- А в струнах гитары душа звенит... а на маковке церкви свет мелькнул, - святой дух исходит или огонек последней заставы? Не иначе! Ты, давай, присоединяйся, не скромничай... Да, по маленькой, - обязательно! Она не врет и не порочит. Н-да... скучно. Хотя, что не скучно? - я тут один, без тебя, как в могиле три дня уже... может и не дней. И где тут? - какая разница, на покаянном плоту дня нынешнего или в чердачной каморке прошлого? Тараканов много было. От безделия пытать их стал. Они противные и оправдывают садистское отношение. Угу. Первых двух распял на крестах из спичек. Как положено, с молчаливого желания прочего тараканьего народа. Троих водой мучил. Душ включишь и смотришь как они держатся за никчемные жизни, - бегают, суетятся... выжившего пришлось бросить в унитаз, - слив как водяная мельница бога! Еще у одного лапы выдергивал пинцетом, - не забавно; с последующим начал с усов: все разнообразие... Седьмого к стене прибил гвоздем. Восьмого и девятого прижал к косяку дверью... С десятого до двенадцатого огнем искушал, - опасно, - пальцы обжег! Нельзя палачам забавляться с воспламеняющимися стихиями... Тринадцатого разрезал живьем, части трупа сжег и пепел по ветру развеял, - надо такое в завещание вставить... Четырнадцатого и пятнадцатого посадил в мешок целлофановый и напустил туда сигаретного дыма... Ну спроси, спроси еще: зачем пить? - Чтобы жить! - Мы трезвые-то умом живем, и лишь окропив вином мозг, - открываешь сердце. Разум человеческий, - подлый он, червив ибо от рождения и ищет жирных лугов. А сердце - глупо, как у ребенка; мутное и жаждет не пойми чего, но оттого и любо, и прекрасно, что болит... Как летней ночью в дождь выйдешь, - и вроде знакомо все вокруг, но шум капель по листьям, но тьма, и ветер легкий таинство рождают. И разгадывать-то его не хочется, а только знать, чувствовать - вот оно, рядом... Да ты не дури! Не пропускай! И так пипетками точим! Это со здравой памяти кажется, - запой у человека, мерзостен он... а я, веришь, нет... словно пролубку в груди высверлило и нечто большое, неотлюбленное выплеснулось... И ведь напоенными клетками твердо уверен, - этот дар бессмысленный... никому не нужный... ходишь как проклятый с сумой отвергнутой святости, и кому не попытаешься вручить, - все отказываются... Они же люди... им же попроще надо. Радости по утру, а не печаль в ночи. То что мыслью укусить можно. Рукой пощупать. Плотью осязать. Купить. А что не продается, - кому оно вперлось? А мне вперлось. На второй день. И тоскливо стены меня поняли, - вот это чудо неявленное, без цены и внешности, отдавать надо... просто так... и нужно чтобы люди любить научились, вот так как я, - без всего, одним комом в горле, без идеи как выкричать. Да ведь пройдет... не буди отчаянием, - завтра похмелье, чаем отопьюсь... Жаль не донесу только красоты осознанной в мир разума... там же жена, дети, партнеры по бизнесу, любовница, - и всем, - никому! - не нужно глубины и вечности. Бренные они, как те тараканы... Ну и я стану ничтожным, им ровней, - и снова не будет Я, кручиной обугленного, сердцем отпетого, - а Иван Алексеевич, бизнесмен российский, палец в рот не клади, рубль не показывай, волком за глаза прозванный... Ах, если б не было такой простой работы, - жить!.. А второго дня навеяло из вне, листом желтым в форточку принесло, - каждый день как первый в остающийся жизни. И губим мы его как все предыдущие. В погоне за нелепостью, окладом окованной и признанной необходимостью! Скажи мне, друг единственный, какая важность в... да за что не ухватись! А здесь, - пусть сорок часов, но жизнь пульсирует. Ведь, дотопаешь до шестидесяти, с великим коромыслом, мечты не расчерпав, - вот оно, гроб уже у порога, и сбылось все, а что в том все? Пожить-то не успел... не сумел почувствовать... Да ты разливай! Не стесняйся! Это пока тревогой дерет по грудной клетке, - еще по парочке и хорошо будет. Неба лоскут в окошке. Море капает из крана водопроводного. А мне веришь ли, лес видится, шапками белыми обернутый и кружат метели, точно прялки, и мороз на стекло дохнул, - рок вырисовал... Да не кори ты меня! Будут еще сделки и прибыли, а вот так посидеть, сок выжать из тела березового, когда еще придется. А в глаза и не смотрю, - омут там: нырнешь, - не воротишься... Неугомонность ямщицкая, везет на сторону, а прямым путем русский витязь не ходит, а если ходит, то не возвращается... И люблю себя грешного, - не, не себя, а вот то растревоженное, хриплым стоном выметенное и осевшее по углам... Давеча, стучал кто-то, дверь открыл, - пустота вошла. Замерло все, - будто голову снесли, и сидели мы с ней молча. А она воистину, - как мертвая... И имя-то похабное... Не, мне двести долларов не жалко. За помолчать. Дурость выучить. Эта же та еще наука, - умом исчерпаешься, а глупостью обогатишься. А истина в чем? - да-да, можно по рюмочке, - завтра проснемся, - себя забудем, муку молоть станем, ересью иссечемся, трезвостью разить будем, победы собирать и радоваться. А сегодня, - походим пока в исподнем, неудачниками. Пусть гремит, беспокоит, тянется песня удалая, беззвучная, нутром лишь и слышимая, пригоршнями испитая, растекшаяся по стаканам, в глотки залитая - она только и стоит жизни грешной. Второго дня взором осовевшим, глаза разодрав, смотрел все на улицу, - и не понять, зима, там, лето, или осень с весною? - серость, грязь и муравьи ползают. И дымка в зрачках или туманище. Да ты не ерепенься! - Приголубь полтишок! Никто не умрет! Пока. И пошел я, - ноги размять околицей, да и кровь Христова вытекла, и камень на шее повис, и скользкое немыслие, словно поп степь перегородил усердием несведущим, но отчаянным. Ты же знаешь, как оно по утрам, пока змия огненного не облобызаешь, покаяние трепещет и грех как ножом по живому режет. Дергаешься, словно пес бродячий на каждую тень и шорох. Людей бежишь, - будто все они свидетели бесовской купли души твоей. Шепот с ума сводит. Точно грешнику сердце апостола вшили, и кается он устами неладными, не умеючи, - так и я, пригорками, за домами крадучись. А обратно, - не то что легче, но попривычней. И благовест откуда-то по верхушкам тополей согбенных тугою. И ветер. И такое открылось мне сокровище и истина, что слезой увлекло и исповедью немою замерло... Так ты не суди по лицу, - святые раны... к земле припал, мерзость замаливал возле зарева... Да... вот оно синее! - глубь-то какая! Ни облачка - не наглядишься... А ты, рожа, все не пьешь, а уже качаешься. Я-то... я-то завтра оклемаюсь... завтра... сколько ужаса в завтра! Завтра - смерть! Умру я сегодняшний, увянет красота, оболгется истина, драгоценность души копеечкой покажется... И не сбежать от него, как от смерти... но та лучше будет, - обернет отдыхом. А завтра-то, толкнет в мир опаршивевший, ничтожный, душу марать да глаза пачкать, и руки пылью мерзостной пересыпать... Да Бог с ним... Бог - тот кто простит, кто сам шел дорогой нечищеной... Давай, по последней! Не чокаясь. На помин умирающего. Все отнекиваешься? Оскотинился, друг неверный? Да получи!..
Кулак Ивана Алексеевича с плеском разбил водную поверхность наполненной ванны. Тело, увлекаемое инерцией удара, двинулось вниз. Ноги скользнули по синему коврику. Пытаясь найти опору, Иван Алексеевич выпустил из левой руки стакан, - но было поздно, - неумолимые законы физики уронили его в ванну, обдав стены и пол вымещенным объемом воды. Стукнувшись о кафель пола, единство стекла и жидкости разбилось, оставив после себя множество осколков и пахнущую спиртом лужицу...