интересно, откуда он это все знает, подумал Абдаллах. Читал в ученом трактате "Об обычаях и нравах гул"? Поистине, здесь творится нечто немыслимое... Да помилует нас Всевышний, карматским шпионом на женской половине оказалась - гула! О Милостивый, гула! Разве подобные твари не населяют лишь детские сказки?!
   - Что-то вокруг меня одни волшебные существа, - мрачно пробормотал аль-Мамун.
   - Подобное положение дел требует осторожности и осведомленности, повелитель, - так же мрачно отозвался сабеец. - Убивать волшебных существ себе дороже, о мой халиф, - так у нас говорят. Смертельный удар всегда возвращается тому, кто его нанес. Всегда. Чем сильнее существо, тем сильнее ответный удар.
   - Сумеречники тоже волшебные существа - и что же? - мрачно поинтересовался аль-Мамун.
   - Именно поэтому, мой повелитель, мы, сабейцы, с ними не враждуем, - и звездопоклонник сжал зубы так, что на скулах заходили желваки.
   Аль-Мамун лишь пожал плечами. Горестная отходная за занавеской завершилась. Хотя, похоже, сидевший у изголовья сумеречник зажал себе рот ладонями - за тонкой, лампой подсвеченной тканью лаонец виделся скрюченной тенью, только хвостик на затылке вздрагивал.
   - Акио, в своем роде, повезло, - тихо пояснил ибн Бухтишу. - Он всего лишь полоснул гулу мечом и забрызгался кровью. А Нуалу нанес чудищу смертельный удар - и пал жертвой вырвавшихся на свободу энергий...
   В голове царапнулась какая-то мысль. Что-то он, Абдаллах, должен спросить важное - вот про эти энергии. Что-то с этим смертельным ударом нужно прояснить...
   - О мой повелитель! - его почтительно подергали за рукав.
   Гулямчонок широко раскрыл густо накрашенные глаза:
   - Госпожа ждет, ой ждет госпожа, почтительно просит не забыть о ней этим вечером...
   Да. Так что же с этим ударом?... Тьфу, пропасть, мелькнуло и забылось. Ладно. Потом вспомним.
   А сейчас нужно идти к Буран. О Всевышний, подай мне мудрости и терпения...
  
   Пахлава плавала в мелкой лужице меда на самом дне фаянсового блюда. Шекинская - сверху толстым слоем лежала прозрачная сеточка ришты с шафрановыми узорами. Хотя, знающие люди говорили, что за шекинской пахлавой нужно ехать в Шеки. Ну или в столицу, про себя добавлял аль-Мамун: на беговых верблюдах лакомство привозили во дворец менее чем за полдня. Морскую рыбу из устья Тиджра, везли, кстати, дольше, - но там и расстояние было побольше.
   Под заискивающим взглядом жены аль-Мамун подцепил вилкой серо-бурый кусочек в липком сиропе.
   - Вкусно, - прожевав, похвалил пахлаву.
   Буран просияла:
   - Ой, я такая радая, такая радая... Кахрамана новая, думала, совсем будет бестолочь, ан нет, нашла лавку, хотя знаешь, Абдаллах, говорят, там шайтан ногу сломит, в этом квартале ихнем ардебильском, такая смышленая, да, хоть и молоденькая совсем...
   И осеклась. Ага, испугалась, что наговорила лишнего - про молоденькую. Точно, точно, испугалась - и заревновала. Белые пухлые пальцы мяли край длинной пашмины - еще и разозлилась. Похоже, недолго Шаадийе ходить в кахраманах, Буран не потерпит рядом с собой красивую и умную девушку. Ей нужны такие, как толстая Тумал и Умм Муса эта, тупая и...
   Ох ты ж, Умм Муса... Да будет тобой доволен Всевышний...
   Словно подслушав его мысли, Буран решила поплакать. Растекаясь сурьмой с век, она завсхлипывала:
   - Абдаллах, мне так страшно, ой так страшно! Кто ж мог подумать, что нету больше Умм Мусы, а на месте ее... ыыыыы...
   Невольница кинулась с платочком, Буран грубо ее отпихнула - убирайся, мол. И завытиралась собственным, из рукава вытащенным, кусочком ярко-зеленого хлопка.
   - Ну... - аль-Мамун попытался собраться с мыслями - супругу все же следовало утешить, - ну... бывает...
   Мда, отлично получилось. Буран разрыдалась в голос.
   - Ну... Буран... ну... не плачь, пожалуйста!
   - Ыыыыыы... ты меня совсем не лю-ууу-биии-ииишь... ыыыы...
   - Ну... ну... что я могу для тебя сделать? Хочешь арапчонка? Мне вот говорили, что ты хочешь... Давай подарю тебе арапчонка - будет бегать за тобой, зубами блестеть, а?..
   Тут Буран притихла. Посопела, сморкнулась, снова посопела. Вытерла черные потеки под глазами. И вдруг выпалила:
   - Прости, пожалуйста, своего дядю!
   От неожиданности аль-Мамун выронил вилку. Она звонко тренькнула о фаянс блюда.
   - Что?!
   - Прости принца Ибрахима аль-Махди, о мой господин! - жена горестно подняла брови домиком. - Пожалуйста...
   - Буран, кто тебя попросил попросить... тьфу... короче, кто тебя попросил об этом?!
   - А... я...
   - Отвечай!
   Буран заколыхалась броней ожерелий на груди, застреляла глазами:
   - Ну... ну...
   - Это была я, сынок. Это моя просьба.
   Голос Ситт-Зубейды прозвучал ровно, но глуховато, словно сквозь платок.
   Ее лицо до самых глаз действительно закрывала темная непрозрачная ткань. Впрочем, чему тут удивляться: госпожа Зубейда блюла приличия, как и подобает знатной ашшаритке. Сын мужа от другой женщины был для нее не махрам (4) - при нем ей не подобало снимать хиджаб и открывать лицо.
   Черная глухая абайя, черный платок - даже без каймы. Темные глаза под узенькими щипаными бровями - с темными кругами, набрякшими веками. Ситт-Зубейда с шелестом черного шелка опустилась на подушки рядом с Буран, и та сразу сжалась и поникла.
   - Когда ты вошел в столицу, Абдаллах, помнишь, что я тебе сказала?
   Темные неподвижные глаза, губ не видно - платок.
   - Я помню, моя госпожа. Вы написали, что потеряли одного сына - и взамен приобрели другого.
   - Да, Абдаллах. Теперь ты - мой единственный сын. И единственная надежда.
   Аль-Мамун вежливо кашлянул, отводя глаза. Буран сидела, боясь дохнуть и звякнуть драгоценностями. Огонек большой ароматической свечи мягко золотил динары на ее лбу. С виска, из-под уложенной стрелкой пряди черных волос, поползла капелька пота.
   Ситт-Зубейда сидела спокойно и расслабленно. Чуть колыхался в тонкой руке большой веер из страусовых перьев.
   - М... матушка, - аль-Мамун опять кашлянул. - По правде говоря, я не вижу причин для того, чтоб помиловать предателя.
   Она резко сложила веер:
   - Не смеши меня, Абдаллах. Предателя... Дурака, ты хотел сказать. Дурака.
   - Он брал деньги от связанных с карматами людей.
   - Твой дядя, Абдаллах, даже не знает, кто такие карматы. Точнее, он думает, что это такое бедуинское племя, поднявшее очередной бедуинский мятеж. Он поэт и бабник, а не заговорщик. Пощади брата отца, сынок. Я прошу тебя - пощади.
   - Зачем? - аль-Мамуну уже порядком надоел этот разговор.
   Взгляд черных, как маслины, глаз уперся ему в переносицу:
   - Что будет, если ты погибнешь?
   Буран придушенно вскрикнула:
   - Матушка!
   - Выйди, Буран, - резко сказал аль-Мамун.
   Супруга всхлипнула, поджала губы, но со звоном и звяканьем поднялась и ушла.
   Женщина в черном все также неотрывно смотрела Абдаллаху в лицо. Слова выходили словно и не из ее укрытых тканью губ:
   - Аббас и Марван еще очень малы. Им уже не три года, но пять, семь лет - опасный возраст. Любая простуда...
   И женщина все так же - из ниоткуда, словно и не она - вздохнула.
   Аль-Мамун стиснул зубы. Он понял, куда клонит госпожа Зубейда.
   - А Буран так и не понесла от тебя.
   - Пока не понесла.
   - Если ты не вернешься, у халифата не будет совершеннолетнего наследника, - резко сказала женщина в черном. - В государстве, лишенном наследника трона, начинается смута.
   - Поэт и бабник, вы сказали, моя госпожа?
   - Поэт и бабник - это лучше, чем два мальчика, жизнь которых подобна мотыльку-однодневке. К тому же у принца Ибрахима есть двое совершеннолетних сыновей и еще с пяток малышей. Среди них даже белые есть...
   И уголки ее глаз собрались морщинками.
   - Будет из кого выбрать? - резко спросил аль-Мамун.
   - Казнишь Ибрахима - выбирать будет не из кого, - жестко ответила она.
   - Я не...
   - Дети казненного - не жильцы. Не обманывай себя. Разве ты хотел, чтобы умер маленький Муса?
   Аль-Мамун медленно вытер липкие пальцы о полотенце. И сказал:
   - Я подпишу фирман о помиловании, моя госпожа.
   Отбросил полотенце, встал и вышел из комнаты.
  

ипподром Басры,

тот же вечер

  
   Вечерние тени колонн длинно тянулись, расчерчивая полосами волнующийся строй бедуинских всадников. Ветер бил порывами, встряхивая полы джубб, дергая за рукава рубашек. Поблескивали острые макушки шлемов, колыхался легкий лес бамбуковых копий, кони дергали головами и присаживались на задние ноги, пятясь.
   - В ряд, все в ряд, мы строимся в ряд!
   Абдаллах ибн Хамдан Абу-аль-Хайджа злился и дергал уздечку белого злого сиглави. Конь кивал мордой и скалил зубы, топчась и брызгая из-под копыт крупным песком.
   - В строй! - шейх таглиб развернул коня боком, пихаясь стремя в стремя, загоняя вертящихся бедуинских всадников в линию.
   - В строй, я сказал!
   Ибн Хамдан, послав сиглави вперед, толкнул в грудь выдвинувшегося из линии всадника. В ответ тот пихнул в грудь Абу-аль-Хайджу и разразился возмущенными криками:
   - Ты сделал меня притчей во языцех среди детей ашшаритов, о враг веры! Племя гафир никогда еще не подвергалось такому оскорблению!
   Сломав ряды, всадники в белых тюрбанах и полосатых бурнусах гафир подались вперед и замахали на ибн Хамдана рукавами:
   - О незаконнорожденный! Ты оскорбил благородного сына Абу Салама ибн аль-Хакама!
   Шейх таглиб покаянно мотал головой в черно-белой куфии и прижимал к сердцу правую руку:
   - Я прошу прощения! Я дам бану гафир щедрое возмещение за мой проступок!
   - Возмещение! Да, возмещение! Отдай коня!
   - Отдам коня!
   Ибн Хамдан поднял вверх ладонь и крикнул еще громче:
   - Клянусь Именем "Подающий жизнь"! Я отдам коня в возмещение за оскорбление!
   Недовольно ворча и поправляя ремни щитов, гафири развернули коней и закрутились, ища места в гомонящих шеренгах всадников.
   Через некоторое время бедуины сумели образовать неровный, но отчетливый строй глубиной в шесть рядов.
   Абу-аль-Хайджа обернулся к противоположному краю ристалища. Его всадники вытянулись, почитай, во всю длину арены. Впрочем, ширина была тоже немалой - шестьдесят локтей. За озером взрытого песка уходили вверх ряды каменных скамей, а над ними торчала битым кирпичом недостроенная стена - ипподром Басры принялись расширять, но за военными приготовлениями не завершили дело. Скамьи сложили, а стену пока нет. Сейчас сиденья и иззубренные каменюки пестрели джуббами и халатами - народу на ипподром пришло порядочно. А как же, нерегиль халифа Аммара смотр войскам устраивает - интересно же.
   Затем командующий бедуинской конницей посмотрел на залитые вечерним солнцем скамьи над собой. Они пустовали. По большей части. Потому что в середине одного из верхних рядов, привалившись к каменной спинке и вытянув длинные ноги, сидел Тарик. Глаза слепило, но Абу-аль-Хайджа хорошо видел, что нерегиль неспешно кидает в рот семечки и сплевывает шелуху через плечо. Ну и кривит, словно уксуса глотнул, бледную морду. Рядом на теплом камне в немыслимой позе - брюхом вверх, передняя лапа вертикально задрана, задние блаженно растопырены - валялся черный котище-джинн. Блюдо с семечками держал в перепончатых лапках мелкий джинненок, которых сумеречники называют пикси.
   Тарик поднял руку и лениво махнул - подходи, мол, сюда.
   Сплюнув под стремя, ибн Хамдан спешился и полез вверх по хрустящей песком лестнице.
   Утирая пот рукавом, он доплелся до ветреной жаркой верхотуры. Тарик сплюнул шелуху через плечо. Абу-аль-Хайджа сопел, поправляя перевязь с мечом.
   - Я их построил, сейид, - наконец, выдавил он.
   Пустые серые глаза даже не смигнули. И лицо тоже такое - пустое. Хрен поймешь, что думает. Тарик закинул в рот семечку. Снова плюнул. Затем изволил сказать:
   - Ты помнишь, что случилось под ад-Давасир, о Абу Джафар?
   Шейх таглиб вспыхнул:
   - Помню ли я про ад-Давасир, сейид? Да отсохнет мой язык, если благородные дети ашшаритов забудут об этом! Мой отец и отец моего отца рассказывали мне о битве! - и схватился за рукоять джамбии.
   Тарик прикрыл и раскрыл глазищи. И сказал:
   - Вы переправились через наполненный дождем вади по мосту из связанных плотов. Лаонцев было в три раза меньше, чем вас.
   Абу-аль-Хайджа засопел, стискивая пальцы на острых выступах рукояти кинжала. Да уж, такого позорного поражения, как при ад-Давасир, племена не знали за всю свою историю...
   - А в объединенном войске таглиб и хашид шло чуть ли не шесть тысяч всадников.
   - Нас было от силы две тысячи! - возмутился ибн Хамдан.
   - Вранье, - сплюнул шелуху Тарик. - Шесть тысяч. Я смотрел записи дивана аль-джайш, который потом выплачивал ата (5) участвовавшим в кампании и семьям погибших.
   Абу-аль-Хайджа сердито засопел - крючкотворства и бумагомарания он не любил. Что они понимают, эти писаки, в разговоре мечей и копий?
   Нерегиль тем временем сгреб горсть семечек с блюда и, кривя губы в презрительной гримасе, продолжил:
   - Лаонцы встали в "черепаху", и ваши стрелы не причинили им никакого вреда. В конную атаку вы тоже не пошли - и правильно сделали. Воины Аллеми стояли с хорошими пехотными щитами и копьями в шесть локтей длиной. Копья они уперли в землю, и кавалерия сразу стала бесполезной. Я все правильно излагаю, о Абу Джафар?
   - Да, сейид, - мрачнея, подтвердил ибн Хамдан.
   И он, и Тарик знали продолжение истории.
   - Тогда вы решили оставить лошадей и атаковать лаонцев в пешем строю. Да?
   - Да, сейид.
   - Когда барабаны пробили команду спешиться, а знаменосцы отмахнули ее знаменами, таглиб закричали, что не будут идти пешком, как бедняки из стойбищ. А хашид закричали, что раз таглиб не спешиваются, то и им зазорно бросать на произвол судьбы своих скакунов. Однако вождь хашид закричал, что биться в пешем строю боятся лишь трусы, и перерезал сухожилия своему коню - а следом за ним так поступили его вольноотпущенники и ближайшие родственники. Среди хашид началась драка: кто-то хотел спешиться, кто-то не хотел, и все обвиняли друг друга в трусости. Тем временем лаонцы подняли копья и пошли в атаку. Щитовая стена спихнула вас в вади вместе с покалеченными и непокалеченными лошадями. В довершение всего бегущие хашид испугались преследования, перерубили канаты моста, и большая часть находившихся на нем либо утонула, либо погибла под лаонскими стрелами. Я правильно все рассказываю, о Абу Джафар?
   - Да, сейид, - выдавил Абу-аль-Хайджа.
   И скрипнул зубами.
   Тарик закинул в рот семечку. И показал куда-то за спину шейху таглиб - погляди, мол. Тот оглянулся.
   И чуть не ахнул.
   С другой стороны ристалища невероятно быстро стоился отряд пехоты - так быстро, словно джинны наколдовывали его, прямо на глазах у Абу-аль-Хайджи. Звеня кольчугами, воины занимали места, разворачиваясь к волнующейся толпе бедуинов. Ровные ряды белых тюрбанов над блескучими кольчужными капюшонами, выпуклые деревянные щиты в полчеловеческого роста. Ну да, конечно. Гвардейцы. Куфанский джунд.
   Каид гаркнул команду, грохнул барабан, строй упал на колено и с грохотом сомкнул щиты. И наклонил упертые к ступне копья.
   Тарик сплюнул шелуху. И лениво приказал:
   - Прикажи своим воинам спешиться, о Абу Джафар.
  

Каср-аль-Джунд,

Большой двор,

ночь

  
   - ...Принесите еще огня! Еще ламп! А еще лучше - свечей! - бурчал, подслеповато щурясь, Харсама ибн Айян.
   Похоже, старику день казался нескончаемым - да что там, он даже для аль-Мамуна вышел слишком долгим. Совершив два раката ночной молитвы, правоверный может идти спать. Но день халифа сегодня превратился в ночь, и конца ему пока не предвиделось. Так что если он, аль-Мамун, пропустит рассветную молитву - Всевышний простит. А плюнуть и уйти прямо сейчас - нельзя. До него и в хариме доберутся - через Буран и Ситт-Зубейду. Доберутся сначала до жены с подарками, а потом и до него с прошениями.
   Потому что за воротами Башни Справедливости, отделявшей Большой двор от двора приемов, стояла и орала толпа народу.
   - Справедливости! Справедливости! Не потерпим оскорбления!..
   Ну-ну, крикуны, орите-орите.
   Вода в узенькой канавке казалась масляно-черной, крохотный прудик в самой середине двора почти не блестел. Малая подкова башенных ворот походила на выход в огненный дневной мир - толпа во дворе приемов жгла факелы. Сидевшие под сводами джахлиза стражники переглядывались и поправляли чалмы - им становилось все неуютнее. Семенящие и потеющие от страха черные евнухи расставляли на камнях двора свечки и звякающие лампы. В прибавившемся свете сразу стала заметно облупившаяся штукатурка и разномастная кирпичная кладка Башни Справедливости: снизу крупные прямоугольники парсийского фундамента, повыше мелкие ребра ашшаритской перестройки, а по краю арочной подковы - снова большой кирпич, выложенный после ремонта аль-касра.
   - Справедливости эмира верующих! Справедливости нашим женам и детям!
   Справедливости так справедливости. Аль-Мамун углубился в чтение поданных нерегилем бумаг.
   Четыре дня продлился смотр собравшихся для похода на аль-Ахсу войск. Сегодня перед Тариком прошли два больших отряда, да что там отряда - армии. Утром на ипподроме построились полки Абны - потомки аббасидских гвардейцев, находящиеся на казенном содержании, показывали свое искусство в стрельбе из лука и метании копья по мишени. Вечерние часы отданы были бедуинским всадникам под командованием Абу-аль-Хайджи.
   Вечерние новости почему-то дошли до халифа быстрее утренних: разъяренный шейх таглиб попытался обжаловать приказ Тарика незадолго до призыва на послезакатную молитву. Абу-аль-Хайджа сыпал такими проклятиями, что случившаяся рядом Шаадийа-кахрамана закрыла от стыда лицо. Надо сказать, что Тарик в долгу не остался: похоже, он много чему научился во время своих странствий с бедуинами и теперь ругался с той же виртуозностью.
   "Вы - сборище крикливых баб, которым нельзя доверить вести коз на водопой!", орал нерегиль. "Ни боги, ни люди, ни прошлое ни настоящее ничему вас не учат - вы пребываете в том же неотесанном, убогом, дикарском и уродливом состоянии, что и триста лет назад!". Далее последовало что-то накрученное, с перечислением такого количества зверей и насекомых пустыни, что аль-Мамун, хоть и приходилось ему заглядывать в старинные словари, потерялся от такого количества незнакомых слов. А вот Абу-аль-Хайдже все перечисленные четвероногие и многоногие, похоже, много что говорили - потому что он бросился на Тарика с джамбией, и их пришлось разнимать воинам хурс.
   А случилось все от того, что нерегиль отказал всадникам пустыни в праве идти в поход - они, мол, не сумели спешиться по приказу. К тому же он велел вазиру дивана войска вычеркнуть имена бедуинов ибн Хамдана из списков тех, кому выплачивается жалованье-ата.
   Абу-аль-Хайджу пришлось успокаивать недолго: аль-Мамун, конечно, отменил несправедливый приказ о лишении его воинов ежемесячных выплат. Ну и долго превозносил их мужество, завершив свои речи торжественной клятвой по достоинству оценить верность и храбрость бедуинов по возвращении из похода - а то кому же он, эмир верующих, доверит охранять свой харим и свою столицу, как не ибн Хамдану по прозвищу Герой!
   Задыхающийся от злости Тарик слушал все это из соседней комнаты - но молчал. Отпустив подуспокоившегося шейха таглибитов, аль-Мамун пошел туда, где сидел его командующий. Тарик трясущимися руками подносил ко рту медную чашку с шербетом - ярость колотила его так, что аж лед в чашке звенел.
   - Скажи мне, о Тарик, - строго сказал аль-Мамун, - тебе приходилось хоть раз приходить в маджлис, сидеть там и уходить, не сделав говоривших с тобой смертельными врагами?
   Расплескивая воду из чашки, нерегиль заорал в том смысле, что не поведет на сильного, умелого и коварного врага орду дикарей.
   - Скажи мне еще, о Тарик, - не менее строго сказал аль-Мамун, - разве верующие ашшариты - более дикари, чем те джунгары, которых ты привел в Хорасан ради сражения с Мубараком аль-Валидом?
   К несчастью, нерегиль в это время как раз отпивал из чашки - услышав слова своего повелителя, он поперхнулся, закашлялся и заплевал все шербетом. А, отплевавшись, заорал:
   - Джунгары?! Дикари?! Джунгары - это благородные, доблестные, умеющие держать свое слово люди! Знающие, что такое честь! Приказ! Посмертная слава! Полная противоположность вашим бедуинам! Как ты можешь равнять джунгар и этих огрызков человеческого рода?!..
   Аль-Мамун плюнул, налил себе шербету, выпил и ушел совершать омовения к магриб (6). Совершив намаз, он поклялся себе, что закончит все дела до ночной молитвы, - но незадолго до нее получил известие о бунте в войсках Абны.
   И вот теперь он - после ночной молитвы - сидел в Большом дворе и читал донесение, написанное Тариком по поводу Опоры Престола и Скипетра Верности - то есть все той же Абны, которая на данный момент прыгала под Престолом, поддавая задом на манер необъезженной лошади.
   - Справедливости, о халиф! - со двора приемов продолжали нестись вопли.
   И угрозы:
   - Предатель! Подлый предатель! Наши деды служили тебе верой и правдой, бледномордая тварь! Ты недостоин подносить нам дрова с пальмовой веревкой на шее!
   Нерегиль сидел, сцепив руки под подбородком, и молча смотрел в одну точку.
   Самым мрачным в маджлисе был Харсама ибн Айян - он, щурясь и кривясь, разглядывал в дрыгающемся свете ламп войсковые списки с перечислением имен каидов и назначенным отрядам жалованьем.
   А самым радостным - молодой Тахир ибн аль-Хусайн. Тот аж светился от удовольствия, то и дело поглаживая маленькую черную бородку. Блестящими от перстней пальцами он перебирал звенья золотой цепи с большим бирюзовым медальоном - и не скрывал злорадства.
   С нерегилем они поссорились насмерть еще два дня назад - когда джунгары из джунда Хативы сцепились с Тахировыми нишапурскими гвардейцами. Парсам было что припомнить джунгарам, и они припомнили. Тарик остановил беспорядки, приказав солдатам войсковой шурты связывать спина к спине по одному джунгару и одному парсу и кидать в реку. На втором десятке отсчет утопленников прекратился - вместе с драками. Затем в дело вмешался аль-Мамун.
   "Я тебе не халиф Аммар!", кричал он. "Я не потерплю бессудных убийств! Еще один такой приказ - и я сам кину тебя в реку!". На Тарика он наорал прямо в маджлисе. Нерегиля била крупная дрожь ярости, он кашлял, словно задыхался, - но молчал. Справедливости ради аль-Мамун распек и Тахира. Однако самолюбие парса не исцелилось от нанесенных Тариком ран - говорили, что нишапурец аж кушать перестал от злости.
   Еще злые языки болтали, что Тахир не может простить нерегилю пренебрежения его воинами при отборе в личную Тарикову гвардию. В войсковых реестрах гвардию называли Мутахаррик тулайа, Движущаяся, а те же злые языки припечатали ее Кафирской. Хотя, конечно, записанные в Движующуюся гвардию джунгары были правоверными - а на словах или истинно, Всевышний знает лучше. Но ни одного парса туда не попало - это точно. Из четырех тысяч "неверных" собственно кафирами были сумеречники - но их набрался только эскадрон-кардус, сорок воинов. А все остальные были джунгарами. Новоявленным гвардейцам платили по сорок дирхемов в месяц - тогда как остальным тридцать. А добровольцы шли и вовсе за так - ну и за четыре пятых добычи, положенных воину веры, это правда, но добычу нужно еще добыть, а сорок дирхемов выдали сразу и в новой монете.
   Одним словом, сейчас Тахир скалил белые-белые зубы и чувствовал себя отмщенным, а вот Абна негодовала от решений главнокомандующего, и читающий бумаги аль-Мамун понимал - у нее были на то причины.
   Всего Абна выставила две тысячи воинов. Тарик вызывал на ристалище по десять человек. Если они уверенно держались в седле и попадали коротким копьем в цель, писарь выводил напротив их имени джайид, "хорошо", и воины получали право идти в поход и получать жалованье от казны. Тем же, кто получал мутавассит, "средненько", втрое урезалось содержание, и они могли рассчитывать лишь на службу при обозе. А уж те, кто получил дун, "плохо", вымарывались из списков Абны и отправлялись служить при сборщиках налогов в Куфе и Васите.
   Джайид получило от силы шестьсот человек. Еще нескольким сотням выпало сомнительное счастье служить во вспомогательных частях - от того и орали про дрова. Ну а большая часть прибывших в Басру солдат Абны лишилась всего. Тарик не поленился крупно вывести собственной рукой: "Разогнать их, ни на что не способны, серебро нужно тратить с толком".
   - Пусть им объявят, что у тех, кто не справился, остаются их земельные наделы - и право жить в столице. Но пусть приищут себе другое ремесло - раз уж у них не вышло быть хорошими солдатами, - завершив чтение бумаг, объявил аль-Мамун.
   Нерегиль презрительно оттопырил губу.
   Когда гулям стражи проорал халифское решение, толпа в приемном дворе негодующе взревела:
   - Позор! Позор! Наши предки верно служили престолу! Ашшариты не носят дров!
   Аль-Мамун видел, как вертят головами черные фигуры стражников в горящем проеме ворот.
   - Ну и как же мы выйдем из аль-касра, если вокруг плотно стоят разъяренные сыны ашшаритов, подобные браслету на запястье? - мягко поинтересовался у собрания Тахир.
   - Я смотрю, ты сильно мрачен, о Тахир, - тихо сказал нерегиль. - Похоже, ты хочешь нам кое-что рассказать.
   - Да, о Тарик, - невозмутимо покивал белой чалмой парс.
   - Так говори же, мы слушаем тебя, - сухо сказал аль-Мамун.
   - Сколько воинов ты отобрал для похода, о Тарик? - и Тахир сверкнул зубами в доброй улыбке.
   - Действительно, скажи мне, - кивнул аль-Мамун. - От Абны, как я вижу, ты оставил шестьсот человек.
   - Про четыре тысячи... новоявленных... гвардейцев, - тут Тахир скривился как от зрелого уксуса, - мы тоже слышали. Посчитаем же - во славу Всевышнего! - и шесть тысяч моих храбрецов.
   - Пойдут остальные шесть тысяч тумена Элбега сына Джарира ибн Тулуна Хумаравайха из джунда Хативы, - спокойно принялся перечислять нерегиль. - Асавира почтеннейшего Маха Афридуна...
   - Ты хотел сказать, Сияха аль-Усвари, - прошипел Тахир.
   - Меня зовут и так и этак, - усмехнулся командующий корпусом тяжелой хорасанской кавалерии Асавира, по старой, оставшейся еще от державы парсов привычке именуемого "Бессмертные".
   На смотре Асавиры халиф присутствовал лично - ибо зрелище того стоило. Пять тысяч конников прогрохотали по огромному пустырю между каналами Рават и Мераа - ипподром не вмещал в себя железную парсийскую лаву.
   Забили барабаны, и аль-Мамун почувствовал, как ползут по спине мурашки. Наборные пластины панцирей и лошадиных бардов звенели сквозь мерный барабанный бой, забранные в сплошные - до самых краев шлема, только прорезь для глаз остается - кольчужные капюшоны головы всадников поворачивались с жуткой одновременностью: "бессмертные" следили за своими знаменосцами. Оглушающий бой участился, и с тяжелым, страшным разгоном конница пошла в атаку. Бах! Бах! Бах! - барабаны замедлялись, бах!.. Бах!.. Бах!.. - все реже и реже... И вдруг - опять, опять загрохотали с той же разгоняющей мурашки частотой, все чаще, чаще, и тут аль-Мамун честно ахнул. Железная река, замедлявшаяся со стуком своего остывающего сердца, развернулась - как была, не ломая рядов. И с сотрясающим землю, мощным грохотом пошла вспять - на него. Ну да, знаменитый хорасанский маневр карр-бад-аль-фарр, разворот после притворного бегства.
   - Хорошо, что они с нами, а не против нас, - поглаживая ткань халата, под которой страшно колотилось сердце, сказал аль-Мамун.
   - Да, - отозвался Тарик.
   - Еще должны подойти аль-Хамра! - радостно воскликнул халиф.
   Аль-Хамра, "Красные", тяжелая кавалерия Балха, запаздывала к сбору - как клялись ее каиды в покаянных письмах, из-за трудностей с фуражом: в землях Бану Худ жители неохотно принимали серебряную монету за овес для лошадей. Плохие нынче урожаи, ничего не поделаешь.
   - Еще пять тысяч, - улыбался аль-Мамун в блеск железа и ржание бьющих копытами лошадей.
   - Да, - кивнул Тарик.
   - Я вот думаю, что с Посланником Всевышнего воистину были ангелы и благоволение Господа Миров, - вдруг ни с того ни с сего выпалил аль-Мамун - обычно он был не склонен к богословским заявлениям.
   Тарик непонимающе вытаращился.
   - Ну как же, - пояснил Абдаллах. - Как его воины - без стремян, почитай что и без седла, без доспеха, вооруженные лишь дротиками да плохими мечами - смогли опрокинуть эдакий железный вал?
   Нерегиль расплылся в улыбке:
   - А они его не опрокидывали. Асавира дезертировала первой. "Красные" поупирались, а потом тоже перешли на сторону ашшаритов за изрядную выплату золотом.
   - А ты откуда знаешь?! - взорвался аль-Мамун.
   Он не любил, когда его уличали в незнании родной истории, да еще и в редкие моменты восхищения божественным промыслом.
   - Люблю знать, с кем имею дело, - прижал уши нерегиль. - Так что, глядя на этих парсов, я вижу потомственных предателей своего господина.
   С таким словами Тарик развернулся и ушел, оставив аль-Мамуна расточать хвалы и подарки Сияху аль-Усвари. От применения некоторых мер Абдаллаха удержала лишь мысль, что брат уже применил все эти меры к нерегилю и все равно ничего не добился.
   Но мысль, что Тахир ибн аль-Хусайн сделал бы все ловчее, быстрее и не заводя врагов, снова посетила халифа. Нерегиль все чаще казался ему... мечом не по руке. Слишком тяжелым. И слишком дорогим. Такой проще пожертвовать в масджид. Или положить в могилу родственника...
   - ...Две тысячи воинов куфанского джунда, - продолжил, между тем, свою речь Тарик. - Саперы и горные отряды, кухбанийа, из Ушрусана - всего пять сотен человек.
   - Всего... чуть более двадцати четырех тысяч, - нахмурился халиф.
   - Крикуны у ворот зря дерут глотку, - мрачно сказал нерегиль. - Если они не смогут прикрыть караваны с провизией в Маджарских горах и на пути к ним, мы не продвинемся дальше Ущелья Длинных ножей. Пока Афшин сражался с Бабеком, ему понадобился год, чтобы его армия перестала голодать в северных горах. У нас нет года. Мы не пройдем через горы и не возьмем горные замки, если конвой не сумеет защитить караваны с припасами для армии.
   - Да-да, я помню, что ты говорил, - поморщился аль-Мамун.
   И тут же вспомнил:
   - Подожди, а как же гази? Воины веры?
   - Избавь меня от них, прошу тебя, - вдруг горячо взмолился нерегиль.
   - Горе тебе! Что ты говоришь?! - это заорали со всех сторон, и Тарику осталось лишь прижать уши.
   - Постой! - замахал рукавом аль-Мамун, еще и для того, чтобы прекратить возмущенный гомон. - Ты забыл про "Красных"! Про аль-Хамра!
   Тарик, по-птичьи вертевший головой в ответ на возмущенные вопли военачальников, кивнул и сгорбился.
   - О том и речь, - медовым голосом пропел Тахир, и вокруг все быстро затихло. - Аль-Хамра.
   - Ты хочешь что-то сказать в этом собрании? - нутром чувствуя нехорошее, строго сказал аль-Мамун. - Говори же!
   - Аль-Хамра не придет в Басру, - поглаживая бородку, важно проговорил парс. - До меня дошли сведения, что под Саной их встретили карматские послы. После переговоров пять тысяч тяжелой конницы Красных развернулись и ушли следом за карматами в аль-Ахсу.
   - Каким образом? - подался вперед нерегиль, но его уже, конечно, никто не слушал.
   В маджлисе поднялся крик, военачальники сыпали проклятиями. Сиях аль-Усвари поднял руки в широком жесте молитвы - услышь меня, о Всевышний, и покарай предателей!
   Аль-Мамун в ярости обернулся к вазиру барида:
   - Почему я узнаю об этом не от тебя и не загодя, о ибн Сакиб?
   Абу-аль-Хайр побледнел до бледно-серого цвета:
   - Казни меня, о мой халиф. Казни за нерадивость...
   Он говорил с такой скорбью и так тихо, что аль-Мамун не расслышал бы, сиди начальник стражи чуть дальше, чем в одном шаге от него.
   - Тихо! - звенящий яростью голос нерегиля перекрыл общие вопли.
   Тарик вскочил, и все замолкли - потому что все смотрели, как его ладонь легла на рукоять меча.
   - Как они ушли в аль-Ахсу, о Тахир? - нерегиль целился в парса носом, как клювом.
   - Через тайные тропы карматов в Руб-эль-Хали, - прищурившись, ответил парс. - А проводниками у них шли всадники племен бану руала. Числом не менее восьми тысяч.
   - У карматов нет никаких тайных троп в Руб-эль-Хали, - костяшки пальцев нерегиля побелели, до того сильно он стиснул навершие рукояти. - Скольких невольников они с собой вели? Где они их взяли?
   - Об этом мне ничего неизвестно, - опуская глаза, проговорил Тахир.
   - Мне известно, - подал голос Абу-аль-Хайджа. - Руала напали на мутайр и перерезали всех, до кого смогли дотянуться. А несколько сотен человек угнали в плен. Но Красные и войско руала действительно ушли в пустыню.
   Помявшись - любопытство шейха таглиб боролось со смертельной обидой на нерегиля - Абу-аль-Хайджа все же спросил:
   - Они действительно пойдут через... Вабар?
   - Нет никакого Вабара, - бесцветным голом ответил Тарик и медленно сел. - Есть мертвый город, который является в песках умирающим от жажды. Лаонцы рассказывают о нем легенды. Говорят, что город сгорел во время войны Детей Тумана и богов с запада. Теперь там живет... нечто.
   - Это нечто дружит с карматами, как я погляжу, - мрачно заметил аль-Мамун.
   - С карматами дружит столько видов нечто, что ты удивишься, Абдаллах, - тихо отозвался нерегиль и запустил пальцы в волосы, хмурясь и кусая губу.
   - Как ты узнал о произошедшем, о Тахир? - строго спросил аль-Мамун.
   - Среди Красных служил один мой родственник. Он не присоединился к карматам и тайно покинул лагерь, чтобы сообщить о столь беспримерном предательстве.
   - Так почему же...? - крутанувшись на подушке, Абдаллах пригвоздил взглядом начальника тайной стражи.
   - Твой слуга не виноват, клянусь именем "Справедливый", - вдруг сказал Тахир. - Договорившись с аль-Хамра, карматы вошли в Сану и перебили всех служителей барида. Вместе с семьями. Почтовых голубей они сожгли вместе с домами погубленных.
   - Не позабудь про храбрость воинов пустыни, о сын Хусайна, - строго напомнил Абу-аль-Хайджа.
   - Да буду я проклят перед Всевышним, если забуду, - веско отозвался парс. - О мой халиф! Если бы не помощь бедуинов из племени мутайр, спасшихся от резни, не добрался бы мой племянник до Басры!
   - Вот видишь, Тарик, - мрачно смерил взглядом нерегиля аль-Мамун. - А ты говоришь - бедуины ни на что не годятся. Смотри, твоя гордыня едва не завела нас в страшную ловушку...
   И тут Тахир громко и отчетливо произнес:
   - Горе нам, что у нас такой предводитель.
   В голосе парса прозвучало столько ненависти, что все вздрогнули. Нерегиль медленно поднял широко раскрытые глаза.
   - Горе нам! - громко повторил Тахир. - Красные отказались сражаться под знаменем того, кто истребил Самлаган и Нису!
   Словно отзываясь на клокочущую ярость парса, за воротами заорали с новой силой.
   Тарик положил ладонь на рукоять меча.
   - С-сидеть, - прошипел аль-Мамун.
   - И что же ты сделаешь, о сумеречник? - усмехнулся Тахир, подаваясь вперед. - Отрубишь мне голову? А им, - он показал в плещущийся огонь факелов, - тоже отрубишь?
   - Если ты хотел сказать что-то важное - говори, о сын аль-Хусайна, - строго оборвал его аль-Мамун.
   - Горе тебе, о халиф, что у тебя такой военачальник, - разворачиваясь к Абдаллаху, твердо сказал парс. - Он мнит себя непобедимым и совершает оплошность за оплошностью. Его ненавидят его же воины. Его преследует злая удача.
   Последние слова парс отчеканил, глядя прямо в глаза нерегилю. Тарик тяжело дышал, но молчал - растерянно?..
   - Горе тебе, что ты говоришь? - рявкнул аль-Мамун, переставая понимать, что происходит.
   - Я говорю чистую правду, - сказал Тахир, распрямляясь. - Твой нерегиль проклят, о мой халиф! Глупцы говорят, что он приносит удачу. Эти глупцы не знают истинного положения вещей! Тарик несет лишь смерть! Всем! И союзникам, и врагам!
   - Что?!
   - Сколько лет прожил халиф Аммар? А его военачальники? Все, кто служил под его началом, погибли - и безвременно! Если б не он, разрушительница собраний не пришла бы к ним еще долгие годы!
   Тарик нашелся с ответом - и прошипел:
   - Почему ты не спросишь, сколько лет прожил аль-Амин, о Тахир? Разве не ты укоротил его век? Ты - убийца!
   - Хватит! - взорвался аль-Мамун. - Хватит! Я не желаю слушать эти старушечьи бредни! Укороти свои речи, о Тахир! Наши судьбы в руке Всевышнего, и никто, кроме Него, не знает, когда нам суждено стать третьими между прахом и камнями!
   - Спроси его сам, о мой халиф, - не меняясь в лице, проговорил Тахир. - Спроси его сам.
   - Не надо, - вдруг тихо сказал нерегиль. - Это не принесет никакой пользы ни аш-Шарийа, ни тебе, о Тахир.
   Военачальники ошалело переглядывались. За воротами продолжали гомонить, а в Большом дворе слышалось только позвякивание блях на перевязях и тихое покашливание.
   Аль-Мамун собрался было нарушить жутковатое молчание, но Тарик заговорил снова. Кашлянув, словно у него запершило горло, он раздельно и очень спокойно сказал:
   - Я... не знаю, со мной ли удача. Никто этого не знает. Это покажет лишь время. Но если нас разгромят в аль-Ахсе, возможности вернуться не будет. Если мы потерпим поражение, халифат рухнет. И ты это знаешь, Тахир, и я это знаю. Еще я знаю, что халиф предпочел бы видеть главнокомандующим тебя.
   Шайтан, откуда он... Впрочем, в голосе нерегиля не слышалось обиды - только равнодушная усталость.
   - Ты говоришь пустое, о Тарик, - вздохнул аль-Мамун. - Я поступаю так, как мне велит долг эмира верующих.
   Нерегиль лишь дернул плечом. И сказал:
   - Так пусть же нас рассудит время, о Тахир. Клянусь: если оплошаю и потерплю поражение - отдам тебе командование.
   Возможно, это будет к лучшему...
   А парс расхохотался:
   - Ты гордец, о Тарик!
   И, неожиданно оборвав смех, сказал:
   - И глупец. Горе тебе! Нет такого военачальника, который не потерпел бы поражения!
   - Я сказал, ты слышал, - отозвался нерегиль.
   Аль-Мамун пожал плечами:
   - Воистину, ты глупец, о Тарик. Как ты мог поклясться такой клятвой? Своими глупыми и опрометчивыми словами ты превратил себя в жеребца, на которого ставят деньги на скачках!
   И махнул рукавом:
   - Однако дело сделано, и пусть Всевышний рассудит ваш спор. Зухайр! - гаркнул халиф, и из темноты тут же возник главный евнух.
   - Возьми побольше стражников и разгони эту толпу!
   - На голове и на глазах, мой повелитель!
   - А вы все, - и аль-Мамун обвел рукой собрание, - отправляйтесь к себе и отдохните то время, что осталось до рассветной молитвы. Я буду вашим предстоятелем во время намаза. А ты, Тарик, - обратился он к вздрогнувшему от неожиданности нерегилю, - как главнокомандующий, тоже обязан присутствовать! Наступает пятница - ты забыл?
   - А ты, случаем, ничего не забыл, Абдаллах? - возмутился Тарик.
   - Нет! Будешь поступать так, как все кафиры на моей службе! Отправишь в масджид своего человека, а сам - в черной одежде! - будешь стоять у ступеней!
   Нерегиль раскрыл было рот - а потом подумал, и закрыл его.
   - То-то же, - сердито буркнул аль-Мамун. - У ступеней будет полно народу - не соскучишься. Все! Расходитесь!
   И тут к нему под локоть сунулся смотритель харима:
   - О повелитель! Ты не изволил выбрать, каких женщин возьмешь с собой в поход...
   - Я велел отослать всех женщин в столицу, о Афли, - аль-Мамун сдерживался из последних сил.
   Одна история с Арвой чего стоила... Нет, конечно, Якзан сразу насмешливо фыркнул в том смысле, что у эмира верующих через девять месяцев родится сын - причем родной. Но Буран жаждала крови, и хорошо, что страшное происшествие на женской половине отвлекло ее от мединки. Арву сегодня утром быстренько собрали и отправили в Ракку под надежной охраной - пусть родит там, а потом, глядишь, Буран подуспокоится и про все забудет.
   Так вот, после истории с Арвой и с гулой аль-Мамун уперся: нет, хватит, харим отправляется в Мадинат-аль-Заура и сидит там под замком, ожидая возвращения своего господина. И Нум тоже пусть сидит в столице - Младший дворец большой, небось все поместятся.
   - О эмир верующих! Следует ли мне понимать тебя так, что ты не возьмешь в поход женщин? Горе нам! Ведь сказано в хадисе...
   - Избавь меня от богословия, о Афли! - гаркнул аль-Мамун и тут же пожалел о своей несдержанности.
   Старый зиндж всего лишь выполнял свой долг. Черное обвисшее лицо горько сморщилось.
   - Прости, о Афли, - тихо извинился халиф. - Купи мне кого-нибудь - с документом об иштибра и надежными рекомендациями.
   - Сколько? Каких? - оживился евнух. - Повелитель желает белых? Смуглых? А может, взять нубийку?
   - Купи берберку, - улыбнулся аль-Мамун. - И мне вполне хватит одной невольницы.
   - Эмир верующих желает девственницу?
   - Нет. Возьми кого-нибудь поопытнее.
   - На голове и на глазах! - обрадовался четкому и ясному приказу евнух.
   И зашаркал шлепанцами прочь, торопясь исполнить распоряжение.
   Аль-Мамун спохватился: тьфу, зачем сказал берберку, они ведь славятся плодовитостью, надо было сказать - таифку, они плохо беременеют, не хватало ему непраздной невольницы в военном походе... Но уж поздно - Афли поднимался по лестнице к внутренним воротам. Берберку так берберку.
   И тут, кладя преграду для дел сиюминутных и глупых, в ночном небе зазвучал призыв муаззина. Подставляя лицо ветру, аль-Мамун улыбнулся.
   И, не глядя по сторонам, пошел в масджид совершать омовение.
  

-3-

Берег страха

Побережье аль-Ахсы,

месяц или около того спустя

  
   Со стороны покачивающихся на волнах кораблей неслись нестерпимое зудение раковин и грохот барабанов - наяривали расположившиеся на корме музыканты. Впрочем, какие музыканты - все те же полуголые матросы в одних изарах.
   Бах! Бах! Бах! Ззззззз - иииииии... Раковины, да...
   Правоверные праздновали высадку - и конец морской качке.
   Под сероватым пасмурным небом покачивались мачты и косые реи кораблей - и от этой общей перекошенности и блесткой ряби волн в голове смеркалось.
   - Аллаху акбар! Алла-аааху акбар! - люди, вскидывая сжатые кулаки, шли сразу во все стороны.
   И обнимались, радуясь окончанию пути и твердой земле под ногами. Развевались желтые и белые головные шарфы, блестели острые навершия шлемов. Рвались с древков черные знамена-лива.
   Грохот барабанов многократно усилился - каркуры принялись раскрывать кормовые трюмы. С отчаянным ржанием оттуда прыгали лошади. Барахтаясь и поддавая копытами в мелкой воде, они храпели, закидывали головы - и жалобно ржали. На берегу коней ловили за недоуздки и тут же спутывали.
   Справа погонщик в полосатой джуббе и белой повязке воина веры отчаянно висел на поводе верблюда. Верблюд ревел, пускал слюни - но не желал становиться на колени.
   - Да покарает тебя Всевышний, о враг правоверных! - орал погонщик.
   К нему подбежали и уже втроем принялись дергать за повод. Повинуясь рывкам и ругани, верблюд подломил передние, потом задние ноги. Лег на брюхо и принялся молча жевать губами - ему, похоже, тоже было как-то не по себе. Вокруг трепались под ветром широкие рукава и накидки, бились под порывами концы тюрбанов:
   - Сюда! Несите мешки сюда! - скотину вьючили припасами.
   Кстати, верблюдов каравана наложниц тоже вьючили. Ну и устанавливали на спинах женские носилки. Просторные широкие домики с занавесками смотрелись ярко и празднично под тусклым небом враждебного берега.
   - Только вторую палубу каркура разгружают, - тихо заметила щурившаяся на море Шаадийа.
   Здоровенные пузатые суда все выше поднимали из воды тинистые бока - припасы и оружие спускали в лодки на веревках. Лодочники орали, изо всех сил цепляясь за якорные цепи и сброшенные с борта канаты, каркуры кренились громадными просмоленными бортами. Матросы расконопачивали здоровенные боковые люки, обезьянами раскачиваясь на веревочных лестницах.
   - Я помру щас, о сестрица...
   Мутило. Тошнило. В желудке все исстрадалось.
   - А может - сливку моченую? - с надеждой спросила Шаадийа.
   - Болтать буду-ууут...
   - А поедем - еще больше растрясет, - со знанием дела сказала кахрамана.
   Ну да, она ведь тоже, как оказалась, берберка. Ей ли не знать, как на верблюде раскачиваются - во все стороны, о Всевышний! - женские носилки. Аж занавески до песка свисают, особенно если "домик" широкий. А любимой халифской джарийа именно такой и положен: здоровенный, просторный, с узорчатыми зелеными и красными занавесками из плотной ткани. Кахрамана, кстати, путешествует в таком же почетном сооружении.
   При одной мысли о верблюжьей качке замутило сильнее.
   - Ээээ, - подергала за рукав Шаадийа. - Надо обязательно чё-нить скушать, о сестрица. Сливку. Давай сливку попрошу принести. А, сестренка?
   - Ну давай сливку.
   Сливка, солененькая, это вкусно. Правда вкусно.
   - А ну ты! Эй! Ты! Ты-ты! Я к тебе обращаюсь, паскуда таифская! Слив принеси госпоже Хинд! Как где лежат, о глупая, о ущербная разумом! На блюде под сярпушем лежат, вон на том ковре! Дура дурой, ну дура дурой, штаны свои потеряет, не заметит... - заворчала Шаадийа, устраиваясь сзади на подушке.
   Рабыня подбежала, шлепнулась на колени в жухлую травку. Плюхнула на ковер блюдо:
   - А пожалуйте, госпожа...
   - А плоо-ооов... Зачем плоо-ооов... он же ж в ма-аасле...
   Шаадийа ткнулась звенящим динарами лбом в плечо:
   - Риску тоже покушай. Растрясет, правду, клянусь Всевышним, правду тебе говорю. Растрясет.
   А рабыня - вся такая верткая, темно-смуглая, до глаз в черную абайю замотанная, замурлыкала из-под покрывала:
   - А я вижу, госпоже нездоровится... Сливки моченой хочется... А что ж, от нашего господина, говорят, нынче все беременеют после первой ночи...
   - Пошла вон! - гаркнула из-за плеча Шаадийа.
   - А что сразу пошла вон! - обиделась черноспинная таифская змея. - Вон ведь в хадисе сказано: спросили у Хинд, "что у тебя в брюхе, о Хинд!". А она ответила: "Чернота ночи и близость подушки!". А госпожу нашу как раз так и зовут, на удачу...
   - Пошла вон! - еще злобнее рявкнула Шаайдийа.
   Таифка зашипела и отползла от ковра.
   Всех этих невольниц купили в Басре перед походом. И все они - все до единой - ненавидели их двоих. Кахраману - за то, что выскочка. К тому же опальная. Великая госпожа, усмехаясь, процедила: "Да будешь ты жертвой за своего господина, о Шаадийа! Отправляйся в великий поход и береги нашего повелителя! Вернешься - я пожалую тебя именем Верная, Амина!" Угу, огромная честь. Ну а ее - понятно за что. Каждая из этих змеюк с насурьмленными веками видела себя под халифом после того, как Афли получил приказание найти эмиру верующих невольницу.
   Мда, Афли. Хорошо на ней нажился этот хитрый скопец. Она положила перед ним кажаную сумку с тысячью динаров. А евнух все сидел и улыбался - уклончиво. И тогда она сняла с себя браслет - а он, невозмутимый, поднял подол рубахи: клади, мол, сюда. Она кинула браслет ему на колени. А он все не отпускал края ткани. Тогда она сняла все браслеты с правой руки, потом браслеты с левой руки. Потом ожерелья. Потом налобную повязку с динарами. Потом ножные браслеты. Последними она положила евнуху в подол расшитые жемчугом туфли. И только тогда Афли поклонился и ушел. Выдав ей свидетельство об иштибра и рекомендации - поддельные, конечно. Ну и копию купчей, в которой она значилась как "Хинд, двадцати трех лет отроду, из Магриба". Единственной правдой в этой купчей были сведения о ее происхождении - так что, если вдуматься, не так уж дорого она и отделалась.
   - Ты ешь, ешь.
   - Ага...
   - Слушай, а может... ты это... и вправду... того... Ну, как Арва...
   - Тьфу на тебя!
   - А чего тьфу-то сразу?
   - С одного раза?
   Мда, с этим одним разом пришлось покрутиться. Ее и других женщин привезли в Абадан - форт в устье реки, в половине фарсаха от Басры. Шаадийа шептала: "Скажи, что у тебя месячные. Скажи, что у тебя месячные!". Но ее что-то разобрало - злость, наверное. "Нет", ответила она. "Пусть приходит". Раз ему так приспичило, в конце-то концов. Комнатки им отвели крошечные и, конечно, внутренние. Лампу Шаадийа оставила только в своей - ну как в своей, они там впятером спали, вместе с остальными невольницами. Так что аль-Мамун прошел к ней в полной темноте. И поступил, как поступает мужчина, у которого голова занята делами, и весь он недоволен, и плохо ему и тяжко на душе, а женщина ему нужна, чтоб молчала и вся вздрагивала между бедер. Он поставил ее на четвереньки и занимался так долго, что потом болели спина и ладони, которые то и дело съезжали по ковру. На прощанье сказал: "Мне понравилось, что ты такая неразговорчивая. И двигаешься хорошо". И одобрительно похлопал по заднице. Добавил: "Да, теперь я понимаю брата, который любил пробовать новых женщин. Жена, наложница - все это приедается. А вот чужое тело - другое дело". И еще раз хлопнул по ягодице. На прощанье она молча поцеловала ему руку через рукав. Тем более, что ему, оказывается, нравятся неразговорчивые...
   - А что, у Арвы с двух получилось... - снова боднула ее бренчащим лбом кахрамана.
   - Отстань, о Шаадийа. У меня, похоже, месячные начина-ааются-ааааа...
   - Вот же ж напасть нам от Всевышнего, - грустно сказала управительница.
   - Это мне наказание за обма-аан... Зачем я подделала бумаги? Зачем не послушалась Абдаллаха и не поехала в столицу? О Всевышний, что он со мной сделает, когда все узнаа-ает... Ой, теперь живот боли-ииит...
   И Нум, охнув, завалилась на подушки.
  
   - ...У верблю-ууда - четыре ноги, - тихо напевал Абид, крадясь среди тупо жующих скотин.
   Верблюды ожидали, пока их навьючат.
   - Позади у него - короткий хвост...
   Тут Абид замер.
   От страха - вдруг застукают. Ну и от восхищения тоже.
   И, присев на корточки, стал любоваться на дивную картину, открывавшуюся из-под брюха верблюда.
   На роскошных многоцветных коврах сидели красавицы, стан которых подобен букве алиф, а брови - хвостам соболя. И были они словно палтус в водоеме, и динар в серебряной миске. Шелковые синие шали с золотой бахромой украшали их, и зеленые платья с тугим лифом, а лица их едва прикрывали прозрачные платки.
   Дивное собрание ожидали великолепные верблюдицы, и каждая несла роскошные носилки из дорогих тканей и парчи. Подобные джинниям, и сумеречницам, и купальщицам в водоеме девушки звенели браслетами и с журчащим смехом передавали друг другу серебряные блюда с фруктами, пилавом и другими дивными яствами.
   Абид тут же вспомнил, что провел четыре дня не жрамши и прячась по трюмам, и в животе у него заурчало.
   И тут вдалеке заорали:
   - Кармаааа-тыыыыы!.. Карматы! Спасайтесь, о правоверные!
   От беготни и мчащихся коней поднялась кромешная пыль. Звон железа и топот нарастали. Абид ухватился за повод попытавшегося уплестись верблюда и потянул вниз большеглазую пушистую башку.
   Орали уже который раз - и только единожды показались эти самые карматы. Всадники покрутились на покрытых редким кустарником всхолмьях, дали залп из луков - и дунули прочь. А чё им было делать - вокруг муравейного лагеря строем стояли куфанцы со щитами, и всякие стрелы тем куфанцам были вовсе нипочем.
   А так все больше лошадей перегоняли в ложбинки всякие, попастись, а дурни из прислуги в штаны клали и орали с дикого перепугу.
   Пыль оседала, верблюд успокоился и перестал мотать туда-сюда башкой. Теперь юноша ясно видел приближающуюся кавалькаду. Ух ты, и впрямь было на что посмотреть.
   Джунгары из Движущейся гвардии рысили ровным строем по трое, одинаково приподнимаясь в стременах. Верх их панцирей брякал железными пластинами, а низ составляли пластины кожаные, с чеканными золотыми солнцами по краю. Под панцирь полагалась желтая кожаная рубаха с коротким рукавом, не скрывавшая роскошного кафтана из синего набивного шелка. А шлемы с наносниками, украшенные двумя перьями фазана на манер грозных рогов орикса! А кольчужные капюшоны! А изогнутые сабли и кожаные колчаны под снаряженные тугие луки! А прочные сапоги желтой же кожи! А нагрудники прекрасных гнедых коней, все брякающие золотыми подвесками!
   Абид прослезился и почувствовал себя оборванцем. Страшно сказать, что он смог бы сделать на сорок дирхам в месяц - но о счастье попасть в Мутахаррик тулайа бедуинскому юноше вроде него и мечтать не приходилось.
   Обернувшись к маджлису красавиц, Абид снова ахнул: пока он боролся с верблюдом, на коврах расцвело новое диво!
   Нет, конечно, он слышал рассказы про женщин Сумерек: они не прикрывают лица, говорили старые шейхи, и носят мужскую одежду, когда сражаются. Непокрытые волосы - золото, кожа - как белое молоко лучшей верблюдицы. Груди их - холмы песка, а бедра подобны харранским таблицам. Вошедший к сумеречнице уже не посмотрит на смертных женщин - соитие с ними до того сладостно, что мужчина забывает имя матери. Рассказывали, что у прапрадеда Абида среди жен была одна сумеречная. Впрочем, про того же прапрадеда рассказывали, что он поймал в песках джиннию, и какую джиннию - гулу, и тоже взял в жены. А поскольку у пращура от смертных жен родилось тридцать сыновей, а от волшебных - ни одного, похоже, вкуса к обычным женщинам лаонка ему не перебила.
   Но, видно, сейчас на берег высадились сумеречницы иной породы: они тоже не носили головного платка и распускали волосы до пят - но кудри их были черны, как ночь. Длинные одежды слепили глаза яркостью, а рукава свисали чуть ли не до земли.
   А из-за широких поясов торчали рукояти мечей. Один справа, другой слева. Похоже, эти сумеречницы тоже умели сражаться как мужчины.
   Главная из них - женщину устраивали и усаживали дольше всех, расправляя рукава и подсовывая подушки - села рядом с госпожой всех красавиц.
   Абиду приходилось уже слышать, что для эмира верующих приобретена девушка умопомрачающей красоты, образованности и обходительности, и теперь он не сомневался, что на ковре в окружении невольниц сидит сама госпожа Хинд. Впрочем, госпожа не сидела, а вовсе даже и полулежала, опираясь на локоть, а над ней колыхались опахала из страусовых перьев.
   От сладостного созерцания Абида отвлек острый укол между лопаток. От неожиданности и страха бедуин упал носом в землю.
   Растянувшись мордой в ползучую травку, юноша услышал над собой нечеловеческий голос:
   - Кто ты такой и что здесь делаешь?
   Абид закрыл и открыл глаза. По стебельку между мелкими зелеными листочками ползла божья коровка.
   - Отвечай! - рявкнул сумеречник.
   Медленно оглянувшись, Абид увидел за спиной ноги гнедого коня. Сине-красные кисти нагрудника колыхались, как бахрома дорогого ковра.
   - Можно, я встану, о господин? - осторожно поинтересовался юноша.
   - Отвечай, - подозрительно тихо сказал сумеречник.
   В спину опять уткнулось что-то острое и очень железное. Наконечник копья.
   Божья коровка раскрыла красные в крапинку крылышки и зигзагом поднялась в воздух. С носа Абида капнул пот.
   - Я... я из погонщиков верблюдов, о господин...
   - Какого ты племени?
   Вот так так. Какое бы назвать...
   - Куда'а, господин.
   Острие отошло от очень чувствительного места между лопаток. Завязавшиеся от страха кишки не желали развязываться.
   Из-за спины страшно хихикнуло:
   - Врешь, сволочь. При этих верблюдах состоят бану харб.
   Точка между лопаток вспыхнула, и заледеневший Абид понял - сумеречник заносит копье.
   - Ааааааааа! Помогите-ееееее! Я ни в чем не винова-аааааат!..
   Голося, он поднырнул под брюхо верблюда и припустил к женщинам:
   - Помоги-ииииите! Я правоверный! Помоги-ииите!..
   Сзади глухо застучали копыта принявшей в галоп лошади. Абид бежал во все лопатки, а между лопаток леденело и чесалось.
   - Помогии-ииите!
   В глаза лил пот, за спиной грохотало, храпело и звенело мундштуком. Запнувшись о длинный стебель, Абид упал. Его тут же засыпало пылью и комками земли - коняга взрывала копытами траву и песок.
   - Что происходит? - резко крикнули из спасительного далека.
   Крикнули на родном человеческом языке.
   - Карматский шпион! - отозвалась гулкая бронза сумеречного голоса.
   - Я не... я не он... - Абид перевернулся на спину и теперь жалко отползал на локтях по рытвинам и мелким камням.
   Коняга храпела, качались кисти на нагруднике, качалась длинная красная кисть под длинным блестящим стальным жалом. Копье целило ему прямо между глаз.
   - Я не шпион... не шпион...
   - Встань и подойди сюда, о юноша! - мягко пропел женский голос.
   - Да, госпожа, да, о милостивая госпожа... - чуть не плача, Абид смотрел на острое страшное жало.
   - Аки! Убери копье!
   Копье тут же вскинули, лошадь крутанулась боком и потопала вперед. Абид не решился поднять глаза выше стремени.
   - Подойди же, о юноша! - снова пропел медовый голос.
   Отряхиваясь и все еще трясясь, Абид подошел. Закрываясь краями платков, звеня монистами, девчонки хихикали и стреляли густо подведенными глазами.
   - Сюда, прямо ко мне иди, - вновь прозвучало из сердца наслаждения и рая красавиц.
   Опустив глаза, Абид видел только края ковров и свои запыленные сандалии.
   У края Ее ковра он упал на колени и уткнулся носом в толстый теплый ворс.
   - Кто же ты, о юноша? И зачем прятался среди верблюдов?
   В плечо попало чем-то твердым. Твердое отскочило и покатилось по земле. Слива.
   - Подними голову, о юноша! - засмеялись со всех сторон.
   С головы до ног Ее окутывал роскошный хиджаб цвета рассветных дюн. Длинные пальцы с красными ногтями поигрывали золотым шнурком. Массивные перстни казались слишком грубыми для смуглой тонкой ручки.
   Абид сглотнул слюну:
   - Мое имя - Абид ибн Абдаллах. Я из племени бану таглиб.
   - Что делает один из бану таглиб в походе на карматов? - искренне удивилась Она - даже пальчики замерли и прекратили накручивать шнурок.
   - Я... я хочу славы в бою, - твердо сказал Абид и поднял взгляд.
   И задохнулся.
   - О владычица красавиц... - тихо пробормотал он первую пришедшую на ум глупость.
   А Она лишь слабо улыбнулась. И стыдливым жестом прикрыла лицо золотистым химаром. Похищающая сердце родинка над уголком рта скрылась под краем платка. Невесомая ткань рукава упала вниз, открывая точеное запястье с нежными выступами косточек.
   Абид сглотнул и опустил глаза.
   - Тебя не взяли в поход, а ты не смог стерпеть такого унижения? Не правда ли, о юноша? - он готов был поклясться, что полные розовые губы под платком улыбаются.
   - Да, моя госпожа... - прошептал Абид, теряя голос.
   - Хочешь остаться при мне? У нас говорят: "Упорному и стена не препона". Я это проверила на себе, о юноша...
   Вокруг зазвенели браслеты, зазмеились шепотки.
   - Госпожа?.. Одобрит ли эмир верующих?.. - мягко шепнул кто-то еще.
   - Мне нужен кто-то быстрый и смышленый, способный быстро скакать верхом, бегать с поручениями, сражаться и выходить из лагеря куда угодно, о Шаадийа! - строго одернули этого кого-то. - Ни один из наших евнухов для этого не подходит!
   - Но...
   - Он останется при мне!
   И ручка отшвырнула шнурок ломаным, отчаянным жестом.
   - Но...
   - Хороший мальчик.
   От звука этого голоса Абид едва не перекинулся обратно лицом в траву. Сумеречница.
   - Мальчик не лжет. Да и не такой уж он дурачок, если приглядеться. Верный слуга нечасто встречается - и еще реже остается верным. А у этого мальчика есть множество оснований быть верным госпоже Хинд...
   Смех сумеречниц походил на звон колокольчиков над входом в пещеру со статуей Богини. Страшно и ветер свистит в камнях. И солнце садится, обдавая холодом...
   - К тому же, - продолжила главная сумеречница, - находясь при нас, мальчик вряд ли сумеет найти глупую и бесполезную смерть, которую ему так неймется повстречать.
   По спине бегали холодные, холодные мурашки. Белая статуя в пещере белела, как отскобленные непогодой кости. Ветер мертвой пустыни бренчал колокольчиками.
   Но тут снова заговорила Она, и весь лед, и иней, и морозная ночь улетучились:
   - Дайте ему новую одежду и коня. Иди, о Абид, и приведи себя в порядок.
   Пока он лобызал край Ее ковра, в небе трубили и кричали, как птицы, ангелы.
   - Пойдем-пойдем, - его пихнули в бок, и этот голос звучал куда менее любезно.
   Но в небе Абида продолжали летать белые люди верхом на пестрых лошадях и развеваться знамена Пророка. Пошатываясь от счастья, он шел навстречу славе и богатству, ступая по коврам, на которых сидели гурии рая и улыбались ему - Абиду ибн Абдаллаху.
   Однако удача Абида ибн Абдаллаха исчерпалась, стоило ему покинуть собрание красавиц.
   Сопровождавшая его ворчливая гурия испуганно вскрикнула, евнухи шарахнулись, а в уши ворвался - опять! - топот копыт.
   - Эт-то кто?!! - заорал страшно знакомый голос, и Абид понял, что ангелы - отлетели.
   Точнее, отлетели добрые ангелы. А на их месте воздвигся один, но самый для аш-Шарийа главный. Ангел-истребитель верхом на бледном коне серой рассветной масти. Тарик.
   - Я тебя спрашиваю - что ты здесь делаешь, о засранец?! Что ты делаешь вдали от своего отца, о сирота-говнюк?! А?!
   В отчаянии Абид расхрабрился. В вертящемся вокруг кольце стремян, и шитых золотом попон, и проплывающих перед глазами панцирных чешуек он отчаялся найти взглядом страшного всадника и крикнул:
   - Меня взяла на службу госпожа Хинд!
   - Что?!
   - Я не вру, клянусь Все...
   Тут он получил подзатыльник.
   - Я не вру!
   Сиглави вперся ему в лицо своей длинной щучьей мордой.
   - Войскам Абдаллаха Абу-аль-Хайджа велено отправляться в столицу. Как ты посмел нарушить приказ? - тихо спросил Тарик, и Абид понял, что когда нерегиль орал, его, Абида, жизнь была в меньшей опасности.
   Ни на что не надеясь, он решил отвечать честно:
   - Отец выгнал меня.
   - За что?
   - За тебя, сейид.
   - Не понял.
   - Я сказал, что ты, сейид, - величайший из героев аш-Шарийа. А он хлестнул меня по лицу плетью.
   Абид поднял лицо, на котором еще саднило свидетельство размолвки с отцом. В бледной острой морде нерегиля ничего не дрогнуло. Даже глаза не сморгнули. Тем неожиданнее прозвучало совершенно человеческое горе в ответных словах:
   - Уходи, о Абид. Садись на ближайший корабль - и отплывай.
   - Почему, сейид? - прошептал юноша.
   Тарик наклонился к нему с седла - низко-низко. Здоровенные серые глазищи раскрылись во всю немалую ширину, и Абид невольно попятился.
   - Я проклят, Абид.
   Юноша - в который раз уже - сглотнул и попятился еще.
   - Все, кто рядом со мной, - погибают. Когда-то давно у меня были друзья. Они пошли за мной в поход и погибли. Я не хочу видеть твою смерть, о Абид. Уходи.
   Звеня железными чешуйками панциря, нерегиль выпрямился в седле. Сиглави затоптался и вытянул задние ноги, сердясь и требуя скачки.
   - Лучше смерть, чем позорное возвращение к отцу, - неожиданно твердо выговорил юноша. - Я никуда не уеду.
   В лице Тарика ничего не дрогнуло. И не изменилось. Глазищи медленно, не по-человечески смигнули.
   - Как знаешь.
   Пустой сумеречный голос, словно и не слышались с нем мгновение назад подлинные горечь и сочувствие.
   Нерегиль тронул сиглави, и через мгновение Абид снова остался наедине с чихающей и бормочущей проклятия гурией.
   Уже отойдя на порядочное расстояние, он решил обернуться.
   Тарик подсаживал на коня сумеречницу в распашном платье-халате. Девушка ставила ногу в стремя, и видно было, что на ней просторные штаны, похожие на шальвары. Сумеречница легко взбросила себя в седло и посмотрела на нерегиля.
   Абид разглядел ее лицо и тут же отвел глаза. В нем было столько замкнутого на себе, отрешенного счастья, что юноше стало стыдно - словно за поцелуем подсматривал.
   Потом Абид не выдержал и обернулся снова. Тарик вел коня под уздцы - куда-то прочь, в песчаные дюны, на которых ветер трепал камыш и сухой кустарник. Девушка покачивалась в седле, тяжелые волосы отдувало с прямой спины в сторону. Нерегиль поднял голову и обернулся. Что-то сказал. А девушка весело, весело засмеялась.
  

аль-Ахса,

окрестности замка аль-Бара,

месяц спустя

  
   На горизонте торчали щербатым гребешком Маджарские горы. Издалека хребет казался безобидно низким и состарившимся. Время погрызло горы, вода погрызла горы, горы осели широкими седловинами. Не осталось острых сколов, страшных пиков, зеркальных обрывов. Серо-бурый песчаник отрогов плавно повышается, повышается, верблюду все труднее шагать - а потом раз, и ты на перевале. А перед тобой выбитая тропа, плавно идущая вниз, к крошечному оазису среди редких пальм.
   Все это было обманом.
   Вблизи Маджары вставали отвесными скалами с крупными валунами у подножия. Да, в паре мест они проседали перевалами, но страшная громада, нависавшая над предгорьями, внушала путникам священный ужас.
   А то, что виделось гладкой, уходящей к виднокраю пустошью, на поверку оказалось лавовым плато. Мариды вернулись из разведывательного рейда траурно-серыми от печали:
   - Аль-харра, воистину мы видели аль-харра, там нет ничего кроме больших камней. Долина непроходима ни для человека, ни для коня, - важно кивал Амр ибн аль-Сад, старший над маридами.
   Остальные джинны тоже кивали большими полосатыми - как джинны любят носить - чалмами.
   Такие же безжизненные пространства разведчики видели несколько недель назад под Дайр-Айюбом: на фарсахи и фарсахи вокруг простирались неживые поля черно-серых каменьев. Словно земля отрыгнула лишнее и отвернулась от непотребного зрелища. Круглое солнце в белесом небе и молчащая мертвая равнина под ним. Аль-харра начинались неожиданно: вот только-только ты ехал по зеленым от тамарисков склонам, и вдруг раз - все кончилось.
   Мариды прятали руки с лишними пальцами и шелестели тихими, ночными голосами.
   - Воистину на этой земле творится странное. Клянусь Всевышним, - тут Амр ибн аль-Сад значительно поднял палец с длинным когтем, крашенным золотом, - я не видел более удивительных мест.
   - Объяснись, о Абу Салих, - вежливо попросил халиф.
   Ночи здесь тоже изматывали - смутным, давящим чувством тревоги. Словно уперт в тебя чей-то большой глаз. И смотрит - брезгливо, как на вонючего древесного клопа. Призывы муаззинов к рассветной молитве войско встречало радостным гомоном: азан избавлял от гнетущей тоски и обещал восход солнца.
   Но до рассвета еще далеко. Ущербная луна остро мелькала в разрывах туч - странных, беззвучных, без ветра плывущих туч. Ночные облака в аль-Ахсе вели себя причудливо, словно обладали собственной волей.
   - Мне приходилось бывать в здешних краях, - строго сказал марид.
   Золотой коготь поскреб в аккуратно расчесанной бороде.
   - Клянусь именем Могущества - перед Маджарским хребтом не было аль-харра. Здесь цвели оазисы, распахивались поля. Ветры приносят с моря много дождей - говорили, здесь палку в землю воткнешь, и она расцветает.
   Кстати, о дождях. Зимних дождях. За месяц с неба не упало ни капли.
   - Как же нам приблизиться к горам, о Абу Салих? - почтительно спросил аль-Мамун седого марида.
   - Все в руке Милостивого, - тихо отозвался джинн. - Но мы видели проход и путь к хребту.
   - Воистину видели, - важно закивали полосатые тюрбаны его спутников.
   - Долина теперь пролегает ближе к морю. А где-то за фарсах от гор аль-харра заканчиваются, и мы сможем подойти к перевалам.
   - Слава Всевышнему! - поднял обе ладони аль-Мамун.
   - Слава Всевышнему! - шелестяще отозвались мариды.
   Отпустив джиннов с благодарностями, халиф повернулся к военачальникам:
   - Завтра мы снова пойдем на штурм Хисн-аль-Бара. Я не оставлю замок в тылу. К тому же войску нужны припасы. Идите, готовьтесь к бою.
   Все поклонились и принялись расходиться.
   Поглядывая на своих военачальников, аль-Мамун не знал, радоваться или печалиться.
   Тахира ибн аль-Хусайна с нишапурскими гвардейцами, куфанцами и ополчением он отправил брать крепости и города на побережье. Харсаму ибн Айяна и Сияха аль-Усвари с Бессмертными - на запад, к границе с пустыней. Сам же халиф вел Среднее войско. В нем шли джунгары - и джунгары Тариковой Движущейся гвардии. Ну и сумеречники, состоявшие в этой самой гвардии. Поэтому сегодня в собрании аль-Мамун не видел ни одного ашшаритского лица. Перед ним сидели Тарик, Элбег ибн Джарир - и аураннец, которому нерегиль отдал командование Движущейся гвардией.
   Одни джунгарские да сумеречные лица, мрачно подумал аль-Мамун. Причем сумеречных лиц становится все больше - а как же, назначь самийа на одну должность, он потянет за собой своих. Да, они хорошие воины и верные слуги, но... неуютно как-то. А ведь в собрании не было шейха из ар-Русафа, Джунайда. Еще одно нелюдское лицо. И с ним - толпа аураннцев.
   Кстати, вазир барида слал неприятные донесения из столицы: в народе ходят плохие слухи и злые сплетни. Мол, халифа околдовали и прибрали к рукам аль-самийа и теперь судьба войска правоверных висит на волоске. Абу-аль-Хайр писал, что до открытых мятежей и проповедей в масджид не дошло, но люди шепчутся: эмира верующих окружают одни нелюди. Хурс, гвардия, военачальники - везде они.
   Нехорошие настроения в столице, зайядитские волнения в южных землях, непонятная звезда, вызывающая ужас у простого люда - что еще? Ах да, Нум со своими плутнями. А вокруг нее - опять сумеречники. Точнее, сумеречницы Джунайдовой жены. Действительно, кругом одни нелюди.
   С другой стороны, ашшаритские военачальники сейчас спорили бы - всю ночь напролет. И неизвестно еще, согласились бы с приказом идти на приступ.
   Ибо ашшаритские наставления по ведению войны не советовали штурмовать неприступные крепости. Осажденных следовало брать измором. Подсылать шпионов - чтоб мутили воду и изводили врага страшными слухами. Еще лучше подкупить предводителей. Или кого-то из местных жителей - во все трактаты вошла как знаменитый случай осада Балха. Огромные валы из глины, наваленной поверх необожженного кирпича, защищали парсов получше любой армии. И что же? Ваки ибн Низар, командовавший осаждавшими Балх ашшаритами, посулил одному из местных жителей треть дани, который стребуют со взятого города, - и тот следующей же ночью открыл ворота. Столица державы Хосроев пала, шахиншах бежал к границе со степью и там нашел бесславную кончину. Ашшариты вошли в город и перебили четырнадцать тысяч парсов, взяли множество пленных, а затем обложили Балх данью в семьсот тысяч дирхам. Житель тот принял веру Али и стал мавла Ваки ибн Низара. Вот почему ибн Низары из Харата возводят свой род к Ваки и считаются клиентами племени Бану Амир.
   Но гарнизон аль-Бара устоял и перед посулами, и перед угрозами. К тому же карматы оказались трусами и отказались от вылазки. Воины веры выкликали их на бой, но ворота Хисн-аль-Бара так и не открылись. Карматы предпочли отсиживаться за стенами, как трусливые суслики. После недельного стояния под замком, глядя на то, как тают припасы, аль-Мамун неохотно отдал приказ о штурме. Штурм отбили - на осаждающих спустили лавину камней. Теперь, после двухдневного перерыва, халиф желал повторить попытку.
   - Тарик? Останься. Подойди сюда.
   Подошел. С кривым лицом, но подошел.
   Кривое лицо и скверное настроение самийа отнюдь не удивляли халифа. Перед первым штурмом аль-Мамун велел нерегилю остаться в лагере:
   - В бой не пойдешь.
   - За что?.. - нерегиль аж посерел. - За то, что во мне Силы нет?
   Да, еще и это: конечно, все легенды про волшебство Тарика оказались чушью и выдумкой. Как же много вранья в наших хрониках и преданиях, не уставал удивляться аль-Мамун. Ворота нерегиль вышиб, одним взмахом руки - ага, как же. Крепость в Набаке пришось брать большой кровью - и с помощью обычной осадной машины, кто бы сомневался. А плели-то, плели! Прям плюнул, и стена Альмерийа упала, ну-ну... И про недавний случай в Хире незнамо что болтали: мол, вихрь и смерч там по площади гуляли! Как же...
   Ну да ладно, сам Тарик, в конце концов, ни в чем не виноват.
   - Такова моя воля, - сухо ответил тогда аль-Мамун.
   И жестом велел удалиться.
   Так что теперь он созерцал Тарикову кислую рожу с неприятным чувством ответственности за содеянное.
   - У Тахира ибн аль-Хусайна дела идут ни шатко ни валко, - сообщил он нерегилю. - Сегодня прилетел голубь с известием, что караван с провизией дошел к ним от побережья. Хоть это хорошо. Но осада Хамы затягивается.
   Самийа мрачно устраивался на своей подушке, кутаясь в толстую шерстяную абу.
   - Я знаю, - наконец, процедил Тарик. - У Тахира даже Фахль не получилось взять - парс его обошел и оставил за спиной. Что уж говорить о Хаме - под ней наш бравый нишапурец застрянет надолго. Там два кольца укреплений. А поскольку карматы не дураки вроде храбрецов из ваших классических поэм, на вылазку они не пойдут.
   Ну, ядовитые речи аль-Мамун давно научился пропускать мимо ушей.
   - А вот Сиях аль-Усвари пишет, что взял Джабийю и окрестные вилаяты.
   - Джабийа - чуть более, чем деревня, отчего ж ее не взять, - усмехнулся нерегиль.
   - Они обошли лавовые плато с запада, и теперь стоят лагерем у подножия Маджарских гор.
   - Очень рад за него, - через силу улыбнулся Тарик.
   Решение аль-Мамуна разделить войско верующих на три корпуса с тремя разными командующими нерегиль встретил нерадостно - и его можно было понять. Ему-то армии не досталось! Так что требовать от самийа широкой улыбки при виде чужих успехов было бы странно. Прославленный Тарик не одержал ни одной победы - все они доставались халифу, который вел Среднее войско.
   Помолчав, аль-Мамун наконец сказал:
   - Завтра разрешаю выйти на бой.
   - Вот как... - бесцветным голосом отозвался нерегиль.
   - Но пойдешь не во главе войска. И не в своем доспехе. И не под своим знаменем. Пойдешь вовсе без знамени - как простой ратник.
   - Какого отряда? - все так же, безо всякого выражения поинтересовался Тарик.
   - Я смотрю, тебе джунгары по душе. Вот и иди как один из воинов Элбега.
   Нерегиль пожал плечами:
   - Будет исполнено.
   - Иди, - небрежно махнул рукой аль-Мамун.
  
   Майеса накручивала на палец ленту - на сердце было неспокойно.
   - За что он вас так унижает, Тарег-сама?..
   Рука, проводившая гребнем по ее волосам, даже не дрогнула. Князь отпустил одну длинную прядь и взялся за другую.
   - Я хотела сказать: неужели он... завидует вам, Тарег-сама? А ведь сначала этот человек казался мне не лишенным благородства...
   - Я не думаю, что его приказы вызваны завистью, моя госпожа.
   - Так чем же еще? Здешние правители очень худо обходятся со своими военачальниками. Я беспокоюсь за вас, Тарег-сама...
   Майеса зябко поежилась в нижнем хлопковом платье. Князь отложил сандаловый гребень в сторону и по своему обыкновению принялся перебирать мягкие, как шелк, пряди, пропуская их сквозь пальцы. Она где-то читала, что мужчины нерегилей считают длинные волосы женщины наипервейшим знаком ее красоты. Любопытно, отчего так - аураннцы-то заглядывали первым делом в вырез платья на спине. Но волосы так волосы, Майеса была не обиде - князь таял от удовольствия, расчесывая ее длиннейшую гриву цвета ночного мрака. Хотя, приспуская с плечей платье, сначала надеялась на большее.
   Впрочем, странно ждать безумной страсти в браке по сговору...
   Тарег-сама, меж тем, начал заплетать ее волосы в толстую косу. Ей уже начинало нравиться это ашшаритское изобретение - коса.
   И все же, отчего князь молчит? А вдруг... Пугаясь собственной смелости, Майеса перехватила и погладила его запястье:
   - А вдруг он вас... я слышала страшную повесть о судьбе полководца Афшина...
   - Не бойтесь. Причин для беспокойства нет. Аль-Мамун... не завидует, - князь мягко удержал ее пальцы.
   - А что же он делает?
   - Он... Увы, я не знаю нужного слова на аураннском! - рассмеялся Тарег-сама и отпустил ее руку.
   И принялся заплетать косу дальше.
   - Ну так расскажите! - с князем она становилась неприлично любопытной.
   И невежливой - хорошо, что Тарег-сама этого не замечал.
   - Ну... хорошо. Однажды ашшаритские любознатцы решили измерить окружность земли.
   - Зачем? - искренне изумилась Майеса.
   - Аль-Мамун попросил, - фыркнул Тарег-сама. - Наш халиф может быть очень, очень любопытным. Так вот, астрономы отправились в пустыню Синджар под Куфой, славящуюся тем, что почва там совершенно плоская. Они измерили высоту Полярной звезды, а затем с помощью веревки измерили расстояние между этой точкой и тем местом, где положение звезды изменилось на один градус. Потом они пошли в обратном направлении, и снова измерили расстояние до того места, где звезда на градус опустилась. Расстояние оказалось одинаковым. Потом они умножили его на триста шестьдесят градусов и получили длину земной окружности - восемь тысяч фарсахов.
   - Вот как... - недоверчиво протянула Майеса. - А что измеряет ваш господин, Тарег-сама?
   - Он желает узнать, что приносит войску победу: моя удача или то, что воины считают меня непобедимым. Аль-Мамун - мутазилит, он не может ничего принять без предварительного доказательства...
   Майеса рассмеялась так, что пришлось прикрыть губы рукавом:
   - О, я поняла! Во время первого штурма аль-Бара ашшариты знали, что вы не ведете их на бой, а завтра они будут думать так же, но вы будете среди нападающих!
   - Именно так и случится, моя госпожа, - и Тарег-сама принял у нее из рук ленту и накрутил на кончик косы.
   - У нас в Ауранне так не поступают - оттого и слова не нашлось! - снова засмеялась Майеса.
   Меж тем князь осторожно потянул вниз ворот ее нижнего платья. От неожиданности Майеса ухватилась за расходящиеся на груди полы и попыталась удержать сползающую с плеч ткань. Потом опомнилась и медленно разжала пальцы.
   Жмурясь от прикосновений, Майеса подумала: нет, зря она полагала, что Тарег-сама не ценит истинно аураннскую красоту ключиц, изгиба шеи и ложбинки между лопатками... Он ее... мммм... ценит...
   Ах, эти проклятые правила... они требовали от женщины нежно ворковать в объятиях любимого... Но ей-то, ей-то хотелось отдаться неприличной страсти и... и - быть смелой тигрицей!.. Ах, почему она не женщина из квартала наслаждений... Про них говорили, что во время соития они позволяют себе - кричать от удовольствия!..
  
   Пылища стояла такая, что еле видать было башню замка - здоровенный прямоугольник желтоватого камня плыл в мареве сплошной песчаной взвеси. На плоской вершине стояла метательная машина-аррада, кучка людей тянула за веревки, почти переваливаясь через каменные зубцы ограждения. Рычаг был откинут назад - видимо, накладывали камни в пращу.
   Здоровенная деревянная балка взмыла вверх, раскручивая сетку на длинной веревке, - ш-шух! Каменюки вылетели и стали падать по длинным, расходящимся в стороны дугам. Вертевшиеся под стенами верховые джунгары Элбега прыснули в стороны, спасаясь от смертоносных снарядов. Когда же у карматов кончатся камни?..
   Аль-Мамун сморщился и обернулся к своей метательной машине - ханьцы пискляво перекрикивались, распутывая канаты. Здоровенные ножищи опорных треног манджаника источали густой смолистый запах, огромная балка пока лежала, упешись концом в землю, и походила на срубленную корабельную мачту. Машину собрали быстро, и теперь аль-Мамун жалел, что не решился ее использовать во время первого штурма. Ханьский мастер мяукал через толмача в том смысле, что манджаник хорошо бы приберечь для стен и башен карматской столицы - Хаджар славился крепостью своих укреплений. Мол, устройство с таким тяжелым противовесом рассчитано на конечное число ударов - сотрясение разрушает осадную машину. Развалится чудо механики при штурме захудалого замка - что будем делать?
   Сейчас Вэй Юй стоял над деревянным ящиком этого самого противовеса и наблюдал, как туда сгружают свинцовые чушки.
   - Что делают! О Всевышний, вы только посмотрите, что делают! - вдруг ахнул кто-то из рабочих.
   К воротам подползла "черепаха" под большими плетеными щитами - уже вся утыканая стрелами и дротиками. Хорошо, что у карматов не оказалось в запасе нафты и смолы. А все крупные камни явно подняли к аррада на башне...
   Вытирая грязные руки о набедренные повязки, обслуга манджаника размахивала руками и тыкала пальцами. Ханьцы тоже побросали канаты и кивали друг другу бритыми головами.
   На плоской вершине надвратной башни карматы деловито целились из луков. Хорошее у них вооружение - луки мощные, тюркские. Да и больших, почти в рост человека хватало - из таких стреляли бедуинские племена Ямамы. Все при кольчугах. Кстати, великолепное вооружение и доспех куплены в аш-Шарийа на награбленное у ашшаритов золото. Купцы даже под страхом смерти не могли отказаться от торговли оружием с карматами. Круговорот вещей в природе, как об этом писал ибн Сина: они нам смерть, мы им золото, они нам золото, мы им оружие, они нам смерть. Чудесно.
   - Что они хотят сделать? - раздраженно бросил аль-Мамун.
   Поправляя на лице платок, халиф обернулся к Элбегу ибн Джариру. Молодой военачальник красовался в парсийском шлеме со сложной чеканкой - от обода до макушки хищно вышагивали злые львы Хативы. Городские оружейники славно расстарались для джунгарского джунда - а что, воины Элбега прикрывали их от каких-то новых наглых пришельцев из западных степей. Журжени, что ли, их называли. Рассказывали, что они уже лет десять как терзают границы Хань. Теперь вот стали наведываться в гости к ашшаритам...
   Элбег отвел от лица черный шарф и блеснул белыми-белыми зубами:
   - Хотят открыть ворота, о мой халиф!
   - Горе тебе, что ты говоришь, о Элбег! У них нет тарана!
   - Разве не сказано в жизнеописании Пророка, составленном ибн Хаукалом, что ансары плечами выломали ворота Хайбарской крепости?
   - Тьфу на тебя, о Элбег! - сплевывая мгновенно набившийся в рот песок, пробурчал аль-Мамун.
   Ну что за дурь - вот так ломиться, без надлежащего снаряжения, без...
   Обернувшись снова - надо приказать этим дурням уходить, пока их не перестреляли, как сайгаков! - Абдаллах не обнаружил рядом с собой молодого джунгара. Тот стоял рядом с Вэй Юем и быстро трещал по-ханьски, тыча пальцем в сторону замка.
   Ханец кивнул, махнул рабочим, те налегли плечами на канаты. С жутким стоном и ахом в небо взмыла мачта манджаника. Дерево напряженно, зло гудело, россыпь камней из пращи медленно разлеталась в желтой пыли осады.
   - Просили залп по стене, - Элбег быстро подбежал и чихнул, завороженно глядя на замок.
   С резкими хлопками пыли камни бились об стену - а несколько ударили по зубцам и снесли кирпичи вместе с защитниками.
   - Еще залп! Шуганите их снова! - рявкнул Элбег, как мальчишка, потирая руки.
   - Кто просил? - до аль-Мамуна стало доходить, что происходит. - Кто просил, я сказал?
   Джунгар воровато прищурил и без того узкие глазки:
   - А никто ничего не знает, о мой халиф. Сейид говорит мысленной речью только со мной, вы же ж сами мне приказали не выпускать его из виду...
   - Где он?! - прорычал аль-Мамун.
   - Так простым ратником пошел в десятке моего двоюродного брата, о мой халиф!..
   Над головой снова со скрипом охнуло и загудело. Машина выдала еще один каменный залп - поприцельнее. Со стены, вопя и дрыгая руками и ногами, падали люди.
   Шакалий визг и подвывание джунгарских всадников заглушило все звуки мира. Глумливо вереща, они подкатились под самые стены. Вверх полетели осадные крючья на длинных канатах, по разоренной, исходящей пыльными дымками стене беспорядочно метались окровавленные защитники. На веревках тут же гроздьями повисали джунгары - бросая коней, они карабкались вверх на стены.
   - Где он?! - в бессильной ярости выдохнул аль-Мамун.
   - Братца вижу - вон на стену карабкается, а где Сейид - я не знаю, Всевышний знает лучше! - радостно оттарабанил Элбег.
   И тут же заорал:
   - Строимся!
   И отмахнул знаменосцам с барабанщиками.
   Мерный грохот и белое треххвостое знамя-лива собирали, собирали орущих всадников в брякающих панцирях. Люди поправляли тяжелые чешуйчатые оплечья, щитовые ремни, вскидывали в руках длинные копья.
   - Прошу позволения возглавить атаку! - Элбег почтительно - на ханьский манер - сжал в кулак руки перед глудью.
   - Да поможет тебе Всевышний! - сказал аль-Мамун.
   Вопли и рев у ворот сказали ему все - ворота открыли изнутри.
   С разрывающим барабанные перепонки свистом и визгом джунгарская конница погрохотала к беспомощно раскрытым воротам.
   Карматскому гарнизону аль-Бара оставалось жить считанные часы.
  
   Чихая и утираясь белым шарфом, катиб свирепо пулял костяные бусины абаки:
   - Дважды по две дюжины хукк ячменя! Сорок восемь! Пиши, пиши быстрее, о враг веры! - это он орал на старательно высунувшего язык мальчишку-помощника.
   Тот усердно макал калам в чернильницу и писал, писал:
   - Со-рок во-семь хукк яч-ме-ня...
   Полуголые зинджи ухали и взваливали на загривки длинные мешки с болтающимися, как кисти, хвостами. Припасы вытаскивали из кладовых и подвалов и выносили в лагерь.
   В замке оказалось полно простого народу - мужчины, по виду обычные феллахи, женщины, орущие дети, старики. Почему-то чуть ли не все были огнепоклонниками, но не парсами, а ашшаритами из Бану Худ. Все торжественно клялись, что веруют в пророка Мамара из Куфы, в котором воплотилась божественная Хварна.
   Про пророка Мамара халифу уже приходилось слышать: этот торговец пшеницей обрел в пустыне Синджар откровение от ангела Джабраила. Ангел поручил ему сказать миру, что Али обманул ашшаритов, а истинная вера исповедуется в Хорасане. Но поскольку Хорасан лежит под властью нечестивых последователей Али, истинно верующим нужно идти в благословенные земли аль-Ахсы, где и собираются сейчас все утесненные и преследуемые за правду.
   В данный конкретный момент община Мамара - который, как заверяли его почитатели, сейчас находился то ли в Хаджаре, то ли в Хазе - жалобно завывала, стоя на коленях под стенами замка. Женщины, горестно вскрикивая, голосили и по старинному бедуинскому обычаю взрывали руками пыль.
   Поскольку все эти люди считались отступившими от истинной веры, им предложили вернуться в ее лоно. Пока никто не соглашался: все они громко молились, болтали на непонятных, нечеловеческих языках, обсыпались пылью и призывали на помощь пророка Мамара.
   Аль-Мамун уже понял, что не сможет исполнить над ними закон шарийа: мужчин-отступников следовало через три дня предать смерти, а женщин заключить в тюрьму. Ну не тащить же всю эту мамарову кодлу с собой! А убивать одураченных простецов тоже не хотелось... Поэтому он сразу приказал продать всех на работы в государственные мастерские.
   Кстати, за месяц пребывания в аль-Ахсе армия верующих не встретила никого, кроме обычных людей. Деревеньки, укрепленные башни-аталайи, изредка вот такой вот большой замок. Террасы полей на холмах, тренькающие водой оросительные канавы, шелестящие темными ветвями оливы на пологих склонах. Никаких чудищ, дэвов, драконов и оборотней с птичьими головами, о которых столько болтали после штурма Медины. Кто бы сомневался, с другой-то стороны. Опять сказки и вранье - куда ж ашшаритским рассказчикам без них...
   Вот только дождей не выпадало. И лавовые поля откуда ни возьмись возникали. Ну и эта новая, странная, ни на что не похожая звезда плыла в разрывах туч, летящих по безветренному небу. За несколько месяцев все уже притерпелись к жутковатой лампаде с запада - ведь люди привыкают ко всему. К кометам. К смерчам. К землетрясениям. Ураганам. Засухам. Болезням. Вот и к розовой рогатой звезде они тоже привыкли.
   Впрочем, в аль-Ахсе воины халифа пока не видели и легендарных плодородных земель - их, по рассказам, обрабатывали тысячи и тысячи рабов. В сухой земле ковырялись обычные феллахи. Часть из них и слыхом не слыхивала ни о какой богине аль-Лат - люди испуганно показывали свои крошечные деревенские масджид. Становясь на колени, совершали омовение песком и пылью и громко произносили шахаду.
   Другие оказывались - как и эти, из аль-Бара - последователями странных сект и учений. Впрочем, в последние годы лжепророки множились во всех землях халифата. Наместнику Мавераннахра пришлось умертвить одного такого: тот человек доказывал свою божественность, опуская в воду руку и вынимая ее с пригоршней золотых монет.
   Однако - слава Всевышнему! - здешние радетели разнообразных видов странной дури обычно не упорствовали. Так, пару недель назад в одном большом вилаяте они обнаружили очередного пророка. Звали его Абу Хусайн. Кади строго допросил нечестивца и потребовал доказать свою божественность. В ответ наглец потребовал привести к нему самых красивых женщин - мол, он в течение часа заделает им по сыну. Таково, мол, благословение истинного пророка. В ответ аль-Мамун сказал, что красивых женщин у них с собой нет, давай, мол, мы дадим тебе красивую козу. На что Абу Хусайн искренне обиделся, встал на колени и воззвал к ангелу Джабраилу: "О господин!", жалобно заголосил он в пыльные небеса над плоскими крышами и подсохшими полями. "Они хотят козла, а не пророка, я от них ухожу!". Конец его молитвы потонул в общем хохоте. Аль-Мамун велел отпустить плута, предварительно взяв с него клятву больше не морочить голову людям. Абу Хусайн собрал своих домашних и смирно уплелся в сторону побережья.
   ...Тем временем, вереща и хлеща хворостинами, бедуинские мальчишки погнали через двор стадо черно-белых коз. Аль-Мамун шарахнулся от рогатой тупой оравы и оказался припертым спиной к высокому колесу арбы. Козы, испуганно мекая и едва не топча его туфли, мелко копытили мимо.
   Из любопытства заглянув через дощатый борт, аль-Мамун увидел там лежащего джунгара - видать, кто-то отдыхал после боя. Лицо воин прикрыл пыльной тканью подшлемника. Видно, оголтелая козья музыка разбудила солдата - тот приподнял край тряпки и привстал на одном локте.
   Разглядев лицо "джунгара", халиф строго сказал:
   - Отдыхаешь, значит?
   Тарик невозмутимо прикрыл морду и завалился обратно:
   - Я простой ратник, мне спешить некуда.
   - Злишься на меня?
   - Я не баба, чтобы злобу по рукавам прятать.
   - Зачем ты полез на стену?
   - Я простой ратник. Куда поставили, туда и полез.
   - А если б тебе размозжили голову булыжником?
   - Ну, на такой случай у тебя в ларце едет особый камушек с печатью. К тому же, если б мне саданули булыжником по голове, ты бы уже ответил на все свои вопросы и успокоился.
   - Какие еще вопросы?
   - А про мою непобедимость.
   Аль-Мамун протянул руку и сдернул ткань с лица нерегиля. Тот цапнул платок за край и злобно приподнялся:
   - Что? Угадал я?
   - Кто тебе сказал?
   - Я сам докумекал, - прищурился Тарик. - Только вот что я тебе скажу, хренов естествоиспытатель. У тебя, как я понимаю, остался еще один непроясненный момент. Так вот - не советую.
   - Что?!..
   - Ты ж, небось, захочешь посадить кого-то на Гюлькара в моем доспехе. Так вот - не советую.
   - А мне что, ангелы помешают? - насмешливо фыркнул аль-Мамун.
   - Убьют подсадного - войско побежит. Умник хренов. Естествоиспытатель, м-мать...
   И Тарик выдернул у него из рук платок и завалился обратно, продолжая бормотать на своем языке явные ругательства.
   - Да как...
   - Найдешь ближайшее водяное колесо - я в твоем распоряжении. А сейчас - отойди, пожалуйста. Ты загораживаешь мне солнце.
   Аль-Мамун во вздохом оперся о скрипнувший деревянный борт:
   - Это ты с черепахой и с залпом по стенам придумал? Черепаха отвлекает, а вы тем временем лезете на стену?
   Пыльный платок отдулся там, где, видно, находились губы:
   - Ну, я. Тоже мне, великий стратегический замысел.
   - Я благодарен за победу.
   На него настороженно выглянули из подплаточной тени:
   - Да неужели?
   Большой серый глаз выжидательно щурился, ухо стояло торчком - злится.
   - Сегодня вечером в собрании я передам тебе командование этой армией.
   - Вот еще! Я останусь простым ратником. Никакой мороки, никакой ответственности. Так что лучше не надо.
   Безнадежно отмахнувшись рукавом, аль-Мамун плюнул и пошел прочь.
  

несколько дней спустя

  
   С сухой траве свиристели сверчки. Факелы, укрепленные на высоких шестах, освещали повисшие в безветрии полотнища шатров. Тамийа сидела на плоских аураннских подушках поверх тростниковых циновок. За ее спиной, по аураннскому же обыкновению, растянута была материя с родовым знаком княгини - раскрывшей крылья белой цаплей.
   Джунайд невольно улыбнулся: ты умеешь удивлять, о Тамийа. Сколько лет мы вместе, а я так и не научился вполне понимать тебя...
   Вчерашняя вспышка ярости стоила ему места рядом с супругой - "раз так, вот иди и сиди со своими людьми! Какой же ты... какой же ты - человек!!!". Прямая спина, высоко вздернутый подбородок, стриженые прядки совершенно ровно свисают к совершенно белым щекам. Высокий гребень с любимыми фиалками торчит грозно, как рожки орикса. Ровными складками поверх розового хитоми лежит парадное фиолетовое платье. Только сердито стукает о ладонь черный сложенный веер.
   Майеса сидела в положенных двух шагах от Тамийа - принимала поздравления. К ней выстроилась целая очередь - джинны. Пикси. Все сумеречники - как из хурса, так и из Гвардии. Женщины Тамийа стояли рядом и строго кивали каждой поздравительной речи и каждому подарку. Майеса смущалась и закрывалась веером, пытаясь жалобно оглядываться на Тарега. Тот невозмутимо сидел за ее спиной на серой подушке супруга, вежливо кланяясь очередному гостю. Интересно, у нерегилей тоже так принято праздновать? Сам Джунайд сидел на такой подушке позади особо одетой Тамийа уже шесть раз - и каждый раз смущался.
   Поскольку Майеса носила мальчика, ее одели в платье холодных тонов: ярко-зеленое, с белыми лилиями и таким же белоснежным поясом. А вот пояс повязали так, чтобы всем стало ясно - в этом доме праздник и ликование. Прямо под грудью и гораздо свободнее, чем обычно. И хотя малышу не исполнилось еще и трех недель, в таком наряде Майеса и впрямь казалась глубоко беременной. Волосы уложили в высокую прическу с тремя длиннейшими шпильками с каждой стороны. А веер тоже расписали речными лилиями - знаком молодой матери.
   Супруга Тарега в очередной раз поклонилась, коснувшись циновки пальцами сложенных рук. Неглубоко - как и положено приветствовать гостей княгине. Золотые подвески на шпильках качнулись, разбрасывая крошечные блики. Поздравлял, кстати, Имруулькайс. Пиксенок поставил перед Майесой шкатулку и, повинуясь величественному взмаху кошачьей лапы, извлек оттуда медальон на длинной цепочке. Похоже, серебряной. Тарег чуть наклонился, внимательно рассматривая подарок. Интересно, что принес котяра в подарок жене закадычного друга?.. Ого, да в шкатулке не один, а два медальона...
   А вот отчаянно рыжий Нуаду из хурса - ну надо же, откуда только взял такую штуку! Настоящая лаонская погремушка - у Тамийа имелась пара. На деревянной полированной палочке висела гроздь серебряных колокольчиков. Хорошая, правильно сделанная погремушка успокаивала ребенка за несколько мгновений. Полезная вещь, ничего не скажешь.
   ...Когда подошла его очередь, Джунайд почтительно опустился на колени и коснулся лбом гостевого ковра. Майеса ахнула - она все никак не могла привыкнуть к своему новому положению госпожи - и тоже перегнулась пополам в глубоком поклоне.
   - Госпожа!.. Госпожа!.. Как можно!.. В вашем положении вредно!.. - качая длинными шпильками, ее под руки поднимали Амоэ и Тамаки.
   И неприлично, конечно - ну тут уже ничего поделаешь. Теперь Джунайд ясно видел лицо Тарега - тот тихо давился от смеха.
   Видишь, что такое аураннская жена, князь? Она полжизни проводит, кланяясь, а еще полжизни - извиняясь за то, что не там поклонилась...
   Начинаю понимать, о шейх...
   - Мои поздравления, о светлейшая княгиня, - промурлыкал положенные слова Кассим.
   И поставил у колен женщины длинный лакированный ящичек красного дерева.
   - Не стоило так беспокоиться, Джунайд-сама... - пролепетала Майеса.
   Джунайдов пикси откинул крышку.
   - Ооооо... - пронесся восхищенный вздох.
   Тамийа тоже - хоть и нехотя - скосила глаза. И строго поджала губы, пытаясь не улыбнуться.
   - Это... прекрасно... - заулыбалась, как ребенок, Майеса.
   А Тамийа глубоко вздохнула и, видно решив, что довольно дуться, поманила его к себе.
   - Где ты нашел их, Кассим? - да уж, воистину сумеречное любопытство есть притча во языцех среди детей Всевышнего.
   Майеса восхищенно всплескивала руками: пикси держал куклу высоко, чтобы все могли полюбоваться. Фарфоровая фигурка в парадном платье старшей императрицы - золотые, алые и белые шелка с золотой же вышивкой, маленький зонтик хрупко качается на тростинке ножки. На лаковой подставке сидела еще и фарфоровая собачка - она зубами придерживала ослепительный каскад шлейфа.
   - Не забывай, Тамийа, мне служат звери и птицы, - многозначительно и важно сообщил Джунайд, устраиваясь на циновке.
   Тамийа лишь укоризненно покачала головой. Джунайд фыркнул и широко улыбнулся:
   - Это Ньярве расстарался. У него же брат женат на женщине из Амори - забыла?
   И вытащил из рукава маленькую куклу-оберег: кругломордый фарфоровый кот в строгой накидке дворцового чиновника:
   - А это тебе. Хороших тебе дней, Тамийа.
   Она улыбнулась - совсем как кукольная кошка.
   - Я был неправ, - примирительно сказал Джунайд. - Я подумал и решил, что наш халиф и впрямь несправедлив к князю Полдореа.
   - Мудрое решение, Кассим, - снова заволновалась Тамийа, трогая стриженую прядку волос длинными пальцами. - Посмотри - у князя праздник, а где его знамя? Этот ваш аль-Мамун даже знамени ему не пожаловал - куда это годится?..
   - Никуда не годится! - успокоительно потрогал ее за фиолетовый плотный рукав Джунайд. - Совершенно никуда не годится.
   Со стороны главного лагеря послышался отчетливый топот копыт.
   - Хм... - нахмурилась княгиня.
   От шатров быстро шел, почти бежал, Эда.
   Подбежал, поклонился:
   - Госпожа... - и обернулся к нерегилю:
   - Тебя срочно требует халиф, Тарег-сама. За шатрами ждет гонец с лощадью и отряд сопровождения.
   - Что случилось? - резко обернулась Тамийа.
   - Я не знаю, - быстро ответил Джунайд.
   Тарег уже вставал. На Майесу было жалко смотреть - она вся съёжилась и готовилась заплакать. Губы женщины явственно дрожали. Нерегиль осторожно забирал у нее из пальцев рукав фараджийи и что-то тихо, успокаивающе мурлыкал.
   - А ты? - шелестя шелками, развернулась Тамийа.
   - Меня не звали.
   Она мрачно засопела.
   Когда нерегиль ушел, а всхлипывающую Майесу под руки увели в шатер, Джунайд мягко поинтересовался:
   - Тамийа, а ты почему тревожишься? Майеса носит его ребенка - но чего боишься ты? Тем более что...
   Княгиня резко вскинула руку в тяжелом рукаве:
   - Не будем сейчас об этом! Никто не знает, что ждет нас в будущем!
   - Хорошо, - нетерпеливо отмахнулся Джунайд. - И все же... почему? Аль-Мамун не похож на своего брата, он не будет мучить и издеваться ради удовольствия!
   - Твой аль-Мамун - гораздо хуже, - вдруг выпалила Тамийа.
   От неожиданности Джунайд вздрогнул:
   - Что ты хочешь этим сказать?
   А она поднесла ему под нос фарфоровую фигурку кота:
   - Вот что для него Тарег. Кукла.
   - Это не так!
   - Так, Кассим. То отправит куда-то - под замок. С записочкой - засунуть туда-то на такое-то время. То там поставит. Там не понравилось - на другое место переставит. Халиф Аммар мог ссориться и спорить с князем - но он видел в нем не куклу, а такое же разумное существо. А твой аль-Мамун смотрит на Тарега либо как на опасное животное, которое хорошо бы на сворку взять, либо как на куклу, которая вдруг заговорила и задрыгалась - хорошо бы в коробку спрятать, а то боязно и неприятно с такой штукой дело иметь.
   - Тарег делает все, чтобы халиф видел в нем нечто опасное! - рассердился Джунайд.
   - Тарег бесится, пытаясь доказать ему, что он - живой. Что он не Знамя Победы. И не Меч Эмира Верующих. И не Нерегиль Халифа Аммара. Что он просто - живой. И что у него есть имя - которое твой аль-Мамун оказался так и не в состоянии запомнить.
   Отчеканив это, Тамийа резко поднялась и ушла, волоча за собой длиннейший шлейф цвета грозового неба.
  
   Просовывающегося под полотнища входа нерегиля аль-Мамун приветствовал не самым любезным образом:
   - Где тебя носило? Ты пропустил магриб! Войска должны видеть своего командующего на общей молитве! И, - аль-Мамун строго упер в него палец под расшитым рукавом, - ты не вылезаешь от этих сумеречниц! Тебе что, медом намазано в их лагере? Это против приличий.
   Тарик молча простерся в полном церемониальном поклоне.
   - Вас, сумеречников, не поймешь, - уже остывая, пробурчал халиф. - То ты с ними дерешься насмерть, то днюешь и ночуешь в их шатрах... Разрешаю поднять голову и смотреть на нас. Садись. Не здесь! Вот здесь! Да! Как положено главнокомандующему!
   Дождавшись, пока нерегиль устроится на своем месте по правую руку эмира верующих, аль-Мамун тихо спросил:
   - Отвечай мне, что ты делаешь в лагере сумеречников?
   Странно кашлянув и отводя глаза, Тарик пробормотал:
   - Ничего неприличного.
   - Что-то ты от меня скрываешь... - недоверчиво прищурился халиф. - Ну да шайтан с твоими плутнями. Вот смотри, какие у нас новости.
   И кивнул на какие-то смятые бумажки в странных пятнах. Бумажки валялись поверх широкой ленты карты аль-Ахсы - на ней Маджарский хребет был нарисован длинным коричневым прямоугольником, перечеркивающим земли карматов от моря и до пустого места Руб-эль-Хали.
   - Прислал Харсама ибн Айян с беговыми верблюдами, о сейид, - веско сказал Элбег ибн Джарир.
   - Что это?
   - Взяли пленных. На допросах они сознались, что на нас идут три карматских корпуса. В каждом не менее десяти тысяч воинов. Один движется вдоль побережья, другой прямо нам в лоб...
   - Через лавовые поля?
   - Похоже, что через долину, о которой рассказали мариды, о сейид.
   - Почему мариды не предупредили нас об этом?
   - Последний их отряд не вернулся, - мрачно отозвался командующий Движущейся гвардией. - Полагаю, что джинны погибли, столкнувшись с врагами.
   Аураннцу Тарик отдал не только четыре тысячи конников, но и войсковую разведку и отряды шурты. Что ж, такому решению нельзя было отказать в мудрости - опыт у сумеречника имелся, и немалый.
   Два года назад Меамори но-Нейи попался в стычке на северной границе - а до этого успешно изничтожал ашшаритские отряды, пытавшиеся провести разведку боем в долине Диялы. Аураннец настолько измучил наместника в Фарсе, что тот личным приказом запретил принимать за "аспида" выкуп - и отправил Меамори в медные рудники под Шамахой. Оттуда-то его и вытащили вербовщики-каиды, набиравшие в войско сумеречников.
   - Куда направляется третий карматский корпус? - спокойно спросил Тарик.
   - А вот это самое интересное, - поджал губы аураннец. - Пленные говорили, что в этой армии идут аль-Хамра и бедуинская конница. Они должны выйти со стороны Руб-эль-Хали. Причем выйти Бессмертным и Харсаме ибн Айяну прямо в тыл.
   - Хороший план, - покивал головой Тарик.
   - Прекрасный, - согласился Меамори. - Мах Афридун дал приказ отступать - как можно скорее. Он опасается, что его отрежут от основных сил.
   - Умное решение. Где он сейчас и каково его положение?
   - Днем я должен был получить от него известие по голубиной почте. Но не получил.
   - И?..
   - Теперь жду возвращения знакомой гулы, посмотрим, что она скажет.
   - Знакомой... гулы? - переспросил аль-Мамун.
   - Гула - лучший разведчик, о господин, - покивал едва отросшим хвостиком черных волос Меамори. - Она бежит очень быстро. И никакие лавовые поля ей нипочем. Она и через аль-харра бежит.
   Аль-Мамун ошарашенно повернулся к Тарику. Тот ответил ему почтительно-предупредительным взглядом - мол, чего изволите, господин?
   - Вернемся к карматам, - решил халиф.
   - Вот Хама, - и он ткнул пальцем в карту. - На Хаму вдоль моря идет карматская армия. Вторая армия выходит ей во фланг - а нам в лоб - с другой стороны по долине между лавовых полей. Еще немного - и Тахир попадет в клещи.
   - Не позабудь про Фахль, повелитель, - поставив обе ладони на карту, заметил Тарик.
   - Смотри!
   Острый коготь уткнулся в башенку, изображающую укрепленный замок. Башенка темнела позади полированной гематитовой дощечки, обозначающей войско Тахира ибн аль-Хусайна. Фахль парсы взять не сумели и оставили крепость у себя в тылу.
   - В замке большой гарнизон. Карматы могут выслать туда флот и ударить парсам в тыл. Более того, они смогут доставить существенные неприятности даже без дополнительных подкреплений! Что им стоит перехватить караван с провизией, к примеру?
   - С Сияхом аль-Усвари тоже все ясно, - вздохнул аль-Мамун. - Что ж... Воистину мы находимся в яйце карматов. Что же нам делать, чтобы не допустить поражения?
   - Отступить. Отступить - всем трем армиям. И объединиться для общего сражения, - сказал Тарик и выпрямился.
   - Отступить? Мы месяц сражаемся в этой земле, и ты предлагаешь нам все отдать? - вскипел аль-Мамун.
   - Прости, что перечу тебе, о мой халиф, - подал голос Элбег. - Парсы говорят - спорить с государем, все равно что бить ладонью по шилу. Но они же говорят: ни в море, ни в судьбе человека при государе никогда нельзя быть уверенным. Да смилуется надо мной Всевышний, но я рискну вызвать твой гнев и согласиться с Тариком. Если мы не отступим и не объединим силы, нас перехватят и разобьют поодиночке.
   - Хм... - протянул аль-Мамун.
   И посмотрел на аураннца. Тот, хищно припав к карте, перебирал тонкими длинными пальцами вдоль пятен лавовых полей у Дайр-Айюба.
   - Ну и куда нам отступать? К аль-Кисва? К Набаку?
   - У нас много конницы, господин, - мурлыкнул Меамори. - Среди обрывов и ущелий не больно-то разгонишься...
   - Так куда же? - нахмурился халиф.
   - Я бы предложил дать бой в окрестностях Гадары, - брякнув полумесяцем нагрудника о кольчугу, распрямился аураннец.
   - Гадары?! А может, нам и вовсе спрыгнуть обратно в море?!
   Сумеречник медленно моргнул большими пустыми глазами. И усмехнулся:
   - Поле. Там большое поле. Не такое уж холмистое. И много зелени. Когда мы стояли под Адраном, я высылал туда разъезды. Мои люди сказали, что там много источников и ручьев. И много, много травы. Там есть, где пасти лошадей. Можем спокойно отступить и ждать там карматов - столько, сколько нужно, не испытывая недостатка в провизии и припасах. В Адране мы оставили большой гарнизон, туда приходят все караваны, принимающие грузы с кораблей. Хорошее место для лагеря. Хорошее место для боя. Просторное.
   Тарик, неведомо как оказавшийся рядом с Меамори - халиф мог поклясться, что не слышал, как нерегиль поднимался со своего места, - поставил на ковер локти и оперся на них подбородком. Его взгляд сосредоточенно перемещался по карте.
   - А ты что скажешь? - вздохнув, спросил аль-Мамун своего командующего.
   Нерегиль вздохнул в ответ. Встал. Перешагнул через расмотанную длинную ленту карты. Сел с другой стороны.
   И уперся когтем в переплетение черных линий, расчертивших просторы между рекой Невед и Дайр-Айюбом:
   - Вади. Глубокие. Обрывистые. И всего один мост - через Вади аль-Руккад.
   - У нас будет время прийти первыми и занять лучшую позицию, - тонко улыбнулся Меамори.
   Тарик, наконец-то, кивнул:
   - Я согласен.
   Аль-Мамун наклонился, чтобы лучше рассмотреть тот конец карты.
   Невинно глядевшаяся развилка черных линий на самом деле обозначала узкие, как шрамы, скалистые ущелья головокружительной глубины.
   - Ну что ж, - решился он. - Гадара так Гадара. Отступаем.
  

вечер следующего дня

  
   ...Барабанчики сменили ритм, флейта резко засвиристела, забирая выше и выше...
   Тамаки крутилась все быстрее - спадающие с пояса рукава развевались многоцветным вихрем, плыла по воздуху черная грива волос. Резкая дробь барабана - миг тишины - и Тамаки сделала выпад копьем. Флейта захлебнулась в хрипловатом, хищном, как у змеи, свисте. Еще выпад. Длинное изогнутое лезвие коротко сверкнуло - еще выпад. Аураннка, угрожающе наставив оружие, стала поворачиваться вокруг своей оси, барабаны мерно били, разгоняя кровь, тревожа душу. Флейта снова сорвалась в странную вибрирующую руладу, и Тамаки завертела копьем, повинуясь ускоряющемуся ритму. Быстрая дробь барабанчиков - выпад. На миг замерев, женщина впилась взглядом страшных, остановившихся глаз в невидимого врага - и вновь закрутилась в вихре шелков, играя острой, наточенной сталью.
   - Хорошая девушка, правда? - усмехнулся Меамори.
   - Заглядываетесь, господин? - засмеялись Саюри с Айко, посматривая на даму Амоэ.
   Госпожа Амоэ изволила сшить для господина Меамори подобающую одежду. Ну в самом деле, нельзя же все время ходить в этой оскорбляющей вкус ашшаритской хламиде. Сейчас девушки поправляли на господине но-Нейи шелковую черную накидку - раскладывали ровными складками рукава, разглаживали спину.
   - Вам очень к лицу, - улыбнулась дама Амоэ, прикрываясь веером.
   Аураннец молча поклонился и, почтительно подняв с циновки меч, продел его сквозь складки широкого пояса. Шелковая алая кисточка темляка закачалась, Меамори осторожно успокоил ее пальцами.
   - К тебе гости, но-Нейи, - тихо сказал Тарик, отпивая вина из чашки.
   Тамаки, легко поднимаясь на пальчиках босых ног, скользила по кругу, вычерчивая замысловатые фигуры лезвием. Сине-розовый шелк взметнулся над головой, аураннка застыла в грозной позе.
   За ее спиной, вне круга света, стояла другая женщина. Тоже нечеловеческая.
   Встряхнув копной длинных волос, гула широко улыбнулась и подбоченилась.
   - Варуна, - так же широко улыбнулся Меамори.
   Встал и приветственно поднял руки:
   - Иди ко мне, моя красавица...
   Женщина исчезла, словно ее и не было никогда.
   Посмотрев через левое плечо, Тарик фыркнул: гула стояла у них за спиной, в той же позе - унизанное золотыми браслетами запястье на бедре, темные волосы откинуты назад, золотая кайма платья расходится на груди от тяжелого дыхания. Быстро добралась, красавица.
   Брякая ножными браслетами, джинния отмахнула с плеча непослушные пряди и пошла к Меамори, покачивая бедрами. Покачивая так, что колыхалось даже широкое платье-камис. Аураннец ждал ее, распахнув объятья.
   - Господин Меамори женат на гуле? - тихо спросила Майеса.
   - Навряд ли, моя госпожа, - покачал головой Тарик. - Господину Меамори просто нравится играть с огнем.
   - Она опасна?
   - Очень, - улыбнулся Тарик. - Но господин Меамори - еще опаснее.
   Расцеловавшись с джиннией - и с трудом отведя от шеи ее улыбчивое, скалящееся лицо - аураннец крепко надавил женщине на плечи и усадил на землю:
   - Расскажи мне все, Варуна. Расскажи, что видела.
   Окончившая танец Тамаки подошла и встала за спиной. Тонкие пальчики перебирали по древку копья.
   Гула запрокинула голову, оскалила клыкастый рот и хрипло засмеялась. Потом ощерилась еще страшнее, и все же заговорила - на хорошем, певучем ашшари:
   - Старик поспешил со своей почтой - и поплатился за спешку.
   - Объяснись, о Варуна, - мягко отозвался Меамори.
   - Те карматы, которых он счел пленными, просто пришли поболтать с Махом Афридуном, - гула снова обнажила в улыбке длинные клыки. - Ну и передать ему братский привет от командира Красных.
   - Что с Харсамой ибн Айяном? - резко спросил аураннец.
   - Он мертв, - снова блеснули кинжальные клыки. - И ему повезло - остальных людей его войска, отказавшихся идти с карматами, распяли на столбах. Головой к солнцу в зените. Парсы Маха Афридуна принесли Богине богатую жертву...
   - Она - приходила? - острожно поинтересовался Меамори.
   Гула вся сжалась:
   - Тихо, тихо... что такое говоришь... нет, нет, Ее никто не видел...
   - Что они посулили Маху?
   - Хорасан, конечно! - расхохоталась гула. - Хорасан, свободный от ашшаритов и их глупой веры!
   - Кто-нибудь из отряда Харсамы перешел к карматам?
   - Из пятисот человек - где-то сотня. Остальные сейчас подыхают вдоль дороги на Джабийю.
   - Где сейчас Красные? Где Асавира?
   - Стоят лагерем у Джабийи, мой хороший...
   - Я отдам тебе столько пленных, сколько ты попросишь.
   - Благодарствую, мой чудесный принц...
   Сверкнув напоследок зубищами, гула зазвенела монистами - и исчезла.
   Меамори обернулся к Тарегу и нехорошо улыбнулся:
   - Ты позволишь мне убить Маха Афридуна, Тарег-сама? Отдашь мне предателя?
   Нерегиль медленно склонил голову в знак согласия.
   Аураннец прошипел:
   - Захотел обмануть меня, смертный дурак...
   Тамаки попробовала пальчиком лезвие и с мечтательной улыбкой слизнула каплю крови. Меамори, запрокинув голову, посмотрел в небо и тихо сказал:
   - Под Гадарой я вырву твою печень, человечек... Клянусь богами - я попробую ее на вкус!
  

четыре дня спустя

  
   Нум рыдала, уткнувшись ему в плечо. Аль-Мамун молча гладил ее вздрагивающую спину.
   Утешить женщину он не мог. Ничем.
   - Я ее зна-аа-лааааа... Я ее зна-ааалааа... Хафизуууу...
   Да, знала. И даже подарками обменивалась - с молоденькой невольницей, которую Харсама ибн Айян взял в поход. Сегодня вечером разъезды доставили двоих беглецов, чудом переживших предательство Асавиры. Несчастные рассказали, что карматы не пощадили даже женщин. Распяли всех, кто не отрекся от веры. Всех до последней невольницы.
   Дорога на Джабийю воистину стала Дорогой мучеников.
   Нум подняла на него заплаканные, красные глаза. Нечесаная, несчастная. И вдруг вцепилась в рукава его рубашки:
   - И ты отступаешь! Отступаешь! Они там умирают, а ты отступаешь!
   Аль-Мамун попытался обнять ее снова, но Нум вывернулась со звоном ожерелий:
   - Как ты можешь!
   - Они умерли, Нум, - жестко сказал он. - Все умерли. Мы бы не спасли никого - и погибли сами. Там десять тысяч тяжелой кавалерии, Нум. И еще восемь тысяч бедуинов верхами. Два других карматских корпуса, говорят, не уступают им в численности. Если не отступим и не объединимся - нас перемелют как зерно между жерновами. И все равно нас будет в три раза меньше, Нум. Поэтому мы идем к Гадаре.
   Она молча вытерла нос рукавом. Шумно шмыгнула. И вдруг четко, тихо и страшно сказала:
   - Я так не хочу. Не хочу сидеть в лагере и ждать, когда за мной придут и поволокут к столбу с перекладиной. Я так не хочу.
   Он молча привлек ее к себе. Снова погладил по спине. И тихо сказал - она ведь не видела его лица, его глаз:
   - Тебе не о чем беспокоиться. Мы их разобьем. Обязательно разобьем.
   Восемнадцать тысяч против шестидесяти. Из которых десять - железная парсийская конница. И это в лучшем случае - пока ведь не соединились, Тахир еще в двух днях пути.
   Зря ты пустилась в эти плутни, Нум. Зря. Надо было тебе остаться с мальчиками в Баб-аз-Захабе...
  
  
Оценка: 8.13*10  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"