Пятно на репутации
Художник Упадников имел устоявшуюся репутацию пессимиста и меланхолика. Все его картины были выдержаны в мрачных тонах, так что вообще трудно было разглядеть, а что, собственно, нарисовано. До полной черноты он, конечно, не доходил, понимая, что Малевич успел обскакать его на кривой козе и получился бы плагиат. Но всё-таки у Упадникова там ведь во тьме проступало что-то. Не новомодные зомби всякие, это моветон, но тоже что-то жуткое. Только, разумеется, что-нибудь в классическом духе. Мертвецы кучами, но всё же не бродячие.
Поэтому чаще всего Упадников изображал, к примеру, поле какой-нибудь только что завершившейся древней битвы в ночном мраке. Оттого он прославился как выдающийся исторический живописец. Хотя на самом деле он из истории знал только, что такие-то битвы происходили. Даже даты этих легендарных сражений моментально вылетали у Упадникова из головы, только он закрывал Википедию, разве что он примерно помнил страну и эпоху, и уж декорировал это по собственному соображению.
Такое направление он выбрал себе, само собой, потому, что был и впрямь законченным меланхоликом, и вечно пребывал в состоянии жесточайшей тоски. Отчего то было - неведомо (я думаю, витаминов ему не хватало), но он даже ценил эту особенность своего организма. Ведь она позволяла ему высоко держать марку живописца, выработавшего собственный неповторимый стиль.
И вот однажды Упадников впал в уж совсем безобразную мерехлюндию, и понял, что пора браться за кисти. Быстренько пошурудив в Интернете, выбрал для себя падение Константинополя, и поторопился приступить к работе, чтобы вдохновение, не дай бог, не иссякло. Но оно и не думало иссякать. Настроение было самое рабочее, и картина продвигалась быстро. Там под мрачным небом, на котором непонятно, были ли тучи, или же нет, но что-то неопределённое явно проступало (имелась в виду слабая облачность), на правой стороне холста из сумрака вырисовывалась громадная крепостная стена с проломами, а остальное пространство было усеяно трупами погибших в сече. Упадников не знал, проламывали ли на самом деле стены при штурме, но решил, что так всё равно эффектнее.
Художник воображал, что это первая ночь после завершения битвы, когда турки ещё не только не успели убрать тела неверных, но и своих-то не всех пособирали. Так что в темноте можно было разглядеть и тех, и других вперемешку, как уж там их застала геройская гибель.
Картина вышла ужасно упаднической, и автор решил, что шедевр закончен. Дальше можно было только испортить картину ненужными излишествами. Осталось подписать холст, и на лицевой стороне, и на изнанке.
Эту операцию Упадников всегда проделывал, положив полотно на стол. Меланхолия не мешала наносить краски на собственно картину, и даже вносила некую неповторимость в его фирменный мазок, загадку которого уже начали пытаться разгадывать искусствоведы, правда, тщетно. А вот попытки подписывать на мольберте показывали, что руки уж чересчур трясутся, и выходило плохо. Поэтому приходилось переносить работу на горизонтальную поверхность, а перед нанесением подписи восстанавливать свои силы крепко заваренным горячим кофе. Это, конечно, ослабляло мерехлюндию, но вдохновение уже было не нужно. Наступала очередь твёрдости руки.
Привычно проделывая эти сложные операции, Упадников не рассчитал свои силы. Огромная капля почти что раскалённого кофе упала на шедевр, приведя его в полную негодность. Просто воду краски бы выдержали спокойно, но этот гремучий напиток моментально проел в расплывчатых небесах круглую проплешину. Упадников быстренько вылил остатки из кружки в раковину, вдохновение, лишь начавшее отступать под действием той пары глотков, которые мастер успел сделать, вернулось с новой силой, и художник возвратил картину на мольберт, чтобы срочно исправить возникший дефект.
Но первые же попытки как-то закрыть потраву новыми мазками показали, что это бессмысленно. Края всё равно оставались заметными. Упадников в тоске разглядывал своё лучшее, но погибшее достижение, горестно и лихорадочно придумывая способы хоть как-то возместить нанесённый урон.
Он стал прикидывать, а не вывесить ли на очередном намечающемся вернисаже этот позор повыше, подальше от любопытных носов истинных знатоков, давно уже заведших себе манеру рассматривать выставленные картины в лорнет с расстояния пяти сантиметров, чуть ли не обнюхивая их. Но тут же догадался, что на таком расстоянии картина будет совсем неразборчивой и начнёт слишком уж смахивать на опус ненавистного Малевича. Не хватало ему только обвинений в плагиате. Что же ещё придумать?
Наконец его осенило: да это же луна! Сделать тусклый проблеск сквозь ту самую слабую облачность, и неосведомлённый зритель подумает, что так и надо. Не теряя времени, художник бросился на штурм. Вроде получилось, но, припоминая, какую мощную тоску он сумел передать до тех пор, пока картина не была изгажена, Упадников понимал, что вышло гораздо слабее. Репутация его как мастера меланхолии явно оказывалась подмоченной. Да к тому же на том месте после исправлений вышел довольно заметный горбик из лишних красок. Это считается в живописи вполне допустимым, но автор погибшего шедевра понимал, что ценители-то обязательно высмотрят огрех и сделают из обнаруженного собственные, причём весьма нелестные выводы.
Злобно проклиная в душе этих самых эстетов, сующих свой нос куда не надо (он вообще всегда опасался, что в результате такой знаток может вполне высморкаться прямо на картину, и душа его при виде такого изуверства просто вскипала), Упадников попробовал отскрести лишние краски внутри пятна, затем аккуратно загрунтовать его светленьким, а уж затем покрыть получившееся светило новыми тучками. Скрести было трудно, поскольку прибегать к помощи кофе живописец откровенно побоялся. Но довёл-таки кое-как дело до конца и взялся за кисть. Так вышло уже аккуратнее, но тоски в картине стало ещё меньше.
Получалось, что автор раз за разом только губил гениальный замысел своими руками всё больше и больше. Упадников решил было выброситься из окна, но окна в студии были высоко, до них ещё надо было долезть, а потом он вспомнил, что студия-то на первом этаже, и эффект будет совсем не тот. Получится прямо как впечатление от его изувеченного детища.
В припадке чернейшей злобы пополам с жесточайшей тоской он решил, что пусть будет ещё хуже, и сделал луну ярче, лишь чуть-чуть прикрыв её дымкой и небольшими полосками облаков. Добавил по-быстрому бликов от лунного света на руинах стены, на разбросанных по полю битвы телах, и почувствовал, что вышло даже очень ничего. Ещё чуть-чуть - и картина стала даже более шедевральной, чем была до аварии. Всё приобрело какой-то зловещий тон, и, хотя манера была непривычной для его репутации, но творцу уже было плевать на репутацию.
При виде такого результата настроение стало улучшаться, а вдохновение покидать художника, и наступил момент, когда осталось только подписать новоиспечённый опус. Теперь Упадников смог обойтись безо всякого кофе, и получилось сносно. Возясь с холстом, он размышлял, прикидывая, не начать ли ему новый творческий период. Чем он хуже Пикассо? Тот вечно был то голубым, то розовым. Правда, по части изображения лунного света, как он понимал, ему было так же далеко до Куинджи, как по части полной черноты до Малевича, но ведь у Куинджи луна освещала какой-то сусальный пейзажик, а тут трупы. Это же совсем другое дело. Да и у Малевича с трупами-то было как-то не совсем. И даже совсем не.
Так Упадников открыл новый этап в своём искусстве. Принимая во время вернисажа поздравления с новаторским поворотом творческого пути, художник был вежлив, но неулыбчив. Он с лёгкой грустью намечал программу дальнейшей работы. Грустил он оттого, что не мог даже мечтать догнать Куинджи и Малевича в некоторых отношениях. Зато ведь в умении изображать павшие тела он точно превосходил обоих вместе взятых! Потому-то грусть его была легка. Он уже понимал, что мерехлюндия ему теперь не понадобится. Пора бросать доводить себя до такого состояния. Вдохновение нашло себе другие источники в его душе.
А кофе... Да ну его к чёрту, кофе этот. Пришло время переходить на кефир.
.07-08.04.2016