Аннотация: По-настоящему богат я был в жизни только однажды. Мне было семь с половиной лет. Я разбогател ровно в десять утра, а к половине пятого окончательно разорился.
Страничка четвёртая
(без особых уклонов)
01 - 03 - 2004
Однажды наш - увы! - не такой уж и юный герой стоял в очереди в пункт приёма стеклотары. Стоя в очереди он, по обыкновению, вовсю предавался различным отвлечённым размышлениям. В частности, напряжённо думал о том, а почему это авторы различных литературных произведений то и дело посвящают их описанию никогда не встречающейся в реальной жизни херни, как то: неожиданным пятимиллионным наследствам, появляющимся ровно в полночь призракам и половому влечению к собственной тёще, - и, в тоже время, напрочь игнорируют сюжеты по-настоящему встречающиеся в действительности. Вот, например, почему это ни один литератор до сих пор не догадался сочинить психологический триллер о том, как некий человек сдавал восемнадцать винных бутылок, а одна из них оказалась с отбитым горлышком и её не приняли. Почему?
Остальные же мысли Абрамыча были намного более конкретны и, в основном, сводились к тому, как кормить семью. Дело в том, что супруга Абрамыча недавно родила третьего, а зарплата Абрамыча оставалась прежней. И вот на двести четырнадцать долларов в месяц предстояло кормить семью. А как прокормить семью?
Очередь двигалась убийственно медленно и настроение Абрамыча из неважного постепенно становилось скверным. Дело в том, что приёмщиком в этом пункте работал никто иной, как распрекрасно известный читателю т. Бабушкин. И, хотя со дня их совместной воинской службы прошло уже много лет и, несмотря, опять же, на то, что во время этой совместной воинской службы наш герой не делал т. Бабушкину ничего, кроме хорошего, последний сохранил к Абрамычу весьма устойчивую неприязнь и, при случае, чем мог, ему гадил.
Вот и сейчас он грубо захлопнул перед самым носом Абрамыча решетчатое окно пункта и прилепил на стекло криво написанную от руки табличку: "Приём закрыт. Тары нет".
Абрамыч вздохнул и уже приготовился, приложив ладошку к груди, чуть-чуть поунижаться перед бывшим салагой. (Выбора: унижаться или нет - у Абрамыча не было, ибо, не сдав восемнадцать винных бутылок (или, на самый худой конец, семнадцать, у одной было чуть надколото горлышко), он бы не смог бы купить жене пол-литра подсолнечного, а заявиться домой без масла, означало - напрочь испортить себе уикенд).
Итак, Абрамыч приложил ладошку к груди, набрал в свою грудь побольше нечистого местного воздуха и приготовился чуть-чуть поунижаться перед бывшим салагой, но - буквально минутою позже - он об этом своём намерении раз и навсегда забыл, ибо к скромному пункту приёма стеклотары вдруг, заскрипев тормозами, подкатило бронированное БМВ, а из этого БМВ вдруг вылез вице-премьер Каданников.
(Какой уж шайтан занёс вице-премьера в эти края, автор этих строк и посейчас не выяснил. Но буквально через полчаса жизнь Абрамыча поменялась кардинально).
- Мать твою так! - радостно вскрикнул вице-премьер, узнавая своего научного консультанта. - Мать твою так! Как там тебя? ... А, Владимир Абрамыч! Мать твою так, ты откедова?
- Да уж я от народа не отрываюсь!!! - прогрохотал на весь пункт вице-премьер. - Не то что... некоторые. Ты где сейчас вкалываешь?
- Да так, - разом сгрустнул с лица Абрамыч, - в одном... учреждении.
- В государственном?
- В... в частном.
- Кем?
- Ме ... неджером ...
- Каким?
- Старшим.
- Сколько платят?
- Двести.
- Рублей?
- Долларов!
- В час?
Абрамыч опешил.
- В час, я тебя спрашиваю?
- Не ... ет.
- В день?
- Да нет... в м-месяц.
- Ма-а-ать твою так!!! - вновь заорал вице-премьер.
Абрамыч осторожно поставил на пол два распираемых стеклотарой пакета и приложил похолодевшую ладонь к часто-часто застучавшему сердцу.
- Ма-а-ать твою так! - продолжал на весь пункт грохотать Каданников. - Двести паршивых америкосских рублей в месяц! Мать твою так! Двести рублей! Довели страну!
Абрамыч виновато вздохнул. Ему вдруг показалось, что это лично он - мать его так! - довёл страну до того, что главному менеджеру кооператива "Рупор" стали платить по двести паршивых америкосских рублей. И все его прежние успехи и достижения: и доставшееся ему по великому блату место старшего менеджера, и его оклад, которым он, глядя на оклады ближайших друзей, втайне считал хорошим, и его обшарпанный, маленький, но всё же сугубо индивидуальный кабинет, и некрасивая секретарша, полагавшаяся ему на двоих с коммерческим, всё это теперь - на фоне вальяжного вице-премьера, его бронированного БМВ и плечистых охранников - всё это вдруг показалось Абрамычу такой ерундой, что стало вдруг нестерпимо больно и стыдно.
- А помнишь нашу лабораторию, а, Владимир Абрамыч? - продолжил вице-премьер. - Помнишь, как мы с тобой вкалывали? Жопа в мыле! Нет, до чего же, сволочи, довели страну!
При этих словах Каданникова Абрамыч чуть-чуть погрустнел. Ведь до этого ему почему-то мстилось, что вальяжный вице-премьер, ругательски ругая его, Абрамыча мизерное жалованье, в конце концов предложит ему место с иной, куда как более достойной оплатой, ну, скажем, в шестьсот или даже - чем чёрт не шутит! - все шестьсот шестьдесят баксов в месяц, но сейчас, в этом чересчур задушевном: "А, Владимир Абрамыч?", в этом чересчур проникновенном: "Довели страну, сволочи! Довели страну!" опытное ухо Абрамыча выловило некоторый некий безнадежно философский оттенок, на фоне которого те двести долларов в месяц, что получал лично он, значили, в целом, не больше, чем отключения тепла и света в Приморье.
- Довели страну! - продолжил кипятиться вице-премьер. - До ручки довели, гады! Вот, например, у нас на ВАЗе. Ты думаешь, мне легко, а, Владимир Абрамыч? Да чтоб тебе так каждое утро срать, как мне щас легко! Ты отпускную цену новой девятки знаешь? Знаешь? Правильно. Шесть шестьсот у. е.! А себестоимость новой девятки знаешь? Ну это, конечно, строжайшая коммерческая тайна, но лично тебе, Владимир Абрамыч, как старому другу скажу.
Вице-премьер поманил Абрамыча пальцем и прошептал ему на ухо:
- В зависимости от целого ряда факторов от четырёх восемьсот до пяти пятисот. А налогов я плачу на неё, - здесь вице-премьер, не отрывая от Абрамычева уха губ, вдруг заговорил в полный голос, отчего Абрамыч на какое-то время оглох и даже отчасти ослеп, - А НАЛОГОВ Я ПЛАЧУ НА НЕЁ ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ!!! Т. Е., В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ, ВЛАДИМИР АБРАМЫЧ, Я ИГРАЮ В НОЛЬ, А В САМОМ ХУДШЕМ МИНУСУЮ НА СЕМЬ СОТЕН ЗЕЛЁНЫХ. ПОНЯЛ ТЫ МЕНЯ, ВЛАДИМИР АБРАМЫЧ?!
- И что же мне делать?! - продолжал неуёмный вице-премьер. - Что же мне, дорогой мой Владимир Абрамыч, делать? Снижать налоги? Я тебе кто - дядя Вася? Я - четвёртый человек в правительстве, я вице-премьер, у меня все схвачено по полной, и чтоб тебе так каждое утро срать, как мне эти налоги снизят. Хоть сдохни, а сдай государству тысячу и восемьсот зеленых. И что мне прикажешь делать? Снижать себестоимость? Владимир Абрамыч - куда?! Чтоб эта девятка вообще не могла с места стронуться? Повышать цену? Да кому она тогда на хрен вперлась? Черняшить? Я тебе кто - хачик в ларьке? Я четвёртый человек в правительстве!
- Надо, ваше сяс-с-ство, снизить цену. Тысяч до трёх. Но деньги брать предоплатой и машину давать через год.
- Че-го?
- Надо брать за девятку три тысячи долларов. А машину давать через год. И всю кампанию проводить под лозунгом: Каждому россиянину - свой личный автомобиль.
- Го! Ло! Ва! - простонал восхищённый вице-премьер. - Ну, и голова у простого главного менеджера!
И уже на следующее утро Абрамыч возглавил в концерне Каданникова торговый отдел и где-то через полгода, истратив на телерекламу порядка сорока восьми миллионов долларов, он начал осуществлять обещанный им промоушен: Каждому россиянину - свой личный автомобиль. Поначалу, как и предупреждал Абрамыч, дела шли довольно вяло, ибо подавляющее большинство россиян не верило, что люди, взявшие у них в долг три тыщи зелёных, за целых двенадцать месяцев эти деньги не прогуляют и не пропьют. Но, когда первые семь-восемь тысяч чудаков действительно получило машину за треть цены, от желающих просто не стало отбоя, и где-то еще через год, чтобы перевести в отдел продаж эти несчастные три тысячи долларов, нужно было либо месяц подряд отмечаться в очереди, либо дать, кому надо, немалую взятку - баксов пятьсот.
Само собой, что где-то ещё через год воздвигнутая Абрамычем пирамида рухнула, и все полтора миллиона состоявших в ней вкладчиков, расставшись с кровными баксами, не получили вообще ничего, но Абрамыч к тому времени давно уже у Каданникова не работал. За эти два с половиной года он успел не только повозглавлять "Главмосстрой", где с блеском провёл операцию: Каждому россиянину - свой загородный коттедж, но и успел поработать в "Аэрофлоте", где начал было кампанию: Каждому россиянину - свой собственный самолёт, но закончить этот промоушен он, увы, не успел - ему помешали события, изложенные в следующем анекдоте.
А несчастный т. Бабушкин, чтобы наскрести 3,5 тыс. долларов на машину, не только потратил абсолютно всё, что скопил за пятнадцатилетнюю службу приемщиком, но еще и занял целую тысячу долларов у сквалыги-тестя.
(Каковую тыщу зелёных сквалыга-тесть вымаливает у зятька до сих пор).
*****
О случайности славы. Например, славы фараона Тутанхамона. Царствовал он, кажется пару месяцев и через какие-нибудь десять-пятнадцать лет в самом Египте его уже никто не помнил. А вот теперь, через три тысячи лет его имя известно каждому мало-мальски грамотному человеку.
А всё почему? А всё потому, что в его гробницу не залез ни один вор.
Это похоже на то, как если в XXX веке из всех наших царьков-президентов-генсеков будут помнить одного Константина Устиновича Черненко, а из всех поэтов-писателей - Александра Чаковского. А всё отчего? А потому, что в ихнем XXX веке из века XX сохранится лишь считанных пять-шесть вещёй: пачка презервативов "Durexe", сапоги болотные 48 размера, газета "Вечерний Урюпинск" за ... марта 198.. года с некрологом К.У. и две книги со штампом Урюпинской районной библиотеки - первый том эпопеи "Блокада" и восьмисотстраничный роман Бахмета Кынджеева "Дехкане". Ну, на счёт сапог и Черненко у них выбора просто не будет, а поскольку Чаковский, как не крути, писал лучше Кынджеева, именно он и попадёт у них в русские классики, а Бахмет Кынджеев - в " и др.".
*****
Там, на Ближней Даче жил Людоед. И все вокруг знали, что он -Людоед, и именно за то, что он был Людоед, все его любили и уважали. Ибо все вокруг были тоже чуть-чуть людоедами. Но он был среди них самым злым и главным.
*****
Эпоху застоя я представляю в виде одного большого застолья. Причём , застолья весьма невесёлого. И - на казённый счёт.
*****
По-настоящему богат я был в жизни только однажды. Мне было семь с половиной лет. Я разбогател ровно в десять утра, а к половине пятого окончательно разорился.
Всё началось с того, что в самом центре нашего двора появился очень большой и не очень знакомый мне мальчик. Обойдя наш чахоточный сквер, мальчик пошёл прямиком ко мне. Мальчик что-то сжимал в руках. При ближайшем рассмотрении это что-то оказалось здоровенной железной банкой.
- Что там у тебя? - спросил я его. - Гвозди?
(В точно такой же красивой железной банке из под бразильского кофе мой дядя держал набор сапожных гвоздей).
- А вот и не гвозди, - презрительно ответил мальчик. - Сам ты - гвозди! У меня там ... вот ...
Мальчик бережно приоткрыл банку и, не дыша, протянул её мне.
По белому днищу банки ползал больше десятка усатых и черных жуков.
- Это ещё что! - презрительно продолжил мальчик. - У меня ещё есть жук-плавунец и жук-носорог.
И он небрежно достал из кармана мятых штанов ещё одну банку: в ней ползали здоровенный жук-плавунец и тёмно-агатовый жук-носорог.
- Можно потрогать? - спросил его я. - Ну, Сла-авик ... Ну, ра-азик ... Ну, можно?
- Ну, трогай, хрен с тобой.
Я тут же потрогал пальцем острый, как шильце, рог.
(Тёмно-агатовый, неправдоподобно гигантский, о, Боже, как же этот жук был прекрасен!)
- Откуда знаешь, что я - Славик?
- Тебя все знают, - подхалимски ответил я и снова проверил пальцем лиловую пипочку рога. - Тебя все-все знают. Тебя зовут Славик, ты с заднего двора и твой папка пьёт.
Я рос в небогатой семье и денег мне не давали. И я даже не очень-то твердо знал, много это или же мало - "рубель". Но я доподлинно знал одно: мне его ни за что не дадут. Так что с мечтой о жуках приходилось расстаться.
Я повернулся к жукам спиной, горько-горько вздохнул и ... вдруг увидел его.
Рубель.
Он лежал вверх гербом на чёрной земле газона. Не веря своей удаче, я поднял его, перевернул и увидел бесконечно родной профиль вождя.
Точно. Рубель.
- На!
Я протянул его Славику.
Славик как-то странно замялся (он явно подумывал, как бы просто отнять деньгу у меня). Итак, Славик замялся, нехорошо кашлянул и ... и здесь своей шикарной матросской походочкой вдоль двора прохилял Павлик Перебаскин.
Славик (он был не из нашего двора) снова замялся. Соотношение сил резко поменялось.
Это раз.
А во-вторых, сверкать юбилейным рублём при Павлике мог только законченный идиот. Славик резко спрятал монетку с портретом вождя за щеку и пролепетал:
- Вадно.
После чего торопливо всучил мне обе банки жуков и бочком-бочком пробежал мимо шикарно развалившегося на изрезанной матюгами скамейке Павлика.
Так, благодаря хулигану Павке, я стал обладателем сказочного богатства. Радость моя была безмерна. Ни один человек старше двенадцати лет никогда не сумеет понять масштаб этой радости.
Ибо счастье обладания этим насекомым народом настолько превышало все доступные взрослым людям убогие радости - и восторги любви, и экстазы творчества, и жгучие соблазны богатства и власти ( не говоря уж о более простых наслаждениях, типа: "пиво - бабы - папиросы"), что ни один взрослый человек точно так же не в праве судить меня, как глухие не могут судить слышащих, а слепые - зрячих.
Радость моя была двоякой: радость обладания дорогой дефицитной вещью и радость диктатора крохотного народца. Когда я был простым обладателем, то два продолговатых клопа-пожарника равнялись для меня двум комодам красного дерева (мечта моей бабушки), а гордо плававший в отдельной стеклянной банке жук-плавунец был вещью куда более ценной и, пожалуй, тянул на трёхкамерный холодильник - вещь, о которой бабушка мечтать и не смела, а наяву которой владел лишь самый богатый из наших родственников - инспектор горторга дядя Жора.
Ну, а что касается тёмно-агатового жука-носорога, то он являл собой ценность уже совершенно немыслимую ... ну, что-то вроде цветного телевизора или четырехкомнатной отдельной квартиры, коих живьём я, естественно, ни разу не видел и знал лишь из бабушкиных рассказов о жизни засекреченных академиков и популярных киноактёров.
Ну, а когда жуки начинали казаться мне населением или, лучше сказать, войском - тогда клопы-пожарники моментально превращались в служак-майоров, жук-плавунец - в гроссадмирала Денница, рядовые жуки - в пехоту, ну, а жук-носорог становился, естественно, маршалом-генералиссимусом-наполеоном.
А когда - полчаса спустя - мне приходила охота переместиться в древность, клопы становились пращниками, рядовые жуки - тяжёловооружёнными гоплитами, гроссадмирал - тысячевёсельной триерой, а жук-носорог становился всамомделишным боевым носорогом, на котором восседал я - Владыка Вселенной.
Часа через два (мне и сейчас неприятно писать об этом) мои цезарианская дурь зашла так далеко, что я казнил за трусость двух самых невзрачных жуков-обозников. В самом начале казни я ещё соблюдал какую-то видимость законности и старался честно выполнить свой собственный приговор: "усекновение капуты", но, когда после первого же тычка булавкой из под хрупкого чёрного панциря брызнула белая лимфа, я тут же осатанел вконец и стал вонзать остриё куда ни попадя.
Как и все тираны и деспоты, я погорел на любви к реформам. Я решил облегчить жизнь своего народа и устроил ему в обувной коробке прогулочный дворик. Главное, стенки в коробке были очень высокие: будучи под присмотром, ни одна жучинная сволочь не могла проползти в высоту даже трети картонного ограждения. Все положенные ему пятнадцать минут вверенный мне народ гулял чинно-спокойно: гроссадмирал смешно волочил свои длинные красные вёсла-ноги, жук-носорог потешно скворчал, будучи взятым на руки, остальное жучинное простонародье бестолково шарахалось то взад, то вперёд, безуспешно ища тени. А потом меня срочно вызвала бабушка Зоя...
И, когда я вернулся назад...
Когда я вернулся назад...
В КОРОБКЕ НИКОГО НЕ БЫЛО.
Жуков не было рядом, на подоконнике. Их не было и на полу, за батареей. Все они, даже неповоротливый гроссадмирал, куда-то исчезли.
Горе моё описывать бесполезно.
Это было горе сверженного диктатора.
Это было горе брошенного любовника.
Горе крестьянина-погорельца.
Горе хозяйки, расколотившей любимый сервиз.
Горе в конец разорившегося бизнесмена.
*****
С тех пор прошло уже лет тридцать-сорок. Моя жизнь не была ни особенно счастливой, ни особенно несчастливой. Правда, особенно нудной и серой ее тоже не назовешь. Короче, это была самая обычная жизнь. Были люди, считавшие меня неудачником. Были люди, вовсю мне завидовавшие. Но я знаю одно: ни такой внеземного везения, ни такого жуткого облома в моей жизни больше не было и не будет
*****
Неужели из нелюбви к хачикам и любви к Путину можно слепить Державу? Сомневаюсь. Ох, сомневаюсь. С помощью этих нехитрых приёмов можно сколько угодно поддерживать жизнь (или видимость жизни) в полусгнившем имперском трупе. Но вот зачать новый?
Недостаточен градус похоти.
Правда, подросла молодёжь. (Вспомним погром на Манежной). Итак, подросла молодёжь. При чем молодежь - замечательная.
Нет, конечно, в Германии, в году эдак тридцать четвёртом - тридцать третьем молодёжь была ещё лучше. Но и наша сейчас - ничего. И при достаточно чутком и умелом руководстве ...
Да, нет-нет, слабоват градус похоти.
Продолжение "Дневника читателя" можно найти на домашней страничке автора: www.metts.spb.ru