Аннотация: Как царь Петр прорубал окно в Евразию, почему княгиня Дашкова потеряла свой фавор и что такого смешного и страшного произошло 12 сентября 1973 года вы можете узнать, открыв и прочитав новую книгу М. Метса "Несовременные сказки".
Михаил Метс "Несовременные сказки"
Сказка о потерянном городе
Глава I
Основание города
Мой любезный читатель! Город N на реке М был основан императором Петром III, коего адъюнкт-профессор де Сиянс Академии Фаддей Гумилев (дальний предок знаменитого Льва Гумилева) уговорил прорубить окно в Евразию.
Случилось это в самом начале 1762 года.
11 января 1762 года (день, позднее ставший считаться Днем Основания города) император находился в нелюбимом им Зимнем дворце, где по давней привычке перебегал из комнаты в комнату своей детской, подпрыгивающей, чуть-чуть страусиной походкой. Тысяча мыслей тряслась и подпрыгивала в его небольшой голове. Мысль первая: он - император!
Но эта мысль уже успела ему надоесть. Уже целую вечность, уже целых шесть с половиной дней, с того самого часа, когда он наконец увидел на смертном одре восковое лицо ненавистной тетки, он был - император.
Император. Царь-батюшка.
Петр встал, по-балетному широко расщиперил ноги и стал (для царя - довольно талантливо) передразнивать виденного им на площади мужичка:
На шесть миллионов золотом набухали мрамора и махагона, а на простые березовые дрова денег - не...
- А вон у трюмо, - тут же перескочил с мысли на мысль Петр, - вон у трюмо отломилась ножка, а у огромных, напольных, черт знает во сколько золота обошедшихся казне часов начисто осыпались с циферблата стрелки.
Ха! Император увидел, как в скошенном на бок трюмошном зеркале отражается бронзовый циферблат часов, очень похожий на лицо без носа. Вот она, тетушка. Вот она - тетушка! Всю свою жизнь прожила в... позолоченной нищете...
Император притормозил и радостно взбрыкнул ножкой.
Он придумал бон мо ! Сам - придумал бон мо! "Позолоченная нищета" - ведь это бон мо? Бон мо!
- Надо кому-нибудь рассказать, - подумал Петр. - Расскажу-ка лакею. Впрочем, нет. Лакей - дурак. Не поймет
.
Ха! А кто это прячется за жирную спину лакея? Какое умное, доброе, какое истинно русское лицо. Наверное, - мужичок. Tsa-ar ba-tush-ka!
Император дернул щекой и сказал:
- Privjet, Muzichok!
Мужичок тут же вытянулся по стойке "смирно" и заорал:
- Рад-ста-ва-ва-ство!
Петр довольно причмокнул губами.
- Kak zovut, muzichok?
- Адъюнкт-профессор де Сиянс Академии Фаддей Гумилев, ва-ва-ство!
- Molodets, muzichok!
Мужичок, собрав все положенные ему Господом силы, гаркнул:
- Рад-ста-ва-ва-ство!!!
- Poslushay-ка, muzichok, - с деланным недовольством показывая пальцем на уши, продолжил Петр, - moya tjotka, императрица Елизавета, vsu svou zizn prozila v позолоченной нищете...
Все так же храня безукоризненную солдатскую стойку, профессор чуть-чуть улыбнулся и встряхнул головой, словно концертный знаток, услыхавший верную ноту.
Петр указал на зажатый в левой руке Гумилева лист бумаги.
Гумилев покраснел и опустил взгляд долу.
- Che-lo-bit-na-ja?
Не поднимая глаз, профессор смущенно кивнул.
- Chto prosish? Imenia? China?
- Для себя не прошу ничего. Прошу для России, ваше величество.
- Che-e-ego?
- Прошу для России. Нижайше молю заложить город N на реке M, ваше величество. Город сей...
- Che-go? Che-go?
- Город сей послужит окном в Евразию для всей Империи Российской. Таковы суть резоны науки геополитики, каковые отнюдь...
- Politica? Nе lublu.
Царь испытующе посмотрел на некрасивое лицо Гумилева.
"Нет, - подумал Петр, - эти глаза не могут лгать".
Он сделал ищущий жест рукой, отчего между его большим и указательным пальцем тут же возникло заостренное лебединое перышко, после челобитная легла на широкую спину лакея и мгновением позже приросла резолюцией "Быть по сему".
Окно в Евразию было, считай, прорублено.
Ради окна в Евразию загоревшийся Петр даже чуть-чуть отложил давным-давно намеченную им войну с Данией. Ради связи с Евразией он пошел на почти несовместные с его полудетским характером жертвы. Так, лейб-гвардии Преображенский полк, коему по прежнему плану Петра надлежало брать Копенгаген, был в течение одной ночи перекинут на короткую и очень глубокую реку M с ясно очерченным Высочайшим Указом заданием: не щадя живота прорубать окно из Европы в Азию, попутно возводя на оной реке город N.
Для викториального же споспешествования во исполнение сей нелегкой задачи полку было придано сорок семь тыщ крепостных мужиков, а также выездная бригада де Сиянс Академии.
За те семь с половиной месяцев, что успел процарствовать Петр, мужички, академики и лейб-кампанцы успели срубить черную баню, возвести кирпичный острог, поставить одну православную и две инославные церкви, выстроить оперный театр (точную копию италианской "Ла Скала", за исключением пары колонн, содранных со французской "Гранд Опера"), а также заложить величественнейшее здание Ста Сорока Канцелярий, оставшееся - увы! - недостроенным.
Помешал учиненный Екатериной II переворот.
История города N при Екатерине Великой
Последствия переворота были печальны: императора задушил Алексей Орлов, лейб-гвардии Преображенский полк вернулся в свои гатчинские казармы, а сорок семь тыщ крепостных мужиков были раздарены особо отличившимся участникам переворота. Выездную бригаду де Сиянс Академии разогнали.
Строительство города N на реке M высочайше было велено прекратить.
С чем решительно не был согласен неугомонный адъюнкт Гумилев.
Дело в том, что хотя профессор, как и все тогдашние петербургские интеллектуалы, в общем и целом горячо приветствовал переворот, но, слывя - по чистой воды недоразумению - фаворитом покойного императора, он был вынужден затаиться и скрываться. Таился и скрывался профессор в тамбовском имении княгини Дашковой, где за сто пятьдесят рублей серебром в год обучал четверых ее детей читать и писать по-древнехазарски.
Именно Екатерина Романовна (как ни мешал тому тогдашний фаворит императрицы Григорий Орлов), опираясь на живую поддержку заклятого врага всех Орловых - Никиты Панина, в конце концов умудрилась выхлопотать для Гумилева личную аудиенцию у государыни.
Правда, на самой аудиенции Гумилева ждал весьма и весьма прохладный прием.
Преподнесенная им четырехсотстраничная ода "Древняя Русь и Великая Степь" была небрежно отложена в сторону, мольба: "Не дать окну в Евразию порасти забвения травой", - была перебита разговором о погоде, после чего императрица, притворно вздохнув, подарила ему копеечную томпаковую табакерку и отослала на половину наследника - преподавать теорию этногенеза.
Жалованья профессору положили восемьсот рублей в год. На окно в Евразию царица не дала ни копейки.
- Знаешь, Катиш, - рассеянно сказала императрица княгине, лишь только захлопнулась дверь и дворцовую залу покинул разом облагодетельствованный и униженный адъюнкт Гумилев. - Знаешь, Катиш, у сего адъюнкта весьма некрасивое и весьма... простонародное лицо. Как ты думаешь?
- Ваше Величество, - глубоко кланяясь, ответила ей княгиня, - сегодня вы заставляете меня краснеть.
- Катиш, что с тобой? - удивилась императрица. - И отчего ты здесь, где... нету чужих, называешь меня "ваше величество"?
- Я называю вас "ваше величество", Ваше Величество, поелику я имею честь разговаривать с императрицей Екатериной Второй, каковую потомство (как я имею дерзость думать) прозовет в веках "Великой".
Княгиня зажмурилась, и голос ее зазвенел:
- Но я очень боюсь, Ваше Величество, как бы мечтания мои так и не остались мечтой.
"Она позволяет себе черт-те что", - по-немецки подумала императрица, но по давней привычке везде и всюду сеять только любовь, широко улыбнулась и милостиво переспросила:
- Катиш, ну, что, что с тобой? Какая муха сегодня тебя укусила?
- Такая муха, сударыня, - как девочка, порозовев, ответила ей княгиня, - что сегодня вы соизволили выгнать с глаз долой умнейшего мужа России!
"Придется прогнать и ее", - печально подумала императрица, но вслух произнесла:
- Хорошо. Хорошо. Я выделяю сто тысяч рублей серебром... да, ровно сто тысяч рублей серебром на это твое... ужасное окно в Евразию. Ну, что, Катиш, мир?
И она ласковым жестом протянула Екатерине Романовне пухлую руку.
Но осчастливленной Екатерине Романовне было мало просто протянутых рук. По-девчоночьи взвизгнув, она набросилась на императрицу, припала к ее лучшему в мире челу и осыпала его тысячей поцелуев.
"Ну, как на нее, дуру такую, сердиться? - по-немецки подумала государыня. - Как на нее сердиться? Но - прогоню. Все равно. Прогоню. Не сейчас. После. Но... прогоню. Непременно".
...Итак, город N стал получать по сто тысяч рублей серебром ежегодно. Правда потом, по прекращению краткого фавора Екатерины Романовны, сумма сия была урезана сперва до двух с половиной тысяч, а потом и до двухсот сорока четырех рублей с полтиною, так что стесненная в средствах администрация города была вынуждена заколотить не только оперный театр, но и самый острог, а также закрыть и обе инославные и единственную православную церковь, и, наконец, пойти и на вовсе уже беспрецедентные жертвы и упразднить сто тридцать семь из первоначально задуманных императором Петром ста сорока канцелярий (несчастные же чиновники трех уцелевших департаментов жили все эти годы тем, что брали друг с друга взятки). Короче, город усыхал, хирел, откровенно дышал на ладан и с величайшим, - чтоб не сказать больше, - трудом дождался воцарения императора Павла.
История города N с 1795 по 1917 годы
Пятилетнее царствование императора Павла стало для города N пятилетием процветания. За эти пять лет был, наконец, достроен величественный административный комплекс Ста Сорока Канцелярий, а от кирпичной Мариинской тюрьмы к Александринской больнице был протянут прямой, словно нитка, Веселый проспект, вызывавший законное удивление иностранцев. На Центральной же площади по проекту самого Кваренги заложили конно-летящий памятник Державному Основателю, на мраморном цоколе коего была высечена приличествующая случаю латинская надпись: "Papi ad Paulus" .
Император Павел даже всерьез подумывал перенести сюда из Санкт-Петербурга столицу, но... пришло 11 марта 1801 года и - императора Павла не стало.
При всех же последующих государях - при трех Александрах и обоих Николаях - город N на реке M был обычным губернским городом. Хотя, конечно, не без некоторого полуистлевшего имперского шарма. Окно (как-никак) в Евразию.
История города N при Советской власти
Революция и гражданская война затронули город N слабо. Можно даже сказать: вообще не затронули, - если, конечно, забыть о том не слишком приятном факте, что в 1919-ом он на целых три месяца попал в руки белофиннов. Из этих - не слишком-то, впрочем, цепких рук - он был выбит Первым Ударным Полком Червонного Казачества имени Соединенных Штатов Пролетариата (комполка - тов. Урюпчик, комиссар - тов. Млынарчик).
Имеется также вполне достоверная информация о том, что т. Ленин (наряду с г. Владивостоком) очень любил называть город N городом нашенским.
Нелюдимый т. Сталин город N упразднил. Стер его с географической карты, а жителей репрессировал.
Упрямый тов. Хрущев город N восстановил. Вновь пропечатал его на всех географических картах, скрупулезно вернул всех случайно уцелевших жителей, а взамен безвозвратно утраченных прислал по партийным путевкам румяных и рослых крестьян из Рязанщины, Гомельщины и Харьковщины.
Добродушный тов. Брежнев наградил город N какой-то медалькой.
В тысяча же девятьсот семьдесят третьем году в жизни города N наконец-то случилось событие воистину историческое - город выиграл переходящее знамя ЦК профсоюзов. Кумачовый трофей сего всесоюзного состязания должен был вручить городу лично товарищ Пельше. Да так и не вручил.
Ибо произошло... Да уж, произошло. Но обо всем по порядку.
Глава II
Канун катастрофы
В 1973 году (как, впрочем, и во все предыдущие годы, начиная с года 1965) N-ский обком партии возглавлял Август Януарьевич Гром-Жымайло.
Август Януарьевич был человеком - штучным.
Например, поговаривали, что в его жилах текла августейшая кровь Ягеллонов. Но не эта, скорей всего, липовая королевская кровь делала Августа Януарьевича человеком-уникумом.
Дело в том, что практически каждого, даже самого никудышного, даже самого дрянного человека всегда хоть кто-нибудь да любит.
Берию любили женщины, Гитлера - личная охрана.
Гайдара - Чубайс.
К. У. Черненко - Л. И. Брежнев.
Августа Януарьевича ненавидели абсолютно все, кому хоть раз довелось его видеть и слышать.
Его не любила интеллигенция - как кондового хама и номенклатурного сукиного сына.
Его ненавидел рабочий класс - за нерабочее происхождение.
Его ненавидело колхозное крестьянство - за чересчур лютый нрав и вопиющее агрономическое невежество.
Его недолюбливал свой брат номенклатура - за слишком вертикальный карьерный взлет, а также за то, что он был личной креатурой Ю. В. Андропова.
(Ю. В. Андропов, к слову сказать, тоже чисто по-человечески испытывал к своему протеже определенную брезгливость, а что терпел его и продвигал, так это ведь из соображений очень высокой политики).
Собственная жена презирала Августа Януарьевича так, как, пожалуй, только жена и может презирать и ненавидеть мужа. Она ненавидела его целиком, от подметок до лысины: она ненавидела его плоское, словно блин, лицо, его липовую королевскую кровь, его матерный рязанский выговор, его пьянство и блядство, его стойкую неспособность исполнять супружеские обязанности и его нечастые (один-два раза в году) попытки эти обязанности выполнить.
Его пятнадцатилетняя дочь стеснялась родного отца до икоты. Стоило ей где-нибудь услышать свою собственную фамилию - "Гром-Жымайло", как она начинала совершенно безудержно - всем лицом и всей крохотной грудью - краснеть. Ее хрустальной мечтой было выйти замуж и переменить фамилию.
Домработница Василиса Марковна испытывала к своему работодателю не то что бы ненависть (Василиса Марковна относилась к тому редчайшему сорту Божьих старушек, что не способны испытывать ненависть и ни к кому и ни к чему), а - безграничное нравственное изумление. Ее искренне удивляла та гремучая смесь из самого забубенного барства и самой копеечной мелочности, которую ее работодатель ежечасно демонстрировал в быту. Смешение столь вроде бы разных, но равно неугодных Господу качеств искренне озадачивало Василису Марковну. Когда ее матушка служила нянюшкой в доме поэта Брюсова (весь род Василисы Марковны издавна жил в прислуге, в людях), то там, сначала у просто поэта, а потом и важного большевистского начальника Валерия Ивановича все было не так. Совсем не так.
Личный шофер Саня не любил своего шефа обстоятельно и подробно. Личный шофер Саня не любил его за:
во-первых, за то, что Саня ненавидел любое начальство из принципа;
во-вторых, потому, что он унизительно медленно ездил (с такой издевательской скоростью - 35, ну, максимум 45 кэме - во всем Политбюро передвигались только два мудака - Гром-Жымайло и Суслов);
и, наконец, за то, что Август Януарьевич, как последний еврей, лично брал на учет буквально каждую каплю бензина.
Даже клопы в доме и те, казалось, недолюбливали Августа Януарьевича. Во всяком случае, они кусали его намного чаще и намного больней, чем всех остальных домочадцев.
При всем том Август Януарьевич единолично рулил пятимиллионным городом и чувствовал себя - преотменно. Это еще очень и очень большой вопрос, кто себя лучше чувствовал - Август Януарьевич или, скажем, только что сорванный с грядки хрусткий неженский огурец в хрестоматийных пупырышках. Именно так: как только что сорванный с дачной грядки хрусткий неженский огурец в хрестоматийных пупырышках и чувствовал себя Август Януарьевич 12 сентября 1973 года - дня накануне Катастрофы.
12 сентября 1973 года Август Януарьевич встал, как всегда, ровно в шесть часов и привычным жестом открутил ручку радио. Радио спело гимн и шершавым утренним голосом сообщило о свержении президента Альенде.
- Тудеме-сюдеме, - нахмурившись, пробормотал секретарь обкома.
Падение президента Альенде его, если честно, слегка обрадовало. Даже и не слегка, а очень и очень обрадовало. Настолько обрадовало, что он с немалым трудом сохранил на лице выражение легкой гражданской скорби.
- Тудеме-сюдеме, - повторил Гром-Жымайло, и выражение легкой гражданской скорби у него на челе тут же сменилось выражением глубокой умственной сосредоточенности.
- Тудеме-сюдеме, - вполголоса повторил он.
Август Януарьевич считал варианты.
Но как он ни считал, все выходило прекрасно. Как он ни считал, получалось, что московско-кавказско-казахская мафия становилась в результате чилийского переворота намного более ослабленной, чем родная Августу Януарьевичу чекистско-русистская группировка.
- Правда, - тут же присовокупил Август Януарьевич, любивший в карьерных делах объективность и точность, - одновременно непропорционально усилится и пара таких непредсказуемых игроков, как Машеров и Романов. Но Машеров и Романов - это... молодо-зелено и до поры... неопасно.
- Машеров и Романов, тудеме-сюдеме-взад-назад, Ма-ашеров и Рома-а-анов! - в полголоса напевал Август Януарьевич, усиленно и продуктивно размышляя.
За этими размышлениями он и сам не заметил, как умылся, побрился, плотно позавтракал, надел коричневую западногерманскую тройку и финский, бутылочного цвета плащ, после чего спустился в личную "Чайку", с обычной черепашьей скоростью переполз город, подъехал к парадному входу здания Ста Сорока Канцелярий, поднялся к себе на пятый этаж и дал приказ начать прием граждан.
Он так глубоко задумался, что даже и не заметил, как начался сам прием граждан.
Август Януарьевич продолжал скрупулезно вывешивать шансы и попутно думать о том, что за человек генерал Пиночет (буквально с каждой минутой он испытывал к бедовому генералу все более и более усиливающуюся сугубо человеческую симпатию), итак, глава города продолжал скрупулезно вывешивать шансы, как вдруг он очнулся и осознал, что в соседнем кресле сидит и сердито молчит директор завода "Монументскульптура".
(Директор "Монументскульптуры" был весьма и весьма молодой - для директора - человек с математически правильными чертами твердого юношеского лица).
- Интересно, - спросил его Август Януарьевич, не сумевший сразу остановить разгон своей мысли, - а что за человек генерал Пиночет?
- Аугуст Януарьэвич-ч, - ответил ему директор с легким галицийским акцентом, - этого я-у не знаю. Аугуст Януарьэвич-ч! - директор горько вздохнул - Меня-у рэжут смэжники.