Мельниченко Николай Трофимович : другие произведения.

13. В черной шинели

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

13. В ЧЕРНОЙ ШИНЕЛИ.

   Винтовка грудь мою сдавила.
   Шинель на плечи мне легла.
   Фуражка, лента и кокарда
   Мою свободу отняла...
   (песенка из детства)
  

Надеть ВСЁ! Равняйсь! Смирно!

   А форменные есть отлички:
   Погоны, выпушки, петлички!
   (кажется, Грибоедов)
  
   4 февраля 1955 года получаю "окончательный расчет" в ВПТИ. Получка за январь неожиданно весомая: можно было бы "жить и размножаться", как обозначают студенты отличные условия жизни. Иван Кузьмич огорчен: план по заводу Молотова стает неопределенным. Попов откровенно завидует: оказывается, надеть погоны, тем более - морскую форму, - его старая мечта. Валера, Толя и майор наполнены унынием и мрачными предчувствиями: вернется Трекало и опять начнется прежняя тягомотина. Я их успокаиваю: "Ну, что вы, ребята, вы сами все можете сделать!".
   По бумаге из военкомата сдаю в милицию свой "молоткастый - серпастый", взамен дают невзрачную бумажку. Теперь я - никто, бомж без всяких прав и жилья. Получаю в военкомате предписание: явиться 05.02.1955 г. по адресу Московский проспект, 10. Совсем недавно это был проспект Сталина. "Являюсь" по указанному адресу между Сенной площадью и Фонтанкой и вижу вывеску: "Трикотажная фабрика". Заглядываю внутрь. Сквозь открытые боковые двери вижу стрекочущие диковинные агрегаты, вокруг которых вращаются десятки бобин с нитками, - все без обмана. Обошел весь большой дом: с тыла только обычные подъезды с номерами жилых квартир. Обход завершается у той же "трикотажной" двери. Внезапно вижу человека в форме морского офицера, который смело поднимается к двери фабрики. Перехватываю его, показываю предписание. Он молча берет меня за локоть и ведет мимо двери грохочущей фабрики вверх по лестнице. На площадке второго этажа стоит уже военный пост: старшина и матрос, которые проверяют документы и пропуска. На четвертом этаже открывается большой коридор, по которому деловито снуют люди, большинство их в военной форме. Дежурный офицер подводит к двери "Начальник Управления Монтажных Работ". Напоминает: надо "представляться" и коротко объясняет, как это делать. Минут через 10 у начальника оканчивается совещание, оттуда выходит десяток офицеров. Вхожу, "представляюсь":
   - Товарищ подполковник, инженер-лейтенант Мельниченко прибыл для дальнейшего прохождения службы.
   Из-за стола поднимается высокий симпатичный офицер, пожимает руку, усаживает на стул напротив. Расспрашивает, где учился, работал, семейное положение, есть ли жилье в Ленинграде. Моя гражданская специальность его очень интересует, военную "автотракторную службу" пропускает мимо ушей.
   - Автомобилистов у нас более чем достаточно, а вот грамотных сварщиков, особенно инженеров, - нет совсем. С жильем пока вам ничего обещать не могу. Пока не уедете в командировку сможете жить в прежнем общежитии? Попробуем договориться с Минсудпромом.
   Ваша часть сейчас размещается в Первом Балтийском флотском экипаже, туда Вам и надлежит явиться к подполковнику Афонину.
   Начальник УМР подполковник Сергей Емельянович Сурмач велит дежурному офицеру провести меня по комнатам оформления. Заполняю анкеты, пишу заявления. В ответ получаю кучу аттестатов. На новое удостоверение личности надо фото в военной форме, а формы еще нет...
   Первый Балтийский флотский экипаж размещается напротив воспетого Утесовым Поцелуева моста, который, в отличие от остальных - "не разводится". Опять представляюсь отцам-командирам. Подполковник Афонин - весьма потрепанный жизнью, с водянистыми глазами неопределенного цвета, не то чтобы худощавый, но тонкой кости человек, правда, с кругленьким как арбузик животиком. Выговор отца-командира - "спесифисеский",- звук "с" в его речи заменяет несколько других согласных. Держится вальяжно, курит сигареты, элегантно добывая их из инкрустированного портсигара; пепел стряхивает отставленным мизинцем. Главный инженер майор Чайников - невысокий и плотненький, полностью оправдывает свою фамилию, если иметь в виду кипящий чайник. Именно от него получил я свое первое взыскание: 10 суток ареста без содержания на гауптвахте. Это значило, что я должен был являться не позже 6-00 к подъему личного состава (далее - "л/с"), а уходить не раньше отбоя в 22 часа. Забегая вперед, следует сказать, что именно тогда, во время несправедливого ареста, я смог несколько раз посетить Мариинский театр, до которого от Экипажа всего метров 200. Спектакли начинались около 19 часов, когда в части оставался только дежурный офицер, который был почти всегда таким же "тотальником", как и я. ("Тотальниками" у нас называли инженеров, призванных из гражданки, как при "тотальной" - всеобщей - мобилизации).
   Последнее знакомство было с замполитом подполковником Баженовым. Это был уже пожилой, подтянутый, невысокого роста офицер, с серыми неулыбчивыми глазами. Судя по количеству орденских колодок на кителе, Баженов неплохо и долго воевал. Знакомился он с молодыми офицерами, в том числе - со мной, совсем не формально, обстоятельно и просто. Вместе мы повздыхали о жилищной проблеме для офицеров и мичманов, особенно тех, у кого есть семьи. Опять забегая вперед, скажу, что за 33 года военной службы я больше не встречал политработника, даже отдаленно похожего на Баженова. Это был человек большой души и обаяния. Всегда он стоял горой за своих офицеров и матросов перед любым высоким начальством, никого не боясь. Защищая матросов и офицеров, требуя "положенное" для них, никогда подполковник Баженов не искал лично для себя какой-либо выгоды, преимуществ, послаблений. Даже в самых собачьих условиях, он всегда был вместе с матросами и офицерами, разделяя их быт и невзгоды.
   Постепенно наша часть заполнялась "тотальниками", прибывавшими из разных концов СССР. Всех на службу собрали насильно, как меня. Служить же никто не хотел. У многих уже были семьи, дети, которые остались где-то на просторах страны без мужского "призрения", как говаривали в старину.
   Призванные ранее матросы уже занимались строевой подготовкой на плацу под командованием старых мичманов. Нас, в разношерстной гражданской одежде, к этому увлекательному занятию еще нельзя было допускать. С первых дней нас начали "об-мун-ди-ро-вы-вать".
   Это - поэма! Никогда не подозревал даже, что молодой офицер должен иметь такое невероятное количество всяких предметов в своей одежде. Младшему офицеру было "положено": носки, белье летнее и зимнее (а вот тельняшек - не было), рубашка белая парадная со сменными воротничками и манжетами, ботинки повседневные и парадно-выходные, синий китель х/б рабочий; фуражки - повседневные и парадно-выходные - черные и белые со сменными чехлами, шапка меховая кожаная. Шить в военных ателье полагалось: шинель, китель (синий), тужурки - повседневную и парадно-выходную, брюки - к кителю и обеим тужуркам.
   К каждой "пошивочной единице" материал соответствующего артикула отрезался от больших рулонов по таблицам, соответственно зафиксированным размерам носителя. К каждой "единице" полагались подкладки нескольких сортов: саржа, сатин, сукно "пионер", которое вовсе не сукно, и даже ткань из конских волос и мешковина. На каждую "единицу" выдавались масса пуговичек разных сортов, окраски и размеров. Чтобы рабочий китель можно было стирать, пуговицы там были съемные: добавлялись хитрые кольцевые затворы.
   Погон тоже набиралось до десятка пар. Погоны были разных размеров, жесткие съемные на пуговичках и мягкие пришивные, белые и черные - для рабочей и повседневной одежды. На каждую "погонину" надо было закрепить по установленным канонам две (пока) звездочки и по одному "молотку", говорящему о нашей технической сущности. Кстати, наши серебряные инженерные погоны с молотками при синем кителе весьма напоминали форму железнодорожников, и нас часто путали. Я не преминул закрепить на кителе свой парашютный значок, что вообще вводило любопытных в ступор: кто же перед ними красуется? Любопытствующим я представлялся как морской парашютист-железнодорожник.
   "Положена" нам была для защиты от дождя также широченная и длиннющая черная плащ-накидка с капюшоном. Каждый, надевший ее, ставал похожим на собственную статую перед открытием мемориала...
   Эту великолепную гору военной амуниции венчали совсем уже сказочные предметы. На каждую фуражку полагалась "капуста" с якорями, листьями и звездой (именно за такую в Деребчине пострадал от флотского старшины Алик Спивак). Очень ценилась "капуста" почерневшая и потрепанная жестокими океанскими штормами. Правда, можно было нарваться на недалекого начальника, который задавал вопрос: "Вы что, на нефтеналивной барже служили?"
   На парадные фуражки (белую и черную) добавлялся еще серебряный шнур и металлические листья неведомого растения - орнамент на козырек, - как у старших офицеров. На лацканы парадной тужурки также следовало закрепить орнамент и огромные якоря: такую красотищу вообще только адмиралы носят.
   А дальше - вообще фантастика: выдали настоящее боевое, правда - холодное, оружие - номерной кортик. На золотых боках его ножен несся с раздутыми парусами старинный фрегат, с другой стороны - увитый цепями якорь; на золотых концах рукоятки - герб СССР. К кортику придавался черный тканый ремень с позолоченными массивными пряжками. На пряжках красовались львиные морды, - одна большая для ремня и две поменьше - на "постромках" для крепления кортика... Пояс моряки носил под кителем или тужуркой, кортик "блёндался" внизу слева. (Позже глубоко сухопутный маршал Гречко унифицировал флот с армией, и ввел позолоченный пояс для кортика, который следовало носить поверх парадной одежды. Если на приталенных армейских мундирах это, возможно, и смотрелось, то на просторных двубортных тужурках моряков это не лезло ни в какие ворота. Моряки роптали, но вынуждены подчиняться этой нелепости до сих пор).
   Навьюченные, как верблюды на Шелковом Пути, отрезами и отрезочками, пуговицами, крючками и погонами мы двигались в пошивочное ателье, благо оно было недалеко: в Круглом доме на канале Крунштейна (Новая Голландия). Там снимали мерки, а все наше добро опять перемеряли, пересчитывали и оформляли заказ, если не могли подобрать что-нибудь "готовое из брака". Отдельные предметы были готовы раньше других, но носить смесь гражданской и военной одежды - категорически нельзя, поэтому пред ясные очи начальства мы предстали полностью экипированными и приняли торжественную присягу спустя почти месяц.
   Моя вторая военная шинель в своей основе, конечно, была черной. Но, неизвестно почему, из черной массы в разные стороны торчали абсолютно белые и жесткие волоски длиной до трех сантиметров, что создавало светлый ореол, весьма напоминающий нимб святого, правда, - только вокруг туловища. Вызывая удивление зрителей, я щеголял в ней довольно долго, пока не догадался осмалить свой нимб газовой горелкой и превратиться в обычного советского офицера в черной шинели...
   Перебираю в памяти гору амуниции и понимаю, что охватил еще не все. Ну конечно, - это белый китель и такие же белые ангельские брюки! С выдачей брюк была, правда, некая задержка: наверху решался вопрос - нужно ли выдавать их при нашем климАте. А все прелести ношения белого кителя я изведал вполне. Дело в том, что из этого Эвереста амуниции можно было надевать и носить отдельные предметы строго по приказу: форма одежды объявлялась в приказе "старшего на рейде", - в Ленинграде это был командующий Военно-морской базой. Так вот, если у сухопутных коллег было только две формы одежды - зимняя и летняя, то у моряков их было целых шесть, причем с подпунктами! Анекдот тех времен: главный разведчик США выбросился из окна небоскреба. Об армии и флоте Советского Союза он знал все, но не мог никак сосчитать, сколько форм одежды у советских моряков!
   Задержанным патрулями за нарушение формы одежды, - это, кажется, самое распространенное нарушение, было вовсе не до смеха. Задержание грозило выводами уже в части: матросы лишались очередных увольнений, офицерам и мичманам сверхсрочной службы - нежелательными записями в карточке взысканий и поощрений. А нарушением могло быть многое, например, - "неуставной цвет носков" (они могли быть только синими или черными, даже при белых брюках!). И если объявлена форма 1 (шутка: форма "раз" - трусы и противогаз), то ты как миленький в городе должен появляться только в белом кителе с соответствующим сочетанием остальных причиндалов. Обычно, "форма один" объявлялась при длительной несусветной жарище. Белый китель, конечно, неплохо отражал лучи палящего солнца при прогулке по морским набережным в Сочах. Но надо знать, что этот китель имел высокий и жесткий стоячий воротник, который должен быть всегда наглухо застегнут, чтобы надежно пережать шею. Это сводило "на нет" теплоотражающие свойства кителя. Дополнительно: его девственная белизна немедленно подвергалась поруганию при проходе возле коптящих заводов, проезде в гортранспорте и еще от тысячи причин, например - от собственных черных брюк. К вечеру китель настойчиво требовал новых стирки и глажки у изрядно уставшего владельца. Впрочем, были варианты. Если форма один была без приставки "парадная", то можно было надевать черную суконную тужурку с белой рубашкой и галстуком, что в жару напоминало мед тоже очень отдаленно. В общем, все по закону военной службы: "Мне все равно, как ты служишь, - лишь бы тебе тяжело было". Гуманные кремовые рубашки с погонами и галстуком были введены спустя лет пятнадцать, а уж без галстука и с коротким рукавом - совсем недавно, когда меня лично это уже не касалось...
  

Отличники БПП и отстающие.

  
   Солнце всходило и заходило строго по расписанию.
   А вертеться приходилось Земле. (WWW)
  
   Пока мы, тотальники, были в своей гражданской одежде, сохранялось некое подобие свободы передвижений. В часть мы приходили к 9-00, уходили после шести. Обедали, не торопясь, в столовой возле Главпочтамта, некоторые - с коньяками, которые там были весьма приличны, например - армянский (?) КВВК (коньяк выдержанный высшего качества). В те далекие времена не могло даже возникнуть мысли, что наклеенная "лейбла" может не соответствовать содержимому тары...
   Я уже говорил, что служить в армии не хотел никто из призванных "тотальников". В своем кругу мы интенсивно обсуждали способы освобождения. Некоторые писали рапорты об увольнении, которые, после соответствующих внушений, клались под сукно или подшивались в личное дело с отказной резолюцией. Но понятие воинского долга в те времена не было пустым звуком, - совсем недавно была война, в которой миллионы военных людей вообще сложили головы; поэтому большинство призванных с запаса офицеров добросовестно тянуло надетый принудительно хомут. "Жила бы страна родная"...
   Некоторые же наши тотальники, не особенно отягощенные совестью, пускались во все тяжкие, добиваясь увольнения разными хитрыми и не очень способами. Был среди нас "целый" старший лейтенант Гальцев. Так он в почтамтскую столовую заходил с утра, окружал себя бутылками и к обеду уже лыка не вязал. После нескольких взысканий, идущих по нарастающей, его все же из армии выгнали. Мне кажется, что и в мирной жизни он, даже в "освобожденном" состоянии, уже не сможет остановиться...
   Другой хитрый, киевлянин с украинской фамилией Онищенко, был отправлен в командировку с четырьмя матросами. Через недели две командование послало в Балаклаву запрос: как там освоился молодой лейтенант? "Какой? - ответили оттуда. - К нам никто не приезжал!". Все комендатуры от Ленинграда до Балаклавы были поставлены "на уши": пропали, возможно - погибли, офицер и 4 матроса! Довольно длительные поиски дали неожиданный результат: лейтенанта нашли на его даче под Киевом, загорающего на солнце, - в трусах, в панамке и в глубоком "расслаблении". Матросы у него днем работали на огороде, а вечером, переодевшись в гражданскую одежду, отправлялись в окрестные села к девушкам, в обиходной речи - "по бабам"...
   Пришлось отцам-командирам года через два службы все же уволить также и моего коллегу - инженера-сварщика Севастьянова. Он, напротив, - страстно хотел служить, но был настолько туп, слаб и неорганизован, что любое, даже самое простое, дело блистательно заваливал...
   Остальные плотно втягивались в служебную лямку, вырастая аж до отличников "боевой и политической подготовки" - БПП. Каждый получил график дежурств по части, взвод матросов, которых надо было тоже делать отличниками БПП - по строевым и политическим занятиям, по дисциплине, а главное - по овладению монтажными специальностями. Долгими часами на плацу внутри Экипажа доводили мы своих матросов, а заодно - и себя, до строевого состояния. Весь периметр двора был уставлен щитами с показательными фигурами матросов и назидательными лозунгами, например: "Приказ начальника - закон для подчиненных", "Приказ должен быть выполнен безоговорочно, точно и в срок", "Приказ командира - приказ Родины", "Учиться военному делу самым настоящим образом" и т. п. Устный военный фольклор тоже изобилует лозунгами и истинами, которые и без "публикации" на щитах не менее точны: "При встрече с начальством всякая кривая короче прямой", "Не спеши выполнять распоряжение, ибо может последовать его отмена", "Не е... где живешь, не живи, где е...шь". Не нравится мне, но, увы, во многих случаях справедлива мудрость: "Куда солдата ни целуй, - всюду задница". И уж специально для меня придумана формула: "Не давай умных советов начальству: тебя же заставят их исполнять".
   Началась техническая учеба и у офицеров. Инженер-майоры Шапиро А. М. и Чернопятов Д. Н. прочитали нам курс "Топливные склады и трубопроводы". Лекции Шапиро были яркими и остроумными, хотя и "по верхам". Более суховатые лекции Чернопятова зато были более глубокими и насыщенными неведомой нам технической и житейской информацией. Кем были эти майоры с "березовыми погонами", - нас тогда не очень интересовало. Меня только удивило, как преображался и лебезил перед ними наш командир части - "золотопогонный" подполковник Афонин. Позже все прояснилось и стало на свои места. Под руководством этих выдающихся людей, особенно - Дмитрия Николаевича Чернопятова, я работал (служил?) много лет, и многому у них научился. Надеюсь, мне еще удастся рассказать об этом.
   Тогда, "на заре военной юности", отличником БПП, увы, я не был. "Срезал" меня на пути к этой благородной цели майор Чайников, объявив мне в приказе 10 суток "домашнего ареста". Дело было так. Обычно маленький майор с комплексом Наполеона появлялся в части во всем блеске своих "двухпросветных" погон с сиротливой звездой, однако - побольше наших двух, и начинал "кипеть" с порога. Он непрерывно извергал из себя приказы, приказики, распоряжения, запреты и замечания, - насколько мелкие, настолько же бесполезные. Чайникова в нашем кругу изображали позой: одна рука согнута калачом, вторая, фасонно изогнутая, дрожит от выбрасываемой в пространство струи распоряжений. В тот день я дежурил по части, когда появился Чайников. Я представился: "Товарищ майор. Дежурный по части лейтенант Мельниченко". Эффект был неописуемый: пар негодования забил у Чайникова не только из "носика", но из всех щелей и отверстий. Извержение длилось несколько минут, последними остатками "пара" мне и был объявлен арест. Оказывается, командир части вчера вечером убыл в командировку, назначив своим "врио" Чайникова. А командиру, если он даже "врио", я был обязан отдавать рапорт:
   - Часть, смирна-а! Товарищ майор! За время моего дежурства в части происшествий не случилось! (Или случилось то-то). Дежурный лейтенант Мельниченко".
   Командир, выслушав рапорт, может действовать двумя методами. Если есть с кем, он может поздороваться, например: "Здорово, орлы (львы, морские волки и т. п.)", и только после ответного "Здрам жлам тырщ майор!!!" отдать команду: "Вольно!", которую повторяет во весь голос дежурный. Если больших военных масс вблизи нет, то командир просто здоровается с дежурным, говорит "вольно", что в полный голос и радостно должен повторить дежурный...
   Гораздо позже я понял, что, не отдав майору громогласный рапорт, испортил ему весь сладкий праздник появления в должности "врио" командира, и должен был понести за это суровое наказание. А тогда, в своей лейтенантской прямолинейности, я кипел в душе не хуже Чайникова: "За что??? Как я мог знать, что его назначили врио командира?"
   Когда вернувшийся Афонин стал меня отчитывать за взыскание, я, военный малолетка, стал негодовать, пренебрегая законом "приказ должен быть выполнен беспрекословно...". В ответ отец-командир разразился тирадой:
   - Ну, сто ты, сто ты так разволновалса? Ты у меня на хоросем ссету... Севастьянов - дурак, а ты - на хоросем ссету! Поедесь у меня на юга, на арбусное место! Зеним там тебя! Ты зе холостой?
   Я, салага, успокоился. У командира части я на хорошем счету, он собирается послать меня на юга, на арбузное место. Даже об улучшении семейного положения побеспокоился, отец родной! Спустя несколько месяцев его пошлет майор с белыми погонами - А. М. Шапиро прямо "на юга" мне на помощь, уже обжившему эти Забайкальские "юга". Оказывается, наша в/ч 25047 является только одним из подразделений Строймонтажа-11, которым командует Шапиро, где главным инженером - Д. Н. Чернопятов. Только они и решают, кого и куда послать. И возможностей ссылки у них больше, чем у Императора Всея Руси. Царь на Север посылал не дальше Архангельска, а Шапиро добавил еще все острова и полуострова Кольского залива, Новую Землю, остров Хейса и др. Гораздо дальше на восток от Нерчинских рудников были Находка, Хабаровск, Владивосток. На западе - Албания, на юге - не только Крым, но и все Закавказье. (Я называю города и страны только для краткости. Асфальт городов обычно не является местом наших длительных прописок...)
  
  

Светские развлечения.

И грянул бал... (не помню - чей)

  
   Я продолжаю жить в общежитии на Стачек 67. Сначала вахтеры балдели, увидев человека в военно-морской форме, пробирающегося в общежитие поздно вечером, потом притерпелись. Для выданной впрок амуниции мне пришлось соорудить антресоли на платяном шкафу. Юрка Попов завистливо поглядывает на мое новое облачение. На заводе и в ВПТИ у него не все клеится, да еще на целину чуть не вытолкали. Армия была бы для него блестящим выходом. Павка Смолев и Валера Загорский просто радуются, что их друг (я) так "милитаризовался". Павка называет меня микроподполковником. Когда мы вместе идем по улицам, Павка ревниво следит, чтобы мне своевременно отдавали честь младшие по званию. Правда, большинство встречных попадается почему-то с более "толстыми" погонами, и тут уже мне надо держать ухо востро, чтобы патруль не "замел" меня самого за "неотдание"...
   У молодой жены Юры Скульского Нади, которая учится в химико-фармацевтическом институте, - день рождения. Юра из Киева приехать не может, и Надя приглашает его друзей - Попова, Смолева, Валеру Загорского и меня на свой праздник в общежитие на улице профессора Попова. Приглашение было настоятельным: там много подруг, которым без нас будет грустно. О другой причине мы узнали чуть позже.
   Наша компания появляется в точно назначенное время вечером в субботу. Девушки вместе с именинницей нас радушно встречают. В большой комнате общежития кровати сдвинуты к стенкам; большой стол посредине уставлен яствами, среди которых преобладают салаты. Наши средства на праздник были переданы заранее, подарки и еще кое-что "у нас с собой было". Раздеваемся в соседней комнате, рассаживаемся, начинаем праздновать, всем радостно и хорошо. Я - единственный военный и единственный, который знает почти всех участников, поэтому меня избирают тамадой. Я стараюсь, чтобы смех не прекращался...
   Внезапно появляется некая дева - "гонец из Пизы"; девушки волнуются, и обстановка резко "затуманивается". В общежитие с поздравлениями Наде пришел ее бывший "воздыхатель" из Военмеха - Военно-механического института. Пришел не один: с ним четыре "бойца". Среди девушек - разногласия, некоторые призывают Надю дать новым гостям от ворот поворот. Надя колеблется, она явно не хочет этого. Впрочем, - уже поздно принимать решение: военмеховцы вваливаются в комнату, ставят на стол бутылки, вручают имениннице подарки. Девушкам деваться некуда: сдвигаются и добавляются стулья. Наконец все участники усаживаются за стол, и уже не праздник, а "заседание сторон" - продолжается. "Стороны" сидят лицом к лицу, их разделяет только стол. Шуточки стают более целенаправленны, и напоминают проскакивающие искры высокого напряжения. Девушки мечутся, пытаются усиленным потчеванием смягчить напряжение. Принятое "на грудь" всеми участниками несколько "анестезирует" обстановку, но на очень короткое время. Увы, - драки не избежать, и я начинаю оценку сил противников и своих.
   Спасают открывшиеся в рабочей комнате общежития танцы. Девушки облегченно поднимаются из-за стола, трое жертвуют собой и уводят самых агрессивных кавалеров из Военмеха на танцы. Мы остаемся, теперь нас большинство. Я уже начал надеяться, что удастся избежать прямого столкновения.
   Мои миролюбивые планы срывает Павка Смолев. За Надей неотрывно кружит по комнате ее прежний воздыхатель, изрядно окосевший, и, как незабвенный Васисуалий Лоханкин, умоляет ее о любви. За ними как тень следует Павка. На его лице ясно написано желание: не допустить этого безобразия. На повороте Павка не выдерживает и со всей силой залепляет кулаком воздыхателю в глаз. Главный противник на какое-то время отключается. На Павку с кулаками бросается самый рослый из "бойцов". Я успеваю схватить его за обе руки и удерживаю их перед его "мордой лица", чтобы он не смог ударить меня головой. Противник вертится, но вырваться из моих рук не может. Происходит перегруппировка сил: немедленно "линяет" наш Попов, взамен вбегают два военмеха с танцев. Прибывшее подкрепление повисает на мне. Краем глаза вижу: Валера Загорский вращает над головой как боевую палицу бутылку из-под шампанского. Спрашивает меня: "Бить?". "Не надо!" - кричу ему. Я и сам не бью, - только удерживаю самого сильного. Валера отбрасывает бутылку и вдвоем с Павкой начинают оттаскивать висящих на мне врагов. "Мала куча" сваливается на пол и начинает кататься по нему, все сметая на пути: стол со скатертью и тарелками, стулья, постели, даже занавески с окон. Вокруг мечутся девчонки, поколачивая оказавшихся сверху военмехов. Их больше, как только из моих рук освободится самый сильный, нас троих сомнут и начнут бить...
   Внезапно полностью распахиваются двери комнаты. На пороге стоят несколько человек из руководства общежития и студсовета. Скрестив руки на груди, они наблюдают наши упражнения. Вращение кучи тел как-то останавливается. Девчонки отрывают оттуда военмехов по одному и выталкивают их из комнаты. Они быстренько одеваются, и активисты энергично выводят их всех за дверь общежития.
   Очень приближенно восстанавливается "довоенная" обстановка и мы опять готовимся сесть за обедневший стол в исходном составе. В комнату впархивает Попов и весело спрашивает:
   - Здесь была какая-то потасовочка?
   Вежливый, интеллигентный Валера берет его за грудки и влепляет мощную оплеуху:
   - Ты, гад, где был, когда нас с Колькой тут метелили???
   Их дружно растаскивают по углам ринга: не хватает нам еще междоусобицы. Праздник продолжается. У Попова алеет вся щека. Павке прикладывают холодные компрессы к разбитому носу, Валера лепит холодные пятаки к синяку под глазом, мне пришивают оторванные погон и пуговицы на кителе...
   Утром собираемся в путь. Бог шельму метит: больше всех пострадал Попов. Его роскошную кожаную шапку с натуральным мехом увели военмехи. Взамен оставили шапку такого же рыжего цвета, только тряпичную и с пластмассовой шерстью...
  
  
  
  

Опять завод, да не тот.

  

Вытапливай воск, но сохраняй мед (К. П. N39)

  
   В Экипаже тесно и нашу часть выставляют куда-то на Петровские острова. Я со взводом учеников-сварщиков остаюсь на месте. Мы прикомандированы к в/ч 10467, которая остается пока в Экипаже. Эта часть - такой же Отдельный монтажно-технический отряд, как и в/ч 25047, только по-настоящему отдельный: напрямую подчиняется Управлению монтажных работ. Его офицеры и матросы самостоятельно производят работы на разных флотах по всему СССР. Над нашей частью 25047 имеется еще командная надстройка в виде Строймонтажа-11, со своим командованием, начальниками участков и прорабами, - тоже офицерами, а также различными техническими, снабженческими, плановыми и финансовыми службами. Это - схема строительных УНРов - Управлений начальника работ. Офицеры УНР руководят строительством, а офицеры и сверхсрочники стройбата занимаются только личным составом. На производстве они присутствуют в лучшем случае в качестве надсмотрщиков. Но в нашей в/ч 25047 все офицеры - инженеры, за исключением, пожалуй, командира Афонина и замполита. Однако самостоятельно вести работы мы не можем: у нас нет требующихся для этого технических служб и отделов. Это противоречие скоро разрешится, о чем речь впереди.
   Мой учебный взвод состоит из трех десятков матросов, одного сверхсрочника - старшины Кадникова и меня. Учимся мы на сварщиков на заводе подъемно-транспортного оборудования (ПТО) имени Кирова, находящимся между Балтийским и Варшавским вокзалами. В громадном основном цехе завода, где собирают махины различных кранов, мои ребята распределены по бригадам сварщиков, где, по идее, они и должны овладевать мастерством непосредственно в условиях "максимально приближенных к боевым". Теоретические занятия с матросами проводят инженеры завода за небольшие копейки: так мы "благодарим" руководство цеха за согласие принять нас в свои объятия.
   Предполагается, что после первичной учебы на заводе, сварщик идет на монтаж, где быстренько совершенствуется и достигает вершин мастерства.
   В теории и на взгляд новичка или дилетанта все выглядит блестяще: если ПТУ готовят сварщиков за три года, то мы справляемся всего за шесть месяцев. Наши ученики, правда, не проходят школьного курса наук, но зато они несут все тяготы срочной военной службы (матросы тогда служили по 5 лет). Конечно, наши специалисты еще сыроваты, но уж на реальном своем производстве они быстро усовершенствуются и станут асами...
   Уже через несколько месяцев я на своей шкуре почувствую все недостатки этой благостной теории и, увы, - общепринятой практики, повсеместно действующей до сих пор. Хорошо, что будущее нам неизвестно, а то бы заранее пришлось переживать...
   Я, молодой лейтенант летом 1955 года якобы хорошо учу сварщиков на заводе, одновременно постигая азы военной службы. Моя группа состоит из ребят с Украины, России и нескольких прибалтов - латышей и литовцев. Все ребята "из войны": привычные к работе и трудностям, к уважению начальства. Я старше их всего на несколько лет, но пока у меня особых проблем с дисциплиной не возникает.
   Первое серьезное столкновение с матросом происходит из-за пустяка. У нас в цеху комната со шкафчиками, где мы переодеваемся в рабочую одежду. Все уже переоделись, готовимся к выходу в цех. Один матрос замешкался и попадает в мое поле зрения.
   - Степив, останься минут на десять, подметешь пол, - даю ему команду. Рослый симпатичный украинец вдруг "бычится".
   - Не буду я подметать!
   - Как это "не буду"? Я тебе приказываю!
   - Не буду я подметать! - закусил удила упрямый Степив.
   Матросы остановились и с интересом ожидают конца поединка. Они знают, что офицеры с гражданки - не совсем командиры, и при случае быстро садятся им на шею. Мне отступать некуда: я твердо знаю, что командир обязан добиваться исполнения приказов, тем более - собственных. Сейчас пропустить открытое неповиновение, да и просто замешкаться, для меня - потеря лица. Я даю команду старшине второй статьи Бутану, - заместителю старшины группы:
   - Построить группу!
   - В шеренгу по два становись!
   Это команда, отданная по уставу. Не выполнить ее невозможно. Долгие часы строевой подготовки заставляют группу быстро и автоматически построиться.
   - Равняйсь! Смирно! Товарищ лейтенант! Группа по вашему приказанию построена.
   Группа привычно замирает и "поедает" командира глазами: она вся внимание.
  
   - Матрос Степив! Выйти из строя!
   - Есть - выйти из строя! - Степив начинает понимать, что шуточки кончились.
   - За попытку невыполнения приказания объявляю Вам взыскание: десять суток ареста с содержанием на гауптвахте!
   - Есть десять суток ареста, - севшим голосом отвечает по уставу Степив.
   - А сейчас - подметите комнату. Разойдись!
   Степив набирает в грудь воздух, чтобы что-то еще возразить, но матросы толкают его в бок кулаками: "заткнись, пререкаться с Командиром нельзя!" и вручают веник.
   Я выхожу первым, испытывая противоречивые чувства. С одной стороны: "командир быстро и решительно подавил бунт на корабле"; с другой - мне жаль Степива, в целом исполнительного и трудолюбивого матроса. Вот так же, совсем недавно, мне самому ни за что, ни про что, влепил домашний арест Чайников. Позже узнаю, что матросы составили график уборки и Степив совсем недавно добросовестно отдежурил, еще и отругав предыдущего неряху...
   Вечером я несу на подпись командиру части подполковнику Кащееву Глебу Яковлевичу на подпись записку об аресте Степива. Я, командир отдельного взвода, пользуюсь дисциплинарными правами командира роты, но и ему не дано посадить "на губу" на десять суток. Кащеев внимательно изучает меня, как будто впервые увидел и начинает подробно расспрашивать, за что я объявил такое большое взыскание. Я без утайки рассказываю все как есть. Мне уже жалко Степива, я бы уменьшил наказание, но - слово сказано... Тут Кащеев со мной согласен и подписывает записку об аресте, но затем делает мне командирское "вливание", которое я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Его смысл таков: ты командир, ты старше и должен быть умнее строптивого подчиненного. Ты должен уметь просчитывать не только первый шаг, но и все последующие. Если ты видишь, что подчиненный закусил удила и лезет на рожон, зачем и тебе переть на этот самый рожон? При пустячной причине - отойди, преврати все в шутку, и стой намертво, если речь идет о принципиальных вещах...
   Глеб Яковлевич - умный и рассудительный, прошедший войну, командир. Ему я безусловно доверяю и полностью принимаю его нравоучения. Меня он тоже как-то выделяет и не скупится тратить на меня свое время. А вот крушение его методов воспитания мне пришлось наблюдать спустя всего несколько месяцев: они применимы только к нормальным людям, увы, - некоторых гориллоподобных гуманное воздействие только поощряют на новые подвиги...
   Через пару недель я дежурил по части. Около часа ночи решаю проведать свою группу, и обнаруживаю две кровати пустыми. Поднимаю командира отделения:
   - Где твоих два матроса?
   Командир отделения со сна чешет репу и молчит. Повторяю вопрос, после чего он нехотя докладывает, что они, наверное, после вечерней поверки и отбоя сбежали на завод. На территории завода есть женское общежитие... Размышляю: отсутствие матросов обнаружится на утренней поверке и к дежурному офицеру, их непосредственному командиру, будет много вопросов. Самовольщики могут торопиться к утренней поверке, но их наверняка задержит патруль в ночном городе или на КПП Экипажа, что тоже не мед по оргвыводам. Да и вообще - бардак в моей группе!
   Поднимаю командиров отделений с приказом разбудить, одеть и построить группу: сбежали Панин и Сенченко. Матросы, конечно, прекрасно знают, где находятся беглецы, и тихо чертыхаются, оторванные от крепкого сна. Чувствуется их отношение к любвеобильным Донжуанам... Я бы и сам им впилил в полную силу, если б не погоны...
   Передаю дежурство помощнику и вывожу свой отряд на почти безлюдные, но довольно прилично освещенные, улицы ночного Ленинграда. Строй движется почти бегом, я - впереди, с сине-белыми "рцами" дежурного на рукаве кителя и с пистолетом на боку. Проходим Театральную площадь, огибаем слева Никольский собор, переулками выходим на Измайловский проспект. Наталкиваемся на патруль, который недоуменно смотрит на нашу группу. "Спецзадание", - сурово бросаю им, не снижая темпа рыси. Не хватает мне еще разговоров с патрулями...
   Наконец подходим к проходной завода. Охрана, конечно, нас не пускает: видок группы возбужденных матросов живо напоминает им о штурме Зимнего. Договариваюсь о впуске троих. Командир тройки - Бутан. Это жесткий младший командир, кажется с уголовным прошлым: матросы его побаиваются. Он отбирает себе двоих "знатоков общежития" и исчезает за дверью проходной. Мы расслабляемся и закуриваем.
   Минут через десять из проходной вываливаются два беглеца, за ними - "группа сопровождения". У Панина расквашен нос, Сенченко смотрит только одним глазом. Строю группу и молча отправляемся в обратный путь. На Измайловском нас догоняет дежурный трамвай. Останавливаю его и загружаю туда всю группу. Вскоре мы на родном Поцелуевом мосту. Прошу водителя (на трамвае он - вожатый) остановиться здесь. Вскоре всей группе повторно дан отбой. "Разбор полетов" - завтра. Мое дежурство продолжается до 17 часов...
   Следующую самоволку обнаруживаю опять на дежурстве при обходе ночью своей группы. Отсутствует Андрей Мельник, коренастый и трудолюбивый паренек из украинской глубинки. Разбуженный командир отделения, не просыпаясь окончательно, говорит мне:
   - Так Мельник, товарищ лейтенант, каждую ночь работает на камбузе.
   - Как это? Кто ему дал наряды вне очереди?
   - Не-а, не наряды. Он - добровольно, - бормочет почти во сне командир отделения.
   По каменным плитам ступеней, стертыми поколениями матросов, спускаюсь в огромный камбуз. А вот и мой Мельник. В рабочей робе с закатанными штанинами и рукавами он старательно драит каменные плиты пола. "Прихватываю" дежурного мичмана:
   - Почему мой матрос вкалывает у вас?
   - Так он сам приходит, спрашивает, что надо сделать...
   Я недоверчиво-вопросительно продолжаю глядеть на мичмана.
   - Ну, мы ему даем за работу две буханки хлеба... Полторы он съедает сразу, полбуханки - относит ребятам, или - откладывает на потом...
   Я поворачиваюсь и ухожу. Возможно, вспоминаю, как мечтал сам о хлебе в Казахстане, а особенно во время голодовки на станции Аягуз... Моя попытка увеличить норму хлеба для матроса Мельника - ничего не дала: он не был гигантом, которому это "положено".
  
  
  
  

Дальние проводы - лишние слезы.

  

- А я на ней женюсь, - заявил замполит, когда

парткомиссия обвинила его в сожительстве

   с козой. (Из морских баек)
  
   Я никогда не вел и не поддерживал разговоров об отношениях с женщинами в мужских компаниях. Тем более, - не хочется писать об этом в своей биографии. Делаю это сейчас только ради разнообразия и для предостережения несведущих, возможно - внуков-правнуков. Именно их я хочу предостеречь от расчетливых и хладнокровных стерв. Они, стервы, сначала изображают самоотверженную любовь, и умеют вовремя лечь под выбранную жертву, одурманенную игрой своих гормонов. Прозревать жертва начинает позже, когда появляются настоящие дорогие люди - дети, и обратной дороги уже нет...
   А вот доводы против. 1) Стервы - тоже женщины, их тоже можно понять: замуж невтерпеж. В конце концов, они делают то, к чему предназначены самой природой. А мы, караси, не должны зевать, когда щука охотится. 2) Главный урок истории состоит в том, что из нее никто никогда не извлекает никаких уроков. 3) За долгую жизнь я успел осознать, что "добрые советы" участникам отношений "мужчина - женщина" - слышны гораздо слабее гласа вопиющего в пустыне. Тем не менее - надо как-то "возопиять" об уроке полученном лично.
   В выходной я повел группу матросов на экскурсию в один из музеев Ленина, тот, где во дворе стоит броневик. К группе примкнули три девушки, одиноко тынявшихся по пустынным залам: на нашу группу выделили экскурсоводшу, которая с ложным пафосом что-то вещала.
   Вскоре две девицы попроще "слиняли", а третья совсем вошла в нашу группу, весело и остроумно разговаривая сразу со всеми матросами, но находясь почему-то всегда рядом со мной. В зале, где показывали документальное кино о Ленине, был могильный холод - как в Мавзолее. Девушка в тоненьком платьице совсем замерзла, и я, филантроп несчастный, накинул ей на плечи тужурку.
   При расставании Алла при всех матросах призналась чуть ли не в любви ко мне, их командиру, и попросила адрес для переписки. Я, под веселое ржание матросов, дал ей адрес и фамилию самого маленького моего матроса Вани Потапенко. Уже через несколько дней Ваня подошел ко мне с улыбкой до ушей:
   - Товарищ лейтенант, Вам письмо!
   - Да нет, Ваня, это тебе письмо, - ответил я, поглядев на конверт.
   - Вам, вам! Вы прочитайте!
   Я невольно прочитал письмо. Грамотно, хорошим почерком написан был облегченный вариант письма Татьяны к Онегину, нацеленный на меня лично. Я рассмеялся и возвратил письмо Ивану:
   - Письмо подписано тебе, Ваня. Вот и выкручивайся...
   Потапенко ушел озадаченный. Позже стало известно, что один из матросов решил под моей маркой ответить Алле и договориться о встрече. Видно, его письмо не отличалось грамотностью, и он был разоблачен. Пришедшее к Потапенко следующее письмо было наполнено благородной сдержанностью: "извините, ребята, мне действительно понравился ваш командир. Теперь я понимаю, что он просто пошутил, дав адрес. Бог ему судья, и т. д. Если он захочет все же извиниться передо мной за свою шутку, то вот мой телефон...".
   По телефону мои извинения не были приняты и предложена встреча. Мы встретились, шутили, смеялись, побывали в кино. Поздно вечером я проводил Аллу до дома: она жила прямо в лаборатории, где работала.
   - Тебе очень поздно ехать в Автово. Может быть, заночуешь у меня? Утром и в часть тебе близко. Только - ни-ни!
   Я поколебался, но доводы были веские. С "ни-ни" я тоже был согласен.
   Утром я был несказанно удивлен: меня уже ожидал завтрак, от которого я уже успел отвыкнуть в своей холостяцкой жизни. При веселом разговоре Алла пожаловалась, что давно хочет посмотреть один спектакль, но нет спутника. Мне тоже уже надо было приобщаться к культуре, чтобы забыть о суровых военных буднях, поэтому я обещал взять билеты. Посетили "Чертову мельницу" в театре Ленсовета, смеялись до упаду. Опять было поздно, опять ночевка, опять "ни-ни", опять завтрак, приготовленный заботливыми руками...
   Встречи продолжались, "ни-ни" однажды незаметно прекратилось... Я потихоньку начал втягиваться в такую жизнь. Была "эпоха безвременья": юность и первая любовь ушли, со своей малявкой я расстался навсегда. Да и маленькая она еще: "сменит не раз младая дева...".
   Прозрение было жестким, но очень своевременным. Я случайно услышал разговор с подругой, из которого узнал, что я не единственный, а просто главный кандидат в мужья из-за своей "лопоухости". Что если я начну "вилять" на пути к бракосочетанию, то на меня есть управа - политотдел и командование, которое всегда защищает "права обманутых женщин". Облик умной и коварной "охотницы" за мужьями раскрылся полностью...
   Я не стал устраивать "сцену у фонтана", а просто объявил, что срочно уезжаю в длительную командировку. На просьбу писать я малодушно пообещал, "если это будет возможно".
   В общежитии я блаженствовал всего несколько дней. Однажды вечером открылась дверь нашей полностью засекреченной берлоги, и Алла рыдая упала мне на грудь...
   Я безвольный человек и не могу выносить женских слез... Спасла меня настоящая долгая командировка в Забайкалье, в которую я отправлялся с небывалой радостью.
   Уже через неделю в Забайкалье я, не сообщив еще свой адрес даже родной матери, начал еженедельно получать письма от Аллы, якобы тоскующей в разлуке. В Забайкалье я мог быть также на объекте возле Улан-Уде. Так и оттуда мне передали пачку ее писем. Конечно, я не отвечал, но тональность писем месяца два нисколько не менялась. Затем пришло требование выслать деньги на аборт, затем пошли прямые угрозы обратиться к командованию и в политорганы, где на офицера и комсомольца всегда найдут управу. Теперь моя совесть вполне стала спокойной: поступил я правильно, а вот шантажу военные моряки не поддаются. Просторы СССР надежно защищали меня от прямого вторжения агрессора...
   ... Встретились мы в метро случайно спустя почти год. Алла была накрашена и спешила на свидание.
   - Ну, что, ты пожалел для меня денег? - насмешливо спросила она.
   - Ты же знаешь, что нет. Просто я вычислил, что тебе не деньги нужны, а перевод от меня.
   - Конечно! Деньги - очень приятное дополнение, но главное - бумага!
   - Ты бы из этой "бумаги" сразу изготовила булавку. И вместе с политруками этой булавкой прикололи бы меня к брачному свидетельству!
   - Ох, и догадливые пошли мужики, - рассмеялась Алла. - Ну, ускользнул - живи дальше! Сейчас мне некогда: другой карась на крючке!
   На том и расстались - навсегда...
   Недавно умерла жена моего старого приятеля, мягкого и доброго человека. Женат он был именно описанным способом очень давно. Выросли дети, прошла и молодость, и жизнь. Поплакав после похорон немного, он неожиданно признался соседке:
   - Ох и доставала она меня всю жизнь!
   Ясно, что он к старости стал очень умный, и следующая жизнь у него будет совсем другой... Кстати: "доставала" она его за неумеренные возлияния. Теперь, приняв на грудь, он плачет, вспоминая жену. Ему чего-то не хватает...
   Я - не циник, но "такова се ля ви".
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"