ЗАМЕЧАНИЯ НА ПРОТОКОЛ СУДЕБНЫХ ЗАСЕДАНИЙ, ПРОХОДИВШИХ С 24.11.80 ПО 2.12.80 г.
Тетрадь первая.
Я заявляю отвод суду: "Не признавая законности статей 70 и 1901, не признаю и законности суда по этим статьям. Уголовный суд над мыслями - над книгами и плакатами - недействителен. Над книгой возможен только суд книги, суд, на котором судья со своей книгой такой же ответчик - перед мнением человеческим - как и тот, кого он судит. Даю отвод как данному составу суда, так и любому другому составу его.
Председательствующий: "Зачитываю Вам статью 59, перечисляющую достаточные основания для отвода судей..."
Перечисляя, доходит до слов: "представитель потерпевшей стороны".
Я: Секунду! Вот по этому самому пункту я и даю вам отвод.
Председательствующий: По какому?
Я: Вы - представитель потерпевшей стороны.
Председательствующий: Как это?
Я: А так. Кто потерпевшая сторона в моем деле?
Председательствующий: В Вашем деле нет потерпевшей стороны.
Я: Тогда почему я тут сижу?
Председательствующий: Это другой вопрос. А потерпевших в Вашем деле все-таки нет.
Я: Тогда почему же я тут сижу? Вы боитесь ответить на этот вопрос - я сделаю это. Потерпевшая сторона в моем деле - государство. А суд орган и представитель государства. Поэтому в строгом соответствии со статьей 59-ой я даю Вам отвод: Вы представитель потерпевшей стороны - государства. Не признаю законности суда над собой. Как в свое время были признаны преступлениями сталинские политические суды над некоммунистическими мыслителями, писателями и общественными деятелями, так будет признан преступным и этот суд.
Пока же суды являются единственной формой встречи общественности с некоммунистическим политическим деятелем.
На эту встречу с общественностью я и приехал.
Статьи 70 и 1901 особенные. Если человек будет выступать против статьи 103-й (умышленное убийство) или 144-й (кража), его не обвинят в преступлении, предусмотренном самими этими статьями.
Не то со статьями 70 и 1901. Я выступаю за отмену, за исключение из кодекса этих статей - меня, за это, обвиняют по статьям, которые я предлагаю исключить. Так статьи 70 и 1901 противятся исключению самих себя из кодекса. Ну а логика противится назначению 70-й статьи за требование исключить статью 70-ю из нашей жизни, самому существованию статей 70 и 1901.
Председательствующий: Так мы далеко уйдем от темы. Суд удаляется на совещание по поводу сделанного подсудимым отвода составу суда.
После совещания Председательствующий оглашает решение коллегии: не считать отвод, данный мной суду обоснованным.
Ошибки в протоколе. Мать - Джабраилова Патимат Агларовна (а не Мейланова Аглара), Брат - Мейланов Иззет (а не Изет) преподает в Университете на кафедре биофизики (а не биохимии). Развелся я в 1968 году (а не 1967). Дочь зовут Мариям (а не Мариян). В аспирантуру поступил в 1969г. (а не в 1970-м), ушел из нее в 1971г. (а не в 1972-м). Дальше я сказал: "Весь 71-й и половину 72-го я провел в поисках работы в Москве. Работы подходящие были, но не было прописки. Поэтому в 1972г. я приехал в Махачкалу и устроился на работу в Политехнический институт (а не Университет). "Потом работал в ПМК-10 бетонщиком, затем перешел в ПМК-18 из-за того, что обещали больше платить, но ничего этого не было, поэтому я перешел работать в ПМК-785". О ПМК-785 я сказал так: "В ПМК-785 я перешел работать потому что, уехав летом 79г. в Калининскую область, уволился из ПМК-18, а по возвращении не нашел в нем (в ПМК-18) свободной должности бетонщика". "Сам собрал бригаду из 4-х человек". Это неправда. Было сказано так. "Поначалу я в бригаде был один. Потом мастер добавил ко мне двух условно-освобожденных (химиков) и мы трое составили бригаду". В протоколе: "Но прораб начал обманывать, наряды не закрывал, говорил, что сметы нет". Было сказано так: "Обман состоял в том, что прораб и мастер обещали мне оформить бригадный подряд, но тянули с этим, говоря что - на строящийся уже объект! - все еще нет сметы, и, наконец, вместо подряда оформили ко мне двух условников. Наряды мастер закрыл на мизерную сумму, но условников это не волновало, им лишь бы мастер не писал жалоб в комендатуру". В протоколе: "Заработанные 380 р. я передал жене в счет алиментов, но она не взяла". Было сказано: "Я попросил передать жене деньги своего знакомого. У него жена денег не взяла". В протоколе: "Мне объяснили, что имеющий высшее образование не может работать по оргнабору". Было сказано: "Мне дали прочесть тайную инструкцию, из которой следовало, что имеющие высшее образование, или женатые, или разведенные и т.п. люди не должны набираться для работы в Москве. Формально мне помешало попасть по оргнабору в Москву мое высшее образование. Я сам, лично, столкнулся с коммунистической формой запрета на профессию, как раньше столкнулся с запретом на свободу выбора места проживания.
Заходил я и в комитет по труду ДАССР, беседовал с его председателем, подтвердившим невозможность для меня поездки по оргнабору в Москву".
О пустом зале.
Я: Пустой зал можно объяснить только тем, что никак не объявлено о начале процесса.
Председательствующий: Конечно. У нас нет обыкновения вывешивать объявления о начале судебного процесса. Мы не на Западе.
Я: Так как вывешивание объявления не противоречит закону и принципу гласности советского судопроизводства, то я требую, чтобы объявление о начале моего процесса было вывешено.
Председательствующий: Мы этого не делали никогда - не сделаем и теперь. Слышали ли Вы, чтобы в Союзе объявлялось заранее о дате начала какого бы то ни было процесса (в том числе политического)? Нет. Информация поступает только после начала процесса.
Я: Слово дано человеку для сообщения с другими людьми. Суд при пустом зале, говорение в пустоту есть унижение слова. Коммунистическое государство неспроста затеяло этот "пустой суд", тут я вижу злобный умысел: Вы любитель свободы слова, сторонник гласности? - А не угодно ли стороннику гласности обратиться к табуреткам, столам и барьерам?
Говорить я буду только для людей. Я пришел не на суд, а на встречу общественности с некоммунистическим политическим деятелем и потому говорение для судей, при пустом зале меня не устраивает. Я прерываю свои показания до тех пор, пока зала не будет наполнена людьми.
Председательствующий: Но что же Вы предлагаете? Не можем же мы силком народ в зал. Прапорщик! Пригласите людей из коридоров в зал.
Прапорщик (выйдя и вновь зайдя): Товарищ председательствующий! Никого нет. Я объявил: "Есть кто-нибудь по делу Мейланова?" никто не отозвался.
Председательствующий: Что теперь Вы нам прикажете делать?
Я: Пусть будут приглашены в зал мои знакомые Балашова и Городецкий, этого будет достаточно, чтобы я не считал зал пустым.
П.: Но мы не можем заставить их приехать в качестве слушателей процесса.
Я: Того и не надо. Мне достаточно знать, что они оповещены о начале процесса и о моем желании видеть их в зале.
П.: Это выполнимо. Судебное заседание прерывается.
Мои вопросы Сурхаеву В.Д. были: 1) Скажите, Вы настаиваете на том, что на вопрос об Афганистане я ответил так, как Вы излагаете? 2) В связи с тем, что Вы так странно излагаете события 25 января и, в частности, нашу "беседу", у меня вопрос к Вам: каково Ваше образование? что Вы кончали?
Председательствующий: Какое это имеет значение для дела?
Я: А вот имеет. Мне хочется знать какого рода это образование, что человек так запоминает: торговое? техническое? милицейское?
Сурхаев: Я ждал этого вопроса. Я окончил Дагестанский университет, исторический факультет и заочно торговый институт. Я пишу научную работу по истории, вот первая часть ее, утвержденная к печати (показывает рукопись). Сейчас я работаю в Управлении МВД.
Ошибки в протоколе допроса Елены: В протоколе: "Я понимала все, но говорить на эту тему с Вазифом бесполезно... и т.д." Слов: "я понимала все" в ее речи не было. Вопрос прокурора был: С какой целью писал Мейланов свою политическую работу? Ответ Елены: Вазиф крайне интересовался политической проблематикой. Он изучил все стенограммы съездов, конференций, работы Ленина, Маркса, современные политические издания. Результатом его размышлений о советской действительности явилась его политическая работа. Какую специальную цель он преследовал, я не знаю.
Еще один пропущенный вопрос прокурора был: Прокурор: Скажите, удовлетворяла ли Вазифа зарплата бетонщика? Ответ Елены: Нет. Но отношения с бригадой у него были хорошие. Ему интересны люди.
Мои показания в части, касающейся Сурхаева были:
Председательствующий: Почему Вы пошли с горкомовцами? Почему Вы закончили демонстрацию?
Я: Начну с последнего. Я планировал простоять на площади один час: с 12 до 13. Вообще говоря, прекратить мою демонстрацию было очень легко: меня ведь не охраняли, достаточно было какому-нибудь хулигану вырвать у меня из рук плакат и демонстрация прекращена. То, чего не сделали хулиганы, сделали горкомовцы: Сурхаев ухватился за плакат и, чтобы не рвать его, я его выпустил. Пройти же в Горком для "беседы" я согласился по принципиальным соображениям: в идеальном государстве так и должно быть, что власти приглашают демонстранта и заинтересованно знакомятся с его предложениями. На просьбу властей разъяснить свои требования я считал необходимым ответить положительно. Увы, беседа сразу приняла направленный (к аресту) характер. Как следует из следственного протокола допроса Сурхаева, Сурхаев непрерывно в течение часа обзванивал кабинеты КГБ, вопросы же задавал абы протянуть время до прибытия сотрудников КГБ. Отсюда и каша у него в голове. Каша, в которой застряли, видимо, разговоры горкомовцев между собой об Афганистане, о причинах моего выхода и т.п. Фраза об Афганистане, приписываемая мне Сурхаевым, конечно, не была мною сказана. Этот грубый, скотский стиль малокультурных горкомовцев, мешающих политику с сексом, мне глубоко чужд. Фразы: "Я понял, чем может закончиться эта беседа для меня" я не произносил. Рассказывая о беседе в КГБ, я зачитал текст своей объяснительной записки:
"Я выразил протест против решения правительства о высылке А.Д.Сахарова из Москвы. Мотивы? Я считаю, что за идеи нельзя карать административно. С идеями надо бороться идеями. "Известия" (24.1.80.) обвиняют Сахарова во всех смертельных грехах (тут и клевета, и, в неявной форме, шпионаж, и ненависть к советскому народу, и "продался"), но обвинения голословны и не убеждают. Газета хочет заставить поверить советского читателя в то, что решение об административной высылке А.Сахарова - "справедливое решение".
Не могу с этим согласиться. Не должен советский читатель делать вывода: "да, справедливое", не выслушав доводов обвиняемой стороны, в нашем случае, доводов и объяснений А.Д.Сахарова.
Напрашивается аналогия с судебным заседанием: ведь даже обвиняемым в тягчайших преступлениях предоставляется слово для защиты.
В наших газетах я читал, что А.Д.Сахаров на свой страх и риск пытался осуществить контроль над правильностью, законностью самого советского правосудия. Я одобряю эту деятельность, ибо официальные органы контроля, стоящие в том же ряду, что и ими контролируемые, не беспристрастны и не бескорыстны в своем контроле. Административная иерархия должна замыкаться на широкие низы, на организации, стоящие вне официальной государственности, такой организацией был возглавляшийся Сахаровым комитет по надзору за законностью действий самих органов законности.
Правильная линия поведения государства состояла в предоставлении печатного органа этой группе (комитету) и в ответах по существу Сахаровскому комитету через официозы.
Ничего страшного во всем этом не было бы.
Это единственно-возможный путь избежать злоупотреблений самих судебных органов.
Бесконечное надстраивание официальных органов контроля ничего не дает, не даст и в будущем.
Еще раз повторю: мой протест был не по существу обвинений, предъявленных Сахарову, а по форме идущего по стране дела Сахарова. Протест был направлен против того, что самому обвиняемому не предоставляется слова.
Естественно, что выход с плакатом на народ был актом моей свободной воли, моего желания послужить справедливости. (Меня об этом никто не просил, никто мне не помогал, я "все" сделал сам) "Такие свои действия" считаю правомерными, законными, актом зрелого гражданского сознания, атом, продиктованным заботой о путях развития моей страны.
В протоколах моих показаний все неверно записано, начиная со слов: "Поводом для этого послужила такая газетная кампания" и до конца записи моих слов. Мои слова извращены, часто им придан прямо противоположный смысл; в то же время мне приписаны речи, которые я никогда не произносил. Изложу, вкратце, что говорилось мною на процессе: В протоколе: "Поводом послужила такая газетная кампания" (это бессмыслица, какая "такая"?) Было сказано: "Поводом послужила развернувшаяся в коммунистической прессе противокампания в ответ на западную кампанию защиты прав человека". В протоколе: "Нащупав эти базисные идеи, я решился написать эту работу". (Фраза опять-таки бесмысленная. "Эти базисные идеи". Какие такие "эти"?) Было сказано: "Работа занимается разоблачением теоретических ошибок классиков марксизма-ленинизма и, как таковая, бьет по фундаменту, по базису марксизма. Это принцип: спорить не с эпигонами марксизма, не с сиюминутной теорией-скороспелкой коммунистического журналиста, а с его учителями, выбивая тем самым почву из-под ног коммунистического легкодума. Работа дает методологию борьбы с высококвалифицированной ложью и сама являет пример применения этой методологии. Обострившаяся идеологическая борьба вызвала одно интересное явление: ложь перестала быть грубой, легко постижимой. Ложь стала предметом творчества, ложь стала профессией, ложь стала высокопрофессиональной. Как бороться с профессионалами лжи, оглупляющими советского?
Ну прежде всего - не отмахиваться от нее! Не всегда у лжи короткие ноги. Не отмахиваться - значит опровергать журналистский аргумент не на его же журналистском уровне, а на уровне философском. Добиваться подавляющего превосходства на философском, историческом, логическом, литературном уровнях. Если в двух словах - я предлагаю "бить по воробьям из пушек". Только такая пушечная аргументация подавит журналистскую. К опровержению журналистских скороспелок должны привлекаться фундаментальные противокоммунистические тексты всех времен: от Платона до Достоевского и Бунина с Короленко.
Председательствующий: И Платона? Как же Вы теорию, являющуюся отражением совсем иных социально-экономических отношений сравниваете с коммунистической?
Я: Сопоставленные с нашей действительностью, тексты Платона поражают своей сегодняшностью. Платон будет актуален вечно. Ленин пишет в философских тетрадях, что через всю человеческую историю тянутся две линии: Платона и Демокрита. Это верно. Платон, как и Демокрит, никогда не потеряет актуальности. Центральная идея Ленина та же, что у Платона: обществом должна управлять сознательная часть его, выделенная в сословие. Выделенная организационно. Платон эту сознательную часть называет стражей, Ленин - компартией. Уже в этой идее заключена идея культа личности, идея вождизма. Глядите. Ленин идею наиболее сознательной части применяет к обществу в целом. Я пойду дальше и устрою, как говорят математики, итерационный процесс. По той же логике, по которой страной должна править наиболее сознательная часть ее - партия, по той же логике самой партией должна править наиболее сознательная часть партии - ЦК. ЦК должна править наиболее сознательная часть его - Генеральный секретарь. Коммунистическая однопартийность и культ личности неразделимы.
Эта идея выделения сословия сознательных, организационного оформления сознательных порочна, и, в перспективе, гибельна для человечества. Она лишает общество взгляда со стороны на ведущую его стражу - партию. С идеей выделенного сословия сознательных спорит папирус 15 века до нашей эры: "Сокрыто под спудом разумное слово. Находим его между тем у рабыни, что мелет зерно". Т.е. истина может быть у невыделенного в сословие стражей. У противостоящего сословию стражей, партии. Это центральная идея, обосновывающая необходимость свободы слова. Фразы: "Но у меня не антисоветские измышления, по крайней мере считаю так", - я, конечно, не говорил. Говорил я так: "Я не против советской власти - она демократична. Я не против формы - Советов, против теперешнего ее содержания коммунистов".
Председательствующий: Но сегодня в Советах большинство - коммунисты. Идя против них, Вы идете против Советов.
Я: Вовсе нет. В стакане может быть вино, которое не по мне - это не значит, что я против стакана. Я так же не против формы - Советов, как не против них был Ленин летом 17-го года, когда большинство в Советах принадлежало меньшевикам. Фразы: "обществом должна править наиболее сознательная часть, как бы стража, т.е. отщепенцы, как вы их называете", я, конечно, не говорил. Я сказал: "Не одна стража должна править, а и люди со стороны, отщепенцы, корректирующие действия властей, люди, не входящие в официальную стражу: Маркс, Ленин (до 17-го года), Толстой, Достоевский, Герцен, Радищев, Мелье, Вольтер, Торо, Бунин, Короленко, Солженицын, Сахаров, Пастернак". Фразы "я не давал читать свою работу любому человеку, поэтому я выбрал Травкина", - я не произносил, ибо я вообще не обсуждал с президиумом собрания вопрос: что я читаю, что из своих книг и кому я даю читать и т.д. Сказал я так: "О распространении моей работы. Я как раз не сторонник ленинской методы распространения своей идеологии среди отсталых, неспособных с нею бороться. Такое распространение считаю "совращением малых сих". Наилучшим вариантом считал бы напечатание ее и выставление на полках книжных магазинов. Книга на полке магазина - депонированное мнение автора: хочешь знать его, нужно тебе - бери, плати деньги, не хочешь - никто тебе его не навязывает". Была мысль дать отлежаться тексту. Сегодня я бы считал публикацию работы желательной. Фразы: "и прошу у меня не спрашивать кому я давал ее читать", я не произносил, равно, как нелепой фразы: "Это мои мысли и никому нет дела до них".
Председательствующий: Кому Вы давали читать Вашу работу?
Я: "Я считаю вопрос этот посягательством на свободу с кем угодно делиться своими мыслями, перенесенными на бумагу. Не дело суда-государства контролировать и регламентировать обмен словами. Не отвечаю на этот вопрос принципиально: чтобы отучить суды вмешиваться в запретную сферу личного". "Как попала эта работа к Лауту я не хочу говорить". Здесь искажена фамилия: следует - Лавуту. Далее я сказал: "Книги Солженицына - моя собственность, ни в одном кодексе я не встречал запрета хранить, читать, давать читать книги Солженицына".
Председательствующий: Да, но книги эти изданы за рубежом. И разве Вы не знали, что это книги запрещенные?
Я: Видите ли, для меня нет такого понятия - "запрещенная книга". Есть книги, которые я хочу читать и те, которых читать я не хочу. Вы говорите, книги Солженицына запрещенные. Это смотря для кого! Читали же их Межелайтис, Н.Н.Яковлев, Кривицкий, Твардовский ("Окаянные дни" Бунина) и т.д. Получается, что одним можно читать, а другим - нет. А кому можно? Тем, кого коммунисты считают достаточно сознательными для такого чтения. Но я не желаю подставляться под коммунистическую оценку: созрел или не созрел я для чтения Бунина-Солженицына. Я из тех, кто сам раздает оценки. И да: что разрешено читать Кривицким да Яковлевым, я разрешу читать всем.
Прокурор: Вот Вы говорите, что эти указанные Вами товарищи читали эти книги. Значит, и Вы бы смогли их прочесть, пройдя соответствующую процедуру допуска?
Я: Не обязательно! На то и процедура, чтобы отсеивать. Да и главное тут другое! Не должен взрослый человек спрашивать что ему читать, да что ему думать. Это центральный момент.
Председательствующий: Что Вам не нравится в Октябрьской Революции?
Я: То, что она привела к обществу, в котором излагать свое мнение разрешается только под конвоем и взяв руки назад. Только! Я вот высказал свое мнение без конвоя и не взяв руки назад, так меня призвали к принятому в коммунистическом обществе порядку: и теперь я излагаю свои взгляды согласно коммунистическим обычаям: взяв руки назад и в окружении вооруженных несознательных. Ведь от этого факта вам никак не уйти: я действую ненасильственным методом, я действую словом, а вы (государство) отвечаете на неугодную мысль насилием. Одной из центральных идей моей работы является мысль о решающем влиянии формы на содержание. Скажем, о собрании, о суде следует судить не по речам, на нем сказанным, а по его регламенту, по его внешним формам: кто допускается на него? как о нем оповещается? сколько дается времени ораторам? допускаются ли, и как часто, перебивы? как готовятся протоколы? предаются ли они гласности? и т.д. Чисто внешний признак: Ленина перебивали, Сталина уже нет.
Согласно этому воззрению, главным в нашем мире являются не аргументы, а то, как мы спорим. Вам разрешается меня перебивать, а мне нет. Я прихожу на дискуссию из вонючей камеры, а вы из дома. Я стою окруженный конвоем, готовым по первому вашему знаку применить ко мне насилие. Вам с моей стороны ничто не угрожает. Я говорю стоя и с руками, забранными назад - вам позволено сидеть. Вот так мы и спорим. Но самое смешное впереди. Решать, кто из нас прав поручено вам, тем, с кем я спорю. Это как если бы судьей в футболе назначался капитан одной из играющих команд.
Закончу с чего начал. Мне не нравится Октябрьская революция одним: она с неизбежностью приводит к обществу, в котором высказывать свои мнения разрешается только стоя под конвоем и с руками, забранными назад, да с условием: победитель спора едет на семь лет в каторжные работы. Вот только это одно и не нравится.
Записанной в протоколе бестолковщины: "я был удовлетворен чтением этих книг. Их содержание как-то отвечало моим собственным мыслям и идеям. Я считал, что и другие также могут их читать", я не произносил. Дальше тоже переврано: Я сказал: "Я попал в соседний с ее прогулочный двор и узнал от нее, что 22.2.80 она арестована". Фразы: "...пока мою жену Самареву не освободили, поскольку она была беременна", - я не произносил, ибо освобождена Елена была вовсе не по причине беременности. Бестолковщина: "Я сознаю одно, что я могу сказать любому человеку за что я арестован. Написал плакат и за это я сижу в тюрьме, но считаю, что я прав", - я не произносил. Сказал я так: "В том и нелепость статей 70 и 1901, что человеку осужденному по ним, невозможно выйдя на волю рассказать за что он сидел, ибо сам этот рассказ будет преступлением подпадающим под те же статьи. Вот жена сообщила моему знакомому о моем аресте, тот ее спросил: "за что?" - За плакат. - А что было в плакате? - Она и сказала. Последнее и было преступлением - "распространение порочащих наш строй сведений".
Председательствующий: Вы специально знакомились с нашими законами?
Я: На моем столе последнее время лежали четыре кодекса: уголовный, уголовно-процессуальный, гражданский, исправительно-трудовой.
Председательствующий: Хоть у Вас и лежало четыре кодекса, но юрист Вы плохой.
Я: Может быть. С удовольствием поучусь у юристов лучших, чем я.
Председательствующий: Вы понимаете, что распространяя в изоляторе письма, содержащие текст Вашего антисоветского плаката, Вы совершаете преступление?
Я: Я понимаю только, что и Вы оказались юристом не лучшим, чем я!
Председательствующий: Как это?
Я: Очень просто. Только что вы подтвердили мои слова о невозможности ответить "за что посадили" для арестованного по семидесятой статье. Меня сажают в камеру, и сокамерникам я рассказываю за что я арестован. Так почему ж мне нельзя об этом рассказать другим заключенным? Я писал письма с просьбой поддержать однодневной голодовкой протеста мою голодовку протеста против ареста жены. Значит, я должен был рассказать о том, кто я, за что арестован, за что арестована жена. Все это я сделал в своих обращениях. Кстати, вы зря думаете, что письма не дошли до заключенных. Они дошли, заключенные мне рассказывали, что читали их, что я забыл назвать дату их голодовки, а то они с удовольствием бы меня поддержали! В письмах этих не было призыва к незаконным действиям. Начальник оперчасти заявил так: "Голодовка - это Ваше законное право". Значит я призывал заключенных к разрешенным действиям, т.е. в моих призывах не было ничего незаконного. Посему обвинение по четвертому пункту считаю, даже по советским законам, необоснованным. Далее, начиная со слов протокола: "В моей работе нет идей Солженицына", и до слов: "У нас в стране превышена мера запретов" все переврано, искажено, пропущено. Должно быть:
Прокурор: Это должно обсуждаться, потому что идеи этих книг, идеи Солженицына использованы в Вашей работе.
Я: В моей работе нет идей Солженицына. Мои идеи прямо противоположны позитивным идеям Солженицына. Вы не видите этого по малограмотности.
Прокурор: А-а-а! Так Вы оскорблять! Вы еще и оскорбляете?
Я: Во всяком случае не персонально. Весь советский народ малограмотен в смысле знания Солженицына.
Председательствующий: Нет, Вы уж не изменяйте своих слов. Вы имели в виду малограмотность прокурора в целом, а не только в смысле его незнакомства с произведениями Солженицына.
Я: Пожалуй, было и то, и другое.
Прокурор: Вы, значит, все-таки оскорбляете. Не Вы один грамотный! Мы грамотны не меньше вашего! У нас образование не меньше Вашего!
Я: Так. Я хочу все-таки вернуться от прокурора к Солженицыну и доказать свое утверждение. Солженицын сторонник авторитарной формы правления. Я - сторонник демократии. Солженицын религиозный человек, православный, я - тот, кого в старину называли вольнодумцем. Конечно, эти отличия не отменяют моего мнения о Солженицыне как о великом писателе, не отменяют моего приятия критической части его творений.
Прокурор: Но ведь у Вас в работе цитируется Солженицын!
Я: А вот и нет! Для Вас мало прочесть мою работу раз. Перечтите ее повнимательней и убедитесь, что в ней нет ни одной цитаты из Солженицына! Зато есть цитаты из Маркса, Ленина, протоколов съездов и Генсоветов 1-го Интернационала.
Прокурор: Вы понимаете, что сегодня решается Ваша судьба?
Я: Судьба моя решается и решалась мной самим. Меня ведь на площадь никто не тянул. Ну а насчет понимания... - понимаю-то я больше вашего, но все не так, как вы.
Председательствующий: Вы признаете, что идете против нашего государства?
Я: Верну вам ваши слова. Вы не раз взывали ко мне: конкретней! конкретней! То же скажу теперь вам я: конкретней! конкретней, гражданин председательствующий! Фраза Ваша нелепа. Против всего в государстве нелепо идти. А вот против имеющихся недостатков, которые есть в любой внешней структуре общества, следует идти. Я не ограничиваюсь кэгэбэшным признанием недостатков, а указываю причину, делающую их неустранимыми: отсутствие свободы печати и слова. Итак, я против государства только в вопросе о свободе слова и печати, как против нашего кодекса только в отношении статей 70 и 1901.
Два слова о бедах нашей страны. Хочу подчеркнуть: с отсутствием прав человека в СССР я столкнулся лично, все написанное мной в политической работе могу подкрепить своим личным жизненным опытом. 1. Так, я пишу: "право на труд, но не право на зарплату". История моей жизни в СССР доказывает святую истину этих слов. 85 рублей в месяц, меньше, чем стипендия студентов-механизаторов профтехучилища, платило мне государство за работу преподавателем ВУЗа. 2. Ограничения свободы места проживания (внутри страны) связанные с системой "прописок". Эти ограничения, не дающие жить где хочется, я испытывал на себе. Целый год после университета я прожил в Москве (1971-1972), пытаясь устроиться на работу в Москве. Были места меня устраивающие, но не было московской прописки. Прописки! Прописки! Коммунистической прописки! Пришлось поехать на работу в Дагестан. А хотелось все же работать и жить в Москве. И вот я пытаюсь обменяться квартирами и сталкиваюсь с ограничением свободы обмена: нужно разрешение комиссии Моссовета на обмен, для этого нужно ходатайство замминистра в Моссовет, а я не любитель просить у замминистров. 3. Запрет на свободу мнений, запрет на честность. То, о чем в моей работе сказано "общество, в котором благородство преследуется по закону". С этим глубоким законом социализма, вытекающим из принципа "каждому по труду" я столкнулся в институте, и так как я жил не по преступным законам взаимного покрывательства, то и оказался вне коммунистического коллектива. Непереизбранный и потому уволенный с работы преподавателя ВУЗа, я пошел искать работу по специальности. 4. Тут столкнулся я с коммунистической безработицей. Ходил я и в гороно. Там мне сказали, что мест нет, а список ждущих есть, и пребольшой. Ходил я и по техникумам, по профтехучилищам. Заходил в управление профтехобразования на ул.Дахадаева. Везде ответ был один: мест нет и не ожидается. Ходил я и по институтам. "Мест нет". Правда, в мединституте и университете мне предложили место с окладом в 100 р. Я отказался. Пошел работать не по специальности - бетонщиком в ПМК. Два года я работал бетонщиком, но не оставлял мысли переехать в Москву и начать работать по специальности. Но как переехать в Москву? Я увидел объявление об оргнаборе строительных рабочих в Москву. Подал свои документы в бюро по трудоустройству, чтобы уже в качестве бетонщика попасть в Москву. 5. И тут я столкнулся с коммунистическим запретом на профессии. В бюро трудоустройства мне показали служебную инструкцию, согласно которой лица с высшим образованием не подлежат набору для работы в Москве в качестве рабочих.
Что же это? - Хорошо оплачиваемой работы по специальности не дают, работой не по специальности тоже не дают заняться там, где людям без диплома ею разрешено заниматься. Чего же хотят от меня коммунисты? Они хотят от меня бесплатного труда по специальности. Э, нет, - говорю я. Это уже у меня было, я уже имел по 365 коммунистических субботников в год, о чем проинформированы читатели моей противокоммунистической работы. Так дальше дело не пойдет. Я решаюсь искать работу за пределами СССР. Пишу письмо министру: "Здесь, в СССР во мне нуждаются не настолько, чтобы мне платить - прекрасно! В мире полно мест, где мне жаждут платить за мой труд". Я требовал одного: визы (на два года) с отметкой "трудовая эмиграция". Аргументы мои были так неоспоримы, что ни министерство, ни газета "Известия", ни Президиум Верхсовета СССР не нашлись, что мне ответить - письменного ответа от всемирных учителей не последовало. Так я столкнулся с отсутствием в СССР права на трудовую эмиграцию, с отсутствием свободы выезда из СССР. 6. Письменного ответа я не получил, - сказал я, да, но зато не было недостатка в устном мычании. К сожалению, мычанием юриста Верхсовета ДАССР и инструктора ОВИРа сыт не будешь. Господа коммунисты! Как же быть: прокормить меня вы не в силах, так избавьтесь от меня, отпустите меня из вашего нового мира в старый, в котором, в отличие от ваших новых порядков, кушают! Что ж вы меня не отпустили? Что ж вы мне не дали визы? Тем самым вы меня вынудили на более решительные действия. Раз официальные органы бессильны ответить мне, я апеллирую к народу - в этом есть логика, не правда ли?!
Прокурор: Вы спекулируете на проблемах и трудностях нашей страны. Вот вы обрушиваетесь в своей работе на приписки. Но ведь этого не скрывает и партия. В своих постановлениях она призывает бороться с приписками. Партия наша вообще ничего не скрывает. Это наш принцип - критика, какая ни жестокая, лишь бы справедливая. И в газетах у нас критикуются приписки. Так за что же Вы называете наше государство преступным?
Я: Партия не скрывает только того, чего скрыть она уже не в силах. Партия скрывает тенденцию приписок расти. Я доказываю в своей работе нечто отличное от партийной точки зрения на приписки, а именно: социализм и приписки неразделимы. За что называю наше государство преступным? За статьи 70 и 1901. За лишение народа лучших его: Панина, Солженицына, Синявского, Бунина, Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака. Это лишение народа слов лучших его, его учителей и пророков и есть преступление перед народом.
Ведь до чего дошло дело с преследованием за слово в СССР. Я зачитаю вам текст статьи "Вопреки фашистским запретам" ("Правда", 11 сентября 1980 г.): "Чилийские патриоты выходят на улицы, несмотря на строжайший запрет фашистов проводить манифестации. Согласно изданному хунтой декрету, их участникам грозит тюремное заключение сроком до полутора лет. Однако никакие репрессии не могут заставить замолчать чилийских демократов, все активнее выступающих против диктаторского режима, за возрождение демократии и свободы".
Строжайшим запретом на манифестации назван срок в 1,5 года. А у нас мне за мою манифестацию грозит семь лет плюс 5 лет ссылки! Это в пять раз сильнее строжайшего фашистского запрета! Вот эти-то законы и государство за них цепляющееся я называю преступными!!
Прокурор: Подсудимый, не надо бить нас по нервам - они у нас крепкие.
Я: У меня тоже!
Прокурор: Вы говорите, что у нас нет свободы демонстраций. Помилуйте! А... разве Вы не ходили на первомайские демонстрации? Разве не ходили на них ваши студенты? Это же свобода...
Я: Я-то не ходил, а вот как ходят студенты я знаю очень хорошо. Я был куратором курса и сам слышал указание не отпускать студентов домой на праздник, брать у них расписки в том, что они будут на параде и т.п. Это суровая принудиловка: за отказ от демонстрации последуют "меры" - лишение стипендии, зажим по учебе и, наконец, исключение. Как известно, мне не забыли в характеристике поставить в вину отказ от участия в демонстрациях.
С отсутствием гласности мы встречаемся на каждом шагу. Зачем далеко ходить - вы сами признались, что о начале моего процесса объявления не было. В зале суда процесс объявлен гласным, открытым и вот на гласном этом процессе присутствует только моя жена и две пригнанные для публики девушки-секретарши. Я знаю, что многие хотели прийти на процесс, но ведь невозможно им узнать о нем. Я знаю и другое: вы дадите свое освещение этого процесса в газетах, а мне в тех же газетах слова предоставлено не будет.
Прокурор: Безусловно!!
Я: Как и все, что я утверждаю в своей работе. Я готов защитить каждую строку ее.
Прокурор: Но откуда ж такие ядовитые стрелы?! Ведь Вы же бичуете!! Ведь Вы бичуете!!
Я: Бичую. Советская власть и коммунистическое государство вещи несовместимые. А вот при капитализме может быть советская власть. Зачитываю вам заметку "Избран коммунист" (Правда, 9 октября, 1980г.): "Избран коммунист, Вена, 8 (соб. корр. "Правды"). Выборы в общинный совет Линца, одного из ведущих индустриальных центров Австрии, принесли успех кандидату компартии. Городским советником стал известный публицист профессор Франц Каин, снискавший авторитет не только среди единомышленников-коммунистов, но и у рабочих, среди студенческой молодежи Линца. И.Мельников".
Вот это - советская власть! Пожалуйста, человек мировоззрения враждебного существующему строю (капиталистическому) получает возможность быть выбранным городским советником. Сумели завоевать авторитет - пожалуйте к рулю. А как Ф.Каин завоевал авторитет? А так, что он "известный публицист". Ему разрешают, хоть он и коммунист. Потому что есть у них свобода слова. То же надо сделать и у нас. Не препятствовать публицистике некоммунистов и антикоммунистов. Да, я стою за отстранение компартии от власти, ибо это партия затыкания ртов. Эта партия на 10-м съезде заткнула рот самой себе, запретив фракции. Ошибочна идея Ленина: во всей стране отменить свободу слова - разрешить говорить только коммунистам, а внутри партии разрешить свободу слова - учинить т.н. внутрипартийную демократию. Идея эта потерпела крах сначала на 10-м съезде и, окончательно, на 18-м и 19-м. Этих съездов партии с себя не смыть. Вот по всему по этому у власти должны стоять некоммунисты, а коммунистов надо держать в оппозиции, чужие ошибки они умеют критиковать не хуже прочих.
Чем пагубна однопартийность и запрет на некоммунистическое слово? А тем, что эти запреты лишают нас взгляда со стороны. А со стороны виднее. Они лишают нас возможности свернуть с пути, ведущего в пропасть, ибо генеральное направление (а оно-то и ведет в пропасть) критиковать воспрещается!
Главная беда нашей страны - советский человек, боящийся думать. Ведь статьи 70 и 1901, сажающие за слово лишают людей не только свободы слова, но и свободы мысли. Люди боятся думать! Только начал думать в опасном направлении - тут же срабатывает внутреннее КГБ: стоп! - это направление размышлений ведет в тюрьму. А кому ж охота в тюрьму?! Поэтому неслучаен в показаниях свидетелей рефрен: "о политике мы не говорили..." Отучили! Опасная область! Лучше на эти темы не думать, а заниматься математикой, биологией, шитьем, наконец!
Прокурор: Вот Вы говорите о том, что надо провоцировать коммунистов на членораздельные, внятные отказы, обнажать и обнажать нечеловеческий лик коммунизма.
Я: Там написано: бесчеловечный лик коммунизма.
Прокурор: Я читаю по Вашей работе. Может быть в черновике было слово "бесчеловечный".
Я: Да. Смысл моего выхода еще был и тот, чтобы лишить коммунистов возможности лгать: "Мы никого не сажаем за слово! Мы никого не сажаем за плакаты! За демонстрации! Укажите нам хотя бы одного посаженного за это!". Так люди не идут на открытый протест потому что боятся, потому что это значит самому посадить себя в тюрьму - настолько однозначна реакция властей. И все-таки протестовать открыто надо. Надо, чтобы вскрыть ложь коммунистического государства, выдающего запуганность за добровольность.
Я выдвинул программу провоцирования коммунистов на обнажение ими своего бесчеловечного лика (кстати у них всегда есть вариант не поддаться на провокацию, сменить звериный лик на человеческий, переродиться, отказаться от коммунизма) - сам же и показал пример осуществления своей программы.
Прокурор: Ваша ошибка состоит в непонимании того, что нет свободы без запретов, как нет прав без обязанностей. Любой строй, любое государство себя защищают. Защищает себя капиталистическое государство. Защищает себя и коммунистическое государство.
Я: Вы мыслите категориями "0 или 1". Либо чистая свобода без запретов, либо одни запреты без свободы. А мы живем в эпоху точных мер, в эпоху чисел. Все дело в мере! И там и тут запреты необходимы. У нас в стране превышена мера запретов. Стране необходима большая свобода слова. В своем письме в "Известия" в защиту Сахарова (где-то 77-го, 78-го года) я предлагал примерный перечень запретов: запретить пропаганду: войны, расовой ненависти, религиозной нетерпимости, терроризма, порнографии, насилия. Все эти запреты - как и все свободы! - результат многотысячелетнего исторического опыта человечества! Нельзя класть полицейского запрета на идеологию. Идеологии нужно ставить идеологический же барьер.
Прокурор: Вы рассуждаете догматически и схоластически.
Я: Это Вы о себе сказали. Не вам со мной спорить.
Председательствующий (прокурору): Достаточно. Подсудимый высказывает свою точку зрения, логика в его рассуждениях есть.
Ошибки в записи допроса свидетеля Ахмедова Максуда Муртузалиевича. В протоколе записано: "Тогда я работал начальником спец.части в следственном изоляторе". Было сказано: " В то время я работал начальником оперчасти следственного изолятора". Пропущен мой вопрос к Ахмедову.
Вопрос (мой): Получали ли Вы мое заявление от 21 апреля 1980 года? Сейчас я его прочту: "Требую перевода сидящего со мной в 27-й камере Владимира Соболева в другую камеру. Объяснюсь. Убийство лучшего друга на нераскаявшейся душе этого человека. Его рассказы об участии в истязаниях заключенных вызывают гнев и отвращение. Свое отношение к его жизни и к его душе я считаю необходимым выразить открыто. Не желаю делить хлеб и кров с истязателем, с человеком, для которого кровь людская, что водица. Требую немедленного удовлетворения моего требования.
Вазиф Мейланов.
21 апреля 1980г.
P.S. Заявление прочитано в камере". Получали Вы такое заявление?
Св. Ахмедов: Нет, такого заявления я не получал. Распределение по камерам - компетенция заместителя начальника следственного изолятора по режиму.
Я: Почему осужденный, отбывший уже 9 лет заключения и досиживающий 10-й год, помещается в камеру к следственному? В тюрьме камеры разделяются на "осужденки" и "следственные". Почему осужденного поместили в следственную камеру? Является такое помещение нарушением режима содержания в тюрьме?
Ответ св. Ахмедова на этот вопрос записан верно.
Замечания к записи допроса св. Аркитского: Начиная со слов "На вопрос суда подсудимый Мейланов" и дальше мои слова записаны нелепо, вразброс, что лишает ответ единства смысла. Было сказано так:
Председательствующий: Почему Вы отнесли Ваши книги к Аркитскому?
Я: Это уже мое дело. Хочу только заметить, что я знал: по закону, хранение без цели распространения не является преступлением. А Аркитский бы книги только хранил, следственно, ему эти книги ничем не грозили". Дальше неверно записано - окончание показаний Аркитского. Было так:
Председательствующий: Вы знали, что Ваш брат собирается выйти на площадь?
Св. Аркитский: Нет. Этого никто из близких не знал. Если бы родные знали, всего этого бы не произошло.
Председательствующий: Почему?
Св. Аркитский: Потому что не допустили бы. Я бы сам не допустил.
Председательствующий: Как же бы Вы не допустили?
Св. Аркитский: Да хотя бы физически! (улыбаясь) Я просто обхватил бы его сзади и не дал бы ему идти. Ведь этого же нельзя допускать, чтобы он сидел в тюрьме. Разве в тюрьме ему место?
Председательствующий: Конечно, не место.
После записи показаний свидетеля Измайловой не записаны мои вопросы к ней и неверно записаны ее ответы. Было на суде так:
Вопрос (мой): Прежде всего: ты дала мне эту статью осенью 1976 года. Это верно?
Св. Измайлова: Да.
Я: Так. Теперь: как ты объяснишь, что написав эту свою статью-письмо осенью 1975 года, ты год о ней не вспоминала, через год вдруг принесла на кафедру "отпечатать", и потом два года опять о ней не вспоминала?
Св. Измайлова: Не могу это объяснить.
Я (секретарю): Запишите это.
Председательствующий: Не командуйте секретарем. Указывать, что записывать, могу только я.
Я: Хорошо! Ответь, был ли на кафедре разговор, что, мол, все мы только говорим о бедах жизни СССР, но разговорами все только и кончается. Делать никто ничего не делает. Это я так сказал. А ты ответила: не ты один воюешь против недостатков. Я: кто же еще? Ты: я, вот, написала письмо в "Комсомольскую правду", где сказала всю правду о невозможности жить на одну зарплату. Тогда я и попросил тебя принести мне это письмо. Был такой разговор? Была такая просьба?
Св. Измайлова: Я не помню, чтобы я сказала тебе "не ты один с этим борешься", ведь прошло около пяти лет.
Я: Ну а просил я тебя принести эту статью для меня?
Св. Измайлова: Я не помню, да это и не существенно.
Я: Ты не квалифицируй, а отвечай. Для тебя оно может быть и несущественно.
Св. Измайлова: Я не помню.
Я (секретарю): Запишите это.
Я: Как же ты не помнишь этого? Добро бы я один раз тебя попросил. А то ведь ты с первого раза не принесла - забыла. Я насел. Дней десять подряд я напоминал тебе, пока, наконец, ты не принесла ее. Как же это-то забыть?
Св. Измайлова: Может быть ты и говорил, но я этого не помню. Да это и несущественно. Я принесла ее отпечатать.
Я: Ну хорошо. Тебе она так вдруг через год стала нужна, что ты решаешь ее отпечатать. Почему ж ты уже после того дала мне, полтора года не вспоминала о ней?
Св. Измайлова: Я не вспоминала о ней потому, что не придавала ей большого значения. Дискуссия в газете к тому времени закончилась.
Я: Жаль, что я должен задавать тебе только вопросы, а то бы я тебе все объяснил в твоих поступках. Ну хорошо, тогда другой вопрос: "Написала ли ты басню "Лев и Мартышка", посвященную моему увольнению и назначению на мое место Антонины Соцкой?
Св. Измайлова: Все знают, что я пишу басни. Вопрос твой неправильный: басня пишется не о конкретных людях, в басне все обобщено.
Я: Ну хорошо. Было ли такое: ты написала эту басню мелом на доске кафедры, Антонина прочла, все поняла и обиделась на тебя. Было такое?
Св. Измайлова: Было такое. По этому поводу была написана басня "Тигр и мартышка" (название вспомнить помогает Лена репликой с места). Возможно, что да, ты фигурировал в ней, как Тигр.
Дальше ее слова переданы верно. А дальше опять неверная запись моих слов. Было сказано: На вопрос суда подсудимый Мейланов: Отношения у нас были неприязненными. Корни этой неприязни были глубоки: разные взгляды на жизнь. Я не скрывал своего неприятия ее философии, что порой приводило к спорам, кончавшимся для нее слезами. В следственном протоколе допроса Рая пишет: "Взаимоотношения наши были нормальными, если не считать двух-трех ссор, после которых я писала служебные записки на имя зав. кафедрой". Я такие отношения не назову нормальными.
Председательствующий: Суд считает, что Измайлова принесла по Вашей просьбе и сама передала Вам свою статью. Вы говорите так, она говорит иначе - тут вступает в силу принцип презумпции невиновности, который обязывает нас спорные вопросы решать в вашу пользу. Но вот дала ли она эту статью Вам насовсем?
Я: Тут и без презумпции невиновности ясно, что она принесла ее мне и по моему требованию. Она это не отрицает. Статью она мне сразу насовсем не давала, т.к. я ее у нее поначалу насовсем и не просил: я ж не знал что там у нее, понравится ли мне это. Когда письмо мне понравилось, я попросил ее оставить мне его. Она не сразу, но согласилась.
Написав комментарий к ее письму, я, в разговорах с Райкой, не раз поминал, что разложил ее текст в своем комментарии. Когда эти слова прочно поселились в ее сознании, после того, как эти слова достигли ее, она забеспокоилась, ей захотелось изъять у меня собственноручный текст своего письма.
Председательствующий зачитывает выборочно наиболее острые места моего комментария (стр 80-88 моей работы).
Я: Что ж Вы теоретические места моей работы пробалтывали себе под нос, а резкий комментарий мой смакуете, пытаясь сыграть на самолюбии свидетеля? Это нечестный прием. Если читать, то читать весь комментарий без пропусков, всю работу. А то ведь и комментарий непонятен. Ведь Райкино письмо у меня приложено к работе.
Со смаком, с нажимом, то и дело вскидывая глаза на свидетеля, председательствующий зачитывает ей ущемляющие строки моего комментария: "Эта женщина одна. Эта женщина больна". "Шайкой его, Рая, шайкой. Эх-ма, себя-то пожалей!", "У-у-у, - воет Райка, дайте мне! Я! Я! Я заслужила, - волочит сосцами по земле". Вырванные из контекста, эти строки выбивают из Райки полоумное бормотание: "Я его сама считала больным, т.к. он со странностями, поскольку он никогда не скрывал своих взглядов". Раз он считает меня больной, то я ничего тут не могу сказать. Я считаю, что он болен и бредит. Вообще-то он никого не уважал и не скрывал этого. Я не считаю, что в моей статье было что-то противоречащее принятым в СССР взглядам".
Председательствующий: В том-то и дело, что Ваши взгляды наши, советские. Это-то и сделало Вас персонажем его работы, вызвало такой неистовый комментарий.
Итак, в протоколе, помимо пропусков и исправлений, допущена перестановка речей свидетеля и председательствующего, т.е. делается попытка скрыть прием председательствующего: зачитать свидетелю мою критику его (свидетеля), а потом получить от него показания обо мне. Пропущены мои слова сказанные после допроса Райки.
Я: К вопросу о резкости и "безжалостности" моего комментария. Приведу цитату из Мопассана: "Когда он разговаривает, его речь кажется злословием исключительно потому, что мысль его прозорлива и он разнимает на части все скрытые пружины чувствований и действий других людей. Когда он пишет, он не может удержаться, чтобы не включить в свои книги все то, что он понял, все, что знает, и тут нет исключений ни для родных, ни для друзей, с жестоким беспристрастием он обнажает сердца тех, кого любит или кого любил". ("На воде", эссе о писателях). "С жестоким беспристрастием". Суд сосредоточился на "жестокости" моего комментария. А я хочу повернуть суд к вопросу: верен ли мой комментарий, правильно ли я разгадал загадку Райки? Правильно!! Оскорблений, конечно же в моем комментарии нет, - есть правда о советском человеке, страшная для коммунистов.
Председательствующий: Все это так, но зачем же оскорблять женщину...
Я: С удовольствием отвечу, если это вопрос.
Председательствующий: Да какое уж тут удовольствие. Не надо ответа.
Я: Заявляю протест против действий председательствующего, высказывающего в ходе судебного заседания свои оценки.
Председательствующий: Внесите протест подсудимого в протокол.
Прокурор: Подсудимый Мейланов! не извращайте действительность! Ведь Вы извращаете! Председательствующий задал Вам вопрос, а не высказал свое мнение.
Я: Разберемся без Вас. Председательствующий лучше знает, что он сказал.
Фразы: "Где лежат остальные экземпляры моей работы, я не скажу", - я не произносил. Сказал я так: "А с чего Вы взяли, что "остальные экземпляры" существуют? На вопросы об экземплярах я не отвечаю, ибо не желаю участвовать в выслеживании и уничтожении рукописей. Придет время и эта рукопись станет книгой". Слова мои о плакате записаны неверно. Я не произносил фразы: "В этом плакате я выступаю против официальной лжи, за свободу слова". Я сказал так: "Все лозунги плаката связаны единой темой - свободой слова. В тюрьме я нашел единомышленника в своих взглядах на свободу слова: "Наилучший способ поощрять доброе есть непрепятствие, дозволение, свобода в помышлениях. Розыск вреден в царстве науки: он сгущает воздух и запирает дыхание. Книга, проходящая десять цензур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но поделка святой инквизиции; часто изуродованный, сеченный батожьем, с кляпом во рту узник, а раб всегда... В областях истины, в царстве мысли и духа не может никакая земная власть давать решений и не должна, не может того правительство, менее еще его ценсор, в клобуке ли он или с темляком. В царстве истины он не судья, но ответчик, как и сочинитель".
Председательствующий: Хватит!
Я: Еще одну цитату к бывшим тут у нас разговорам о цензуре: "Долг же ее (ценсуры) в отношении сего может быть только тот, чтобы воспрещать продажу язвительных сочинений. Но и сия ценсура есть лишняя. Один несмышленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред. И на многие лета остановку в шествии разума, запретит полезное изобретение, новую мысль и всех лишат великого. Пускай печатают все, кому что на ум взойдет. Кто себя в печати найдет обиженным, тому да дастся суд по форме. Я говорю не смехом. Слова не всегда суть деяния, размышления же не преступления. Какой вред может быть, если книги в печати будут без клейма полицейского? Не токмо не может быть вреда, но польза; польза от первого до последнего, от малого до великого, от царя до последнего гражданина".
Председательствующий: Вы тут нам прочитали всякие "токмо" - скажите теперь кто их автор?
Я: Александр Николаевич Радищев. Слова взяты из его книги "Путешествие из Петербурга в Москву".
Замечательные слова!
Далее, начиная со слов: "Подсудимый: Я выступаю за общество, а не против", и кончая словами "бороться против коммунизма", все записано неверно. Было сказано:
Председательствующий: Это Ваши пометки на полях работ Ленина? Что же Вы его всего почеркали?
Я: Это мои пометки и подчеркивания. Что почеркал? - а я ведь его изучаю добросовестно, не так, как вы.
Председательствующий: А откуда Вы знаете, как я его изучаю?
Замечания в записи ответа св. Травкина на вопрос суда: Записано: "Насчет рукописи я ничего не сказал Мейланову, поскольку я ее не читал, а книга меня потрясла, это было что-то страшное". Слов "это было что-то страшное" произнесено не было. В записи ответа Травкина на вопрос прокурора содержится фраза: "Это что-то ужасное для меня". На самом деле фраза эта не была произнесена. Пропущен вопрос прокурора и ответ Травкина. Было так:
Прокурор: Ну и какой вывод вы сделали из книги Солженицына?
Св. Травкин: Никакого.
Прокурор: Что она вам дала? Какую пользу принесла? Повысилась у вас после нее производительность труда?
Св. Травкин: Нет.
Прокурор: Ну а все-таки: понравилась вам книга, какое у вас сложилось о ней мнение?
Св. Травкин: Я вам скажу так. Если бы эта книга стояла на прилавке магазина и стоила 8 рублей, то я бы ее не купил, а подождал, пока ее купит мой товарищ и вот у него уже взял бы почитать.
В протоколе пропущен мой вопрос Травкину. Было так:
Я (Травкину): Скажи, читал ли ты когда-нибудь какую-либо политическую литературу не по принуждению?
Св. Травкин: Что ты понимаешь под словом "политическая литература"?
Я: То же, что и все советские люди.
Председательствующий: Нет, Вы уж ответьте. Свидетель не понимает. Дайте Ваше определение политической литературы.
Я: Хорошо. Политической я называю литературу, занимающуюся вопросами внешнего устройства общества, внешними структурами его: экономикой, правом, политическими партиями и т.д.
Св. Травкин: Нет. Нет. Ни одной книги политического содержания я не читал.
В протоколе пропущены мои слова:
Я: Я могу ответить вместо Травкина на вопрос прокурора: чему Травкин научился у Солженицына.
Прокурор: Да я в общем-то...
Я: Ничему он не научился. Вы знаете, что в нашей стране за "дал почитать" сажают и являетесь в суд свидетелем против человека, против людей, оказавших вам услугу. Вашими руками меня сажают. Вы не должны отвечать на вопросы суда: кто вам дал книгу, что говорили при этом и т.д. А если суд заинтересуется другими подробностями вашей личной жизни, вы что же выложите и их с той же готовностью?
Нельзя, нельзя так, свидетель.
Председательствующий: Подсудимый, у Вас есть вопросы к свидетелю?
Я: Нет, я хочу немного его повоспитывать.
Председательствующий: Этого не надо. Вы его достаточно воспитывали на свободе.
Мой ответ на вопрос суда: Какую цель Вы преследовали, давая Травкину свою рукопись, был таков: "А я не говорил тут, что я давал ему свою рукопись. Я не отрицаю этого, но и не утверждаю. Я отказываюсь говорить на эту тему. Вопрос ваш бессмысленен, т.к. вы и без меня можете сами ответить на него. Тексты дают для того, чтобы их читали. А читать дают для того, чтобы знакомить с мыслями авторов текстов".
Запись, начинающаяся словами: "В показаниях Фридмана многое искажено" и кончающаяся словами "но я не согласился" сделана неверно. Было сказано так:
"В показаниях Фридмана многое искажено. В частности, ложью является утверждение, что Глезеров выгнал меня из бригады. Фридман это говорит с чужих слов. Скорее всего, со слов Глезерова. Со слов следователя Григорьева я знаю, что Глезерова допрашивали. Поэтому меня удивляет отсутствие здесь Глезерова или хотя бы протоколов его допросов. Меня Глезеров не только не выгонял из бригады, он всю ночь перед моим отъездом умолял меня остаться в ней, просил других бригадников уговорить меня остаться.
Хочу в двух словах коснуться инцидента, после которого я решил уехать.
Должен сказать, что деклассировавших интеллигентов, сменивших работу по специальности на работу чернорабочих, я не одобрял. Звал их "Интеллигенты в бушлатах" и "Зэки-добровольцы". Ребятам я говорил, что думая уйти от несвободы работы на государство, они попали в несвободу большую, что мне претит их подобострастие и заискивание перед работодателями Фридманом и Глезеровым.
Как-то мы клали и тут же утрамбовывали бетон. Дело было ночью. Бетон был уже утрамбован, но т.к. с нами работал начальник Л.Глезеров, то интеллигенты в бушлатах сочли необходимым для начальства трамбовать утрамбованное, изображая добросовестное отношение к труду. Ну а я, большой враг всякой симуляции, резко заявил: симуляцией труда заниматься не буду! Произошел обмен резкостями, после которого я сказал бригадникам: "Я уезжаю, чтобы показать вам и вашим работодателям, что не все за деньги готовы терпеть грубости. Считаю нужным одернуть наших начальников", - и ушел в бытовку. Всю ночь Глезеров извинялся и просил меня остаться:"Мы так на тебя рассчитывали". Вот что было.
Замечания к записи моих слов по поводу книг Солженицына, Панина, Бунина. Слова мои искажены. Было сказано так: "Обращаю внимание суда на смехотворность и нелепость наших занятий - ну чего стоят и что значат, что должны значить, для суда эти "протоколы осмотров"... книг! Кто такие Хретинина и Тимошина, чтобы
(продолжение в тетради N 2)
Вазиф Мейланов
4.1.81.
ЗАМЕЧАНИЯ НА ПРОТОКОЛ СУДЕБНЫХ ЗАСЕДАНИЙ, ПРОХОДИВШИХ С 24.11.80. ПО 2.12.80.
Тетрадь вторая
... судить Солженицына, Панина, Бунина?
Мне ставится в преступление распространение клеветнической литературы. Я, отвергающий статьи 70 и 1901, распространение даже клеветнической литературы предлагаю не считать преступлением.
Но все-таки - становясь на время на точку зрения коммунистического закона - наверное, нужно бы, прежде чем выяснять что и кому я давал читать, решить: а являются ли клеветническими сами книги, о которых идет речь? Задаю вопрос суду: является ли установление "клеветничности" книги предметом доказывания в суде?
Председательствующий молчит.
Я (продолжаю): Безусловно, является. Почему же коммунистический суд не занимается доказыванием "клеветничности" книг Солженицына, Панина, Бунина?
Председательствующий: Что же нам тут открыть литературную дискуссию? Но мы ведь не литераторы...
Я: Да, это парадоксы судов над книгами. Вам, не литераторам, приходится судить книги. Из вас - я один тут литератор, потому только мой приговор этим книгам имеет силу.
Председательствующий: На дискуссию с Вами мы не пойдем.
Я: И правильно сделаете, ибо в дискуссии я вас побью. Тут был зачитан так называемый "протокол осмотра" книг Солженицына "Архипелаг ГУЛаг", "Бодался теленок с дубом", книги Панина "Записки Сологдина", Бунина "Окаянные дни" и т.д.
Солженицына весьма условно можно назвать политическим мыслителем - он художник; а политический мыслитель постольку, поскольку им является каждый большой писатель. Не имея вкуса к политическим силлогизмам, Солженицын спорит с политическими теориями марксизма-ленинизма иным способом: в математике есть такой метод опровержения математической теории - опровергающий пример. Он дает возможность опровергнуть теорию, не вникая в ее структуру, не ища ошибки в логике и т.п.
Солженицын избрал именно этот метод опровержения марксистской идеологии. Он опровергает ее коммунистической практикой. Книга "Архипелаг" - вся опровергающий пример и состоит из опровергающих примеров. Она составлена из показаний 227 свидетелей, рассказывающих автору истории своих жизней в лагерях. Это книга-документ, и она строилась как документ неслучайно: автор знал, что его попытаются обвинить в клевете. Но в нашей печати не опровергнуты показания ни одного из свидетелей давших Солженицыну материал для книги-документа, какое же право имеют государственные органы ставить вопрос о клевете?
"Архипелаг" - книга мировоззренческая. Это книга судеб. Судеб людей, которые, по словам Лидии Чуковской, были арестованы и вернулись к своим родным в виде справки. Что за справкой? Как жили и как умирали эти люди? Какие неслыханные мучения и унижения пришлось им перенесть - рассказывая об этом, книга возвращает личности ее попранную цену.
"Лес рубят - щепки летят",- говорилось в сталинскую эпоху. "Нет ничего выше личности, нет ничего выше истории жизни человеческой", - утверждает "Архипелаг". Личность выше теории. Человек не щепка. Автору удалось сохранить где фразу, где эпизод, а где и целый контур лагерной жизни человека с именем, фамилией, отчеством. Наша печать часто пишет о памяти, об исторической памяти и т.п., но разве нам нужна только память, единицами которой являются полки, фронты, дивизии? Разве память о прошлом состоит не из памяти о каждом из нас, не из памяти о наших жизнях, о наших словах? Этой неистребимой жажде памяти о живших людях служит Солженицын, он возвращает индивидуальной человеческой судьбе примат перед законом общественным.