Цветы хитро и невинно смотрят в окно, делая вид, что любуются на затянутое тучами небо. Коробка рафаэлок скромно притихла на книжной полке, косясь на томик японской классики с одного бока и книжечку переводов с галисийского с другого. Шаль свернулась на ногах пушистым лисьи хвостом, а бокал с недопитым вином так и лезет в руку. Все они честно пытаются сделать мне праздник и дружно понимают, что мне на него начхать. Мокро, холодно и противно. По эту сторону стекла не намного лучше, ну, может, чуточку уютнее. Главный женский праздник в году я мирно провела на рельсах, веселясь от души строгим шпалам, подмигивая гибким рельсам и махая в след улетающим электричкам. Улыбки порхали как чайки над заливом, кричали что-то глупое и оттого еще более родное. Мы с Железной Дорогой прошли за день с полдюжины станций, останавливаясь на каждой и подолгу вглядываясь в таблички с названием. Дорога качала головой, что-то записывала, благодарно смотрела на меня, но просила поторопиться: ей нужно пробежать еще восемь тысяч километров. Некоторые таблички мурлыкали как обворовавшиеся, но не пойманные, похитители сметаны, другие презрительно фыркали, словно потревоженный за накалыванием яблок на спину ежик. Одна покореженная табличка с коротким названием малюсенького полустанка едва не оторвалась от столба и не запрыгала на одной ножке от радости! Она, оказывается, жутко любит гостей, но они к ней редко ходят: ни один поезд и редкая электричка сделают тут остановку. Погладив ее по стершимся от ветра буквам, я пообещала заходить почаще. И даже принести банку черной краски, чтобы подправить ей макияж. Ветер незлобиво взлохматил мне волосы и ехидно пощекотал табличку. Та рассмеялась звонким смехом серебряной струны. Я с сожалением попрощалась и ушла догонять ушедшую Дорогу. На каком-то запасном ответвлении свернула, чтобы перекусить. Облака сгрудились пледом, чтобы было мягче. Достала из рюкзака термос и бутерброды. Рельсы мгновенно столпились вокруг с жадными глазами не евших вечность студентов. Птицы пестрым и шумным саваном окружили и меня, и рельсы, и, кажется, полнеба. Солнце нагло отражалось в чае, заменяя лимон. Дорога, чертыхнувшись, вернулась и села рядом в образе молодого симпатичного парня, с длинными темно каштановыми волосами, серыми глазами, затянутого в кожу стального оттенка и с потертой книжкой в руках. Слопал бутерброд, выдул чашку чая и стал смотреть на птиц. Скормив им их долю хлеба, пришлось убрать остатки обратно в рюкзак: мне еще топать в обратный путь. Рельсы сделали вид, что жутко обиделись.
Дорога улыбался моим мыслям. Я гладила его по мертвой горячей руке. Он подобно ветру способен обогнуть землю за пару минут, а уж в моих мыслях и петлять не надо. Все давно расставлено по своим местам, а кое - где любовно накинута паутина для создания естественной обстановки. Он бродит туда-сюда уже с десяток тысяч лет, я пару недель. Мы вместе прошли всю мою новую жизнь и сжевали центнер бутербродов. У меня дома вредные цветы и ласковая шаль. У него дом - рукав моей легкой куртки, пропитанной запахами сигарет, шалфея и мелиссы. Я не люблю зонтики и белый потолок, он не умеет стоять на месте и плакать. Я говорю на одном языке с этим миром, мир смеется и дает полетать. Я перевешиваю на грудь рюкзак, расправляю крылья, лечу купаться в морском бризе и петь закату частушки. И сейчас еще чувствую его плотный багрово-красный с позолотой аромат, льющийся из воспоминаний на диван солнечными зайчиками. А в руках задремала любимая книжка дороги. С забавной надписью арабской вязью "Библия, или все-все-все..."