Мельникова Юлия Владимировна : другие произведения.

Дом с ящером

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Дом в Москве на Сретенском бульваре, построен для страхового общества "Россия" в начале 20в. И вот России не стало. А дом, под балконом которого прячется лепной ящер с рубиновыми глазами - остался. Что стало с его дореволюционными обитателями? И почему дом с ящером до сих пор притягивает людей? Судьба дома - судьба страны?
  Дом с ящером.
  Кукушка, вывалившаяся из старых часов, своими суставчатыми лапками и трогательным хохолком напоминала пьющего соседа Антона. Ее полосатое тельце с прорисованными крыльями, жалкий надтреснутый голос взывали к тупиковой ветви птеродактилей. Или к умерщвленным зародышам цыплят с картинок Геккеля. Зловещее "Ку!" раздавалась в полном несогласии со временем. Бессовестная, беспамятная кукушенция отрицательно мотала пустой игрушечной головушкой, насаженные на проволоку темные глазки закатывались и скатывались к клюву с разницей в миллисекунды.
  - Да это поползень - удивлено посмотрел на птичьи выкрутасы к.е.н. Лидшиц
  - Толстая - мрачно заметила Ираида Степановна, вытирая руки полотенцем.
  И только маленький мальчик Кися старательно расковыривал нос изнутри.
  - В прошлый раз, - доносился голос его тёти Ираиды Степановны, - кукушка закуковала, как только Марья Павловна таз принесла. А через час ее уже из комнаты вынесли. И в том же тазу обмыли.
  - Глупости и суеверия, - обиделся Лидшиц. - Я ей голову оторву!
  Ираида Степановна шутя подбоченилась и подошла к часам, будто б защищая их от смелого соседа. К.е.н. расхохотался. Кукуха обиженно трепетала в своем темном домике. Ее считали предвестницей смерти, но ни часы, ни птица в том не были повинны.
  Кися (Константина он еще не выговаривал) встал на детский стульчик. Голова его приподнялась над подоконником. В толстом, промытом нашатырем стекле яростно отражались чужие горящие окна. Кися ждал маму, а пока мама не приехала, за ним смотрела Ираида Степановна. Неродная, через невесть какое колено, тётя.
  - И что мне с Кисей поделать? - доверительным полушепотом жаловалась она Лидшицу, - забрала его из Иваново, в одной рубашке, без документов. В сад не берут - прописка нужна! Почему с мамой не живёт?! А куда там с мамой - запойная она. И безумная.
  К.е.н. знал уже эту безвыходную историю. Мама Киси, родственница Ираиды Степановны, от мужа уехала, но развод не оформила. Полгода пила, полгода работала буфетчицей на теплоходе. Муж ее получил ответственную должность, из-за чего не мог ни развестись, ни подать в суд на лишение прав. Партбилет на стол. Как могли допустить разложение в быту?! Вот и маялся шестилетний мальчик в 79-й комнате, прятали его от милиционера, во дворе Кисе гулять не разрешали - домком увидит, спросит - а чей ты?
  Кися очень любил кукушку, но только тогда, когда она молчала. С кукушкой он долго разговаривал, оставшись один. Он все ей доверял. Многое знала, многое слышала эта деревянная лакированная птица с клювом ястреба и выдвижными лапами цапли. В 1938 году часы с кукушкой (и с брачком) преподнес артистке Дернивер-Дешковой один безмятежный поклонник. Он ее сделал сам, но неудачно - и артистка, и поклонник вскоре сгинули в темных подвалах. А часы остались висеть в углу на стенке комнаты, куда часто въезжали новые жильцы. Внутри карикатурной избушки скрывался неведомый дефект. Кукушка не куковала, когда от нее этого требовали. Она решала сама, когда гаркнуть. И каждый ее звук кого-нибудь да забирал.
  Ираида Степановна не страдала мнительностью. Она получила комнату в доме бывшего страхового общества "Россия" два года назад и еще ничего не понимала. Не видела она ничего странного и в том, что страховое общество, обещавшее выплатить страховку ВСЕГДА, умерло, и Россия тоже прекратила свое существование, а дом - остался.
  Лидшиц ушёл. Ираида Степановна закутала племянника в девчоночью шубку и повела гулять по винтовой лестнице.
  Кися радовался. Обычно он сидел в комнате с утра и до вечера, дожидаясь, пока в 15 минут шестого Ираида Степановна придёт из своего Углемаша и, застав на общей кухне толпу народа, уйдёт на улицу. Мягкий снег будет падать на большой черный мех ее ненового драпового пальто, а Кися в чужих валенках под красные галоши, в цыгейке, в смешной якутской шапочке с острым верхом - поплетется следом. Они зайдут в светящиеся магазины, постоят в очереди, Ираида Степановна непременно встретит знакомых, они станут разговаривать, а Кися - молча стоять со снятыми колючими варежками.
  Недалеко от их дома Кися смахнул снег и обомлел. Под тонким таящим слоем лежали красивые осколки цветных стёкол - ярко-алые, сине-кобальтовые, солнечно-жёлтые и бутылочно-зеленые. Их вытащил из промерзлой земли поток кипятка от прорвавшейся трубы. Трубу заварили, яму зарыли, исторический мусор бросили под ноги. Мальчик кинулся их подбирать, протирать снегом и прятать по карманам.
  Обычно они возвращались около восьми вечера. К этому часу столпотворение в кухне рассеивалось, чад выветривался, ссоры затихали, соседи расходились по своим комнатам ужинать. Ираида Степановна высвобождала Кисю из плена зимних вещей, они мыли руки и шествовали гуськом на кухню с покупками, завернутыми в жесткую бежевую бумагу. Около половины девятого возвращался муж, инженер проектного НИИ. Питаться в комнатах казалось ему неприличным, в общей кухне - противным, но, если соседей было немного, они садились за шаткий стол.
  - Кися сегодня нашёл осколки витражей - сказала Ираида Степановна.
  - Здесь же рядом польский костёл был - не удивился инженер.
  Перед сном Кися проверил, целы ли его сокровища. Он вытащил стёкла из карманов, переложил на подоконник, попытался сложить из них цветок.
  - Мелкий! Марш за ширму! - скомандовал Кисе инженер, а сам принялся вертеть разбитый витраж в руках. Пожалуй, эти осколки - единственное, что сохранилось от костёла в Милютинском переулке. Его называли "польским домом", иногда польским представительством, хотя никакого представительства Польши там, конечно, не располагалось, а был в 1920-е годы всего-то польский рабочий клуб. Окончательно костёл закрыли в 1937 году. Перед войной здание начали перестраивать в кинотеатр, но не успели. Затем сюда попала бомба, стёкла от витражей разлетелись по округе. После войны бывший костёл передали НИИ углемаша, куда ходила на службу Ираида Степановна.
  Тени прежних обитателей "ящериного дома" никуда не делись. Взрослые искренне считали, что их нет, и у них была своя правда. Им ничего не говорила декоративная панель, открывшаяся при переклейке обоев, они не складывали сухих жучков в баночку из-под дореволюционного монпансье, уж тем более не приходило в голову помнить имена и истории "бывших". Их даже домком не мог знать. Старые книги он сдал в архив, в новых записывал совершенно других людей. А Кися - знал сам по себе, без книг. Потому что он еще не ходил в школу и не замечал границ. Ему достаточно прикоснуться рукой к стене, чтобы "считать" судьбы тех, кто к ней прислонялся до революции.
  Историй было множество. Первая - о страхах Франциска Викентьевича Шмарлецкого и жены его Казимиры Августовны, графини Торуцкой.
  Совья смерть - в полесских поверьях - уносящий душу демон в виде гигантской совы. Смерть маленьких детей обычно предвещает домовой сычик.
  Юный Франциск, сын разорившегося шляхтича, приехал в Москву на рубеже 19-20вв. с единственной целью - быстро подработать и вернуться в Польшу. Он плохо говорил по-русски, жался к своим, устроился по протекции сначала в "Саламандру", а потом, обидевшись за недоплаченные комиссионные, перешёл в страховое общество "Россия". Франциск жил на процент от сделок и не мечтал о женитьбе. В Варшаве ждали переводов его больная мама и незамужняя сестра, очень некрасивая девица-бесприданница. Посещая по воскресеньям костёл и польскую библиотеку в Милютинском переулке, Франциск всегда заворачивал во двор "дома с ящером" и любовался им. Почему страховой агент прикипел к этому дому, объяснить не мог и он сам. Ящер виноват в том или что-то другое, однако Польше Франциск изменил и остался в Москве.
  Из Москвы он, впрочем, один раз уезжал - но не домой, а в лесное имение графа Торуцкого, затерянное в верстах ста за Брянском. Граф подыскивал соотечественника-поляка, молодого непьющего управляющего. Сойдя с маленького полустанка с одним чемоданом в руке, Франциск не подозревал - ящер настигнет его и там. У Торуцкого подрастали три кровных дочери и дальняя женина родственница Казимира Августовна. Родители ее умерли, истратив состояние. Казимира отличалась вредным характером и склонностью к мистике. Она была смазливого, полноватого вида, с хитрющими изумрудными глазами, буйными рыжевато-русыми локонами, дыбившимися даже на затылке, с благородными чертами лица, маленькими ручками и пяточками. По негласному договору с сестрами Казимира Августовна не выезжала на балы, не выходила к гостям, одевалась очень просто (если не сказать бедно). Она сама решила не портить жизнь родным дочкам графа - желтовато-бледным, тощим, невзрачным. Прислуга промеж собой называла графинюшек "выхухолями".
  Замуж Казимира не собиралась. Пределом ее мечтаний было отпроситься в город на курсы стенографии. Франциску на глаза она не должна была попасться. Но, утопая в делах, он потребовал себе "Ундервуд", а Казимира вызвалась печатать.
   - Мужчины меня мало интересуют - отрезала она, зайдя в жарко натопленную каморку, где управляющий корпел над ворохом неоплаченных счетов.
  Франциск даже не поднял головы, чтобы посмотреть на нее. Но у Казимиры что-то словно оборвалось внутри. Он был уже свой. С первой встречи, без первого взгляда.
  Дела у графа Торуцкого шли скверно. Долги росли. Дочки больше не вертелись на балах в Орле. Он рассчитал экономку, старую немку, прослужившую в их доме больше 35 лет, умную и кропотливую. Чем дальше Франциск разбирался в счетах, тем сильнее проступали знаки скоро разорения Торуцких. Он не знал, что Казимира не только набирала тексты по редким заказам, но тайком от семьи гадала на картах, а в лиф старого платья вшила сторублевую банкноту и два векселя, на 75 и 125р. Отчёт почти подошёл к концу, папка с рекомендациями уже лежала на столе, оставалось лишь съездить осмотреть дальние леса. От этого зависела их оценочная стоимость. Граф убыл в Трубчевск разбираться, Франциск не стал его ждать и поехал смотреть леса сам.
  Это был отдаленный участок, купленный некогда дедом жены графа, в топком, безлюдном месте, где шумели когда-то сосны, а теперь - одна гарь и гадюки под мхом. Франциск ехал и скучал по Москве, он предчувствовал, что прогадал, что граф ему недоплатит, будет вести слезливые разговоры, а может, попытается его задержать, чтобы заставить жениться и увезти хотя бы одну из дочек в Москву. С такими мыслями легко свалиться в сугроб, но Франциск удержался. Лес перед ним больше не расступался. Он вступал в черное сосновое царство, сырое и страшное. Лошадь приминала игольчатый ковёр. Сосны росли толстые, но кривоватые, с уродливо вытянутыми сучьями - им не хватало света. Стоимость такого леса смешна. Ни одного прямого, высокого дерева. Палки вместо бревен.
   Вдруг из-под переплетенных ветвей взмахнула крылами тяжеленная, громадная совища. Ее крылья закрывали солнце, желтые глаза, каждый в пятак, придирчиво смотрели на Франциска.
   -Она тут хозяйка! - в ужасе подумал он и выстрелил. Больше от испуга, чем по надобности - совье чучело у графа уже стояло.
  Сова-демон рухнула в снег, из железного клюва полилась струйка крови. Франциск поступил мудро - он спрятал сову за спину и отдал кухарке. Та обрадовалась - мяса у них давно не было.
  
  Вечером, после отчёта, когда Франциск упаковал чемодан, семейство Торуцких сидело за круглым столом в столовой. Лица у всех сохраняли ошеломленное выражение. За ужином подали "глухаря" под клюквенным соусом. На самом деле кухарка ощипала и приготовила СОВУ. Совью смерть, если точнее.
  Казимира отставила тарелку с недоеденным мясом.
  - Что ты? - спросила графиня.
  - Мышатиной отдаёт.
  Графинюшки переглянулись. Их тарелки блестели.
  - Казимира Августовна права - встрял Франциск, откладывая зубочистку. - Это мясо совы. Оно пахнет мышами. К тому же сова старая. Даже пожилая. Жесткая, невкусная. Но скоро у вас и совы не будет.
  Франциск предложил Торуцким спешно ликвидировать дела в имении и искать всем места в городе. Хозяин даже не нашел в кармане денег на билет до Москвы. Франциск, уже не требовавший выплатить обещанное, позарился на большую серебряную сахарницу. Граф отказал, пообещав "прислать деньги почтой".
  Разгорелся скандал. В пылу разборок обиженный Франциск сказал
  - Не хотите как хотите, пан граф. Тогда я заберу лучшее, что у вас есть.
  Этой же ночью Казимира уехала с Франциском в Москву. В пути она догладывала совью лапку с когтями, утащенную с кухни.
  Романтичное начало окончилось прозой. Брак не сложился. Они друг другу не шибко нравились. Смотрели свысока, с черной иронией. У Казимиры резко проснулся менторский тон. Она без конца поправляла мужа - подверни, застегни, переложи, не так ложку, не так вилку etc. Франциск привык жить один, присутствие жены его чаще раздражало, чем радовало. Но они оба католики, развод - только через Ватикан, в ноги к Папе. Еще дороже и сложней, чем через Синод. Казимира считала себя обманутой: Франциск - простой страховой агент. Она - машинистка, из тех, кого скоро назовут "совбарышнями".
  
  Под брюхо бескрылого ящера, в элитные апартаменты они переберутся весной 1912 года. Квартирантами у разоряющегося адвоката, выдававшего их за своих родственников. Сдача комнат внаём портила репутацию. Они пробирались черными ходом и боязливо оглядывались, словно спрашивая самих себя - а что мы делаем в этом храме роскоши? Черные лестницы тогда были отнюдь не черны. Пахли машинным маслом, металлическим теплом, водой. Там, где теперь спал за ширмой мальчик, стояла чужая софа, а у окна - большой письменный стол с печатной машинкой. Казимира взяла ее в рассрочку и терпеливо выплачивала. Последний взнос она должна была сделать в августе 1914 года; после чего Казимира собиралась съехать от мужа в дешевый пансион и открыть печатное бюро на паях. Несколько машинисток кооперировались, приходили со своими "Ундервудами" и брали заказы сами.
  Выстрел в Сараево заставил переменить планы. Франциску удалось отбояриться от призыва - у него нашли редкую почечнокаменную болезнь, почти аномалию. Он и впрямь неважно выглядел, сильно отекал по утрам, жаловался на колики. Прошла скучная, тяжелая зима, когда к этой комнате вполне можно было применить шаблон "гаснущий очаг", если б не одно но - дом грело паровое отопление. Казимира вспомнила о мистике, ей стали снится пророческие сны, которые женщина спешно зарисовывала. Коричневый плед в бежевую клетку почти не слезал с софы, укутывая вечерами ноги несчастных.
  - Нам надо уехать - беспрестанно повторяла Казимира, - нам надо уехать в Польшу.
  Франциск, добившейся повышения в "России", ее не слушал.
  В начале 1915 года застрелился хозяин квартиры. Выстрел прозвучал тихо, будто открывали через стенку бутылку игристого - буф! Полиция расспросила мнимых "родственников" адвоката, записала в блокнот и испарилась. Франциску пришлось заниматься телом и нести расходы. Но, так как настоящая родня покойного не объявилась, квартира о 5 больших комнатах досталась им. Жить в ней оставалось всего ничего - какие-то два года. Все мало-мальски стоящее адвокат успел распродать - в его покоях не валялось ни бронзы, ни картин. Три комнаты пустовали. Жильцы появлялись и съезжали через несколько недель. Причины называли экзотические - одному якобы вцепилась ночью в лицо сова.
  Абсурд, бред. Франциск сходил с ума, его мечта его же и убила, раньше он спал и видел масонские фигуры, змееногую киммерийскую диву, летучих собак и прочих химер. Ящер с рубиновыми глазами был его любимец. А попугаи с семитскими клювищами! Но, стоило ему там обосноваться железно, со всеми правами, с бумагами - наваждение схлынуло. Франциск спал на баулах. Казимира раскидывала карты, и все выходило - смерть. Уехали они только в 1918 году, голодные, нищие, больные. Казимира в поезде заразилась тифозной горячкой и умерла, так и не перебравшись в Польшу. Франциск переболел, но легко и по прибытии в Варшаву следы его теряются.
  Холм близ товарной станции, куда в гражданскую войну зарывали всех скопом - заразных, истощенных, белых, красных - принял тело графини Торуцкой. Позже Кисе доведется - студентом, в 1970-е, побывать на этой станции. Они поедут на практику в совхоз, выйдут по ошибке не там и пройдут лишние три километра. Константин посмотрит на камень с датой "1918" и ничего не почувствует. Он уже вырос, он уже умер.
  
  Галерея призрачных жильцов
  Ящер - зверюга коварная. Никогда не прознаешь. к кому обращена ярость его тусклых рубиновых глаз. Человека, купившего квартиру с ящером под балконом, рептилия благополучно проглотила в феврале 1917г. Женского доктора Вайсера убили дезертиры - им показалось, что на запястье господина в енотовой шубе сверкнули золотые часы. Затем в пустые комнаты разгородили на несколько частей, в одну из них сразу же въехал по ордеру бывший телеграфист Маслов. Бойкий молодой человек из провинции спалил обои свиной кожи, потому что, объяснял он изумленным соседям, в Москве страшно вздорожали дрова. Вслед за обоями полетели в огонь шкафы красного дерева. Столешница сильно обуглилась, но полностью не прогорела. А там и дрова ему выписали. Маслов родился анархистом, только долго не знал этого слова. Он всегда всем перечил и никому не доверял. Революция втащила Маслова за шкирку в город и поставила в круг больших идей. Они представлялись ему в образе нагих женских статуй, игриво подмигивающих и хихикавших. Самая смелая идея - Анархия - преследовала Маслова каждую ночь. Он лежал на мягкой докторской постели и блаженно чмокал толстыми губами.
  Воин черной девы Анархии не успел вскрыть ореховый паркет. Его забрала ЧК по подозрению в спекуляции тюленьим жиром. Маслов к ящеру не вернулся.
  Новая жертва, бледная моль учительница Маша, со страхом открыла эту дверь. Она никогда не видела дворцов. Самым красивым домом у них в Пензенской губернии считался почтамт с каменной лестницей, лакированными перилами и готической башенкой. Маша ахала, вздыхала, ковыряла ногтем пухлого амура, потом полезла убираться. От анархиста ей достались сапоги с жеваными голенищами, книга Бебеля и грязный нож, лежащий на сколотой миске. Барский быт Машу подавлял.
   - Наверное, здесь кого-нибудь убили - думала Маша вечером, ложась в промазанную керосином постель.
  Мебель она не ломала, но продала на толкучке за "лимоны". Однажды Машу, вернувшуюся с родительского собрания, тихо подозвала соседка.
  - Муричи съехали из 63-й - шепнула она. - Меблировку мы в лотерею на кухне разыграем.
  На той самой жженой столешнице появилась старая шляпа, куда жильцы кинули бумажки с номерами. Маша вытянула 13. Под чертовой дюжиной в списке значился туалетный столик с перламутровыми вставками. Вещь дорогая, но бесполезная в новом быту. Ни сжечь, ни сбыть. Всю ночь клопы жгли тощее Машино тело. Наутро она встала с сильной головной болью. Перламутровый столик неожиданно вырос, от него отпочковались новые ножки, сам он неимоверно расширился и взлетел....
   - Бред. Тиф - сказала Маше чья-то ледяная рука.
  Она явственно ощущала, как по ее немеющей руке медленно скользит раздвоенный язычок большой ящерицы, придирчиво изучая ее рельефы, нежит, тыкается в ямки и выпуклости, скользит, обжигает..... Длиннющий, чуть ли не двухметровый, но очень узкий и гладкий язык продолжал ощупывать Машу. Обвил грудь так, что стало трудно дышать. Защекотал пупок. Спустился к ногам.
  - Ах, снимите, снимите! - вскрикнула она, выгнулась всем телом, точно испытала вдруг страшную боль, и застыла.
  
  Машу вынесли, а вскоре сюда въехал некто Мышкант, полтавский комиссар по незначительным делам. Фамилия его отца была Музыкант, но он выговаривал ее настолько невнятно, что паспортистка записала - Мышкант. Он очень любил представляться полтавским комиссаром, хотя занимал эту должность всего несколько недель. Мышкант вырос в аптеке и от полтавской юности своей, прошедшей под боком у отца-провизора, сохранил разве что акцент и любовь к ядам. Держался на скромном поприще дератизатора, приходил в давки нэпманов, и, с отвращением смотря на забитые прилавки, в приказном тоне предлагал избавиться от крыс. Полномочия и печати убеждали. Нэпманы жались, но соглашались. Мышкант сам участвовал в травле - весь в белом, с огромными защитными очками на лице, он прыскал смертью из кишки, и крысы падали к его ботинкам, не пища о пощаде. Яд парализовал их глотки. Крысы дохли молча.
  Наум Матвеевич продержался в комнате дольше всех, до лета 1937. Вещей он не нажил, питался в столовой, жениться побоялся. И было от чего. Комиссар долго любил замужнюю пианистку, знал ее еще маленькой девочкой в Полтаве, потом случайно бросив взгляд на афишу филармонии, прочёл знакомую фамилию - Елена Астра.
  Астра - не псевдоним. Так на самом деле значилось в паспорте Елены. Фамилия досталась ей от бабушки по отцу, происходившей из забытого венгерского княжеского рода. В Полтаве они жили на одной улице с аптекой, и маленький Нохум, сын провизора, приходя помочь отцу, часто высовывал голову в окно соседнего дома. За откинутой кисейной занавеской в самую жару и пыль маленькая девочка громко била по клавишам разбитого пианино, а из глубины дома доносились крики матери. Она все время корила Лену - не так, не ту ноту, не тем пальцем. Дикому Нохуму незнакомые итальянские выкрики - allegro, presto и особенно piano -казались страшными ругательствами. Не раз он порывался защитить девочку, но высовывался дворник, и Нохум исчезал.
  Он знал свое место, всех стеснялся. Лена тогда выглядела очень тоненькой, почти прозрачной, с зачахшим, взрослым лицом, с капризными умными глазами. На лбу и на руках бились синие жилки. Нохум не знал, что дом не их, что семья живёт рукоделием матери и подачками от родни, что отец Лены умер. В его мечтах она была богатая принцесса. Время раскидало их и вдруг свело в Москве угара НЭПа. Елена Астра была замужем и жила недалеко. Нохум, ставший Наумом Матвеевичем, сначала пианистку испугал. Она скрывала свое княжеское происхождение и очень боялась встретить полтавских знакомых. До поры Елене везло. Родственники ее, девочки из гимназии, учительницы, соседи - все либо погибли, либо уехали. Москва огромная, фамилию ее принимали за псевдоним, анкету Астра заполняла осторожно - "из служащих". Ее отец ведь служил в земстве незадолго до смерти? Служил. В чем неправда?
  И вдруг прошлое ударило ее мешком по голове. Неожиданная встреча. Букет пепельных роз, просунутый за дверь. Путаные рассказы о том, как он в детстве глядел огромными карими глазами в ее раскрытое окно.
  - Я даже кошку твою помню, Астра! Дымчатая, пепельная, вся в пуху. Дыма.
  Астра не знала, куда ей бежать. Он ей нравился, но..... Наум Матвеевич травил ее крыс бесплатно. Подарил противогаз. В нем чувствовался излом. Сам себя вытянувший за уши, просветивший и, увы, пропавший. Гонец за утопией. Советская власть нравилась Мышканту только в одном - она обещала смести ненавистный ему мир мещанства с его пошлостью и антисемитизмом. Один раз она уступила его напору, потом страшно каялась, жалела, чувствовала себя грязной, падшей. И все-таки эта грязь, эта животность оказалась единственным светлым пятном в их скучных жизнях. Ящер все понимал и подмигивал. Роман их завершился летом 1937. Мышканта арестовали по доносу сослуживцев, а Елена Астра успела выехать в Читу, к месту нового назначения мужа. О смерти Наума Матвеевича она так и не узнала.
  Менее 10 месяцев продержалась в Љ79 актриса с подаренной кукушкой, затем там появлялись странные люди, селились ненадолго - видимо, для того, чтобы раствориться во тьме осени 1941г.
  Джаз-банд в снегах
  Тонкие ручейки пробивали себе ямки и дорожки в рыхлом, подтаявшем льду. Солнце раскаляло оконные стёкла. Грачи яростно бились клювами о потемневшие деревья. В один из февральских деньков бывшей солистке негритянского джаз-банда, бывшей гражданке Соединенных Штатов, Жанне Маурицевне (Джаннет) Симплис Вейро вручили ордер. Ее ждала комната 13 кв.м на Сретенском бульваре, 6/1.
  В доме не было 13 квартиры, только 12а - напомнило ей Америку.
  Жанна Маурицевна получила большой темный ключ, расписалась в распухшей домовой книге и вошла в свою комнату. Это была ее первая комната за всю 50-ти летнюю жизнь. В высоком окне снего-дождь повис мелкими капельками на мокрых ветках. Отростки их упирались в отлив и приникали к стеклу. От прежних жильцов остались обои и две табуретки. Жанна Маурицевна составила их и села. Она была тяжелой, крупнокостной дамой с мягкой чашей живота и пухлыми щеками амурчика со старых открыток. Эбеновая гладкая кожа приобрела кофейно-коричневый оттенок. О себе солистка говорила
  - Я побелела на целый тон от русских снегов.
  Весной 1928 года негритянский джаз-банд "Короли" приехал на гастроли в Советский Союз. Юная солистка Джаннет Симплис Вейро с копной мелких кучеряшек рвала голос. Джаз еще не запретили, он был воплем угнетенных, но вопль уже старательно отводили в глубинку. Гастроли в нетопленных ДК, школьных залах, заводских цехах. Один раз Джаннет пригласили спеть в паровозное депо. Неофициально. Она вышла прямо из чрева паровоза - чёрная, блестящая, ловкая пантера. Тряхнула миллионом своих мелких спиралек и запела..... О чем именно она пела, догадался только старший механик, учивший немного английский от тётушки из "бывших". Но остальные тоже поняли все до единого слова, ничего по-английски не зная. О свободе, о небе и о любви. Потом начальник станции объявил ей выговор - назавтра депо в полном составе напилось и не вышло.
  - А я иначе не умею. Пою душой - ответила Джаннет на ломанном русском.
  - Присоберите душу - посоветовали ей.
  Зимой 1928\1929 Джаннет вышла замуж за коллегу-саксофониста. Срок гастролей истекал.
  - Здесь мы чёрные звёзды. В Америке - просто чёрные. Выбирай, что тебе больше нравится.
  Дети южных штатов, седьмые (а то и десятые) в своих семьях, нищие, талантливые, абсолютно не разбирающиеся в политике "Короли" поверили обещаниям. И отказались возвращать в США, сраженные кризисом. Они перешли в советское подданство, выступали на Дальнем Востоке несколько лет от Союзконцерта. Когда джаз запретили, "Короли" назвались оркестром народных инструментов. Исполняли теперь "музыку народов Африки"- так объявлял конферансье.
  А затем их расстреляли как американских шпионов.
  Из всего джаз-банда 1937 год пережила одна Джаннет. Она тогда сидела с дочкой Айрин в алтайском посёлке геологоразведчиков. Занесло ее туда случайно. В Омске, после концерта к Джаннет подошёл подвыпивший партиец.
  - Вы первая женщина, которую я здесь вижу - пробормотал "ответственный товарищ" заплетающимся языком.
  Джаннет рассмеялась. За ней гонялись мальчишки - просто поглядеть, если повезёт, выдернуть жёсткую пружинку "на счастье".
  Незнакомец представился и вдруг произнёс четкую, длинную тираду - новым посёлкам нужны культурные кадры, строятся клубы, дома творчества, а людей мало. Ткнул пальцем в замусоленную карту региона. Его желтеющий мизинец пришёлся на едва заметную точку в глубинах подбрюшья. Карта оказалась выше ее разумения. Она смотрела, выпячивая толстую шоколадную губу, пучила глаза, будто спрашивая - вы надо мной смеетесь? Кое-как Джаннет объяснила, что перестала ходить в школу между 9 и 10 годами, стала петь вместе с братьями на улице, у церкви, в забегаловках. До географии она не добралась. Близ ногтя читалась надпись - Монголия. Где это, Джаннет не подозревала.
  И потому согласилась.
  Партиец не соврал. ДК оказалось с колоннами, шторами в складку, чугунными батареями. Крышка старого рояля предательски западала, самопроизвольно открывалась запертая на шпингалет форточка, стекляшки люстры выбивали друг о друга мелкую пыль. Ее ненавидел завхоз - боялся, что сломает что-нибудь своим пением. Вечерами мыла зал, в котором выступала. Джаннет удивлялась всему - большой железной печи во временной комнате, тусклому свету керосиновой лампы, огромным соседским сундукам, быстрой воде подо льдом, шишкам, ягодам..... Первое время ее чурались - но цвет кожи тут особо не влиял. Она была "особый контингент". Иностранка. Не ссыльная, но на подозрении. Мужа забрали, писем от него не приходило. Посёлок вырос из обогатительного комбината, пристроенного к царскому руднику. С трех сторон его окружали горы, откуда вьюжными ночами выходили волки и медведи - рвать собак. Однажды Джаннет вышла за водой с ломом - пробивать дыру во льду колодца. Услышала шорох сзади. Кто-то высокий стоял за спиной и дышал в затылок. Так шутил с ней муж, когда был жив.
   -Энри! - крикнула Джаннет и обернулась. Перед ней стоял громадный медведище. Джаннет грохнулась в обморок.
  Четвертой стеной для Джаннет служил лагерь. Лагеря стояли за околицей. Каждое утро просыпалась от собачьего истерического лая и читала молитву, начинавшуюся "как хорошо, что я еще здесь, а не там!"
  Время шло. Посёлок разросся до райцентра. Все реже местные лохматые собаки лаяли на высокую лиственницу, где прятался забежавший соболь-подросток. Тайга отступала. Кончилась война, в продмаге появились толстые квадраты сухого киселя и даже один раз продавали рейтузы. Женщины шлепали по грязи в крепких американских ботинках, которые проехали океан и пол-Евразии, прежде чем налезть на их распухающие ноги.
  - Значит, эта твоя Америка на самом деле есть - признались они Джаннет, - а мы тебе не верили......
  К ней привыкали. Джаннет все чаще называли Жанной Маурицевной, а ее дочку Айрин - Аришей. Поселковые куры и кошки давно перестали, завидев их, припадать к земле, закатывая глаза, как умирающие. Приходила к соседкам за солью. Судачила про знакомых. Носила овечий полушубок, подпоясанный истертым платком. Появился у нее свой воздыхатель - недавно освободившийся политический. Его взяли в клуб киномехаником. Привезенные из города ленты Жанна и Ариша смотрели первыми. Однажды показали трофейную американскую картину 1930- х годов с плохим звуком. Жанна Маурицевна узнала в саксофонисте брата. Титры подтвердили - Ф. Симплис-Вейро. Ариша смотрела и не верила, что вот тот музыкант в белой рубашке и черном фраке - ее американский дядя. И у него был свой оркестр. С тех пор Ариша возмечтала уехать к дяде. После музучилища ее взяли в Москву, на конкурс. Ариша должна была демонстрировать гостям молодёжного фестиваля, что в СССР расизма нет. Она пела сначала народные, затем модные зарубежные песни - правда, все больше про страдания под игом капитала.
  - Глубокий соул - сказали американцы.
  Ариша договорилась с одним студентом-леваком из Америки - он фиктивно на ней женится для выезда. Авантюристку выпустили. Почему - Жанна Маурицевна не понимала, а только плакала. Многие другие "жены фестиваля" были покараны и ославлены, легли в психушки, их детей раскидали по приютам под чужими фамилиями. Ариша-Айрин выпорхнула из Союза в Штаты, будто это самое плёвое дело. Едет племянница к дяде учиться вокалу через океан. При железном занавесе. Ага, поверили! Добрые соседи объяснили растерянной Жанне Маурицевне, что, наверное, не обошлось без договора с "органами". И это удручало ее еще больше.
  ..... Но разлёживаться было некогда. На следующий день Жанна Маурицевна затеяла ремонт, с помощью двух учащихся ПТУ побелила потолок, поклеила свежие обои. Подзаработавшие ребята растрезвонили о ней друзьям - нет ли пластинок? Увы, Жанна Маурицевна не привезла с собой ничего, кроме нескольких смятых фото и двух афиш, сложенных вчетверо. Тогда юные меломаны втащили в комнату Жанны Маурицевны громадный, как гроб, магнитофон с бобинами. Записали. Переписали. Через год "редкую джазовую вещь" уже продавали фарцовщики в подворотнях. Имя Джаннет Симплис Вейро нигде не упоминалось.
  Жанна Маурицевна стояла в "Кулинарии" за размороженными котлетами. Кормила голубей. Выступила на общем собрании жильцов, разбиравших некого "стилягу" из 115-й. Оставалось только для полной картины "звезда на покое" завести кота да чесать его вечерами за ухом. Но.....
  Воскреситель заснувших
  Через стенку от Жанны Маурицевны жил иллюзионист Антон Саушев-младший. Его уже выгнали из цирка "за моральное разложение и порочные связи", но пока разрешали вести цирковой кружок. 3 дня в неделю Антон ходил в два профсоюзных клуба. Оставшиеся 4 дня пил. Комнатушка его с большим окном представляла неприглядное зрелище. Голые стены, подкрашенные отвратительной сиреневой краской. Старая металлическая кровать "с шишечками", закиданная тряпками из списанного реквизита. Антон спал, накрывшись лошадиной попоной. Один узкий шкаф вмещал его убогие пожитки - фраки, манишки, котелки, штаны с прищепками на концах штанин, блестящие дамские боа из перьев.
  Раньше Антон был знаменитым обманщиком. Его любила жена министра и разрешала перепиливать себя визжащей пилой. Накрашенные завмагши совали ему в руки толстые палки вареной колбасы, обтянутые хрустящей бумагой. Его били за кулисами ревнивые мужья. Акробатка Маврина родила от Антона двойню, но дети, Маша и Паша, погибли в эвакуации после укуса крысы. С тех пор он боялся грызунов и даже, проходя через зооуголок клуба пионеров, косился на томившуюся за стеклом белку-летягу.
  Коньком Антона считался гипноз. Хорьки и удавы падали к его ногам. Он их убивал и оживлял одним взмахом ресниц. Люди по его просьбе скакали по сцене, стуча каблуками, как табун - копытами, взбивая клубы пыли. Антон повелевал стихиями, анакондами. Однажды ему подарили копчёный телячий язык в жестяной коробочке - из номенклатурного пайка. В коробочку Антон потом лет 20 стряхивал пепел. Но самое лучше время было, когда на гастролях в Азербайджане в честь "мага" зарезали двух девственных барашков и поднесли их на чеканном блюде 17 века.
  Начало войны Антон застал вместе с цирком в Перми (Молотове). Быстро приехал в Москву - бронировать комнату на случай призыва. Но его не взяли воевать по здоровью - юношей чуть не умер от туберкулёза с осложнениями. Доверили копать рвы. Антон обиделся. Он считал рвы бесполезными. 16 октября 1941 года Антон сжёг в тазу свой партбилет и нарисовал углем на белой еще стене портрет Гитлера, довольно непохожий. Скорее то была карикатура. Есть такие люди - ждуны. Живущие в будущим, которое никогда не настанет. Вот и Антон мечтал о возвращении капитализма. Как он станет выступать не по ставке. Поздним вечером в комнату завернул сосед. Картину он не оценил. А назавтра немцы не пришли. Антона отправили в Коми. В 1955 году он вернулся со справкой, и не просто вернулся с правом жить в Москве, но еще выбил себе комнату в том же доме на Сретенском, 6/1, где обитал в 1939-41гг., только в другом крыле.
  Иллюзии у него потомственные. Отец Антона, неудачливый ростовский факир, ходил пешком в Персию, жил, выступая на ярмарках. Потом его приняли в небольшой частный цирк, коих множество разъезжало по югу Российской империи. 2 макаки, 1 запойный клоун и вертлявая плоскозадая акробатка, она же шансоньетка. Набравшись опыту и поднакопив деньжат, основал мини-труппу иллюзионистов. Заговорили о нем после того, когда Саушев-старший "воскресил из мертвых" человека с пятнами разложения на лице. Было это в 1912г. Слесарь, разбитной парень лет 23, лежал уже 2 дня бездыханным. Иллюзионисту привезли во двор гроб. Саушев-старший перекрестился, снял шапку, помянул "покойного". Развёл руками перед собравшимися в круг зрителями. С содроганием - стояла уже жаркая, июльская погода - открыл крышку. Потер лоб умершего. И заорал ему в ухо страшным, зычным голосом, от которого до сроку опоросились свиньи и снесли незрелые, мягкие яйца молодые куры. Кричал, требуя от мертвеца "встать и идти". А то, видите ли, разлёгся! Дома о нем жена убивается, дети малые в плаче заходятся, а он, ....., валяется! Саушев-старший помянул все три колена родни "умершего", обвинил бабку слесаря в длительном сожительстве с чёртом, живописал интимную жизнь его матери, припомнил сестру.... На сестре "мертвец" не выдержал. Встал из гроба и ударил факира в живот. Оказалось, мнимый труп впадал иногда в каталепсию - глубокий, долгий сон. Он бывает у алкоголиков и наркоманов. Врачи в 1912 не могли отличить каталепсию от смерти. В Ростове уж точно. Поэтому беднягу чуть не закопали.
  "Воскрешение" сыграло с отцом Антона дурную шутку. Он стал "лечить" заговорами язву и проказу, усмирял бесноватых, на него жаловались священники, несколько раз Саушев-старший привлекался за мошенничество, а весной 1915 попал под мобилизацию на австрийский фронт и не вернулся. Мать Антона, мещанка с образованием, пошла в гувернантки, затем в горничные к любовнице нефтепромышленника. Та ее и вывезла в Стамбул, разрешив взять с собой только двух младшеньких, Киру и Асю. Больше мест на старом пароходе "Осман-бей Валилула" не было.
  Антон стоял на берегу и плакал. Но недолго. Смахнул сопли грязным рукавом и тем же вечером прибился к цирку. Состряпал себе биографию беспризорника. Сменил месяц и место рождения. Писал, что отец был крестьянином Козловского уезда Тамбовской губернии. Оттого-то Антон, оставшийся в столице, боялся встретить людей, знавших его семью. Долго ему везло. Но от судьбы не ускользнешь - поздним вечером, идя в общежитие гимнасток, он задел плечом старика. Извинился, разговорился, помог донести тяжелую поклажу. Старик оказался тем самым "мертвецом", воскрешенным его отцом. Антон вложил червонец в загорелую ладонь и заскочил на ходу в трамвай.
  Случались у него и другие неприятности.
  ..... Теперь каждый вторник Антон собирался, брился и, доехав до конечной станции метро, пересаживался на электричку. Под Москвой, на маленьком дачном полустанке со смешным названием, жила его бывшая. Антон отдавал ей половину мизерного оклада, чтобы не пропить все до копеечки. Ему наливали козьего молока, расспрашивали, просили привезти "из города" что-нибудь дефицитное. Антон трепал по макушкам чужих детей, втайне мечтая, что один из мальчуганов - его.
  В доме с ящером Антона не замечали. На кухне он появлялся нечасто, у него не завелось ни разделочной доски, ни чайника, ни тарелок. Лидшиц, к.е.н., вообще полагал Антона сильфидой - бесплотным и бесполезным духом. То он есть, то его нет. Не поймешь. Ираида Степановна пересекалась с ним редко. И только через 3 года Антон, наконец, материализовался. Шёл последний, 4-й день его еженедельной "эпопеи", к финалу которой Антон должен был освежиться и хорошенько выспаться перед кружком. Равнодушно слоняющийся по углам комнаты, он не заметил громких споров на кухне о новой загадочной жилице, "тёте негре", как ее обрисовал косноязыкий Кися. И взбрело Антону в 11-м часу вечера пробраться в ванную. Он осторожно высунулся из-под двери, проверив, нет ли кого, и вышел. Свет в коридоре уже не горел. Вода не лилась. Из длинного коридора прямо на него метнулась плотная тень, сливающаяся с темнотой. Он принял Жанну Маурицевну за новую галлюцинацию. Пантеру, вставшую на дыбы и говорившую человеческим голосом с небольшим американским акцентом.
  - Драконы, ворона с фиолетовым крылом, домуправ Сергеенко в образе брандмейстера, но чтоб из Африки пантера - никогда! - плакал он потом.
   Антон закричал - наверное, с той же силой, что и его отец, оживляя труп. Он не ожидал встретить в коридоре негритянку, да еще в такое время. На вопли сбежался весь этаж. Антона утешали, совали ему нашатырь. Били по щекам, а он корчился, истерически хохоча. Жанна Маурицевна принесла ему банку сливового варенья долго сидела у изголовья больного. Наутро Антон проснулся удивительно свеженьки и полетел к пионерам будто ведьма на Брокен - быстро и радостно.
  Разузнав, что Антон Саушев - из одной с ней породы "бывших звёзд", Жанна Маурицевна прониклась к нему симпатией. Нет, она не влюбилась.
  - Я хотела завести кота, - сказала она с простоватой интонацией, обращаясь к посмирневшему Антону, - но тут упали вы. Можно у меня будете вместо кота?
  Антон вскочил с кровати и повис на шторе с воплем "мяууууу". Кот он оказался идеальный, а человек - не очень.
  Так сосед-алкоголик стал личным котом певицы из джаз-банда. Она содержала его в строгости и гигиене. Антон решил пить сначала только 3 дня в неделю. А затем вообще 1. Он помолодел, посвежел. Нашёл новую ставку. Взял напрокат холодильник. Тёр морковь - водка прожгла ему желудок. Научился играть в пинг-понг. Сходил на выставку картин в Манеж.
  И вдруг Жанна Маурицевна получает бумагу из американского консульства. Ее дочь и зять просят приехать посмотреть за внуком.
  - Майкл родился - показывала она яркие фото толстого младенца.
  Как ни странно, она уехала, не сразу - хлопоты затянулись на полтора года, но уехала. Хотя недавно обещала, что - никогда.
  Проводив ее в аэропорт, коточеловек Антон выпил три бутылки и наутро умер от разрыва сердца. Его никто больше не любил и не жалел.
  - Мог бы жить, а он пил. Дурак - сказал к.е.н Лидшиц.
  Кукушка, забрав еще одну душу, ехидно ухмыльнулась под защитой избушечных недр.
  Не та Настя!
  Но мы совсем забыли про Лидшица. У него тоже не все просто. К 43 годам Лидшиц стал кандидатом естественных наук, каких именно - не уточнялось. По специальности он был физико-химик тяжелых соединений. Испытывал кислоты. Сам кис в интригах своего НИИ, попутно преподавал химию студентам "керосинки", весной репетиторствовал, а летом ездил в далекие экспедиции. Но одно лето он пропустил. Пришло письмо из белорусского городка Молодечно, от троюродной сестры Эры-Эрики.
  Он плохо помнил своих кузин, так как сразу после школы уехал учиться в Москву. Последний раз видел родственниц на похоронах отца, тогда кузины Лидшица были еще подростками. Эрика просила Лидшица пристроить ее дочь Настю в "керосинку" - институт нефтехимии. И приютить на время вступительных экзаменов. Лидшиц изнервничался. Он ждал бойкую, фирменно полную еврейскую девицу. Но дверь открылась. На пороге стояла светло-русая девчушка с длинными косами и огромными серыми глазами. Очень тонкая, если не сказать тощая. Щеки ее украшала россыпь веснушек. Фамилию Настя носила Дебрянко. По папе. Оказалось, Эрика вышла замуж за коллегу, а он родом с Полесья, из украинской деревеньки со смешным говорком. С одной стороны, к.е.н. обрадовался - он мог запросто помочь абитуриентке Дебрянко, и никто его не заподозрит в нац.протекторстве, семейственности. Фамилии разные. По паспорту она белоруска.
  Но внутри его кольнула обида на Эрику - вот тебе ассимиляция! А он еще удивлялся, отчего они столько лет молчали! И задумал Лидшиц не просто ввергнуть Настю в омут еврейский печалей, но и найти ей мужа-еврея. Чтоб уж не отвертелась. Иначе что получается - Лидшица годами с защитой мурыжили по 5 пункту, мешали, подставляли, а эта Настя запросто везде проскочит, не нарвавшись за жизнь ни на одного антисемита? Ни взгляда косого, ни слов обидных? А они одна семья! Несправедливо! Опускаем долгую, нудную историю Настиного поступления в "керосинку", потому что влияние Лидшица оказалось, хм, преувеличенным, в приемной комиссии его не было, Настя поступила во многом сама. Лидшиц водил ее на каждый экзамен. Наставлял перед белыми дверьми. Заставлял повторять ряды алкенов и формулу кок-сагызского каучука. Настя прошла буквально чудом - одинаковый балл был у нее и еще у одной девушки, но та передумала, забрала документы, и Насте досталось ее место.
  Лидшиц, честно, удивился.
  Жена Лидшица сшила в ателье для Насти два модных платья по французскому журналу и, как только суета с поступление закончилась, стала выводить ее "в свет". Достала билеты на показ иностранного фильма. Пригласила туда знакомых - супругов Альбертмайеров с сыном Дином. Настя и Дин сразу друг в друга втрескались. Но Лидшицу из-за них пришлось рвать на лысине остатки волос. Оказалось, Настя и Дин не просто готовились к свадьбе, они еще решили вместе ..... эмигрировать в Израиль. Дин давно планировал, да все подходящей невесты не находил. Через Настю Лидшиц вылетел из своего НИИ. За то, что не отговорил дальнюю родственницу, которая, между прочим, была у него временно зарегистрирована. Его адрес фигурировал в бумагах, поданных Настей в ОВИР.
  В "керосинке" Настя проучилась один семестр, сдала сессию и сама ушла. Ожидая выезда, она устроилась на телефонную станцию, к "дяде Семёну" приходила только раз, очень извинялась, плакала. Лидшиц молчал. Он был советский еврей, учёный, кручёный, перевёрнутый, битый. Что он ей мог сказать? Езжай?! Прошло месяца четыре. Лидшица как незаменимого специалиста по кислотам со скрипом восстановили в НИИ. Забыв волнения, он тщательно брился по утрам и пил в комнате зелёный чай. Все вернулось на свои места. Только однажды просунули под дверь письмо от Эрики. Раскрыв конверт со знакомым адресом - Молодечно, улица Ковельская, Лидшиц онемел, едва не рухнув на пол.
  Оказалось, он помог тогда не той Насте, не дочери Эрики, а ее школьной подружке! Девочки дружили с детства, обе Насти, жили на одной улице, учились в одном классе. Та Настя, белорусская, с детства мечтала уехать из страны каким угодно способом. Настоящая Настя, племянница Лидшица, решила ей в этом помочь. Она направила ее вместо себя в Москву к "дяде Семёну", а дальше он сам того не желая, устроил всё наилучшим образом.
  Но для Лидшица "не та Настя" стала обухом и приговором. Над ним все смеялись. Он так расстроился, что угодил на месяц в нервный санаторий и больше никогда не раскрывал писем из Молодечно. Ну их в болото.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"