Моя надежда попала под грузовик и скончалась в 7-ой Районной Поликлинике, не приходя в сознание. Я долго держал её безвольное, потяжелевшее тело на своих руках, осатанело баюкал, настороженно наблюдая за сочувственными, псевдо-скорбными выражениями лиц персонала. Мне резал глаза равнодушный ослепительно-белый свет больничных стен, когда я медленно брел по коридору, невесть куда направляясь.
Я не замечал её, мою надежду. Бледных запястий и уютного серого шепота. Она уже тогда была слаба и редко выходила за пределы своей промозглой комнаты. Временами, особенно по ночам, в её хлипкую фанерную дверь, никогда не закрывавшуюся, ломились разгоряченные, пьяные и горькие, безысходные, а потому неудержимые мысли. Дверь распахивалась, щепки косяка отлетали к противоположной стене, а мысли, c пошлыми шутками и зычными подбадриваниями по очереди задирали на надежде её ветхие, для теплоты многослойные юбки, обнажая робкие, алебастрово-белые бедра. Она никогда не сопротивлялась. Взгляд ее огромных фиолетово-кротких глаз находил приют на потолке. И было в этой неподвижности что-то. Даже не покорность, нет, тогда зрачки надежды вмещали всё знание мира, всю мудрость бесполезного, но неизбежного существования. Вскоре натешившиеся и усталые мысли уходили, бросив на пол пару десятирублевых бумажек, а она так и оставалась лежать на грошовом жестком покрывале во влажной, серой, затхлой, холодной комнате ниже уровня пола.
Однажды она просто встала и медленно, как сомнамбула, двинулась к выходу. Однажды...
Если бы я мог. Если бы я почувствовал и, вырвавшись из объятий сожаления и утраты, оттолкнув руку недоверия, что подносила мне один изящный бокал боли за другим, наступив на горло собственному цинизму, понесся ей на встречу...Если бы...
Я бы все-равно не успел. "Она как сумасшедшая была, ей-богу, словно бы и не замечала приближающийся десятитонную погибель..." - качал головой и божился сбивший надежду водитель. Я наливал ему, наливал себе, и мы пили, не чокаясь, за упокой.