На исходе лета флотилия из семи выстроившихся друг за другом низко сидящих в воде торговых кораблей, похожих с береговой кручи на объевшихся сороконожек, борясь с противным ветром и встречной волной, медленно ползла на вёслах вдоль Гераклейского полуострова к его западному краю. Первыми плыли два херсонесских корабля, стремившихся как можно скорее оказаться в гавани родного города, лежащего на противоположной - северной - стороне полуострова. Следом старался не отставать навклер из Тиры, за ним - пара неуклюжих боспорских посудин и, наконец, в хвосте растянувшейся на несколько стадий кильватерной колонны тащились два широкобёдрых корабля из расположенного на другой стороне моря Понтийского царства. Корабли эти, чьи навклеры, кормчие и большинство моряков были давнишними приятелями и знакомцами, шли вместе от самой боспорской Феодосии: мимо диких скалистых таврийских берегов редко кто решался плавать в одиночку. Благополучно миновав опасные места, минувшую ночь они провели в узкой, извилистой бухте Символов, надёжно защищённой от всех ветров и волн высокими берегами, а от горных разбойников-тавров - херсонесской пограничной крепостью. А едва забрезжил рассвет, навклеры, несмотря на дувший с запада сильный ветер, поспешили вывести свои корабли из уютной бухты в открытое море, рассчитывая к полудню обогнуть на вёслах маяк на западном краю Гераклейского полуострова, и во второй половине дня встать на надёжный прикол у гранитных причалов главной херсонесской гавани.
Два замыкающих понтийских корабля, названные в честь неразлучных братьев Диоскуров "Кастором" и "Полидевком", принадлежали Пактию, сыну Кефала - 38-летнему навклеру из большого, богатого эллинского города Амиса, лежащего на противоположном берегу Эвксина к востоку от столицы Понтийского царства Синопы. Сам Пактий - невысокий круглоголовый крепыш с короткими тёмно-каштановыми волосами, широкими бакенбардами, курчавой каштановой бородкой и усами - командовал плывшим впереди "Кастором". За минувший месяц его "близнецы" проделали долгий и трудный путь из бухты Амиса вдоль восточных и северных берегов Эвксина до Херсонеса, откуда их путь лежал далее на запад, чтобы за первый месяц наступающей осени проплыть вдоль западного и южного побережья и к началу осенне-зимних бурь вернуться с торговой прибылью в родную гавань.
Заложив руки за спину, Пактий неспешно прохаживался по возвышающейся над палубой кормовой надстройке перед нависающей над водой, открытой всем ветрам рубкой кормчего. По выработанной прожитыми в море годами привычке Пактий, щурясь от крепкого солёного ветра, безостановочно обшаривал своими маленькими, чёрными, всё подмечающими глазками тянувшийся по правому борту высокий, обрывистый, серо-коричневый каменистый берег, неохватную тёмно-синюю водяную пустыню с другой стороны и нависшее необъятным куполом над морем, кораблями и берегом небо, затянутое тонкой светло-серой облачной пеленой в редких бледно-голубых заплатах, сквозь которую размытым белым пятном проступало заметно поостывшее с приближением осени солнце.
И хотя сегодня, когда острые скалы свирепых тавров остались позади, никакая опасность кораблям как будто не угрожала, в деревянной бочке на верхушке раскачивающейся мачты "Кастора", как обычно, сидел матрос, обозревавший окрестные воды и небо над горизонтом, а на огороженном перилами носовом возвышении, прямо над головой деревянного Кастора, скользил над волнами бдительный проревс: порядок есть порядок! Ещё четверо матросов, упёршись спинами в основание мачты и вытянув ноги по гладкому, как стекло, настилу палубы, лениво перекидывались словами в ожидании, когда за Маячным мысом западный ветер из встречного станет попутным и поступит команда ставить парус.
Кроме матросов на палубе "Кастора" в этот утренний час было ещё два человека: справа у корабельного носа с самого выхода из бухты Символов неподвижной статуей застыла закутанная в длиннополый тёмно-зелёный дорожный плащ фигура эпибата - пассажира, взятого Пактием в попутчики от Амиса до Херсонеса; в нескольких шагах от него, подпирая спиною фальшборт, угрюмо сидел, поджав под себя заскорузлые босые ступни, его коротко стриженый черноволосый раб. Сильно ссутулив спину и вобрав наклонённую вперёд голову в плечи, эпибат слушал доносившиеся из открытого неподалёку трюмного люка резкие и однообразные, как крики носившихся над кораблями чаек, всхлипы флейты, задающей темп гребли вёсельным рабам: короткий высокий звук - вёсла дружно вздымаются вверх, протяжный низкий - вёсла вниз и гребок. Путешественнику в полощущемся на ветру зелёном паллие было около 30 лет. Намертво вцепившись в перило и втянув голову в сутулые плечи, он ни на миг не отрывал влажных тёмно-зелёных глаз от уплывающего за корму высокого берега. Ветер трепал волнистые, каштановые с проседью волосы на его круглой непокрытой голове. Его широкий, скошенный немного назад бледно-розовый лоб прорезали тонкие морщины, а между рыжеватых прямых бровей пролегла глубокая складка много на своём недолгом ещё веку испытавшего и пережившего человека. Узкие бакенбарды спускались от облыселых висков вдоль округлых, слегка оттопыренных ушей на острые скулы, сливаясь с небольшой, кудрявой, тронутой ранней сединой бородкой и пушистыми рыжеватыми усами.
К полудню остался далеко позади похожий на акулий плавник, направленный остриём точно на юг, скалистый Посейдонов мыс, с заметным издалека на его высокой круче желтовато-серым храмом Повелителя морей под оранжевой черепичной крышей. Передние херсонесские корабли уже поравнялись с круглой башней маяка, возвышающейся, словно обелиск, среди бурунов на западной оконечности Гераклейского полуострова, тогда как замыкающие колонну корабли Пактия ещё только проплывали мимо так называемых Стен - небольшого херсонесского городка на дне неширокой пологой балки, пересекавшей перешеек от открытого моря на юге до узкой, длинной бухты, глубоко врезавшейся в сушу с северной стороны. Тянувшиеся параллельно по склонам балки крепостные стены городка запирали вход на западную оконечность Гераклейского полуострова - так называемый Старый Херсонес, земля на котором принадлежала храмам и считалась священной, отделяя его от остальной херсонесской территории, известной как Новая хора.
В это время из-за низкого, плоского Маячного мыса выплыли один за другим шесть торговых кораблей, покинувших утром херсонесскую гавань и взявших курс к родным боспорским, колхидским, понтийским берегам. Огибая мыс, корабли обеих флотилий проходили совсем близко друг от друга. Навклеры, кормчие и моряки, не раз пересекавшиеся в портах по всему Эвксину, приветствовали друг друга радостными криками; размахивая пилосами - конусовидными войлочными матросскими шапочками, обменивались традиционными пожеланиями спокойного моря и попутного ветра до самой гавани. Совершив разворот, корабли втягивали в свои чрева ненужные теперь вёсла, закрепляли на мачтах широкие паруса и, подхваченные попутным западным ветром, один за одним скрывались из виду по разные стороны мыса.
Бросив последний взгляд на оставшуюся за кормой тонкую иглу ночного маяка у самой воды, на краю атакуемого день и ночь с трёх сторон неугомонным морем мыса, пассажир "Кастора" перевёл глаза на открывшийся в семи-восьми стадиях впереди среди густых зелёных насаждений белый пятиколонный фасад и кроваво-красную двускатную крышу храма Девы Ифигении, возведенного херсонеситами на месте древнего таврского святилища на низком, широком мысу, на входе в омывающую Старый Херсонес с восточной стороны Двурогую бухту. От храма этот вытянутый на северо-восток мыс получил своё название - Парфений.
После того как этот памятный и дорогой каждому херсонеситу храм медленно растаял за кормой, путешественник в зелёном плаще вновь обратил свой жадно пожирающий берег взгляд вперёд - туда, где уже отчётливо проступали над самой водой светло-серые стены и красно-оранжевые крыши Херсонеса, до которого от мыса Парфений оставалось всего каких-то полсотни стадий. С северной стороны херсонесский берег был гораздо ниже, чем с южной, и весь изрезан длинными, извилистыми бухтами, представлявшими собой как бы "лапы" или "пальцы" огромного залива Ктенунт, глубоко врезавшегося с запада на восток в холмистые склоны Большого Херсонеса. С каждой минутой город, основанный в этом суровом, опасном и диком краю более четырёх веков назад отважными и предприимчивыми переселенцами из южнопонтийской Гераклеи, всё выше вздымался над водой вместе с приближавшимся берегом, представая перед восхищёнными взорами довольных близким концом пути морских путешественников во всей своей рукотворной красе.
Город раскинулся на скалистом плато между двумя бухтами - широкой, неглубоко вдававшейся в берег Западной и узкой, длинной, извилистой, похожей на устье реки - Восточной, отчего и получил от первопоселенцев своё незатейливое название.
(Примечание: Херсонес (греч.) - "Полуостров")
Западная часть города, к которой приближалась от мыса Парфений торговая флотилия, возвышалась над уровнем моря больше, чем на плефр (здесь же, в самой высокой точке города вздымалась к небу массивная круглая башня зажигаемого после заката маяка). Примерно посередине плато, по верхнему краю которого проходила северная стена Херсонеса, сильно понижалось. Здесь в него вдавалась небольшая, неглубокая бухта, усеянная десятками причаленных к берегу в ожидании вечерней путины рыбачьих баркасов и челнов. В том месте, где стена ближе всего спускалась к воде, в ней были проделаны небольшие ворота, называвшиеся Рыбными, от которых вели на берег Рыбачьей гавани полтора десятка вырубленных в береговой скале высоких ступеней.
(Примечание: По данным океанологов, мировой океан в описываемую эпоху находился в состоянии регрессии и был ниже современного уровня на 4 - 5 м.)
Плывущим по морю путешественникам издалека бросались в глаза стройные ряды колонн, беломраморные фронтоны и ярко-красные черепичные крыши двух возвышающихся над приморской стеной в северо-восточном углу Херсонеса храмов и стоящая между ними на высоком постаменте огромная статуя Афины Сотейры. Наконечник копья в левой руке богини, крылья и лавровый венок в руках маленькой Ники, которую она держала на поднятой к груди правой ладони, и высокий трёхгребенчатый шлем на её голове искрились золотым огнём в солнечных лучах. Обращённые лицами на восток, обе богини, большая и маленькая, охраняли вход в главные морские ворота города - Восточную бухту. Это был херсонесский Парфенон, названный так, поскольку стоящие на нём храмы принадлежали двум особо почитаемым херсонеситами Девам - Афине Спасительнице и Артемиде Защитнице.
Плавно завернув за округлый юго-восточный мыс, понтийские корабли Пактия последними вошли во вместительную, глубокую, надёжно укрытую от ветров и высоких волн Восточную или, как её чаще называли местные жители, Большую гавань, напоминающую очертаниями натянутый лук. Здесь крепостная стена, спустившись уступами с плато в примыкающую к гавани низинную юго-восточную портовую часть города, отступала от уреза воды примерно на плефр.
Вдоль причалов, от северного конца гавани к южному, пролегала широкая набережная, выложенная сглаженными сотнями тысяч прошедших по ним за минувшие столетия ног каменными плитами, а всё пространство между нею и стеной было тесно застроено складскими помещениями, верфями, доками, кузницами, мастерскими по изготовлению канатов и парусов, харчевнями и ксенонами. С южной стороны гавань и порт были надёжно защищены небольшой, но крепкой цитаделью, построенной в самой низменной и уязвимой части города - в устье широкой и глубокой пригородной балки.
Множество народу, как и в любом порту, толпилось у причалов и сновало по широкой набережной между вновь прибывшими кораблями: родные и друзья вернувшихся сегодня в родную гавань моряков, грузчики, купцы и их доверенные лица, спешившие узнать, какие товары привезли из чужих краёв навклеры и чем они намереваются загрузить свои трюмы в Херсонесе, портовые шлюхи-порнаи, бесстыдно выставлявшие напоказ свои тела, громко предлагая истомившимся в долгом плавании морякам свои услуги, таможенные чиновники и, наконец, просто любопытные зеваки - собиратели и разносчики всевозможных сплетен и новостей.
Ловко пришвартовав "Кастор" правым бортом к свободному причалу в северной части гавани, моряки Пактия тотчас перекинули с палубы на берег узкий ступенчатый трап. Подошедший следом "Полидевк" накрепко привязался толстыми причальными концами к левому борту "старшего брата".
Как и полагается, первым на борт новоприбывшего корабля поднялся не заставивший себя долго ждать телон - сборщик таможенных пошлин со своим помощником-писцом. С тотчас расплывшейся на розовощёком, курносом лице слащавой улыбкой, таможенник поспешил поздравить встречавшего его у трапа богатого амисского навклера, как видно, хорошо здесь известного и уважаемого, с благополучным прибытием в Херсонес.
- И тебе от меня привет, любезный Евфрон! Рад тебя видеть в добром здравии, дружище! - улыбнулся в ответ Пактий, протянув таможеннику правую руку, которую тот поспешил подобострастно, с лёгким поклоном, пожать обеими руками. - Ну, как твои дела? Как жена, дети? И, вообще, что у вас тут нового произошло с моего последнего к вам приезда?
Улыбка на лице Евфрона, польщённого, что купец из далёкого Амиса не забыл его имя, сделалась ещё шире и любезнее:
- Давненько же ты не бывал у нас, уважаемый Пактий! За это время столько всего случилось!
И Евфрон весьма охотно принялся выкладывать перед понтийским гостем все местные новости, главнейшей из которых, конечно же, была случившаяся недавно смерть старого царя скифов Скилура. Евфрон искренне обрадовался, узнав, что первым сообщил Пактию эту новость: четыре дня назад, когда тот покидал гавань Феодосии, там об этом ещё не было известно.
- По такому случаю, наш стратег Формион, его родственники и друзья украсили двери своих домов траурными венками и ветками кипариса, - продолжил Евфрон посвящать в местные дела внимательно слушавшего Пактия, нимало не торопясь приступать к выполнению своих служебных обязанностей. - А буквально два дня назад старик Формион с невесткой Мессапией (она, как тебе, должно быть, известно, приходится царю Скилуру дочерью) и внуком Стратоном уехал в Неаполь Скифский на похороны своего царственного родича.
- А что, мой многоуважаемый проксен Гераклид тоже отправился в Скифию? - прервал чиновника Пактий, сделав озабоченное лицо.
Евфрон ответил, что нет - Гераклид, выбранный в прошлом году одним из архонтов, остался в городе и, хвала милостивым богам, пребывает в добром здравии. Из дальнейших излияний словоохотливого телона Пактий узнал, что по достоверным сведениям, Скилур назначил своим преемником младшего сына Палака в обход трёх старших сыновей. В Херсонесе многие сейчас надеются, что старшие царевичи не захотят с этим мириться и, несмотря на данную отцу клятву, вскоре затеют междоусобицу, в результате которой Скифия ослабнет, и херсонеситам удастся вновь вернуть себе Равнину с Керкинитидой и Калос Лименом.
Путешественник в изумрудно-зелёном паллие, застёгнутом на правом плече усмехающимся золотым дельфином, на которого Евфрон, весь поглощённый разговором с Пактием, не обращал ровно никакого внимания, надвинув на лоб петас - широкополую чёрную фетровую шляпу, и сжимая в правой руке высокий дорожный посох с серебряной совой в навершии, стоял чуть в стороне, дожидаясь, когда таможенник выговорится, и он сможет попрощаться с доставившим его целым и невредимым на родину навклером. Отвернувшись, он с интересом разглядывал привычную суету на причалах и прекрасно видимые из гавани поверх портовой стены на восточном краю нависающего над портом плато, украшенные колоннами фасады храмов центрального херсонесского теменоса, не пропустив в то же время ни единого слова из рассказа телона. Наконец Евфрон выплеснул на важного и весьма щедрого, как он помнил из предыдущего опыта, понтийского гостя все наиболее значимые местные новости и вспомнил о необходимости спуститься всё же в трюм и осмотреть доставленные кораблями Пактия на продажу в Херсонес товары. Воспользовавшись этим, эпибат скупо поблагодарил навклера Пактия за приятное путешествие, крепко пожал ему на прощанье руку, сказав, что они ещё увидятся до его отъезда, и сошёл по шаткому трапу на берег. Подхватив с палубы хозяйский сундук, за ним последовал его мускулистый, угрюмый раб.
Не успел богатый, судя по добротной одежде и обуви и собственному рабу, чужеземец ступить на причал, как к нему кинулась, расталкивая друг дружку, стайка порнай, выставляя напоказ свои прелести и наперебой обещая исполнить любые его желания и фантазии за самую незначительную плату. Здесь были шлюхи на любой вкус - от зрелых, пышнотелых женщин до совсем ещё молоденьких, худеньких девчонок. Повелительным жестом приказав им расступиться, сошедший с "Кастора" мрачный пассажир молча, ни на кого не глядя, протиснулся сквозь толпу деловых людей и зевак, дожидавшихся, когда судно покинет таможенный чиновник, решивших, должно быть, что проигнорировавший их расспросы чужеземец не понимает эллинскую речь.
Выбравшись из толпы, приезжий, постукивая посохом по каменной вымостке и пошатываясь из стороны в сторону, будто под ногами у него всё ещё была корабельная палуба, неспешно направился в сторону расположенных напротив центрального причала портовых ворот. За ним по пятам следовал с сундуком его крепкий босоногий раб в серой груботканой тунике до колен, с узким кольцом вокруг шеи из тёмной, давно не чищеной меди, на котором едва просматривались имена раба и его хозяина. Скоро они завернули за угол одного из тянувшихся справа вдоль набережной длинных амбаров, прошли мимо гостеприимно открытых в любое время дня и ночи постоялых дворов, расположенных друг напротив друга через неширокую улицу (над входом в один из них был нарисован алой краской Гермес с крылышками на ногах и красовался броский призыв: "Ешь и пей во славу Гермеса"; вывеска на другом, расписанная полинялой жёлтой краской, завлекала посетителей роскошными формами нагой красавицы, требуя "веселиться во славу Афродиты"), и оказались около прорезанного в серо-жёлтой стене впритык к широкой квадратной башне входа в город.
Шагах в десяти от проёма ворот, слева у дороги, из восьмигранного известнякового постамента торчала герма - узкий четырёхгранный столб высотой по плечо рослому человеку, увенчанный головой Гермеса в традиционном крылатом шлеме и с высеченным на передней грани огромным, почти достающим до головы фаллосом. По другую сторону дороги на небольшом, огороженном низенькой каменной оградкой пятачке, на цилиндричном пьедестале в пояс высотой, обвитом вверху и внизу мраморной цветочной гирляндой, стояла небольшая, изящная мраморная статуя Афродиты Навархиды, защищённая от солнца и дождя четырёхскатным, крытым золотистой черепицей навесом на тонких беломраморных столбиках. Богиня была изваяна в коротком, подпоясанном под обнажённой грудью хитоне, плотно облегающем спереди её стройный стан и крылато развевающемся сзади, словно под порывами солёного морского ветра. Ноги, руки, грудь, шея, лицо статуи были окрашены в нежные тона телесного цвета, волосы и ногти на руках и ногах - золотым, брови - чёрным, глаза - голубым, губы и соски грудей - розовым, одежда же осталась нераскрашеной - белой, как и её пьедестал, на котором богиня смотрелась очень эффектно. Перед пьедесталом находился квадратный, мраморный, украшенный тонкой резьбой жертвенник. Взгляды Афродиты и Гермеса были обращены в сторону гавани. У входа на священную территорию богини, на тонкой восьмигранной мраморной ножке высотой по пояс стояла широкая, покрытая резьбой мраморная чаша с чистой водой для омовения. На черепичном навесе, на пьедестале у ног богини, на каменных плитах вокруг жертвенника и на широком ограждении сидели, копошились и ворковали десятки белых, серых, сизых и пятнистых голубей. Несколько птиц Афродиты, усевшись на резной кромке чаши, пили воду, ещё парочка мирно устроилась на крылатом шлеме Гермеса через дорогу.
Отдав посох и шляпу рабу, путник в изумрудном паллие, у которого при взгляде на Навархиду защипало в глазах и защемило в горле, осторожно, чтобы не потревожить пивших воду голубей, омыл в священной чаше руки, окропил водой лицо, голову и одежду и направился к примостившимся под крепостной стеной слева от ворот (справа был широкий выступ башни) двум парусиновым палаткам.
В одной из них сидел трапезит, обменивавший чужеземные монеты на местные, в другой можно было приобрести подношения богам - покровителям путников - на любой вкус: терракотовые статуэтки богов и животных, треножники, чаши, кубки, миски, неразбавленное вино, мёд, молоко, лепёшки, зерно различных злаков, фрукты, овощи и тому подобное. Все отправлявшиеся в ближний ли, дальний ли путь из этой гавани, и все благополучно возвращавшиеся сюда из путешествия, непременно оставляли Гермесу и Навархиде свои благочестивые дары. Эпибат с "Кастора", обменяв понтийский золотой статер на херсонесское серебро и медь, выбрал кубок тёмно-красного вина и посыпанную солью ячменную лепёшку для Гермеса, красиво расписанное блюдце с мидиями и креветками, а также горсть пшеничного зерна для Афродиты Кораблевладычицы и её любимых птиц. С трудом отыскав место на жертвенниках среди даров, оставленных приехавшими и уехавшими в этот день до него, он рассыпал зерно вокруг босых ступней Афродиты и вполголоса возблагодарил богиню и её соседа за то, что благополучно довели его из дальних далей до ворот родного города.
Смуглый, обросший жёсткими чёрными волосами раб, примерно одного с ним возраста, бросив полный сожаления взгляд на доставшийся Гермесу кубок с вином, вновь взялся за сундук и двинулся вслед за закончившим священный обряд хозяином к узкому проёму ворот.
- Радуйся, путник! Добро пожаловать в наш славный Херсонес! - услышал приезжий тонкий голос приветливо улыбающегося ему черноволосого, пучеглазого толстяка, сидевшего на низком табурете под стеной башни сразу за распахнутой воротной створкой. - Позволь полюбопытствовать, кто ты, откуда и куда направляешься?
Приезжий свернул к низенькому столику, за которым сидел обратившийся к нему человек, и стал разглядывать из под широкой шляпы его чуть одутловатое лицо с большой волосатой бородавкой в углу мясистого розового носа. Это был сборщик воротной пошлины, которую уплачивал общине херсонеситов каждый въезжавший и входивший в город чужестранец. На столике перед ним был развёрнут длинный папирусный свиток с именами прошедших сегодня в город через эти ворота чужеземцев и отметкой об уплате входной пошлины, придавленный вверху тяжёлой медной чернильницей с тростниковым пером, а внизу - на треть наполненной оболами деревянной кубышкой. Справа и слева от телона восседали на выпуклых прямоугольных щитах, вальяжно вытянув ноги, два молодых воротных стража. Их копья беспечно стояли в углу, образованном башней и стеной, прикрытые дубовой створкой ворот.
- И тебе радоваться, Полихарм, - ответил путник чиновнику, который, услышав из уст незнакомца своё имя, удивлённо вскинул брови и впился снизу вверх своими круглыми водянисто-серыми глазками в его покрытое, словно вуалью, тенью от петаса рыжебородое, с заметной проседью лицо.
- Что, не узнаёшь? - путник в зелёном паллие изобразил краешками губ подобие улыбки. - Я Минний, сын ритора Гераклия. Только что вернулся из Амиса в родной полис... А это мой раб Лаг.
Сборщик воротной пошлины, которого приезжий назвал Полихармом, медленно встал и недоверчиво приблизил полезшие из орбит глаза почти вплотную к незнакомому, тронутому ранними морщинами лицу человека под широкополой шляпой.
- Минний?.. Неужели ты? - неуверенно произнёс Полихарм, не зная, верить ли ему своим глазам и ушам. - То-то мне голос показался как-будто знакомым... Но эта седина в волосах, морщины... Сколько же лет тебя не было здесь? Мы все давно считали тебя погибшим.
Стянув с головы шляпу, приезжий обнажил прочерченный морщинами лоб с широкими залысинами на висках.
- Как видишь, я воскрес, - усмехнулся он чуть шире. - Или всё ещё не признаёшь старого товарища?
Полихарм положил руки на плечи Минния.
- Зелёные глаза точно как у Минния, голос остался таким же, а вот всё остальное... Мда-а... От того двадцатилетнего юноши, которого мы провожали здесь в Афины, теперь мало что осталось, - Полихарм, сын винодела Исократа, был ровесник и школьный товарищ Минния, с которым он затем два года служил эфебом на границе и приносил присягу гражданина. - Должно быть не сладко тебе пришлось на чужбине, а?
- Да и ты, Полихарм, как я погляжу, за эти десять лет не стал моложе. Отрастил себе щёки, солидное брюшко, а? - ухмыльнулся Минний, шутливо пихнув кулаком в выпуклый живот старого приятеля. - Хотя я тебя, конечно, узнал сразу как увидел... Так что? Я могу войти в родной город бесплатно?
- Да-да! Конечно, Минний, проходи. Я страшно рад, что ты живой и вернулся. То-то наши все удивятся!
- Благодарю, приятель... Ну, не буду тебя отвлекать от службы, - заторопился Минний, увидя, что из гавани направляются к воротам другие приезжие. - Как-нибудь на днях мы соберёмся нашей старой компанией в одной из харчевен, там и послушаете о моих заморских скитаниях.
Крепко пожав на прощанье Полихарму руку, Минний опять натянул на лоб петас и двинулся со своим рабом по как всегда многолюдной в эту пору центральной портовой улице, ведущей от ворот полого вгору - на неукреплённый херсонесский акрополь (херсонеситы справедливо полагали, что их город и так достаточно защищён от варваров наружной стеной, чтобы возводить ещё одну стену вокруг акрополя).
Широкая улица скоро привела его к южному входу на центральный городской теменос. Здесь центральная портовая улица сходилась под острым углом с улицей примерно такой же длины и ширины, поднимавшейся сюда слева - от южных городских ворот. Отсюда, обогнув южную стену теменоса, можно было попасть на главную продольную улицу, протянувшуюся на четыре с половиной стадия через весь город с юго-запада на северо-восток, и, повернув направо, выйти на примыкающую к северной стене теменоса просторную агору. Но Минний со своим рабом пошёл другим путём, свернув на теменос через украшенную великолепной резьбой и барельефами богов и героев мраморную арку южного входа. Неспешно обходя все расположенные там храмы и алтари, Минний, вместе с благодарственными молитвами, благочестиво приносил покупаемые здесь же бескровные жертвы хлебом, вином и благовонным дымом почитаемым здесь богам: Царице Деве, Зевсу Сотеру, местному божеству Херсонасу - покровителю и воплощению городской общины, Афродите Урании, Асклепию и Гигиэе, Гермесу, Дионису, Гераклу, Ахиллу и, конечно же, братьям Диоскурам, доставившим его сюда из далёкого Амиса, можно сказать, на собственных плечах.
Отдав дань благодарности и уважения родным богам, Минний через роскошные северные пропилеи - монументальные главные врата теменоса, вышел на агору - шумную, в отличие от тихого, малолюдного теменоса, полную народа площадь, представлявшую собой обширный, вымощенный известняковыми плитами квадрат, со всех сторон окружённый великолепными общественными зданиями и портиками, заставленный рядами лёгких полотняных палаток и разборных деревянных лавок многочисленных торговцев. В центре её высился огороженный на уровне колена толстой бронзовой цепью, висевшей на сужающихся кверху четырёхгранных каменных столбиках с бронзовыми шарами в навершиях, монументальный, трёхступенчатый двойной жертвенник - Зевсу и Херсонасу; на обращённой к теменосу стороне его украшал раскрашенный барельеф с восседающим на троне с пучком молний и орлом на ладони Зевсом, на противоположной была вырезана зубчатая крепостная стена с четырьмя башнями и закрытыми воротами посередине.
В этот пасмурный день агора, как и всегда, была полна снующих между торговыми рядами покупателей и любопытных детей, стоящих кучками или неспешно прогуливающихся группами под широкими портиками весёлых молодых людей, солидных зрелых мужей и почтенных седовласых старцев, занятых дружескими беседами, учёными и политическими спорами, обсуждением новостей, всевозможных слухов и сплетен, до которых так охочи были праздные горожане. Никем не узнанный, Минний, покинувший этот город десять лет назад безусым, безбородым, длинноволосым юнцом, медленно пробирался через площадь от южного её края к северному, непрестанно вертя во все стороны головой, словно впервые оказавшийся здесь любопытный чужеземец, внимательно вглядываясь из-под широкого козырька своей шляпы в лица встречных людей (быть может, в тайной надежде увидеть среди них своего старика-отца) и мимоходом вслушиваясь в обрывки разговоров.
Пройдя мимо длинного фасада булевтерия - здания, в котором заседал Совет полиса и работали городские магистраты, с выставленными вдоль него на всеобщее обозрение, выбитыми в камне и отлитыми в бронзе почётными постановлениями и декретами Народного собрания (на самом почётном месте перед входом в булевтерий стояла высокая стела с высеченной на ней торжественной присягой граждан) и памятниками выдающимся херсонеситам минувших эпох, Минний добрался до северного угла агоры.
Вырвавшись, наконец, из людской сутолоки, он быстро зашагал по одной из пустынных поперечных улиц (Херсонес Гераклейский был построен, в основном, по так называемому гипподамову плану: разбит на кварталы пересекающимися под прямым углом широкими продольными и узкими поперечными улицами) в сторону нависающей над береговым обрывом северной городской стены. В дальнем конце большого, примыкающего с севера к агоре квартала, за диктерионом - зданием суда - и двумя домовладениями, находился дом родителей Минния - уважаемого в городе учителя и воспитателя юношества Гераклия - ритора, поэта и историка, продолжателя исторических трудов своего знаменитого земляка Сириска, неизменно из года в год избираемого согражданами в полисный Совет, в коллегии демиургов и в жрецы, и его почтенной супруги Левкимны.
Подойдя к знакомой калитке, Минний на несколько секунд замер в нерешительности, словно мальчик, опасающийся родительского гнева за свои шалости, оглянулся на остановившегося в двух шагах за его правым плечом Лага, тихо вздохнул и потянулся к висевшей возле двери деревянной колотушке. В ответ на его осторожный троекратный стук из-за прочной, выкрашенной в вишнёвый цвет калитки раздался хриплый собачий лай, затем послышался незнакомый, с заметным варварским акцентом голос:
- Кто там шумит?
- Это Минний. Открой!
- Какой ещё Минний?
- Сын твоего хозяина.
- Гэ-гэ-гэ! Сыну моего хозяина нет ещё и пяти лет, - пролаял за калиткой стерегущий хозяйский дом варвар.
- Как зовут твоего хозяина?
- Мой хозяин - Невмений, сын архонта Гераклида. Его сейчас нет дома.
- А где прежний хозяин этого дома - ритор Гераклий? - озабоченно спросил Минний.
- Я не знаю.
Озадаченно почесав подбородок, Минний оглядел пустую улицу, вернулся немного назад и громко постучал в калитку соседнего подворья. На его стук никто не отозвался. Минний уже собирался постучать в калитку дома напротив, когда услышал за дверью неспешные шаркающие шаги и шамкающий голос старой служанки. Вспомнив, что соседскую рабыню звали Пина, Минний окликнул её по имени, назвал своё имя и спросил, дома ли её хозяева - Демарх и Алкиноя. Рабыня ответила из-за двери, что госпожа Алкиноя дома, и направилась неспешно в дом доложить ей о неожиданном госте. Через минуту она вернулась к калитке, отодвинула засов и впустила Минния и его раба с сундуком во двор.
Тётушка Алкиноя - ровесница и близкая подруга минниевой матушки - стояла, опершись на клюку, около входа в дом на другой стороне небольшого квадратного двора, окружённого со всех сторон дворовыми строениями и навесами на вишнёво-красных резных деревянных столбах. Сделав знак Лагу оставаться у входа, Минний снял шляпу, обошёл цистерну с дождевой водой в центре двора и приблизился к соседке, с затаённой грустью увидев, как сильно она постарела с тех пор, как он в последний раз её видел накануне своего отъезда в Афины, - тогда это была ещё полная сил 50-летняя женщина, теперь перед ним стояла немощная седая старуха.
Только когда он обратился к ней с почтительным приветствием, тётушка Алкиноя признала по голосу в этом темнолицем, худощавом мужчине с пробивающейся в бороде и на висках сединой соседского мальчика Минния. Удивлённо качая покрытой фиолетовой накидкой головой, она сделала несколько шагов от двери дома ему навстречу и залилась беззвучными слезами у него на груди. Бережно оглаживая её вздрагивающие плечи, Минний вскоре узнал, что дядюшка Демарх, супруг тётушки Алкинои, умер три года назад, и она живёт здесь с дочерью Гедией, её мужем Калликлом и двумя внучатами, которые на лето все перебрались в клеры с рабами, а её со старой служанкой Пиной оставили присматривать за домом.
Утирая концом накидки остатки слезинок, Алкиноя известила угрюмо сомкнувшего брови Минния о печальной судьбе его родителей: семь лет назад Гераклий и Левкимна, вместе со слугой и служанкой погибли в огне, вспыхнувшем среди ночи в их усадьбе, - как раз во время сбора урожая. Затем, приблизив тонкие губы к его правому уху и понизив голос до чуть слышного шёпота, старушка поведала ему о ходивших тогда по городу слухах, что тот ночной пожар был вовсе не случайным: будто бы усадьбу подожгли по тайному приказу Формиона, которому ритор Гераклий давно был как кость в горле. А так ли это было на самом деле или нет - про то одним богам ведомо.
Поблагодарив тётушку Алкиною за полученные сведения, Минний пообещал, что непременно дознается правды: если его родители были убиты, их убийцы не должны остаться безнаказанными. Выудив всё, что ей было известно, он стал торопливо прощаться, пообещав рассказать о том, где он столько лет пропадал как-нибудь в другой раз.
- Но где же ты будешь жить? - озабоченно спросила старушка. - Ведь в твоём доме теперь живёт старший сын архонта Гераклида с женой и детьми. Я бы с удовольствием приютила тебя в своём доме, будь здесь сейчас мой зять. А так-то поселить в доме чужого мужчину выйдет перед соседями неудобно...
Изобразив благодарную улыбку, Минний попросил тётушку Алкиною не беспокоиться: он наверняка найдёт себе приют в родном городе.
Выйдя с рабом на улицу, Минний после недолгих раздумий направился обратно на агору.
Почти всю юго-восточную сторону агоры напротив булевтерия занимало великолепное здание гимнасия с примыкающими к нему роскошными термами с одной стороны и палестрой - с другой, бывшие, наряду с агорой, особенно, в плохую погоду, любимым местом времяпровождения зажиточных, имевших вдосталь свободного времени херсонеситов. Проигнорировав крики брадобреев, зазывавших его в свои укрытые навесом лавочки возле гимнасия, Минний взошёл по четырём широким ступеням к украшенному двумя парами высоких квадратных колонн входу в термы, когда с площади его окликнул знакомый голос. Оглянувшись, Минний увидел пробиравшегося к нему через шумный людской муравейник в сопровождении тащившего его дорожный сундук раба навклера Пактия, успевшего к этому часу покончить со своими делами в порту и поспешившего в город, чтобы, прежде всего, смыть с себя дорожную усталость и грязь. С широкой улыбкой на довольном лице, Пактий радостно хлопнул ладонями по плечам своего угрюмого, несмотря на долгожданное возвращение домой, попутчика:
- Вот уж не думал тебя снова увидеть так скоро! А почему ты с сундуком? Почему не дома? Что случилось?
- Мои родители умерли много лет назад... А в моём доме теперь живут другие люди.
Пактий согнал с лица улыбку:
- Пойдём. Там всё расскажешь.
Заплатив по медному диоболу за вход открывавшему посетителям дверь рабу, они вошли со своими рабами в небольшой предбанник. Справа и слева от него широкие открытые проёмы вели в длинные узкие раздевалки, где посетители оставляли в тянувшихся рядами вдоль стен ячейках под надзор специального раба свои вещи и, обернув вокруг бёдер чистую льняную простыню, служившую полотенцем, а то и просто небрежно перекинув её через плечо, ступали босыми ногами на гладкие мраморные плиты центральной залы. Так же поступили и Пактий с Миннием, оставившие, по примеру местных богачей, своих рабов с сундуками в раздевалке.
Главная банная зала представляла собой просторный прямоугольник с большим мраморным бассейном посередине. По периметру бассейн окружали десять круглых гладкоствольных ионических колонн редкостного чёрного мрамора, поддерживавших высокие потолочные перекрытия. Прямо над бассейном в крыше зиял широкий проём гипериона, через который в залу лился солнечный свет. Высокие стены залы украшали красочные мозаичные панно с мифологическими сценами. Под ними были расставлены десятки мягких, удобных лож, кресел и низких столиков с напитками и закусками для отдыхавших там посетителей обоего пола (мужчины нередко скрашивали своё пребывание в банях приятным обществом красивых гетер и рабынь). Между ложами, образуя как бы отдельные уголки, стояли на высоких пьедесталах прекрасные беломраморные статуи нагих богинь и нимф, богов и героев - копии лучших эллинских мастеров минувших веков.
Центральные городские бани никогда не испытывали недостатка в посетителях. Вот и сейчас народу здесь было не намного меньше, чем на агоре. Под высокими сводами зала стоял гул голосов, звучал громкий мужской хохот, перемежаемый игривыми женскими смешками. В просторном бассейне плавали, ныряли и плескались десятки нагих мужчин и женщин. Ещё больше их прогуливалось, беседуя, вокруг бассейна и отдыхало с кубками в руках на ложах и в креслах. Между голыми посетителями сновали с деревянными лотками наперевес, предлагая свой товар, одетые в короткие туники продавцы всевозможных напитков, сладостей и снеди. Здесь, в большом зале были по большей части люди старшего и среднего возраста, посвящавшие первую половину дня делам и заботам, а после обеда предававшиеся заслуженному отдохновению. Более молодые предпочитали проводить свой досуг более активно в залах гимнасия, занимаясь полезными для тела и духа гимнастическими упражнениями, борьбой, фехтованием, метанием диска и копья, излюбленными играми с мячом (становившимися ещё интереснее и азартнее, если в них принимали участие гетеры и рабыни), а после уединялись в отдельных комнатах с парилками, горячими и холодными ваннами, где можно было без стеснения позабавиться с услужливыми рабынями, весёлыми гетерами или нежными мальчиками.
Едва Пактий и Минний возникли в дверном проёме, к ним навстречу поспешил с широкой приветливой улыбкой старший банный епископ, встречавший и провожавший у входа в главный зал всех посетителей. (Комплекс гимнасия и бань принадлежал полису и находился в ведении и в значительной мере на содержании у избираемого на ежегодной экклесии гимнасиарха и трёх его помощников-епископов, надзиравших за порядком в гимнасии, палестре и термах). Как только он узнал в одном из вошедших богатого понтийского навклера, его улыбка сделалась ещё шире и доброжелательней. Отобразив на лице, не в пример своему мрачному спутнику, ответную улыбку, Пактий назвал банного смотрителя по имени, пожал ему как старому доброму знакомому руку и спросил, не здесь ли, случайно, его уважаемый проксен Гераклид. Смотритель ответил, что архонта, к сожалению, сейчас в здании нет, но зато здесь оба его сына: младший, Агасикл - в одном из залов гимнасия, а старший, Невмений, с тремя друзьями и двумя восхитительными подругами - в одной из ванных комнат. Пактий попросил епископа послать кого-нибудь сообщить о нём Невмению и спросить, где и когда они могут свидеться. Смотритель тотчас отправил одного из банных рабов в левую боковую дверь с приятным известием для Невмения.
Как Пактий и рассчитывал, не прошло и минуты, как оттуда выбежал в небрежно обмотанной вокруг бёдер мокрой простыне, сам Невмений и, увидев под статуей Геракла слева от входных дверей амисского навклера в окружении пяти-шести почтенных старцев (у Пактия среди херсонеситов было немало знакомых, жаждавших первыми услышать новости с южных берегов Эвксина), поспешил к нему, ловко лавируя между чинно прогуливающихся вокруг бассейна посетителей. Уверенно протиснувшись вперёд, Невмений положил руку на голое плечо Пактия:
- Дружище Пактий! Как я рад тебя видеть! Давненько же тебя не было - мы с отцом уже стали беспокоиться: не случилось ли чего?
- Так сложились обстоятельства...
- Ты отца уже видел?
- Нет, я с корабля прямо сюда.
- Отлично! Мы тут с друзьями как раз отдыхаем в ванной комнате. Так что, давай-ка к нам. Там и помоешься, и перекусим, и поговорим.
- С удовольствием, Невмений. Только я тоже с другом, - Пактий указал кивком на скромно стоящего сбоку, закутанного, будто стыдящийся наготы варвар, в белую простыню немолодого мужчины.
- Ну так и для твоего приятеля у нас там место найдётся, если он не против составить нам компанию, - с лёгким поклоном в сторону незнакомца Невмений сделал широкий пригласительный жест и, как только мимолётом встретился взглядом с его острыми, как стекло, тёмно-зелёными глазами, рыжеватые дуги его бровей изумлённо поползли вверх. - Минний?.. Ты?!
- Узнал-таки? А вот Полихарм у портовых ворот меня не признал, - приподнял кончики губ в короткой улыбке Минний.
- Вот это новость! Ну и ну! Ведь это же Минний - сын ритора Гераклия, мой лучший друг, пропавший за морями десять лет назад! - радостно пояснил Невмений окружавшим их почтенным горожанам. - Простите, отцы! Я забираю у вас моих друзей. Ну, пошли, пошли скорее... Мне не терпится узнать, где же ты пропадал все эти годы...
Обогнув колонну на углу бассейна, они втроём вошли через окрашенную в золотой цвет низкую одностворчатую дверь, охраняемую по бокам сатиром и нимфой, и очутились в длинном, узком коридоре левого крыла, слабо освещённом несколькими висящими вдоль стены маслеными светильниками. Справа и слева в стенах были проделаны узкие, закрытые кожаными пологами проходы в пронумерованные над притолокой жёлтой краской ванные комнаты. Из-за многих пологов в коридор доносились сладострастные стоны, шлепки, плеск воды, обрывки разговоров, мужские и женские смешки.
Невмений завёл гостей в ванную, помеченную зетой. Пактий и Минний оказались в небольшой - пять шагов в длину и четыре в ширину - комнатке, освещённой двумя тусклыми светильниками, висящими на крюках у ближней и дальней от входа стены. Впритык к дальней длинной стене находились две углубленные в пол большие, прямоугольные каменные ванны, холодная и горячая вода в которые подавалась самотёком по упрятанным под пол керамическим трубам с медными вентилями. Напротив ванн у стены стояли два высоких массажных топчана, а у дальней от входа левой боковой стенки - две софы с кожаными спинками и два низких обеденных столика перед ними. Напротив расположенной впритык к правой боковой стене входной двери находился похожий на лаз вход в горячую парилку, прикрытый маленькой деревянной дверкой. Грязно-коричневые стены коридора, ванных комнат, дверка парилки, столики и лежаки были исчерчены фривольными надписями в стихах и прозе, признаниями в любви, восхвалениями прелестей и мастерства здешних рабынь, мальчиков, гетер и скабрёзными рисунками.
Друзья и подруги Невмения остывали в ванной комнате после жаркой парилки: один сидел по шею в воде в ближней от дверей парилки ванной и небрежно ласкал левой рукой сочные розовые груди расслабленно прислонившейся спиной к его груди рыжеволосой, большеротой гетеры, а правой - её скрытое под водой лоно; другой мужчина лежал животом вниз на дальнем от входа топчане, отдав свои размягчённые паром мышцы и кости умелым рукам раба-массажиста, старательно втиравшего в него душистое масло; третий лежал на спине на ложе у стены, тиская ладонями упругие выпуклые ягодицы лежащей на нём гетеры - лица обоих были скрыты россыпью её ниспадавших до пола густых белокурых волос.
- А поглядите-ка, кого я к вам привёл! - воскликнул радостно с порога Невмений.
Пять пар глаз уставились на двух вошедших вслед за ним мужей; даже млевшая на дальнем ложе в мужских объятиях блондинка откинула в сторону пряди соломенных волос и, оторвавшись на мгновенье от губ возлюбленного, с любопытством повернула полное сладкой истомы лицо в сторону входа.
- Вот это, если кто забыл, проксен моего отца - навклер Пактий из Амиса, - указал Невмений на следовавшего за ним с радушной улыбкой на круглом лице понтийца. - А вот кто этот суровый пегобородый мужчина?.. Ну, молодые, конечно, не помнят его. А вы - Амфий, Дамастрий? - обратился он к своим бородатым ровесникам, - Неужто не узнаёте?
Поймав их недоумевающие взгляды, Невмений торжественно объявил:
- Перед вами не кто иной, как только что вернувшийся домой после многолетних скитаний по белу свету сын ритора Гераклия Минний - лучший друг моей - увы! - безвозвратно ушедшей юности.
- И как раз только что узнавший об ужасной смерти своих родителей и о том, что у него больше нет в родном городе своего дома. Поэтому у него сейчас такой безрадостный вид, - счёл необходимым добавить к сказанному свои пояснения Пактий. - Минувшей весной Минний оказал мне одну очень важную услугу, поэтому я собираюсь просить твоего, Невмений, многоуважаемого отца, а моего проксена Гераклида оказать помощь и покровительство моему другу Миннию в восстановлении всех его законных прав в родном полисе.
- Конечно, конечно! Уверен - мой отец, как и все мы - друзья Минния - окажем ему всяческое содействие, - поспешил заверить слегка смутившийся Невмений, - Правда, дом и клер его родителей были проданы властями новым владельцам на вполне законных основаниях, после того, как истёк ровно год после их смерти и...
- И я уже знаю, кто теперь живёт в моём доме, Невмений, - вмешался, наконец, в разговор Минний.
- Я как раз тогда женился, и мне нужен был свой дом.
- Ты не думай, что я тебя в чём-то виню, Невмений. Всё действительно сделано по закону. Так что я не в претензии. Просто, мне любопытно, кто купил нашу усадьбу - тоже ты?
- Нет. Клер Гераклия достался Апеманту - младшему брату Формиона, - поспешил удовлетворить его любопытство Невмений.
- Ну, я ещё не забыл, кто такой Апемант, - горько усмехнулся Минний.
- Друзья мои! Я вот о чём только что подумал, - перехватил нить разговора Пактий. - Если ты, Невмений, живёшь в бывшем доме Минния, то, должно быть, твои комнаты в родительском доме сейчас свободны? А что, если мы с тобой, Невмений, попросим Гераклида поселить нашего друга Минния на то время, пока он не подыщет себе где-нибудь новое жильё, в одной из твоих бывших комнат? Что вы на это скажете?
- Я охотно поддержу твою просьбу, дружище Пактий! - тотчас согласился Невмений. - Уверен, что отец согласится.
- А я тем более не буду возражать против столь выгодного обмена, - шевельнул губами в улыбке Минний.
- Тогда считай, что твоя жилищная проблема уже решена! - рассмеялся Невмений, весьма довольный, что Минний не претендует на возврат отцовского дома, который за эти шесть лет он уже привык считать своим.
- А ты не боишься, что я займу твоё место не только в доме, но и в сердце почтенного Гераклида?
Невмений громко захохотал удачной шутке старого друга, произнесенной без тени улыбки.
- Мой отец давно уже не увлекается мальчиками. Тем более... такими пегобородыми. Ха-ха-ха!
Все шесть человек в ванной комнате, кроме Минния, дружно прыснули смехом, представив вслед за Невмением невзрачного Минния на любовном ложе с почтенным архонтом. Даже лысый, как колено, банщик-раб, трудившийся у массажного топчана, позволил себе оскалить лишённый половины зубов рот в широкой ухмылке.
Окончательно оправившись от изумления, Дамастрий и Амфий, ровесники и сослуживцы Минния по эфебии, встали со своих мест - один с массажного стола, другой - из тёплой ванной, и, как были нагишом, подошли ко всё ещё скромно стоявшим у входа неожиданным гостям с дружескими рукопожатиями и объятиями. Третий приятель Невмения, которого Минний, как ни приглядывался, не мог вспомнить, остался, как и прежде, на своём ложе с красавицей-блондинкой, переменив лишь лежачее положение на сидячее.
- Ну, ладно, вы пока полезайте в парилку, - предложил Невмений вновь прибывшим, когда все отсмеялись, - а мы тем временем приготовим всё необходимое для более обстоятельной беседы.
- Но может, ты прежде познакомишь меня с остальными своими друзьями? - спросил у Невмения Минний.
Невмений поспешил исправить своё упущение. Рыжеволосую гетеру звали Калена, её светловолосую подругу - Герма, а добрый молодец, не выпускавший последнюю из своих объятий - не кто иной, как Аполлоний - средний из трёх сыновей известного торговца рыбой и солью Санниона. Все трое в момент отъезда Минния в Афины были ещё детьми. Пактию же все они были достаточно хорошо знакомы.
Пактий и Минний отправились париться, а когда минут через двадцать вылезли обратно, голые и красные, как варёные креветки, столики между ванными и ложами были уставлены кубками, кувшинами, тарелками и вазочками с лёгкими закусками и сладостями (каши, супы, мясные блюда в бане не продавали - для этого существовали харчевни). Амфий и Аполлоний, с гетерами в обнимку, сидели друг напротив друга в ближней от входа ванной. Невмений и Дамастрий полулежали на ложах у дальней стены. Для гостей они оставили свободной ближайшую к ложам ванну. Раб-массажист был отпущен за ненадобностью.
Быстро прошлёпав мокрыми ступнями по цементному полу, Пактий и Минний с наслаждением погрузили разгорячённые тела в прохладную воду. Тем не менее, все успели заметить на правой щиколотке Минния характерный красный след от долго носимого железного браслета, какими приковывают к скамье вёсельных рабов. Полный немого удивления взгляд, которым обменялась между собою в ванной гетеры, не ускользнул от внимания быстроглазого, всё подмечавшего Пактия. Да и остальные, наверняка, были изумлены не меньше, увидя на сутулой спине и плечах Минния тонкие бледно-розовые "узоры", несомненно, оставленные бичом надсмотрщика.
- Да, друзья! Нам с Миннием действительно довелось хлебнуть лиха на вёслах в трюме римской галеры, - подтвердил обоснованность возникших у них подозрений Пактий, погрузившись по шею в прозрачную воду. - Но пусть лучше сам Минний расскажет вам о своих приключениях.
- Мы с удовольствием послушаем. Но прежде, давайте все выпьем за счастливое и долгожданное возвращение моего друга Минния на родину! - предложил Невмений.
Все подняли заранее наполненные разбавленным на две трети вином медные канфары и дружно выпили за Минния, не забыв пролить несколько капель на пол в дар богам. Затем Минний, поблагодарив всех за добрые слова, предложил вновь наполнить кубки и выпить за здоровье и благополучие своего дорогого друга Пактия, сына Кефала из Амиса, без которого его возвращение домой едва ли было бы возможно. Все охотно выпили по второму разу, а затем и в третий раз осушили кубки - по традиции за Зевса, после чего взялись за наедки, а Минний, смущённо кашлянув, начал своё печальное и поучительное повествование.
- За два года моей афинской жизни я подружился с одним молодым богатым римлянином - большим почитателем эллинской философии, театра, поэзии и вообще всего эллинского. Однажды этот римлянин уговорил меня отправиться вместе с ним в путешествие по Элладе. Я, конечно, не упустил подвернувшийся случай посетить знаменитые города и святыни Эллады за счёт богатого римского приятеля. Прежде всего, мы отправились в Олимпию, где как раз проходили 165-е Олимпийские игры.
(Примечание: Состоялись в 120 году до н. э.)
Затем мы объехали вокруг Эгейского моря всю материковую Элладу, побывали в Дельфах, на развалинах Трои, на Лесбосе и Хиосе и через полгода добрались до Родоса. Оттуда мы отплыли на Кипр, намереваясь после острова Афродиты посетить ещё дельту Нила, Александрию Египетскую и Крит, после чего вернуться в Афины и дослушать до конца прерванный нашим путешествием курс лекций знаменитого философа Зенобия и других видных учёных мужей в афинских Птолемейоне и Ликее. Но вышло по-иному.
По пути на Кипр наш корабль атаковали пираты, и мы стали пленниками морских разбойников. Тех, кто обещал заплатить за свою свободу назначенный главарём немалый выкуп, пираты укрыли в своём тайном убежище, затерянном среди неприступных ликийских скал, а остальных продали в рабство связанным с ними взаимной выгодой работорговцам. Поскольку мой друг римлянин благородно пообещал заплатить выкуп и за меня, так как считал, что я попал в лапы пиратам по его вине, я составил ему компанию в пиратском логове. Обращались пираты со своими богатыми пленниками вполне сносно, давали вдоволь еды и вина, позволяли гулять по селению и окрестностям, запирая в каменной пещере и выставляя стражу только на ночь. Правда тем, кто попытается убежать, главарь пообещал выколоть глаза.
Месяца через три доверенный слуга римлянина привёз пиратам наш выкуп. Получив деньги, пираты отвезли нас на небольшой островок, откуда нас забрала шлюпка с римского торгового корабля. И, как только мы оказались на его палубе, меня подстерегла огромная неожиданность: мой друг римлянин объявил, что поскольку он заплатил за меня морским разбойникам немалые деньги, то с этой минуты я - его раб, и велел надеть на меня ошейник со своим именем. Впрочем, он позволил мне написать и отправить в Херсонес письмо, в котором я сообщал отцу, что попал в плен к пиратам, и просил прислать за меня на имя известного афинского трапезита назначенный моим римским "благодетелем" выкуп, вдвое превышавший тот, что он уплатил за меня пиратам. Как я только что узнал, платить за меня выкуп здесь уже было некому.
- Я не помню, чтобы об этом твоём письме говорили в Херсонесе. Наверное, оно так сюда и не доплыло, - предположил Невмений, прервав на секунду повествование Минния.
- Тем временем, римлянин вместе со мной - уже в качестве его раба - продолжил прерванное путешествие на Кипр, а оттуда - к дельте Нила. Он сказал, что если не дождётся по возвращении в Афины назначенного за меня выкупа, то увезёт меня с собой в Рим, утешая меня тем, что меня до конца моих дней ждёт сытая жизнь и лёгкая служба секретаря, составителя его речей, а затем - учителя и воспитателя его будущих детей. Но увидеть Рим мне было не суждено.
Приближаясь к берегам Египта и уже видя дым Фаросского маяка, мы попали в ужасный шторм. Несколько нескончаемых дней и ночей нас как щепку носило по бурному морю, пока, наконец, не прибило к пустынному ливийскому берегу. Вымотанная и обессиленная непрестанной многочасовой борьбой за спасение давшего течь корабля команда крепко заснула. Воспользовавшись удобным случаем, мне удалось выкрасть у келевста связку ключей и отомкнуть цепи вёсельных рабов. Через несколько минут корабль оказался в нашей власти, а римские моряки - прикованы к вёслам. Только римского навклера и моего хозяина мы отправили кормить рыб на морское дно с привязанным к ногам грузом. Теперь перед нами встал вопрос, что делать дальше. С одной стороны перед нами расстилался пустынный, безжизненный ливийский берег, с другой - необъятная морская равнина. Единственной нашей надеждой на спасение был наш сильно потрёпанный бурей корабль, в котором нужно было во что бы то ни стало заделать течи, откачать из трюма воду и снять с отмели. Все дружно взялись за дело, и, после напряжённых усилий, нам это удалось.
Среди освобождённых мною рабов оказалось несколько бывших пиратов. Расписав самыми яркими красками привольную пиратскую жизнь и пообещав, что через год-другой каждый из нас вернётся на родину богачом, они без труда подбили остальных заняться прибыльным пиратским ремеслом, взяв власть на корабле в свои руки. Меня, поскольку я лучше остальных знал географию и звёздное небо и был немного знаком с морским делом, они назначили кормчим. Дав нашему кораблю новое имя, после недолгих споров, мы поплыли вдоль побережья на восток. При встречах с другими кораблями и заходах в порт я выдавал себя за херсонесского навклера. Так поневоле началась моя служба у пиратов, промышлявших в восточной части Внутреннего моря.
Через три года я посчитал, что скопил достаточно богатств, и решил, что пора возвращаться домой в Херсонес. Меня и ещё пятерых человек, решивших расстаться с пиратским ремеслом, наш главарь сам доставил в тайное место на побережье, где пираты сбывали свою добычу доверенным навклерам. И тут выяснилось, что коварные пиратские вожаки никого из своих людей так просто не отпускали. По команде главаря его люди напали на нас, связали, отняли всю нашу немалую добычу, после чего пиратский главарь объявил нас "дезертирами" и продал в рабство родосскому работорговцу. Тот отвёз нас на остров Делос и выставил на продажу на знаменитом рынке живого товара. Там меня через пару дней купил римский навклер и приковал к скамье гребца на своей пентаконтере. В итоге мне, как и царю Эдипу, пришлось убедиться на собственной шкуре, что от назначенной тебе мойрами судьбы не уйдёшь, как ни пытайся: ведь дельфийский оракул предсказал мне три года жестоких мытарств, прежде чем в моей судьбе наступит счастливый поворот. А я-то думал, что моя служба у пиратов и была теми тремя годами мытарств! Оказалось же, что отсчёт начался в зловонном трюме римской галеры. Мне ничего не оставалось, как только терпеливо ждать обещанного пифией счастливого поворота колеса моей злосчастной судьбы. И вот, минувшей весной вместо умершего от непосильной работы раба к соседней скамье приковали нового несчастного, которым оказался не кто иной, как Пактий из Амиса.
- Вот так поворот! - Невмений, слушавший рассказ Минния, как и все остальные, с превеликим интересом, как увлекательную сказку, даже присвистнул от удивления.
- Да-да, Невмений! Судьба и сама жизнь человека находятся всецело в руках богов: никто не знает, что его ждёт за ближайшим поворотом! - подключился к разговору Пактий. - Полагаю, прежде, чем Минний продолжит, я должен пояснить, как я оказался соседом Минния в трюме римской торговой галеры...
С началом этой навигации я повел свои корабли в Эгейское море, намереваясь посетить Пирей, Делос и Родос. Но в порту Абидоса, что на Геллеспонте, принадлежащем с недавних пор, как и весь Пергам, римской державе, один из моих вёсельных рабов вдруг заявил таможенному чиновнику, что он римский гражданин, якобы незаконно лишённый свободы на территории Понта. За такое преступление римский правитель Абидоса конфисковал мои корабли со всем содержимым, а моих моряков и меня, не слушая никаких оправданий, велел продать в рабство, причём для меня специально уготовил место вёсельного раба на римском корабле, чтобы я на своей шкуре прочувствовал всё то, что довелось испытать тому римлянину. Так я оказался случайным соседом Минния, с которым, конечно, до того ужасного для меня дня был незнаком, в трюме римской галеры.
- А вы знаете, - вмешался в разговор сын рыботорговца Аполлоний, - я слышал от отца, что жадные римские наместники подговаривают римских бедняков специально продаваться в рабство на эллинские корабли, чтобы иметь законный повод для их захвата, после чего эти лжерабы получают свою долю добычи. Так что нашим навклерам при заходе в принадлежащие римлянам порты надо быть очень осторожными.
- Очень может быть, что это так и есть на самом деле, - согласился Пактий. Сделав при всеобщем напряжённом ожидании пару неспешных глотков из кубка, он закончил свой рассказ. - К счастью, моё рабство у римлян продлилось недолго. Месяца через два наша галера напоролась во время шторма на подводную скалу у берегов Киликии. Нам с Миннием очень повезло: скала, пропоровшая и отправившая на дно римский корабль, расщепила брус, к которому были примкнуты наши цепи. Почувствовав себя внезапно на свободе среди царившей вокруг паники и отчаянных криков гибнущих в стремительно затапливаемом трюме людей, мы выскользнули через пролом в море и вынырнули среди высоких водяных валов, гонимых штормовым ветром к видневшемуся в нескольких стадиях скалистому берегу. Мысленно моля всех морских богов и богинь смилостивиться и не отнимать у меня на этот раз жизнь, я вслед за моим напарником поплыл к спасительному берегу. Но, как я ни старался, Минний скоро оказался далеко впереди - плавает он гораздо лучше меня...
- О, да! Наш Минний с детства плавал как рыба, - подтвердил с улыбкой Невмений. - В наших заплывах через Ктенунт он всегда был первым.
Ответив на похвалу старого друга благодарной улыбкой, Минний молчаливо уступил Пактию право завершить начатый им рассказ.
- Примерно на полпути к берегу я окончательно обессилел и выдохся и непременно пошёл бы ко дну, если б не Минний. Он к тому времени уже почти добрался до берега, но, услышав мои крики и мольбы о помощи, вернулся за мной. У его ноги на цепи болтался обломок скамьи, ухватившись за который, я смог передохнуть и отдышаться, а затем мы вместе доплыли до берега. Расклепав камнями наши цепи, мы, таясь от всех, больше месяца шли ночами через всю Киликию и Каппадокию на север, добывая пропитание воровством, ловлей рыбы и охотой на мелкую дичь, пока, наконец, не добрались до Понтийского царства. За этот месяц мы с Миннием сдружились, как родные братья. Не знаю, как он, но я бы точно не одолел в одиночку этот трудный и полный опасностей путь.
- В своём родном Амисе Пактий приютил меня в своём доме, одарил сверх всякой меры деньгами и всем необходимым и взялся сам доставить меня в мой родной Херсонес на одном из своих кораблей. И вот я здесь, - лаконично закончил повествование Минний.
Он удовлетворённо заметил, что его с Пактием рассказ явно произвёл впечатление на Невмения и его друзей. Через день-два эта история разлетится по всему Херсонесу, сделав Минния знаменитым.
Налив себе вина, он попросил Невмения рассказать, что важного и любопытного произошло в Херсонесе за эти десять лет, и, прежде всего, о судьбе их общих приятелей - товарищей по эфебии. Увы, но кое-кто из них успел за эти годы переселиться из своих херсонесских домов в тёмные склепы некрополя. Кое-что из того, что упустил в своём рассказе Невмений, подсказали его друзья.
Одним из значимых событий стала случившаяся пять лет назад смерть единственного сына первого херсонесского богача Формиона Стратона.
- Однажды утром его нашли в воде с разбитой головой у подножья Парфенона, - сообщил Невмений. - Формион тогда, помутившись от горя, обвинил моего отца в убийстве своего сына, а мы не остались в долгу и распустили в ответ слухи, что Стратон пал жертвой преступной страсти Формиона к его невестке.
- Да, припоминаю, что уже вскоре после женитьбы Стратона на дочери Скилура над ним стали в открытую насмехаться, что его жена куда охотнее делит ложе со своим властным свёкром, нежели со слабаком мужем, - вспомнил Минний.
- И что рождённый Мессапией Стратон Младший приходится Формиону скорее сыном, чем внуком, - добавил с ухмылкой Амфий.
- Никаких свидетелей или других доказательств убийства Стратона, разумеется, не нашли, - продолжил Невмений, - посчитав в конце концов, что сын Формиона сам неосторожно свалился с кручи в пьяном виде - это было как раз во время празднования Анфестерий. Тем не менее, с тех пор Формион и мой отец рассорились окончательно, став смертельными врагами, а ведь в молодости они были лучшими друзьями!
- Да уж, вот как в жизни бывает, - задумчиво покачал головой Пактий.
- А в доме Формиона с той поры, говорят, всем заправляет Мессапия, низведя его законную жену до положения бесправной ключницы, - закончил Невмений рассказ о семейных делах самого влиятельного херсонесского гражданина.
- Что ж, если Мессапия всё так же красива, как и десять лет назад, то Формиону можно только позавидовать, - отозвался печально Минний.
- А знаешь, на ком женился наш толстяк Дельф? - перескочил на другую тему Невмений, впившись весело заблестевшими хмельными глазами в лицо Миннию. - Ни за что не догадаешься!.. На красотке Поликасте - твоей бывшей, хе-хе, невесте!
- Неужели? - скупой в выражении своих чувств Минний был явно изумлён и поражён этим известием.
- Точно, приятель! Вот уже шесть лет, как ваша бывшая красавица-служанка - жена Дельфа, и рожает ему в год по ребёнку, - подтвердил Невмений.
- А соседка мне сказала, что мои родители погибли вместе со слугами.
- Всё верно. Только Поликаста к тому времени уже давно у них не работала. Она ушла из вашего дома вскоре после твоего отъезда, - внёс ясность Невмений. - А где-то через год после их гибели, поскольку о тебе не было ни слуху, ни духу, твоя Поли согласилась-таки осчастливить ходившего за ней, как телок на привязи, Дельфа. Кстати, своего первенца они назвали в память о тебе Миннием. Вот будет для них сюрприз! Ха-ха-ха!
Быстро совладав с отразившимся на его лице радостным удивлением, Минний вновь напустил на себя скорбный вид и попросил рассказать всё, что известно о смерти его стариков.
Невмений охотно исполнил его просьбу и под конец высказал уверенность, что то не был несчастный случай: наверняка там не обошлось без подручных псов Формиона, которого ритор Гераклий не раз открыто обвинял в том, что тот готовит Херсонесу участь Ольвии, Керкинитиды и Калос Лимена.
Внимательно выслушав Невмения, Минний пообещал доискаться правды и добиться для виновных справедливого возмездия.
Невмений поглядел на него со скептической улыбкой:
- Боюсь, что правды тебе никто уже не скажет. Ведь то, о чём предупреждал тогда твой отец, в значительной мере сбылось: Формион, опираясь на скифов, распоряжается в Херсонесе, почти как тиран. Все, кто что-либо видел, слышал или знает о том ночном пожаре, я уверен, будут молчать как рыбы. Люди слишком боятся скифских телохранителей Формиона. Да и тебе он, если что, легко сломает шею.
- Посмотрим, - мрачно ответил Минний, вставая из ванны. - Ну ладно, друзья. Приятно было провести с вами время. Мне пора: я должен ещё сегодня принести поминальные жертвы подземным богам за моих родителей, да успеть побывать на их могиле. Думаю, Дельф покажет мне, где они лежат. Он всё ещё живёт под одной крышей с родителями в Керамике?
- Ну а где же ещё? - вставая с ложа, ответил Невмений с понимающей улыбкой. - И его супруга Поликаста, по-прежнему, очаровательна. Желаю удачи. Хе-хе-хе!
Вслед за ними поднялись со своих мест и остальные. Сидевшие в ванных, стали наскоро обтираться.
- Какие у вас интересные змейки на безымянных пальцах! - обратила внимание на почти одинаковые перстни Пактия и Минния наблюдательная Герма. - Как будто знаки верности, которыми обмениваются возлюбленные.
- Или знаки верной дружбы до самой смерти, - тотчас ответил белокурой красавице Пактий с мягкой улыбкой. - Это мой подарок моему спасителю. Ведь мы с Миннием теперь как братья.
Обернув вокруг бёдер мокрые простыни, все вместе вышли в коридор, а оттуда - в общую залу. Дружески обнявшись на прощанье с Миннием, Невмений предложил Пактию пойти в гимнасий поглядеть, как молодёжь играет в мяч. Но амисец отказался - ему надо ещё сегодня повидаться со своим проксеном Гераклидом и напроситься к нему вечером с другом Миннием на ужин.
В чистых хитонах и лёгких кожаных сандалиях с обвивающими голени длинными ремешками, Пактий и Минний вышли из терм на агору. Здесь они ненадолго расстались, договорившись, что Пактий будет ждать Минния на "Касторе", откуда они вечером отправятся в гости к Гераклиду.
Пактий со своим рабом направился на поиски своего проксена, а Минний с Лагом вернулся на теменос и принёс в жертву Гее чёрного барана, Деметре - чёрного кабана, Персефоне - чёрного козла и Гекате - чёрную собаку. Произнеся в присутствии помогавших ему жрецов и случайно оказавшихся поблизости посетителей теменоса поминальную молитву за родителей, Минний в третий раз за сегодняшний день поклялся найти и наказать виновников их безвременной гибели, кто бы они ни были.
Выйдя через южную арку с теменоса, Минний дал своему рабу пару медных оболов и отправил его с сундуком обратно на "Кастор", дозволив по дороге подкрепиться в портовой харчевне. Сам же он, легко постукивая светло-коричневым ореховым посохом по щербатым дорожным плитам, быстро зашагал вниз по широкой прямой улице, спускавшейся от южного угла теменоса к расположенным почти на дне глубокой балки Южным городским воротам. Всего в окружавшей Херсонес крепостной стене было проделано двое ворот - Южные и Портовые, и две калитки - одна на северной круче напротив Рыбачьей пристани и Рыбного рынка, другая - около угловой юго-западной башни, где начиналась центральная продольная улица, пересекавшая с юго-запада на северо-восток весь город и упиравшаяся на другом конце в массивный постамент Афины Защитницы. Южные ворота, к которым сходились все сухопутные дороги, были укреплены с внутренней стороны ступенчатыми пилонами: узким - справа от покидающих город, и широким, с истёртыми за столетия тысячами грубых солдатских подошв каменными ступенями - слева.
Беспрепятственно миновав скучавшего за столиком сборщика входной пошлины, скользнувшего равнодушным взглядом по сумрачному лицу направляющегося из города по каким-то своим делам чужестранца (свои-то все ему были отлично знакомы!), и двух среднего возраста стражей, увлечённых игрой в кости и не обращавших на редких прохожих ровно никакого внимания, Минний оказался за городской чертой. Пологий, изогнутый в северном направлении склон широкой и глубокой балки, протянувшейся вдоль всей южной стены, был весь утыкан по обе стороны ворот каменными надгробьями и изрыт узкими запечатанными входами в родовые склепы богачей.
По другую сторону балки, служившей херсонеситам природным рвом перед городской стеной, возвышалась продолговатая Девичья гора с очень крутыми северным и восточным склонами. В самом высоком её месте, над обрывающимся в сторону бухты восточным склоном, за серой каменной оградой утонул в зелени священной рощи белый, увенчанный ярко-оранжевой шапкой крыши храм Артемиды Охотницы, от которого гора и получила своё название.
Вымощенная жёлто-серым известняком дорога убегала по дну балки от тёмного зева ворот вгору и пропадала из виду на гребне узкой, подступающей к городу с запада перемычки между двумя балками: длинной - Южной, и короткой - Западной. Но Минний почти сразу за воротами свернул с дороги налево и неспешно побрёл между надгробий, читая выбитые на них знакомые и незнакомые имена, в тайной надежде наткнуться на камень с именами своих родителей. Так и не найдя родную могилу, он обогнул стоящую на берегу Восточной бухты небольшую цитадель, прикрывавшую со стороны балки подступы к херсонесскому порту, и оказался в Керамике - состоящем из примерно трёх десятков просторных усадеб посёлке гончаров, чьё огнеопасное производство вынуждало их селиться вне городских стен. Вот и теперь из десятков гончарных печей, скрывавшихся за высокими стенами усадеб, тянулись в небо и уплывали за бухту лёгкие бело-сизые дымные клубы.
Без труда разыскав в лабиринте улиц окружённое высоким каменным забором подворье гончара Евклида, отца своего товарища по эфебии Дельфа, Минний не без внутреннего волнения вошёл в гостеприимно распахнутую с раннего утра до позднего вечера в ожидании клиентов калитку. С тех пор, как Минний захаживал сюда в последний раз, здесь, кажется, ничего не изменилось: всё также дымилась посреди просторного, мощёного битой керамикой двора широкая гончарная печь, слева на невысоком деревянном помосте обсыхал на солнце кверху дном десяток горшков и амфор, дожидаясь своей очереди отправиться в печь, справа в дальнем углу темнела вместительная прямоугольная цистерна с водой. Под окружавшими двор с трёх сторон широкими навесами (с четвёртой - справа от входной калитки - шёл длинный фасад жилого дома) сложены были запасы дров, глины, песка, готовые изделия. Слева в углу стояла открытая высокобортная телега с двумя привязанными к ней невысокими рыжими мулами, с жадным хрустом жевавшими наложенное в телегу сено. На телеге, под нею и под ногами у мулов копошились в сене и навозе пёстрые куры и оперившиеся к осени цыплята. В луже около цистерны наслаждались жизнью несколько свиней и поросят. Но ни детей, ни Поликасты Минний нигде не заметил.
Услышав глухой лай сторожившей двор старой облезлой пегой собаки, щуплый старик в тёмной от пота коричневой тунике, с блестящей розовой лысиной на широком сплюснутом черепе и красным, обожжённым у печи, как его горшки, лицом, громко помыкавший у печи молодым недотёпой-работником, оглянулся на вошедшего во двор незнакомца и, тотчас угадав в нём по сколотому золотой фибулой плащу и серебряной сове на посохе богача, засеменил к нему навстречу, вытирая на ходу потное лицо и руки подхваченной с деревянного помоста тряпицей.
Изобразив на лице самую приязненную улыбку, хозяин усадьбы с достоинством поклонился важному гостю:
- Хайре, господин! Ты, должно быть, к моему сыну Дельфу за терракотой?
- Радуйся, дядюшка Евклид. Да, я к Дельфу, - Минний невольно улыбнулся, увидев, как опешил старик, услышав из уст чужестранца своё имя. - А ты не узнаёшь меня? - спросил он, снимая бросавшую тень на лицо широкополую шляпу.
Старик вгляделся внимательнее в обожжённое южным солнцем, обветренное солёными морскими ветрами лицо гостя и, недоумевая, снизал плечами.
- Я - Минний, сын ритора Гераклия. Вернулся сегодня на родину.
Выгоревшие рыжие брови старого гончара удивлённо поползли на собранный складками широкий лоб.
- Так что - дома Дельф?
- Дома, дома... Где ж ему быть? - старик махнул рукой в сторону печи. - Он в мастерской, лепит амфоры. У нас сейчас самая горячая пора: скоро в клерах начнут собирать виноград - всем нужна тара.
Обогнув вместе с хозяином подворья пышущую жаром печь, Минний увидел в тени под дальним от входа красным черепичным навесом сгорбившуюся над гончарным кругом широкую спину своего давнишнего приятеля. Проводив нежданного гостя, Евклид вернулся к печи, и скоро оттуда опять зазвучали на весь двор его зычные команды в адрес раздражавшего его своей непонятливостью и нерасторопностью помощника.
Остановившись перед навесом, Минний с минуту наблюдал, как Дельф, медленно вращая босой ногой гончарный круг, сосредоточенно возводит из мокрой глины узкую горловину изящной амфоры, время от времени о чём-то тяжко вздыхая.
- Привет, Толстяк! - негромко окликнул его Минний, и увидел, как дрогнули под прилипшей к телу грубой туникой лопатки на спине Дельфа.
Медленно оглянувшись, Дельф уставился перепуганными светло-карими глазами в лицо назвавшего его полузабытой детской кличкой немолодого, меченного ранней сединой гостя, и, забыв о гончарном круге, с полминуты глядел на него с открытым ртом и всё более округлявшимися глазами, боясь поверить возникшей у него безумной догадке. Молчал и Минний, разглядывая мало изменившееся за минувшие десять лет круглое, без единой морщинки, всё ещё по-детски щекастое лицо своего приятеля. Только залысины на висках его широкого отцовского лба стали заметно больше, да опушившие широкие скулы, круглый подбородок и верхнюю губу светло-рыжие курчавые волосы - жёстче и гуще.
Наконец Дельф прикрыл свой небольшой, полный мелких желтоватых зубов рот и робким полушёпотом спросил:
- Минний?.. Это ты... или не ты?
- Не пугайся, Дельф. Перед тобой и вправду твой старый друг Минний из плоти и крови, а вовсе не его бесплотная тень, сбежавшая из царства Аида.
- Великие боги!.. Ты всё-таки вернулся! - тонкий голос Дельфа предательски дрогнул. Рот его перекосился в растерянной улыбке, а глаза помимо воли затуманились слезами. Он поспешно отвернулся опять к гончарному кругу. - Прости, не могу тебя сейчас обнять - все руки в глине. Я должен закончить этот горшок, иначе вся работа насмарку.
- Ничего, я подожду.
- Я уже скоро! Осталось только горло вывести да прилепить ручки, - поспешно заверил Дельф, обрадовавшись, что Минний как будто на него не в обиде. - Проходи, садись где-нибудь. Хотя, тут у меня, конечно, грязновато! Боюсь, как бы ты не запачкал свой дорогой гиматий.
- Пустяки! - Минний вошёл под навес и уселся сбоку от Дельфа на высокий круглый табурет. Поставив посох между ног, навесив сверху петас и обхватив его обеими руками, стал глядеть, как ловко под толстыми пальцами Дельфа обретает законченную форму горло амфоры.
- Ты, я вижу, сумел разбогатеть в чужих краях? - предположил Дельф, скосив взгляд на золотого дельфина, дружелюбно лыбящегося с правого плеча гостя; у него всё ещё не укладывалось в голове, что этот солидный седовласый мужчина - в самом деле тот самый Минний - товарищ его юности. Минний в ответ лишь неопределённо пожал плечами.
- А мы уж не чаяли тебя увидеть, - признался с простодушной улыбкой Дельф. - Представляю, как обрадуется Поликаста!
- Говорят, вы поженились?
- Да, уже скоро шесть лет как Поли моя жена, - с гордостью признался Дельф. - Мы ведь думали, что ты погиб.
- И у вас, говорят, уже куча детей?
- Сын и две дочурки, - с теплотой в голосе сообщил Дельф. - А ещё троих у нас забрал Танатос... Ну, вот и готово!
Молодой гончар, медленно вращая круг, внимательно оглядел только что законченную посудину со всех сторон и, не обнаружив видимых изъянов, остался доволен своей работой. Наклонившись, он тщательно отмыл от глины в стоящем поблизости большом глиняном чане с мутной водой по локти свои толстые волосатые руки, затем старательно вытер их полотняным рушником, висевшим тут же на вбитом в растрескавшийся от старости опорный столб гвозде.
- А что же не видно твоих малышей во дворе? - поинтересовался тем часом Минний.
- Так ведь они с Поликастой сейчас в клерах! - пояснил Дельф. - В усадьбе Мемнона. А ты когда приехал? Сегодня? Так ты же ничего ещё не знаешь! У нас здесь столько всего произошло, пока тебя не было! Восемь лет назад Мемнон, овдовев, - тогда ему было сорок лет - женился на младшей сестре Поликасты Кириене. Так что теперь мы с ним родня, и каждое лето во время сбора урожая Поликаста проводит с детьми в его усадьбе... Ну что, пойдём в дом - выпьем вина за твоё возвращение? - вытерев насухо руки, предложил Дельф, поглядывая с неуверенной улыбкой на глубоко врезавшуюся в лоб Минния между бровей суровую складку.
Узнав, что Поликасты нет дома, Миннию расхотелось заходить в дом.
- Знаешь, Дельф, я ведь хочу сегодня ещё побывать на могиле родителей. Уже скоро вечер, а мне до захода солнца нужно непременно вернуться в город. Так что, может, выпьем с тобой как-нибудь в другой раз. Ты, кстати, знаешь, где похоронены мои старики?
- Конечно! Ведь это я по просьбе Поликасты установил на их могиле надгробную стелу.
- Благодарю, Дельф, - Минний расчувствованно стиснул ладонью мощное плечо друга. - Сколько ты потратил? Я всё верну с лихвой.
- Да, ладно, Минний. Какие между нами счёты?.. Кстати, я хотел поставить рядом с их могилами и твой кенотаф, но Поликаста не разрешила. Она всегда верила, что ты жив, и, как видишь, чутьё её не обмануло. Хе-хе-хе!
- Ну, так что - покажешь, где лежат мои старики?
- Погоди! Давай всё же выпьем по канфару вина за нашу встречу. Это займёт всего пару минут. Заодно увидишь, как теперь выглядит моя Поли.
Сказав суетившемуся у печи отцу, что амфора готова, и что он отведёт Минния к могиле его родителей, Дельф потащил заинтригованного Минния в дом. В небольших сенях за входными дверями, расположенными ровно посередине длинного одноэтажного дома, Дельф толкнул левую дверь. Усадив Минния за стол в первой же комнате принадлежащего ему и его семье левого крыла, он поспешно выбежал в другую дверь - вероятно, побежал в кладовую за вином.
Толстяк Дельф, будучи единственным сыном гончара Евклида, не похищенным в нежном возрасте злобным демоном смерти Танатосом (выжила ещё младшая его на три года сестра Дорофея), с детских лет обучался с помощью ремня и подзатыльников к отцовской профессии: как правильно замешивать глину, лепить и обжигать миски и горшки, и до смерти невзлюбил это скучное занятие. Не пожалев для Дельфа силушки, боги взамен не додали ему ума. Сын гончара Евклида был простодушен и туповат, как телёнок - школьные науки отскакивали от него, как горох от стенки. С превеликим трудом ему удалось вызубрить алфавит и научиться кое-как читать и писать, арифметика же так и осталась для него тайной за семью печатями. Зато ему с самых ранних лет нравилось лепить из влажной глины вместо чашек и мисок детские свистульки, игрушечные домики, кораблики, повозки, различных зверюшек и человечков. Дельф обжигал свои игрушки в печи рядом с отцовскими мисками, вместе с матушкой расписывал их яркими красками и к двенадцати годам достиг уже такого мастерства, что его поделки стали охотно раскупаться в гончарных рядах на агоре, после чего строгий отец перестал, наконец, вколачивать в него палкой и ремнём любовь к простой посуде, поняв, что всеблагие боги наделили его наследника куда более редким и прибыльным даром. В самом деле, взрослея, Дельф научился лепить из глины и вырезать из дерева не только детские игрушки, а и красивые фигурки богинь и нимф, богов и героев, охотно раскупавшиеся херсонеситами и чужеземными гостями для подношений в храмы и святилища.
Вскоре за открытой дверью послышались тяжёлые, на сей раз неспешные шаги, и Дельф, с самодовольной улыбкой на толстом, лоснящемся лице, торжественно внёс в трапезную и поставил на середину стола нечто похожее на высокий кувшин, накрытый куском белой материи. Немного помедлив и глядя прямо в глаза Миннию, он быстро смахнул покрывало. Вместо кувшина с вином Минний увидел стоящую на шаре женскую фигурку величиной с локоть, искусно вырезанную из куска дерева. В длинной, облегающей высокую грудь и широкие бёдра столе, с полураспустившимися за спиной лебяжьими крыльями, в одной руке женщина держала наполненный всевозможными плодами рог изобилия, другой - опиралась на широкое рулевое корабельное весло.
- Узнаёшь? - дрогнувшим от волнения голосом спросил Дельф.
Минний молчал, прикипев взглядом к миловидному лицу статуэтки, оживлённому мягкой, многообещающей улыбкой притягательных губ. Ещё бы ему не узнать! Несомненно, это была Поликаста в образе богини Судьбы Тихе. Правда, в глубинах его памяти она осталась 16-летней девчонкой, а здесь была зрелой, цветущей женщиной. Обхватив мозолистыми ладонями шар, Минний стал медленно поворачивать его, разглядывая фигурку со всех сторон.
- Ты первый, кому я её показываю. Даже Поликаста ещё её не видела... Из-за этих проклятых горшков мне никак не удаётся её закончить.
- Ты делаешь её на заказ?
- Нет, для себя. Точнее - хочу подарить её Поли на годовщину нашей свадьбы, как знак того, что она - моя счастливая Судьба... Ну, ладно. Ты пока рассматривай, а я пойду, принесу вина.
И Дельф бегом потопал на отцовскую половину за вином, оставив вернувшегося из небытия друга наедине со своей счастливой Судьбой.
Дочь беженца с захваченной скифами Равнины Гиппократа, Поликаста появилась в доме ритора Гераклия, когда ей было четырнадцать. Наводнившие лет тридцать назад Херсонес беженцы в большинстве своём едва сводили концы с концами и брались за любую работу, чтобы прокормиться. Часть из них приютили у себя родичи-херсонеситы, многие поселились в клерах, работая батраками у владельцев земельных наделов. Тем, кто имел средства, дозволили застроить крохотными домиками немногие имевшиеся в городе свободные делянки, в том числе внутренний двор Цитадели и даже проскений запустевшего театра - херсонеситам в ту пору было не до театральных зрелищ. Совет и народ ввели даже специальный налог в пользу нуждающихся беженцев, большинство из которых быстро растратило спасённые с Равнины денежные накопления и движимое имущество.
Многие херсонеситы продали своих рабов и взяли для домашних услуг и в мастерские за умеренную плату сограждан из числа беженцев. Так же поступил и уважаемый в городе за учёность ритор Гераклий. Его супруга Левкимна выбрала себе в помощницы по дому девушку из многодетной семьи Гиппократа. На вывезенные с Равнины, где у него был большой земельный участок с усадьбой, скромные средства Гиппократ построил в Цитадели крохотный домик, в котором ютился с женой Диогеной, тремя дочерьми и малолетним сыном, хватаясь за всякую работу, чтобы прокормить голодную семью, и мечтая в один прекрасный день вернуться в свою огромную прекрасную усадьбу, на освобождённую от варваров Равнину.
18-летний Минний, конечно же, сразу положил глаз на появившуюся в их доме прехорошенькую служанку, к которой поначалу отнёсся как к обычной рабыне. Но его попыткам обучить её бесплатно сладостной науке любви девушка дала неожиданный и весьма решительный отпор. Отказала она "учителю" и когда он предложил ей за свои "уроки" весьма неплохие деньги. Обозвав её дурой деревенской, сын ритора перестал обращать на неё внимание - в городе было полным полно легкодоступных женщин на любой вкус. А невдолге Минний отправился на два года в пограничную казарму эфебов, появляясь в родительском доме лишь от случая к случаю.
Гераклий и Левкимна вскоре полюбили свою приветливую, покладистую и трудолюбивую служанку как родную дочь. Начав в их доме хорошо питаться, Поликаста быстро взрослела и на глазах расцветала, превращаясь в настоящую красавицу. Принеся через два года на агоре присягу гражданина и вернувшись из казармы эфебов домой, Минний и сам не заметил, как по уши в неё влюбился. Но теперь он поступил по-другому: стал задаривать её сладостями, украшениями и разными безделушками, до которых так падки все девушки, и наконец заявил, что хочет на ней жениться, и если она ему теперь откажет, то сделает несчастным на всю оставшуюся жизнь. Поликаста ответила, что его отец и мать ни за что не согласятся, чтобы их единственный сын женился на бедной служанке. Минний заверил её, что непременно добьётся их согласия. В конце концов, девушка сдалась, признавшись, что и сама влюбилась в него, как только оказалась в этом доме.
Когда Минний в её присутствии объявил родителям о своём твёрдом намерении жениться на Поликасте, отец, вопреки опасениям, не стал против этого возражать, но сообщил о своём решении отправить сына на два-три года в Афины слушать лекции лучших эллинских учёных. После того, как Минний, впитав в себя передовые знания культурной столицы мира, вернётся домой, он сможет начать самостоятельную жизнь и волен будет жениться на ком пожелает. Выслушав это радостное и одновременно грустное решение, Поликаста расплакалась на груди у Минния, крепко обнявшего её, как свою с этой минуты законную невесту. Перед расставанием Поликаста поклялась Царицей Девой непременно дождаться возвращения Минния из-за морей.
И вот он здесь, а его любимая - жена жирного тупицы Дельфа...
Через полминуты Дельф не менее торжественно, чем богиню Судьбы, внёс в комнату два пузатых глиняных кувшина - с вином и водой. Достав с настенной полки две вместительные деревянные кружки, украшенные дивной тонкой резьбой (ручки их были сделаны в виде морских коньков), он с согласия гостя быстро наполнил их до половины тёмно-красным вином с проклионовых виноградников и разбавил холодной водой из родника, бьющего из северо-восточного склона Девичьей горы, откуда издревле брал прекрасную на вкус питьевую воду весь Керамик и даже многие жители города. Пролив несколько причитающихся богам капель на жёлтый глиняный пол, они выпили за счастливое возвращение Минния домой: Дельф - жадными большими глотками сразу до дна, Минний, недавно вдоволь напившийся в бане, - не спеша осилил за раз едва треть.
- А, кстати, где ты будешь жить? - озаботился вдруг Дельф. - Ведь дом и усадьба твоего отца давно проданы... Слушай! Давай-ка, пока Поликаста с детьми в усадьбе Мемнона, оставайся здесь у меня.
- Спасибо, дружище, - Минний благодарно пожал лежащий на столе напротив внушительный волосатый кулак Дельфа, - но, думаю, мне удастся найти себе приют в городе. А как поживает тётушка Пантакия?
Дельф грустно вздохнул и вновь наполнил до краёв свою кружку.
- Матушка умерла два года назад. Сейчас у меня молодая мачеха Евтиха, наша бывшая фракийская рабыня. Отец женился на ней год назад, после того, как она родила ему сына. Так что у меня теперь есть годовалый брат - Евклид Младший.
- А ты, случаем, не помог втихаря старику с мачехой, а? - подмигнул Дельфу Минний с хитрой ухмылкой.
- Да ты что! На кой ворон она мне сдалась?! У меня же есть моя Поли.
- Ладно, ладно, я же пошутил... Давай выпьем за здоровье твоей Поли и ваших деток.
Отпив из своей кружки ещё треть и дождавшись, пока Дельф осушил свою до дна, Минний спросил:
- Скажи, почему Поликаста ушла тогда из нашего дома?
- Не знаю, Минний. Она никогда мне об этом не говорила. Но, если честно, я думаю, твоя матушка прогнала её, потому, что не хотела, чтобы ты женился на ней.
- И тем самым спасла Поли жизнь.
- Выходит, что так. Через два с половиной года твои родители вместе со своей новой служанкой погибли в огне, когда ночью загорелась их усадьба.
- И как же она могла загореться ночью?
- Ты знаешь, никто тогда не верил, что пожар вспыхнул случайно. Наверняка вашу усадьбу подожгли.
- Кто поджёг?
Дельф помолчал, будто раздумывая, говорить или нет.
- Ну? Ты мне друг или кто?
Опять тяжко вздохнув, Дельф в третий раз наполнил свою кружку вином пополам с водой (Минний показал, что у него ещё есть).
- Говорили, будто видели убегавших оттуда скифов.
- Каких скифов?
- Ну, каких? Формионовых, конечно. Не из Неаполя же! - Дельф поднял кружку. - Ну, давай - в память о твоих родителях.
- И о твоей матушке.
Допив, наконец, свою кружку до дна, Минний поглядел в окошко и встал из-за стола:
- Дельф, нам надо поспешить - солнце скоро сядет.
Залпом допив свою кружку, Дельф вскочил на ноги, замотал в белое покрывало статуэтку Тихе и хотел бежать с ней в дальнюю кладовку, но передумал и втиснул на посудную полку. Затем схватил, едва в спешке не опрокинув, со стола оба недопитых кувшина и побежал возвращать их мачехе, попросив Минния подождать его во дворе. От дверей дома они подошли к печи, из которой Евклид только что закончил вынимать глиняную "выпечку". Дельф сказал отцу, что пойдет, покажет Миннию могилу его родителей.
- Хорошо. Только недолго, - дозволил Евклид с недовольной миной на лице. - У нас сегодня ещё много работы.
Почтительно простившись с дядюшкой Евклидом, Минний поспешил вместе с Дельфом к калитке. Выйдя на южную околицу Керамика, они пошли по усеянной надгробьями узкой прибрежной полосе между восточным склоном Девичьей горы и бухтой. Родители Минния и погибшие с ними слуги были похоронены аж на дальнем краю тянувшегося вдоль Восточной бухты города мёртвых.
- Но ты же так ничего и не рассказал о себе! - вспомнил по дороге Дельф. - Куда ты исчез на целых десять лет? Ты, наверное, нашёл там за морем красивую и богатую жену, как считает Поли. Давай, рассказывай... Хотя, нет! Не говори! - Дельф даже остановился на секунду от внезапно пришедшей ему в голову счастливой мысли и обернулся к следовавшему за ним по пятам Миннию. - Слушай, Минний! Мемнон должен на днях прислать к нам за горшками кого-то из сыновей. Так я сейчас подумал: а что, если нам с тобой съездить на пару дней к Мемнону? Увидишь наших деток. Кстати: угадай, как мы назвали своего первенца!
- Дельфом?
- Нет.
- Евклидом?
- Не-а!
- Тогда, не знаю.
- Хе-хе-хе! Миннием - в твою честь! Так захотела Поликаста, а я, конечно же, не был против... Ну, так что - поедем? Поликаста наверняка будет рада тебя увидеть через столько лет... Сказать по-правде, я уже сильно по ней соскучился. Самого-то меня к ней батя не отпустит, а вместе с тобой - другое дело. Там в усадьбе всем нам и расскажешь о своём заморском житье-бытье. Ты, кстати, насовсем к нам приехал или на время?
- Насовсем.
- Здорово!.. Так что, Минний, - поедем? - чуть ли не со слезой в голосе продолжал уговаривать друга Дельф. Минний едва сумел удержать на дрогнувших губах довольную улыбку.
- Пожалуй, можно съездить. Я ведь всё равно собирался в ближайшее время побывать в нашей бывшей усадьбе, порасспросить соседей как погибли мои старики. Клер Мемнона, кажется, неподалёку?
- Да там рукой подать! - поспешно подтвердил возликовавший Дельф. - Слушай, а где мне тебя искать в городе, когда приедет телега с клера?
- Я тебе на днях сообщу, у кого я поселился.
Тем временем, оставив за спиной Девичью гору, они дошли почти до южного края некрополя. Дельф подвёл вновь обретённого друга к слегка покосившейся узкой известняковой стеле, торчавшей из густых зарослей ежевики, разросшихся на могиле. Пригнув посохом колючие ветви, унизанные спелыми чёрными ягодами, Минний с окаменевшим лицом прочел выбитую на плите надпись: "Здесь обрели вечный покой ритор Гераклий и его достойная супруга Левкимна, невинные жертвы враждебного огня".
Постояв несколько минут над заброшенной могилой в скорбном молчании, Минний и Дельф быстро двинулись в обратный путь. Свой посох Минний оставил на могиле, нижний конец воткнув в кусты, а серебряную сову прислонив к надгробной плите, как знак для родителей, что их сын всё-таки к ним вернулся.
На углу возле дома гончара Евклида они расстались. На прощанье Дельф осторожно пожал своими толстыми шершавыми пальцами загрубевшую от характерных мозолей гребца ладонь Минния.
Бросив тревожный взгляд на быстро опускавшийся за зубчатую городскую стену малиновый шар, Минний поспешно направился к возвышавшейся сразу за северной околицей Керамика восточной башне Цитадели. Обойдя её вытянутый, будто свиное рыло, почти к самому урезу воды выступ, за который она удостоилась от херсонеситов собственного имени - "Кабан", он пробрался по узкой тропинке вдоль приморской стены Цитадели в гавань. От готовых вот-вот захлопнуться портовых ворот его окликнул, призывно махая рукой, битый час нетерпеливо дожидавшийся его там навклер Пактий. Свернув к воротам, Минний замедлил шаг, не сомневаясь, что стараниями ушлого амисца стража не заметит захода солнца, пока они не окажутся внутри городских стен.
Второй раз за нынешний переполненный волнительными впечатлениями день Херсонес принял своего блудного сына в свои каменные объятия.
2
Заслышав дробный перестук копыт, донёсшийся с Террас незадолго до полудня, четверо стражей, скучавших с утра возле распахнутых настежь Южных или, по-другому, Тиритакских ворот Пантикапея, враз подобрались, поправили висевшие на плечах большие прямоугольные щиты, твёрже сжали в руках коричневые древка поднятых остриями вгору копий, встали парами друг против друга по обе стороны проезда и вместе с сидевшим за своим низеньким столиком чуть в стороне сборщиком въездного мыта повернули головы туда, откуда вот-вот должен был вынестись к воротам невидимый за высокими оградами и стенами домов торопливый всадник. Тот не заставил себя долго ждать: через несколько секунд слетел с южного склона массивной горы, увенчанной, будто царской короной, высокой зубчатой стеной Акрополя, на широкую центральную улицу, протянувшуюся через весь Нижний город от Тиритакских ворот на юге до расположенной в центре агоры и далее до Мирмекийских ворот на севере. Не сдерживая разогнавшегося на крутом спуске с горы низкорослого гнедого конька выносливой степной скифской породы, лихой всадник круто завернул к Тиритакским воротам, вынуждая оказавшихся на его пути прохожих опасливо прижиматься к серым стенам домов.
Всадник был одет в узкие кожаные штаны, обшитые спереди похожими на змеиную чешую стальными пластинами и короткий кафтан из толстой кожи со стальной чешуёй на груди, плечах и длинных рукавах. За спиной развевался длинный темно-красный солдатский плащ, сколотый на груди под горлом серебряной бычьей головой. На ногах - коричневые кавалерийские полусапожки из толстой воловьей кожи. Круглый стальной шлем, с широкими нащёчниками и назатыльником, болтался на ремешке возле правого колена. Из оружия при нём были только узкий, длинный кавалерийский меч на левом боку и треугольный (широкий у перекрестья и узкий на конце) скифский кинжал-акинак на правом, пристёгнутые к украшенному рельефными бронзовыми пластинами краснокожаному поясу. По короткой, прямой, светло-коричневой шевелюре, бритому по македонской моде лицу и свороченному набок носу с глубокой розовой вмятиной посередине, там, где обычно бывает горбинка, стражники ещё издали узнали в приближающемся к воротам всаднике декеарха соматофилаков Ламаха.
Ответив небрежным кивком на приветственный салют молодых воинов, хмурый декеарх без задержки проскочил скорой рысью узкий проём зажатых между двумя массивными квадратными башнями городских ворот и оказался на широкой серой каменистой дороге, тянувшейся от боспорской столицы до расположенного в 35 стадиях южнее городка Тиритаки и потому называвшейся Тиритакской. Дорога эта пролегла примерно посередине между обрывистым берегом пролива Боспор Киммерийский (называемого местными жителями попросту Стеноном - Проливом) на востоке и тянувшейся по западным возвышенностям Ближней стеной, возведенной ещё первыми боспорскими правителями для защиты ближайшей округи Пантикапея от кочевавших на Скалистом полуострове варваров. Всё пространство между Ближней стеной и проливом занимали разделённые узкими просёлочными дорогами и высокими каменными оградами прямоугольники сжатых ещё в середине лета полей, дозревающих на склонах многочисленных холмов виноградников и обширных фруктовых садов, за которыми проглядывали красные черепичные крыши хаотично разбросанных загородных усадеб пантикапейской знати.
Одолев тянувшийся от Тиритакских ворот семь или восемь стадий подъём, Ламах свернул на уходящую влево по хребту возвышенности просёлочную дорогу, которая вела на выдававшийся в восточном направлении холмистый полуостров, прикрывавший от южных ветров и волн обширную Пантикапейскую бухту, и упиралась в каменную ограду скрытого в ущелье на мысу Дия древнего святилища Гекаты. Но не пещера этой мрачной обитательницы подземного мира и не служившая ей старая колдунья были в этот раз целью царского декеарха: скоро он повернул ещё раз налево и через несколько минут оказался у ворот усадьбы, спрятавшейся в глубине обширного сада над высоким обрывом на южной стороне Пантикапейской бухты.
Усадьба эта, столь удачно расположенная в живописном месте в непосредственной близости от столицы, принадлежала гекатонтарху царских соматофилаков Делиаду - командиру сотни, в которой служил Ламах, а вернее - его матушке Мелиаде, постоянно проживавшей со своим супругом - номархом Феодосийского нома Лесподием в Феодосии. Минувшей весной 18-летний Делиад, пройдя под строгим отцовским надзором двухлетнюю солдатскую науку в родной Феодосии, приехал в столицу и был зачислен сразу гекатонтархом в ряды отборного отряда телохранителей басилевса Перисада V - профессиональных воинов, охранявших Ближнюю стену от Тиритаки до Меотиды, городскую стену Пантикапея, неприступный пантикапейский Акрополь, мощную цитадель, выстроенную на макушке обрывистой скалы в самом центре Акрополя, и, наконец, возвышающуюся, словно маяк, над цитаделью, Акрополем и всем Пантикапеем прямоугольную башню Нового царского дворца, двускатная красная крыша которого была видна в солнечную погоду с расстояния в десять и даже более фарсангов. Ясное дело, молодой аристократ в казарме с простыми воинами не жил: столичный родительский дом, расположенный на самой престижной верхней террасе, и загородная усадьба на мысу Дия оказались со всеми рабами в полном его распоряжении. В холодное время года Делиад жил в городском доме, а с наступлением летней жары, как и большинство столичных богачей, перебрался за город, к тому же не один, а в компании трёх самых красивых и дорогих пантикапейских гетер, с удовольствием принявших его заманчивое предложение поселиться вместе со своими рабами и красивыми служанками на всё лето в его усадьбе, из которой они устроили нечто вроде загородного диктериона для избранных.
На караульной службе, в воинской палестре и тренировочном лагере юный гекатонтарх с наступлением тёплых летних дней почти не появлялся, передоверив командование сотней двум своим опытным заместителям-пентаконтархам. Это, кажется, вполне устраивало и его начальников - лохага Никона и хилиарха Гиликнида (командира царских соматофилаков), предпочитавших закрывать глаза на отсутствие у захваченного вихрем столичных удовольствий сына феодосийского номарха должного служебного рвения, вполне простительное для его возраста.
Но сегодня утром Никон приказал пентаконтарху делиадовой сотни Ктисту разыскать Делиада и немедля доставить его "живым или мёртвым" к хилиарху. Ктист послал за гекатонтархом своего давнего близкого приятеля Ламаха. Даже не заглянув в его городской дом, Ламах, радый представившейся возможности малость развеяться, сразу поскакал на мыс Дия.
Водрузив на широколобую круглую голову шлем, Ламах, не слезая с коня, громко постучал рукоятью плети в закрытую калитку делиадовой усадьбы. Узнав от тотчас откликнувшегося из-за высокой каменной ограды раба-привратника, что молодой хозяин здесь, декеарх властным тоном велел открыть ворота. Проскакав рысцой по длинной, обсаженной старыми липами аллее, он очутился на небольшом мощёном дворе, окружённом с трёх сторон деревянным портиком. По-военному быстро осмотревшись (он попал сюда впервые), Ламах уверенно направил коня мимо дождевой цистерны в центре двора ко входу в расположенный напротив въездной арки двухэтажный дом, опоясанный вдоль верхнего яруса деревянной галереей с красными резными столбами и перилами.
Из дома навстречу воину, потревожившему громким цокотом копыт сонную тишину усадьбы, испуганно выскочил невысокий худой старичок с изрезанным глубокими морщинами, вытянутым собачьим лицом, обрамлённым внизу пушистой дымчато-сизой бородой. Поприветствовав с низким почтительным поклоном грозно насупившего брови царского воина, он назвался Меноном, смотрителем усадьбы. Оставив без ответа приветствие и упредив дальнейшие ненужные расспросы, Ламах потребовал отвести его к гекатонтарху Делиаду.
Испуганно замахав руками, Менон приглушенным полушёпотом попросил воина говорить потише, поскольку молодой хозяин и его гости ещё спят.
- Придётся его разбудить, - заявил Ламах, всё же несколько поубавив тон. - Делиада срочно желает видеть хилиарх Гиликнид.
Тяжко вздохнув, Менон доверительно сообщил декеарху, бросившему выразительный взгляд на стоявшее высоко над воротами солнце, что молодой хозяин с друзьями и гетерами угомонились лишь под утро. Просительно заглядывая в неприветное лицо матёрого вояки, он предложил ему пока что пройти в трапезную, перекусить по-домашнему, пропустить пару канфаров хорошего вина, а затем он разбудит хозяина.
- Ладно, пошли, - легко уступил Ламах, подумав, что лишних полчаса ничего не решают. Спрыгнув на устилавшие двор грязно-жёлтые известняковые плиты, он привязал коня к резному опорному столбу навеса и вошёл за стариком-управляющим в дом.
Минуло добрых полчаса. Мысленно возблагодарив своего друга Ктиста за это поручение, Ламах досыта набил утробу вкуснейшими деликатесами, которыми искусные повара каждый день кормят аристократов, обильно полив их первосортным привозным вином, разбавленным едва на треть, а дом по-прежнему был погружён в сонную тишину.
Просидев за столом ещё с четверть часа в ожидании запропастившегося смотрителя, Ламах решил наконец отправиться на его поиски. Увидев в одной из комнат деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, где очевидно находились хозяйские спальни, декеарх, которому ударившее в голову вино добавило смелости, решил, что время не ждёт, и решительно направился наверх, по-военному держа снятый с головы в трапезной шлем на согнутой в локте левой руке.
Оказавшись на верхней галерее, он двинулся по кругу, осторожно отодвигая закрывавшие дверные проёмы полупрозрачные занавеси и заглядывая в богато обставленные комнаты, но все они были пусты. И только обогнув дом и оказавшись на северной его стороне, близко примыкающей к большому тенистому саду, ветвисто раскинувшемуся на добрую сотню шагов до самого берегового обрыва, он ещё издали услышал вырывавшийся из-за дверного полога одной из комнат многоголосый храп. Приоткрыв полог и впустив в комнату немного света из сада, он разглядел у противоположной стены широкое, закрытое балдахином ложе, занимавшее чуть не половину комнаты, пару кушеток у боковых стен, несколько кресел и два изящных трапезофора - круглых столика на одной ножке - с потухшими светильниками.
Решительно сдвинув плотный тёмно-зелёный полог к дверному косяку (комнаты верхнего этажа не имели окон - дневной свет проникал в них только через двери), Ламах бесшумно подошёл по устилавшему пол спальни мягкому ковру к ногам ложа, раздвинул свисавшие между витых позолоченных столбов полупрозрачные занавеси и всмотрелся в открывшуюся его взору соблазнительную картину.
На широкой постели лежали вповалку три пары красивых молодых мужчин и женщин. Прежде всего, взгляд Ламаха невольно задержался на гладких точёных ножках и восхитительно круглых задницах женщин. Он, конечно, знал из ходивших среди соматофилаков разговоров, что их юный командир приютил у себя в усадьбе трёх самых красивых столичных гетер - черноволосую Афинаиду, светло-русую Агапию и рыжую Илерию. И вот ему представился небывалый для простого воина случай задарма полюбоваться их нагими телами, причём всеми тремя сразу! Будет о чём вечером рассказать за кружкой вина товарищам!
Почувствовав, что его мирно дремавший в штанах "боец" вдруг ожил и начал раздуваться от желания ринуться немедля в атаку, Ламах поспешил перевести взгляд с женских прелестей на лица обнимавших их мужчин. Все они были ему хорошо знакомы. Справа на краю ложа спал на правом боку гекатонтарх соматофилаков Феокрит - 23-летний сын царского казначея Деметрия. С другой стороны похрапывал на спине 20-летний гекатонтарх соматофилаков Алким - племянник хилиарха Гиликнида, сын его младшего брата Гегесиппа - фанагорийского номарха. Лица третьего счастливчика, крепко спавшего на середине ложа, не было видно за высокими курганами грудей его чернокудрой подруги, но это, несомненно, был хозяин усадьбы Делиад. Впрочем, своего непосредственного командира декеарх Ламах знал в лицо далеко не так хорошо, как чужих гекатонтархов: слишком уж редко тот наведывался в свою сотню со дня своего назначения!
Чернокудрая Афинаида, старшая из трёх гетер, спала, похоже, чутко как кошка. Почувствовав полившийся в комнату из дверного проёма неяркий, затенённый садовыми деревьями свет, она тотчас пробудилась, а когда кто-то тихонько подошёл к ложу и раздвинул занавески, удивлённо приоткрыла опушенные густыми длинными ресницами веки: слугам было настрого запрещено соваться в хозяйскую спальню без зова. Увидев между приоткрывшихся занавесей балдахина тёмный силуэт воина с круглым солдатским шлемом на согнутой в локте руке, она сразу успокоилась.
Заметив, что одна из красоток исподтишка за ним наблюдает, Ламах молча указал пальцем правой руки на Делиада. Бережно высвободив лицо юноши из нежного плена своих роскошных грудей, Афинаида ласково затормошила тонкими, унизанными перстнями пальчиками густые тёмно-каштановые волны его волос, тихонько, чтоб не разбудить остальных, проворковав ему в ушко:
- Делиа-а-ад!.. Миленьки-и-ий, просни-ись... К тебе пришли-и-и!
- Ну кого там ещё ворон принёс в такую рань? - пробурчал недовольно Делиад, с трудом разлепляя заспанные глаза.
- Декеарх Ламах. Прибыл за тобой по приказу лохага Никона, - отпустив полог балдахина и отведя глаза в сторону, доложил вполголоса Ламах.
Юноша сонно зевнул.
- Ну, что там ещё случилось?
- Тебя срочно требует к себе хилиарх Гиликнид.
- Вот старый хрен! Что ему нужно?
- Не знаю, господин.
- Скажи, что не нашёл меня... Или нет - что я тяжело заболел и не могу сейчас приехать.
- Лучше бы тебе всё-таки поехать, малыш, - посоветовала Делиаду его благоразумная подруга.
Как ни тихо они говорили, всё равно их голоса скоро разбудили остальных. Под балдахином началось всеобщее шевеление, ворочание, потягивание.
- Да, Делиад. Лучше съезди, - широко зевнув спросонок, поддержал Афинаиду своим авторитетным мнением Феокрит. - Не дразни голодного пса. А то, ещё чего доброго, отошлёт тебя обратно в Феодосию.
- Хочешь, я поеду к дяде вместе с тобой? - предложил великодушно Алким с другой стороны ложа. - Если что, замолвлю за тебя словечко.
- Да, поедем все вместе, - тотчас на правах старшего решил Феокрит.
- Благодарю вас, друзья! - растроганно отозвался Делиад. - Но раз хилиарх вызвал только меня, то я поеду к нему один, а вы оставайтесь, а то девушки без нас заскучают, - мужественно решил Делиад, не хотевший, чтобы его друзья и подруги и всё ещё ожидавший за кисейной завесой декеарх сочли его испугавшимся высокого начальства мальчишкой.
- Ну, как хочешь, - не стал спорить Феокрит и с хрустом потянулся.
- Ступай, Ламах, - приказал Делиад, - жди меня внизу. Я сейчас спущусь.
Едва фигура декеарха исчезла в дверном проёме, Делиада стали целовать на прощанье (он обещал, что через пару часов, самое позднее - к вечеру, вернётся) по очереди все три его подружки. Не довольствуясь одними только губками, он стал обцеловывать их сочные груди и тотчас почувствовал, как его отдохнувший после короткого сна "наездник" снова просится в "седло". Решив, что Гиликнид ещё немного подождёт, он опрокинул Афинаиду на живот, извозил мокрыми губами и языком её выпуклые, круглые и упругие, как мячи, ягодицы и, застонав от наслаждения, лёг на них животом, запустив своего "единорога" глубоко в их раздавшуюся нежную мякоть. Две другие пары тотчас с превеликим удовольствием последовали их примеру...
Прошло больше получаса, когда Делиад, утолив жажду канфаром разбавленного на две трети вина и наскоро перекусив, появился, наконец, во дворе усадьбы, где терпеливо дожидался его в тени навеса Ламах. Юношески стройный узкоплечий торс гекатонтарха поверх тонкой льняной туники плотно облегала кавалерийская кожаная куртка с короткими рукавами и полами до колен, вся обшитая гладкими, тщательно отполированными серебряными пластинами. Самая большая из них, на середине груди, имела чеканное изображение воинственной Афины в высоком шлеме, со щитом у левой ноги и с коротким копьём в деснице. На тонкой талии юноши куртку стягивал кожаный пояс шириной с ладонь, украшенный в скифском стиле плоскими серебряными фигурками хищных зверей и птиц, на котором слева висел длинный узкий меч с позолоченной рукоятью в богато инкрустированных золотом ножнах, а справа - столь же драгоценный узкий кривой кинжал. Варварских штанов, без которых здешней суровой зимой, конечно, не обойтись, Делиад, как и большинство боспорских эллинов, в тёплое время года не носил. Обут он был в сандалии на толстой деревянной подошве, закреплённые на ногах с помощью длинных, обвязанных крест-накрест вокруг голеней ремешков, сплошь обшитых крохотными серебряными бляшками. Завершал щегольской наряд гекатонтарха свисавший за спиной до поясницы ярко-алый шерстяной кавалерийский плащ (свидетельствовавший о его принадлежности к царским соматофилакам), закреплённый на правом плече крупной золотой фибулой в виде клыкастого вепря.
Широколицый, мускулистый слуга лет 30-ти, с короткими, как у всех рабов, русыми волосами, одетый в грубую холщовую серую тунику, вынес вслед за хозяином его великолепный командирский шлем из отполированной как зеркало бронзы, с небольшим рельефным козырьком над глазами, широкими рельефными нащёчниками и назатыльником, с красивым гребнем ото лба до затылка из стоящих торчком на длину ладони чёрных конских волос. Едва гекатонтарх показался в дверях дома, раб-конюх поспешил подвести к нему высокого, тонконогого, породистого светло-серого мерина с коротко подстриженной белой гривой и хвостом, вся ременная сбруя которого, толстый, отороченный бахромой чепрак и удобное, "рогатое" седло блестели богатой серебряной отделкой.
Делиад ласково потрепал коня по крутой шелковистой шее:
- Что, Снежок, застоялся без дела? Сейчас разомнёмся.
Раб Орик (его имя было выбито на медном, в два пальца шириной ошейнике) привязал справа к передней луке седла ремешок хозяйского шлема, после чего, не спеша, обошёл сзади коня и встал возле его левого бока на четвереньки. С тех пор, как в пять лет отец забрал Делиада от матери и нянек, голубоглазый северянин Орик стал его личным неразлучным слугой, и за эти 13 лет Делиад успел его отлично выдрессировать. Привычно использовав спину Орика в качестве ступеньки, гекатонтарх удобно умостился в седле и принял у конюха повод и плеть с рукоятью из белого моржового зуба.
- Останешься здесь, - велел он вставшему на ноги Орику. - Я к вечеру вернусь.
Раб молча поклонился. Подняв глаза, Делиад с улыбкой помахал плетью двум друзьям и трём полунагим гетерам, взиравшим на его отъезд с галереи, маша ему на прощанье руками и посылая воздушные поцелуи.
Огрев коня плетью, Делиад поднял его на дыбы, лихо развернул на задних ногах и порысил тёмной липовой аллеей к выезду с усадьбы, сопровождаемый сзади декеархом Ламахом на низкорослом скифском меринке. Но и оказавшись за пределами усадьбы, Делиад не спешил давать волю грызшему нетерпеливо удила Снежку. Подозвав жестом декеарха, он принялся расспрашивать, не случилось ли в последнее время какой неприятности в его сотне?
Ламах заверил, что в сотне всё обстоит в образцовом порядке: все воины исправно несут службу в караулах и, насколько ему известно, никто из них никаких взысканий от вышестоящего начальства не получал. Успокоенный на этот счёт, Делиад стал думать, зачем же всё-таки он понадобился Гиликниду. "Если спросит, почему не появляюсь на службе, скажу, что болел, но теперь уже выздоровел. Пообещаю исправно нести службу, только бы не отправил меня обратно в Феодосию".
Выехав на Тиритакскую дорогу, Делиад отдал повод, ожёг Снежка кручёной плетью по гладкому крупу и понёсся широким скоком с высокой горки к Пантикапею. Стараясь далеко не отстать, энергично заработал плетью и Ламах, но на короткой дистанции его скифский бегунок был, конечно, делиадову рысаку не соперник.
Перед воротами Делиад перевёл взмокшего Снежка опять на спокойную рысь и водрузил на голову свой великолепный шлем, давая декеарху время настичь себя. Въехав вместе в город, юный красавчик-гекатонтарх и его мрачный, страховидный спутник сразу же свернули с широкой центральной улицы в узкую, полого уходящую влево и вверх по склону горы улочку, служившую кратчайшим путём от южных городских ворот до расположенного по другую сторону горы единственного въезда в крепость соматофилаков.
Обогнув Акрополь с запада по Террасам, они выехали на небольшую площадь, с которой одна дорога вела к монументальным воротам собственно Акрополя, с расположенными на нём главными пантикапейскими храмами, алтарями и двумя царскими дворцами - Старым и Новым, а другая - к примыкавшему к нему чуть пониже с западной стороны комплексу зданий, предназначенных для царских телохранителей, также охваченному мощной оборонительной стеной. В центре этой крепости соматофилаков находилась огромная трёхэтажная казарма, легко вмешавшая несколько тысяч воинов, с широким квадратом мощёного камнем внутреннего двора, используемого для строевых занятий и упражнений с оружием. Вокруг казармы теснились: царская конюшня на сотню лошадей (большую часть царских коней держали за городом), хранилище оружия и военных машин, поварня и примыкающая к ней трапезная с десятками длинных столов и лавок под навесом, склады с запасами продуктов, вина, фуража, дровами и прочим.
Вместе с караулом соматофилаков, с внутренней стороны ворот стояли на страже друг против друга два самых почитаемых воинами эллинских героя - опирающийся на массивную дубину Геракл и Ахилл с приставленным к левой ноге высоким овальным щитом и копьём в правой руке. Стоя на низких пьедесталах перед замаранными жертвенной кровью мраморными квадратными алтарями, бронзовые герои не отличались ростом от обыкновенных людей, напоминая каждому проходящему мимо соматофилаку, что воинская доблесть и геройство зависят не столько от величины тела, сколько от величия духа.
Оставив коней во дворе конюшни тотчас подбежавшим царским рабам-конюхам, Делиад и Ламах, которому тот велел следовать за собой, направились пешком к ведущим на Акрополь небольшим, больше похожим на калитку внутренним воротам, спрятавшимся между боковой оградой пристроенной к высокой акропольской стене конюшни и притулившимся у северной стены крепости соматофилаков небольшим храмом покровителя коней Посейдона. Вырубленные в крутом склоне горы лестничные ступени вывели их на узкую, изогнутую дугой дорогу, поднимавшуюся по пологому скалистому гребню к расположенному с северной стороны входу в цитадель, повторявшую причудливой формой своих стен очертания скалы, на которой она стояла.
Центральное место цитадели занимала четырёхъярусная прямоугольная башня со сторонами длиной в шесть и семь оргий. Более длинные стороны башни были ориентированы на север и юг, те, что покороче - на запад и восток. На уровне первого этажа к башне с западной стороны примыкал вымощенный булыжником небольшой, квадратный нижний дворик, а с трёх других сторон её окружал на уровне второго этажа огороженный высоким зубчатым парапетом узкий верхний двор. С западной стороны к южной стене была пристроена возвышавшаяся над островерхой дворцовой крышей прямоугольная башенка, заключавшая в себе десятимаршевую каменную лестницу с выходами на все четыре этажа и чердак. Два верхних этажа, собственно, и были дворцом: на третьем находились жилые покои басилевса, а четвёртый занимал большой по боспорским меркам тронный зал, способный вместить до сотни гостей, окружённый со всех сторон каменной галереей с широкими арочными проёмами. В юго-восточном углу дворцового строения была скрыта вторая, предназначенная для слуг узкая винтовая каменная лестница, поднимавшаяся из расположенной в нижнем этаже поварни, где в толще наружной стены имелась маленькая калитка, служившая запасным выходом из цитадели на крутой южный выступ скалы.
Миновав охранявших ворота стражей, Делиад и Ламах прошли под узкой длинной аркой и оказались в тесном нижнем квадратном дворике царской цитадели, с трёх сторон окружённом высокой крепостной стеной, а с четвёртой, западной - стеной массивной центральной башни с единственной ведущей внутрь неё широкой дверью - открытой и никем не охраняемой в дневное время. Войдя в неё, они оказались в коротком коридоре, вначале которого находились напротив друг друга два открытых дверных проёма: левый вёл в караульное помещение, вмещающее до полусотни воинов, правый - на неширокую переднюю лестницу, по которой едва могли пройти плечом к плечу трое человек. В конце коридора напротив входа имелся ещё один узкий дверной проём, ведший в маленькую комнатку, в которой располагались двое телохранителей хилиарха Гиликнида и его личный раб-секретарь. Туда и вошли Делиад с Ламахом.
Пока вошедшие обменивались дружескими рукопожатиями с телохранителями, раб бесшумно впорхнул через расположенную напротив входной двери маленькую тёмно-красную дверь в кабинет хозяина доложить о прибытии Делиада и тотчас выскользнул обратно. Оставив дверь открытой, раб с поклоном пригласил гекатонтарха войти и, едва тот с порозовевшими от волнения щеками шагнул за порог, осторожно прикрыл за ним толстую дубовую створку.
Кабинет начальника царских телохранителей представлял собой прямоугольную комнату, ненамного большую, чем передняя, с таким же выложенным красными каменными плитами полом и выкрашенными в мрачные кроваво-красные тона стенами.
Гиликнид сидел вполоборота к двери, удобно развалясь, в низком кресле с изогнутой полукруглой спинкой, стоящем напротив единственного окна-бойницы в правой стене, и читал какой-то свиток, держа его перед собой на вытянутых руках. На прямоугольном краснолаковом столике у его колен, между медным кувшином и серебряным канфаром валялось ещё несколько свёрнутых в трубку папирусных свитков. Напротив кресла под окном стоял высокий сундук с горбатой крышкой, за которым виднелась у дальней от входа стены покрытая пятнистой барсовой шкурой кушетка. На стене над кушеткой висели украшенный чеканными позолоченными гирляндами и пышным алым султаном из страусовых перьев шлем, короткий меч с двумя крупными, тёмными рубинами в яблоке рукояти, в обтянутых красной кожей ножнах с богатой золотой отделкой, и обшитый по краям золотыми листьями аканфа тёмно-красный гиматий хилиарха.
Дочитав свиток, Гиликнид отпустил его нижний край, отчего папирус тотчас свернулся в трубку, и поднял, наконец, свои маленькие, глубоко спрятанные в глазницах под недовольно насупленными бровями тёмно-карие глазки на робко застывшего около порога юношу в доспехах гекатонтарха.
Главному телохранителю басилевса Перисада было около пятидесяти. Это был невысокий, сухощавый, узкоплечий мужчина с маленькой круглой головой, покрытой короткими прямыми каштановыми волосами, изрядно поредевшими над узким, изрезанным глубокими морщинами лбом. Одет он был в кожаную коричневую тунику, обшитую на плечах вертикальными, а на груди горизонтальными серебряными полосами. Центр панциря украшал рельефный позолоченный трезубец, как знак того, что его владелец служит боспорскому басилевсу (поскольку правящие вот уже почти 330 лет на Боспоре Спартокиды вели свой род от самого Посейдона, они выбрали трезубец владыки морей символом своего царского рода).
Разглядывая вытянувшегося у двери со шлемом на сгибе левой руки Делиада, Гиликнид сделал вид, будто не узнаёт его. Затем тонкие фиолетовые губы хилиарха, обрамлённые аккуратными усами и узкой, облегающей скулы и подбородок каштановой бородкой раздвинулись в некоем подобии любезной улыбки.
- А-а, наконец-то сам гекатонтарх Делиад удостоил нас своим посещением! - сухой, скрипучий, как песок, голос хилиарха неприятно резанул слух Делиада. - Очень рад видеть тебя в добром здравии. А то вот, - Гиликнид небрежно указал на лежащие перед ним на столе свитки, - твой высокочтимый отец беспокоится, что я делаю его сыну слишком много поблажек.
О том, что матушка Делиада, почтенная Мелиада, в своих письмах к нему просила, по возможности, оградить её единственного сыночка от излишних тягот военной службы, подкрепляя свои просьбы ценными подарками, хилиарх предпочёл умолчать.
- Да что ты встал там у двери? Подходи-ка ближе. Не бойся, я не кусаюсь. Хе-хе-хе!.. Ну ладно - пошутили, и хватит, - сменил тон Гиликнид, как только Делиад переместился к разделявшему их столику. - Я вызвал тебя, чтобы сообщить об ответственном и, надеюсь, приятном для тебя задании. Будем считать, что время, отпущенное тебе, чтобы освоиться в славных рядах соматофилаков басилевса, завершено. Пора начинать службу всерьёз... Ты, кстати, знаешь, что недавно умер старый владыка наших соседей скифов?
- Слыхал.
- Ну так вот. Наш басилевс отправляет послов в Скифию, чтобы почтить прах своего друга Скилура, а тебе и твоей сотне поручена почётная миссия сопровождать и охранять наших послов в этой поездке.
- Но я...
- Главой посольства будет твой отец. Ты назначен охранять послов по его просьбе. Так что твоя поездка в Скифию - дело решённое, - пресёк на корню попытку Делиада уклониться от хлопотного задания хилиарх. - Побываешь в родном городе, повидаешься с родителями, дедушкой, покрасуешься в доспехах царского гекатонтарха перед феодосийскими друзьями и подружками - чем плохо? Да и твоим бойцам будет полезно поупражняться лишний раз в верховой езде.
Вспомнив, что ему нужно выпросить у деда денег, чтобы рассчитаться с накопившимися долгами, Делиад молча склонил голову, смирившись с тем, что ему таки придётся исполнить свалившееся, как летний снег на голову, почетное поручение.
- Ну, вот и славно. Выступаете завтра с рассветом, верхоконно, в полном боевом снаряжении. Проследи, чтобы доспехи, оружие и сбруя у всех твоих воинов сияли, как у быка яйца, чтобы нам не осрамиться перед варварами. Но сперва зайди к логографу Аполлонию: у него тебя дожидается купец Полимед, назначенный одним из послов. С этой минуты ты и твоя сотня поступаете в его полное распоряжение.
Царская канцелярия с помещением для писцов, архивом и кабинетом главного логографа-секретаря Аполлония, державшего на своих плечах основную часть груза управления страной, находилась на втором ярусе цитадели. Пока поднимались туда по двум крутым лестничным маршам, Делиад сообщил Ламаху о полученном задании.
Войдя в канцелярию, Делиад спросил у скрипевших тростниковыми перьями по папирусу в передней комнате рабов-грамматов здесь ли купец Полимед. Старший писец ответил утвердительно и предложил гекатонтарху войти в кабинет - его давно ждут.
Шагнув за порог соседней комнаты, Делиад увидел двух сидевших на стульях у правой стены солидного вида мужей. На разделявшем их круглом столике с единственной витой бронзовой ножкой стоял довольно большой ларец, богато инкрустированный слоновой костью и золотыми рельефами в виде гирлянд и спасающихся бегством от хищников травоядных животных, с удобной ручкой в виде распушившего длинный хвост и гриву золотого коня на дуговидной крышке.
Одного из мужчин - невысокого, с большой, круглой, лысой головой на короткой жирной шее, одетого в длинный синий хитон с короткими рукавами, расшитый по краям золотыми оливковыми ветвями, сидевшего ближе к двери, обхватив унизанными крупными перстнями пальцами стоящий между ногами резной костяной посох, Делиад хорошо знал: то был отец его приятеля Феокрита, 53-летний царский казначей Деметрий. Лицо второго, одетого в короткий, до колен, белый хитон без рукавов, окаймлённый внизу голубыми волнами, более молодого, сохранившего на низколобой округлой голове гораздо больше почти ещё не тронутых сединой тёмно-русых прямых волос, было Делиаду незнакомо (слишком ещё недолго он жил в многолюдной боспорской столице) - очевидно, это и был купец Полимед. Самого логографа Аполлония в кабинете не оказалось: его кресло под окном между небольшим мраморным столиком и внушительных размеров ларем с широкой плоской крышкой и серебряными уголками, в котором логограф хранил под замком необходимые для текущей работы документы, пустовало.
Произнеся традиционное "Хайре!", Делиад, глядя в лицо незнакомцу, доложил, что хилиарх Гиликнид приказал ему и его сотне сопровождать отправляющихся завтра в Скифию послов басилевса. В то время, как толстяк-казначей лишь молча кивнул со своего стула на приветствие юноши, его сосед живо подхватился ему навстречу.
- Прекрасно! Чудесно! Я очень рад, что во главе нашей охраны будет такой бравый и отважный командир! Ну, молодой человек, давай знакомиться, - приязненно улыбаясь прищуренными тёмными глазками и затерявшимся в густых пушистых зарослях бороды и усов маленьким круглогубым ртом, купец протянул Делиаду пухлую ладонь с сердоликовым перстнем-печаткой на указательном пальце и крупным изумрудом на среднем. - Меня зовут Полимед. Наш обожаемый басилевс удостоил меня высокой чести поклониться и поднести дары от его имени покойному владыке скифов. Ещё одним послом назначен этнарх сатавков Оронтон - он присоединится к нам со своими людьми за Длинной стеной. А возглавит наше посольство твой высокочтимый отец - номарх Лесподий. И вот тебе, гекатонтарх, первое боевое задание: позаботься, пожалуйста, об охране царских даров, - Полимед указал на стоящий у его левой руки ларец, - по дороге отсюда до моего дома.
- Слушаюсь! Мне привести всю сотню?
Полимед улыбнулся в бороду.
- Думаю, десяти воинов пока будет достаточно.
Развернувшись по-военному на месте, Делиад вышел из кабинета и приказал дожидавшемуся за дверью Ламаху немедля привести из казармы на нижний двор цитадели десяток воинов в полном вооружении. Декеарх бросился выполнять приказ, а Делиад вернулся в кабинет, чтобы отпроситься до завтрашнего утра готовить сотню к походу. Но не успел он открыть рот, как бесшумно проскользнувший следом босоногий дворцовый раб в короткой серой тунике-безрукавке, "украшенный" медным ошейником с чеканной надписью: "Ишпунак раб басилевса Перисада", объявил, что басилевс желает взглянуть на отобранные для скифского царя подарки. Полимед предложил Делиаду подняться вместе с ними в царские покои.
Тяжело приподнявшись с помощью посоха с насиженного места, казначей Деметрий приказал рабу взять со столика ларец и нести за ним. Полимед с Делиадом замыкали шествие. Преодолев пару лестничных маршей, освещённых через прорезанные на каждом этаже на три стороны бойницы, они оказались перед крепкой дубовой дверью, укреплённой и украшенной тремя искусной ковки виноградными лозами с широкими листьями и гроздьями из позлащённой бронзы, около которой молчаливыми статуями застыли два стража в отполированных как зеркало доспехах, вооружённые короткими копьями, мечами и узкими шестигранными щитами, с длинными бронзовыми трезубцами посредине. Дворцового раба с прижатым к груди драгоценным ларцом, казначея и двух его спутников, спешивших на зов басилевса, они пропустили в царские покои беспрепятственно.
Войдя в услужливо открытую проскользнувшим вперёд рабом дверь, Деметрий, Полимед и Делиад очутились в небольшом прямоугольном андроне. Яркий полуденный свет, лившийся из двух широких, в отличие от бойниц первого и второго этажей, окон в западной и южной стенах, освещал сложенный из разноцветных мраморных плиток замысловатый геометрический узор на полу, низкий белый потолок с позолоченными лепными карнизами и расписанные морскими пейзажами с участием Посейдона и его свиты стены, с расставленными вдоль них кушетками, креслами, стульями и круглыми столиками-трапезофорами в углах. Покрытая снизу доверху искусной резьбой и позолотой двустворчатая дверь посредине правой от входа стены, вела в гинекей, занимавший всю восточную половину этажа (правда, Перисад V уже два года как жил вдовцом). Точно такая же дверь в противоположной от входа северной стене вела в личные покои басилевса. Туда и направились за рабом-провожатым трое его спутников.
Крохотный, как почти все дворцовые помещения, кабинет басилевса занимал угловую комнату с двумя широкими окнами (одно открывало вид на север, другое - на запад), закрывавшимися в случае необходимости изнутри деревянными ставнями. Каменный пол покрывал мягкий ворсистый ковёр с узорами тёмных красно-сине-зелёных тонов. Посредине правой от входа стены была дверь в царскую спальню, по одну сторону от неё стояла низкая софа, покрытая полосатой жёлто-чёрной тигровой шкурой, по другую - большой, окованный серебром сундук. Возле окон стояли две пары массивных, похожих на троны, кресел с высокими резными спинками и подлокотниками, разделённые тяжеловесными столиками на отсвечивавших золотом звериных лапах: овальным напротив входа и квадратным слева. Кресла напротив входной двери пустовали, а слева, по бокам уставленного фруктами и напитками мраморного столика, сидели двое.
Один был высокий, худощавый, благообразный старик с продолговатым, остроносым, в глубоких морщинах лицом, обрамлённым волнами серебристо-седых волос и густой, осанистой белой бородой, ниспадающей широким клином со скул и вытянутого острого подбородка до середины груди, одетый в длиннополый, снежнобелый, с красной канвой хитон.
Слева от него вальяжно развалился в кресле низкорослый, рыхлый толстяк с большой, облысевшей на темени, шаровидной головой. Низкий, покатый, наморщенный толстыми складками лоб, одутловатое жёлтое лицо, мясистый красноватый нос, тяжёлые синюшные мешки под глазами, большой тонкогубый рот, обрамлённый рыжеватыми усами и редкой, куцей, неряшливой бородёнкой, с первого же взгляда производили отталкивающее впечатление. Однако, именно этот невзрачный 45-летний раскормленный боров с бессмысленно выпученными жёлто-карими глазами, в облегавшем жирное тело коротком, голубом с золотыми пальметтами хитоне и был боспорским басилевсом - пятнадцатым в ряду потомков основателя царственной династии Спартока и пятым, носившим славное на Боспоре имя Перисад. А царственного вида величавый 63-летний старец, державший в руке кипу только что утверждённых басилевсом документов, был не кто иной, как логограф Аполлоний, занявший этот важнейший государственный пост ещё при отце нынешнего государя, и вот уже 18-лет бывший правой рукой и первым помощником его сына в управлении столь крупной по эллинским меркам и, к тому же, многоплемённой державой на самой дальней северо-восточной окраине цивилизованного мира.
Дожидаясь своего казначея и посла с отобранными для мёртвого царя скифов подарками, басилевс с детской жадностью поедал сладкий виноград, отрывая от грозди и отправляя в чавкающий рот сразу по две-три крупные изумрудные ягоды. На средних пальцах его маленьких белых рук поблескивали два огромных перстня: овальная нежно-зелёная нефритовая камея с рельефом бойцового петуха на левой и красная сердоликовая инталия с трезубцем Посейдона и круговой надписью "басилевс перисад пятый" - на правой. Это была его личная печать, которую он каждое утро без споров и возражений прикладывал ко всем подготовленным для него логографом Аполлонием документам, нуждавшимся в его высоком одобрении. Этим, по сути, и ограничивалось его участие в управлении страной: Аполлоний и другие доверенные сановники старались не слишком утруждать слабого здоровьем басилевса скучными государственными заботами.
Войдя в кабинет, Деметрий, Полимед и Делиад, приложив ладонь к сердцу, молча поклонились Перисаду, продолжавшему с набитым ртом увлечённо расправляться с общипанной наполовину виноградной гроздью. Тот ответил слабым кивком, а из-под его кресла вдруг раздалось угрожающее рычание и хриплый собачий лай.
- Тихо, Геракл! - приказал Перисад, торопливо дожевав и проглотив находившиеся во рту виноградины. - На вот, погрызи косточку, - с трудом наклонясь вперёд (мешало выпуклое брюхо), он опустил между тонкими волосатыми голенями длинную гроздь с десятком недоеденных ягод.
Проследив за его рукой, Делиад ничуть не удивился, увидев под креслом басилевса вместо собаки некое щуплое существо с телом 12-летнего ребёнка, непропорционально большой остроконечной головой и безобразным, сморщенным обезьяньим лицом. То был царский шут, к которому за его "богатырскую" фигуру ещё в детстве намертво прилепилось насмешливое прозвище Геракл, со временем заменившее его настоящее имя, которое, должно быть, он и сам уже давно забыл. Огромные круглые, как блюдца, оттопыренные под прямым углом уши, длинный, узкий и красный, как у аиста, нос, широкий, прямой, будто разрезанный от уха до уха тонкогубый рот и сильно выступающий вперёд, острый, безволосый, как у евнуха, подбородок составляли лицо этого безобразного уродца, будто нарочно созданного природой на потеху нормальным людям. Вывернув тонкую шею, шут ухватил по-собачьи зубами протянутую басилевсом гроздь, положил её себе на ладони, благодарно лизнул щедрого хозяина в волосатую икру и принялся старательно обгладывать одну за другой, словно мясо с кости, оставшиеся на ней крупные сочные ягоды.
Поставив по указке казначея ларец на свободный столик, раб бесшумно выскользнул за дверь. Нисколько не удивившись появлению в кабинете вместе с Деметрием и Полимедом хорошо ему знакомого Делиада, басилевс велел показывать, что там в сундуке. Повернув торчавший в замочной скважине бронзовый позолоченный ключик, Деметрий откинул крышку и стал по очереди вынимать и подавать басилевсу лежавшие в ларце сокровища. Первым он достал широкое плоское чеканное блюдо с гривастой львиной мордой в центре и толстым ободком в виде травяной гирлянды. Повертев блюдо в руках, Перисад скорбно вздохнул и передал его Аполлонию, а тот протянул Полимеду. Вторым Деметрий подал узкий ритон, сделанный в виде головы оленя с прижатыми к длинной вытянутой шее ветвистыми рогами, затем - широкую и глубокую чашу, сплошь покрытую снаружи тонким чеканным орнаментом (эллины называли такие чаши "мегарскими"). За ней последовала более узкая и высокая чаша с двумя маленькими, горизонтально расположенными ручками, именовавшаяся скифосом, вместительный кубок на высокой ножке, называемый канфаром, и наконец - золотая лодочка-светильник с маслеными фитилями на носу и корме и прикреплёнными к бортам четырьмя золотыми цепочками, соединёнными с крюком для подвешивания.
Отдавая после тщательного осмотра золотую посуду в руки своего логографа, басилевс каждый раз жалостно вздыхал.
- Жалко отдавать всё это варварам, - произнёс он плаксиво, неохотно расставшись напоследок с красивым золотым корабликом.
- Что делать, государь, - развёл руками Аполлоний. - Мы должны почтить покойного владыку скифов достойными дарами.
- А может, хватит и половины?
- Нет, государь. Мы не должны скупиться... Скилур незадолго до смерти прислал с Эпионом нам в подарок двух великолепных коней в драгоценной сбруе, - напомнил логограф. - Наши ответные дары ему должны быть не хуже.
Перисад смиренно опустил глаза, признавая правоту Аполлония, и потянулся за медовым пряником.
- Ларец мы тоже отдадим? - спросил он обречённо, надкусывая пряник.
- Конечно, государь. Очень важно, чтобы наши отношения с новым скифским царём оставались такими же мирными и дружескими, как были последние десять лет при Скилуре, - продолжил терпеливо, словно несмышлёному ребёнку, объяснять Аполлоний. - Поэтому мы и отправляем послом к скифам Полимеда, который на короткой ноге с Палаком, Посидеем и почти всеми важными скифами в Неаполе... А потерянные сейчас богатства скоро вернутся к нам благодаря торговле.
- Ну, что ж... Раз так - пусть Полимед отвезёт наши дары и позаботится, чтобы варвары остались довольны, - дал наказ своему послу Перисад, хрупая по-лошадиному печеньем.
- Слушаюсь, государь, - ответил Полимед, держа перед Деметрием золотое блюдо, с которого тот укладывал обратно в ларец осмотренную басилевсом драгоценную посуду. - Уверен, что будущий царь Палак останется доволен твоей щедростью.
- Хорошо. Можете идти.
Упрятав последним под кипарисовую стенку ларца блюдо со львом, Деметрий аккуратно закрыл крышку, провернул в замке в обратную сторону ключ и передал его Полимеду. Затиснув маленький позолоченный ключик в широком кулаке, купец отвесил на прощанье басилевсу низкий поклон и попятился с драгоценным ларцом в левой руке вслед за простоявшим всё время скромно у двери Делиадом и Деметрием к выходу. Последним из кабинета басилевса степенно вышел Аполлоний. Как только за ним затворилась дверь, Перисад встал и легонько толкнул обутой в мягкий домашний замшевый башмак ногой свернувшегося под креслом шута.
- Вылезай, Геракл. На сегодня с государственными делами покончено. Продолжим нашу игру.
Пересев к овальному малахитовому столику, на который он перенёс вазу с пряниками, басилевс достал из-за пазухи украшенный искусной резьбой стаканчик из моржового зуба и янтарные игральные кости. Прихватив с мраморного столика кубки и кувшины, шут удобно устроился с ногами в кресле напротив...
На лестничной площадке второго этажа Аполлоний и Деметрий попрощались с Полимедом и Делиадом, пожелав им доброго пути и удачи.
Выйдя из дворцовой башни на пятачок нижнего двора, купец и гекатонтарх увидели выстроившийся в две шеренги слева у стены десяток соматофилаков во главе с Ламахом. Как и его воины, декеарх вооружился шестигранным щитом, мечом и коротким, приспособленным для боя на городских улицах копьём. Воспользовавшись любезным предложением Делиада, Полимед охотно передал свою ношу одному из воинов. Прежде чем двинуться в путь, купец развязал висевший у него на шее шнурок с пятью или шестью железными и бронзовыми ключами, поцепил на него золочёный ключик от царского ларца и спрятал всю связку обратно за пазуху.
Из двух путей к выходу с Акрополя Полимед выбрал более короткий - через крепость соматофилаков. Он важно пошёл впереди, за ним - колонной по два - десять его охранников. Делиад и Ламах, чуть поотстав, замыкали шествие.
На крутом узком спуске к внутренним воротам Делиад, не сводивший глаз с ларца, мерно покачивавшегося в такт шагов в руке правого переднего воина, негромко посетовал шагавшему бок о бок слева декеарху:
- Тут не знаешь, где добыть несколько мин, чтобы рассчитаться с долгами, а там... Видел бы ты, какие сокровища лежат в этом ларце! - юноша грустно вздохнул. - Не везёт мне что-то в последнее время. Вот и вчера проигрался в пух Феокриту и Алкиму... А отец хочет, чтобы я жил на жалование гекатонтарха, как он когда-то, и запрещает матушке и деду посылать мне деньги!.. Да и дядя Левкон щедр только на нравоучения. Конечно, им легко говорить. - Делиад досадливо сплюнул сквозь зубы. - А ведь золота в этом ларце хватило бы на два-три года безбедной жизни в столице! Жаль, что оно достанется варварам...
Бросив сбоку пристальный испытующий взгляд на кислое лицо своего командира, Ламах, как бы про себя, пробормотал вполголоса:
- Так ведь... можно сделать так, чтоб оно им не досталось.
Застыв на месте, Делиад удивлённо уставился сверху на декеарха.
- Ты полагаешь?.. Ну и как это сделать?
Остановившись ступенькой ниже, Ламах повернул обезображенное вмятиной лицо к командиру и снизал плечами:
- Пока не знаю... Нужно подумать. Может, что и придумается.
Отведя взгляд, Делиад в глубокой задумчивости медленно двинулся вниз по ступеням. Когда следовавшие за Полимедом воины вошли в крепость соматофилаков, Делиад опять повернул окрашенное юношеским румянцем лицо к шедшему рядом декеарху.
- Ты вот что... Если что-нибудь надумаешь, приходи вечером в мой городской дом... Если нам это удастся - треть того, что лежит в этом ларце, твоя.
Миновав ворота, Делиад нагнал Полимеда и попрощался с ним до завтра на углу царской конюшни, сказав, что дальше его проводит декеарх, а ему надо идти в казарму готовить свою сотню к завтрашнему походу.
- Советую тебе сегодня лечь пораньше и хорошенько выспаться, - расплылся в благодушной улыбке купец, пожимая на прощанье руку юному гекатонтарху. - Я собираюсь завтра выехать пораньше, чтобы к вечеру быть в Феодосии.
Выйдя с отрядом телохранителей за крепостные ворота, раздувшийся от собственной значимости Полимед на глазах у десятков горожан прошествовал мимо красивого здания городского пританея с тремя парами ребристых коринфских колонн на входе и беломраморным барельефом на фронтоне, спустился узкими извилистыми улочками к подножью горы и через десять минут оказался у калитки своего дома на северной стороне нижней террасы. Поблагодарив декеарха и его воинов, он взял у переднего соматофилака царский ларец. На вопрос Ламаха, не выставить ли возле его дома до завтра охрану, купец ответил, что в этом нет необходимости: вряд ли кто-то нападёт ночью на его дом. Ламах согласно кивнул, подождал пока за Полимедом с бесценным ларцом в правой руке закроется толстая, дубовая, укреплённая двумя широкими полосами кованой бронзы калитка, после чего громко скомандовал: "Кругом!" и повёл свой десяток назад в казарму.
Не обращая внимания на скакавшую с радостным визгом на цепи под стеной сарая собаку, Полимед быстро пересёк небольшой, прямоугольный, мощёный серым булыжником дворик и вошёл в распахнутую настежь двустворчатую дверь посредине длинного двухэтажного дома, занимающего всю южную сторону усадьбы. В нижнем этаже дома находился андрон с традиционными девятью трапезными ложами и столиками вдоль стен, справа от него - кабинет и спальня хозяина, слева - кухня, кладовые, трапезная и спаленка рабов. Узкая и довольно крутая деревянная лестница, огороженная высоким перилом, поднималась вдоль правой от входа стены андрона в занимавший весь верхний этаж гинекей. По ней неторопливо сходила вниз пышнотелая, круглолицая женщина в коротком, до колен, неподпоясанном розовом хитоне, в лёгких, коричневых замшевых башмачках без задников, с распущенными по-домашнему по груди и спине густыми, волнистыми, светло-каштановыми волосами. То была 37-летняя супруга Полимеда Андокида.
Полимед был женат на Андокиде вторым браком. От первой жены, умершей шесть лет назад, он имел двух замужних дочерей. Завести детей от Андокиды (Полимед очень хотел сына, наследника) за четыре года супружества всё никак не получалось: не желая портить фигуру беременностью и вновь мучиться родами, она втайне от мужа принимала противозачаточные снадобья. Кроме жены, в доме Полимеда жила его 15-летняя падчерица Аполлодора - дочь Андокиды от её первого мужа, которым был не кто иной, как единственный сын логографа Аполлония - Аполлоний Младший, умерший лет пять назад.
- Так зачем тебя звали во дворец, милый? - приторно-ласковым голосом спросила Андокида с середины лестницы, едва Полимед успел войти в дом, продолжая медленно спускаться и не сводя вспыхнувших любопытством глаз с его ноши.
- Басилевс оказал мне высокую честь: завтра я отправляюсь послом в Скифию с прощальными дарами Скилуру, - с гордостью объявил Полимед.
- Вот как? Поздравляю, милый! - растянув большие ярко-красные губы в слащавой улыбке, отчего на её полных розовых щеках появились миловидные ямочки, Андокида, виляя широкими бёдрами, величаво подплыла к мужу, обняла его мягкими полными руками за шею и жарко поцеловала в уста. - Надеюсь, эта твоя поездка будет не долгой?
Полимед снизал неопределённо плечами:
- Полагаю, дней пять или шесть - не дольше.
Этой ночью мы должны как следует потрудиться, милый. Быть может, милостью Геры нам наконец-то удастся зачать маленького... А в этом красивом ларце подарки скифскому царю?
- Да.
- Я хочу взглянуть.
- Хорошо, пойдём.
Они вошли вместе в небольшой кабинет Полимеда, смежный с его спальней на нижнем этаже. Купец бережно поставил ларец на свободный столик и снял с шеи шнурок с ключами.
- Надо бы позвать и Аполлодору, - предложил Полимед. - Ей, наверное, тоже интересно.
- Да ладно, покажешь ей позже! Ну, миленький, не томи...
Легко повернув в замочной щели золотой ключик, Полимед откинул крышку ларца, достал и разложил на соседней кушетке все имевшиеся там предметы. Андокида брала их один за другим, подносила к квадратному, в локоть шириной, окну, через которое в кабинет лился со двора неяркий свет скрытого за Акрополем солнца, и долго разглядывала со всех сторон с жадным блеском в восхищённо округлившихся светлых глазах.
- И это всё из чистого золота?
- Конечно! Скифским царям полагается дарить только золотые вещи. Об этом ещё Геродот написал.
- И не жалко Перисаду отдавать такие сокровища варварам?
- Ещё как жалко! Но ничего не поделаешь - дружба могущественных скифских царей стоит дорого.
- Просто слёзы наворачиваются, как подумаю, что скоро все эти прекрасные вещи навсегда исчезнут в скифской могиле, - вздохнула Андокида, вертя в руках изящную мегарскую чашу. Вдруг она обратила к мужу взволнованное внезапно пришедшей в голову блестящей идеей лицо. - Послушай, милый! Мы ведь можем хотя бы часть этих вещей спасти от уготованной им печальной участи. Давай положим в ларец нашу мегарскую чашу из позолоченной бронзы, а эту оставим у себя. Да и наш позолоченный ритон с головой волка выглядит ничуть не хуже этого оленя...
- Андокида! Ты что - сдурела?! - воскликнул изумлённый Полимед. - Сейчас же выбрось эти нелепые мысли из головы!
- Ну почему - нелепые? Ты подумай - наша мегарская чаша и ритон выглядят совсем как золотые. Глупые варвары ни о чём не догадаются! Да и не всё ли им равно, что зарывать в землю - золото или бронзу? Ну же, Полимед, решайся!
- Нет! - испуганно вскрикнул Полимед.
- Ну почему, почему - нет? Ведь такое богатство пропадёт почём зря! Дорогой, давай сделаем так, как я сказала.
- Нет, нет и нет! - Полимед, свирепо выпучив глаза, повысил голос до визга. - Только в безмозглую женскую голову могла прийти такая безумная затея! - он поспешно побросал разложенные на кушетке сосуды обратно в ларец, затем подскочил к жене и грубо вырвал из её рук мегарскую чашу.
- Дай сюда, дура! - он торопливо швырнул тонко зазвеневшую чашу в ларец, захлопнул крышку и дрожащими от негодования руками запер на замок. Этого ему показалось мало, и он унёс ларец в соседнюю спальню, где стоял в углу его надёжный, окованный толстой медью дорожный сундук, и на глазах последовавшей за ним жены упрятал его там под двумя тяжёлыми навесными замками. После того, как доверенные ему басилевсом ценности оказались в безопасности, а связка ключей - у него за пазухой, Полимед вновь обратил к жене разгневанное, раскрасневшееся лицо.
- Скифы вовсе не так глупы, чтобы не отличить золото от позолоченной бронзы!.. Тебе даже не пришло в голову, что если обман откроется, - а он непременно откроется! - твой муж будет навек опозорен, и мне ничего другого не останется, как только выпить яд!.. И мало того: дело может закончиться войной - да-да, войной! - с оскорблёнными скифами. И всё из-за одной глупой, жадной бабы!
- Ты просто жалкий трус! Ничтожество - вот ты кто! Чтоб тебе там пропасть в твоей Скифии!
Ответив на обидные слова мужа ещё более обидными, Андокида с пылающими от незаслуженных оскорблений щеками выбежала из кабинета, громко, на весь дом, хлопнув дверью, и, простучав башмаками по скрипучим лестничным ступеням, скрылась в гинекее. Полимед понял, что ужинать и спать сегодня ему придётся в одиночестве.
3
С трудом разлепив глаза, Полимед разглядел в полутьме сундук с висевшими сбоку на толстых бронзовых кольцах двумя большими железными замками, стоявший на своём обычном месте в углу справа от изголовья его кровати. Ещё не проснувшись, он машинально сунул руку под подушку, нащупал спрятанную там связку ключей, перевернулся на спину и с удовольствием потянулся с зажатыми в кулаке ключами, прогоняя остатки сна.
Вход из кабинета в спальню был плотно завешен пологом из гнедой лошадиной шкуры. Свет в комнату проникал из примыкавшего к дому с северной стороны двора через узкое - даже ребёнку не пролезть! - оконце под самым потолком слева от кровати.
Сев на ложе, Полимед надел на шею ремешок с ключами, повернул голову к окну и, увидев клочок лазурного неба, коротко ругнулся, сообразив, что рассвет давным-давно наступил. Обычно его будила в дорогу жена, всегда щедрая на любовные ласки перед его отъездом, но после вчерашней ссоры он, чтобы успокоить поднявшуюся в душе бурю, выпил за ужином пару канфаров вина "по-скифски", вот и не смог сам вовремя проснуться, а никто из слуг без приказа не отважился его разбудить.
Поспешно накинув приготовленный с вечера в дорогу короткий серый шерстяной хитон, Полимед громко кликнул Итиса. В спальню тотчас вбежал молодой испуганный раб с коротко стриженными светлыми волосами, ещё за дверью безошибочно определивший по сердитому голосу хозяина, что тот, по-прежнему, сильно не в духе. Обувая хозяина в его любимые, лёгкие и прочные, дорожные скифики из коричневой воловьей кожи, раб сообщил, что кони давно запряжены, и Дром (давно проверенный конюх и возница, сопровождавший Полимеда во всех его сухопутных поездках) ждёт хозяина возле кибитки. Удовлетворённо кивнув, Полимед затянул на животе пряжку краснокожаного с богатой серебряной отделкой пояса, взял лежавшую на сундуке широкополый тёмно-коричневый петас и стоявший в том же углу толстый деревянный посох с бронзовой оковкой внизу и отполированным ладонью бронзовым двугорбым верблюдом на уровне плеча, и направился к выходу.
Одетый по-дорожному в короткую скифскую кожаную куртку, коричневые кожаные штаны и скифики, возница Дром обходил вокруг стоявшей перед воротами кибитки с арочным верхом, обшитой серыми воловьими шкурами, в который уж раз поправляя упряжь на четвёрке впряженных в неё попарно серых в крупных яблоках, широкогрудых, толстозадых рысаков. Из дверей своих каморок, прилепившихся к стене конюшни возле калитки, за ним наблюдали старый привратник Борей и грудастая повариха Троя, отданная хозяином верному конюху Дрому в сожительницы. Крепко держась с двух сторон за обшитый внизу красно-зелёным цветочным орнаментом подол её коричневой туники, таращили глазёнки на стоявших всего в трёх шагах огромных лошадей босоногие мальчики двух и трёх лет в коротеньких, льняных, вышитых цветами и птицами безрукавках. Но ни Андокиды, ни Аполлодоры, ни их служанок, всегда выходивших проводить хозяина в дорогу, в этот раз во дворе не было.
Покосившись на выкатившееся на покатую крышу восточного соседа солнечное колесо, Полимед спросил Дрома здесь ли уже соматофилаки.
- Да уж с самой зари дожидаются за воротами, - буркнул с явным упрёком заспавшемуся хозяину конюх, оглаживая широкой шершавой ладонью гладкий округлый бок правого переднего мерина.
Оглянувшись на стоявшего у него за спиной в ожидании приказаний Итиса (всего в его доме было трое рабов и три рабыни, не считая малолетних детей Дрома и Трои), Полимед послал его вместе с Дромом за своим дорожным сундуком, а сам, закинув в кибитку посох и шляпу, направился в скрытый за дальним углом конюшни нужник.
Когда минут через пять он вернулся, вместительный сундук, куда, помимо царского ларца, он ещё с вечера уложил расшитую золотом и серебром парадную одежду и обувь, а также траурную одежду тёмных тонов и многие другие необходимые в дороге вещи, уже стоял в кибитке, надёжно привязанный к деревянным рёбрам правой боковой стенки. Оставив детей под присмотром Борея, Троя принесла с кухни и упрятала в солому под облучком, на котором уже восседал с вожжами в руках её муж, козий бурдюк с разбавленным на три четверти вином и закрытую плетёной крышкой корзинку с едой, и теперь ждала хозяина с кувшином холодной воды и перекинутым через плечо скифским вышитым рушником в шести шагах от входа в нужник - возле огороженной невысоким каменным бортиком дождевой цистерны в северо-восточном углу двора. Наскоро ополоснув и вытерев лицо и руки, Полимед приказал Борею открывать ворота.
Удержавшись от искушения оглянуться на окна гинекея, Полимед вслед за выкатившейся из ворот кибиткой вышел на улицу, придумывая на ходу оправдание своей задержки. Однако, вместо ожидаемой сотни конных соматофилаков во главе с Делиадом, он увидел всего десяток всадников, теснившихся у стены его дома. Всё тот же вчерашний декеарх с перебитым надвое носом, спокойно восседавший впереди на смирном буланом мерине, в ответ на недоуменный взгляд купца пояснил, что гекатонтарх Делиад с остальными воинами ждёт возле Скифских ворот. Запрыгнув на облучок, Полимед велел Дрому гнать рысью к Скифским воротам.
Широкая улица, протянувшаяся вдоль северного подножья Пантикапейской горы от агоры до Скифских ворот, была в этот утренний час запружена пешеходами, всадниками, телегами, арбами, кибитками. Одни везли товар на городские рынки или спешили за покупками, другие уже возвращались домой с корзинами свежей снеди, многие вели нагруженных поклажей ослов и мулов, гнали телят, овец, коз, свиней. Четверо соматофилаков с суровым декеархом во главе поехали впереди, грозными окриками раздвигая толпу и освобождая середину улицы для кибитки посла, но, несмотря на все их усилия, разогнаться рысью, как хотелось Полимеду, не удавалось: до самого выезда из города пришлось по большей части тащиться шагом. Другие пятеро воинов, как и положено, сопровождали охраняемую кибитку сзади.
Вырвавшись наконец из уличной толчеи за городскую стену, Дром, как обычно, остановил кибитку возле священной гермы, торчавшей около ворот из низкого каменного основания на высоту человеческого роста справа от дороги, - эти четырёхгранные каменные столбы, посвящённые покровителю путников Гермесу, стояли возле каждых городских ворот, у начала всех боспорских дорог.
На противоположной обочине припозднившегося посла терпеливо ждали, выстроившись в колонну по четыре, девяносто соматофилаков во главе с Делиадом. Проплывавшее на юго-востоке над Проливом солнце обстреливало их из-за мерлонов крепостной стены косыми лучами, играя яркими бликами на гладких лоснящихся боках их темномастых коней, полированных поверхностях панцирей, шлемов, щитов, на стальных наконечниках устремлённых в небесную синеву копий.
Не заметив на миловидном, как у девушки, лице подъехавшего к передку кибитки гекатонтарха ни тени недовольства, Полимед ответил на его приветствие дружеским помахиванием руки и широкой улыбкой. Делиад пояснил, что решил не сбивать копыта коней на городских улицах, а подождать его здесь.
(Примечание: Подковы, равно как и стремена, в описываемую эпоху ещё не были изобретены.)
- Что ж, весьма разумно, - похвалил облечённый в высокий ранг царского посла купец сообразительного юношу, не посчитавшего нужным упомянуть, что поступил он так по совету своих опытных пентаконтархов, - а то на Скифской улице с раннего утра такая толчея, что мы с твоим декеархом еле выбрались! Подождите ещё пару минут - и поедем.
Полимед проворно соскочил на землю, достал из соломы под облучком корзину с провизией и, мысленно попросив Гермеса о покровительстве и защите в пути для себя и своих спутников, оставил у подножия гермы скромное, но вполне достаточное пожертвование рядом с подношениями других путешественников, выехавших из Скифских ворот этим утром.
Забравшись обратно на передок, Полимед, прежде чем скрыться в уютном, обложенном мягкими медвежьими и оленьими шкурами нутре кибитки, попросил Делиада, чтобы впереди скакали не больше десятка всадников, а не то он задохнётся от пыли. Согласно кивнув, юный гекатонтарх отдал соответствующее распоряжение и, тронув пятками бока нетерпеливо рывшего землю Снежка, поскакал вместе с одним из своих заместителей во главе переднего десятка. Ламах со своим десятком пристроился сразу за кибиткой, второй пентаконтарх поскакал замыкающим.
Широкая прямая дорога, утрамбованная сотнями тележных колёс и тысячами лошадиных копыт, проезжавших и проходивших по ней каждый день в обе стороны, рассекала обширный пантикапейский некрополь, тянувшийся от западной стены города долиной небольшой речки Пантикапы на добрые десять стадий - аж до Ближней оборонительной стены. Затем дорога побежала по холмистой равнине, покрытой сжатыми ещё в середине лета полями, на которых паслись под присмотром малолетних пастушков красно-коричневые стада коров и серые отары овец, бахчами, с которых поселяне сносили к дороге и укладывали на телеги крупные полосатые арбузы и жёлтые дыни, виноградниками и садами, где мелькали с корзинами собиравшие созревшие плоды работники. Вдалеке, среди тёмной зелени разбросанных по невысоким холмам садов проглядывали яркие красные и оранжевые пятна черепичной кровли усадеб знати, а ближе к большой дороге теснились близ источников воды небольшие - на три-черыре десятка крытых соломой домов - посёлки трудившихся на земле вдалеке от расположенных на морском побережье городов селян.
Часа через три размеренной скачки дорога привела к воротам второго оборонительного рубежа, протянувшегося с севера на юг через весь Скалистый полуостров и состоявшего из широкого рва, невысокого вала и возведённой на валу каменной зубчатой стены с далеко отстоящими друг от друга квадратными башнями. Это мощное укрепление, за которым укоренилось название "Длинная стена", служило почти непреодолимой преградой для варварских вторжений с западной стороны в густонаселённую сердцевину Боспорской державы. Возле хорошо укреплённых ворот - единственных во всей Длинной стене - расположились напротив друг друга по разные стороны дороги два больших, пристроенных к стене военных лагеря. В этих мини-крепостях, имевших по паре широких, открывавшихся на север и на юг ворот, располагался гарнизон, охранявший въездные ворота и Длинную стену по всей её длине - от Меотиды до Эвксина: одну занимали гоплиты и легковооружённые пехотинцы, набиравшиеся преимущественно из эллинской городской бедноты, другая - на южной стороне дороги - была убежищем конницы, навербованной из молодёжи меотских племён азиатского Боспора. Поскольку на пролегавшей в добром дне конного пути отсюда боспорско-скифской границе уже много лет царил мир и покой, позволяя Перисаду экономить на войске, сейчас в этих лагерях обитало всего по три-четыре сотни пеших и конных воинов - в основном, обучавшихся военному делу эфебов.
Беспрепятственно миновав ворота (воротный сбор, который платили в царскую казну все проходившие и проезжавшие в ту или иную сторону через ворота боспорских городов, Ближней и Длинной стен, с послов, гонцов и воинов не взимался) и переброшенный через ров деревянный помост, легко убиравшийся в случае опасности, посольский поезд остановился напротив гостеприимно распахнутых ворот большого постоялого двора, где Полимеда должен был ждать другой посол - этнарх сатавков Оронтон.
Сатавки были довольно многочисленным скифским племенем, обосновавшимся на Скалистом полуострове между рекой Бик и Длинной стеной задолго до того, как часть разбитых сарматами скифских племён, отступив из северных степей на Таврийский полуостров, создала здесь Малое Скифское царство - жалкий осколок бывшей Великой Скифии атеевых времён. Как и все покорённые боспорскими царями варварские племена, сатавки автономно управлялись своими вождями-этнархами и старшинами-скептухами. Давно приручённая и эллинизированная сатавкская знать, привыкшая к комфорту боспорских городов, не поддалась на уговоры обосновавшихся в Неаполе скифских царей вернуться на службу к своим природным владыкам, посчитав более выгодным и менее обременительным для себя оставаться и дальше в подданстве боспорских басилевсов.
Перед обращённым к большой дороге широким въездом на постоялый двор новоприбывших гостей встречал сам хозяин Харитон, тотчас подбежавший рысцой к остановившейся на обочине знакомой кибитке, чтобы поддержать за локоть вылезавшего Полимеда. Делиад тотчас скомандовал привал, давая своим не привычным к верховой езде воинам (всё-таки они были пехотинцами) возможность размять ноги и подкрепиться захваченной в дорогу провизией, и сам первый мягко спрыгнул со Снежка, отдав повод ближайшему воину.
Тем временем из створа ворот неспешно приблизились двое юношей в богато расшитых золотом скифских одеждах тёмных тонов, в которых Полимед и Делиад узнали сыновей Оронтона. Старший, которого звали Орсенутис, был одного возраста с Делиадом, другой - Сагил - на три года моложе. Солнечные лучи ярко искрились на золотой отделке их горитов, мечей, акинаков и узких поясов. Слегка наклонив в знак приветствия отороченные по краю золотыми бляшками островерхие башлыки и обменявшись традиционным эллинским "радуйтесь!", юноши пригласили Полимеда к ожидавшему под навесом постоялого двора вождю, тогда как Делиада увёл подкрепиться перед дальней дорогой в свою трапезную Харитон.
Обширный харитонов двор гудел, как пчелиный улей, сдержанными голосами двух с лишним сотен знатных сатавков, отправившихся со своим вождём отдать прощальный поклон царю Скилуру. Их расседланные разномастые кони тесно стояли на привязи у коричневых столбов, поддерживающих широкий деревянный навес вокруг двора. В затянувшемся ожидании отъезда сатавки, одетые по-походному в серые скифские кожаные куртки, узкие штаны, заправленные в скифики, и остроконечные башлыки (всё это было украшено множеством золотых, серебряных и позолоченных бляшек), отдыхали на разостланных на солнышке посреди двора и в тени портика богато разукрашенных чепраках: одни вели беседы, неспешно попивая вино из неглубоких серебряных и позолоченных чаш, другие азартно метали кости, третьи мирно дремали после сытного завтрака. Рядом лежали, ослепляя богатой отделкой, их круглые кавалерийские щиты, гориты, широкие наборные пояса с пристёгнутыми к ним мечами и акинаками (в отличие от соматофилаков, сатавки были без копий).
Оронтон, благодушно развалясь в тени навеса на поражавшем роскошной выделкой чепраке в компании ближайших родичей и друзей, уплетал огромный сочный арбуз. К своим 38-ми годам он успел отрастить внушительное отвислое брюхо, обрасти жирными складками двойного подбородка, едва прикрытыми веником редкой рыжеватой бороды. Круглое лицо его с толстыми, как у хомяка, щеками и едва заметной между ними крошечной пуговкой носа, почти такого же цвета, как поднесенная ко рту арбузная доля, лоснилось от жира и пота, стекавшего тонкими струйками из-под обшитого золотыми рельефными бляшками тёмно-красного башлыка.
- Ага! А вот и Полимед! Подоспел как раз к обеду. Кхе-хе-хе! - воткнувшиеся в купца, приближавшегося к навесу с радостно-добродушной маской на лице, маленькие поросячьи глазки Оронтона пьяно блестели из-под коротких белёсых бровей. - Ну, давай, присаживайся: поешь, выпей с нами на дорожку. Подвиньтесь, парни, дайте место послу басилевса. Кхе-хе-хе!
- Благодарю за приглашение, этнарх! - Полимед прижал ладонь к сердцу и поклонился. - Я не голоден. Да и некогда уже рассиживаться. Пора в путь. Хотелось бы успеть до темноты добраться до Феодосии.
- Не гони коней, Полимед! День впереди ещё долгий - успеем... Садись, садись: пока будут седлать коней, мы выпьем по чаше за встречу и за успех нашего посольства! Сынок, одолжи Полимеду свой скифос и командуй поход, - обратился вождь к старшему сыну.
Купцу ничего не оставалось, как со вздохом усесться по-скифски на пятки напротив Оронтона и подставить чеканную золотую чашу Орсенутиса под струю неразбавленного кроваво-красного вина из походного бурдюка, которым обносил сзади участников застолья проворный слуга вождя.
Через десять минут две с лишним сотни сатавков выехали за своим вождём с постоялого двора, провожаемые в воротах желавшим всем доброго пути Харитоном. Оронтон с десятком близких родичей проехал вперёд, пригласив сына номарха Лесподия занять место рядом с ним в голове колонны; остальные пристроились за охранявшими кибитку Полимеда царскими соматофилаками, удлинив посольский поезд втрое.
- Ну что, гекатонтарх, разомнём лошадок галопом? - повернул осклабленное в пьяной ухмылке лицо Оронтон к пристроившемуся слева Делиаду.
- Нет, вождь. Лучше не надо, а то половина моих воинов вскоре окажется на земле, - возразил вполне серьёзно Делиад.
- А оставшиеся так поотбивают себе к вечеру зады, что - ни сесть, ни лечь! Кха-ха-ха-ха! - загоготал заливисто Оронтон, а его братья, сыновья и племянники заржали сзади жеребцами. - Ну, так и быть, поедем не спеша, чтоб никого не потерять по дороге. Кха-ха-ха!
- Но тогда мы можем не поспеть до захода солнца в Феодосию, - подал голос сквозь несмолкаемый хохот развеселившихся сатавков старший сын вождя.
- Ну и ничего страшного - переночуем у Дамона, - ответил ему Делиад.
- А ты, парень, как я погляжу, совсем не торопишься на встречу с отцом! - заметил Оронтон, сочувственно хлопнул юношу по плечу и опять голосисто захохотал.
Окутавшись густыми дымчатыми клубами взметнувшейся из-под сотен копыт пыли, посольская колонна неспешно порысила по серой ленте дороги, убегавшей сквозь жёлтую стерню нескончаемых хлебных полей за далёкий западный горизонт.
По мере того как распаханные эллинскими первопоселенцами земли между Проливом и Длинной стеной истощались и давали всё меньшие урожаи, их владельцы превращали пшеничные и ячменные поля в пастбища для скота, разбивали на них виноградники, бахчи, огороды и фруктовые сады, а производство зерна постепенно перемещалось из центра страны на восточную и западную окраины. И теперь варвары-меоты, покрывшие хлебными нивами плодородные берега в низовьях многоводных Вардана и Танаиса, и скифы-сатавки, засеявшие постепенно хлебами всю северную, прилеглую к Меотиде, сторону Скалистого полуострова между Длинной стеной и озером Бик, питали хлебом многочисленные боспорские города и поставляли первосортное зерно на продажу в заморские страны. Обширные степи в южной части Скалистого полуострова, более засушливые и маловодные, служили пастбищами для тысячных стад овец, коров и табунов неприхотливых, низкорослых скифских лошадей, принадлежащих сатавкской знати. Неукреплённые селения сатавков из трёх-четырёх десятков глинобитных, крытых соломой мазанок почти все были нанизаны, как бусины на нитку, на большую дорогу. Близ каждого селения на каком-нибудь мало-мальски возвышенном месте стояла усадьба местного правителя-скептуха, представлявшая собой маленькую каменную крепость квадратной или прямоугольной формы с башнями на углах (возле некоторых селений таких усадеб было две, а то и три). В отличие от эллинских загородных поместий, вокруг селений и усадеб сатавков не было ни садов, ни виноградников, ни бахчей - только хлебные нивы и небольшие огороды с излюбленными скифами овощами.
По мере продвижения посольского поезда на запад к нему в хвост пристраивались всё новые и новые скептухи со старшими сынами, младшими братьями, племянниками и зятьями, так что когда под вечер послы добрались до постоялого двора Дамона у развилки трёх дорог, за делиадовой сотней соматофилаков ехало уже больше четырёх сотен скифов - вся сатавкская знать с немногими незаменимыми в дороге слугами. Здесь послов уже полдня дожидался посланец номарха Лесподия в звании гекатонтарха, чтобы, несмотря на близящуюся ночь, препроводить их вместе с Делиадом в Феодосию.
После короткой передышки Оронтон с десятком ближайших родичей, Полимед, успевший сбегать в кусты и опять укрывшийся в мягком меховом чреве своей кибитки, очень довольный, что всё ж таки будет сегодня ночевать с царским золотом за надёжными стенами Феодосии, Делиад с сотней измученных долгой тряской в сёдлах соматофилаков и присоединившийся к Делиаду и Оронтону в голове колонны местный молодой гекатонтарх Никий двинулись дальше по феодосийской дороге. А четыре сотни сатавков, которым нечего было делать в ночной Феодосии, не желая платить за ночлег на постоялом дворе, стали устраиваться под деревьями на берегу пруда, где им, возможно, придётся прождать несколько дней, пока чёрные волы дотащат Скилура от Неаполя до боспорской границы. Поскольку ночи стояли ещё по-летнему тёплые и сухие, скептухи посчитали излишним ставить шатры, расположившись на чепраках вокруг костров прямо под открытым небом.
Минут через двадцать рысивший помалу на юг отряд выехал на гребень невысокой холмистой гряды, с которого утомлённым всадникам и коням открылся бескрайний простор Феодосийского залива, искрящегося, как гигантский выпуклый бронзовый щит, в лучах опускающегося по правую руку в скифскую степь солнца. Сам город с бело-розовыми стенами и оранжево-красными крышами был хорошо различим над водой, на склоне невысокого, полого спускающегося к морю горного хребта на противоположной стороне залива, по зеркальной глади которого едва заметно скользили друг за дружкой, синхронно отталкиваясь тонкими лапками, две чёрные, остроносые, неуклюжие многоножки, спешившие протиснуться до темноты сквозь узкое горлышко в широкий кувшин Феодосийской гавани.
Почуявшие скорый конец долгого пути кони побежали вниз по полого спускавшейся к морю дороге веселее. Обогнув по низинному побережью выгнутый широкой дугой в западную сторону край огромного залива, кибитка и сопровождавшие её всадники, по проложенной через заросшее высокими камышами обширное болото узкой насыпи, проехали к устью неширокой илистой речки, служившей вместе с близко подступавшими в этом месте к заливу с запада лесистыми горами естественной преградой между пригородной феодосийской хорой и степью. Жители города не поленились ещё более усилить эту преграду, возведя по более высокому южному берегу этой речки, называвшейся Истриана, невысокую каменную стену, утыканную через каждые полстадия приземистыми квадратными башнями, надёжно оградив свои пригородные земельные наделы от опасных степных соседей. В трёх плефрах от залива через узкое и глубокое, будто ров, русло речки был перекинут неширокий дощатый мостик без перил, за которым в толстой стене, почти впритык к массивной башне, темнел узкий зев единственных ворот, через которые только и можно было добраться до Феодосии по суше. Несмотря на то, что усталое дневное светило пять минут как скрылось за ближней горой, прозванной "Трапезой" за свою плоскую, обрывистую, безлесную вершину, на которой виднелась небольшая крепость с наблюдательной башней, и побережье накрыла серая тень вечерних сумерек, здешняя стража, издалека заметившая приближение важных, давно ожидаемых гостей, продолжала держать ворота открытыми.
Проехав шагом узкий мост и ворота с десятком выстроившихся по обе стороны плечом к плечу со щитами и копьями молодых стражей, ответивших на приветствие Делиада сдержанно-дружескими улыбками, посольский отряд остановился возле большой, огороженной высоким каменным забором казармы здешнего гарнизона, из разумной экономии средств, состоящего сейчас, в основном, из местных юношей-эфебов. По совету Никия, Делиад велел своим едва державшимся в сёдлах воинам (кроме располагавшегося сразу за полимедовой кибиткой ламахова десятка) устраиваться на отдых и ночлег в здешнем полупустом лагере, столь до боли хорошо ему знакомом. Сам же он, а также Никий, Оронтон с десятком родичей, кибитка Полимеда с ценным грузом и не ведавший усталости Ламах со своим мужественным десятком, через минуту порысили дальше по изгибавшейся широкой дугой параллельно заливу дороге. Слева и справа, прерываясь через каждые два-три стадия узкими, уходящими к горам и к морю боковыми дорогами, тянулись высокие каменные ограды клеров, с видневшимися за ними густыми кронами согнувшихся под тяжестью дозревающих плодов садовых деревьев и черепичными крышами усадеб.
Спустя несколько минут сопровождавший посольскую кибитку отряд подъехал к западным воротам Феодосии, которые, как и ворота хоры, оставались по распоряжению номарха Лесподия открытыми для важных гостей из столицы и после того, как на город с западных склонов Таврских гор наползла густая вечерняя тень.
Феодосия была очень удачно и удобно расположена на северном берегу гористого полуострова, напоминавшего очертаниями огромный акулий зуб, вонзившийся с запада в широкое горло Феодосийского залива (ещё два острых каменных "зуба" глубоко вгрызлись в его податливую, обволакивающую плоть с восточной стороны). Всю срединную и южную часть Феодосийского полуострова занимал невысокий горный массив, от которого протянулись через весь юг Таврийского полуострова покрытые сочной зеленью лесов и высокогорных лугов, изрезанные глубокими ущельями горные хребты, сползавшие обратно в море около Гераклейского Херсонеса. Не только защищённая почти со всех сторон непреодолимыми для степняков лесистыми горами и морем местность, но и глубокая, надёжно отгороженная от штормовых волн и ветров двумя вытянувшимися в залив широкими "клешнями" гавань, в которой могла бы с лёгкостью поместиться сотня больших кораблей, делала город для его жителей истинным "Даром богов".
Город занимал пологую прибрежную низину, расположенную на северной стороне полуострова, обрывавшегося в 15-ти стадиях восточнее в море высоким белым глинистым мысом Теодеос. В том месте, где береговая линия, плавно загибаясь от юга к востоку, образует небольшой, выдающийся к северу выступ, поднималась над защищённой сходящимися навстречу узкими молами гаванью невысокая плоская возвышенность, тесно застроенная храмами и жилыми домами богачей и огороженная по верху тёмно-серой крепостной стеной. Первоначально эта горка составляла весь город, но за прошедшие с момента, когда там поселились первые переселенцы из далёкого Милета, четыре с лишним века город постепенно разросся, низина между прибрежной горкой и пологими склонами гор на юге и западе застроилась домами Нового города и огородилась вытянутой вдоль залива дугой внешней крепостной стены, а Старый город превратился в Акрополь. Очертания внешней стены повторяла огибавшая гавань и порт малая городская стена, выстроенная для защиты жилых кварталов от нападений с моря. И в большой стене, и в малой, имелось по трое ворот на западной, южной и восточной сторонах. Западные ворота внешней стены назывались Большими (от них уходила, огибая западный берег залива, большая дорога на Пантикапей и в Скифию). На противоположной стороне имелись Малые ворота, больше похожие на широкую калитку: они вели к расположенному за восточной стеной некрополю. Наконец, третьи ворота, пробитые в стене ровно посредине между Большими и Малыми, назывались Деметриными, поскольку близ них над южной городской стеной нависала гора Деметры, спускавшаяся двумя крутосклонными ступенями между глубокими, извилистыми балками почти к самому городу с тянувшегося по полуострову к мысу Теодеос горного хребта. На её нижней, ближней к городу, поросшей травой вершине красовался ребристыми колоннами и резным фронтоном небольшой храм Геры, а на второй, более дальней и высокой вершине проглядывали за деревьями священной сосновой рощи серые стены древнего святилища Деметры и Персефоны, от которого она и получила своё название.
Въехав в город, кибитка и всадники поехали по широкой, прямой, мощёной булыжником улице, уже малолюдной в это сумеречное вечернее время. Улица тянулась с запада на восток через всю Феодосию - от Больших до Малых ворот, пересекаясь в центре города на агоре с такой же широкой и прямой улицей, поднимавшейся от украшенных широкой аркой с барельефами центральных портовых ворот к средним воротам.
Царский дворец, бывший в то же время резиденцией номарха, находился, как и полагается, в Акрополе, куда с агоры вела прямая широкая улица через расположенные в западной стене ворота. Но ведомая Никием кавалькада поехала и дальше по главной продольной улице, огибавшей за агорой плавной дугой Акрополь с южной стороны.
Проехав с запада на восток весь город, всадники и кибитка остановились перед домом Хрисалиска - тестя номарха Лесподия и одного из богатейших людей не только Феодосии, но и всего Боспора. Дом этот, величине, богатству и роскоши которого мог бы позавидовать сам басилевс, представлял собой настоящую усадьбу, укрывшуюся на дне балки шириною примерно в плефр, между юго-восточным склоном Акрополя и параллельным склоном протянувшейся плефров на пять к заливу невысокой, неширокой, тесно застроенной небольшими домами горки, над противоположным склоном которой проходила внешняя защитная стена.
Кавалькада остановилась перед двумя львами с жёлтыми мраморными телами и пышными тёмно-коричневыми гривами, сторожившими, сидя по бокам на задних лапах, украшенный четырьмя гладкими ионическими колоннами и резным беломраморным фронтоном широкий вход в дом.
Устало соскочив на землю (и ему, с детских лет привычному к верховой езде, целый день, проведённый в седле, дался нелегко!), Делиад передал Снежка подбежавшему рабу-конюху и пригласил гостей в дом, где прошли первые беззаботные 16 лет его жизни, пока отец, вознамерившись сделать из него настоящего воина, который со временем сменит его на посту феодосийского номарха, не отправил его обычным эфебом в дальнюю казарму у загородной стены. Спустившийся с облучка кибитки Полимед попросил отнести в дом его сундук.
- Ламах, распорядись, - приказал Делиад.
Декеарх велел двум своим воинам передать поводья лошадей, копья и щиты товарищам, достать из кибитки сундук и нести его за послом в дом, и сам пошёл за ними замыкающим. Тем временем Дром завернул в ворота расположенной справа от входа конюшни, а рьяный служака Никий, бывший здесь как дома, остался проследить, чтобы все кони были заведены в стойла, вычищены, напоены, накормлены, кибитка посла закачена в сарай, а царских соматофилаков разместили на свободных койках в небольшой казарме слева от входа и отвели в трапезную на ужин.
Дом представлял собой вытянутый с юга на север на дне балки прямоугольник, разделённый поперечным строением на две неравные части. Номарх Лесподий и хозяин усадьбы Хрисалиск встречали гостей в малом переднем дворике, открывшемся за высокими, массивными, тёмно-вишнёвыми двустворчатыми дверьми, освещённым двумя парами факелов широким коридором и украшенной бронзовыми птицами и цветами кованой бронзовой решёткой. Шестнадцать ярких смоляных факелов, вставленных в бронзовые волчьи пасти на стенах, не впускали в закрытый со всех сторон двухъярусными строениями дворик скоплявшуюся над покатыми черепичными крышами ночную тьму.
Посреди квадратного дворика в треть плефра шириной возвышался мраморный фонтан. В центре широкой круглой чаши с поднимающимся над землёй на высоту колена узким закруглённым бортиком, высилась в рост человека на сужающейся кверху восьмигранной ножке плоская чаша поменьше, покрытая снаружи чудесной резьбой. Через её края в нижнюю чашу изливалась непрерывным, обильным, журчащим потоком прозрачная, как хрусталь, вода, исчезая в закрытом медной решёткой донном отверстии. За фонтаном белел украшенный барельефами мраморный куб домашнего алтаря Зевса. На западной и восточной сторонах двора темнели узкие двери шестнадцати комнат, над которыми проходила крытая каменная галерея, покоящаяся на массивных, соединённых арочными сводами, квадратных столпах.
Приблизившись с широкими улыбками на несколько шагов к ждавшим напротив входа хозяевам, шествовавшие впереди Оронтон и Полимед (Делиад, проведя гостей во двор, скромно отступил в сторону), обменялись с ними пожеланиями радости и дружескими объятиями; остальные ограничились молчаливыми поклонами.
Хрисалиск был в белом, отороченном красным геометрическим узором хитоне без пояса, ниспадающем широкими складками до щиколоток. Левой рукой, скрытой до кисти широким рукавом, он слегка опирался на тонкий, высокий посох из слоновой кости, с сидящим на шаровидном навершии скифским грифоном - крылатым львом со зловещими рубиновыми глазами. И хотя тяжкий груз 70-ти прожитых лет слегка пригнул к земле его плечи и спину и покрыл густым слоем серебра его длинные волнистые волосы и широкую окладистую бороду, это лишь добавляло старцу патриархального величия.
Его 43-летний зять вышел к гостям в коротком, до колен, тёмно-синем хитоне с рукавами по локоть, перепоясанном узким серебряным поясом, и в мягких коричневых домашних башмаках. Будучи почти на голову ниже тестя, он был пошире в плечах и бёдрах, имел сильные, с развитой мускулатурой руки и ноги. Правда, его внушительную фигуру опытного, хорошо натренированного воина несколько портил заметно выросший в последние годы живот.
Повернув голову к почтительно замершему в нескольких шагах за его правым плечом старому доверенному слуге вольноотпущеннику Пакору, помогавшему ему надзирать за рабами и следить за порядком в доме, Хрисалиск приказал показать гостям их комнаты, а затем проводить их в бальнеум. Проследив краем глаза, как его воины под присмотром Ламаха заносят вслед за Полимедом в его комнату на левой стороне двора кованый дорожный сундук, Делиад подошёл, наконец, к деду и отцу, так и впившимся в него после долгой разлуки оценивающими взглядами: сдержанно-радостным у одного, придирчиво-строгим - у другого.
- Ну как тебе наш гекатонтарх? Не правда ли хорош? - обратился с довольной улыбкой Хрисалиск к Лесподию. Тот в ответ лишь скептически хмыкнул. - Нет, кроме шуток, в этих доспехах он похож на юного Александра... Ну сними же свой шлем, дай деду расцеловать тебя!
Хрисалиск ласково привлёк к себе обожаемого внука и поцеловал в обе щеки, Лесподий ограничился по-солдатски крепким рукопожатием. Его загорелое широкоскулое лицо, с суровыми складками над переносицей и вокруг неулыбчивого рта, было как всегда строгим, но обращённый на Делиада взгляд с пляшущими в темно-карих зрачках огоньками, излучал непривычное тепло.
- Пойди, повидайся с матерью, - приказал он вполголоса и легонько подтолкнул сына в спину.
Облегчённо выдохнув, Делиад поспешил в гинекей, находившийся, как и полагается, в дальней от входа стороне дома. Обойдя фонтан и жертвенник Зевса, он прошёл открытым широким коридором, пробитым, подобно тоннелю, сквозь середину поперечного крыла дома, и оказался во втором внутреннем дворе - такой же ширины, но в два раза длиннее первого. Ряды стройных гладкоствольных колонн из желтоватого мрамора обступили его со всех сторон, удерживая на вычурных коринфских капителях тяжёлый черепичный навес перистиля, под которым горели десятки факелов, бросая отблески колеблющегося света на большой, глубокий, обложенный розовым мрамором прямоугольный бассейн, занимавший всю середину двора. На четырёх углах его невысокого бортика сидели на задних лапах спинами к воде покрытые яркой золотой краской мраморные львы - такие же, как те, что стерегли вход. В южную стенку бассейна, недалеко от верхнего края были вмурованы три мраморные гривастые львиные головы с хищно оскаленными клыкастыми пастями, из которых в бассейн мощными струями вливалась вода, перетекавшая по подземной трубе из первого бассейна, и утекала в три такие же пасти, расположенные чуть ниже на противоположной стороне. И в фонтан малого дворика, и в бассейн большого двора, и в расположенный в правом крыле дома бальнеум с роскошными ванными комнатами и топкой для подогрева, вода поступала самотёком из ручья, стекавшего по скрытым под городскими кварталами трубам со склона Деметриной горы, где били из земли обильные водой родники.
Обогнув бассейн, Делиад подошёл к единственному входу в северное крыло здания, в котором находились покои его матери. Ждавшая по приказу госпожи юного хозяина у открытой двери смазливая светловолосая рабыня, которую он, едва ступив на лестницу, поспешил облапить под коротким хитоном за выпуклый виляющий зад, повела его на второй этаж, освещая погружённые во мрак лестничные ступени подрагивающим в поднятой руке светильником.
- Господин, матушка ждёт, - напомнила вполголоса рабыня, становясь под натиском его ладони коленями на ступень на середине лестницы.
- Ничего, подождёт, - задрав подол хитона ей на спину, ответил Делиад и нетерпеливо вонзил свой вздыбленный фаллос в её круглый, упругий зад.
Мелиада ждала любимого сыночка в ярко освещённой комнате, примыкающей к её спальне. Это была рослая, порядком располневшая, раздобревшая к сорока годам женщина с большой круглой головой, мясистыми щеками и короткой толстой шеей, с жирной складкой под подбородком, одетая в просторную тонкошерстную тунику бирюзового цвета, едва прикрывавшую её тяжело навалившиеся на выпуклый живот дынеподобные груди. Широкие пышные бёдра едва умещались на прогнувшемся под её весом кресле с полукруглой мягкой спинкой, стоявшем перед инкрустированным полудрагоценными камнями туалетным столиком левым боком к входной двери. Нежно поглаживая унизанными огромными перстнями пальцами сладко урчавшего от удовольствия пушистого белого кота, вальяжно развалившегося у неё на коленях, Мелиада вполглаза следила в большом бронзовом зеркале, висевшем перед нею на стене, как две молодые красивые рабыни бережно вычёсывают перед сном золотыми гребешками её роскошные, густые, ниспадающие волнами до поясницы тёмно-каштановые волосы, зорко выискивая и безжалостно выдирая пока ещё редкие серебряные нити.
- А вот и я! Радуйся, матушка! - воскликнул с порога Делиад, раздвинув розовые губы в ослепительной улыбке. Бросив шлем на стоявший у двери стул, он быстро подошёл по покрывавшему узорчатый самшитовый паркет ворсистому ковру к креслу матери, опустился на колени у левого подлокотника и покрыл нежными поцелуями от кисти до локтя её пухлую тёплую руку. Делиад преданно любил свою мать, рано научившись извлекать пользу из её доброты для удовлетворения своих детских желаний: в отличие от строгого отца, мать всегда очень баловала его.
- Делиад! Мальчик мой!
Скинув с колен обиженно мяукнувшего кота, тотчас принявшегося заискивающе тереться о её гладкие голени, Мелиада полуобернулась к сыну, отчего кресло под ней жалобно скрипнуло, обхватила ладонями его виски и повернула к себе лицом.
- Наконец-то милосердные боги позволили мне вновь тебя увидеть! - Широкие, светло-серые, подведенные синей тушью глаза Мелиады вмиг наполнились слезами. - Как ты живёшь там один вдалеке от родительского дома? Я так за тебя волнуюсь!
- Не беспокойся, мама! У меня всё хорошо, всё замечательно.
Мелиада всхлипнула и утёрла тыльной стороной ладони покатившиеся слёзы.
- Как ты возмужал за эти полгода, что мы не виделись! Стал такой красавец. Ты в этой форме прямо вылитый Ахилл, правда... Ну, дай же я тебя поцелую!
- Я попрошу Лесподия, чтобы оставил тебя хоть на несколько дней здесь со мной. Незачем тебе ездить в эту Скифию, - молвила со вздохом Мелиада, перебирая пальцами мягкие кудри сына. - Ты ведь не против побыть эти дни дома с матерью? Да и дедушка по тебе сильно скучает.
- Конечно нет, матушка!
- Вот и хорошо! - обрадовалась Мелиада. - Скажем, что ты захворал. А охранять послов найдётся кому и без тебя. Ну, сынок, рассказывай, как ты там живёшь в столице.
- Извини, мама, не сейчас. Я целый день провёл в седле, проголодался и устал как собака! Мы ещё успеем наговориться за эти дни.
- Конечно, конечно, милый! Какая же я глупая! - Мелиада опять притянула к себе голову сына и с нежностью запечатлела прощальный материнский поцелуй на его лбу. - Ну иди, иди, отдыхай, бедненький ты мой...
Вернувшись на Малый двор, на котором теперь горели всего четыре факела - по одному на каждой стороне - Делиад увидел, что он пуст; только на противоположной стороне, у кованой бронзовой решётки пропилона Ламах тихо беседовал с кем-то из телохранителей Лесподия. Заметив командира, Ламах оставил собеседника и направился ему навстречу. Приблизившись, декеарх доложил, что его воины накормлены, напоены и легли спать на свободных койках, а сам он, в отсутствие Полимеда, приглядывает за дверью его комнаты.
- Хорошо. Сходи, принеси мой седельный мешок.
- Слушаюсь.
Ламах поспешил на конюшню, а направившегося, было, вслед за ним пентаконтарха Галена, разумеется, прекрасно ему знакомого, как и все здешние воины, Делиад задержал расспросами, как поживает космет Мосхион, два года нещадно гонявший и мучавший его в лагере эфебов.
Через пару минут Ламах вернулся на Малый двор с большим кожаным мешком в руке. Не дослушав рассказ о Мосхионе и других командирах эфебов, Делиад пожал руку Галену и направился к расположенной около входного коридора, рядом с комнаткой привратника, лестничной клетке, велев Ламаху идти с мешком за ним.
Взяв один из стоявших в стенной нише возле входа на лестницу глиняных светильников, Делиад зажёг его промасленный фитилёк от горевшего над нишей ночника. Поднявшись вместе с Ламахом по крутым каменным ступеням на второй этаж, Делиад прошёл анфиладой тёмных пустых комнат в восточное крыло дома, где находилась его спальня. В отличие от проходных комнат, завешанных кожаными и ковровыми пологами, дверь спальни была деревянной.
Впустив Ламаха, Делиад швырнул тяжёлый шлем, который утомился таскать на сгибе левой руки, на стоявшее сбоку от двери кресло, и запер дверь на засов. Бесшумно ступая по покрывавшему гладкий паркетный пол ковру, декеарх подошёл к стоявшей у дальней стены широкой деревянной кровати, застеленной синим суконным одеялом, распустил кожаную тесёмку мешка и достал из него скатанный в плотный свёрток красный солдатский плащ, который он пять минут назад, убедившись, что за ним никто не подглядывает, переложил в конюшне из своего седельного мешка в мешок Делиада. Когда он аккуратно развернул плащ, Делиад, подняв повыше тускло мерцающий светильник, устремил из-за его плеча полный острого любопытства взгляд на груду металлических посудин, отсвечивающих трепещущими на полированных жёлто-красных боках огоньками.
Сутки тому назад Ламах, как и было велено, пришёл, как стемнело, в пантикапейский дом Делиада на верхней террасе и точно также уединился с ним в его спальне. Расспросив сперва, что именно находится в посольском ларце, декеарх приблизил своё устрашающее лицо к юному командиру и глухим полушёпотом изложил пришедший ему в голову дерзкий замысел, заключавшийся в том, чтобы опоить во время ужина Полимеда вином с усыпляющим зельем, после чего ночью подменить царскую золотую посуду на подобную, но из дешёвой меди и бронзы, желательно - позолоченную.
- Главное, чтобы купец не успел до этого показать настоящие царские дары двум другим послам. Потому завтра надо ехать так, чтобы не успеть до темноты в Феодосию и заночевать у Дамона. Мешок с золотой посудой мы надёжно припрячем до поры в пруду под корнями одной из верб. А когда на другой день подмена обнаружится в Феодосии, мы обвиним Полимеда, что он сам подменил царские дары ещё в своём доме, и вся вина падёт на него.
Делиад порывисто схватил своего хитроумного декеарха за запястья и, заглядывая близко в его решительные свинцово-серые глаза восторженно загоревшимися очами, воскликнул вполголоса:
- Давай сделаем это! Нельзя упускать такой случай!.. Но где взять снотворное зелье и посуду для подмены? Из моего дома брать, понятно, нельзя...
При условии, что Делиад даст ему сейчас достаточно денег, эту задачу Ламах брал на себя.
Накинув на короткий домашний хитон длинный коричневый плащ, Делиад вышел вместе с Ламахом из дому и поспешил в густых вечерних сумерках, без огня, чтоб не привлекать к себе внимание, к жившему двумя террасами ниже известному столичному трапезиту. Приложив свой перстень-печатку к долговой расписке, юноша получил кожаный кисет с двумя минами серебра (меняла и прежде не раз уже снабжал его деньгами "на мелкие расходы", нисколько не сомневаясь в платежеспособности внука Хрисалиска) и, выйдя на улицу, вручил его дожидавшемуся у калитки Ламаху. Декеарх торопливо сунул увесистый кошель за пазуху, под обшитый металлом кожаный панцирь. Они крепко пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны: Делиад вернулся в свой роскошный дом, а Ламах быстрым, но осторожным, с оглядкой, шагом углубился в тёмные, безлюдные закоулки Нижнего города.
Негромко постучав молоточком в дверь знакомого торговца металлическими изделиями, у которого ему случалось покупать оружие, Ламах назвал себя вышедшему на собачий лай к калитке хозяину (раба-привратника у него не было) и сказал, что хочет сделать дорогую покупку, а ждать до утра не может. Приоткрыв маленькое оконце в калитке, торговец тотчас узнал декеарха соматофилаков по перебитому носу.
Ламах пояснил удивлённому неурочным визитом торговцу, что завтра рано утром он со своей сотней отправляется в Феодосию, и хотел бы, пользуясь случаем, привезти живущей там своей зазнобе, на которой собирается вскоре жениться, какой-нибудь приличный подарок: медную или бронзовую посудину с красивой чеканкой, возможно, даже позолоченную, - денег он накопил, должно хватить. Не желая упускать выгодную сделку, торговец открыл калитку и повёл покупателя в дом.
Из предложенной ему посуды Ламах остановил свой выбор на позолоченной внутри бронзовой мегарской чаше тонкой работы, которая наверняка должна понравиться его невесте. Затем, чтоб его сватовство удалось уж наверняка, Ламах решил купить ещё небольшой ритон из позлащённой меди, с устьем в виде кабаньей головы для отца невесты. Добившись, как полагается, небольшой скидки за двойную покупку, Ламах расплатился серебряными драхмами, завернул покупку в свой красный солдатский плащ из грубой шерсти, сунул свёрток под мышку и, очень довольный, крепко пожал на прощанье руку проводившему его до калитки хозяину, извинившись за столь позднее вторжение и пожелав ему спокойной ночи. Торговец, хитро подмигнув, пожелал декеарху доброго пути и удачи в Феодосии.
Постучавшись с этой же историей к ещё нескольким торговцам, через час Ламах имел в своём плаще все шесть описанных Делиадом посудин. Напоследок он завернул к знакомому лекарю, чей дом был доступен для страждущих в любое время, пожаловался, что из-за сильной головной боли не спит уже несколько суток и, не торгуясь, купил у него дорогостоящий флакончик с действенными и безвредными снотворными каплями...
Показав Делиаду свои покупки, Ламах опять аккуратно, чтоб не звенели при переноске, замотал их в свой плащ и передал юноше, который тотчас спрятал свёрток под ворохом одежды и постельного белья на дне стоявшего в углу спальни ларя.
Поставив на столик светильник, он отстегнул пояс с мечом и кинжалом и бросил его на кровать. Скинув с себя тяжёлую военную форму, Делиад быстро переоделся в извлечённую из ларя просторную голубую домашнюю тунику и подпоясался тёмно-красным витым шнурком с золотыми кистями на концах. Декеарх тем временем вынул из-за пазухи продолговатый алабастр размером с ладонь и протянул его командиру.
- Это зелье надо незаметно вылить в вино или в воду, которой его будут разбавлять. Тогда все, кто его выпьет, будут дрыхнуть до утра как убитые.
Взяв флакон, Делиад согласно кивнул и сунул его за вырез туники.
- Взятое у купца нужно будет где-нибудь надёжно припрятать, пока не уляжется шум. Только не в твоих комнатах.
- Об этом не беспокойся. Есть у меня здесь в саду один отличный тайник, о котором никто не знает, - заверил своего сообщника юноша слегка вибрирующим от нетерпения, приглушенным голосом.
- Ну, тогда - вперёд. Удачи. Я буду в малом дворе. Смотри только сам не напейся снотворного вина.
- Угу... А если во время ужина отец и Оронтон захотят посмотреть на царские дары? - озабоченно оглянулся на Ламаха Делиад, уже взявшись за дверной засов.
- Тогда от нашего плана придётся отказаться. Значит, не судьба...
Вернувшись с Ламахом тем же путём во двор, Делиад задул и поставил на прежнее место светильник. Здесь их пути разошлись: декеарх, выполнив свою часть работы, остался сторожить добычу на окутанном ночным сумраком Малом дворе, а Делиад скрылся в проходном коридоре. Теперь всё зависело от его ловкости, хладнокровия и решимости довести задуманное опасное дело до конца.
Под ярко освещённым навесом около кухни (трапезная не была рассчитана на стольких едоков) подгоняемые домашним епископом Патаром рабы заканчивали последние приготовления к ночной пирушке.
Укрываясь за окружавшей двор колоннадой, Делиад проскользнул на кухню. Здесь всё шипело, шкварчало и булькало, наполняя тесные помещения немыслимо аппетитными запахами.
Ответив доброжелательно на приветствие и поздравление с возвращением домой старшей поварихи Лостры, священнодействовавшей у огромной печи, он поинтересовался, что сегодня вкусненького будет на ужин: он здорово проголодался за день. Лостра предложила ему горячих, только что из печи, пшеничных лепёшек с его любимым паштетом из гусиной печени прямо сейчас, но юноша ответил, что полчаса ещё как-нибудь потерпит, и подошёл к старому виночерпию Лафилу, переливавшему в своём углу через мелкое ситечко вино из свежераспечатанной амфоры в узкогорлый позолоченный кувшин. Пожаловавшись, что проскакав целый день по жаре, умирает от жажды, Делиад попросил у Лафила немного вина промочить с дороги горло. Тот, разумеется, не отказал.
Чтобы не отрывать старика от его ответственного дела, Делиад спросил, в каком из уже наполненных кувшинов его любимое красное косское, сам отлил из него в прихваченный с посудной полки позолоченный канфар немного вина и повернулся к расположенному за спиной Лафила столику, на котором стояли рельефные серебряные гидрии с холодной и тёплой водой. Заслонившись спиной от продолжившего сосредоточенно (чтоб, не дай бог, не пролить ни капли!) процеживать через ситечко драгоценное заморское вино старика виночерпия, Делиад долил в свой канфар холодной воды ("Наверное, и Полимед, жарившийся целый день в своей кибитке, будет пить холодное") и незаметно достал из-за пазухи алабастр. Осторожно вынув деревянную пробку, он поднёс канфар к губам и стал жадно пить его большими глотками, одновременно выливая содержимое зажатого в левом кулаке алабастра в широкое горло гидрии. Уронив опустевший флакон за ворот туники, Делиад поставил канфар на столик возле гидрий и медленно повернулся. Удостоверившись, что на поварне каждый, по-прежнему, занят своим делом и вроде бы никто ничего не заметил, он поблагодарил Лафила и неспешно направился к двери.
Выйдя с кухни, Делиад выбросил алабастр в отхожее место, после чего с лёгким сердцем бултыхнулся нагишом в прохладный бассейн и через пять минут присоединился возле трапезной к освежённым и расслабленным после бани гостям.
Когда все, наконец, собрались, Хрисалиск на правах хозяина пригласил уважаемых гостей занимать места на расставленных под навесом тремя квадратами трапезных ложах и кушетках. Центральный квадрат заняли старшие - Хрисалиск, Лесподий, Оронтон и Полимед. Остальные расположились по бокам от них, причём Делиад лёг так, чтобы держать в поле зрения Полимеда. Четыре пары босоногих рабов в опрятных светло-коричневых эксомидах стали проворно выносить с кухни и расставлять перед каждым участником трапезы низенькие прямоугольные столики, уставленные источающими восхитительные ароматы мясными и рыбными кушаньями, острыми соусами и пряными приправами в драгоценной металлической и расписной керамической посуде. Все, кроме Хрисалиска, рьяно набросились на еду и в какие-нибудь четверть часа опустошили все тарелки, отдавая должное искусству хрисалисковой поварихи.
Пока насытившиеся гости омывали запачканные жиром руки в широких серебряных чашах-рукомойницах, которыми их обносили четыре миловидные молоденькие рабыни в коротеньких жёлтых эксомидах, и вытирали их узорчатыми льняными рушниками, рабы успели прибрать со столиков посуду с объедками и стали выносить из широких кухонных дверей под бдительным надзором виночерпия Лафила кувшины с лучшими заморскими винами, гидрии с холодной и подогретой водой, широкие кратеры для смешивания вина с водой, канфары на высоких витых ножках и плоскодонные расписные скифосы.
Чтоб уважить сатавков, Хрисалиск приказал Лафилу смешивать каждому гостю вино с водой по его желанию. Себе он велел разбавить по-стариковски одну часть красного косского вина четырьмя частями подогретой воды. Оронтон, не желая выглядеть в глазах сотрапезников-эллинов варваром, велел смешать вино в своём килике пополам с холодной водой. Примеру вождя последовали остальные сатавки, а заодно с ними и Лесподий с Полимедом, за которым с замиранием сердца следил Делиад. Когда купец, пролив несколько капель богам, одним духом вылакал до дна во здравие гостеприимных хозяев свой канфар, Делиад внутренне возликовал, радуясь своей прозорливости. Сам он, пожаловавшись на боль в горле, был вынужден пить только тёплое вино.
Если во время еды изрядно проголодавшимся в долгой дороге гостям было не до разговоров, то теперь трапезная под навесом наполнилась гулом пьяных голосов. Делиад, смакуя маленькими глотками вино, напряжённо прислушивался к разговору на центральных ложах, внутренне трепеща от страха, что Хрисалиск, Лесподий или Оронтон захотят взглянуть, какими же дарами почтил Перисад мёртвого скифского царя. На его счастье, там сперва спорили, насколько правдиво похоронные обычаи скифских царей описаны у Геродота, затем обсуждали свойства характера будущего скифского царя Палака, и чего ждать от него соседям, а вскоре почти всех участников попойки стала одолевать необоримая сонливость: должно быть, все здорово-таки умаялись в дороге. Притворился сонным и Делиад. Пивший почти одну тёплую воду Хрисалиск, один сохранивший к концу пира ясность сознания, приказал рабам осторожно разнести упившихся гостей по их комнатам.
Ламах, привычной сторожевой походкой наматывавший круги по периметру Малого двора, застыл на месте, когда из прохода рабы стали выводить под руки еле передвигавших ноги и что-то пытавшихся бормотать заплетающимися языками сатавков. Последним занесли Полимеда, бесчувственно повисшего на плечах у двух крепких рабов. Мысленно похвалив Делиада за смелость и ловкость рук, Ламах вошёл следом за ними в комнату, проследил с порога, как рабы в полутьме осторожно положили купца, как был в одежде, на низкое деревянное ложе у дальней от входа стены (один из них бросил на коврик возле ложа его башмаки) и, вобрав головы в плечи под его тяжёлым взглядом, поспешили выскочить вон. Едва коснувшись головой подушки, Полимед громко захрапел. Убедившись, что купец не способен встать и закрыться на дверной засов, декеарх, метнув вороватый взгляд на темневший у изголовья кровати сундук, осторожно прикрыл дверь.
Погасив в фонтане последние освещавшие Малый двор четыре факела, епископ Патар запер закончивших на сегодня работу рабов до рассвета в их спальне около топки бальнеума и сам лёг отдыхать со своей женой Лострой в принадлежавшей им комнатке возле кухни, по соседству со спальнями рабынь.
Присев на корточки в тёмном углу, из которого хорошо просматривался весь дворик и дверь полимедовой комнаты, Ламах стал ждать появления Делиада. Вскоре в доме стихли последние звуки, и усадьба Хрисалиска погрузилась в сонную тишину, нарушаемую только доносившимся из гостевых комнат храпом да тихим журчанием воды в фонтане.
По движению ковша Большой Медведицы в чёрном ночном небе Ламах определил, что минуло уже не меньше двух часов, а Делиад всё не появлялся. Может он и сам напился вместе с остальными, чтоб не вызвать подозрений, сонного вина и дрыхнет теперь в своей спальне, предоставив сделать всю опасную работу своему декеарху?
Ламах уже собирался подняться к нему и забрать свой плащ с подменной посудой, когда увидел, как из прохода, соединяющего передний и задний дворы, выскользнула закутанная в паллий с капюшоном фигура, оглядела пустой дворик и стала осторожно красться вдоль западной стены к комнате Полимеда. Ламах бесшумно двинулся туда же с другой стороны.
- Всё спокойно. Кроме нас, тут никого, - шепнул он бледному от волнения юноше, когда они сошлись у нужной двери. - Давай, заходи.
- Пошли вместе.
- Ладно, я первый...
Приоткрыв тихонько дверь, Ламах прислушался к доносившемуся из темноты шумному сопению, периодически перебиваемому громкими всхрапами, и ужом скользнул за дверь. Следом поспешил войти Делиад, и Ламах тотчас задвинул за ним засов. С минуту они простояли неподвижно у двери, привыкая к царившей здесь темноте. Серебристый свет луны, только что приподнявшей над противоположной крышей свой округлый, слегка приплюснутый с левой стороны лик, проникал в комнату через маленькое оконце над дверью, падая тусклым прямоугольным пятном на середину комнаты. Наконец Ламах, беззвучно передвигая обутые в мягкие скифики ноги, двинулся к кровати. Делиад с гулко колотящимся в груди сердцем остался у двери.
Полимед, запрокинув на подушке голову с приоткрытым в зарослях усов и бороды маленьким ртом, лежал на спине поверх одеяла в том же положении, в каком его оставили рабы. Подкравшись к изголовью, Ламах пару раз легонько толкнул его в плечо. Удостоверившись, что столичный лекарь не соврал, расхваливая своё зелье, и сон, сковавший тело купца, в самом деле крепок, как у покойника, декеарх нащупал возле его шеи толстый шнурок и вытянул из-под хитона небольшую связку ключей. Крепко зажав их в широкой мозолистой ладони, он осторожно просунул другую ладонь под затылок Полимеда, чуть приподнял его голову, отчего сопение купца внезапно оборвалось, и он промычал что-то невнятное. Сердце подпиравшего спиною дверь Делиада провалилось в пятки, и он сделал над собой огромное усилие, чтоб не задать стрекача, как застигнутый сторожем в чужом саду воришка. Ламах медленно снял шнурок с шеи Полимеда и уложил его голову обратно на набитую птичьими перьями подушку. Сонная песнь купца тотчас возобновилась, и Делиад с облегчением выдохнул.
Ламах тем временем присел возле сундука и, немного повозившись в темноте с ключами, снял навесные замки. Откинув крышку, он нащупал в одном из отделений сундука царский ларец, бережно вынул его и поставил на пол возле сундука.
Оглянувшись к двери, он жестом позвал к себе Делиада и, пока тот, опасливо косясь на кровать, пересекал на цыпочках комнату, нащупал под крышкой ларца узкую замочную щель, нашёл в связке самый маленький ключ и отомкнул ларец. Быстро, но аккуратно, ни разу не звякнув, декеарх вынул из ларца и разложил на полу все имевшиеся там предметы и, обратясь лицом к вставшему у него за спиной Делиаду, требовательно поднял над плечом левую ладонь. Тот торопливо вынул из под плаща увесистый свёрток и вложил его в руку Ламаху. Развернув его на полу, декеарх не спеша упрятал подменную посуду в ларец, а золотую царскую завернул в плащ и вернул свёрток Делиаду, который тотчас сунул его за пазуху под хитон и крепко прижал левым локтём к животу.
Спокойно заперев ларец, Ламах поставил его в сундук на прежнее место, бесшумно опустил тяжёлую крышку и навесил замки. Затем, повернувшись к кровати, он вновь надел шнурок на шею крепко спящего купца и засунул ключи поглубже ему за пазуху. Распрямившись, он увидел, что Делиад уже ждёт его у двери. Ламах быстро пересёк комнату и, положив ладонь на тонкое плечо юноши, чуть слышно выдохнул ему в самое ухо:
- Сначала я...
Отодвинув засов, он чуть потянул на себя дверь, оглядел через образовавшуюся щель залитый тусклым лунным серебром дворик, затем приоткрыл дверь чуть пошире и выскользнул наружу.
Убедившись, что во дворе никого нет, он выпустил Делиада и плотно притворил за ним дверь. Растянув тонкие губы в одобрительной улыбке, Ламах мягко пожал смелому юноше руку (другой, скрытой под паллием рукой тот, как и прежде, крепко прижимал к животу драгоценный свёрток).
- Ну, иди. И не забудь вернуть мне плащ.
Дождавшись, когда его сообщник, бесшумной тенью скользнув по стенам, скрылся в проходе между дворами, Ламах облегчённо выдохнул. Почувствовав внезапную сухость во рту, он пересёк дворик, присел на бортик фонтана и, наклонившись, зачерпнул в широкую ладонь прохладную влагу. Утолив жажду и ополоснув разгорячённое лицо, он метко плюнул в колышущийся на подёрнутой рябью чёрной воде жёлтый блин, встал и спокойно отправился спать в расположенную напротив комнатки привратника караулку.
На другой день все участники пирушки, кроме Хрисалиска, вставшего, как всегда, с первыми солнечными лучами, проснулись очень поздно.
С трудом разлепив заспанные глаза, Полимед удивлённо разглядывал незнакомую комнату, пытаясь сообразить, где он находится. Только когда его взгляд упёрся в дорожный сундук, закрытый двумя массивными замками, он сразу подумал о лежащем в нём ларце с царскими дарами и вспомнил всё остальное. Нащупав под левым боком связку ключей, он облегчённо выдохнул, сладко зевнул и потянулся. Сунув ноги в башмаки, Полимед прошлёпал к двери, распахнул её и зажмурился от ударившего прямо в глаза яркого солнца. Прикрывшись ладонью, купец глянул на весело плескавшихся у фонтана молодых сатавков, аккуратно прикрыл дверь и торопливо засеменил вдоль стены к отхожему месту. В узких дверях он едва не налетел на неспешно выходившего из нужника зверовидного декеарха, с ухмылкой пожелавшего ему своим грубоватым голосом удачно облегчиться.
Едва Полимед успел омыть в нижней чаше фонтана руки и смочить прохладной водой помятое лицо, как явившийся в малый двор Пакор пригласил досточтимых гостей пожаловать в трапезную на завтрак.
Через несколько минут все участники вчерашней пирушки собрались под навесом возле кухни. Не было только Делиада, отлёживавшегося под присмотром домашнего врача Исарха в своей постели из-за внезапных колик в животе. В разгар завтрака, по количеству и разнообразию яств не уступавшему вчерашнему ужину (только вино Хрисалиск велел Лафилу смешать на сей раз с тремя четвертями воды), к навесу скорым пружинящим шагом подошёл гекатонтарх Никий и доложил номарху, что только что прибыл гонец из Скифии с вестью, что сегодня утром траурная повозка Скилура двинулась от Траканы к Ситархе. Лесподий приказал, чтобы сотня отборных феодосийских воинов в лучших доспехах и на лучших конях через полчаса ждала его возле Больших ворот.
Закончив завтрак, Лесподий ушёл к себе облачаться в парадные доспехи, а остальные повалили гурьбой к выходу из усадьбы. Двое рабов под присмотром Ламаха вынесли вслед за Полимедом его сундук и погрузили в кибитку, уже стоявшую наготове на улице задом к входной колоннаде.
Вышедший минут через пять в сопровождении Хрисалиска, Никия и Пакора Лесподий, в сверкающих тщательно отполированной позолотой рельефных доспехах, объявил пристроившимся позади кибитки соматофилакам, что гекатонтарх Делиад не в состоянии сегодня сесть на коня из-за жестоких колик в боку, поэтому временно, до возвращения из Скифии, его сотня поступает под команду гекатонтарха Никия. Молча склонивший голову в знак повиновения Ламах мысленно ухмыльнулся: хитрый юнец, конечно же, предпочёл не подвергать себя опасности и отсидеться за надёжными феодосийскими стенами.
Демонстрируя отменную выучку и силу, номарх легко запрыгнул на своего рослого красавца-коня - вороного, с широкой белой полосой от ноздрей к ушам и белыми чулками - и занял на пару с Оронтоном место во главе небольшой колонны из своих телохранителей и сатавков на сыто лоснящихся породистых лошадях. Третий посол, Полимед, не способный ездить верхом из-за геморроя, устроился до выезда из города рядом с Дромом на облучке.
Выехав на широкую центральную улицу, посольство потрусило лёгкой рысцой на запад, провожаемое любопытными взглядами сотен теснившихся у обочин горожан. За городскими воротами к посольскому отряду примкнула конная феодосийская сотня, на выезде с хоры, возле Северных ворот, к десяти воинам Ламаха пристроились остальные девяносто столичных соматофилаков, которым номарх Лесподий представил их временного командира.
Четыре сотни сатавков, первыми узнавшие о приближении царя Скилура к границе, с нетерпением ждали своего вождя и заняли своё место в конном строю позади феодосийцев, как только посольский отряд миновал развилку. Вскоре, не замочив ног, перескочили мелководную летом речку Бик и продолжили неспешный путь на запад уже по скифской земле.
Когда до центра соседнего с Боспором скифского племени ситархов оставалось каких-то 10-12 стадий, и стала хорошо видна огромная серая людская масса, сбившаяся у подножья невысокого бугра, на котором стояла племенная крепость Ситарха, Полимед открыл сундук и переоделся в чистый длиннополый хитон траурного тёмно-синего цвета, отороченный по краям золотыми волнами, затем вынул и положил сбоку рядом с посохом широкий фиолетовый гиматий, сколотый большой золотой фибулой в виде головы Гермеса в круглом крылатом шлеме, и, наконец, достал из сундука царский ларец.
Пока до Ситархи оставалось ещё немного времени (Лесподий и Оронтон вели колонну спокойной рысцой), он решил протереть полой шерстяного плаща рельефные грани ларца и лежащие в нём золотые сосуды, дабы придать им ещё больше блеска и красоты. Смахнув пыль с ларца, и особенно старательно протерев ручку-коня на верху крышки, он развязал узелок и отсоединил от шнурка маленький блестящий ключик, протёр заодно и его, вставил в узкое отверстие под крышкой и легко, без усилий провернул в замке. Откинув крышку, Полимед бережно взял в руки лежавшую сверху мегарскую чашу, залюбовавшись в полумраке кибитки тонким растительным узором, оплетавшим её наружную стенку.
Вдруг взгляд его упал на клыкастую кабанью морду лежавшего под боковой стенкой ларца ритона. Серповидные брови купца изумлённо поползли на лоб: он отчётливо помнил, что царский золотой ритон украшала внизу ветвисторогая голова оленя. Полимед внимательно вгляделся в чашу, которую держал в руках, внеся её в полосу света, падавшую на середину кибитки из-за чуть приоткрытого переднего полога, и его рот перекосила гримаса ужаса: красивая мегарская чаша, вне всяких сомнений, была сделана из бронзы, позолоченной изнутри и хорошо отполированной снаружи. Выпустив из рук чашу, он выхватил из ларца и поднёс к свету кабана, а следом за ним и остальные лежавшие там предметы, убедившись, что все они сделаны из дешёвой позолоченной меди и бронзы.
Покрывшись холодной испариной и внутренне затрепетав от осознания непоправимости обрушившейся на него только что беды, Полимед схватился за пронзённую острой болью грудь, повалился на раскиданные сзади подушки и издал глубокий, полный невыразимого отчаяния стон.
Дром, задумчиво следивший за ленивым бегом своих лошадей, встрепенулся, услышав донёсшийся из кибитки всхлип. Может ему послышалось? Удерживая левой рукой вожжи, возница, повернувшись вполоборота назад, осторожно отодвинул кнутовищем край полога из толстой светло-коричневой воловьей шкуры и заглянул внутрь.
Откинувшись спиной на подушки и выпучив глаза, Полимед, как вытащенная на берег рыба, тщётно пытался вдохнуть искривлённым болью ртом воздух. Лицо его было серым, будто присыпанным дорожной пылью.
Бросив мимолётный взгляд на открытый пустой ларец и раскиданную в ногах хозяина дорогую посуду, Дром испуганно натянул вожжи. Решив, что купец сомлел от задухи в плотно закрытом нутре кибитки, Дром раздвинул пошире полог, достал из соломы под облучком свою помятую медную баклагу с холодной водой, наполненную утром из фонтана, и торопливо полез на четвереньках в кибитку.
Выдернув крепкими зубами деревянную затычку, он обильно полил лицо хозяина водой. Побежавшие по щекам и шее за шиворот прохладные струи скоро привели Полимеда в чувство. Взгляд его вылезших из орбит глаз, сделавшись осмысленным, впился в перепуганное лицо Дрома. Медленно подняв левую руку, он ухватился за баклажку, с трудом приподнял налитую свинцовой тяжестью голову и, стуча зубами по медному горлышку, сделал пять-шесть жадных глотков, после чего с облегчением почувствовал, что пронзившая левую половину груди острая боль помалу отступает и снова можно дышать.
В это время в остановившуюся кибитку заглянул через передок подъехавший сзади Ламах и спросил, что случилось. Полимед, испугавшись, чтобы он не заметил, что разбросанная вокруг открытого ларца посуда не золотая, поспешно сунул в руки Дрому его баклажку.
- Ничего, ничего! Со мной всё в порядке! Дром, езжай дальше.
- Слушаюсь, хозяин.
Возница вернулся на козлы, подобрал упавшие на землю вожжи и, взмахнув пару раз кнутом, пустил упряжку вдогон за Лесподием и Оронтоном, успевшими ускакать с двумя десятками телохранителей на добрых полстадия, прежде чем заметили сзади неладное и встали. Увидя, что кибитка третьего посла и следовавшие за нею всадники снова припустили следом за ними после непонятной заминки, Лесподий и Оронтон порысили дальше.
"Всё-таки подменила, с-сука! Подлая тварь!.. Опозорила! Убила!.. Мерзкая гадина! - клокотал, тем временем, гневными мыслями Полимед, торопливо складывая мелко дрожащими руками обратно в ларец дешёвую посуду, подменённую ему назло и на погибель жадной стервой Андокидой. - Ну почему, почему я, старый дурак, не открыл его и не проверил перед тем, как выехать из дому?! И что, что, что же теперь делать?"
Первое, что пришло ему в голову, - немедля позвать сюда Лесподия и Оронтона, всё им рассказать, объяснить, вернуть назад в Феодосию, а самому скакать, загоняя коней, в Пантикапей, вытрясти душу из Андокиды и завтра же вернуться сюда с украденным ею царским золотом. Но ведь тогда все они здесь и там, в столице, узнают о его позоре! Над ним будут смеяться!.. Мысль об этом показалась ему невыносимой, окатив горячей волной стыда, и остановила первый его порыв на полуслове. Что подумают о нём Лесподий, Оронтон и все эти соматофилаки, сатавки? Не уберёг золото, доверенное ему самим басилевсом, и от кого - от собственной жены! Какой стыд! Какой позор!..
"Вот если бы можно было сохранить всё это втайне. Но как? Что сказать? Чем объяснить свой отъезд?.. А если Андокида не признается куда дела царские дары? Конечно, она будет всё отрицать!.. Что, если она успела их продать? - ужаснулся Полимед новой залетевшей в голову мысли, и его вновь прошиб холодный пот. - Наверняка, это так и есть! Ведь не полная же она дура, чтоб оставить их у себя!.. О, милостивые боги, я пропал!"
Полимед тихо протяжно застонал, закрыв лицо ладонями, и застыл в немом отчаянии, слушая и не слыша гулкий топот сотен копыт на дороге, с каждым скачком, каждым оборотом колёс приближающих его к неотвратимой, ужасной катастрофе.
"А может никому ничего не говорить?.. Сделать вид, что я ничего не знаю? Преподнести скифским царевичам закрытый на ключ ларец с тем, что там сейчас лежит? Или, ещё лучше, поставить его прямо на погребальную повозку".
Поражённый столь неожиданным разворотом своих лихорадочных размышлений, обещавшим внезапное спасение, Полимед оторвал ладони от лица и, устремив прояснившийся и радостно заблестевший взгляд на закрытую крышку ларца, стал развивать свой план дальше.
"Захотят ли царевичи посмотреть, что в ларце прямо при нас? Если велят открыть, тогда уж не останется ничего другого, как свалить всё на жену, и попросить два-три дня, чтоб привезти из Пантикапея настоящие перисадовы дары. (Если эта стерва Андокида успела их продать - убью!) Но, скорей всего, они не станут открывать ларец при нас - гордость не позволит! Сделают это после нашего отъезда. И тогда я спасён!.. Как они поступят, когда обнаружат в ларце вместо золота медь? Обидятся на жадность Перисада? Пришлют в Пантикапей гонца высказать своё недовольство? Я тогда от всего отопрусь. Скажу, что скифы своей явной клеветой хотят вытребовать у Перисада ещё золота. Да-да, именно так! Ведь не начнут же скифы из-за этого с нами войну в самом деле!.. Да и Лесподий с Оронтоном, конечно, поддержат меня. Ведь они не видели, что находится в ларце. Стоп!.. А что, если Лесподий и Оронтон в последний момент захотят посмотреть? Ведь наверняка захотят! Что же делать?"
Возликовавший было Полимед опять ударился в панику. Но тут его пугливо забегавший взгляд упал на овальный ободок ключа, торчащего в замке под обвивающей широкий низ крышки рельефной гирляндой.
"Ключ! Надо незаметно выбросить на дорогу ключ!.. Скажу, что он где-то выпал по дороге... Нет, это может показаться подозрительным... А что, если испортить ключ? Согнуть бороздки, чтоб замок не открывался? Да-да, так и надо сделать! Скорее!"
Подёргав за крышку и убедившись, что замок закрыт, Полимед вынул ключ и пригляделся к его тонкой ножке, заканчивавшейся узкой двусторонней пластинкой с тремя парами маленьких зубчиков различной ширины и длины на обоих концах. Пошарив глазами в поисках чего-нибудь тяжёлого, он остановил взгляд на лежащих возле открытого сундука двух увесистых замках. Аккуратно опустив крышку, он приставил ключик к его медному уголку и, примерившись, стукнул плоской стороной навесного замка по зубчикам. Лязг от удара прозвучал в закрытой кибитке, как удар грома. Успев пугливо опустить руки с ключом и замком за сундук, он сердито рявкнул на просунувшуюся было за полог тёмную от солнца и пыли рожу Дрома:
- Следи за дорогой, старый мерин! Со мной всё в порядке!.. И закрой получше полог!
Голова излишне любопытного кучера моментально исчезла. Полимед вставил ключ в замочную щель и попробовал открыть. К его досаде, ключ, хоть и с усилием, но повернулся. Провернув его обратно, купец опять поставил его зубчиками на угол сундука и нанёс три-четыре быстрых, коротких удара железным замком. На его счастье, грохот множества копыт и лязг оббитых железом колёсных ободов по каменистой дороге, а также покрывавшие кибитку толстые воловьи шкуры целиком заглушили скрежет ударов.
Вставив изувеченный ключ в замочную щель, Полимед вновь попытался его провернуть, но, как ни напрягал пальцы, замок не поддавался. Итак - дело сделано! Оставив испорченный ключ торчать в стенке ларца, купец закрыл на навесные замки свой сундук, повесил шнурок с ключами обратно на шею и упрятал их за пазуху. Затем он вытер нижним краем гиматия обильный пот со лба и полез на четвереньках из душного нутра кибитки к Дрому на облучок. До покрытого серой толпой скорбящих скифов, окутанного сизыми дымками множества костров огромного поля, между холмом Ситархи и большой дорогой, оставалось всего ничего - каких-то три-четыре стадия.
Дальше всё пошло для Полимеда без сучка и задоринки. Его страхи оказались напрасными: два других посла не проявили никакого интереса к содержимому ларца, доверенного ему Перисадом.
Когда до скифского стана осталось не больше стадия, послов остановил примчавшийся с сотней окровавленных воинов сын местного вождя. Расспросив кто они и для чего прибыли, он велел боспорцам оставаться на месте и ждать ответа царевичей, а сам, лихо развернув и рубанув плетью коня, умчался обратно.
Не прошло и четверти часа, как к ним прискакал уже сам вождь ситархов Агафирс с красным от сочащейся из скорбных порезов крови лицом и бородой, и от имени царевичей дозволил послам Перисада и знатным сатавкам приблизиться с прощальным поклоном к завершающему свой земной путь царю Скилуру, а кони, слуги и охранники пусть подождут их здесь.
Приказав феодосийцам и соматофилакам оставаться на месте, Лесподий спешился и передал повод коня и серебристый шлем с высоким алым султаном своему ординарцу. Его примеру последовал Оронтон. Сойдя с облучка, к ним присоединился третий посол, с посохом в левой руке и бережно завёрнутым в полу гиматия царским ларцом под мышкой правой. В сопровождении вождя Агафирса на тонконогом вороном мерине и его воинов, ехавших справа и слева от дороги, послы и пристроившиеся за ними, передав поводья коней слугам, три сотни знатных сатавков, желавших лично поднести царю Скилуру свои прощальные дары, чинно зашагали к скифскому стану. Некоторые сатавки в знак скорби сделали себе кровавые порезы на лицах, но большинство ограничились тем, что измазали лица кровью из проколотой левой ладони.
Высокая царская повозка, запряженная тремя парами откормленных чёрных златорогих быков, стояла на пригорке справа от дороги в широком кольце конных телохранителей-сайев. На некотором удалении от неё стояли кибитки цариц и царевен - дочерей и невесток Скилура, также в окружении неусыпной охраны.
Спешившись возле стана, Агафирс, к тайной радости Полимеда, сразу повёл боспорцев на поклон к царю и царице.
Погребальная царская колесница представляла собой нечто вроде шатра на широкой квадратной платформе с низкими резными бортиками, поставленной на четыре огромных, в рост человека, сплошных деревянных колеса, оббитых снаружи золотом в виде широких солнечных дисков с десятками коротких треугольных лучей, концами касавшихся медных ободов. На четырёх углах повозки были закреплены высокие резные стойки, обёрнутые золотой фольгой, на которых восседали, подняв над спинами тонкие крылья, золотые грифоны, зорко озиравшие окружающую местность круглыми рубиновыми зеницами. Соединённые наверху тонкими рейками, стойки поддерживали плоский верх шатра из драгоценной парчи малинового цвета, расшитой золотыми цветами, со свисающей по краям длинной золотой бахромой. Восемь тяжёлых парчовых пологов (по два на каждой стороне) были подвязаны внизу золотыми шнурами к стойкам, оставляя открытой для взглядов и свежего воздуха внутренность повозки.
Скилур лежал в центре повозки головой к передку на полинялой от давности, покрытой трещинами и проплешинами серой воловьей шкуре, расстеленной поверх покрывавшего дно повозки узорчатого красно-сине-зелёного ковра. Тело царя, покрытое толстым слоем воска и обложенное душистыми травами, было накрыто по самый подбородок всё той же золотой парчой. Голова его в сплошь обшитой золотыми бляшками остроконечной царской тиаре, покоилась на низкой чёрной подушке.
Справа у изголовья царя недвижимо сидела, подогнув под себя ноги, прикрытые синим, вытканным золотыми цветами сарафаном, старшая жена царя Аттала. Устало прикрыв коричневыми, без ресниц веками глаза, она больше походила на раскрашенную терракотовую статуэтку, чем на живого человека. Дряблую старушечью шею и плоскую грудь царицы покрывали пять-шесть рядов жемчужных и янтарных ожерелий и монист из золотых монет. Голову её венчал высокий убрус с широким плоским верхом, украшенный спереди четырьмя рядами рельефных золотых пластин, с ниспадающим на плечи и спину царицы белым, вытканным золотыми узорами покрывалом.
С другой стороны у царского изголовья сидела нарядно одетая пожилая служанка, отгоняя засохшей веткой полыни от жёлтого остроносого лица царя, с провалившимися в глубокие глазницы затворёнными глазами, и от воскового лика царицы назойливых мух.
Вокруг повозки и впряженных в неё могучих быков, лениво жевавших ячмень из подставленных к широким мордам деревянных бадеек, медленно ходили по кругу, вращая деревянными трещотками и металлическими погремушками, десятка два скифских жрецов в причудливых нарядах, сплошь обвешанных костяными и каменными оберегами, медными, бронзовыми и серебряными колокольцами, звоном отгоняя от царя и царицы злых духов. Такими же колокольцами, бубенцами и погремушками была обвешана снизу вся повозка, дышло и упряжь.
Под повозкой, свернувшись калачиком, грустила, не слыша знакомого хозяйского голоса, любимица Скилура Белка.
К задку повозки были привязаны за длинные поводья два лучших царских мерина и две царицыны кобылы в упряжи, казавшейся золотой из-за нашитых на неё сплошняком золотых бляшек.
За ними неподалёку, важно развалясь на расстеленном ковре, обедали пятеро главных царских слуг - конюх, оружничий, вестник, повар и виночерпий, а также их жёны, которым выпала великая честь поселиться с царём и царицей в их новом подземном жилище, чтобы продолжать верно служить им и там - в неведомой загробной жизни.
Подойдя с правого боку к повозке, боспорские послы отвесили земной поклон мёртвому царю и отрешённой от земной жизни царице. Устилавший дно повозки ковёр от бортов до серой воловьей подстилки был заставлен подношениями ситархов: золотой посудой, оружием, поясами, шапками, плетьми, украшенными золотом и самоцветами, золотыми браслетами, кольцами, перстнями, серьгами, застёжками, бляшками, монетами - каждый приносил царю дар по своему достатку, но непременно из благородного "царского" металла.
Лесподий поставил возле колен царицы высокий золотой кубок с четырьмя крупными голубыми сапфирами на наружной стенке - дар владыке скифов от себя и своей семьи. Оронтон положил у бедра царя длинный меч с обложенными золотом ножнами и рукоятью. Полимед, быстро оглядев воровато бегающими глазками лежащие в повозке дары, придвинул ларец с перисадовыми дарами к самым ногам царя. Затем, покосившись на Лесподия и Оронтона, торопливо скрутил с пальца один из своих золотых перстней и положил его рядом с ларцом лично от себя, после чего поспешил отойти от повозки, давая дорогу ждавшим своей очереди за его за спиною сатавкам.
Вождь Агафирс проводил послов через дорогу сквозь толчею походного стана к костру царевичей.
По заведённому среди скифов издревле порядку каждое племя кормило и поило царя и всех его спутников всё то время, пока они пребывали на землях племени. Так же было и теперь, когда многочисленная царская родня и сайи привезли показать ситархам их умершего владыку. На выгоне возле племенного центра в это утро собралось почти всё племя Агафирса. Даже пастухи с отдалённых пастбищ, оставив ненадолго свои табуны, стада и отары на жён и малолетних детей, приехали сюда со старшими сыновьями, чтобы в последний раз увидеть своего царя.
Четверо братьев-царевичей и десятка полтора их ближайших друзей, среди которых были и оба сына оставшегося в Неаполе доделывать царскую усыпальницу Посидея, расположились на попонах широким кругом вокруг догоравшего костра. Кровавые порезы на их лицах, сделанные в день смерти царя, уже начали подживать. Прежде длинные, по скифской моде, волосы у всех у них были теперь в знак великой скорби коротко обрезаны "под горшок". Готовили и подавали еду обедавшим здесь мужам жёны и дочери вождя Агафирса с красными, опухшими от пролитых слёз, но не утратившими миловидности лицами. Вокруг соседних многочисленных костров обедали другие родичи царя, вожди и скептухи соседних племён, чуть подалее - царские воины-сайи.
Агафирс представил боспорских послов царевичам, сидевшим, выказывая братское единение, плечом к плечу. У их скрещённых ног лежали широкие золотые блюда с остатками еды. Послы, под устремлёнными на них со всех сторон оценивающими взглядами, склонились в поклоне: Оронтон и Полимед - коснувшись пальцами травы, стоявший между ними Лесподий - лишь слегка согнув поясницу и кивнув головой как равным, после чего высказал по-эллински от имени басилевса Перисада благородным сынам Скилура и всем царским родичам глубочайшее сочувствие в связи с постигшим их великим горем. Затем то же самое, только гораздо пространнее и цветастее повторил по-скифски Оронтон.
Поскольку до избрания нового царя все четверо царевичей были равны, ответил боспорцам на их языке с молчаливого согласия остальных Лигдамис. Поблагодарив басилевса Перисада, давнего друга и верного союзника скифов, за его скорбь и сочувствие их утрате, он пригласил послов вкусить с ними пищи и испить вина в память о покинувшем их царе.
Послов усадили напротив царевичей спиной к едва дымившейся золе костра, и они стали есть мясо, соль, сыр и хлеб с золотых царских тарелей.
Полимеду казалось, что подушка, на которую он уселся "по-скифски", набита не конским волосом, а горячими углями из тлевшего сзади костра. Кусок не лез ему в горло: страшась, что с минуты на минуту царский слуга принесёт сюда перисадов ларец, он не сводил глаз с наполненной холодным пивом золотой чаши в своей руке. Делая вид, что любуется искусными рельефными изображениями сцепившихся в смертельной схватке четырёх вепрей и восьми волков на её наружной стенке, он страстно желал как можно скорее пуститься в обратный путь и оказаться отсюда как можно дальше. На его счастье, беседа главы посольства Лесподия со скифскими царевичами не затянулась.
Заметив, что царевичи и их сотрапезники уже заканчивают обед, Лесподий съел всего несколько кусочков жареного поросёнка, чтоб не обидеть хозяев, попросил всех наполнить канфары и скифосы вином и предложил выпить за то, чтобы память о славном царе Скилуре не угасла на Земле до тех пор, пока на ней живут люди, а на Небе - боги. После того, как все с радостью и удовольствием выпили, Лесподий поведал о горячем желании басилевса Перисада, чтобы новый правитель скифов стал бы ему таким же добрым соседом, верным другом и надёжным союзником, каким был мудрый Скилур.
Оронтон тотчас предложил выпить за то, чтобы правление нового царя оказалось ещё более мудрым, долгим, счастливым и славным для скифов, чем правление его великого отца. Все опять выпили наполненные до краёв кубки и чаши до дна: Палак и его друзья - с энтузиазмом, старшие царевичи и их приятели неохотно, с кислыми минами на лицах, - им тост вождя боспорских скифов явно не пришёлся по вкусу, но и не выпить за будущего царя было нельзя. Вылив в задранный рот последние капли вина из своего кубка, Палак вопросительно поглядел на сидевшего справа Лигдамиса, скромно уступая ему право ответа. Тот заверил боспорских послов, что кто бы из сыновей Скилура не вознёсся в будущем на шкуре священного белого быка над скифской землёй и головами скифов, он, конечно же, не откажет в дружбе и взаимовыгодном союзе боспорскому басилевсу. Палак согласно кивнул. Лесподий, приложив правую ладонь к сердцу, отвесил учтивый поклон, вполне довольный полученным ответом.
- А за кого нам предложит выпить третий посол? - спросил вдруг сидевший в ряду братьев крайним справа старший царевич Марепсемис, устремив колючий взгляд на сидевшего как раз напротив него и явно чем-то обеспокоенного или чего-то боящегося купца Полимеда. - Который сидит с таким видом, будто ему не терпится поскорее убежать от нас в бурьяны. Ха-ха-ха!
Смех Марепсемиса подхватили остальные братья, а за ними загоготали и все сидевшие вокруг костра царевичей скифы, включая и Оронтона, забывшие на минуту о своём горе.
Несчастный купец, давно и хорошо знакомый царевичам и всем их приятелям, съёжившись и вобрав голову в плечи под устремлёнными на него со всех сторон насмешливыми взглядами, сперва побелел как полотно, затем густо покраснел и покрылся испариной. Подставив мелко дрожавшую в руке чашу под струю из винного меха в руках бесшумно подошедшего сзади виночерпия, Полимед лихорадочно соображал, что бы такого умного сказать. В последний момент, когда все сотрапезники уже подняли наполненные вином чаши и притихли, ожидая от него слова, в зашумевшую от двух выпитых "по-скифски" чаш голову Полимеда влетела счастливая мысль.
- М-мы, эл-лины, - начал он, запинаясь, - всегда пьём третью чашу во славу царя всех богов З-зевса... Давайте же не будем изменять доброй традиции и выпьем за скифского Зевса-Папая и за то, чтобы он и при новом царе оставался для своих детей-скифов добрым, любящим отцом!
Все с восторгом поддержали предложенный боспорским купцом благочестивый тост, выплеснув до трети недопитого вина из своих чаш в костёр, чтобы его пьянящий аромат долетел с дымными струями до небесного трона владыки Папая.
- А что до моего нетерпения, то царевич Марепсемис угадал: мне в самом деле необходимо скорее уединиться, - воспользовался невольной подсказкой Марепсемиса Полимед в надежде ускорить отъезд. Его задумка увенчалась успехом.
- Ну, что ж. Послы царя Перисада сделали своё дело. Не станем их больше удерживать, - предложил, глядя на братьев, довольный своей прозорливостью Марепсемис.
Послы поднялись на ноги, поблагодарили устами Лесподия хозяев за угощение, пожелали царю Скилуру и всем его спутникам доброго пути и откланялись.
Вождь Агафирс вывел их за пределы табора и попрощался с каждым по-добрососедски за руку, приказав старшему сыну проводить их до их кибитки. Следом за послами на дорогу выбирались угощавшиеся за соседними кострами сатавки. На полпути к ожидавшим их с конями слугам и воинам почётной охраны, многие, и одним из первых Полимед, свернули в кусты, зеленевшие по берегам пересекавшего дорогу восточнее Ситархи ручья.
Подходя вместе с Лесподием и Оронтоном к своей кибитке, уже развернутой расторопным Дромом в обратную сторону, Полимед порывался попросить их скакать побыстрее, да так и не решился и молча полез на облучок. А те, заняв привычное место во главе колонны, как назло, потрусили домой прежней ленивой рысцой. Нетерпеливо выглядывая впереди всё никак не показывавшуюся узкую голубую ленту пограничной реки, Полимед огромным усилием воли удерживал себя от желания оглянуться назад, каждую секунду с внутренним трепетом ожидая услышать грозный топот посланной обманутыми скифами погони. Только когда река Бик (наконец-то!) осталась позади, а вдогон за ними так никто и не погнался, у него немного отлегло от сердца: хвала Гермесу, кажется, всё обошлось!
У развилки Лесподий попрощался с Оронтоном и, подъехав к кибитке Полимеда, пригласил его поехать с ним в Феодосию, переночевать у него в доме, а завтра поутру не спеша отправиться с соматофилаками в Пантикапей. Но купец, глянув на солнечный диск, только-только миновавший зенит, вежливо отказался, сказав, что, к сожалению, важные дела вынуждают его спешить домой, куда он надеется поспеть ещё сегодня к вечеру. А в охране он теперь, когда его посольская миссия благополучно окончена, не нуждается, и соматофилаки со своим командиром могут без спешки вернуться в столицу и завтра. Номарх согласно кивнул, пожелал купцу доброго пути и свернул с феодосийцами и соматофилаками на южную дорогу.
Тем часом Оронтон с четырьмя сотнями сатавков успел ускакать вперёд, и полимедова кибитка оказалась в пыльном хвосте колонны. Полимед велел Дрому поскорее обогнать скакавших походной рысью сатавков. Возница, громко щёлкая кнутом и крича сатавкам посторониться, погнал сытых, не взопревших рысаков галопом по обочине. Помахав на прощанье приветно Оронтону и его сыновьям, купец приказал Дрому гнать во весь опор, не жалея коней. Оглянувшись через пару минут с облучка и убедившись, что Оронтон и его сатавки, продолжавшие скакать в прежнем темпе, остались далеко позади, он нетерпеливо вырвал у чересчур жалостливого возницы длинное узловатое кнутовище и принялся свирепо хлестать со всего размаха по широким гладким спинам и ляжкам задней пары, гневно поучая при каждом ударе:
- Вот как надо! Вот так! Вот так! Вот так!
Озверело вымещая только что пережитый страх на неповинных конях (испуганно вцепившийся обеими руками в вожжи Дром ещё никогда не видел хозяина в таком неистовом гневе), Полимед сладострастно представлял, как вот так же нещадно будет нынче вечером вразумлять кнутом толстожопую стерву Андокиду, из-за которой он только что чуть было не покрыл себя несмываемым позором.
4
Закончив за два с половиной дня все свои дела в Херсонесе, на рассвете третьего дня Пактий вывел своих "близнецов" из Восточной бухты, чтобы, пользуясь благоприятной погодой, плыть от мыса Парфений прямиком через открытое море на запад - мимо священного острова Левка со знаменитым на весь свет святилищем Ахилла к разветвлённому устью многоводного Истра. Минний, конечно же, пришёл проводить друга на пристань, где они, пожелав друг другу удачи и всяческих успехов, тепло простились до будущего лета, когда Пактий, если боги будут к нему всё так же милостивы, планирует вновь посетить северное побережье Эвксина.
Дождавшись когда "Кастор" и "Полидевк" скрылись за Парфеноном, Минний - в неизменном тёмно-зелёном шерстяном плаще, чёрной фетровой шляпе, и с новым ореховым посохом в правой руке, - бросил короткий взгляд на показавшийся над высоким противоположным берегом бухты солнечный диск цвета яичного желтка, и неспешно направился по набережной, уже заполненной в этот ранний час людьми, в сторону Цитадели.
Спустя четверть часа, пробравшись знакомой тропинкой под самой стеной Цитадели и обогнув по прибрежным камням вытянувшееся к воде рыло Кабана, он оказался в Керамике.
Вчера во второй половине дня Дельф прислал в дом архонта Гераклида соседского мальчишку с сообщением, что к Евклиду приехал за пифосами старший сын Мемнона Парфенокл, и завтра утром он отправится обратно.
Войдя в приоткрытую калитку, Минний увидел слева перед воротами большую открытую телегу, запряженную парой длинноухих тёмно-гнедых мулов, степенно жующих брошенную им под ноги золотистую солому. Над её высокими дощатыми бортами торчали из соломы яйцевидные днища трёх огромных глиняных бочек в окружении примерно двух десятков конусовидных, с надёжными толстыми ручками, зеленовато-серых амфор. Печь ещё не дымилась, из людей во дворе никого не было: семейство гончара Евклида как раз завтракало.
Услыхав хриплый лай собаки у ворот, Дельф выглянул в окошко и, увидев вошедшего во двор Минния, под неодобрительное покряхтывание отца полез из-за стола, выскочил из дому и с расплывшейся по жирному лицу радостной улыбкой поспешил ему навстречу.
Когда вчера вечером Дельф, собравшись с духом, сказал отцу, что собирается завтра вместе с Парфеноклом и Миннием на пару дней отправиться в клеры - проведать жену и детей, Евклид, не стесняясь присутствием жены и слуги, раздражённо обозвал старшего сына дураком, который сам приведёт волка в свою овчарню, и предрёк, что этот явившийся из прошлого "старый друг" скоро украсит Дельфа увесистыми рогами, а то и вовсе сманит у него Поликасту. Обиженно набычившийся Дельф возразил, что Минний и Поликаста никогда с ним так не поступят. Вступилась за Дельфа и мачеха Евтиха, заявив, что этот Минний нашёл бы как подобраться к Поликасте и без Дельфа, а так они всё время будут у него на глазах. Старик в ответ лишь раздражённо махнул рукой, но не мог про себя не признать правоту жены и не стал дальше возражать против поездки сына к Мемнону.
Мягко пожав обеими руками протянутую ладонь Минния, Дельф потащил друга в дом - позавтракать вместе с ними перед дорогой. Войдя вслед за Дельфом в тесную трапезную в правой стороне дома, Минний почтительно приветствовал дядюшку Евклида и сидевших напротив него Парфенокла, старшего сына Мемнона, и Агела, сына рыбака Лагорина (оба были на пару лет моложе их с Дельфом, и помнились ему весьма смутно), а также был представлен Дельфом проворно метавшейся между кухней и трапезной молодой жене отца Евтихе - рыжеволосой фракийке, в лице и фигуре которой Минний с первого беглого взгляда не увидел ровно ничего примечательного. Взглянуть на годовалого Евклида Младшего Миннию в этот раз так и не пришлось - малыш в такую рань ещё спал в своей подвесной зыбке, мастерски вырезанной из отпугивающего болезни самшита умелыми руками старшего брата.
Рыбак Агел - товарищ Парфенокла по эфебии - был женат на младшей сестре Поликасты и Кириены 22-летней Амасие, которая в эту горячую страдную пору тоже была с двумя своими малышами в усадьбе Мемнона. В это утро он принёс большую корзину рыбы с утреннего улова, чтобы передать с Парфеноклом в усадьбу (десяток лучших рыбин из корзины взяла с его позволения Евтиха), и Евклид усадил его по-родственному со всеми за стол. Парфенокл и Дельф уговаривали Агела поехать с ними на пару дней в усадьбу проведать жену и детей, но он, покачав с сожалением коротко остриженной угловатой головой, отказался: в отсутствие младшего брата Ксанфа, заканчивающего первый год службы эфеба, сейчас, кроме него, некому выходить с отцом в море.
За завтраком Минний рассказал, что уже на другой день после его возвращения четверо его старых друзей - Невмений, Мегакл, Амфий и Полихарм - клятвенно подтвердили его личность перед алтарём Зевса-Херсонаса на агоре в присутствии жреца-басилея Гиппоклида, архонта Гераклида, главного логографа Совета Дамасикла и целой толпы любопытных. Так что он вновь теперь законный гражданин родного полиса.
На вопрос Евклида, чем он собирается заняться, Минний, снизав плечами, ответил, как о чём-то само собой разумеющемся, что намерен продолжать дело отца - передавать херсонесскому юношеству приобретённые в Афинах знания грамматики, риторики и философии.
Закончив завтрак все, кроме принявшейся убирать со стола Евтихи, вышли во двор и направились к загруженной винной тарой тяжёлой колымаге. Агел умостил между пифосами корзину с рыбой, прикрытой от солнца сорванной на некрополе крапивой, притрусил её сверху соломой. Парфенокл тем временем подобрал из под копыт и сунул в телегу недоеденную мулами солому. Обнявшись на прощанье по-братски с Агелом, он полез на телегу, уселся на закреплённую между бортами на передке широкую, отполированную до блеска задами ездоков доску, отвязал закрученные вокруг неё длинные ременные вожжи и выехал через распахнутые Дельфом створки ворот на улицу. Следом вышли Минний с Агелом. Старик Евклид, провожавший гостей за ворота, ещё раз напомнил Парфеноклу, чтоб ехал осторожно, не торопясь, а закрывавшему ворота Дельфу наказал долго там не задерживаться - заказов очень много. Закрыв ворота, Дельф в который раз пообещал через два дня вернуться.
Колымага загрохотала оббитыми железными полосами ободами по узкой, усыпанной толстым слоем битой керамики улочке посёлка гончаров и далее - по пологому склону балки к изгибавшейся дугой по её дну параллельно крепостной стене узкой, вымощенной жёлто-серым камнем дороге.
Минний и нагнавший его Дельф шагали бок о бок позади телеги: один - в нарядном тёмно-зелёном паллие ниже колен, широкополом чёрном петасе и с крепким дорожным посохом, другой - в видавшем виды коричневом гиматие поверх туники и конусовидном матросском пилосе на макушке шаровидной головы. Ближе к выезду из балки, где зажатая между сдвинувшимися склонами дорога пошла круто вгору, Дельф и Минний упёрлись ладонями в высокий тележный задок, придя на помощь понукаемым и нахлёстываемым Парфеноклом мулам и следя, чтобы угрожающе накренившиеся пифосы не вывалились из телеги. Благополучно выбравшись общими усилиями наверх, Парфенокл натянул вожжи и пригласил Минния и Дельфа устраиваться рядом с ним на передке, что они охотно и сделали, усевшись по обе стороны возницы, ведь до мемноновой усадьбы было ещё добрых 60 стадий.
Сразу за выездом из Южной балки на равнину начиналась херсонесская хора - так называемые "клеры" (жребии) - примерно одинаковые по площади земельные участки, огороженные толстыми, как крепостные стены, каменными заборами выше человеческого роста. Внутри эти участки были разделены чуть меньшими оградами на 4 - 6 делянок, называвшихся, собственно, клерами и находившихся в собственности отдельных граждан. Большие участки отделялись друг от друга сетью ровных, пересекавшихся под прямыми углами, подобно городским улицам, продольных и поперечных дорог шириной в шесть шагов (только, чтоб разъехаться двум телегам), тянувшихся на десятки стадий: от Херсонеса на севере до Посейдонова мыса на юге и от двойных стен Старого Херсонеса на западе до протянувшейся, словно рукотворный вал, от моря до моря вдоль восточной границы Гераклейского полуострова Геракловой горы. Всего таких участков здесь было больше четырёх сотен, и около двух тысяч граждан владели здесь клерами, получая доход тяжким земледельческим трудом. Ещё примерно тысяча граждан добывала средства существования себе и своим семьям различными ремёслами и ловлей рыбы, не имея земельных наделов. Около сотни богачей, занимавшихся высокоприбыльными торговыми и ростовщическими операциями - правящая элита полиса - сдавали свои клеры в аренду земледельцам. Неплодородные, каменистые склоны Геракловой горы и сбегавших с неё к глубоко вонзившемуся на севере в Таврские горы заливу Ктенунт широких и глубоких балок служили общинным пастбищем, на котором под присмотром рабов и огромных чёрных псов паслись принадлежащие херсонеситам козы, овцы и коровы.
Утро выдалось ясное и ещё по-летнему тёплое. Небо над Гераклейским полуостровом и над морскими далями радовало глаз прозрачной, ничем не замутнённой голубизной. Только далеко на востоке - над зелёными волнами Таврских гор - висели дымными клубами невидимого пожара сизые облака.
Умостившись поудобнее на скамье слева от Парфенокла, Дельф поинтересовался у Минния, как его приняли в доме архонта Гераклида. Тот ответил, что благодаря Невмению, архонт принял его как родного, а узнав, что Минний отказался от притязаний на отцовский дом, даже не стал брать с него плату за предоставленные в его полное распоряжение комнаты старшего сына. Глядя вдаль поверх длинных, атакуемых назойливой мошкарой, находящихся в непрестанном движении ушей мулов, трусивших неспешной рысцой по ровной как стрела дороге, Минний вспомнил, как в день своего приезда явился с Пактием вечером к украшенному парой приземистых квадратных колонн входу на гераклидово подворье на центральной херсонесской улице - всего в одном квартале от арки Парфенона.
Спросив имена, раб-привратник без задержки впустил их и проводил полутёмным пропилоном во двор. Там они застали, помимо хозяина, ещё шестерых человек, пришедших поглядеть на внезапно объявившегося в Херсонесе после десятилетнего отсутствия сына ритора Гераклия и послушать из первых уст рассказ о его заморских приключениях, о которых, стараниями Невмения и его друзей уже разлетелись по городу прелюбопытные слухи.
Молча пожав руку Пактию, Гераклид - высокий худощавый 53-летний мужчина с благородным продолговатым лицом, окружённым облаком волнистых пепельных волос, окинув его спутника пристально-недоверчивым взглядом, тотчас устроил ему первую проверку, спросив, помнит ли он и узнаёт ли кого-либо из присутствующих здесь гостей.
Всмотревшись в освещённые висевшими на деревянных столбах окружавшего дворик перистиля факелами лица стоявших позади архонта мужей (несомненно, заранее сговорившихся об этой проверке), Минний без труда вспомнил и назвал имена известных всему городу богачей, ровесников Гераклия - Дамасикла, Матрия и Санниона, а так же старшего сына последнего - Мегакла, вместе с которым два года прослужил в эфебах. Не столь уверенно он опознал и младшего сына Гераклида - чернокудрого красавчика Агасикла. А вот его друга и ровесника Каллиада, сына купца Артемидора, Минний так и не признал. Тем не менее, Гераклид удовлетворённо заявил, что сын покойного ритора Гераклия это маленькое испытание успешно выдержал, в чём он, впрочем, после разговора с Невмением, и не сомневался.
А Мегакл, растянув обрамлённые светло-каштановыми усами тонкие розовые губы в дружеской улыбке, заключил спутника Пактия в крепкие объятия и уверенно подтвердил, что, хоть он и здорово изменился за прошедшие десять лет, но это, вне всяких сомнений, единственный сын ритора Гераклия и его товарищ по эфебии Минний.
Гераклид пригласил всех в андрон на дружескую трапезу, устроенную сегодня в честь приезда своего понтийского проксена и давнего доброго партнёра и друга Пактия.
На пороге трапезной две немолодые рабыни, стоя на коленях, снимали с гостей обувь, омывали им в медных лоханях ноги и вытирали насухо мягкими полотенцами. Хозяин сам рассадил гостей на ложа, традиционно расставленные по три вдоль трёх стен небольшой трапезной палаты. Три самых почётных ложа у дальней от входа стены заняли сам хозяин, Пактий и Дамасикл, последние три года занимавший унаследованную от отца Афинея должность главного логографа Совета - начальника правительственной канцелярии, слева от входа расположились Саннион, Минний и Мегакл, женатый на старшей дочери Гераклида Афинаиде, справа - Матрий, Агасикл и пучеглазый Каллиад - жених младшей дочери хозяина дома Агафоклеи. Сама 16-летняя любимица Гераклида, вместе со столь же юной, светловолосой смазливой служанкой помогала поварихе Тирсении - дородной улыбчивой женщине, носить с соседней кухни и расставлять на столиках перед гостями широкие расписные блюда с едой. Минний заметил, что юная красавица Агафоклея ни разу не взглянула на своего жениха, не сводившего с неё вожделённого взгляда, зато несколько раз с явным любопытством стрельнула из-под густых длинных ресниц в его сторону. Оно и понятно: всякое новое лицо, особенно мужское, куда больше привлекает женщин, чем то, что давно и хорошо знакомо.
Быстро закончив сервировку столов, Агафоклея, повариха и юная служанка (судя по несомненной схожести их лиц - её дочь), остались в открытом на кухню дверном проёме на тот случай, если гостям вдруг понадобится что-нибудь ещё, а главное - чтобы послушать занимательный рассказ сына Гераклия о его заморских приключениях. Стараясь не глядеть в сторону Агафоклеи, но постоянно чувствуя на себе её изучающий взгляд, Минний, как хорошо заученный урок, повторил повесть о растянувшемся по воле неумолимого рока на целое десятилетие своём пребывании на чужбине, дополненную эмоциональным рассказом Пактия о его спасении от верной гибели в бушующем море.
Когда под конец нить его рассказа перехватил Пактий, Минний, не удержавшись, скосил глаза в сторону дверного проёма и с удовлетворением поймал на себе взволнованный взгляд волоокой дочери Гераклида. Заметив с какой неприязнью, кривя губы в презрительно-высокомерной ухмылке, глядел на него с ложа напротив охваченный ревностью Каллиад, он внутренне усмехнулся. А когда Пактий попросил проксена Гераклида временно приютить в своём доме своего спасителя, не по своей вине ставшего бездомным в родном городе, и тот охотно согласился, насупленное лицо Каллиада перекосила гримаса нескрываемого недовольства от столь неожиданного и неприятного для него поворота. Должно быть, его совиный нос почуял в воскресшем сыне ритора Гераклия угрозу невинности своей будущей жены...
Неспешный из-за хрупкого груза путь от Керамика до мемноновой усадьбы занял около трёх часов. Ровная и прямая каменистая дорога шла, словно по дну каменного рва, изредка ныряя в лежавшие поперёк пути балки и через каждые четыре стадия пересекаясь с поперечными дорогами. Когда дорога шла в гору, Дельф и Минний соскакивали с облучка и шли по бокам телеги, придерживая пифосы, или толкали её сзади, помогая усердно налегавшим под воздействием парфеноклова кнута на постромки мулам. Затем они опять усаживались на свои места около Парфенокла, и до следующей балки Минний продолжал слушать сбивчивый рассказ Дельфа обо всех более-менее значимых событиях, произошедших в Херсонесе за минувшие десять лет.
Когда Дельф исчерпал свой запас важных городских событий, большинство из которых Минний уже слышал от Невмения, Минний спросил у скромно помалкивавшего большую часть пути Парфенокла о его семье. Тот рассказал, что восемь лет назад, через пару месяцев после женитьбы отца на Кириене, вернувшись домой после службы в эфебах, он женился на Кратее, на год старшей, чем его мачеха. У них двое детей - 7-летний сын Панфил и 5-летняя дочь Парфена. Остальным рождавшимся у них деткам, жестокая старуха Атропос отмеряла слишком короткую жизненную нить. Коротко вздохнув, Парфенокл умолк, сосредоточив взгляд на спинах мулов.
Невдолге Парфенокл, ориентируясь по каким-то своим приметам, повернул на одном из перекрёстков направо, немного не доехав до конца упиравшейся в Гераклову гору дороги. Живо протопав ещё с десяток стадий по поперечной дороге и миновав пару перекрёстков, мулы остановились у хорошо знакомых зелёных ворот мемноновой усадьбы.
Попасть на клеры можно было только с поперечных улиц, с короткой стороны квартала - тянувшиеся вдоль продольных улиц длинные ограды везде были глухими. Клер Проклиона лежал по левую сторону дороги. Примерно в трёх стадиях дальше в массивной ограде виднелись ворота соседнего клера, а на другой стороне дороги напротив тех и этих ворот находились закрытые крепкими дубовыми створками въезды на соседний участок.
Спрыгнув следом за Дельфом и Миннием с передка, Парфенокл достал висевший у него за пазухой на длинном шнуре большой железный ключ и отпер маленькую калитку справа от ворот. Коротко приласкав подбежавшего к нему, восторженно виляя свёрнутым в кружок хвостом, лохматого сторожевого пса, бегавшего свободно по двору, он вынул из проделанных в каменной толще ограды пазов толстый дубовый брус, открыл ворота и завёл в них под уздцы довольных концом долгого пути мулов.
Пока Парфенокл запирал на замок калитку, а Дельф затворял ворота, мулы сами покатили телегу по узкой прямой дорожке, поросшей по краям, под каменными, выше головы, заборами, высокой травой, в сторону расположенного в глубине клера двора усадьбы. Над левым забором нависали унизанные дозревающими плодами кроны деревьев большого фруктового сада, с другой стороны - на открытой солнечным лучам обширной делянке, скорей всего, раскинулись овощные грядки. Вскоре слева из-за садовых деревьев проглянула бледно-оранжевая черепичная крыша усадьбы.
Минний шагал рядом с Дельфом позади телеги, когда где-то совсем близко за садовой оградой раздался протяжный, полный любви и ласки голос, заставивший его вздрогнуть от неожиданности и на мгновенье замереть с повёрнутой головой.
- Ми-и-нни-ий! Где-е ты?! Ну-ка, отзовись!
-Тётя Поли, они с Панфилом залезли на грушу! - тотчас наябедничал тонкий девчоночий голосок. - Ой, мамочки, как высоко! Сейчас свалятся.
- Ничего мы не свалимся! - глухо возразил с верхушки высокой старой груши сердитый мальчишеский голос.
- Ребята-а! Ну-ка слезайте! Только осторожно. Пора на обед! - опять послышался за оградой ласковый женский голос.
- Мама! Мама! Папа приехал! - раздался вдруг тонкий восторженный крик скрывавшегося в густой листве груши второго мальчишки, углядевшего с высоты шедшего от ворот Дельфа. Заслышав в саду голос жены, тот резко прибавил ходу, обогнал плетущихся усталым шагом мулов и припустил нетерпеливой рысцой к расположенной на усадебном дворе садовой калитке.
- С ним дядя Парфенокл и ещё какой-то дядя в шляпе с палкой!
Вскоре из сада донеслись радостные голоса воссоединившихся после томительной разлуки супругов.
- Дельф? Вот так неожиданность! Как же это отец тебя отпустил?
- А я сбежал! Заскучал по моей распрекрасной женушке и нашим малявкам - и убежал! Ха-ха-ха! К тому же я к тебе не один, а с гостем. Уж такого неожиданного гостя тебе привёз! Ну, пойдём скорее во двор...
Тем временем Минний, вслед за телегой, собакой и Парфеноклом, оказался на широком квадрате усадебного двора и быстро осмотрелся. Сам двухэтажный жилой дом находился слева в углу. По периметру вымощенного булыжником и битой керамикой двора располагались одноэтажные хозяйственные постройки с оранжевыми черепичными крышами и широким навесом на гладких деревянных столбах вишнёвого цвета перед ними. С двух сторон к дому и дворовым постройкам примыкал большой сад, раскинувшийся на север и на восток аж до наружного забора. С запада ко двору и проезду к воротам примыкала обширная делянка с огородными грядками, протянувшаяся до глухой ограды соседнего клера. На юг от усадебного двора, сада и грядок убегали на добрых три стадия до границы клера ровные ряды тянувшихся между деревянными кольями виноградных лоз.
Первым из садовой калитки выскочил шустрый темноволосый мальчик с крупными жёлто-красными грушами в обеих руках и, оббежав незнакомца, припустил наискосок через двор к остановившейся возле сарая телеге, из которой его отец принялся выпрягать мулов. Следом засеменила тонкими босыми ножками по гладким тёплым камням его младшая сестра, бросив на бегу быстрый любопытный взгляд на чужого дядю в похожей на гриб чёрной шляпе, со смеющимся золотым дельфинчиком на плече.
Дельф появился из садовой калитки с двумя крохотными рыжеволосыми девчушками на руках, приникшими к его широкой груди, обхватив с двух сторон тонкими белыми ручками его крепкую и толстую, как древесный ствол, шею. Сбоку, ухватившись одной рукой за отцовский гиматий, а другой держа у рта наполовину сгрызенную сочную грушу, шёл светлоголовый мальчик лет пяти. В нескольких шагах позади мужа вышла из тени сада на залитый солнцем двор Поликаста, да так и застыла возле калитки с поднятой к глазам рукой, обратив ставшее вдруг покрываться мертвенной бледностью лицо к стоявшему посреди двора, сжимая правой рукой дорожный посох и пряча глаза в тени длиннополой шляпы, обросшему густой курчавой пегой бородой гостю.
- Ну, что, жена, узнаёшь, кто это? - спросил, обернувшись к ней, Дельф, с лица которого с той секунды, как он услышал голоса жены и детей, не сходила счастливая улыбка всецело довольного жизнью человека.
Поликаста не ответила. Вглядываясь в чужое, незнакомое, покрытое серой тенью лицо гостя, она как будто онемела и оглохла, обожжённая пронизывающим взглядом зелёно-карих глаз, которые невозможно было не узнать. Минний тоже не в силах был оторвать взгляд от своей бывшей возлюбленной и невесты. Она была в точности такой, какой вырезал её из куска самшита в образе богини Судьбы её счастливчик-муж: женщиной в расцвете красоты, с тяжёлой пышной грудью, широкими крутыми бёдрами, крепкими босыми ногами и чуть располневшим и ставшим от этого ещё краше, округлым лицом.
- Вижу, вижу, что узнала, - молвил Дельф, заметив, как побелела, будто увидела призрак, Поликаста. - Да, жена, - это действительно наш Минний, хотя по его теперешнему виду в это не так-то легко поверить, правда? Ха-ха-ха! Три дня назад, когда он вдруг появился на нашем дворе, вернувшись из-за моря, я сам его не сразу узнал!
Подойдя вплотную к Миннию, Дельф с гордостью представил ему его пятилетнего тёзку и двух очаровательных куколок - трехлетнюю Дельфу и двухлетнюю Поли, вынудив его, наконец, оторваться от слишком затянувшегося созерцания своей жены. Усилием воли Минний перевёл взгляд на маленького Минния и сразу обратил внимание, что тот нимало не похож ни на отца, ни на мать, в отличие от девочек, которые обе были - пухленькие копии Дельфа. Тем временем к Поликасте после того, как Минний отвёл от неё свой парализующий взгляд, вернулась способность двигаться. Бесшумно приблизившись за спиной мужа, она молвила тихим, слегка дрожащим от волнения голосом:
- Ты всё-таки вернулся... Я всегда знала, что ты жив.
- Да. Дельф рассказал, что ты не позволила соорудить для меня на некрополе кенотаф.
В это время из виноградника, скрипнув калиткой, вышли во двор чернобородый, успевший к 48-ми годам растерять немало волос на крупной округлой голове хозяин усадьбы Мемнон и его тесть Гиппократ - худощавый, белобородый, но всё ещё крепкий 57-летний старик, на добрую голову возвышавшийся над своим совсем не низкорослым зятем. Оба что-то живо обсуждали, но умолкли на полуслове, неожиданно увидев возле Поликасты Дельфа и незнакомого мужчину. Передав девочек с рук на руки Поликасте, Дельф по-родственному обнял и расцеловал подошедших стариков и представил им своего старого друга Минния.
Тем часом из другой калитки, пересмеиваясь, заявились во двор жена хозяина Кириена, её младшая сестра Амасия и младший сын Мемнона от первого брака 17-летний Прокл, работавшие в это утро на грядках. Вся большая парфеноклова родня собралась к полудню на усадебном дворе - Парфенокл подгадал с гостями прямо к обеду.
Пока хозяйничавшая в поварне на правах старшей супруга Гиппократа Диогена не позвала всех в трапезную, Мемнон приказал Проклу унести тяжёлую корзину с рыбой в холодный погреб. Мемнон, Дельф, успевший поставить в стойла и задать корм мулам Парфенокл, вместе с поспешившим им на подмогу, бросив на передок телеги свой посох, дорогой паллий и петас, Миннием, принялись осторожно сгружать с телеги и переносить в ближайший сарай тяжёлые пифосы. Перенеся затем, вместе с присоединившимися Гиппократом и Проклом, и уложив на солому рядом с пифосами лёгкие амфоры, все дружно закатили разгруженную телегу под навес.
Покончив с работой, мужчины отправились к стоявшему в углу возле колодца чану с водой мыть руки и ополаскивать лица.
Вспомнив, что у Поликасты, кроме сестёр, был ещё младший брат, Минний спросил дядюшку Гиппократа о его сыне. Старик с гордостью ответил, что Гелланик служит сейчас эфебом, поэтому его нет здесь.
У Мемнона Минний поинтересовался видами на урожай. Тот неохотно ответил, что в этом году хорошо уродили арбузы, тыквы, огурцы, абрикосы, сливы и груши, а вот для дынь, персиков, яблок и орехов год выдался неудачный. В тоне Мемнона чувствовалось скрытое недовольство тем, что Дельф без спроса привёл в его дом чужака.
- Зато виноград в этом году отменный, и вино должно получиться хорошего качества, - вклинился в разговор на близкую ему тему Гиппократ.
- Плохо только, что значительную его долю опять придётся отдать задешево скифам в обмен на зерно, которое здесь на наших камнях не растёт, - пожаловался Мемнон. - Как всегда, с тех пор, как мы потеряли Равнину.
- На агоре, в термах и в булевтерии сейчас только и разговоров, что о смерти старого скифского царя и предстоящей борьбе за трон между его сыновьями, благодаря чему мы сможем вернуть себе нашу Равнину, - обнадёжил Минний.
- Дай-то боги, чтобы это скорее случилось, и для Херсонеса снова настали золотые времена, как было раньше! - эмоционально воскликнул Гиппократ, вот уже три десятка лет мечтающий в один прекрасный день вернуться с женой и сыном в свою прекрасную усадьбу на Равнине.
- Что-то мне слабо в это верится, - иронично усмехнулся Мемнон. - Всё равно нам одним со скифами не справиться.
- Одним - нет, - тотчас согласился Минний. - Нужно искать союзников.
В это время из дверей дома выглянула Кириена и позвала мужчин обедать. Завязавшийся было разговор, оборвался.
Мемнон, Гиппократ, Дельф, Минний, Парфенокл и Прокл расселись "по-деревенски" на табуретах вокруг длинного стола в трапезной. Подав с кухни еду и напитки мужчинам, женщины сели обедать и кормить малышню в соседней комнате.
После того как все с удовольствием вкусили приготовленных Диогеной яств (а она на этот счёт была большая мастерица и всех трёх дочерей своих научила, на радость мужьям, вкусно готовить даже самые простые блюда) и стали запивать съеденное, кто холодным пивом, кто тёплым вином, настало время Миннию в который уже раз повторить рассказ о своих десятилетних злоключениях на чужбине. К этому времени женщины успели покормить детей и уложили их поспать часок-другой после обеда под присмотром Кратеи (супруге Парфенокла предстояло через пару месяцев рожать, поэтому её приставили к малышам в качестве няньки), а сами вернулись в трапезную послушать гостя.
Внезапный приезд с Дельфом бывшего жениха Поликасты вызвал у всех здешних женщин живейший к нему интерес, да и Мемнон с Гиппократом, после того, как Дельф сообщил, что бездомного Минния временно приютил в своём доме сам архонт Гераклид, стали взирать на него с куда большим почтением.
На обращённый к Дельфу вопрос Мемнона надолго ли он к ним пожаловал, ответил Минний, заверив, что они не загостятся: завтра он намерен побывать в своей бывшей усадьбе, если, конечно, его туда пустит новый хозяин, да порасспросить соседей о том роковом пожаре. Затем сходит на Посейдонов мыс, принесёт благодарственную жертву Посейдону, позволившему ему после десятилетних скитаний по дальним морям, подобно Одиссею, приплыть, в конце концов, в родную гавань.
- А на третий день мы с Дельфом вернёмся в город: Дельф - к своим любимым горшкам, - едва заметно улыбнулся Минний, - ну а я - тоже продолжать дело своего отца. Так, Дельф?
- Так, - вздохнул тот печально. - Теперь до самых новогодних Фесмофорий придётся, не разгибая спины, лепить с отцом винную посуду, будь она неладна!
(Примечание: Первым месяцем Нового года в античном Херсонесе считался герей, начинавшийся в третьей декаде римского октября.)
- Что ж! Каждый должен заниматься тем делом, к которому его предназначили боги, - произнёс назидательно Мемнон. - Так устроен мир. Счастлив тот, кто имеет достойное занятие, позволяющее безбедно жить самому и кормить семью... А тебе, парень, - перевёл он строгий взгляд глубоко посаженных серых глаз из-под насупленных лохматых бровей на сидящего рядом с Дельфом Минния, - лучше бы поостеречься и не ворошить прошлое. Не нужно понапрасну беспокоить мёртвых: раз они погибли - значит, такова была воля богов.
Горько усмехнувшись, Минний признался, что то же самое, причём, почти этими же словами ему советовал и архонт Гераклид.
- Вот видишь! Думаю, стоит прислушаться к советам столь умудрённых годами и опытом людей, - поддержал Мемнона и Гиппократ.
- Ну, там видно будет... - упрямо нахмурил широкий лоб Минний.
После обеда Дельф поспешил уединиться с Поликастой в спальне. Остальным хозяин клера нашёл работу в саду и огороде. Парфенокл и Прокл были отправлены таскать с бахчи в загородку под дворовым навесом полосатые арбузы. Минний, не желая прослыть среди трудолюбивых поселян бездельником, отправился с Кириеной и Амасией в сад рвать поспевшие яблоки и груши. Вскоре Дельф, Поликаста и Кратея привели туда выспавшихся малышей, и в саду до вечера не смолкали звонкие детские крики и визги, смех и беготня.
За ужином в трапезной уже не было того напряжения и скованности, какие всегда бывают, когда среди близких, давно знающих друг друга людей вдруг оказывается кто-то посторонний, и которые явственно витали там во время обеда. Полдня дружной совместной работы, если и не сломали вовсе барьер отчуждённости между Миннием и остальными обитателями усадьбы, то в значительной мере его сгладили.
После ужина, когда Дельф с видимым удовольствием занялся вознёй с детьми, Минний вышел на окутанный прозрачными сумерками двор в тайной надежде, что Поликаста найдёт возможность выскользнуть из дома следом за ним, если, конечно, в её сердце сохранилась к нему хоть капля прежнего чувства. И он не обманулся в своих ожиданиях.
Через несколько минут Поликаста выскочила на порог, окинула быстрым взглядом двор и поспешила к Миннию, державшемуся за столб навеса на ближайшем к садовой калитке углу дома.
- Пойдём в сад? - хриплым шёпотом предложил Минний.
- Нет, лучше в виноградники.
Но не успели они пересечь двор и отворить ведущую на виноградник скрипучую калитку, как в дверях дома показался встревоженный Дельф и направился в их сторону. Остановившись за калиткой, Поликаста подождала мужа и спросила, куда это он направляется.
- Туда же, куда и вы.
- Дельф, я десять лет не видела Минния. Мне надо поговорить с ним наедине, всё объяснить ему. Прошу, вернись в дом и поиграй немного с детьми. Малыши очень по тебе соскучились. Мы с Миннием скоро вернёмся.
- Но отец велел мне ни на минуту не спускать с вас глаз, - простодушно признался толстяк. - Я... я очень боюсь, что ты сбежишь от меня с Миннием.
- Да куда же я убегу от своих детей? Дельф, ты совсем глупый, - мягко попрекнула мужа Поликаста. - Ты должен больше доверять своей жене и своему лучшему другу. Ну же, иди к детям, посиди с ними, пока они не уснули. Ведь они так ждали своего любимого папочку! А я только переговорю недолго с Миннием и присоединюсь к вам.
- Но я - твой муж, и хочу знать, о чём вы будете говорить, - упрямился Дельф.
- Когда дети уснут, я тебе всё расскажу, - заверила Поликаста. - Я хочу убедить нашего с тобой друга Минния для его же блага не искать тех, кто погубил его родителей.
- Вот как!.. Ну ладно, я пойду к детям. Только вы не долго...
Проследив за тем, как Толстяк, успокоенный и осчастливленный тем, что горячо любимая жена не думает бросать его ради прежнего жениха, пересёк широкий двор, оглянулся с порога на всё ещё открытую калитку напротив и, чуть помедлив, всё же скрылся за дверью, Поликаста вздохнула:
- Какой же он у меня всё-таки большой глупый ребёнок!
- Да. Каким был наш Толстяк недотёпой, таким и остался... Ну, оно и к лучшему. Надеюсь, он не станет опять красться за нами...
Поликаста пошла вперёд по узкой дорожке между убегавшими вдаль виноградными рядами, разделёнными низкими плантажными стенками. Минний двинулся следом, не сводя жаркого взгляда с её соблазнительно раскачивающихся под тонким шерстяным хитоном роскошных бёдер.
- Твой сын совсем не похож на Дельфа, - нарушил он молчание, отойдя от калитки на полсотни шагов.
- Потому, что это не его сын. Минний - сын Невмения.
- Забавно... Дельф знает?
- Конечно, нет! Пожалуйста, не проговорись ему.
- Хорошо.
И Поликаста, медленно продвигаясь вперёд между обвешанных тяжелыми пурпурными гроздьями лоз, поведала обо всём, что с ней сталось после отъезда Минния в Афины...
Примерно месяц спустя она поняла, что носит от Минния ребёнка, и сообщила об этом его матушке. Когда Гераклия не было дома, Левкимна привела врача, который напоил её каким-то дурманом и избавил от плода. А вскоре после того, как она оправилась и встала на ноги, Левкимна, дав ей пару золотых монет и посоветовав найти себе хорошего мужа среди ремесленников, отослала её в родительский дом, взяв на её место другую служанку. Матушка Левкимна была добрая женщина, но всегда считала, что её единственный сын достоин лучшей участи, чем жениться на бедной служанке, и сумела так же настроить своего мужа.
После того как Поликаста вернулась в тесный домик в Цитадели, где с отцом и матерью ютились ещё две её младшие сестры и маленький брат, молодые херсонесские богатеи стали увиваться вокруг неё, убеждая забыть о Минние, который всё равно никогда на ней не женится, и заняться прибыльным ремеслом гетеры: мол, с её приятной внешностью, она будет иметь большой успех, станет жить на широкую ногу, да ещё и свою большую семью избавит от нищеты. Пытались соблазнить подобными разговорами даже её отца и мать. Особенно был настойчив в своих домогательствах один из близких друзей Минния Невмений. Но, ни родители, ни сама Поликаста, не поддались на их уговоры и посулы. Она оставалась верна данной Миннию клятве и ждала его возвращения из Афин. И лишь через три года, после того, как родители Минния погибли в огне, а побывавшие в Афинах навклеры сообщили, что Минний уже больше года как уехал оттуда неизвестно куда, Невмению удалось завлечь убитую горем Поликасту в дом пожилой женщины, оказавшейся сводней, и там силой овладеть ею. Так Поликаста стала любовницей старшего сына Гераклида.
Когда же, через несколько месяцев, она сообщила ему, что ждёт от него ребёнка, Невмений благоразумно посоветовал ей выйти замуж за толстяка Дельфа, который с самого отъезда Минния всюду молча ходил за нею, словно бычок на верёвке, даря время от времени свои забавные поделки и лелея в глупой своей голове несбыточные мечты.
Увидев на другой день Дельфа, караулившего её с утра у входа в Цитадель с очередной игрушкой, Поликаста, обычно гордо проходившая мимо, вдруг остановилась и жестом подозвала его к себе. А когда обрадованный Толстяк подбежал к ней, напрямик спросила, хочет ли он, чтобы она стала его законной женой. Бедолага настолько растерялся, что долго не мог вымолвить ни слова, и только тряс утвердительно круглой, как мяч, головой. Поликаста спросила, не воспротивятся ли их браку его родители. Толстяк еще энергичнее затряс головой - теперь уже отрицательно. Тогда Поликаста велела ему немедля идти домой и готовить свадьбу, пока она не передумала.
И спустя несколько дней Поликаста перебралась из тесного отцовского домика в Цитадели в просторную усадьбу гончара Евклида по другую сторону крепостной стены, как законная супруга его единственного сына Дельфа, тутже бесповоротно порвав с Невмением, на что тот, давая ей свой благоразумный совет, видимо, никак не рассчитывал.
Тем временем Поликаста, рассказывая Миннию о своей жизни, успела увести его далеко от усадьбы и приближалась уже к глухой стене соседнего клера.
В полусотне шагов, в том месте, где сходились межевые стены четырёх клеров, тёмно-серым утёсом высилась круглая трёхъярусная башня с узкими окнами-бойницами на двух верхних этажах и плоским зубчатым верхом, возведенная прадедами нынешних клерухов в качестве временного убежища на случай нападения тавров. Подобными башнями, где по одной, где по две на квартал, куда ни глянь, была утыкана вся хора. В темнеющем с каждой минутой небе выписывали хаотичные зигзаги вылетевшие на охоту летучие мыши, которым пустующие в мирное время башни служили отличным прибежищем. Внизу, между живыми густолистыми стенами винограда стало уже совсем темно.
Минний положил правую ладонь поверх тонкой шерстяной ткани хитона на круглый мягкий живот Поликасты и крепко прижался к ней сзади. Она молча улыбнулась, почувствовав сквозь хитон, как его налившийся горячим желанием фаллос упёрся в её ягодицы. Губы Минния нежно прильнули к тёплой гладкой коже её шеи под собранными большим тяжёлым узлом на затылке волосами, а его левая рука скользнула над плечом под верхний край хитона и властно завладела её тяжёлыми, упругими, полными молока грудьми.
С приоткрытых в улыбке губ Поликасты сорвался приглушённый полустон-полувздох. Затрепетав от долго сдерживаемого желания, Минний рывком развернул её к себе лицом и жадно впился сухими горячими губами в её мягкий податливый рот. Затем, осыпая быстрыми жгучими поцелуями её гладкие скулы, подбородок, шею, плечи и высвобожденные из-под хитона амфороподобные груди, он поднял нижние края обоих хитонов, закинул себе на бедро её согнутую в колене ногу и решительно всадил свой напряжённый как струна длинный конец в её мохнатое влажное лоно (оба помнили, что времени у них в обрез). Затрепетав от разлившегося внутри наслаждения, Поликаста вцепилась ладонями в покрытые шрамами костлявые плечи Минния, сотрясаясь всем телом от его мощных и всё убыстрявшихся толчков, сдерживая рвавшиеся из распахнутого рта сладострастные крики.
Подняв повыше её затиснутую в правой ладони грудь, он, как дорвавшийся до амфоры с вином пьяница, жадно присосался к её продолговатому, сочащемуся молоком соску, продолжая другой рукой крепко удерживать у своего бедра её гладкую, мясистую ляжку. Почувствовав, что Поликаста достигла вершины наслаждения, Минний вдруг отпустил её ногу, вышел из неё и развернул к себе задом. Повинуясь его лёгкому нажиму, она наклонилась вперёд, ухватившись руками за шершавые плети виноградной лозы. Закинув длинный подол женского хитона ей на поясницу, Минний ласково огладил ладонями пухлые полушария её ягодиц и тут же глубоко вжался в их студенистую массу всем своим разгорячённым лицом. Через минуту он распрямился и медленно втиснул свой изнывающий от неутолённого желания фаллос в выпирающие из-под ягодиц толстые створки её обильно умащенных нижних "ворот", после чего принялся с бешеной энергией орудовать внутри, вцепившись крепко стиснутыми ладонями в крутые изгибы её бёдер. Почувствовав вскоре, что он вот-вот достигнет экстаза, она, вытянув назад руку, прихватила его за ляжку, не давая ему выйти из неё.
- Не вынимай!.. Я хочу зачать от тебя ребёнка, - попросила она низким, прерывистым от продолжавшихся толчков голосом.
Минний исполнил её просьбу, засеяв обильно брызнувшим с конца семенем глубоко вспаханное поле её горячего лона, и отступил на шаг, бурно и шумно дыша, как после долгой работы тяжёлым веслом.
Поликаста распрямилась, спрятала разбухшие груди под хитон, перевязала заново под ними тонкую ленту пояса и с сытой улыбкой на круглом полном лице повернулась к Миннию.
- Кажется, я наставил тебе синяков, - произнёс Минний, немного переведя дух.
- Ха-ха-ха! Пустяки! Всё равно мой телок в темноте ничего не заметит, - рассмеялась беспечно Поликаста. - Я так рада, что ты вернулся.
- Так что - уйдёшь от него ко мне?
- Нет, Минний. За эти шесть лет я уже привыкла к Дельфу, к нашим деткам, - без колебаний ответила Поликаста голосом, полным нежности и грусти. - Дельф - хороший, заботливый муж и любящий отец. Да и жалко мне его. Он не переживёт, если я его брошу... А наше с тобой семейное счастье осталось в прошлом, которого уже не вернуть. Думаю, тебе сейчас нужна жена с хорошим приданым: какая-нибудь богатая вдовушка с собственным домом.
Минний подумал, что Поликаста, конечно, права, и у него уже есть кое-кто на примете, но промолчал, и лишь тихо вздохнул.
- Ну, я побегу, ладно? - обхватив Минния обеими руками за тощую жилистую шею, Поликаста на мгновенье прижалась к нему всем своим мягким жарким телом, быстро чмокнула в губы и, тотчас вырвавшись из его некрепких объятий, быстрым шагом устремилась по тёмному, шелестящему листвой коридору к едва различимой вдали усадьбе.
А Минний ещё долго стоял на месте, печально глядя на её быстро удалявшийся в фиолетовых сумерках белый силуэт. И чем дальше она уходила, уменьшаясь и растворяясь во тьме наступавшей ночи, тем отчётливей проступало перед его мысленным взором полное юного очарования, горделиво-неприступное личико младшей дочери архонта Гераклида.
5
Повариха Троя, подневольная жена полимедова любимца Дрома, утопала спиной в мягкой кошме, наброшенной поверх толстого слоя соломы, устилавшего дно открытой высокобортной повозки. Здесь же в сарае стояли борт к борту ещё три таких же повозки, предназначенных для перевозки в Скифию самого ходового и прибыльного товара - амфор с вином. Полные, гладкие ноги поварихи, разведенные в стороны и закинутые к ушам, удерживались в таком положении сильными мужскими руками, крепко сжимавшими её налитые икры. Уже добрые четверть часа невидимый в непроглядной тьме закрытого сарая мужчина, сипло дыша от натуги, неутомимо втаптывал сильными, энергичными толчками спину и широкий круглый зад рабыни в овчину, шурша пружинящей под ними соломой и исторгая из подвергнутой нескончаемой сладкой пытке женщины сдавленные стоны сквозь закушенную нижнюю губу. Поглощённые своим делом, они не слышали ни отдалённого, постепенно приближающегося лая сторожевых псов во дворах, должно быть, потревоженных каким-то ночным гулякой, ни радостного скулежа собаки Теты за глухой стеной сарая, которую нерадивые слуги Полимеда опять забыли спустить вечером с цепи.
Вдруг Троя настороженно упёрлась ладонями в грудь своего дружка, вынудив его замереть над ней, и до их слуха донеслись сквозь стену приглушенные удары дверной колотушки.
- К кому это стучат? - испуганно спросила она.
- Должно быть, к кому-то из соседей, - беспечно ответил мужчина и продолжил так некстати прерванную работу.
Поскольку ответом на первые слабые удары колотушки был только заливистый лай собак в соседних дворах, заглушивший восторженный визг рвавшейся с цепи Теты и похрапывания крепко спавшего в своей каморке привратника, ночной гость принялся колотить деревянным молотком в бронзовую обивку калитки всё настойчивей и громче.
- Борей, Танатос тебя забери! Куда ты пропал, старый пёс?! - долетевший с улицы в сарай гневный голос побудил вздрогнувшую, как от удара, Трою резко спихнуть с себя любовника и сесть, ухватившись одной рукой за борт телеги, а другой - за левую грудь.
- Хозяин вернулся! - выдохнула она полным ужаса голосом. - И с ним мой Дром! Милостивые боги - он меня убьёт!
Стремительно соскочив с телеги на землю, Троя нащупала в соломе на передке свою шерстяную тунику и торопливо накинула её на себя, затем протянула недвижимо заклякшему на кошме любовнику его кожаную военную одежду.
- На, скорее одевайся! - шепнула она, вслушиваясь с трепетом в происходящее на улице. А там стуки дверной колотушки вдруг прекратились. Неужели Борей проснулся и впустил хозяина?
Пока воин, соскочив рядом с ней на землю, влезал в свою жёсткую толстокожую тунику, Троя скатала и бросила под телегу кошму.
- Прячься в солому! - приказала она. - Когда хозяин уйдёт в дом, я тебя выпущу, - и, торопливо закидав послушно нырнувшего на дно повозки вояку сверху охапками соломы с соседней телеги, предупредила напоследок:
- Лежи и не шевелись, пока я не приду...
Подкравшись на цыпочках к воротам сарая, Троя чуть приоткрыла створку и, навострив уши, осторожно оглядела освещённый сырным кругом луны двор. Убедившись, что двор пока что пуст, она, собравшись с духом, выбралась наружу, плотно притворила за собой расшатанную створку и бесплотной тенью скользнула вдоль стены к углу сарая. Трепеща от страха, она заглянула за угол и с облегчением увидела, что калитка и ворота закрыты, как и прежде, и возле них никого нет - только издалека учуявшая хозяина Тета, тоненько взвизгивая, мечется на цепи в своём углу, да соседские псы всё никак не уймутся.
Не сводя глаз с калитки, Троя побежала на цыпочках босых ног через открытое пространство от сарая к дверному проёму примыкающей к конюшне комнатки конюха, соседствующей с каморкой храпевшего, как ни в чём не бывало, привратника Борея.
Когда до входа в их с Дромом жилище, где полчаса назад она оставила уснувших детей, оставалось пробежать всего ничего, она вдруг увидела поверх наружной стены прямо над калиткой чью-то заглядывающую во двор голову в круглой военной каске, и от неожиданности застыла на месте. Меж тем, незнакомый воин, подтянувшись на руках, перекинул через ограду ногу и уселся на ней сверху.
- Ой! Кто здесь?! - вскрикнула рабыня с неподдельным испугом.
- Троя, не бойся, это я! - услышала она за калиткой голос Полимеда. - Открой калитку, Троя!
Не сводя испуганных глаз с пялившегося на неё с ухмылкой со стены воина, рабыня опасливо подошла к калитке.
- Это вы, хозяин?
- Я, я! Отворяй скорее!
Едва заслышав лязг железного засова, Полимед с силой толкнул калитку и ворвался во двор с ярко пылающим смоляным факелом в правой руке. Воин тотчас спрыгнул с ограды обратно на улицу и вошёл через калитку уже со щитом на плече. Прежде чем начать домашний суд и расправу над виновными, купец оборотился к стражу, сопровождавшему его с факелом по ночному городу от Скифских ворот, вернул ему факел, извлёк из висевшего на поясе кошеля медный диобол и протянул его воину:
- Благодарю, приятель! Вот, возьми - выпей во славу Гермеса за моё здоровье.
Накрепко зажав в руке монету, воин поблагодарил щедрого купца, пожелал ему со скрытой в усах усмешкой спокойной ночи и довольный двинулся в обратный путь к Скифским воротам, охраняемым в эту ночь его десятком.
Затворив за ним калитку и задвинув засов, Полимед повернулся к Трое и прислушался к долетавшему из ближайшего дверного проёма храпу Борея.
- Что это такое сегодня с Бореем? Он что - оглох?.. Или пьян?.. Завтра утром получит плетей. Кстати, пойди-ка, принеси мне плеть, - обратился он к застывшей перед ним навытяжку рабыне. - Ну, живо!
Успокоившаяся было, не увидев рядом с хозяином мужа, Троя (она догадалась, что Дром, на её счастье, остался с кибиткой и конями до утра за городской стеной) вновь побледнела и затрепетала от страха: неужели хозяин обо всём прознал?! Что же теперь будет?..
Бросившись в свою каморку, где на постеленной в уголке на полу поверх соломы старой овчине лежали, тесно прижавшись друг к другу, её малыши, разбуженные и напуганные раздавшимся среди ночи шумом, повариха сорвала с колка одну из висевших на стене возле входа дромовых плетей, тотчас выскочила обратно и протянула хозяину короткую, отполированную рукою Дрома деревянную рукоять. Нетерпеливо выхватив у неё плеть и опять забыв приласкать радостно звеневшую цепью, всячески стараясь обратить на себя его внимание, свою любимицу Тету, Полимед решительно направился ко входу в дом, всё ещё погружённый во мрак и тишину, несмотря на поднятый им шум.
Подождав, пока кипящий от еле сдерживаемого гнева хозяин скроется за дверью, которую она, выйдя к дружку, оставила незапертой, Троя поспешила к воротам сарая.
Обхватив, будто лихая наездница-амазонка, согнутыми в коленях мясистыми ногами бёдра покрытого густой тёмной шерстью мужчины с грубым варварским лицом, распростёртого на спине посреди широкого семейного ложа, вцепившаяся пальцами в его мускулистые плечи Андокида, испуская громкие сладострастные крики, энергично гарцевала широким кобыльим задом на его мощном вздыбленном фаллосе. Покачиваясь, словно в лодке, на упруго пружинившем и весело поскрипывавшем под ним высоком пышном ложе, прикрытом полупрозрачными занавесями, волнисто ниспадавшими из под подвесного краснобархатного балдахина, мужчина то грубо сминал в сильных, жёстких ладонях её большие, мягкие и податливые, как тесто, груди, жадно хватая и покусывая по очереди твёрдые розовые соски, то, будто кобылицу по крупу, звучно нахлёстывал её ладонями по пухлым ягодицам.
Требовательные удары дверной колотушки, разлетевшиеся вместе с яростным собачьим лаем по всей округе, прозвучали для любовников громом с ясного неба. Замерев, они разом повернули головы к единственному в комнате небольшому, квадратному, выходящему во двор окну с открытыми ради освежающей ночной прохлады ставнями, и прислушались, в надежде, что ночной гость стучится к кому-то из соседей. Но нет - через несколько секунд Андокида расслышала сквозь собачий гвалт высокий гневный голос мужа.
- Проклятье! Это Полимед! - Андокида резво соскочила с осёдланного любовника и подбежала, голая, к окну. Раздосадованный, но нимало не напуганный внезапным возвращением купца мужчина (должно быть, подобные щекотливые ситуации случались с ним далеко не в первый раз), проскрипев расшатанным ложем, последовал за ней. Мельком глянув из-за плеча Андокиды на залитый бледным лунным светом пустынный двор (калитку и ворота не было видно за углом конюшни), страдалец прильнул к ней сзади с явным намерением всё-таки довершить начатое. Его напряжённый фаллос вновь решительно проник в глубокое ущелье меж её выпуклых ягодиц, холодные крепкие пальцы властно вонзились в тёплую мякоть роскошных грудей, а горячие губы покрыли жаркими поцелуями гладкую белую шею и плечо. Тут они увидели, как из сарая выскользнула Троя, тенью прокралась вдоль стены до угла, побежала мимо ворот к конюшне, немного не добежав, остановилась, что-то вскрикнула и направилась к калитке.
- Харон его побери! Почему он так скоро вернулся? - Андокида повернула голову к любовнику. - У нас уже нет времени, Криптон. Бери свою одежду. Я отведу тебя пока в спальню Аполлодоры.
Сосем немного не добравшись до конца пути, Криптон со стоном отлепился от мягкого тела Андокиды. Обойдя ложе, он взял с кресла свой меч в отделанных бронзой кожаных ножнах на узкой перевязи, обшитую металлом кожаную военную форму, поднял с пола свои коричневые солдатские башмаки из прочной свиной кожи.
Отойдя от окна, Андокида быстро накинула на себя тонкую ночную тунику и босиком повела любовника через анфиладу комнат, пронизанных полосами лившегося из окон лунного света, к находившейся на другом конце гинекея спальне дочери.
- Я угощу его с дороги вином с сонным зельем, - прошептала она по дороге, - а когда он уснёт...
- ... мы доведём наши игры до конца, - закончил за неё Криптон.
- Какой же ты у меня ненасытный, - улыбнулась довольная Андокида. В центральной комнате, около выхода на лестницу она отпустила локоть любовника. - Дальше иди сам. Только не вздумай там со скуки засунуть свой кожаный рог в мою дочь... А я, как благоверная жена, пойду встречу с дороги любимого мужа, хе-хе.
- А он не зайдёт проведать дочь перед сном?
- Нет. Он вообще не заходит в её комнаты, тем более - ночью. Так я не прощаюсь, милый...
На самом деле Андокида никогда не испытывала к дочери нежных материнских чувств. Она сразу невзлюбила Аполлодору за то, что та была точной копией своего отца: такая же худосочная, невзрачная и глупая, что и Аполлоний Младший, с которым ей пришлось прожить, изображая любящую жену, 15 мучительных лет. К счастью, года через три в доме Аполлония Старшего, куда она, дочь богатого фанагорийца Посия, попала 17-летней, выйдя по воле родителей замуж за его единственного сына, ей удалось найти верную подругу и сообщницу среди рабынь, которая стала тайком водить к ней горячих, как племенные жеребцы, любовников. То была её ровесница Троя - дочь аполлониевой поварихи и, как она уверяла, самого хозяина, незаконнорожденная младшая сестра мужа Андокиды. Когда четыре года назад - через год после смерти ненавистного пьяницы-мужа, Андокида с дочерью перебралась от тестя в дом нового мужа Полимеда, она подговорила 11-летнюю дочь выпросить у логографа Аполлония рабыню Трою (ставшую, как и её мать, искусной поварихой), чтобы им не остаться в чужом доме без любимых кушаний и преданной служанки.
И хоть новый муж, несмотря на то, что был почти на 10 лет старше, на супружеском ложе был не чета прежнему, во время его частых поездок с товарами в Скифию Андокида и Троя, снедаемые неудержимой похотью, отправлялись в город на поиски любовников с крепкими фаллосами, завлекая их не только своими пышными телесами, но и вкусной дармовой едой и выпивкой, а также деньгами, которыми Андокида оплачивала их усердие и готовность держать язык за зубами.
Этим летом Андокиде и Трое удалось поймать в свои сети гинекономаха Криптона - начальника городской стражи, поддерживавшей порядок на улицах и площадях, ловившей беглых рабов, воров и прочих преступников. Вот и вчера, не успела ещё кибитка Полимеда завернуть за угол, как Андокида послала Трою звать гинекономаха Криптона после захода солнца к себе на ужин.
Верная Троя, ежедневно ходившая в город за продуктами, когда с хозяйкой, а чаще - сама, имела множество знакомых торговцев, лекарей, повитух. Ей не составляло труда втайне добывать для хозяйки (а заодно и для себя) различные афродисиаки - микстуры, разжигающие в любовниках жаркий огонь желаний и придающие мужским "таранам" особую твёрдость, неутомимость и ненасытность в любовных битвах, а также надёжные средства против зачатия, приворотные и снотворные зелья.
Для домашних рабов и рабынь Полимеда с отъездом хозяина ночи превращались в праздник: едва начинало темнеть, добрая хозяйка запирала их вместе в каморке на нижнем этаже, а с обязанностями ночной прислуги прекрасно справлялась повариха Троя. Что до Аполлодоры, то с ней мать поступала очень просто: оберегая её девичье целомудрие от опасного любопытства, поила её перед приходом любовника сладким вином с хорошей дозой снотворного, после чего та лежала в своей комнате всё равно что мёртвая. Затем добрая Троя угощала скифосом крепкого вина со снотворным дядюшку Борея (с удовольствием присматривавшего, когда она была занята на кухне или ходила в город за покупками, за её малышами), кормила и укладывала спать своих с Дромом детишек и садилась у калитки поджидать ночных гостей.
Гинекономах Криптон приходил всегда в сопровождении молодого, приятной наружности телохранителя, которого оставлял на стаже около каморки спящего праведным сном привратника.
Андокида встречала возлюбленного в андроне объятиями и поцелуями и тотчас уводила в свои покои. Троя несла следом с кухни на широком деревянном подносе ужин, искусно приготовленный из продуктов, подкрепляющих огонь любовной страсти и способствующих более частому повторению любовного соития: крабов, мидий, улиток, сдобренных перцем и луком яиц, и, конечно же, кувшина дорогого заморского вина, в котором была заранее растворена изрядная щепотка драгоценного любовного порошка пиретрума.
Поставив поднос на столик, повариха желала хозяйке и её гостю радостной ночи и покидала комнату, оставляя их наедине. Спустившись во двор, Троя уводила молодого гинеконома на кухню, щедро кормила и поила всё той же возбуждающей любовный аппетит едой и вином, а затем, еле сдерживая нетерпение, тащила его в сарай на мягкое соломенное ложе...
Гинекономах Криптон, имевший немалый опыт в таких делах, сразу понял, что столь внезапное возвращение домой Полимеда могло быть вызвано только одним: кто-то из "доброжелателей" уведомил его об изменах жены. Странно было лишь то, что вместо того, чтобы тихонько пробраться в дом и застукать супругу на горячем, он устроил тарарам на всю округу и дал любовникам время замести следы. Впрочем, это могло объясняться тем, что приступ гнева затмил обманутому купцу разум. Криптону было отлично известно, что обманутый муж имел полное право убить прелюбодея (как и изменницу-жену) на месте преступления, но не испытывал по этому поводу ни малейшего волнения: с ним был его верный меч, с которым он, в случае чего, легко отобьётся от купца и его рабов и пробьётся на улицу даже без помощи своего телохранителя. Поэтому, добравшись до дальней в левом крыле дома комнаты, в которой, свернувшись по-детски калачиком в глубине завешенного кисейным балдахином высокого ложа, беззвучно спала некрасивая внучка царского логографа Аполлония, Криптон спокойно, без спешки оделся, обулся, застегнул пояс, повесил у левого бедра меч и, притаившись за свисавшей с дверной притолоки пятнистой оленьей шкурой, с интересом стал ждать дальнейшего развития событий.
Дрому, в конце концов, удалось умолить невесть отчего взбесившегося хозяина не губить своих прекрасных лошадей. Возвращая своему вознице кнут, Полимед пообещал самолично исхлестать его им с ног до головы, если до захода солнца они не будут в Пантикапее, после чего укрылся в кибитке и больше не высовывал оттуда носа до вечера. Дром же твёрдо про себя решил, что лучше сам подвергнется порке, чем загубит по нелепой прихоти хозяина таких замечательных коней, которых он холил и любил больше собственных детей - сам же хозяин ему потом спасибо скажет!
Успев до заката проехать Дальнюю стену, к Ближней они подъехали уже в темноте. Полимед к этому времени заметно поостыл, так что Дром надеялся избежать обещанной порки.
Соблазнившись золотым статером, начальник воротной стражи согласился, в виде исключения, открыть ворота Ближней стены для перисадова посла, везущего важные сведения из Скифии. Но декеарх соматофилаков, охранявших Скифские ворота столицы, ни в какую не захотел впускать ночью в город кибитку и лошадей, согласившись, в конце концов, за пару статеров приоткрыть ворота для самого купца, и даже дал ему для безопасного сопровождения домой одного из своих воинов с факелом.
Приказав Дрому сторожить до рассвета кибитку и лошадей на обочине дороги и оставив ему в качестве оружия свой посох, Полимед поспешил с провожатым домой.
Случившаяся затем непредвиденная заминка у входной калитки вновь всколыхнула в нём улёгшийся было праведный гнев, с которым он и вошёл, зловеще похлопывая себя согнутой вдвое плетью по левой ладони, в оказавшуюся почему-то незапертой дверь погружённого в сонную тишину дома. Пока он, заперев за собою дверь на засов, привыкал к темноте, раздумывая, не зажечь ли на кухне светильник (в печи ещё должны оставаться тлеющие угли), ступени наверху лестницы заскрипели под весом медленно спускавшейся в андрон Андокиды. Полимед поспешно спрятал плеть за спину.
- Полимед! Своим грохотом и криком ты, наверное, перебудил всех наших соседей. Неужели нельзя было вести себя потише? - недовольным голосом отчитала мужа Андокида, ничуть, казалось, не удивившаяся его внезапному появлению среди ночи. - Как прошло твоё посольство? Надеюсь, успешно?
- Где наши рабыни?
- Трою ты, кажется, уже видел, а Тегее и Дориде я разрешила провести эту ночь с Итисом.
- А Аполлодора?
- Спит в своей спальне. Где же ей быть?
- Хорошо...
По-прежнему держа правую руку за спиной, а левой держась за перило, Полимед стал медленно подниматься по скрипучим ступеням навстречу жене.
- Постой! Ты, наверное, голоден с дороги. Я прикажу Трое что-нибудь наскоро тебе приготовить.
- Потом. Пошли в твою спальню - нам надо поговорить.
- Но я хотя бы принесу тебе вина...
- Поднимайся наверх, я сказал!
- Ну хорошо, хорошо... Незачем так орать - я не глухая! - Соблазнительно вихляя выпирающим из-под тонкой льняной туники задом, Андокида повела мужа к себе. - Что с тобой сегодня такое? Что-нибудь случилось? Почему ты так быстро вернулся?
Полимед, не отвечая, шёл в четырёх-пяти шагах позади. Дойдя до своей спальни в правом торце дома, Андокида отвела в сторону тяжёлый ковровый полог на двери и оглянулась на мужа.
- Ну, входи... Как видишь, здесь никого нет. Можешь ещё в сундуки заглянуть. Или под кровать... Ты ведь для этого примчался домой среди ночи?
- Ты ещё спрашиваешь у меня, что случилось? - прошипел зловещим полушёпотом Полимед, наступая мелкими шажками от дверей на испуганно попятившуюся к ложу Андокиду. - А теперь, дорогая жёнушка, давай, показывай, где золото.
- Какое ещё золото?
- Царское золото, сука! - сорвался на крик, забыв об осторожности, Полимед. - То, которое ты украла, тварь!
С силой пихнув жену в грудь, отчего она повалилась спиной на ложе, он взмахнул из-за спины правой рукой и с размаху полоснул её вдогон плетью.
- Ай! - дико взвизгнула Андокида, хватаясь рукой за обожжённое плетью плечо и грудь, на которых тотчас вспух кровавый рубец. - Ты что - сдурел?!
Увидя, что Полимед с оскаленным зверски лицом заносит руку для нового удара, Андокида с необычайной прытью перекатилась на другой край ложа и прикрылась подушкой.
- Сейчас я буду пороть тебя, мерзкая, жадная шлюха, пока не выбью из тебя всю правду! - грозно прошипел Полимед и двинулся в обход ложа с занесенной над головой плетью.
- Клянусь Зевсом, я не брала никакого золота! - закричала визгливо Андокида, не сводя полных ужаса глаз с вибрирующей в руке мужа плети.
- Тогда куда же оно подевалось? Кто его украл, если не ты? Может Лесподий с Хрисалиском?
- Я не знаю! А почему бы нет?!
- Ха-ха-ха! И ты думаешь, я поверю, что самый богатый человек на Боспоре может покуситься на золото своего басилевса? - Полимед даже приостановился от столь дикого в своей нелепости предположения.
- А почему бы и нет? - смелее повторила Андокида, тотчас уловив, что сумела заронить в него искру сомнения. - Он потому и самый богатый, что никогда не упустит удобного случая озолотиться. В отличие от тебя... Ой, как больно! - жалобно заныла она, растирая ладонью горевший огнём кровавый рубец на левом плече. Полимед медленно опустил плеть.
"И в самом деле! Ведь посуду запросто могли подменить и в Феодосии. Может не случайно меня там так напоили? Конечно, это не Хрисалиск и не Лесподий... А вот его сынок вполне мог это сделать. Его разгульная жизнь в столице стоит немалых денег. С чего бы он сказался утром больным и не поехал с нами в Скифию? Побоялся?.. Или этот его декеарх с перебитым носом!.. Хотя, нет. Откуда простому соматофилаку взять позолоченную посуду для подмены? Он бы просто обчистил ларец... И Оронтон, конечно, вряд ли посягнул бы на дары, предназначенные скифскому царю. Это могли сделать либо Делиад, либо Андокида... Ну почему я не заглянул в ларец перед отъездом?!"
- Ну ладно. Что сделано, то сделано, - произнёс Полимед уже совсем другим тоном. - Я оставил у ног Скилура ларец с подменённой кем-то посудой из позолоченной меди и бронзы. Признайся - это твоя работа? Клянусь Гермесом, я больше тебя и пальцем не трону.
- Полимед, милый! Клянусь тебе всеми богами - это не я! Это же легко проверить! Пошли, посмотрим на месте ли наша мегарская чаша и ритон.
- Ну, ты же не настолько глупа, чтобы подменить царскую посуду нашей.
- А где бы я взяла посреди ночи другую?
- Тоже верно.
У Полимеда не осталось больше сомнений, что царские дары подменили в доме Хрисалиска.
- Миленький мой, давай я сбегаю, принесу вина и чего-нибудь поесть, а потом ты спокойно обо всём расскажешь.
- Хорошо, иди.
Уронив плеть на устилавшую пол возле ложа мягкую барсовую шкуру, Полимед тяжело осел на край ложа, уже сожалея в глубине души, что не послушал тогда Андокиду, и в итоге драгоценная царская посуда обогатила кого-то другого.
Убедившись, что гроза окончательно миновала, Андокида бросила на постель окровавленную подушку и, не сводя глаз с удручённо поникшего головой супруга, направилась к двери.
Как вдруг перед самым её носом дверной полог откачнулся, и в спальню вошёл с обнажённым мечом наготове гинекономах Криптон. Андокида застыла на месте, вытаращив на него изумлённо-перепуганные глаза. Ещё большее недоумение и испуг при виде возникшего на пороге воина с обнажённым мечом в руке (лица его он не разглядел в темноте) отразились на лице Полимеда.
- Что же ты остановилась, крошка? - весело спросил вошедший, и Полимед тотчас узнал голос гинекономаха Криптона. - Иди, принеси нам доброго заморского винца. Я тоже с удовольствием послушаю рассказ досточтимого Полимеда о доверенных ему нашим басилевсом золотых дарах.
Выпроваживая Андокиду из комнаты, Криптон по-свойски крепко шлёпнул её свободной левой ладонью по мягкой ягодице. Услышав удаляющиеся шаги Андокиды за дверным пологом, он двинулся от двери к ложу и вошёл в полосу лунного света, падавшего из окна на середину комнаты. С усилием оторвав взгляд от его матово отсвечивающего полированной сталью меча, Полимед поднял выпученные в паническом страхе глаза на довольно ухмыляющееся черноволосое лицо гинекономаха, и у него не осталось сомнений, что тот всё слышал, и он пропал. Развалясь по-хозяйски в кресле напротив Полимеда, Криптон закинул ногу на ногу и принялся любовно поглаживать левой ладонью положенный на колено клинок.
- К-криптон? К-как т-ты т-тут ок-казался? - смог, наконец, выдавить из себя Полимед, начав с перепугу заикаться на каждом слове.
- Ха-ха-ха! - радостно хохотнул в ответ Криптон, обнажив два ряда крупных белых зубов. - Хороший вопрос!.. А ты как думаешь?.. Дело в том, дорогой Полимед, что твоя прелестная супруга боится спать одна. Вот она и наняла меня за хорошую плату охранять её сон во время твоих отлучек из города. Га-га-га-га!
Какое-то время Полимед молчал, осмысливая услышанное, - от страха он потерял способность быстро соображать, - затем качнулся с ложа вперёд, будто собираясь броситься на Криптона, но тот молниеносно выбросил к его груди остриё меча.
- А ну, сидеть! Не вздумай со мной шутить!
- К-криптон! П-п-прошу т-тебя - н-не губи! - обратился к нему Полимед умоляюще-плаксивым тоном, заламывая руки на груди и медленно сползая с ложа на колени. - Д-давай д-договоримся по-дружески. Умоляю! Я г-готов хорошо заплатить, что бы ты забыл то, что здесь услышал.
- Вот как? - медленно отведя отточенное остриё от груди коленопреклонённого Полимеда и вновь положив клинок плашмя себе на колени, Криптон нахмурил лоб в раздумьях. Выдержав долгую паузу, в продолжение которой купец не сводил с него полных мольбы и надежды глаз, он наконец объявил Полимеду свой приговор:
- Ну, что ж... Помня о наших прежних добрых отношениях и ради твоей прелестной супруги я, пожалуй, мог бы притвориться глухим... Но, хотелось бы знать, какую награду ты готов предложить мне за моё молчание?
- Думаю... - Полимед лихорадочно пытался определить, какую сумму предложить гинекономаху, - т-т-три мины с-серебра т-тебя ус-строят?
- Как?! - вскинул изумлённо брови Криптон, откидываясь на спинку кресла. - Целых три серебряных мины?! Это во столько ты оцениваешь своё доброе имя?! Свою жизнь, наконец!
- А с-с-сколько же т-ты х-хочешь?
- Я полагаю... - Криптон опять вынудил попавшегося на надёжный крючок купца томиться в нервном ожидании, - думаю, достойной ценой за то, чтобы ты и дальше спокойно жил в этом замечательном доме со своей красавицей женой, будет один... да, пожалуй, одного будет достаточно... один талант серебра.
Полимед изумлённо вытаращил глаза, будто не веря собственным ушам.
- Целый т-т-талант!.. Но у меня нет с-столько с-серебра.
- Ну, что ж... Тогда мы с тобой сейчас выпьем на дорожку вина, и я отведу тебя в эргастул, а утром мы с тобой отправимся во дворец, и там ты расскажешь басилевсу Перисаду, как подменил доверенную тебе золотую посуду дешёвой медью, - равнодушно решил Криптон участь Полимеда.
- Но я могу сейчас д-дать тебе с-серебра примерно на т-т-треть таланта, - торопливо затараторил с мольбой в голосе Полимед, окончательно сдаваясь, - а недостающие две трети я завтра же одолжу у своего тестя Аполлония.
- Вот это другой разговор! - тотчас сменил гнев на милость Криптон и хлопнул левой ладонью по резному подлокотнику кресла. - Я не против получить свой талант и частями, после чего навсегда забуду в твой дом дорогу, клянусь "наконечником" Гермеса, хе-хе-хе!.. Но куда же запропастилась Андокида? Мне не терпится закрепить нашу взаимовыгодную сделку канфаром хорошего вина: а хиосское у тебя просто восхитительное!
Полимед опять сел на край ложа против Криптона, и несколько следующих минут оба молчали, дожидаясь запропавшую где-то хозяйку. Наконец за дверью послышались её неторопливые босые шаги, и Андокида, отодвинув выпуклым задом дверной полог, бережно внесла в комнату на овальной деревянной тарели два высоких, наполненных до краёв тёмным вином канфара, на начищенных медно-красных стенках которых ярко трепетали огоньки стоящего между ними небольшого глиняного светильника.
- Вот и я. Боялась расплескать, - пояснила она свою неторопливость. - К сожалению, еды никакой не нашла.
Поставив тарель на столик возле кресла, она протянула один кубок весело скалящемуся на неё любовнику, продолжавшему при этом держать правую ладонь на рукояти меча, другой - удручённо поникшему, не знающему радоваться ему или горевать, мужу.
- Разбавленное наполовину хиосское.
- Прекрасно! То, что нужно! - одобрил её выбор Криптон, перехватывая тонкую ножку поданного Андокидой кубка левой рукой. - А мы тут с твоим мужем, пока тебя не было, смогли полюбовно обо всём договориться. Я согласился забыть, о том, что здесь услышал, а твой муж пообещал, что больше никогда и пальцем тебя не тронет, ни в чём не упрекнёт и навсегда позабудет, что видел меня здесь. Я верно говорю, Полимед?
- Да.
- Ну так давай закрепим нашу сделку канфаром этого восхитительного вина из рук твоей очаровательной жены, и да будут Дионис с Гермесом нашими свидетелями! Кстати, я был бы не против прихватить пару амфор твоего хиосского с собой. Надеюсь, ты не поскупишься для меня на небольшой дружеский подарок?
- Конечно, Криптон.
Оба, скрепляя клятву, пролили несколько капель на пол. Полимед, у которого от пережитого только что потрясения пересохло в горле, жадно вылакал свой канфар одним махом и вернул его жене, Криптон же, наслаждаясь ароматом и вкусом вина, нарочито растянул удовольствие под пристально-нетерпеливыми взглядами Полимеда и Андокиды на несколько минут. Наконец и он протянул выпитый до дна канфар с довольной улыбкой Андокиде:
- Благодарю, хозяюшка! Теперь я, пожалуй, пойду, а то уже поздно, хе-хе! Добрым людям давно пора спать, - Вытерев ладонью мокрые усы, он протянул Полимеду светильник. - Пошли, проводишь меня... Ступай вперёд.
Тяжело поднявшись с глубокого мягкого кресла, гинекономах подмигнул застывшей с нервной улыбкой на лице Андокиде, пожелал ей приятных снов и направился следом за купцом к выходу, по-прежнему держа опущенный долу меч наготове.
Миновав несколько комнат, они подошли к лестнице и стали медленно спускаться в андрон. Чувствуя, что его здорово развезло (наверное, Андокида с перепугу налила им "по-скифски"), Криптон переложил меч в левую руку, а правой ухватился за перило, чтобы не загреметь вниз по крутым ступеням.
Полимед был уже на нижних ступенях, когда сзади раздался громкий стук чего-то тяжёлого по дереву. Втянув голову в плечи, он чуть не выронил из дрогнувшей руки светильник. Едва не резанув его левый скифик, вниз по ступеням проскользнул меч и, звякнув острым концом о каменный пол андрона, замер перед ногами Полимеда. Испуганно оглянувшись, купец увидел, что Криптон, ухватившись обеими руками за перило, тщётно пытается удержаться на подгибающихся ногах пятью ступенями выше. Закрыв отяжелевшие веки, гинекономах медленно осел на лестницу, отпустил перило и мешком съехал на спине вниз по ступеням, чуть не свалив по пути Полимеда, едва успевшего в последний момент прижаться к стене, и остался там лежать неподвижно возле своего меча: безжизненно повисшей головой и спиной - на деревянных ступенях, задницей и вытянутыми ногами - на каменном полу.
Склонившись над ним, Полимед дрожащей рукой поднёс светильник к его лицу, силясь понять, что с ним такое случилось: жив ли он, или может... умер?
Заслышав наверху скрип половиц, Полимед отпрянул от Криптона и увидел спускающуюся к нему с опаской Андокиду.
- Что это с ним? - спросил он тревожным полушёпотом, как только она оказалась рядом.
- Тише, - едва слышно шепнула Андокида и приложила палец к губам. - Он уснул.
Забрав у него светильник, она прошептала в самое его ухо:
- Давай отойдём: пусть уснёт покрепче... Возьми его меч.
Не сводя глаз с обездвиженного внезапным необоримым пьяным сном гинекономаха, Полимед медленно наклонился и, замирая от страха, поднял меч, соприкасавшийся рукоятью с кистью его левой руки. Отойдя к дальней стене, они присели на кушетку (Андокида поставила светильник рядом с собой на столик) и несколько минут молчали, не спуская глаз с недвижимого тела гинекономаха, пока не услышали его храп. Тогда Андокида не удержалась от возмущённого восклицания:
- Вот ведь какой негодяй! Целый талант серебра ему подавай! Шестьдесят мин!
- Ты всё слышала!
- Конечно! Я осталась за дверью и послушала, о чём вы говорили. А потом побежала на кухню и подмешала в его вино сонное зелье.
Помолчав, она положила горячую ладонь на колено мужа, приблизила губы к самому его уху и чуть слышно прошептала:
- Послушай, Полимед... Его надо убить... Иначе он так и будет без конца нас доить... Или, ещё того хуже, налакавшись в харчевне вина, разболтает твою тайну своим дружкам.
Повернув лицо к жене, Полимед согласно кивнул:
- Ты п-права - он не должен уйти отсюда ж-живым.
Прихватив со столика светильник, Андокида направилась к лестнице. За ней, стиснув до боли в пальцах рукоять меча, поплёлся Полимед. Подкравшись, словно хищник к дремлющей добыче, на цыпочках к развалившемуся бесчувственно на нижних ступенях гинекономаху, купец поднял до уровня глаз зажатую в обеих руках рукоять, нацеливаясь как бы половчее вонзить остриё в незащищённое доспехом горло. Андокида успела схватить его за локоть.
- Постой!.. Не здесь!.. Надо втащить его наверх.
- А если он п-проснётся? - дрожащим шёпотом спросил Полимед.
- Не проснётся. - Андокида несколько раз ткнула Криптона голой стопой в бедро. - Спит как убитый... Жаль рабов нельзя позвать. Придётся тащить самим.
Андокида поставила светильник на нижнюю ступеньку под самую стенку. Полимед осторожно сунул меч под лестницу и поглядел на жену, ожидая команды.
- Бери его под мышки, а я - за ноги, - распорядилась она.
Криптон оказался довольно тяжёлым. Тем не менее, через пару минут Полимеду и Андокиде удалось помалу втащить его по узкой лестнице на второй этаж. Отдышавшись, Андокида велела тащить Криптона в спальню Аполлодоры.
- Почему к ней? - изумлённо уставился на жену Полимед.
- А ты что, предпочитаешь, чтобы завтра весь Пантикапей сплетничал про Криптона и твою жену? - зло прошипела в ответ Андокида. - Пусть уж лучше наша дочь станет жертвой насильника.
- Но к-как же мы п-при ней его...
- Об этом не беспокойся. Она крепко спит и ничего не услышит.
- Ты что же и её опоила с-своим зельем?
- Я всё продумала... чтобы спасти нашу честь и наши деньги... Ну, потащили.
Когда через минуту Криптон оказался в спальне Аполлодоры, Андокида послала мужа за светильником и мечом. Вернувшись, он отдал светильник жене и подступил с мечом к распростёртому на широкой лосиной шкуре возле ложа Аполлодоры гинекономаху.
- Погоди! Его надо сперва раздеть, - с ледяным спокойствием предложила Андокида.
После того, как они сообща справились с этой задачей, Полимед опять встал с мечом над голым торсом гинекономаха и простоял так целую минуту, выбирая, куда верней ударить.
- Ну бей уже! - не выдержала Андокида.
- Н-не м-могу, - признался Полимед и, отступив шаг назад, бессильно опустил руку с мечом. Андокида, поставив светильник на столик, решительно подошла к мужу.
- Дай сюда!
Забрав меч, она обхватила рукоять обеими руками, подступила к простёртому на спине Криптону, зажмурилась и, резко наклонясь, вонзила клинок ему в солнечное сплетение. Тонкий размеренный храп гинекономаха внезапно оборвался. Широко раскрыв полезшие из орбит глаза, Криптон изумлённо уставился в лицо склонившейся над ним Андокиды. Ноги его заплясали по лосиной шкуре, руки потянулись к торчащему из живота мечу и судорожно схватились за клинок. Из заросшего спутанными чёрными волосами рта вырвался короткий жалобный стон, тут же перешедший в хрип.
Испуганно вскрикнув, Андокида вырвала меч из живота и из рук Криптона. Из раны невысоким фонтаном брызнула тёмная кровь... Андокида вновь с размаху вонзила остриё в залитую кровью грудь любовника, затем ещё, и ещё, и ещё... Из судорожно оскаленного рта Криптона по густой лохматой бороде широким потоком хлынула кровь. Кровавая лужа, растекаясь вокруг гинекономаха по серебристой лосине, коснулась босых ступней Андокиды, но та, не замечая этого, продолжала ожесточённо вонзать клинок в грудь и живот глядевшего на неё страшным остекленевшим взглядом Криптона, пока Полимед не оттащил её прочь, обхватив сзади за плечи.
- Хватит... Ну хватит же!.. Он уже м-мёртв...
Уронив окровавленный по самое перекрестье меч на пол, Андокида отвела пылающий, как у безумной, взгляд от переставшего наконец хрипеть и корчиться мужского тела и устремила его на безмятежно спавшую за тонкой, как паутина, завесой балдахина Аполлодору.
- Теперь надо её раздеть... и лишить невинности.
Андокида, повернув голову, вопрошающе взглянула в бескровное лицо мужа. Тот сразу же отвёл в сторону глаза и убрал руки с её плеч.
- Я... н-не смогу.
- Ну, конечно... Пойди, принеси плеть.
- З-зачем?
- Ну не мечом же мне это делать!
Пока Полимед, запалив второй светильник, ходил в спальню жены за плетью, Андокида успела стянуть с дочери ночную тунику. Когда он вернулся, Аполлодора лежала на спине посреди кровати с раскинутыми в стороны тонкими, совсем ещё детскими руками и ногами. Стараясь не наступить на растёкшуюся по полу кровь, он прокрался под самой стенкой к ложу и протянул плеть сидевшей со спокойным и решительным лицом в ногах у дочери Андокиде.
- Сними ремешок, - велела она.
Полимед попытался сперва мелко дрожащими пальцами, а потом зубами развязать узелок, туго затянутый на тонком кожаном ремешке, пропущенном в отверстие на конце короткой дубовой рукояти.
- Ну что ты там возишься! Разрежь мечом, - нетерпеливо подсказала Андокида.
Полимед послушно подошёл к мечу, перерезал ремешок и аккуратно положил меч на прежнее место - на краю тёмной кровавой лужи. Передав плеть жене, он, отвернув голову, отступил к двери.
Вскоре он услышал тихий полустон-полувсхлип падчерицы и довольный голос жены:
- Готово! - Андокида бросила плеть к ногам мужа. - Пойди, сполосни рукоять и повесь плеть на место. А затем пошли кого-нибудь за Аполлонием.
- М-может лучше подождать до утра? - неуверенно предложил Полимед, гадливо, будто змею, поднимая плеть за толстый кожаный хвост.
- Нет, лучше сейчас, пока Аполлодора крепко спит, - настояла Андокида, прикрывая дочь до подбородка тонким шерстяным покрывалом. - Пусть раб скажет Аполлонию, что с его внучкой случилась беда, - старик мигом примчится!
Встревоженный не на шутку Аполлоний явился в сопровождении полимедова раба Итиса и двух собственных рабов с факелами минут через двадцать.
- Что с Аполлодорой - она жива? - с глубокой тревогой в голосе спросил он, ещё пять-шесть шагов не дойдя до встречавшего его на улице у калитки взволнованного Полимеда.
- Жива, жива, но она... - поспешил успокоить старика Полимед, но осёкся, бросив быстрый взгляд на рабов. - Идём в дом - там всё расскажу...
Велев своим рабам ждать его во дворе возле калитки, Аполлоний, гулко ударяя посохом в булыжник, поспешил с Полимедом в дом. Едва они вошли в освещённый тремя настенными лампионами андрон, купец, аккуратно притворив за гостем входную дверь, начал вполголоса рассказывать:
- Недавно до меня дошли слухи, будто в моё отсутствие в мой дом наведывается по ночам гинекономах Криптон. Потому в этот раз, сказав жене, что уезжаю с посольством в Скифию дней на пять-шесть, я поспешил назад, как только вручил ларец с царскими дарами и наше посольство покинуло скифский стан после краткого обеда с царевичами, о чём я потом расскажу подробнее... Домчавшись к ночи до Скифских ворот, я уговорил стражу впустить меня. Войдя в дом, я тихонько пробрался к спальне жены и увидел, что Андокида крепко спит одна в своей постели. Не обнаружив никого в её спальне, я успокоился, но решил на всякий случай обойти со светильником весь дом и, когда подошёл к спальне Аполлодоры, вдруг услышал её стоны... Ворвавшись в комнату, я с ужасом увидел гинекономаха Криптона верхом на Аполлодоре. Увидя меня, она испуганно вскрикнула, а Криптон, чуть замешкавшись от неожиданности, бросился к своему мечу, лежавшему поверх одежды на кресле, но я опередил его и, защищаясь, пронзил его грудь мечом, а затем, не помня себя от гнева, нанёс ему ещё несколько ударов.
Аполлоний, поставив посох в углу возле лестницы, поднялся с Полимедом на второй этаж и поспешил через освещённый лампадами гинекей к левой торцевой комнате. Умолкнув, Полимед отодвинул закрывавшую вход пятнистую оленью шкуру, и Аполлоний, чуть пригнувшись, вошёл в спальню внучки. Остановившись у порога, он увидел на полу в тёмно-красной кисельной луже гинекономаха Криптона с исколотым, бурым от крови торсом, простёртого головой к креслу, ногами - к аккуратно застеленному пустому ложу.
- А где же Аполлодора?
- Увидев гибель Криптона, она впала в забытье, и мы перенесли её отсюда в другое крыло.
- Пошли к ней.
- Когда она очнулась, с ней началась такая истерика, что я велел Трое напоить её вином с усыпляющим зельем. Сейчас она крепко спит и проснётся не раньше полудня, - торопливо пояснял Полимед, ведя тестя в правое крыло, где в примыкающей к спальне Андокиды комнате спала на кушетке заботливо укрытая по подбородок шерстяным одеялом Аполлодора.
Две сидевшие подле неё рабыни при появлении хозяина и старика-логографа испуганно вскочили и убрались в дальний угол. Склонившись над внучкой, Аполлоний вгляделся в её бескровное лицо, вслушался в её спокойное, ровное, едва заметное дыхание, осторожно прикоснулся ладонью ко лбу и щеке, пробуя, нет ли у неё жара, и лишь тогда у него отлегло от сердца. Вместе с тем Аполлоний ещё больше укрепился в сразу возникшем у него подозрении, что Полимед говорит ему неправду, выгораживая жену.
- А что Андокида? - спросил он сухим бесстрастным тоном, отойдя от внучки.
- Она спит здесь рядом - в своей спальне.
- Что, тоже приняла усыпляющее?
- Да... Я сейчас расскажу, что мне удалось выяснить. Придя в себя после убийства Криптона, я понял, что у него в моём доме должен быть сообщник. Привратник Борей, когда я вернулся, крепко спал в своей каморке, Тета сидела на цепи, хотя Борей с наступлением ночи всегда её спускает... Итис был заперт внизу вместе с вот этими двумя рабынями, - кивнул Полимед на пугливо жавшихся к стене служанок. - И только Троя при моём появлении выскочила с перепуганным лицом во двор из каморки конюха. Лишь она могла впустить Криптона. Пары хороших ударов плетью хватило, чтобы она во всём созналась. Аполлодора влюбилась в Криптона и уговорила её стать своей пособницей. Как стемнело, Троя опоила сонным зельем привратника и Андокиду, привязала собаку и впустила Криптона.
- Где сейчас Троя?
- Я запер её внизу.
- Идём вниз. Я хочу сам с ней поговорить.
Прихватив по пути светильник, Полимед отвёл тестя в свой кабинет и отправился за Троей. Через полминуты он грубо втолкнул в раскрытую дверь заплаканную, жалобно всхлипывающую рабыню, в жилах которой, весьма вероятно, текла благородная кровь Аполлония. Рухнув перед Аполлонием на колени, она горько разрыдалась, открыв взору царского логографа два багровых рубца на плечах и спине. Давясь слезами и умоляя простить её, Троя повторила то, что Аполлоний уже слышал от Полимеда.
- И ты, Полимед, полагаешь, что я настолько глуп, что поверю в эти небылицы? - Аполлоний перевёл обжигающий холодом взгляд с коленопреклонённой рабыни на стоявшего позади неё купца. - Я должен поверить, что Аполлония могла влюбиться в какого-то Криптона? И что гинекономах Криптон мог покуситься на честь моей внучки?.. Нет, Полимед, я не верю в это. И чтобы выяснить к кому на самом деле приходил Криптон, я заберу Трою с собой и сам её допрошу.
Поняв, что обмануть столь примитивной выдумкой проницательного старика не удалось, и раскаиваясь в душе, что пошёл на поводу у жены, Полимед покаянно опустил голову:
- Не надо никуда её уводить... Сознаюсь: я застал Криптона с моей женой. Троя, расскажи правду...
Возобновив жалобные всхлипывания, Троя призналась, что угостила вином с сонным зельем привратника Борея, посадила на цепь Тету и открыла калитку Криптону по велению старшей хозяйки. Что затем происходило в доме, она не знает, так как была всё время в каморке со своими малышами.
Удовлетворённо кивнув, Аполлоний опять перевёл взгляд на зятя:
- А почему Криптон был убит в спальне Аполлодоры?
Полимед растерянно заморгал глазами.
- Я... я... я в спальне ж-жены лишь оглушил его... А потом... потом... я сказал, что прощу её... если она сама, своей рукой... убьёт своего л-любовника... Она согласилась, но упросила меня сделать это в с-спальне Аполлодоры, чтобы... чтобы о ней не пошла гулять по городу дурная с-слава. Я... я решил, что моя ч-честь...
- И, заботясь о своей чести, ты решил ославить вместо жены мою внучку, - заключил Аполлоний.
Полимед виновато вздохнул:
- От всего с-случившегося я совсем потерял г-голову. Будто з-затмение на меня нашло...
Немного подумав, Аполлоний принял решение:
- Ну вот что... Это твоя жена и твоя рабыня - тебе и решать, как с ними поступить... А за Аполлодорой я утром пришлю носилки. Я вижу, дальше ей не безопасно здесь оставаться, с такой-то матерью. До замужества она будет жить у меня... А Криптона утром заберут гинекономы. Убив его, ты поступил по праву и по закону... А теперь отошли Трою прочь с моих глаз, садись и расскажи подробно как прошло ваше посольство...
6
Первый земной запах, который вдыхает скифский младенец, вырвавшись на волю из материнской утробы - горький запах степной полыни, которую подносит к его сморщенному личику счастливо улыбающийся отец. Последний запах, который уносит скиф в иной мир с родной земли - сладкий запах ветки полыни, которую, глотая скупые слёзы, сын кладёт на его замирающую грудь.
Царь Скилур умер, как и хотел - под белым куполом кочевого шатра, окидывая угасающим взором с высокого холма неоглядную ширь истоптанной бесчисленными конскими табунами степной равнины, вбирая в себя с последними слабыми вздохами терпкий полынный аромат родной земли...
В тот же день тело царя перевезли в неапольский дворец и передали в руки знахарей-травников, которые должны были подготовить его к последнему 40-дневному земному пути. Знахари разрезали царю живот, вынули внутренности и сожгли их на священном очаге Табити, затем наполнили его толчёным кипером, семенами селерея и аниса, и вновь зашили прочным волосом, срезанным с длинного белого хвоста любимого царского коня. После этого кожу царя пропитали особым бальзамом, препятствующим гниению, покрыли толстым слоем воска, обрядили в пропитанные благовониями, обложенные душистыми травами золотые царские одежды и положили в тронном зале на шкуру белого быка, на которой воины когда-то подняли его к власти над скифской землёй.
На третий день десяток седых стариков в тёмных жалобных одеждах, участвовавшие полвека назад совсем ещё молодыми воинами в избрании Скилура царём, вынесли своего владыку на ветхой, истёршейся шкуре из дворца и положили на сияющую золотом погребальную колесницу, стоявшую посреди запруженного безутешной царской роднёй и слугами двора. Следом обряженные в длиннополые женские одежды жрецы-энареи, обвешанные множеством гремевших и звеневших при каждом шаге костяных, каменных и металлических украшений и амулетов, вывели под руки старшую царицу Атталу в негнущихся от золотого шитья одеждах, помогли ей взойти по приставной лесенке на высокую повозку и усадили на расшитую золотыми травами и цветами подушку справа у изголовья мужа. С другой стороны села пожилая служанка царицы в разукрашенном алой вышивкой белом сарафане и принялась отгонять веткой сухой полыни мух, мошек и прочих зловредных насекомых от воскового лица Скилура и неподвижной, окаменевшей от горя, безучастной ко всему земному Атталы.
Царевич Марепсемис на правах старшего в царской семье подал знак, шестеро погонычей по бокам упряжки тронули позолоченными стрекалами впряженных попарно в тяжёлую повозку шестерых могучих чёрных волов с серповидными золотыми рогами, те дружно налегли на золочёные ярма, и царь Скилур двинулся в свой прощальный поход по скифской земле...
Во главе погребальной процессии ехал на массивном вороном коне десятник царских телохранителей Тинкас с окрашенным кровью лицом и бородой, крепко сжимавший в правой руке ясеневое древко тяжелого двадцатидвухвостого царского бунчука, увенчанного золотой фигуркой Папая.
За ним шли четыре десятка обвешанных амулетами и оберегами жрецов в высоких остроконечных колпаках, усердно размахивавших окрашенными в золотой цвет шестами, увенчанными фигурками позолоченных соколов, ястребов, коршунов, орлов, грифонов, с подвешенными к ним на коротких цепочках колокольцами, погремушками, бубенцами. Производя оглушительный грохот и звон, они прогоняли подальше с царского пути злых духов и всякую нечисть и оповещали добропорядочных скифов о приближении царя.
Как только вслед за жрецами в створе ворот Царского города показались золоторогие головы быков, на площади раздался тысячеголосый народный вопль, заглушивший даже грохот трещоток и сорвавший с окрестных крыш стаи перепуганных птиц.
Переполненная голосящими и рыдающими неапольцами площадь рассекалась надвое коридором, образованным двумя рядами стоящих плечом к плечу пеших сайев, с трудом удерживавших напиравшую сзади толпу. По этому живому коридору похоронная процессия двинулась скорбно замедленным шагом от ворот цитадели к юго-восточному выезду из города.
Сразу за золотой царской повозкой шли на привязи два любимых коня Скилура и две кобылицы Атталы в драгоценной упряжи. За ними шли ближайшие доверенные слуги царя, состарившиеся у него на службе: конюх, повар, виночерпий, оружничий и вестник, ведший на поводке любимую собаку царя, а также их старые жёны - служанки царицы (одна из них сидела на повозке с веткой полыни в руке). Всем им по окончании скорбного 40-дневного пути предстояло последовать за царём и царицей в возведенное для них Посидеем около юго-западных ворот вековечное подземное жилище.
Следом за верными слугами шествовали плечом к плечу четверо сыновей покойного с обрезанными коротко в кружок в знак скорби волосами, с изрезанными в кровь лицами и руками. За ними шли многочисленные внуки Скилура: те, что помладше, размазывали по лицам вместе с кровью горючие слёзы, а самых маленьких несмышлёнышей несли на руках слуги, окрасившие их личика собственной кровью. За старшими и младшими царевичами скорбно брели многочисленные племянники, зятья, сыновья царских дочерей и прочие царские родичи вплоть до самых дальних. Вслед за мужской роднёй Скилура на площадь выкатили десятка три покрытых тёмным войлоком кибиток, в которых ехали, скрытые от посторонних глаз, младшая царица Опия, жены царевичей, незамужние дочери, внучки и правнучки царя. За кибитками ехали по четверо в ряд две сотни конных телохранителей. А замыкала шествие толпа безутешных дворцовых слуг и служанок, провожавших своего любимого господина только до городских ворот.
По выходе из города царевичи и все царские родичи сели на подведенных слугами коней. Здесь же к скорбному царскому походу присоединились 5 тысяч конных сайев (ещё тысяча осталась охранять столицу и царский дворец).
Выехав около греческой гермы на большую дорогу, царский бунчужный Тинкас повернул коня налево и повёл царский поезд встреч солнцу по Боспорской дороге. Делая продолжительные остановки у племенных центров, чтобы воины и все люди племени в последний раз почтили дарами покидающего их царя, участники похода одолевали за день по 5-6 фарсангов.
Каждое скифское племя во главе с вождём и скептухами встречало почти поголовно царский поезд громкими стенаниями, ручьями слёз и крови на границе своей земли и провожало до границы соседнего племени. Там старики, женщины, дети и простолюдины поворачивали обратно, возвращаясь к повседневным делам и заботам, а вождь с племенной знатью и несколькими сотнями воинов и слуг присоединялся к царскому походу. Так за два дня золотая колесница Скилура проехала землями фисамитов, атерниев, асампатов, авхатов, траспиев и на третий день докатилась до племенного центра ситархов близ боспорской границы.
Невдолге после того как походный табор скифского царя у Ситархи покинули боспорские послы, приезжавшие с поклоном и дарами от царя Перисада, похоронная процессия, свернув с боспорской дороги, двинулась на полночь. Извивавшееся вслед за золотой головой серо-чёрное змеиное тело разросшегося царского кортежа растянулось по степи на добрый фарсанг. Вечерние сумерки настигли его на полпути к низовьям Пасиака.
На берегу мелководной речушки, бесшумно скользящей по степи от заката к восходу и пропадающей среди густых тростниковых зарослей, обступивших зелёной стеною озеро Бик, скифы проворно разбили ночной стан. В центре его, на самом речном бережку, стояла повозка царя и царицы под неусыпной охраной сотни сайев во главе с неутомимым Тинкасом. Чуть поодаль встали кольцом оберегаемые бдительными евнухами кибитки царевен. Вокруг царской повозки и кибиток, на снятых с отпущенных пастись в близлежащую степь коней толстых войлочных чепраках расположились по-походному у костров царевичи с друзьями, царские родичи, племенные вожди и скептухи. Наружное кольцо состояло из костров сайев, часть которых кружила всю ночь дозорами на некотором удалении, оберегая покой становища и пасущихся окрест него под присмотром слуг коней.
Царица Аттала и ночью не разлучалась с мужем, спала рядом с ним на повозке, только снимала тяжёлый убрус, и почти ничего не ела, подкрепляя угасающие силы, ещё необходимые ей, чтобы выдержать до конца последний 40-дневный путь, чашкой кобыльего молока, приучая себя к новой жизни, где не будет привычной земной пищи. Зато расположившиеся на ночлег близ повозки доверенные царские слуги ели и пили вволю: родичи покойника постарались сделать их последние земные дни радостными и счастливыми, ни в чём им не отказывая.
В отсутствие оставшегося в Неаполе Посидея обязанности казначея царевичи единодушно доверили его старшему сыну Дионисию. После каждой остановки на ночлег он тщательно подсчитывал, взвешивал (а его помощник-писец заносил на папирусный свиток) и складывал в дубовый ларь всё, что за день было подарено Скилуру. Затем евнухи уносили ларь с дарами к царице Опие и там в её присутствии перекладывали золото в большой кованый сундук, стоящий в задке её шестиколёсной кибитки. А когда вместительный сундук царицы заполнялся доверху, доверенный слуга увозил его под надёжной охраной сотни сайев в Неаполь и сдавал по списку в подземное казнохранилище царского дворца Посидею.
Подходя в этот вечер к костру царевичей, чтобы, как обычно, доложить о сегодняшнем "улове", Дионисий выглядел озадаченным. Царевичи с молодыми друзьями и присоединившимися к ним за три минувших дня вождями девяти восточноскифских племён успели уже плотно поужинать и теперь неспешно потягивали из золотых чаш и кубков кто вино, кто пиво, кто терпкий кобылий бузат.
- А вот и наш казначей! - воскликнул первым увидевший его Эминак.
- И, к тому же, не с пустыми руками! - добавил Марепсемис, заметив в его руках отсвечивающий золотом и слоновой костью ларец.
- О-о! Дионисий угадал наше желание и принёс показать нам боспорские дары! - похвалил походного казначея за догадливость будущий царь Палак.
- Боюсь, что не смогу так легко удовлетворить ваше любопытство, - ответил Дионисий, опуская ларец с торчащим в замочной щели ключом на чепрак напротив Палака. - Мне не удалось его открыть. Герзий, которого я позвал на помощь, - Дионисий кивнул на явившегося вместе с ним к костру царевичей царского кузнеца, как всегда, сопровождавшего своего господина с походной кузней на повозке и двумя помощниками-сынами, - говорит, что ключ нарочно испорчен. А на то, чтобы вслепую изготовить новый понадобится немало времени.
- Проще будет взломать, а затем починить его крышку, чем возиться с ключом, - без тени смущения или боязни встрял в разговор кузнец.
- А ключ точно испорчен нарочно? - переспросил Лигдамис.
- Хэх! - колыхнув висевшей под левым ухом греческой медной монетой, вскинул опалённую бурую бороду кузнец. - Зубчики явно сбиты чем-то тяжёлым.
- Что-то мне это не нравится, - нахмурил брови Марепсемис.
- Да, похоже, что это неспроста, - поддакнул ему Эминак.
- Ладно, ломай, - дозволил Палак, которому передалась обеспокоенность старших братьев. - Тут, при нас.
Кузнец опустился перед ларцом на колени, достал из висевшей на плече кожаной сумы тонкое острое зубило и молоток, перевернул звякнувший скрытым внутри металлом ларец на бок и принялся аккуратно отделять тонкую золотую гирлянду от деревянной основы... Минут через пять он опять поставил ларец вертикально, откинул продырявленную возле замка крышку и, забрав инструмент, отошёл в сторону.
- Этого-то я и боялся! - молвил Дионисий, заглянув в ларец, и разом вытряхнул его содержимое к ногам Палака.
Вокруг царевичей уже теснились, поднявшись со своих мест у костра, их друзья и вожди, с любопытством разглядывая содержимое боспорского ларца. Палак поднимал одну за другой рассыпанные вокруг него посудины и, повертев в руках, передавал сидящему справа Лигдамису, тот - Эминаку, а Эминак - Марепсемису.
- Это что же - боспорский царь такой бедный, что у него не нашлось для нашего отца даже пары золотых посудин? - скорчил презрительную мину Эминак, разглядывая изящный бронзовый светильник в виде лебедя.
- Он не бедный - он жадный! - возразил царевичу кто-то из стоящих у него за спиной.
- А может Перисад не знает, что повелителю скифов следует дарить только золото? - предположил другой.
- Наверно жирный боспорский боров решил, что раз Скилур мёртв - со скифами теперь можно не считаться, - грозно возвысил голос старший из братьев. - Он прислал этот медный хлам нарочно, чтобы выказать нам своё презрение. И он должен быть жестоко наказан за это!
- Полагаю, царь Перисад в этом не повинен, - спокойно возразил старшему брату Лигдамис. - Я уверен, что настоящие золотые царские дары подменили его послы. И я даже знаю, кто это сделал. Вспомните: феодосийский номарх Лесподий и вождь сатавков Оронтон не выказывали у нашего костра ни малейшего беспокойства, зато купец Полимед сидел, будто на горячих углях. И вовсе не потому, что ему не терпилось в бурьяны, как предположил Марепсемис, а потому, что он боялся, что мы захотим при нём взглянуть на дары боспорского царя. У меня нет никаких сомнений, что именно он заменил настоящие царские дары на эти безделушки втайне от двух других послов.
Рассуждения Лигдамиса показались всем более чем убедительными.
- Тогда надо немедля отправить гонца к Перисаду, - предложил Эминак. - Пусть отвезёт ему этот хлам и прикажет покарать Полимеда.
- А лучше - пусть выдаст вора нам, - поправил брата Марепсемис. - Мы сами его покараем.
- И потребовать от Перисада прислать в дар нашему царю вдвое больше золота, чем было украдено! - горячо воскликнул кто-то из молодых, всё ещё толпившихся за спинами царевичей. Остальные одобрительно зашумели.
Младший из скилуровых сыновей, до сей поры отмалчивавшийся, поднял правую ладонь к уху, требуя тишины, и когда все затихли и все взоры устремились на него, сказал своё веское слово:
- Полагаю, нам не нужно сейчас никого посылать к Перисаду... Предоставим будущему владыке скифов решить со своими вождями, как покарать боспорцев за нанесенное сегодня царю Скилуру жестокое оскорбление.
Возражать наследнику Скилура никто не стал...
Утром, после сытного завтрака, похоронная процессия двинулась дальше на полночь. Перебравшись вброд через мелководное низовье Пасиака, колесница Скилура неспешно покатила непаханой степью вдоль поросших коричнево-зелёным камышом болотистых Гнилых озёр к Тафру. Поодаль пастухи гнали питавшие многочисленных спутников царя табуны и отары.
В крепости Тафр, в которой жили с семьями шесть сотен сайев, стороживших единственный удобный проход на Таврийский полуостров, перегороженный в самом узком месте глубоким рвом, высоким валом и каменной стеной, царский поезд дожидался посланец царя роксолан Тасия - сына прежнего царя Гатала, внука знаменитой царицы Амаги. Он сообщил царевичам, что владыка роксолан, желая отдать прощальный поклон своему старшему другу Скилуру и тётушке Аттале, ждёт их возле Каменной могилы.
Миновав узкий длинный перешеек между Каркинитским заливом Эвксина и солёными Гнилыми озёрами, царский поезд выкатился в ровную, как ковёр, малотравную, маловодную степь Северной Скифии и повернул на восход.
На третий день, под вечер, впереди показался на плоской равнине одинокий каменный бугор, напоминающий издали панцирь вылезшей из реки погреться на солнышке громадной черепахи. По скифским преданьям богатырь Таргитай схоронил здесь в песчаном кургане поверженного им огнедышащего крылатого змея-дракона, лютого пожирателя людей, придавил сверху огромными, неподъёмными камнями и запечатал на веки вечные таинственными знаками-тамгами.
Слева от могилы, на некотором удалении вились к низким, окрашенным в закатный багрянец облакам сизые дымки большого стойбища. Подъехав ближе, скифы увидели на лугу за неширокой, поросшей густыми высокими травами и кустами рекой, разделившей своими светлыми водами Великую степь между скифами и роксоланами, освещённый вечерними кострами кочевой табор роксолан, составленный, как обычно, из внешнего кольца островерхих шатров, внутреннего кольца женских кибиток и большого царского шатра в середине.
Приказав ставить свой табор напротив табора роксолан, в сотне шагов севернее Каменной могилы, сыновья Скилура с десятком вождей и всей своей многочисленной роднёй поехали к реке, куда с другой стороны подъезжали шагом сотни полторы всадников в полыхающих червлёным золотом острых шапках и одеждах, с развевающимся над ними многохвостым царским бунчуком. Рядом с широкоплечим крепышом-бунчужным скифы без труда опознали 52-летнего царя Тасия и трёх его сыновей: 30-летнего Медосакка, 27-летнего Скифарба и 22-летнего Гатала. Но не они, а семь ехавших бок о бок с ними женщин в высоких, отороченных тёмным мехом островерхих колпаках, с ниспадавшими на плечи тонкими цветными накидками, сразу приковали к своим ладным фигуркам и прелестным личикам жадные взгляды скифов, встречавших дорогих гостей на правом берегу реки.
То были жена Тасия, царица Плина, жёны его сыновей и три незамужних младших дочери царя роксолан. Обычай дозволял сарматам иметь только одну законную жену (хоть никто не возбранял им иметь сколь угодно наложниц). Как и мужчины, роксоланки были вооружены акинаками и луками в горитах с богатой отделкой, а уздечки и нагрудные шлеи их коней (кроме двух младших дочерей) украшали оправленные в золото кисти из красных, чёрных и жёлтых волос собственноручно убитых врагов. В отличие от скромных скифских женщин, занятых домашним хозяйством и рабски покорных от колыбели до могилы своим отцам, мужьям и взрослым сыновьям, гордые сарматки держались со своими мужчинами на равных.
Когда роксоланы стали выезжать, не замочив ног, из неглубокой в этом месте реки на скифский берег, встречавшие их скифы сочли неудобным и дальше воровато пялиться на женщин и обратили свои взоры на Тасия.
На узком медно-красном от степного горячего солнца и ветра лице царя роксолан уже явственно проступили признаки незаметно подкравшейся старости: на высоком лбу и впалых щеках пролегли глубокие борозды морщин, под узкими азиатскими глазами набрякли свинцово-тёмные мешки, в тёмно-каштановых усах и ниспадающей широким клином на впалую грудь бороде всё заметнее проступала серебристая паутина.
Тасий остановил коня за пять шагов до старших скифских царевичей, восседавших на темномастых конях чуть впереди остальных. Разом с царём натянули поводья и все его спутники.
Марепсемис, как старший в роду, приветствовал владыку роксолан, приходившегося ему по матери двоюродным братом, его супругу, сыновей, дочерей и всех его спутников на скифской земле. Тасий в ответ высказал сынам и всем родичам Скилура сочувствие и печаль всех роксолан из-за того, что их великий отец и царица Аттала решили покинуть Землю и отправиться на Небо к пращурам. Скифы и роксоланы, приложив ладони к сердцу, обменялись церемонными поклонами, после чего скифы развернули коней и, смешавшись с роксоланской роднёй, поехали медленным шагом к разгоравшимся в сотне шагов от берега кострам своего походного табора.
Сыновья и все родичи Скилура и Тасия, конечно же, давно и хорошо знали друг друга. Они не раз вместе веселились на свадьбах и иных семейных празднествах, охотились и состязались в бескрайних роксоланских степях, донапровых плавнях и в лесах приморской Гилеи, устраивали совместные набеги за рабами и прочей добычей на обитателей непролазных лесных полночных дебрей. В этих походах вместе с братьями отважно охотились за скальпами врагов и мечтавшие о замужестве юные роксоланки. Три года назад во время одного из таких горячащих кровь и веселящих сердце набегов Палак влюбился в 16-летнюю царевну Амагу. Вернувшись с добычей в Неаполь, он попросил отца просватать за него запавшую ему в сердце дочь Тасия.
Скилур отправился с любимым младшим сыном за Герр в кочевую ставку Тасия. Узнав о цели приезда, Тасий ответил, что коль жених придётся Амаге по душе, он с радостью отдаст за него свою любимицу, но неволить её не будет, и послал за дочерью. Но предложение выйти замуж за младшего сына скифского царя не обрадовало Амагу: куда больше ей нравился старший сын Скилура Марепсемис, слухи о бычьей силе и неутомимости которого на любовном ложе будоражили её девичье воображение. К тому же, она полагала, что именно старшему сыну Скилура достанется золотая булава скифского царя. Поэтому царевна гордо заявила, что согласится выйти замуж лишь за будущего скифского царя. Тасий с улыбкой высказал надежду, что милостью Папая, Амаге придётся ещё долго сидеть в девах возле отца с матерью.
Скилур, желавший, чтобы и после его ухода к предкам тесная дружба и союз скифов и роксолан оставались нерушимы, взял с Тасия клятву, что по его смерти тот отдаст дочь в жёны его преемнику. Тасий, для которого союз со скифами был не менее важен из-за возраставшей с каждым годом угрозы со стороны копивших силы за Доном аорсов, охотно дал такую клятву в присутствии царицы Плины и самой Амаги.
Палак уехал тогда из царской ставки в сильной обиде на отвергшую его надменную красавицу и постарался выкинуть её из головы. Но теперь, когда именно его отец избрал своим преемником, желание распластать на ложе и укротить, как дикую степную кобылицу, не оценившую его тогда роксоланскую гордячку, разгорелось в нём с ещё большей силой. Правда, до этого было ещё далеко: он должен прожить целый год в благопристойной скорби по отцу, прежде чем позволит себе привести в дом новую жену...
Палак с затаённой радостью успел заметить при встрече, как расцвела и ещё больше похорошела Амага за те три года, что он её не видел, как разбухли под узорчатым сарафаном её груди и округлились бёдра.
По пути от реки к стану Палак, старательно хранил подобающий угрюмо-скорбный вид, борясь с искушением оглянуться на ехавшую с сёстрами и невестками во втором ряду Амагу. Пусть не думает, что перед ней всё тот же влюблённый юнец, что и три года назад! Теперь, зная, что никуда она от него не денется, он мог себе позволить отомстить будущей жене показным равнодушием за нанесённую ему когда-то обиду.
Слезая перед табором с коня, он всё же не утерпел и скосил осторожно глаза из-за плеча Лигдамиса в сторону Амаги и с неудовольствием заметил, что та вовсе и не глядит в его сторону, а ласкает взглядом широкую спину Марепсемиса. Должно быть, она по-прежнему уверена, что царская булава Скилура достанется его старшему сыну. Что ж, в таком разе её вскоре ждёт жестокое разочарование...
Тасий со всеми родными и роксоланскими вождями сразу направился к стоявшей в центре лагеря золотой колеснице Скилура. Положив на повозку свои дары - богато отделанный золотом и самоцветами меч и золотой сосудец с драгоценными заморскими благовониями, Тасий и Плина пожелали Скилуру и Аттале доброго пути и попрощались до будущей встречи в стране предков. Отвесив им последний поясной поклон, Тасий и Плина печально отошли прочь, а погребальную повозку обступили с поклонами и дарами их дети, невестки, а потом, в свой черёд, и все остальные.
Исполнив этот горестный обряд, роксоланы вышли за кольцо охраны. Здесь их уже ждал пожилой евнух в женской одежде, с толстым безволосым бабьим лицом, пригласивший царицу Плину и царевен пожаловать в гости к царице Опие и скифским царевнам. Царя Тасия и трёх его сыновей провели к костру скилуровых сыновей, где в огромном бронзовом казане весело булькало ароматное варево. У соседних костров нашлись места и для остальных роксолан.
Тасия с почётом усадили посредине расстеленного по такому случаю пушистого красно-зелёного ковра. По правую руку царя сели Марепсемис, Эминак, Медосакк и Скифарб, по левую - Лигдамис, Палак и Гатал. Скифские повара в этот вечер расстарались на славу: под конец затянувшегося аж до полуночи ужина животы гостей и гостеприимных хозяев от обилия съеденного и выпитого раздулись, как у беременных женщин.
Палака весь вечер так и подмывало спросить Тасия, помнит ли он данное три года назад обещание. Но заводить речь о женитьбе в то время, когда всего в полусотне шагов отсюда лежит непогребённое тело отца, ему было неудобно, сам же Тасий не обмолвился об этом ни словом.
Наутро, после лёгкого завтрака, скифские царевичи проводили роксоланских гостей из своего стана к реке. Помахав на прощанье друг другу руками, правители скифов и роксолан разъехались в разные стороны.
Тем временем золоторогие волы были впряжены в царскую колесницу, казаны и тарели вымыты и уложены в кибитки, костры затоптаны, кони взнузданы и осёдланы, а люди ждали лишь команды, чтобы тронуться в путь. Как только царевичи и вожди заняли свои места позади похоронной повозки, Марепсемис дал отмашку Тинкасу, и царский бунчук, развеваясь, поплыл по синему утреннему небу от Каменной могилы навстречу полуночному ветру.
Когда Палак, проводив гостей, скакал с братьями от реки к голове колонны, его поманила к открытому задку своей длинной шестиколёсной кибитки, которую она делила с дочерью Сенамотис и четырьмя служанками, царица Опия.
- Ну что, сын, не передумал ещё жениться на Амаге? - спросила она, глядя на Палака с мелькнувшей и тут же погасшей на губах улыбкой.
- Нет, матушка, не передумал. Я не нарушу наказ отца, - ответил Палак, разглядывая гриву своего коня.
- Может тебе вчера больше приглянулась одна из её младших сестёр?
- А что, Амага по-прежнему не хочет идти за меня? - Палак бросил на мать короткий встревоженный взгляд. - Ты говорила с ней обо мне?
- Да. Я сказала ей, что скоро скифы посадят тебя на шкуру белого быка и спросила, желает ли она стать тебе верной любящей женой, не заняты ли её девичьи мысли кем-нибудь другим? Или она готова уступить своё право стать скифской царицей одной из младших сестёр?
- И что же? - спросил Палак с показным равнодушием и, вновь опустив печально очи долу, стал оглаживать коня по крутой шелковистой шее.
- Амага ответила, что не привыкла отказываться от своих обещаний. Если Палак станет царём, может, если захочет, присылать к ней сватов... Гордая девушка! От такой вряд ли дождёшься покорности, - вздохнула Опия, имея в виду скорее себя, чем сына.
- Ладно, мать. Сейчас не время думать о новой жене. Ещё целый год впереди, - закончил разговор Палак и, тронув пятками коня, поскакал догонять старших братьев.
Через три дня - на 14-й день после выезда из Неаполя - Скилура привезли в Атеев городок на краю непролазных донапровых плавней, неподалёку от тех мест, о которых он вспоминал незадолго до смерти. Здесь была крайняя северная точка его прощального похода.
За эти дни, пока чёрные волы неспешно влачили царскую колесницу от Герра к Донапру, заметно похолодало. Северные ветры заволокли голубой небесный купол тяжёлой свинцовой пеленой. Заморосившие с беспросветного неба холодные дожди возвестили о приходе на смену горячему лету унылой осени.
Сопровождавшие Скилура скифы, ещё недавно спавшие на чепраках у костров под одним на всех звёздным шатром, теперь ночевали в походных шатрах из конской и воловьей кожи. Даже царевичи со дня смерти отца обходили стороной уютные кибитки своих жён: во всей Скифии, в знак великой скорби по своему царю, мужья и жёны на 40 дней отказались от любовных утех.
От Атеева городка, где со Скилуром и Атталой попрощались паралаты, скорбный царский поезд двинулся вдоль низкого левого берега Донапра на юго-запад.
Из восьми северных скифских племён три - паралаты, катиары и савдараты - осели вдоль левого берега Донапра от порогов до устья. Остальные пять обитали на той стороне в плодородных низовьях Донапра и сливавшегося с ним у самого моря Гипаниса. В дневном переходе ниже по течению от Атеева городка стояли напротив друг друга племенной центр катиаров Серин на левом берегу и город Сарбак - столица одноименного племени - на правом. Между ними на середине реки лежал длинный песчаный, поросший верболозом остров, благодаря которому это место являлось самой удобной и безопасной в нижнем течении Донапра переправой.
Здесь на 16-й день похода царский поезд перебрался на правый берег. Царскую колесницу с волами, жрецами, неистово звенящими металлом, отпугивая страшных водяных духов, царевичами и их конями, а также кибитки с пугливо попрятавшимися в них царевнами и служанками, и обозные повозки катиары и сарбаки, толкаясь в дно длинными шестами, полдня перевозили на двух больших огороженных жердями плотах. Сайи, племенные вожди и скептухи, держась за длинные гривы и хвосты своих коней, без особого труда одолели великую реку вплавь в два захода: сперва с левого берега на остров, затем с острова на правый берег.
Простояв остаток дня и ночь у каменных стен Сарбака, где их усердно и обильно потчевали местный вождь, скептухи и всё племя, в следующие четыре дня сайи провезли царя Скилура вкруговую по землям амадоков, азагаров, алазонов и исиаков и вернулись назад к переправе.
На земле алазонов, оседло живших у слияния Гипаниса и Донапра-Борисфена с морем, царский поезд сделал остановку напротив Ольвии, которую по договору с царём Скилуром оберегал от набегов враждебных западных племён полуторатысячный скифский гарнизон. Вся правящая верхушка города во главе с архонтом Никератом в тёмных жалобных одеждах переправилась на украшенных траурной кипарисовой зеленью кораблях через лиман и поднесла со слезами своему многолетнему покровителю и защитнику свои скромные прощальные дары. От лица городской общины Никерат поставил у ног покойника небольшую, богато отделанную золотом и перламутром шкатулку с сотней новеньких золотых статеров, с именем и чеканным профилем царя Скилура. Не в пример боспорским дарам, подношением ольвийцев сыновья Скилура остались весьма довольны.
Обратная переправа с правого берега Донапра на левый опять заняла из-за женских кибиток большую часть дня, ставшего уже почти равным ночи. На следующий день царь двинулся от Серина в земли савдаритов, лежавшие в устье Донапра напротив земель исиаков и алазонов. Затем участники похоронного шествия двинулись в обход Гилеи - густого лесного массива в дельте вливавшегося в Эвксин тремя многоводными потоками Донапра, и в два дня добрались до Тафра.
На 25-й день похода и за 13 дней до погребения Скилур вернулся в Южную Скифию.
7
Давно ожидаемая херсонеситами весть о том, что похоронная процессия царя Скилура, двигавшаяся от Тафра вдоль побережья некогда херсонесской, а ныне, увы, скифской Равнины, уже миновала Хаб и во второй половине дня будет в устье Напита, была привезена в город скифским гонцом на взмыленном коне пасмурным, ветреным осенним днём часа за три до полудня. Послал гонца известить сограждан о приближении к херсонесской границе скифского царя стратег Формион, проделавший с невесткой, внуком и всей своей скифской роднёй весь этот круговой, близившийся теперь к завершению путь вдоль границ Скифского царства.
Большое посольство, коему надлежало отдать последнюю дань уважения могущественному союзнику и доброму соседу херсонеситов, было избрано полисным Советом ещё два дня назад, когда золотую колымагу царя Скилура заметили с посланного в дозор корабля у стен Керкинитиды. В него вошли по три представителя от каждой из 12-ти правящих полисом коллегий, главный секретарь Совета Дамасикл и 13 из 33-х так называемых эйсимнетов ("рассудительных") - граждан, избранных народом для контроля над магистратами и обсуждения предлагаемых народному собранию законов. Все они с утра собирались на агоре и в булевтерии, кутаясь от осенней непогоды в длинные гиматии тёмных траурных тонов, и ждали только вестника от Формиона (о чём с ним было условлено ещё месяц назад - при его спешном отъезде с невесткой-царевной и внуком в Неаполь Скифский сразу по получении известия о смерти царя Скилура), чтобы без промедления отплыть к скифской границе.
Помимо этих 50-ти членов официальной делегации, которая должна была вручить отошедшему в вечность владыке скифов от имени полиса три специально изготовленных по такому случаю лучшим херсонесским ювелиром золотых венка - лавровый, миртовый и сельдереевый - с опустевшей средь бела дня агоры повалила в гавань густая толпа народа, шествовавшая за послами в чинном молчании, будто провожала их не к расположенной в двух часах морского пути скифской границе, а в далёкое и опасное плавание куда-нибудь на неведомый край Ойкумены. Сам жрец-басилей Гиппоклид, которому, как номинальному главе государства, не дозволялось покидать его пределы, прежде чем послы отправились в путь, принёс жертвы на алтаре Зевса-Херсонаса в центре агоры и помолился об успехе их миссии. Затем послы и все, кто был в этот час на агоре, двинулись через центральный теменос, где принесли жертвы и молитвы Деве и Посейдону, в гавань. Не остались без подношений и Навархида с Гермесом возле Портовых ворот.
Помимо официальных делегатов, ещё сотни полторы их родных и друзей - вся херсонесская олигархическая элита - решили отправиться с ними к устью Напита, чтобы поглядеть собственными глазами на мёртвого скифского царя и всех его многочисленных жён, дочерей и сыновей - ведь такое зрелище увидишь не часто! Две из четырёх имевшихся у Херсонеса стареньких военных триер, с носа до кормы увешанные траурными кипарисовыми гирляндами и венками, ждали их у центрального причала напротив Портовых ворот. Шесть сотен херсонесских рыбаков и освободившихся с торговых кораблей к концу навигации моряков, сидели на скамьях гребцов, опустив в сине-зелёную воду длинные вёсла.
На причалах единая в тесноте городских улиц делегация естественным образом разделилась: младшие братья Формиона с сыновьями и многочисленными приспешниками поднялись на борт одной триеры, Гераклид с обоими сыновьями, зятем Мегаклом, будущим зятем Каллиадом, друзьями и сторонниками - оказались на палубе другой.
Гераклид с Агасиклом приглашали накануне вечером во время совместной трапезы и Минния поехать с ними к скифам, но тот отказался, сославшись на занятость судебными делами. Зато очень хотела поехать и долго упрашивала отца взять её с собой, чтоб хотя бы с корабля поглядеть на похороны скифского царя, любопытная Агафоклея. Но Гераклид, всегда баловавший любимую младшую дочь, ответил, что это никак невозможно, поскольку они поплывут на военном корабле, на котором женщинам не место.
- И вообще - стоит скифским царевичам увидеть такую красавицу, и ты и глазом моргнуть не успеешь, как окажешься у кого-то из них в гинекее, - пошутил, озорно улыбаясь, Агасикл, а отец пообещал, по возвращении, подробно рассказать обо всём увиденном. Агафоклея в ответ лишь покорно вздохнула, смирившись с неудачей...
Вскоре после того, как триеры с послами отошли от причала и медленно поползли из гавани в открытое море, две плотно закутанные в длинные паллии фигуры выскользнули из калитки гераклидова дома и быстро зашагали безлюдными, продуваемыми холодными осенними ветрами улицами в противоположную от порта сторону. В одном из них по широкополой чёрной фетровой шляпе, светло-коричневой с проседью, курчавой бородке и тёмно-зелёному плащу легко можно было узнать примелькавшегося уже в городе гераклидова жильца Минния. Спутник его, завернувшийся по самый нос в несколько великоватый для него фиолетовый паллий, нижний край которого волочился сзади по мостовой, был поуже в плечах и почти на голову ниже. Правда, благодаря его высокому скифскому, обшитому мелкими серебряными бляшками кожаному башлыку с загнутым вперёд острым верхом (весьма часто встречавшиеся на херсонесских улицах в непогоду головные уборы!), эта разница в росте не слишком бросалась в глаза.
Пройдя кратчайшим путём по нескольким поперечным и продольным улицам, путники вышли к Рыбным воротам.
Двое пожилых стражей (а здесь больше и не требовалось) вели свою неторопливую беседу, сидя на лавочке под навесом справа от ворот. Их копья и большие прямоугольные щиты мирно подпирали стену по обе стороны от лавочки. Приветствовав почтительным "Радуйтесь, отцы!" умолкших на полуслове стражей, удивлённо уставившихся на редких здесь в эту неурочную пору прохожих, Минний и его спутник без задержки миновали узкий воротный створ и очутились на небольшом каменном выступе перед вырубленными в береговом откосе узкими ступенями, круто спускавшимися с невысокой в этом месте береговой кручи в полукруглую Рыбачью гавань.
Навстречу им тотчас дунул снизу сильный, напитанный морской влагой ветер (Минний едва успел схватиться правой рукой за чуть не улетевший с головы петас), заполоскал взметнувшимися полами плащей, силясь затолкать неосторожных путников обратно в город.
Окинув быстрым взглядом пенные водяные валы, шумно накатывавшие с тёмного, как грозовая туча, моря на усеянный множеством рыбачьих баркасов и лодок безлюдный берег, Минний увидел шагах в сорока правее нижнего края лестницы двух человек, сидевших на носу небольшого баркаса, один из которых, тотчас заметив его наверху, призывно замахал рукой.
- Море сегодня сердито. Как бы не заштормило. Может нам лучше вернуться? - предложил Минний, обернувшись к своему спутнику. Но тот упрямо сдвинул к переносице чёрные крылья бровей.
- Нет, пойдём.
Покачав головой, Минний подставил юному напарнику согнутую в локте левую руку (правой продолжал удерживать рвавшуюся с головы шляпу), за которую тот с готовностью ухватился, и осторожно двинулся вниз по скользким, зализанным крепкими морскими ветрами и грубыми подошвами рыбаков каменным ступеням.
Благополучно спустившись на покрытый мокрой галькой берег, они направились, перешагивая через свисавшие с носов раскачиваемых волнами лодок ржавые якорные цепи и канаты, обходя буро-зелёные кучи гниющих на берегу водорослей и скопления пузырившейся между лодками белой пены, к ожидавшим их возле баркаса бородатым мужчинам. Один из них, на котором в этот холодный день был только короткий серый хитон из грубой ткани, был раб Минния Лаг. Другой - тот, кто махал Миннию рукой - прикрытый от злого ветра и пенных брызг непромокаемым кожаным плащом с накинутым на голову глубоким капюшоном, оказался рыбаком Агелом, с которым Минний познакомился месяц назад в доме гончара Евклида. Обменявшись с подошедшим Миннием приветствиями и рукопожатиями, Агел бросил недоумевающий взгляд на нежно-румяное лицо его юного спутника.
- Это мой ученик Диоген. Он напросился поехать с нами, - пояснил Минний. Вместо приветствия застенчивый юноша ограничился вежливым кивком.
Агел выдернул из береговой гальки небольшой трехлапый железный якорь и кинул его на дно баркаса, а Минний отправил туда же свой петас. Затем Агел, Лаг и Минний, упёршись руками в задранный нос баркаса, общими усилиями столкнули его с мокрой гальки в воду, после чего Минний подхватил на руки неуклюже топтавшегося у него за спиной хрупкого юношу, боявшегося замочить дорогие, обшитые серебром скифики, и легко забросил его на нос лодки. Затем Минний и Лаг разом заскочили с двух сторон на пляшущий на волнах баркас и стали прилаживать в уключинах вёсла. Зайдя по пояс в холодную воду, Агел развернул баркас носом навстречу волнам, дождался, когда Минний и его раб сели за вёсла, толкнул его от берега и, подтянувшись на руках, ловко запрыгнул на корму, словно всадник на норовистого коня. Минний и Лаг тотчас стали энергично загребать, стараясь увести баркас от берега, к которому его сносила на пару с ветром прибойная волна. Достав из кормового ящика такой же, как у него, водонепроницаемый плащ отца из пропитанной гусиным жиром воловьей кожи, который собирался отдать Миннию, Агел кинул его юнцу, жалко скукожившемуся на обдаваемом фонтанами брызг носу баркаса.
- Эй, малый, лови!.. Прикройся, а то промокнешь!
Едва не упустив за борт подхваченный ветром плащ, юноша одарил примостившегося возле рулевого весла рыбака благодарной улыбкой и с радостью воспользовался его подарком.
Повинуясь слаженной работе гребцов, лодка медленно, но верно продвигалась из бухты в открытое море.
Умело и неутомимо орудуя вёслами на ближней к носу скамье и время от времени поглядывая через плечо с едва заметной улыбкой на своего подопечного, с детским любопытством взиравшего из-под уютного капюшона то на разрезаемые выгнутым, как туго натянутый лук, носом баркаса водяные валы, то на метавшихся с тревожными криками в мрачном небе чаек, то на медленно проплывавшие справа отвесные, слоистые, обсиженные царственно невозмутимыми бакланами скалы, увенчанные серой зубчатой короной крепостной стены, Минний, чтоб скоротать время, по не раз выручавшей его в прежние времена привычке предался приятным воспоминаниям.
За прошедший с его возвращения месяц он успел как следует обжиться и освоиться в родном городе и в доме приютившего его Гераклида.
Вернувшись с Дельфом из усадьбы Мемнона, он, как и обещал, устроил для старых друзей пирушку в одной из портовых харчевен, не пожалев денег ни на хорошую еду, ни на вино, ни на искусных танцовщиц и флейтисток. Все были искренне рады возвращению Минния, бывшего некогда в их подростковой и юношеской компании одним из главных заводил.
Поскольку дело шло к зиме, когда учителя, всегда проводившие занятия с детьми и юношами под открытым небом либо под портиками, распускали своих учеников до наступления тёплых весенних дней, Минний не торопился с поиском собственных учеников. Хранившихся в его сундуке пактиевых денег было вполне достаточно, чтоб спокойно дожить до весны ни в чём не нуждаясь, тем более, что Гераклид любезно отказался брать с него плату за проживание и столование в своём доме. Минний в ответ на это заявил о своей готовности оказывать Гераклиду и его друзьям всяческое содействие и помощь против клана Формиона на предстоящих в конце года перевыборах полисных властей. И уже очень скоро Гераклид узнал, что слово Минния не разошлось с делом.
Каждое утро, после завтрака в компании Гераклида и Агасикла, Минний вместе со следовавшим за ним по пятам рабом отправлялся в город. Желая быть полезным своим согражданам, он присоединился к группе местных законников и риторов, предлагавших перед фасадом дикастерия свою помощь в составлении обвинительных и оправдательных речей участникам судебных тяжб. Но в отличие от своих коллег, он брал с клиентов за свои услуги вместо денег клятвенные обещания проголосовать на предстоящей вскоре выборной экклесии за Гераклида и его сторонников.
Слухи об этом моментально облетели весь город, и вскоре угодившие в судебные жернова граждане сами потянулись к Миннию за бесплатной помощью. Не в силах помочь всем, он выбирал из них преимущественно бедняков, обиженных приспешниками Формиона. Другие риторы, зарабатывавшие на жизнь составлением судебных речей, сперва возмутились столь неординарным поведением новичка, и даже собирались привлечь его к суду, но когда увидели, что все богатые клиенты достаются по-прежнему им, передумали. В конце концов, если воскресший сын ритора Гераклия, выслуживаясь перед приютившим его в своём доме Гераклидом, решил помогать беднякам бесплатно - это его дело.
На ежегодной выборной экклесии, наряду с прочими коллегиями, херсонеситы выбирали из числа самых достойных и пользующихся доверием граждан сто судей-гелиастов. Затем новоизбранные судьи шли в дикастерий и разделялись там на десятки, вытягивая из глубокого кувшина черепки с нарисованными тушью (чтоб нельзя было определить наощупь) буквами от альфы до каппы. С началом нового года все новоизбранные судьи утром сходились на агору и жрец Зевса и Херсонаса (этих богов обслуживали одни и те же жрецы), после жертвоприношения и молитвы, посредством такого же слепого жребия публично определял перед входом в дикастерий какая десятка гелиастов будет судить в этот день (все дела в эллинских судах разбирались и решались, как правило, за один день). Выбранная жребием десятка судей (если кто-либо из их числа отсутствовал по болезни или иной уважительной причине, суд проходил в усечённом составе) отправлялась заседать в дикастерий, а остальные расходились по своим делам. Во избежание того, чтобы одному и тому же десятку судей жребий не выпадал подряд, в следующие пять дней черепок с их буквой в жребии не участвовал. Таким образом, участники судебных тяжб не знали заранее, кто из гелиастов будет их судить и не могли повлиять на их решение посредством подкупа, и всё решалось в честном и открытом состязании сторон. Выступать перед гелиэей с речами, представлять свидетелей и доказательства своей правоты истцы и ответчики обязаны были лично, но большинство из них, не надеясь в столь важном деле только на себя, заучивали речи, написанные для них поднаторевшими в подобных делах знатоками законов и ораторского искусства.
Как и его коллеги, в хорошую погоду Минний расспрашивал доверившихся ему клиентов и их свидетелей о подробностях дела, быстро делая краткие пометки деревянным стилем на покрытой воском складной дощечке, под одним из окружавших агору портиков, а если день был ненастным, укрывался с ними под вместительными сводами центральных терм или гимнасия. Затем, наскоро перекусив, он возвращался в дом Гераклида и на основании сделанных заметок сочинял у себя в комнате развёрнутые судебные речи, пока кто-нибудь из домашних рабов не звал его в вечерних сумерках, когда возвращались домой Гераклид и Агасикл, на обед. (Богатые эллины, не занятые физическим трудом в своих мастерских, обычно уходили из дому на целый день и обедали уже в вечерних сумерках, нередко в компании нескольких родственников и друзей).
Узнав, что Минний, столь рьяно и инициативно начавший работать в его интересах, нуждается в помощнике с хорошим почерком (его Лаг был, увы, неграмотен) для перенесения сочиняемых им речей с восковых табличек на папирус, Гераклид предоставил в его распоряжение молодого вольноотпущенника Актеона, сопровождавшего Агасикла на школьные занятия и научившегося читать, писать и считать лучше, чем его молодой хозяин.
С первых же дней Миннию стало ясно, что красивая вольноотпущенница Тирсения была не просто искусной поварихой, но полновластной хозяйкой в доме Гераклида. Когда-то она была куплена в качестве кормилицы и няньки старшей дочери Гераклида, а после кончины его болезненной супруги более десяти лет назад, заменила его детям мать, а ему самому жену. И поглядывая украдкой на её миловидное, всегда приветливо улыбающееся гостям лицо (у неё была очень красивая улыбка), роскошные груди, бёдра и ягодицы, Минний прекрасно понимал Гераклида, решившего после смерти жены, успевшей родить ему четырёх законных детей, остаться вдовцом. Через несколько лет Гераклид дал вольную Тирсении и прижитым с нею детям. 23-летний слуга Агасикла Актеон был сыном Гераклида и Тирсении, а 17-летняя Биона - любимая служанка и подруга Агафоклеи - их дочерью.
Как-то Минния перехватил у входа в бани Невмений. Попросив помочь одному своему другу в свалившемся ему на голову судебном деле, он увлёк его со своей компанией в свободную ванную комнату. Записав со слов невмениева друга суть дела, Минний собрался уходить, но Невмений уговорил его раздеться и сесть к нему в ванну, чтобы немного поболтать по-приятельски за кубком вина. Одна из сидевших в обнимку с Невмением грудастых, задастых банных рабынь, почувствовав под водой его толчок, тотчас передвинулась, всколыхнув в широкой мраморной чаше высокую волну, к севшему напротив Миннию.
- Так куда это ты так торопишься, Минний, что отказываешься провести несколько приятных минут в компании старых друзей? - поинтересовался Невмений, сжимая пальцами правой руки тонкую ножку бронзового канфара, а пальцами левой небрежно тиская выпиравшую из воды дынеподобную грудь своей игриво похохатывавшей подруги. - Не к Тирсении ли? Признайся, ты уже успел отведать её перезрелых прелестей, а?
Минний сделал большой глоток из своего канфара и пожал плечами:
- С чего ты взял? Она ведь, кажется, греет ложе твоего отца?
- Ну так то ночью! Зато днём она весьма охотно даёт себя оседлать более молодым и крепким наездникам. Уверен, что она уже открыла для тебя все свои "двери". Хе-хе-хе! Я, пока жил в доме отца, входил в неё по два-три раза за день и в одиночку, и на пару с братом. Так что, приятель, если хочешь по-настоящему заменить меня в доме Гераклида, как грозился, то не стесняйся и ни в чём себе не отказывай. Ведь, согласись, что для своих сорока лет она ещё вполне аппетитна. Хе-хе-хе!.. А отца не опасайся, старик не ревнив, тем более - Тирсения ему не жена, а всего лишь бывшая рабыня... Слушай! А может ты положил глаз на Агафоклею?.. Смотри у меня! - поставив канфар на широкий бортик ванной, Невмений шутливо погрозил приятелю пальцем.
- А хоть бы и так - тебе то что? Пусть об этом беспокоится Каллиад, - в тон ему ответил Минний, и оба громко рассмеялись.
Тирсения и вправду не замедлила явиться в комнаты к Миннию, когда тот вернулся в полдень из города со своим первым заказом. Завлекательно улыбаясь, выставив напоказ крутое бедро и пышную грудь в глубоком вырезе облегающей фигуру голубой столы, она поинтересовалась у нового жильца, не принести ли ему с кухни чего-нибудь вкусненького, ведь до обеда ещё далеко. Может он хочет вина? Пусть не стесняется: она с радостью исполнит любое его желание. По её откровенному похотливому взгляду Минний тотчас понял, что она ждёт от него лишь намёка, чтобы сбросить столу и завалиться с ним на ложе. Но, как ни велик был соблазн, Минний проявил тогда разумную осторожность и не пошёл на поводу у взыгравшего под хитоном фаллоса: вежливо поблагодарив хозяйку дома за заботу, пояснил, что уже выпил и перекусил в городе, а теперь ему нужно работать. Разочарованно погасив улыбку, Тирсения ещё раз попросила, если ему вдруг что-либо понадобится, обращаться без всякого стеснения прямо к ней, и неохотно удалилась.
Другой причиной, почему он отказался вкусить заманчивых прелестей блудливой поварихи, в самом деле была Агафоклея (тут Невмений попал в точку) и крепнувшее день ото дня желание влюбить её в себя, завладеть её девичьими грёзами. И действительно: от ревнивого взгляда Агафоклеи, украдкой наблюдавшей из своего окошка на противоположном крыле дома, не укрылось, как туда горлицей впорхнула почти сразу за неожиданно вернувшимся средь бела дня из города новым жильцом соблазнительно улыбающаяся Тирсения. Зато, какая мстительная радость охватила её, когда всего через минуту её бывшая нянька вновь появилась во дворе уже без улыбки, с явственной досадой на лице, очевидно получив от нового жильца нежданно-негаданно "от ворот поворот".
Стоявшая у окошка рядом с Агафоклеей Биона сразу же предположила, что Минний просто побоялся прогневать Гераклида и предложила проверить это.
Выждав несколько минут, Биона направилась через дворик в хорошо ей знакомые комнаты Невмения. Бесшумно ступая босыми ногами, она обнаружила Минния сидящим в кресле под окном в комнате, соседней со спальней, в которой он устроил свой рабочий кабинет. Держа на коленях покрытый тонким слоем воска самшитовый складень, он задумчиво покусывал верхний конец длинного, тонкого, остро заточенного стиля.
Отпустив расшитый яркими узорами шерстяной полог, девушка встала у двери и томно вздохнула, привлекая к себе внимание, а когда Минний, оторвав взгляд от складня, уставился на неё, удивлённо вскинув брови, тонким сладеньким голоском возвестила, что зашла узнать, не скучает ли новый жилец от одиночества. Скользнув по ней быстрым взглядом от светловолосой, как у матери, головы до стройных босых ног, Минний спросил:
- Ты, кажется, служанка Агафоклеи? Это она тебя послала?
- Нет, я сама... Я пришла сказать, что с радостью окажу красивому господину любую услугу.
- Благодарю, малышка. Ступай к своей госпоже. Я сейчас не нуждаюсь в твоих услугах.
- Может мне прийти погреть твою постель вечером, как стемнеет? - с надеждой в голосе спросила девушка.
- Нет, не нужно... Впрочем, если тебе так уж хочется с кем-нибудь перепихнуться, то мой раб к твоим услугам.
Биона бросила критический взгляд на завлекательно скалившего зубы из тёмного угла Лага, немножко подумала, кротко вздохнула и поманила его к себе пальчиком.
- Только уведи его куда-нибудь подальше, - попросил Минний. - Мне нужно сосредоточиться...
На другой день, выдавшийся по-летнему солнечным и тёплым, около полудня Агафоклея с Бионой сидели на вынесенных из дома низеньких скамеечках под навесом возле своих окон и занимались излюбленной работой и развлечением - вышиванием.
Как и большинство домов в Херсонесе, дом купца Гераклида был одноэтажным. Посреди небольшого, мощёного битым камнем, окружённого узким деревянным перистилем двора, как обычно, был установлен небольшой, украшенный красивой резьбой, беломраморный жертвенник Зевсу. В дальнем от входа левом углу находилась прикрытая деревянной крышкой глубокая цистерна для сбора дождевой воды, в противоположном углу - мусорная яма. Посередине правого от входа крыла дома находилась красная одностворчатая дверь в прихожую, слева от которой находились комнаты Агасикла, справа - бывшие комнаты Невмения. Крыло на противоположной стороне было женским: там находились покои хозяйки дома и двух гераклидовых дочерей, находившиеся после замужества старшей в полном распоряжении Агафоклеи, Бионы и Тирсении. Отдельного выхода во двор левое крыло не имело - вход туда был через андрон и кухню. Там же около кухни и цистерны с водой находился домашний бальнеум.
Агафоклея с детства спала в одной постели со сводной сестрой Бионой, бывшей для неё скорее любимой подругой, чем служанкой. Для них не было тайной, что в отсутствие старого хозяина Тирсения охотно дарит свои ласки его сыновьям. Частенько они, сгорая от любопытства, подкрадывались к окнам братьев, подслушивая и подглядывая за тем, что они проделывают с Тирсенией. Мало того, когда Биона подросла и соблазнительно округлилась в нужных местах, Невмений и Агасикл с удовольствием принялись обучать увлекательным любовным играм и её. И теперь, нежно лаская перед сном млеющую от наслаждения Агафоклею, Биона со знанием дела посвящала её во все подробности и тонкости того, как это происходит между мужчиной и женщиной.
Появление в их маленьком мирке (Агафоклея выходила за пределы родительского дома только с отцом и братьями во время праздников, да ещё иногда ходила в гости к нескольким подругам) нового жильца, да ещё столь необыкновенного и привлекательного, столько всего повидавшего и пережившего, стало для Агафоклеи целым событием. С первого же памятного вечера, когда она услышала его удивительную одиссею, ей страстно захотелось, чтобы он в неё влюбился и сделался ей верным другом, а потом, когда она станет женой Каллиада - и возлюбленным.
Ждать Агафоклее долго не пришлось: как и накануне, Минний со своим рабом вернулся из города вскоре после полудня. Как только он появился из входного коридора, она поспешно склонила головку, увенчанную высокой копной закрученных в крупные завитки чёрных волос, сделав вид, что полностью сосредоточена на своей работе. Мысленно усмехнувшись, Минний махнул Лагу рукой в сторону своих комнат, сам же, немного помедлив, повернул к левому крылу, чтобы пожелать юной дочери архонта радостного дня (утром, когда он завтракал с Гераклидом и Агасиклом и уходил из дому, Агафоклея ещё нежилась в постели).
Девушка сделала вид, что заметила Минния, лишь когда услышала его "Хайре!" Бросив на него мимолётный взгляд, она ответила на приветствие и вновь сосредоточилась на работе.
Остановившись на границе света и тени перед навесом, Минний с интересом всмотрелся в растянутое на квадратной деревянной раме на коленях девушки белое льняное полотно, над которым в её проворных пальчиках порхала вверх и вниз тонкая бронзовая иголка с коричневой ниткой. Внизу по полотну бежали три ряда синих, треугольных, закрученных влево волн, над которыми скользила остроносая триера с опущенными в воду вёслами и раздувшимся от ветра парусом, украшенным ветвисторогим оленем, над которым сейчас и трудилась Агафоклея.
Не торопясь уходить, Минний с искренним восхищением отозвался о её работе.
Зардевшись от его похвалы, Агафоклея подняла от шитья опушенные густыми чёрными ресницами лучистые глазки и на сей раз надолго задержала их на освещённом солнцем и тёплой улыбкой лице Минния.
- Нет, тебе и правда нравится?
- Конечно.
- Я ещё хочу вышить в небе солнышко, две-три тучки и чаек, а над волнами - здесь и здесь - скачущих дельфинов.
- Здорово!
- А хочешь, я и для тебя что-нибудь вышью?
- Конечно, хочу. Только, боюсь, это не понравится твоему жениху, - улыбнулся Минний.
- Уф-ф-ф! Вот ещё! - фыркнула Агафоклея. - Жених не муж, чтобы запрещать мне делать то, что я хочу! Я, может, и не выйду за него.
- За кого?
- За Каллиада.
- Как же ты ослушаешься отца?
- Упрошу папочку найти мне жениха получше.
- Думаю, тебе не следует заговаривать об этом с отцом, - посоветовал Минний, погасив на лице улыбку. - Вряд ли он нарушит данное отцу Каллиада обещание без веской на то причины. Как бы он в ответ на твой каприз не ускорил вашу свадьбу. Так что лучше не будем дразнить Каллиада.
Агафоклея опустила глаза, признавая правоту Минния, и вновь взялась за иголку.
- Покажешь мне, когда закончишь, хорошо? - попросил Минний перед тем, как идти к себе.
Агафоклея молча кивнула и, как только он повернулся спиной, остановила его вопросом:
- Минний, а ты очень занят?
- Ну-у, не слишком... А что?
- Дело в том, что я ужасно любопытна! А ты столько всего повидал! Ты не мог бы рассказать мне об Афинах?
Так началась дружба Минния с младшей дочерью Гераклида. С того дня, прежде чем идти к себе работать, Минний потчевал поджидавших его на прежнем месте во дворе Агафоклею, Биону и присоединившуюся к ним в первый же день Тирсению, а заодно и зачастивших к ним подружек Агафоклеи из семей почтенных херсонесских магистратов - родичей и друзей её отца (а когда похолодало и зарядили нудные дожди, они переместились в андрон) красочными рассказами о прекрасных Афинах и разрушенном римлянами Коринфе, об Олимпии и Олимпийских играх, о родосском Колоссе и фаросском маяке, о морских разбойниках, погонях, сражениях и бурях...
В тот вечер, когда Агафоклея просилась поехать с отцом и братьями поглядеть на приближающуюся к херсонесской границе похоронную процессию скифского царя и получила ожидаемый отказ, Минний, как обычно, допоздна трудился над судебными речами заказчиков, полулёжа на кровати. Кроме четырёхфитильного светильника на высокой подставке, ярко горевшего у его изголовья, все огни в доме Гераклида были погашены. Некоторое время назад, когда в окутанном непроглядной тьмой доме постепенно затихли все звуки, Биона с дозволения Минния увела Лага в сарай.
Ушедший с головой в доставлявшую ему удовольствие работу по окончательной отделке только что сочинённой обвинительной речи, Минний не сразу услышал донёсшийся от двери тихий, осторожный стук. А когда всё же оторвал глаза от лежавшего у него на поднятых коленях диптиха и глянул на дверь, то обнаружил между приоткрытым пологом и притолокой закутанную с головой в тёмную накидку женскую фигуру.
Увидя, что он наконец обратил на неё внимание, женщина отпустила полог и сделала шаг вперёд, но ещё до того, как она открыла личико, по лучистым чёрным глазам и разлившемуся по комнате знакомому благоуханному аромату, Минний узнал Агафоклею.
- Минний, это я, - произнесла она полушёпотом, отведя от лица край накидки. - Я пришла, чтобы спросить... Ты ведь мне друг, правда?
- Конечно, - ответил Минний, аккуратно положив складень и стиль на разостланную кровать и опуская ноги на пол. К счастью, он был в тунике.
- Я хочу тебя кое о чём попросить как друга... Но сперва поклянись, что не выдашь меня отцу и братьям.
Минний, тая улыбку, поклялся, что будет нем как рыба, и девушка, присев в ногах его низкой деревянной кровати, доверительно сообщила, что вопреки запрету отца, решила непременно поехать к Напиту и увидеть там всё своими глазами. Она ведь говорила Миннию, что любопытна как сорока.
- Не согласишься ли ты, как друг, сопровождать меня в этой поездке? - сделала она предложение Миннию, умоляюще заглядывая ему в глаза.
- Но ведь, если твой отец узнает...
- Не узнает! Я всё продумала! После того, как отец, братья и все остальные отплывут к Напиту на триерах, я надену скифики, хитон и длинный плащ Агасикла, а на голову - его высокую скифскую шапку - и вполне сойду за юношу. Затем мы побежим в порт, наймём там какой-нибудь небольшой кораблик, который отвезёт нас к Напиту. Там мы смешаемся с толпой, поглядим на скифов и вернёмся назад раньше всех. Ну как, согласен?
Минний ответил не сразу. Отказавшись, он нанесёт непоправимый урон тому образу решительного, неустрашимого и хитроумного, как Одиссей, героя, каким представал перед Агафоклеей, Тирсенией и Бионой в своих рассказах. А провести почти целый день с ней вдвоём было весьма заманчиво. Девчонка и так уже смотрит на него влюблёнными глазами, а это маленькое путешествие сблизит их ещё больше. Если сделать всё так, как она придумала, риск и в самом деле не слишком невелик.
- А ты когда-нибудь ходила на корабле или в лодке по морю?
- Нет.
- И плавать, конечно, не умеешь.
- Не умею, - вздохнула Агафоклея, подумав, что сейчас он начнёт её отговаривать. - Но рядом с тобой мне не будет страшно, - тотчас подольстилась она к нему.
- А ты знаешь, что новичков в море укачивает? От качки их начинает мутить и рвать.
- Но ведь плыть тут совсем недалеко! Я уверена, что вытерплю.
- Ну что мне с тобой делать?.. Ладно, поедем. Только не говори потом, что я тебя не предупреждал, - сдался, наконец, Минний. Улыбнувшись, он потянулся рукой к украшенной нежной бирюзой серёжке в её ухе, впервые за время их знакомства осмелившись слегка коснуться глянцевой девичьей щеки. - И не забудь перед поездкой к скифам снять серьги. Да и про все эти ваши женские помады, румяна, белила и благовония, если хочешь сойти за мальчика, придётся на время забыть...
На другое утро, перед завтраком, Минний отдал Актеону мелко исписанные вчера вечером вощёные дощечки и забрал у него папирусные свитки с уже переписанными речами. Лаг аккуратно сложил их в холщовую сумку с широкой лямкой через плечо, в которой носил все необходимые хозяину для работы принадлежности.
Как обычно, явившись к дикастерию перед жеребьёвкой судей, Минний раздал папирусы с речами своим заказчикам, у которых оставалось пять-шесть дней, чтобы заучить их на память к назначенному им судному дню. Хотя обещать, что его речь непременно произведёт на судей большее впечатление, чем доводы противной стороны, он, конечно же, не мог.
Наполнив к полудню сумку Лага двумя-тремя новыми заказами (быстро набив руку, он сочинял сработанные по всем афинским ораторским канонам речи, продолжительностью от десяти до сорока минут, за один-два, максимум три неполных дня), Минний отправился на поиски дома рыбака Лагорина, с сыном которого Агелом он был немного знаком благодаря Дельфу.
Предложив старику хорошие деньги, Минний без труда договорился о найме его баркаса для прогулки к Напиту, когда туда отправятся херсонесские послы, - всё равно ведь днём лодки рыбаков стояли без дела на приколе в Рыбачьей бухте. А поскольку Минний и его раб хорошо управлялись с вёслами и парусом, они с Агелом вполне могли отправиться в эту поездку без старика.
Когда на другой день скифский гонец Формиона позвал херсонесских послов на поклон к мёртвому скифскому царю, Минний тотчас отправил Лага за Агелом, а сам поспешил с опустевшей агоры в дом Гераклида.
Переваливаясь по-утиному с боку на бок на мягко ударявших в левый борт волнах, рыбачий баркас Агела пересекал широкое устье залива Ктенунт, следуя за видневшимися далеко впереди среди белых бурунов двумя коричнево-зелёными щепками посольских триер, пока те не скрылись за крайним западным мысом высокого северного берега Ктенунта.
Скорчившуюся на носу Агафоклею, укрывшуюся под широким рыбацким плащом от пронизывающего ветра, пенных брызг и начавшего моросить дождя, скоро начало мутить от непрестанной болтанки и стойкого рыбного запаха, которым был пропитан позаимствованный у Агела плащ и весь баркас. То оглядываясь назад, на раскачивавшийся за кормой город с двумя смотревшими им в след Девами - величавой Афиной и маленькой Никой, то устремляя взгляд на гористый северный берег Ктенунта, казалось, нисколько не приближавшийся, несмотря на все усилия Минния и Лага, Агафоклея не раз уже пожалела, что не послушалась Минния и настояла на своём. Только стыд и упрямство удерживали её от просьбы повернуть назад, заставляя крепиться и терпеть, а затем как-то незаметно берег впереди сделался ближе того, что остался за кормой, и поворачивать назад стало уже поздно.
Когда усилиями вымокших до нитки от пота, дождя и брызг Минния и Лага баркас поравнялся, наконец, с северным берегом залива, одолев половину пути, Агел предложил Миннию поменяться местами, но тот отказался, не желая выказать слабость перед Агафоклеей. Триеры с херсонесскими послами в это время уже подплывали к крепости Напит в устье одноименной реки.
После того, как лодка пересекла открытое ветрам устье залива, её ход вдоль скалистых отвесных круч стал заметно резвее: волны теперь помогали подуставшим гребцам, подталкивая её в корму.
Через три часа после отплытия, показавшиеся Агафоклее вечностью, рыбачий баркас приблизился, наконец, к намеченной цели. Возле устья Напита высокий морской берег понижался почти до уровня моря, образуя по обе стороны от него ложбину примерно в 15 стадий шириной.
Минний попросил Агела причалить баркас в том месте, где кончалась береговая круча - в 5-6-ти стадиях южнее речного устья. Измученной качкой Агафоклее, да и ему самому, надо было прийти в себя, прежде чем затесаться в толпу знатных херсонеситов, которые как раз заканчивали переезжать в шлюпках с заякорившихся из-за своей глубокой осадки в полусотне шагов от берега триер на усеянный галькой и мёртвыми медузами берег напротив западной стены крепости.
Подняв Агафоклею на руки, Минний унёс её с лодки подальше от шумно накатывавших на берег водяных валов, усадил в небольшом укрытии среди шершавых валунов, отколовшихся от уходившей отсюда ступенчато вгору кручи, и сам сел рядом, ласково приобняв её за плечо. Солнце, временами проглядывавшее в череде косматых туч, гонимых пастухами-ветрами над покрытой белыми цветами морской равниной на зелёные пастбища Таврских гор, как раз стояло в зените.
Минут через десять, когда земля перестала ходить ходуном и кружиться перед глазами, а дурнота помалу отступила от горла, Агафоклея тихим от слабости голосом что-то сказала Миннию, что он не расслышал в шипящем грохоте волн и придвинул ухо к самым её губам. Она повторила чуть громче, что ей уже лучше, и они могут идти.
- Хорошо, давай попробуем, - сказал Минний, вставая. Он протянул руку девушке и помог ей подняться. - Давай, держись за меня.
Они медленно двинулись вдоль берега в сторону тёмно-серой крепостной стены с высокими квадратными башнями на углах. Ни на стене, ни на башнях между широкими мерлонами не было видно ни одной живой души. Как тогда на лестнице, Агафоклея шла, накрепко вцепившись в согнутый локоть Минния, шаг за шагом прижимаясь запахнутым в паллий округлым мягким бедром к его мускулистой ноге. Шагах в пяти позади них Лаг в купленных Миннием с приходом осенних холодов грубых башмаках нёс в руках петас хозяина. Агел остался на месте сторожить свою лодку.
- А вот и скифы, - Минний кивком указал девушке на группу остроголовых всадников, показавшихся в эту минуту на краю невысокого плато на другой стороне речной долины. Продолжая идти, Минний и Агафоклея, словно заворожённые, глядели, как отыскав среди круч пологий склон, навстречу им сползает серая степная гадюка, которой, казалось, не будет конца.
Повиснув на руке своего спутника, Агафоклея с трудом волочила ноги по крошеву из перемолотых волнами ракушек, перемешанному с мелкой и крупной галькой. Минний подумал, что было бы неплохо отвезти её обратно верхом на коне.
- Ты умеешь ездить верхом? - спросил он, когда они выбрались неподалёку от юго-восточного угла крепости на проходившую по пригорку параллельно берегу дорогу.
- Нет.
- Плохо... Я думаю, не нанять ли нам для обратной поездки скифскую кибитку? Или хотя бы верховую лошадь? Ветер, похоже, усиливается. Боюсь, как бы к вечеру не разгулялся шторм. Возвращаться назад на баркасе становится опасно.
Агафоклея, с ужасом думавшая об обратном пути в рыбацкой лодке, с радостью согласилась ехать назад в кибитке.
Приостановившись, Минний взял у подошедшего Лага свою шляпу и приказал ему вернуться бегом к баркасу и плыть с Агелом сей же час обратно в город. Натянув, чтоб не сдуло, поглубже на голову петас, Минний некоторое время провожал взглядом трусившего неспешной рысцой по прибрежной полосе в сторону лодки Лага.
- А ты не боишься, что твой раб убежит? - спросила Агафоклея, когда они вновь пошли рука об руку (хотя теперь она держалась на ногах гораздо уверенней, окончательно оправившись от прогулки по морю) по каменистой дороге вдоль восточной стены скифской крепости.
- Нет, не боюсь. Куда ему убегать? К таврам, чтобы те принесли его в жертву своей кровожадной богине? Или к скифам, чтобы они опять продали его в рабство? Лаг не дурак, и не станет убегать от такого доброго хозяина, как я. И к тому же, он по уши влюблён в твою Биону. Ха-ха-ха! - рассмеялся Минний.
- Ну, а ты?.. Влюбился уже в кого-нибудь в нашем городе? - подхватив его шутливый тон, спросила Агафоклея и отчего-то побледнела.
- Да, ты угадала, - ответил Минний, искоса взглянув на потупившую взор в попытке скрыть волнение девушку. - Хотя с моего возвращения в родной город прошёл всего лишь месяц, я успел полюбить одну восхитительную девушку, на которой, будь моя воля, я бы с радостью женился. Но, увы, я опоздал - она уже предназначена в жёны другому...
Говоря это, Минний пристально глядел сбоку на Агафоклею и видел, как вспыхнула румянцем её бледная щека. Услышав слетевшее с его уст признание, девушка так и не отважилась ответить ему хотя бы взглядом - лишь крепче сжала его локоть...
Дойдя до конца стены, они сошли с дороги и укрылись за углом северо-восточной башни. Тем часом две сотни знатных херсонеситов, обойдя крепость с другой стороны, подошли к тому месту, где связывающая Херсонес и Скифию дорога перебегает по мелководью с одного берега на другой. Северный берег напротив крепости уже покрывался сотнями островерхих, как скифские шапки, многоцветных кожаных шатров кочевого табора. Слуги вели к реке на водопой тысячи рассёдланных коней, затем гнали их берегом выше по реке на пастбище.
Тысячник Радамасад, с залитыми кровью из свежих порезов скулами и бородой, встречавший с сотней таких же окровавленных воинов на морском берегу около крепости многолюдное херсонесское посольство, как только над речной кручей на севере зареял на ветру царский бунчук, унёсся со своим отрядом галопом навстречу царскому войску.
Жены, дети и слуги воинов уже с утра потянулись из Напита за речку, неся с собой жирных общипанных гусей и уток, связки лука и чеснока, мешочки с солью. Ещё накануне пастухи-напиты пригнали туда большой табун коней и огромную отару овец на прокорм многочисленных спутников царя, а дети и подростки натаскали кучи сухих кизяков, хвороста и травяного сухостоя для костров. Вторая сотня радамасадовых воинов, оставшаяся охранять крепость, почти вся столпилась на двух северных башнях и стене, в скорбном молчании взирая на сворачивавшееся на другой стороне реки змеиными кольцами вокруг золотой царской повозки скифское войско.
После того, как Радамасад и его воины поднесли свои прощальные дары царю и царице, херсонеситам было дозволено перейти на скифский берег реки.
В эту минуту с закутанного в тёмный траурный плащ неба опять полились холодные слёзы дождя.
Минний и укрывавшаяся за его спиной Агафоклея, пообещавшая, что пока они будут не одни, она, чтобы не выдать себя голосом, не произнесёт ни звука, незаметно пристроились к задним рядам херсонеситов - подальше от шествовавших впереди Гераклида, Невмения, Агасикла, Каллиада и прочих своих знакомых.
Многие херсонеситы, как и Агафоклея, прятали головы от ветра и дождя под скифскими башлыками и почти все были обуты в удобные скифики. Переходившие цепочкой один за другим по торчащим из воды чуть выше переправы плоским камням на другой берег херсонеситы собирались вокруг крупноголового старика с угрюмым, в мелких морщинах лицом, опушенным внизу круглой серебристой бородой, и стоявшего рядом с ним толстощёкого, похожего на раскормленного борова подростка. Оба были в украшенных множеством золотых бляшек и фигурок тёмных скифских одеждах: длиннополых, перехваченных широкими золотыми поясами кафтанах, заправленных в скифики узких штанах и высоких кожаных башлыках с загнутым вперёд верхом, отчего Минний сперва принял их за знатных скифов. Лишь когда в толпе ждавших своей очереди у переправы херсонеситов прозвучали вполголоса их имена, до него дошло, что это вышли из скифского табора встретить земляков сам Формион с внуком Стратоном.
Когда почтенные участники посольства оказались на той стороне, Формион и его царственный внук, не дожидаясь остальных, повели их через окутавшийся дымами разгоравшихся костров скифский табор к золотой повозке царя.
Чтобы не обнажать перед покойником головы, Минний и Агафоклея не пошли за послами за кольцо расступившихся царских телохранителей, остановившись по эту сторону живого заграждения. К счастью, их примеру последовало немало молодых херсонеситов, которых скифы приняли за слуг.
С расстояния в 20-30 шагов им хорошо была видна в центре круга высокая царская повозка, вся покрытая золотом, с балдахином из златотканой парчи, приоткрытым из-за дождя лишь с одной стороны. Чёрные с золотыми рогами волы были выпряжены и уведены слугами вместе с царскими конями к реке на водопой.
С жадным любопытством разглядывали херсонеситы остроносый профиль воскового лица лежавшего в центре повозки Скилура, непрестанно обмахиваемого опахалом из веток степной полыни, и сидевшую у изголовья мужа старую царицу с прикрытыми, как у покойницы, глазами на измождённом лице. Несколько десятков скифских жрецов в причудливо разукрашенных одеждах, прохаживаясь вокруг царской повозки, старались заглушить сердитый гул близкого прибоя звоном своих погремушек, словно надеялись пробудить почившего царя от его смертного сна.
Отец Агафоклеи Гераклид и младшие братья Формиона, Стратон и Апемант, первыми подошли к царской повозке между огромных солнцеподобных колёс и поднесли уходящему в вечную жизнь владыке скифов от имени Херсонесского полиса три красивых золотых венка. Следом за ними и остальные послы, и сопровождавшие их богатые херсонеситы, тесно связанные со Скифией торговыми делами и посчитавшие необходимым и полезным лично отдать дань уважения умершему отцу будущего царя, (среди них - оба брата и жених Агафоклеи) подступали по очереди к повозке с прощальным поклоном, выложив её дно золотыми украшениями и монетами.
После того, как херсонеситы со скорбными лицами вышли за охраняемую царскими телохранителями территорию, родичи покойного стали зазывать их по скифскому обычаю на угощение в свои шатры. Поскольку в отсутствие живого царя никто не смел переступить порог царского шатра, и он остался в Неаполе ждать нового хозяина, царевичи принимали гостей в своих скромных походных шатрах, вмещавших до двух десятков человек, поставленных почти впритык один возле другого. Формион с внуком, братьями, племянниками и несколькими преданными сторонниками уверенно вошёл в шатёр будущего царя Палака. Гераклид со своими ближайшими друзьями и сыновьями, державшимися всё время вместе, были приглашены в шатёр Лигдамиса. Группами по пять-восемь человек стали разбирать по соседним шатрам и всех остальных херсонеситов.
Как только скифы стали зазывать херсонеситов в шатры, Минний потянул Агафоклею за руку и стал поспешно пробираться с ней между шатрами и дымными кострами, с висевшими над ними большими казанами, в сторону реки. Им ведь ещё предстоял долгий кружной путь домой по суше, и нельзя было терять ни минуты, не говоря уж о том, что в шатре во время застолья им пришлось бы обнажить головы. Скифам, то и дело пытавшимся затянуть их в свои шатры, Минний, скаля зубы в широкой улыбке, красноречивыми жестами давал понять, что ему с товарищем сперва надо где-то отлить.
Конечно, жаль, что им так и не довелось увидеть скифских царевичей, скрывавшихся от дождя в своих шатрах, ни, тем более, тщательно оберегаемых от сторонних глаз скифских царевен, почти не покидавших своих кибиток. А ведь Минний согласился привезти сюда Агафоклею не без тайной мысли увидеть царевну Мессапию, которую помнил горделивой 20-летней медноволосой красавицей, по-юношески завидуя её мужу Стратону и, как и почти все его сверстники, страстно мечтая каким-нибудь чудесным образом сделаться её счастливым возлюбленным. Правда, теперь его больше волновало, удастся ли раздобыть лошадей. Ежели нет, то придётся возвращаться в Херсонес на одной из триер, спрятавшись в трюме среди гребцов и рискуя каждую минуту быть разоблачёнными.
Выбравшись, наконец, к реке, на глазах разбухавшей от орошавшего Таврские горы дождя, Минний, придерживая Агафоклею обеими руками сзади за талию, благополучно перебрался с ней по мокрым, скользким, кое-где уже захлёстываемым потоком камням на южный берег. Не оглядываясь, они быстро пошли по дороге к крепости.
Ни Минний, ни Агафоклея не говорили по-скифски. Подходя к пятёрке скучавших у восточных ворот стражей, "разукрашенных", как и все остальные, в знак великой скорби кровавыми порезами на лицах, он надеялся, что хоть кто-то из них, живя близ херсонесской границы, научился говорить на языке эллинов. Таковые действительно нашлись.
Старший караульного десятка, перегнувшись туловищем между зубцами стены над распахнутыми гостеприимно воротами, спросил подошедших херсонеситов, хоть и с грубым акцентом, но на понятном языке, что им нужно. Минний, задрав голову, сказал, что хочет нанять кибитку с возницей для поездки в Херсонес. Десятник ответил, что сейчас ничего не выйдет: повозок и коней в крепости полно, но людей нет.
- Все, кроме стражи, сейчас там, - махнул он рукой в сторону реки. - Вас смогут отвезти в Херсонес только завтра.
- А верхового коня с седлом и сбруей я могу сейчас купить? - поинтересовался Минний.
- Коня?.. Можешь, - ответил угрюмым басом десятник и стал спускаться по приставленной к стене с внутренней стороны слева от ворот деревянной лестнице. Оказавшись на земле, он отвязал от коновязи под стеной одного из десятка привязанных там коней и призывно махнул рукой ждавшим в воротном створе грекам.
Построенная правильным прямоугольником, крепость Напит имела двое расположенных напротив друг друга ворот посредине длинных стен: Западные, выходившие к морю и сгнившим и разрушенным штормами причалам (новым хозяевам скифам они были без надобности), и Восточные, из которых был выезд на единственную шедшую мимо крепости дорогу. Внутри городок был разделён пересекавшимися под прямыми углами неширокими улицами на жилые кварталы - в каждом по три-четыре усадьбы с небольшими двориками, в которых прежде проживало несколько сотен эллинских семей, а теперь - столько же скифских.
- Волнение на море усиливается, а мой младший брат с трудом переносит качку, поэтому мы решили вернуться домой по суше, - пояснил, шагая сбоку возле конского крупа, Минний начальнику воротной стражи, бросавшему сверху на его миловидного юного спутника подозрительные взгляды.
- А я-то думал, что все вы, эллины, чувствуете себя в море, как рыбы! - скривил потресканные губы в ухмылке десятник.
Спешившись возле одной из калиток, он накинул повод на вбитый в каменную стену железный крюк, толкнул калитку (в отличие от эллинов, скифы, доверяя друг другу, запирали свои входные калитки и двери разве что на ночь) и жестом позвал греков во двор, как нетрудно было догадаться, своего собственного дома.
Признавшись, что они с братом наездники никудышные, Минний попросил десятника продать им коня посмирнее. Скиф молча кивнул и через минуту вывел из небольшой конюшни под уздцы серую в мелких чёрных крапинках кобылу, покрытую потёртым чёрно-красным полосатым чепраком с растоптанной войлочной подушкой на хребте.
Даже столь малосведущему в лошадях человеку как Минний было с первого взгляда понятно, что лучшие годы этой кобылы остались давно позади. Тем не менее, десятник потребовал за свою клячу золотой статер.
- Да ведь это цена пары молодых коней вместе с повозкой! - вознегодовал Минний.
- Два коня - два статера, - невозмутимо объявил десятник, разглядывая золотую застёжку минниевого плаща.
- Пойдём отсюда, Диоген! - обратился Минний к своему молчаливому спутнику. - Может у других ворот начальник стражи окажется посговорчивее.
- Эй, стойте!.. Ну ладно - уступлю вам эту кобылу за полтора десятка драхм.
- Даю десять.
Поторговавшись с минуту, они сошлись на 12-ти драхмах (половине стоимости золотого статера) - и то лишь потому, что время Миннию сейчас было дороже денег. Распахнув паллий, Минний извлёк из пояса три серебряных тетрадрахмы и вложил их в широкую ладонь скифского десятника, получив взамен повод и короткую плеть.
Выведя кобылу на улицу, Минний, чувствуя за спиной тяжёлый взгляд десятника, казалось, всё это время боровшегося с искушением наложить на этих двоих неосторожных греков лапу, как на свою законную добычу, торопливо подсадил младшего "брата" на конскую холку, а сам, подпрыгнув, кое-как умостился сзади.
Вернувшись с десятником шагом к въездным воротам, к счастью, по-прежнему, открытым, Минний не прощаясь (желать скифам радости в момент, когда они оплакивали своего царя, было нелепо), выехал, съёжившись под недобрыми взглядами стражей, на большую дорогу и, облегчённо выдохнув, огрел кобылу плетью по вислому заду, погнав её галопом к поднимавшемуся на юге поперёк дороги невысокому горному кряжу. Крепко сжимая ногами ребристые конские бока и держа обеими руками заеложенный повод (плеть болталась на ремешке у его правого запястья), Минний бережно придерживал локтями за бока вцепившуюся в жёсткую лошадиную гриву Агафоклею, время от времени тревожно оглядываясь через правое плечо на ворота крепости, как будто боялся, что оттуда вот-вот за ними устремится погоня.
- Ну, что - так лучше ехать, чем в лодке? - спросил он, приблизив губы, насколько позволяла шляпа, к розовому ушку своей спутницы, когда они поравнялись с тем местом, где около часа назад их высадил Агел.
- Да, так много лучше, - призналась Агафоклея, обратив к нему засветившееся благодарной улыбкой лицо.
Отсюда дорога пошла круто вгору, взбираясь на усеянный тёмно-зелёными купами можжевельника, кустами боярышника, одинокими дубами и разлапистыми низкорослыми соснами каменистый склон. Одолевая этот подъём, Миннию и Агафоклее поневоле пришлось теснее прижаться друг к дружке, и даже через несколько одёжин его фаллос ощутил тепло и восхитительную упругость её ягодиц и начал набухать любовным желанием. Догадалась ли Агафоклея, что с ним происходит? Во всяком случае, когда кобыла, шумно дыша, одолела подъём, и дорога пошла ровнее, она не стала отодвигаться, быть может, втайне надеясь, что сейчас между ними случится то, о чём ей много раз с таким восторгом рассказывала Биона.
- А ты заметила, как этот скифский декеарх на тебя глядел? - спросил Минний каким-то чужим низким голосом, испытывая мучительно-острое наслаждение от её запретной близости. - Думаю, он догадался, что ты мне не "брат", а "сестра". Ха-ха-ха!.. Ну, красавица, теперь держись крепче: нам надо как можно скорей доскакать до Ктенунта, а там уж мы будем в безопасности.
В последний раз оглянувшись с высоты на серый прямоугольник крепости, покачивающиеся на волнах напротив него две длинные коричнево-зелёные триеры, окутанный, словно жерло вулкана, густыми дымами скифский лагерь и пустую дорогу, Минний погнал кобылу скорым галопом по вилявшей среди скал дороге, то и дело добавляя ей прыти хлёсткими ударами плетью по крупу.
Агафоклее тотчас передалась его тревога: за каждым придорожным камнем и кустом ей стали мерещиться дикари-тавры, высматривающие жертву для своей кровавой Девы, и она, словно испуганный ребёнок, ещё сильнее прильнула к Миннию. Но ему и его обмякшему фаллосу было сейчас не до девичьих прелестей. Легкомысленно отпустив Агела ради того, чтобы остаться наедине с чужой невестой, он совсем упустил из виду, что херсонесские купцы ездят по этой дороге только с надёжной охраной. А он не взял в эту поездку даже ножа, и выскочи сейчас на дорогу тавры, они с Агафоклеей окажутся для них лёгкой добычей! Оставалось лишь погонять без роздыха старую клячу и мысленно молить херсонесскую Деву о защите, обещая ей обильную жертву по возвращении в город, да надеяться, что в этот хмурый дождливый день свирепые горные дикари, не рассчитывая на добычу, остались в своих хижинах и пещерах.
На восточном краю залива Ктенунт, там, где в него вливала свои тёмные воды одноименная река, у перекинутого через неё деревянного мостка, располагался сторожевой пост херсонесских эфебов. Пятеро юных стражей в обшитых металлом кожаных туниках до колен, со свисающими с туго затянутых широких поясов длинными мечами и большими прямоугольными щитами на левых плечах, стояли, опершись на копья, поперёк дороги или прохаживались вдоль лёгкой жердевой загорожи, перегораживавшей мост у левого берега. Короткие зелёные шерстяные плащи развевались у них за плечами на крепко задувавшем с залива ветру, словно стяги на верхушках корабельных мачт. На головах у них были надеты тщательно отполированные круглые стальные шлемы без козырьков, с широкими нащёчниками, на ногах - медные или бронзовые рельефные поножи и толстые кожаные башмаки.
Ещё один воин сидел на большом валуне чуть в стороне, ближе к заливу, задумчиво глядя на набравший силу и резвость поток, несущий с гор к морю жёлтые и красные осенние листья, лепестки цветов, засохшие ветки и былинки. Его копьё и щит лежали рядом на земле.
Остальные четверо, отложив в сторонку тяжёлые щиты и копья, увлечённо играли по другую сторону дороги в "клеруха". Игра заключалась в том, что на ровном участке земле чертили квадрат или прямоугольник, разрезавшийся по числу игроков на одинаковые "клеры", каждый из которых был, в свою очередь, разделён на четыре "поля" и небольшую круглую "усадьбу" в центре. Участники игры по очереди метали в "клеры" соседей нож и, если он встревал, присоединяли к своему "клеру" соответствующее "поле". При этом каждый игрок старался попасть в "усадьбу" - в этом случае весь "клер" целиком переходил в его владение, а его бывший хозяин выбывал из игры. Если нож не встревал, ход переходил к следующему по жребию игроку, аж пока самый удачливый из них не становился счастливым владельцем всей "хоры", а проигравшие - его "батраками".
- Смотрите, кто-то скачет! - воскликнул один из стоявших на мосту, и все, включая сидевшего на камне и игроков, принялись наблюдать за серой лошадью, скакавшей, сгоняя с насиженных мест чаек и бакланов, в сторону моста под нависающими над северным берегом залива массивными серо-коричневыми кручами.
- Эге! Да там их двое! - заметил другой страж, когда серая лошадь, исчезнув ненадолго из поля зрения, вновь показалась из-за выступа скалы - уже много ближе.
Сидевший на камне, как видно, командир стражи, встал, подобрал с земли копьё, накинул на левое плечо щит и подошёл к загородке. Игроки (у одного из них болталась возле правой ляжки медная сигнальная труба), оставив на время игру, тоже разобрали свои щиты и копья, но остались пока на месте - в резерве.
Передний, закутанный в тёмно-зелёный плащ всадник, спрятавший опушенное рыжевато-пегой бородкой лицо под надвинутой на глаза широкополой круглой шляпой, правил лошадью. Его спутник в длинном фиолетовом плаще и высоком скифском башлыке крепко держался обеими руками за талию переднего, спрятав лицо за его широкой спиной. Никакого оружия ни у того, ни у другого эфебы не заметили.
Перед самым мостом бородатый эллин придержал заморенную быстрой скачкой лошадь, роняющую с удил на грудь клочья белой пены, и шагом подъехал к хлипкой жердевой загородке на другой стороне моста и выстроившимся за ней щитом к щиту с поднятыми вгору короткими копьями шестерым стражам. Все как один напустили на себя грозный вид, как подобает настоящим воинам. Старший, стоявший чуть впереди, перехватив копьё левой рукой, властно вытянул правую ладонь навстречу конской морде.
- Стой! Кто такие? Откуда и куда путь держите? - спросил он нарочито грубоватым "командирским" голосом.
- Радуйтесь, парни! - поздоровался бородач, раздвинув бледно-розовые губы в добродушной улыбке. - Я - Минний, сын ритора Гераклия, вернувшийся месяц назад в родной город после десятилетних странствий по свету.
- Слыхали про тебя, - поубавил металла в голосе юный декеарх.
- Со мной мой ученик Диоген. Мы ездили с нашим посольством к Напиту поглядеть на мёртвого скифского царя, да в море на высокой волне парню стало худо, и вернуться мы решили по суше.
- Смело, - подивился декеарх то ли отваге, то ли безрассудству этих двоих, рискнувших пуститься безоружными и без какой-либо охраны через опасные Таврские горы. - Эй, парни, освободите дорогу! Добро пожаловать на херсонесскую хору, гражданин.
Эфебы, приподняв стоявшую на крестообразных распорках загородку, отступили на обочину.
- Мирной вам службы, воины! - пожелал Минний на прощанье и, тронув шею кобылы плетью, погнал её рысцой к сползавшему с кручи в полусотне шагов узкому оврагу с отвесными каменистыми краями.
- Парни, а вы заметили какой прехорошенький у него ученик? - обратился к товарищам один из эфебов, провожая вместе со всеми взглядом лениво трусившую с двойной ношей кобылу. - Прям, как девочка! И где он его нашёл? Я бы и сам бы не прочь заполучить себе такого в "ученики"!
- А может, Ксанф, для начала сам возьмёшь несколько уроков у этого учителя? - предложил с ухмылкой декеарх.
Эфебы грянули дружным смехом.
- Нет, кроме шуток, кто-нибудь знает, кто такой этот Диоген? Что-то я не припомню, чтобы видел раньше его смазливую мордашку.
- Так может он из Стен.
- Или вообще не из Херсонеса. Может этот... ритор привёз его с собой из-за моря.
По дну оврага дорога поднималась на высокий пригорок, слева от которого, на остром обрывистом мысу между оврагом и долиной реки Ктенунт, возвышалась небольшая каменная крепость, называвшаяся Северной. В ней под присмотром опытных и строгих наставников жили и постигали трудную военную науку несколько сотен младших эфебов первого года службы (эфебы-второгодки, уже научившиеся более-менее сносно держать строй и обращаться с оружием, несли службу в более отдалённой крепости, расположенной на берегу бухты Символов и называвшейся Южной). Наблюдателям, днём и ночью, в жару и в холод не смыкавшим глаз, высматривая коварного врага с открытых всем дождям и ветрам верхних площадок четырёх угловых башен, открывался оттуда величественный вид на огромный и длинный, как белуга, залив Ктенунт, с извивавшейся ужом у самой воды вдоль северного берега серой дорогой; на широкую, окруженную обрывистыми жёлто-зелёными горами котловину, с шумно бегущей по её каменистому дну к заливу рекой, зелёными прямоугольниками полей и покрытыми тёмным дёрном приземистыми хижинами таврских селений; на вытянутую, как у тритона, горбатую спину Геракловой горы, по гребню которой тянулась от крепости на юг до самого Эвксина высокая каменная стена без башен и зубцов, возведённая для защиты херсонесской хоры от диких зверей и хищных горных тавров.
Скрывшись с глаз эфебов в овраге, Минний остановил кобылу перед коротким, но крутым подъёмом. Опасаясь, что его ослабевшие от долгого напряжения ноги не удержат его и Агафоклею на такой крутизне, он предложил своей спутнице дать усталой лошади роздых и подняться на гору пешком.
Девушка тотчас спрыгнула на землю. Минний с лошадью под уздцы, последовал за ней. Выбравшись наверх, Минний, обхватив Агафоклею за тонкую, гибкую талию, легко поднял её на лошадиную спину, а сам опять сел сзади.
Помахав приветно рукой юным стражам, глазевшим на них из створа расположенных в тридцати шагах от выезда из оврага крепостных ворот, Минний погнал кобылу неспешной рысью по тянувшейся вдоль защитной стены дороге.
У никогда здесь не бывавшей Агафоклеи всё вызывало неподдельный, восторженный интерес: и крепость эфебов, и бесконечная пограничная стена высотой в два человеческих роста, и пасшиеся справа от дороги на скудных каменистых склонах Геракловой горы и спускающихся с неё к заливу широких балок под присмотром рабов-пастухов и огромных лохматых собак козы, овцы и коровы, и видневшиеся впереди в низине бесчисленные прямоугольники клеров, с проглядывающими среди пожелтевшей садовой листвы красными и оранжевыми кровлями усадеб и возвышающимися над ними, словно маяки, толстыми башнями-укрытиями, и пламеневший далеко на западном горизонте ярким оранжевым факелом над тёмно-синим морем Херсонес, и падавшие из разорванных могучим ветром сизых облаков высокие золотые столбы солнечного света, вымостившие по воде к берегу искристые дорожки.
- Минний, взгляни, как красиво! Наш Херсонес сверкает на солнце, будто огромный рубин в серебряной оправе!
- Да, в самом деле похоже, - согласился Минний. - Я надеюсь, ты не пожалела об этой поездке.
Как раз в этом месте дорога сворачивала с гребня горы в одну из балок, по пологому каменистому ложу которой они вскоре спустились к узкой, изогнутой, как змеиный зуб, бухте, глубоко вонзившейся в южный берег залива Ктенунт. Балка и бухта служили естественной границей между оставшимися на востоке пастбищами и тянувшимися ровными рядами по плоскогорью на запад до самого Эвксина клерами.
Направив усталую лошадь в одну из улиц, Минний перевёл её на шаг, стремясь продлить столь приятную и волнующую близость с прижавшейся к нему доверчиво Агафоклеей, которая, быть может, никогда больше не повторится. К тому же, столь долго удерживая на подпрыгивающей похлеще челна в открытом море лошадиной спине себя и свою спутницу, он и сам с непривычки устал не меньше, чем его несчастная кляча.
Пропустив три перекрёстка, на четвёртом Минний повернул направо, и минут через десять лошадь вывезла их на Девичью гору, где он собирался передохнуть и полюбоваться с Агафоклеей панорамой раскинувшегося перед ними, как на ладони, города. Но едва бросив взгляд на город и море, они увидели, что триеры с послами рассекают острыми носами встречные волны уже на середине устья Ктенунта.
- Ворон! Нам надо поспешить! Держись крепче! - воскликнул Минний и ожёг кобылу плетью. Обиженно заржав, она понеслась с горки шатким галопом к городским воротам. Не доезжая ворот, Минний свернул на боковую дорогу, шедшую через некрополь к посёлку гончаров.
Спрыгнув наземь возле знакомой калитки Евклида, он ссадил с кобылы Агафоклею и, попросив подождать его на улице, завёл лошадь через калитку во двор. Быстро договорившись с Евклидом и Дельфом о временном приюте для своей лошади, которой они могут пользоваться по своему усмотрению, Минний поспешил на улицу, пообещав зайти завтра.
Схватив Агафоклею за руку, он быстро повёл её из Керамика по тропинке под стеной цитадели в порт.
Там уже шумела и толкалась на набережной в ожидании приближающихся посольских триер толпа зевак. Некоторые запоздавшие ещё бежали туда через Портовые ворота. Минний со своим закутанным по самый нос в гиматий спутником были единственными, кто за последние полчаса прошёл Портовыми воротами в обратную сторону, о чём и сообщил Миннию с нотками удивления в голосе его приятель Полихарм, как всегда пребывавший вместе со стражами на своём "боевом" посту.
- Ха! Чем торчать тут под дождём на холодном ветру, я лучше подожду наших послов в тепле в центральных банях, - пояснил с хитрой ухмылкой Минний. - Всё равно ведь большинство из них направится с кораблей прямиком туда.
- И то верно... А ты, брат, хитёр!
- А то! - подмигнул старому товарищу Минний.
- А что это за птенчик с тобой?
- А-а, один из моих учеников. Ну, ладно, мы пойдём, а то у парня от холода уже зуб на зуб не попадает, - торопливо пожал говорливому приятелю руку Минний.
- Ну-ну! - проводил его понимающей улыбкой Полихарм, не успев даже спросить имя смазливого "ученика".
Быстро поднявшись от Портовых ворот в верхний город, Минний и его юный спутник на углу теменоса свернули в широкую продольную улицу и через несколько минут подошли к калитке гераклидова дома.
Минний негромко постучал в дверь молоточком и окликнул привратника Гоара. Услышав знакомый голос жильца, тот без промедления отворил калитку.
- Мой раб здесь? - поинтересовался Минний.
- Здесь, господин.
- Сбегай, позови его, - попросил Минний. - И скажи, пусть захватит мой посох: корабли с нашими послами уже входят в гавань - надо спешить в порт.
Как только услужливый старик покинул свой пост, Минний подал знак прятавшейся за колонной Агафоклее. Подбежав, она на мгновенье прильнула в полутёмном коридоре к Миннию, быстро чмокнула его в щёку и, прежде чем Лаг с Гоаром показались из дверей правого крыла, успела прошмыгнуть под навесом в чуть приоткрытые ворота сарая.
Приняв из рук Лага свой посох, Минний, превозмогая боль в натруженных ногах и отбитых ягодицах, поплёлся со своим рабом в сторону агоры, и ещё долго на его левой щеке пламенел отпечаток нежных губок Агафоклеи.
8
Переночевав под монотонно-угрюмый гул штормовых волн на юго-западном краю своих владений, на другое утро царь Скилур со своей многочисленной свитой поворотил, наконец, к столице, завершая прочерченный колёсами его повозки по скифской земле круг.
От сторожившей границу в устье Напита крепости в глубь Скифии вело две дороги. Одна - по которой пришло сюда царское войско, - тянулась вдоль морского побережья до Керкинитиды, Калос Лимена и Тафра. За Хараком от неё ответвлялась на восход дорога, по которой можно было доехать по низкому северному берегу реки до племенного центра напитов и там выехать на большую дорогу, пересекавшую весь полуостров с запада на восток - от Херсонеса до Пантикапея. Именно по этому ответвлению дороги - подальше от опасных таврских лесов и гор - предпочитали возить свои товары в скифскую столицу херсонесские купцы в прежние времена. Но после захвата прибрежной Равнины скифами она невдолге заросла травой. Обосновавшиеся в крепости Напит скифы предпочитали более короткий и удобный путь к Таване - по северной стороне узкой и глубокой, как горное ущелье, долины реки Напит, служившей природной границей между степной Скифией и покрытыми густой щетиной лесов Таврскими горами. А опасность таврских нападений лишь раззадоривала скифов и делала в их глазах этот путь ещё привлекательней. Вот по этой-то дороге и повёл к Таване царское войско бунчужный десятник Тинкас.
Вождь напитов Скилак со своими скептухами и воинами, как и полагается, встретил царя на северной границе племенных земель между низовьями Хаба и Харака. Из пяти сыновей с ним были только двое младших - Савмак и Канит. Среднего, Ариабата, вождь оставил с двумя сотнями молодых воинов охранять Тавану, старший, Радамасад, встречал царя и его спутников у крепости Напит, Ториксак же служил как раз в той тысяче сайев, что была оставлена оберегать столицу.
По узкой дороге, затиснутой между шумным, разбухшим от вчерашних дождей потоком и нависающим слева высоким плато, колонна скифов, далеко растянувшаяся за охваченной золотым сиянием царской колымагой, двигалась по шесть всадников в ряд. Савмак ехал на своём Вороне позади отца, старшего брата Радамасада и дяди Октамасада, в одном ряду с такими же, как он сам, не отведавшими ещё вражеской крови юнцами - Канитом, Сакдарисом, Апафирсом, Ишпакаем. Зато своей крови они за эти два дня не жалели: соревнуясь, кто сильнее горюет по царю Скилуру, и похваляясь друг перед другом презрением к боли, искромсали себе вчера перед встречей царского поезда ножами кисти рук, щёки, лбы и уши.
С самого выезда из ночного табора никто из напитов не произнёс и слова - все хранили подобающее случаю скорбное молчание: даже кони, будто чувствуя людскую печаль, не ржали и переступали копытами тише обычного. Смоченная ночным дождём дорога не клубилась пылью, и голова колонны, с плывшим впереди неё царским бунчуком, была хорошо видна в голубом сиянии очистившегося от вчерашних унылых туч неба.
Савмак, вытянув тонкую шею, устремил взгляд поверх покрытых островерхими башлыками голов старших на плотно завешанные задки и высокие дуговидные крыши катившихся в нескольких сотнях шагов впереди женских кибиток, в одной из которых ехала его знакомая царевна - красавица Сенамотис. Сжимая правой рукой золочёную рукоять подаренного ею акинака (великолепный меч - подарок царевича Палака - тоже был при нём, висел у левого бедра), Савмак вместо того, чтобы, как все остальные, скорбеть об осиротившем свой народ царе Скилуре, куда больше переживал о том, что царевна, должно быть, рассержена на него за то, что он не привёз ей шкуру убитого им чёрного волка сам, как обещал. Наверное, царевна теперь презирает его, как лгуна, полагал Савмак, и щёки его вспыхивали румянцем стыда под коркой засохшей крови.
Окидывая время от времени тревожным взглядом сплошь покрытые пожелтевшим лесом склоны и вершины тянувшейся справа за узкой рекой горной гряды, он думал о том, что хорошо бы, если б сейчас на кибитки царевен вдруг напали тавры. Застигнутая врасплох охрана сперва растеряется, но потом, конечно изрубит и перестреляет всех нападавших и защитит от них золотую царскую повозку, царицу и царевен. И только один из разбойников - самый ловкий и сильный, - закинув за спину одну из женщин, успеет перебежать через бурный речной поток и с проворством горного козла полезет со своей беспомощной пленницей на горную кручу. Среди мечущихся, не зная как спасти царевну, воинов, Савмак один не потеряет головы в поднявшейся панике. Стремголов соскочив с Ворона, он перебежит, прыгая с валуна на валун, бурлящий поток, и быстро вскарабкается по узкой расщелине на высоченный отвесный утёс. Внезапно выскочив с другой стороны и не дав похитителю, считавшему себя уже в безопасности, опомниться, он вонзит ему в сердце кинжал Сенамотис, выхватит у него из рук перепуганную скифянку и ударом ноги столкнёт обмякшего разбойника с утёса в реку. И тут только, отведя длинные соломенные волосы от лица бессильно упавшей с его объятия девушки, он увидит, что это Сенамотис.
Взглянув на своего спасителя, она сперва сильно удивится, затем обовьёт его шею руками и, приблизив подрагивающие губы к его губам, шепнёт, что больше не сердится на него, что своей отвагой он добыл её прощение и любовь. Она захочет поцеловать его, но тут он заметит на горном склоне за её спиной мелькающих между деревьев и камней тавров в серых волчьих шкурах. Решительно разомкнув на своей шее руки Сенамотис, он снимет висящий на плече аркан (который не забыл прихватить, соскакивая с Ворона), мигом затянет петлю на её тонкой талии и, упёршись скификом в острый край утёса, быстро спустит её прямо в руки стоящих внизу в пенном речном потоке телохранителей. Когда царевна окажется в безопасности, он сбросит бесполезный теперь аркан вниз и повернётся спиной к краю утёса, крепко сжимая в правой руке палаков меч, а в левой - кинжал Сенамотис. Спасаться самому будет поздно: лохматые, зверовидные тавры с оскаленными лютой злобой лицами уже здесь и готовы все разом наброситься на него...
- Смотрите - тавры! - вырвал Савмака из плена сладостных мечтаний возглас Скиргитиса, ехавшего перед ним крайним справа.
Вздрогнув всем телом, Савмак, как и все, кто ехал рядом, устремил тревожный взгляд направо и вверх, куда указывал плетью Скиргитис. Там, на краю прямовисного речного обрыва, за которым уходил дальше в небо поросший золотисто-зелёным лесом склон массивной горы, застыли, опершись на дубины и копья, три десятка длинноволосых, закутанных в серые, чёрные и бурые звериные шкуры хозяев здешних лесов и гор, которых скифы считали скорее дикими зверьми, нежели людьми. Один из них, по всей видимости, вождь, горделиво поблескивал золотым скифским поясом и мечом, снятыми, должно быть, с убитого когда-то из засады знатного скифа. Стоя на недосягаемой для скифских стрел высоте как раз напротив того места, где узкая долина Напита раздвигалась в вытянутую на северо-восток к Хараку широкую котловину, тавры бессильно провожали алчущими глазами тяжёлую золотую колымагу скифского царя, покрытые красными шкурами колёсные дома женщин царя и нескончаемый, как река, поток его конных воинов.
По мере того как дорога уходила от Напита вдоль округло заворачивавшего на север обрывистого края плато, глазам сопровождавших Скилура скифов открылись один за одним три высоких, крутосклонных холма, мимо которых пробил себе дорогу к морю невидимый пока в низине Харак. Самый восточный из холмов напиты прозвали Старшим Братом. Немного западнее высился его чуть более низкий Младший Брат. Третий холм, самый высокий и массивный, виднелся несколько поодаль от Двух Братьев, отделённый от них руслом малой речки Таваны. Над серой зубчатой стеной, опоясывавшей его пологую, вытянутую к северу макушку, вскинул со скилакова двора коричнево-зелёные лапы к отбившемуся от небесного стада белокудрому облаку раскидистый дуб.
Вскоре после полудня тихоходные волы перетащили повозку с царём и царицей через вернувшийся к этому времени в привычное русло и лишь облизавший её высокое днище Харак и остановились в широкой котловине между Хараком, Таваной и волнистыми жёлто-зелёными грядами Таврских гор. Здесь уже вовсю хозяйничали около огромных казанов, кипевших на сотнях костров, тысячи женщин-напиток с густо измазанными кровью лицами. Вместе со слугами, служанками и малолетними детьми они принесли сюда сотни больших корзин со свежеиспечённым хлебом, сырными кругами, луком и чесноком, сотни бурдюков с ячменным пивом, кобыльим бузатом и виноградным вином, приготовленными всем племенем для угощения многочисленных спутников царя.
Пока в булькавших над огнём казанах доваривалось мясо под присмотром опытных служанок-поварих, а воины снимали с коней чепраки и, накинув повод на руку (ночевать они собирались под Хабеями, потому коней держали при себе), рассаживались вокруг костров, молодые воины во главе с Ариабатом, пастухи, ремесленники, земледельцы, женщины во главе со старой Госой, слуги - всё население Таваны от мала до велика - понесли свои прощальные слёзы и дары царю Скилуру и царице Аттале.
Когда Мирсина увидела на расстоянии вытянутой руки страшное, расползшееся под слоем воска тёмными гнилостными пятнами, ввалившееся лицо царя и позади него - не менее ужасное, сморщенное, как печёное яблоко, измождённое лицо царицы, которая больше не имела сил сидеть и лежала рядом с мужем, будто мёртвая, из переполнившихся влагой, опушенных чёрными ресницами синих озёр по щекам Мирсины ручьями побежали слёзы, а сердечко защемило от жалости при мысли, что Скилур и Аттала тоже ведь когда-то были красивыми и молодыми, как она с Фарзоем, любили друг друга и не думали о старости и смерти...
Простившись с царём и старшей царицей, жёны, дочери и невестки вождя Скилака, в соответствии со своим высоким статусом, принялись раздавать кушанья и напитки старшим и младшим царевичам. Жены, дочери и невестки Октамасада отправились к кибиткам прислуживать царице Опие и царевнам, для которых были сварено более нежное мясо уток, гусей, зайцев, ягнят и коз. Слушая похоронный звон погремушек вокруг мёртвого царя, воины, вот уже больше месяца жившие в строгом воздержании, старались не глядеть на сновавших вокруг костров соблазнительных, несмотря на заплаканные, измазанные кровью лица, женщин, - борясь с искушениями, отрешённо сидели, уткнувшись очами в землю. И только старший, перешагнувший уже за четвёртый десяток царевич Марепсемис, не утерпев, ожёг, будто кнутом, алчными глазами аппетитные фигуры и прекрасные даже в горести лица любимой жены и дочери Скилака...
Передохнув пару часов, спутники царя Скилура, накормленные и напоенные до отвала напитами, вновь сели на коней и двинулись за царской колесницей в гости к хабеям. Женщины и слуги, проводив унылыми взглядами своих отправившихся в поход мужчин и хозяев, молча потянулись с пустыми корзинами, бурдюками и казанами с дымящегося тонкими струйками дотлевающих под горячим пеплом кострищ луга - кто в крепость на горе, а большинство - в вытянувшееся между ручьём и горою селище.
Скилак взял с собой всех скептухов и воинов, чьи уздечки украшали волосы убитых ими врагов: никто не хотел упустить столь редкостный случай увидеть своими глазами похороны Скилура в каменном кургане-мавзолее и поучаствовать в избрании нового царя.
Когда войско царя, племя за племенем, стало вытягиваться в походную колонну на уходившей к Хабеям дороге, Скилак перед конным строем не пробовавшей ещё вражьей крови молодёжи объявил Савмаку, что до своего возвращения оставляет его старшим над напитами.
- Не теряй бдительности, сын, - предупредил вождь, положив жёсткую ладонь на плечо Савмака. - Тавры знают, что наши воины уходят с царём, и могут наведаться к нам за добычей.
- Будь спокоен, отец! Мы угостим непрошеных гостей копьями, мечами и стрелами - пусть только сунутся! - громко заверил Савмак, преисполнившись гордостью, что в свои семнадцать лет он, пусть и всего на несколько дней, будет полновластным вождём родного племени.
Скилак со своими воинами пристроился в хвосте царского войска. Савмак, Канит, младшие сыновья Октамасада и других скептухов сопровождали отцов и старших братьев до пересекавшей дорогу пограничной балки, за которой владыку скифов ждала огромная, охваченная неподдельным горем толпа соседей хабов во главе с вождём Госоном. Полсотни знатных юношей-напитов несколько минут тоскливо глядели вслед уходившему к Хабеям войску, переживая и горько сожалея, что для них самих туда путь, увы, заказан. Наконец Савмак, как и подобает вождю, первым развернул своего Ворона и потрусил походной рысцой назад к Таване. Бросив напоследок полные зависти и горечи взгляды на удалявшихся отцов и старших братьев, поворотили коней и остальные.
Некоторое время все скакали молча, понурив головы и уткнувшись взглядами в коротко стриженые гривы своих коней. Лишь когда за поворотом дороги из-за обрывистого края изрезанного узкими оврагами и промоинами западного плато показалась вдали Тавана, скакавший рядом с Савмаком Канит, поглядев на открывшееся слева широкое устье ущелья, из которого выбегала к дороге речка Тавана, решился прервать затянувшееся молчание.
- А хорошо бы, чтоб тавры в самом деле напали на Тавану, а мы бы их перебили и стали настоящими воинами! - высказал он вслух то, что, наверное, сейчас вертелось в головах многих спутников Савмака. Но, увы - в прилегающей к Таване с востока широкой котловине всё было тихо, мирно и спокойно, если не считать грызни, лая и скулежа множества сбежавшихся на пиршество собак, рыскавших по изгаженной свежим конским навозом и мочой стоянке войска в поисках костей, да недовольного карканья круживших над дымящимся полем ворон.
- А что, если нам оставить для тавров приманку? А, Савмак? - повернул к Савмаку вспыхнувшее надеждой лицо ехавший по правую руку от него Сакдарис. - Пустить сюда на ночной выпас табун коней с небольшой охраной, а самим стать за горой в засаду. Тавры наверняка спустятся за лёгкой поживой - тут мы их и накроем! Тогда те из нас, кому повезёт убить вора, завтра догнали бы наших на неапольской дороге. А, Савмак?
- Ну, не знаю... Надо подумать, - неуверенно ответил другу Савмак. Он-то в любом случае останется в Таване. Но украсить уздечку Ворона скальпом первого убитого врага и стать, наконец, полноправным воином, конечно, хотелось, - когда ещё представится такой случай!
Въехав в Тавану, Савмак спешился и направился ко входу в привратную башню, позвав с собой на военный совет Сакдариса, Канита, Апафирса, Ишпакая - одного из своих самых близких друзей, наряду с Сакдарисом и Фарзоем - сына своего двоюродного дяди Танасака, и ещё пять-шесть друзей-сверстников из знатных напитских семей.
С верха башни зажатая между лесистыми горами и степным плато долина Харака была как на ладони. Табуны, отары и стада богатых напитов паслись под приглядом опытных слуг-пастухов на высоких западных плато - подальше от леса. Именно там сейчас находилась большая часть подчинённых Савмаку молодых воинов, призванных днём и ночью ездить крепкими дозорами по краю плато, высматривая сверху двуногих и четвероногих лесных хищников.
Несколько минут Савмак и его товарищи молча озирали окрестности Таваны, и без того знакомые им до последнего кустика и бугорка. Все ждали, что скажет Савмак.
- Пожалуй, можно попробовать подмануть лесовиков, - решился он наконец. - Здесь возле Таваны всё вытоптано и съедено, а там, под Ящерицей, - Савмак махнул рукой в сторону вытянувшейся на северо-востоке к большой дороге длинным каменным хвостом горы-ящерицы, - травы хватает. Можно отогнать туда на выпас сотни две коней под охраной сотни воинов.
- Не многовато ли охраны? - усомнился Сакдарис. - На сотню наших они побоятся напасть.
- А если послать меньше, они могут наших перебить. Мы же не знаем, сколько их нападёт.
- А что, если сейчас послать с табуном человек тридцать-сорок, а как стемнеет, послать тайком к ним в подмогу ещё две-три сотни? - предложил Ишпакай.
- Точно! - тотчас ухватился за умную подсказку юный вождь. - Так и сделаем. Сейчас табун погонят...
- А может лучше отару овец? - перебил брата Канит, которому жаль было рисковать конями. - Для тавров они более ценная добыча, чем кони.
- Нет. Тогда тавры враз догадаются, что это приманка, - возразил Савмак. - Отгоним на выпас коней под охраной... полусотни воинов. Кто поедет старшим?
- Я! Позволь мне, - тотчас попросил Сакдарис, первым подавший эту идею.
- Хорошо, - согласился Савмак, отлично понимая, насколько его другу не терпится повязать на уздечку волосы убитого тавра. - Не забудьте захватить с собою копья.
- Ладно.
- Табун пусть будет между вами и горой, - продолжал сыпать указаниями Савмак. - Лучше потерять несколько коней, чем людей... Думаю, днём они не нападут. А как только стемнеет, я приведу к вам из Таваны ещё сотни три воинов... Ну, всё - пошли... Только, глядите, не проболтайтесь о нашей задумке матерям, - предупредил он товарищей напоследок.
Первыми сбежав вниз, Канит и Апафирс вскочили на коней, приготовившись ехать с Сакдарисом, но тот погнал малолеток домой, отобрав с одобрения Савмака в свой отряд самых сильных и ловких в обращении с оружием юношей старшего возраста. Увидя, что младшие братья обиженно надули губы, Савмак велел им быть всё время возле себя, назначив их на ответственные должности своих вестовых, поскольку их кони - одни из самых резвых в племени.
Отправив по домам самых младших, таких, как восьмилетний младший сын Октамасада Госон, Савмак приказал всем, кому уже исполнилось 14 лет (таковых набралось в Таване около трёх сотен), не рассёдлывая, пустить коней пастись в нижней части крепости, а самим сбегать за копьями и через час собраться у ворот (на тот случай, если тавры всё же нападут на табун-приманку, не дожидаясь темноты), сам же с вестовыми вновь поднялся на башню.
Рыская настороженным взглядом по окрестным горам, Савмак испытывал в душе сильные сомнения, не погорячился ли он, пойдя на поводу у Сакдариса. Ведь это ему не волков подстерегать: тут с гор могут спуститься звери пострашнее. Как бы самим из охотников не превратиться в добычу!.. Но пути назад уже не было. В конце концов, решил он, успокаивая себя, если вечером долину окутает туман, он тотчас прикажет Сакдарису вернуться с табуном в крепость.
Как он и предполагал, до вечера ничего не произошло: скифские кони под охраной полусотни вооружённых пастухов спокойно щипали траву у подножья запирающей котловину с севера горы Ящерицы. К тайному сожалению Савмака, начало ночи выдалось ясным и не туманным. Как только над западными возвышенностями отгорел и угас закат, небо покрылось жемчужными россыпями звёзд. Вскоре где-то далеко на северо-востоке - может над Хабеями, а может и над самим Неаполем - поднялась в серебристо-голубом сиянии половинка луны. В её таинственный полусвет иногда залетали бесшумно шнырявшие в тёмном небе крылатые демоны - вечерницы и нетопыри. Зловещую ночную тишину нарушало лишь пофыркивание и перетоп сотен коней на крепостном пустыре.
Дождавшись, когда очертания гор на востоке и плоские края западных плато растворились в черноте неба, Савмак тихонько разбудил прикорнувших под каменным ограждением башни у него за спиной Канита и Апафирса.
Сбежав вниз, они увидели, что три сотни юношей уже сидят на конях с поднятыми вгору копьями, построившись в колонну по три перед закрытыми, как и положено, крепостными воротами, и ждут только своего командира. Одним махом взлетев на спину Ворона, Савмак велел стражам открыть ворота, затем, негромко, но внятно обратился к своим едва угадываемым в темноте воинам: ехать за ним по мосту медленным шагом, оружием не звенеть, копытами не стучать и не разговаривать даже шёпотом.
Тихо спустившись от крепости к большой дороге, отряд Савмака перебрался через ручей и, держась берега, поехал украдкой к пасшемуся под горой на северном краю котловины табуну. Соединившись с отрядом Сакдариса, юные охотники за скальпами, не слезая с коней стали ждать, клюнут ли лесные разбойники на их нехитрую приманку.
Ждать пришлось долго. Многие даже задремали в сёдлах, обняв руками тёплые конские шеи. И вот, когда бледный осколок луны незаметно пропал за дальним хребтом, сонную тишину глубокой ночи вдруг разорвал донёсшийся откуда-то с южной стороны жуткий, многоголосый волчий вой. Кони под скифами испуганно вздрогнули, и многие всадники спросонья чуть не попадали на землю. Лишь крепко натянутые поводья удержали охваченных паникой коней от попытки пуститься вслед за насмерть перепуганным табуном в обход горы на север.
- Это тавры! - воскликнул Савмак сквозь тревожное ржание и топот. Хоть вой был неотличим от волчьего, он тотчас сообразил, что то не могли быть волки: эти осторожные звери не могли не учуять такое множество людей. Выхватив из ножен меч, юный вождь прокричал приказ:
- Сакдарис со своей полусотней - за табуном! Остальные - за мной, на перехват!
Крепко наддав пятками Ворону, Савмак бесстрашно погнал его туда, где продолжались завывания мнимых волков. Но те, заслышав дробный перестук несущейся навстречу конной лавы, сразу смолкли. Пригнувшись к шеям коней, наклонив вперёд копья, три сотни напитов с Савмаком во главе, безуспешно пытаясь разглядеть в черноте безлунной ночи что-либо дальше наконечников своих копий, скакали несколько минут вдоль кромки гор в сторону Харака. Как вдруг зловещий многоголосый волчий вой послышался вновь далеко за их спинами, - где-то там, куда унёсся наполоханный табун и пустившийся вдогонку отряд Сакдариса. Савмак и его воины дружно натянули поводья и остановились в растерянности, прислушиваясь к отдалённому вою: не могли же тавры или волки перелететь туда по воздуху!
- Они хотят загнать наш табун в ущелье за Ящерицей, - высказал предположение кто-то неподалёку от Савмака.
Щёки юного вождя опалила горячая волна стыда. Он вдруг понял, что хитрые лесные дикари провели его, как мальчишку, разделившись на два отряда: один погнал табун вокруг горы на полночь, а другой перехватил его там и заставил повернуть в ущелье.
- Разворачивайте коней! Скорее туда! - скомандовал Савмак, и три сотни всадников поскакали в обратную сторону, переживая о судьбе Сакдариса и его товарищей.
Савмак и державшиеся рядом с ним Канит и Апафирс оказались теперь позади отряда. Пытаясь протиснуться на Вороне сквозь плотную массу скачущих конских крупов в первые ряды, Савмак лихорадочно думал, что делать, если тавры загнали табун в ущелье. Нужно ли соваться туда за ним? Что, если они сами окажутся в ловушке? Сколько там может таиться дикарей? Может пожертвовать парой сотен коней, чем рисковать головами своих неопытных воинов?
Вдруг откуда-то сзади донёсся сквозь конский топот отдалённый собачий гвалт. Конечно, то могли быть только собаки из Таваны. Что их так всполошило? "Уж не напали ли тавры на селище, пока мы тут гоняемся за табуном?!" - пронзила Савмака острой стрелой ужасная догадка, как, наверное, и многих его товарищей, начавших отворачивать головы назад и невольно придерживать бег своих коней, недоуменно прислушиваясь. И как бы в подтверждение, от крепостных ворот Таваны, охраняемой всего сотней подростков, донёсся тревожный набат сигнального барабана.
- Стойте! Стойте! - закричал Савмак, хотя и без того все его воины при первых же раскатах барабана дружно натянули поводья. - Наверно, тавры нас обманули и напали на Тавану... Ишпакай!
- Я здесь! - донёсся откуда-то сбоку звонкий голос Ишпакая.
- Скачи со своей сотней напрямки к селищу, а я с остальными поскачу к Хараку, чтоб отрезать им пути отхода. Ни один разбойник не должен уйти с добычей! - стремительно составил план действий юный вождь. - Вперёд!
- Сотня! Во весь дух - за мной! - радостно прокричал Ишпакай, и тотчас земля вздрогнула под четырьмя сотнями копыт.
- Канит! Апафирс! - позвал Савмак, прежде чем пуститься с двумя сотнями на юг к Хараку.
- Мы тут!
- Возьмите с собой ещё троих и скачите к Сакдарису. Передайте ему мой приказ ни в коем случае не соваться за табуном в ущелье! Пусть немедля скачут к Таване. Вы поняли?!
- Да! - вскричали оба в один голос.
- Тогда - вперёд! Все остальные - за мной! - скомандовал Савмак и огрел в запале Ворона плетью.
Быстро доскакав до Харака, Савмак послал полсотни воинов на тот берег, приказав всем растянуться от реки цепью, как при загонной охоте, так, чтобы соседи слева и справа хоть немного видели в темноте друг друга, и скакать рысью к Таване, откуда продолжал разноситься по исколотому звёздными иглами чёрному воздуху рвущий тревогой душу гул зовущего на помощь барабана и неумолчный, неистово-заливистый собачий лай.
Минут через пять, справа от ехавшего по-над берегом Савмака, где протекал в осоке параллельно реке небольшой ручей, раздались истошные крики:
- Тавры! Тавры! Здесь тавры!
- Держать строй! - крикнул Савмак, увидев, что ближние к нему всадники сворачивают вправо.
- Вон они! Вон они! Держи! Коли! Получай! - покатились по рядам загонщиков от правого края к Савмаку азартные мальчишеские вопли.
Как вдруг перед самой мордой тревожно всхрапнувшего Ворона возникли из темноты две лохматые тени и, прежде чем он успел взмахнуть мечом, сиганули в реку. Тут же и ещё несколько тавров попрыгали от надвигавшихся всадников в воду, рассчитывая найти спасение на другом берегу Харака. Савмак повернул за ними, но не успел Ворон скакнуть с низкого берега в реку, как у самой савмаковой головы просвистело чьё-то копьё и вонзилось в спину одного из разбойников, а других приняли на копья напиты, ехавшие по левому берегу. Савмак видел с берега, как его товарищи, поразившие разбойников, без промедления кинулись в реку, не давая быстрому течению унести трупы, отсекли мечами головы врагов, после чего, радостно выкрикивая славу Арию, нанизали их на копья, и вернулись с этими бесценными трофеями на берег.
Проехав заросшее осокой устье завернувшего к Хараку Коровьего ручья, отряд Савмака скоро наткнулся возле Старшего Брата на всадников Ишпакая, гнавших дикарей от Таваны. Съехавшись, юноши радостно загалдели, показывая друг другу свои кровавые трофеи. На копьях над головами воинов Ишпакая, в том числе и на его копье, реяли, словно бунчуки, девять длинноволосых вражеских голов. Спутники Савмака могли похвастать шестнадцатью победными трофеями. Преисполненные охотничьего азарта воины Ишпакая рассказали, что заслышав топот их коней, тавры, не приняв боя, трусливо бежали из селища, бросая захваченных там девушек и другую добычу.
- Мы успели как раз вовремя! - похвалил себя и свою сотню с не сходившей с лица восторженной улыбкой Ишпакай, страшно довольный, что ему, в отличие от Савмака, удалось стать этой ночью полноправным воином.
В это время один из воинов, подъехав справа к Савмаку, сообщил, что под ноги его коня с горы скатился камень, и он подумал, что несколько тавров могли залезть на Старшего Брата.
Вокруг Савмака все, кому не удалось ещё добыть вражью голову, в один голос заговорили, что так оно и есть: разбойников наверняка не всех перебили, и уцелевшим некуда было деваться, кроме как на Двух Братьев. Савмак приказал немедля окружить оба холма плотным кольцом и ждать утра, настрого запретив лезть наверх до своего возвращения. Назначив Ишпакая старшим, Савмак с тяжёлым сердцем поехал с тремя десятками воинов охраны в селение поглядеть, много ли бед успели натворить там лесные разбойники из-за его ротозейства.
Когда Савмак въехал в селище, собачий гвалт там уже сменился женскими воплями и плачем в тех дворах, где успели побывать незваные гости. Вламываясь в дома застигнутых врасплох поселян, разбуженных лаем и скулежом гибнущих во дворах собак, тавры прежде всего убивали копьями и секирами мужчин, подростков, стариков и старух, а нередко и малых детей, хватали девушек и молодых женщин, а также всё металлическое: украшения, оружие, ножи, серпы, мотыги. До того, как Ишпакай со своей сотней подоспел на выручку, они успели убить больше тридцати поселян.
Чем дальше ехал Савмак со спутниками по взбудораженному небывалой бедой, освещённому десятками факелов и ламп селищу, тем тяжелее и горше становилось у него на душе. Но вместо того чтобы осыпать молодого вождя, так бездарно проворонившего нападение на племенную столицу, упрёками и проклятиями, как он того заслуживал, жители пригородной Таваны благодарили его за то, что так быстро подоспел с молодыми воинами им на помощь. Ведь заслышав топот множества скифских коней, тавры в панике кинулись наутёк, побросав добычу, и почти все захваченные ими девушки сумели вырваться из их рук и вернулись домой целыми и невредимыми.
Когда Савмак с товарищами выехал на северную околицу селища, послышался топот сотен нёсшихся им навстречу во весь опор коней. Савмак уронил на грудь подбородок и вобрал голову в плечи, решив, что это скачет с напитами от Хабей отец, перед которым ему сейчас придётся держать суровый ответ за три с лишним десятка погубленных соплеменников. Но оказалось, что то был Сакдарис, пригнавший со своей полусотней к Таване порученный его охране табун.
Вздыбив взмыленного коня перед савмаковым Вороном, отражавшим лоснящейся шкурой трепещущее на ветру пламя двух факелов в руках застывших по бокам Савмака всадников, он, захлёбываясь от радостного возбуждения, словно после удачной охоты, хвастливо доложил, что прикинувшиеся волками тавры завернули табун в ущелье за Ящерицей, но он со своими парнями догнал его в самом конце длинного и узкого ущелья и в целости вернул назад.
- Жаль только, что трусливые дикари так и не рискнули показаться нам на глаза, так что ни одного скальпа нам добыть не удалось, - посетовал Сакдарис.
- Ничего, может утром у тебя ещё будет такая возможность, - мрачно ответил Савмак, чей непривычно угрюмый вид Сакдарис объяснил себе тем, что ему тоже не удалось смочить свой меч и губы кровью первого врага. - Загоните табун в крепость да скажите там, пусть прекратят бить тревогу! - крикнул Савмак воинам Сакдариса, после чего рассказал двоюродному брату о нападении тавров на Тавану.
Весть о тридцати с лишним убитых жителей селища, казалось, нимало не огорчила Сакдариса (ведь не ему отвечать за них перед вождём!), зато сообщение об укрывшихся, вероятно, на Двух Братьях разбойниках привела его в восторг. Он предложил Савмаку немедля скакать туда, беспокоясь, как бы желающие заполучить заветные скальпы не ринулись на штурм без них.
- Погоди! - остудил его пыл Савмак. - Давай сперва поднимемся на башню и поглядим: может, там и нет никого.
- Хорошо! Ты езжай в Тавану, а я поскачу к Двум Братьям и прослежу, чтоб до твоего приезда не начинали, - предложил Сакдарис.
Но Савмак, видя нетерпение Сакдариса, побоялся, что он-то как раз и кинется там, сломя голову, за своим первым скальпом, и если тавры его убьют (а погибнуть на этих труднодоступных кручах легче лёгкого!), то ни дядя Октамасад, ни тётя Иресмея, ни он сам никогда себе этого не простит. Потому он настоял, чтобы Сакдарис отправился с ним в Тавану. Тот неохотно подчинился. Вслед за воинами Сакдариса, загонявшими в крепость по узкому, огороженному жердями мосту вдоволь напасшийся и набегавшийся табун, они миновали единственные ворота Таваны. До рассвета было ещё добрых три часа, и Савмак отправил своих и сакдарисовых воинов по домам, подкрепиться пищей и коротким сном, приказав с первыми солнечными лучами всем быть возле Нижних ворот.
В защищённом высокими крепкими стенами городке в эту тревожную ночь тоже никто не спал. Жены и дочери вождя и других родовитых семей лишь недавно разошлись со стен по домам, когда прекратился тревожный набат и посланец Савмака сообщил, что нападение на селище отбито, их сыновья и братья все живы-здоровы, а двадцать пять из них в эту ночь стали воинами.
Едва Савмак завёл Ворона через калитку на родной двор и передал повод подбежавшему слуге, ему на шею радостно кинулась Мирсина, а подошедшая следом мать спросила, где Канит. И только теперь Савмак вспомнил о младшем брате и Апафирсе, о которых совсем забыл под гнётом своих чёрных дум. Сердце Савмака сжалось от недоброго предчувствия.
- Не знаю, мама, - сказал он как можно более спокойно, отстраняя от себя сестру. - Я велел ему и Апафирсу держаться возле меня, но в темноте потерял их из виду. Но никто из наших воинов не погиб - тавры бежали от нас, как зайцы. Думаю, утром Канит и его дружок найдутся.
Тем не менее, прежде чем выпить чашку бузата, наскоро перекусить и лечь вздремнуть, Савмак отправился через дорогу в дом дяди Октамасада порасспросить о младших братьях Сакдариса. Тот только что уселся ужинать и радостно вещал с набитым ртом матушкам и сёстрам о своей погоне за табуном в ущелье, когда Савмак, заглянув в дом, вызвал его на пару слов во двор.
Узнав, что Савмак послал к нему Канита и Апафирса с приказом не соваться за табуном в ущелье, Сакдарис, округлив для убедительности глаза, поклялся, что не видел его посыльных.
- Куда же они подевались?
- Наверно, они побоялись скакать за нами в ущелье и повернули назад к Хараку. А сейчас они наверняка отсиживаются с остальными возле Двух Братьев - боятся показаться тебе на глаза, потому что не выполнили твой приказ, - без тени сомнения предположил Сакдарис.
Его уверенный тон и беспечный вид несколько успокоили тревогу Савмака за малолетних братьев. Возвращаясь на своё подворье, он раздумывал, не послать ли кого-нибудь из слуг сейчас же к Двум Братьям, но, в конце концов, решил, что если Канит с Апафирсом, гонясь за Сакдарисом, нарвались на тавров, то им уже ничем не поможешь, и разумнее пока не тревожить мать.
Наскоро перекусив и коротко поведав бабушке Госе, матушкам Матасие и Зорсине и сестре Мирсине (младшая Госа уже спала) о событиях этой бурной ночи, Савмак ушёл в свою комнату малость поспать, попросив бабушку непременно разбудить его, как только над горами начнёт светать. Не раздеваясь, только сняв в темноте башлык, горит и отстегнув тяжёлый пояс, Савмак растянулся на своём тюфяке на полу возле левой стены и устало сомкнул веки. Но навязчиво ворочавшиеся в голове гнетущие думы о трёх десятках убитых по его вине соплеменников и пропавших младших братьях так и не дали ему забыться сном хоть на несколько минут.
Едва услышав крики первых ночных петухов, он тяжко вздохнул, вновь застегнул на животе тяжёлый пояс с мечом и акинаком, навесил горит, натянул на лоб обшитый золотом башлык и тихонько вышел из погружённого в сонную тишину дома. Ополоснув холодной водой из жёлоба возле конюшни лицо, он сам взнуздал Ворона, вывел его через калитку со двора и поехал один к южной крепостной стене.
Неспешно поднявшись во всё ещё густой, как смола, темноте на юго-восточную - ближайшую к Двум Братьям башню, он пожал руки трём юным стражам, очевидно только что очнувшимся от сладкой предрассветной дрёмы, услышав его осторожные шаги на скрипучих ступенях. Положив ладони на верха двух соседних зубцов, поднимавшихся до уровня его бровей, он попытался разглядеть между ними в полуденной стороне вершины Двух Братьев, но пока что их очертания терялись на чёрном фоне более отдалённых и высоких Таврских гор.
Глядя на тускнеющие и гаснущие один за другим над волнистыми горными хребтами небесные костры, Савмак с горечью думал о том, что вождь из него вышел никуда не годный. Ведь никто не помнил, когда на Тавану в последний раз нападали! И вот, стоило только вождю Скилаку уехать в Неаполь, оставив его вместо себя, как в первую же ночь в беспечно оставленное им без охраны селище ворвались грабители-тавры! А ведь отец его предупреждал, что они могут напасть! Дожидаясь теперь здесь на башне всё никак не загоравшейся зари, Савмаку оставалось только мысленно молить по очереди всех богов, чтобы Сакдарис оказался прав, и младшие братья отыскались утром возле Двух Братьев.
Наконец самые высокие и далёкие безлесные вершины на востоке озарились розовыми лучами невидимо вынырнувшего где-то за ними из холодной морской пучины солнца, и предрассветный морок в минуту рассеялся, открывая взору лесистые макушки и склоны ближних гор, изрезанных узкими тёмными ущельями, и глубокую, вытянутую с юга на север зелёную долину, перетянутую тонкими светлыми лентами рек и ручьёв. В этот момент из тёмного чрева башни послышались чьи-то стремительные скачки по расшатанным деревянным ступеням, и на верхнюю площадку выскочил запыхавшийся Сакдарис.
- Ну, что там? - спросил он оглянувшегося вместе с остальными стражами Савмака, едва показавшись в узком квадратном проёме.
- Похоже, на Старшем Брате их человек десять или пятнадцать, отсюда не разобрать.
- Хвала Арию!
Потеснив дозорных, Сакдарис запрыгнул на узкую бойницу между зубцами по-соседству с Савмаком и окинул из-под ладони нетерпеливым взглядом открывшийся с высоты простор.
В полуденной стороне, между утопающими в камышах близ Харака устьями речки Таваны и Коровьего ручья, торчали на зелёном лугу круглые серые шапки Двух Братьев. Приплюснутая макушка Младшего была пуста. Ступенчатые склоны Старшего, лежавшего на полтыщи шагов дальше, венчала отвесная, плоская, как женский убрус, скала высотой в 10-12 локтей, на которой грелось на утреннем солнышке больше десятка чёрных "мурашек". Туда можно было забраться с риском для жизни лишь в одном месте - по узкой расщелине на южной стороне, что было одной из излюбленных забав мальчишек-напитов, желавших показать друг другу свою смелость и ловкость. Внизу, вокруг обоих холмов колыхалась, словно камыш на ветру, тёмная масса всадников с копьями.
- Сегодня мы наконец станем настоящими воинами! - обратил Сакдарис загоревшиеся восторгом глаза к двоюродному брату. - Ну, что - погнали? - и первым нырнул в открытый лаз.
- Наверх за ними мы не полезем, - сказал негромко Савмак, тронув от башни на Ворона. - Подождём, пока они сами к нам спустятся. Они и так уже убили наших достаточно - хватит! Думаю, дольше двух-трёх дней они не продержатся.
Какое-то время Сакдарис молча ехал шагом колено в колено с Савмаком. Наконец ответил:
- Эх! А так хотелось поучаствовать в выборах нового царя!.. Но ты прав - на Старшем Брате нам их не взять...
Выехав на площадь перед Верхними воротами, они увидели, что со своих дворов выезжают верхами в длиннополых дорожных кафтанах Матасия, Зорсина и Мирсина с одной стороны, Скилона, Тойбула и Иресмея - с другой. Поймав удивлённый взгляд Савмака, Зорсина пояснила, что они должны проститься с погибшими вчера в пригороде напитами. Савмаку показалось, что голос матери прозвучал с упрёком, а в её строгом взгляде видится укор. Он поспешил виновато отвести глаза, чувствуя, как по лицу его вновь растекается огнём жаркая краска стыда.
Пристроившись за сыновьями, женщины порысили к Нижним воротам, где их поджидали охранники юного вождя. Спустившись с холма к дороге, женщины повернули в селение, а Савмак, перемахнув через ручей, помчал со своим отрядом к Двум Братьям напрямик через смоченный обильной росою луг, на котором ещё вчера пировало вокруг золотой повозки Скилура бесчисленное скифское войско.
Подъехав ближе, Савмак увидел, что у холмов собрались уже чуть не все жители Таваны. Особенно жаждали расправы над угодившими в западню таврами родичи убитых ими минувшей ночью поселян, которых молодые воины во главе с Ишпакаем с трудом удерживали от попыток первыми ринуться на штурм Старшего Брата ещё до приезда Савмака. Что до меньшего холма, то с рассветом все убедились, что на нём врагов нет, и десятки подростков тотчас взяли штурмом лучшие места на его куполовидной макушке.
Прискакав к подножью Старшего Брата, вокруг которого тесно сомкнули ряды три сотни вооружённых всадников, Савмак первым делом спросил у выехавшего навстречу Ишпакая, уже украсившего уздечку длинным тёмно-коричневым пасмом волос, срезанным с вражеской головы вместе с изрядным куском кожи, здесь ли Канит и Апафирс. Ишпакай ответил, что с утра они ему на глаза не попадались. По рядам тотчас облетели вокруг горы их имена, но ни тот, ни другой на зов не откликнулся. Савмак ещё больше потемнел лицом, поняв, что живым ему младшего брата больше не видать. Рядом с ним растерянно прикусил нижнюю губу Сакдарис, до сей минуты беспечно гнавший от себя мысль, что с Апафирсом и Канитом могла случиться беда.
Жители Таваны столпились по большей части между двумя холмами. Несколько десятков стоявших впереди мужчин и юношей, завидев сына вождя, принялись размахивать над головами копьями, топорами и ножами, громко требуя пропустить их к горе. Услышав их крики, Савмак тронул пятками коня и подъехал к ним вплотную, сопровождаемый по бокам Ишпакаем и Сакдарисом. Несколько поубавив тон, они попросили дозволить им самим отомстить разбойникам за гибель родных. Вскинув над головой правую руку с висящей на запястье костяной плетью - той самой, которой он недавно геройски убил огромного чёрного волка, Савмак дождался тишины и громко объявил, что никакого штурма не будет.
- Никто на гору не полезет. Засевших там тавров будем брать измором, а это дело долгое, так что ступайте по домам и займитесь своими делами, - не терпящим возражений тоном приказал Савмак. Медленно развернув коня, он вернулся шагом к своим заметно приунывшим от такого его решения воинам.
Два с половиной десятка счастливцев во главе с Ишпакаем, украсившие свои уздечки первыми вражескими скальпами, Савмак отпустил вдогонку за царским войском - он не мог отказать им в их законном праве присутствовать при погребении царя Скилура и участвовать в избрании его преемника. Провожаемые завистливыми взглядами оставшихся на месте товарищей, они, оглашая воздух восторженными криками, понеслись галопом к крепости, неся на остриях высоко поднятых копий головы убитых тавров с развевающимися по ветру длинными волосами, чтобы выставить их, как доказательство своей доблести, на всеобщее обозрение над воротами своих подворий, наспех перекусить, проститься с матерями и сёстрами и умчаться пыльным степным вихрем по взбитой десятками тысяч копыт дороге к Неаполю.
По отъезде Ишпакая, Савмак назначил старшим над оставленным осаждать Старшего Брата отрядом Сакдариса, взяв с него клятву ни в коем разе не лезть на гору самому и никого туда не пускать.
- Если со мной что-нибудь случится, тебе возглавлять племя до возвращения вождя, - угрюмо приказал он двоюродному брату.
Вскинув на друга испуганно округлившиеся глаза, Сакдарис хотел что-то сказать, но передумал и молча кивнул.
- Пошли полсотни человек пособирать и закопать убитых ночью тавров.
- Пусть лучше парни отволокут эту падаль за ноги туда, откуда они пришли, - кивнул Сакдарис в сторону гор. - Будет им наука!
- Ладно, - согласился Савмак и отправился с сотней воинов на поиски пропавших ночью братьев.
Проехав между Хараком и Коровьим ручьём к подножью гор, он развернул свой отряд широкой цепью на полночь. Внимательно оглядывая по пути заросли сухого бурьяна, нагромождения камней, рытвины и ложбины, они, никого не обнаружив, обогнули хвост Ящерицы и остановили коней возле вытока мелководной Таваны из ущелья. Савмак внимательно оглядел лесистые склоны ущелья - полого уходящий вгору справа и невысокий, обрывистый слева. Нигде не было видно ни человека, ни зверя - только далеко в глубине ущелья над скалой кружила пара белоголовых грифов-стервятников. Уж не над Канитом и Апафирсом ли они вьются?
Обернувшись к своим воинам, Савмак спросил, кто готов поехать с ним в ущелье. Откликнулись все: трусов среди его товарищей не нашлось, в чём он и не сомневался.
- Со мной поедет половина, - объявил Савмак. - Остальные стойте наготове тут: если на нас нападут, попробуете нас выручить.
Подавая пример остальным, Савмак достал из горита лук, наложил на тетиву стрелу и тронул скификами Ворона, направив его шагом вдоль журчащего по середине ущелья ручья - по следам проскакавшего здесь вчера в одну и в другую сторону табуна. За ним тесным строем двинулись полсотни его верных товарищей.
Настороженно вглядываясь в постепенно сдвигавшиеся и повышавшиеся горные склоны и каждый миг ожидая, что оттуда им на головы посыплются камни, копья и стрелы, они доехали до того места, где сузившееся до какой-то сотни шагов ущелье, уткнувшись в массивную скалу, расходилось в разные стороны двумя тесными тёмными каньонами. Вопреки опасениям Савмака, ни тел, ни каких-либо следов пропавших напитов обнаружить не удалось. Ехать дальше было слишком опасно, да и бессмысленно: они сделали всё, что могли.
Велев разворачивать коней и скакать галопом обратно, Савмак поскакал замыкающим. Через несколько минут все радостно вымчались из опасного ущелья к ждавшим их на входе товарищам.
Теперь не оставалось ничего другого, как вернуться к Двум Братьям. Поскакали напрямки - левым берегом Таваны. Савмак рысил впереди, сумрачно уткнувшись в гриву коня. Горюя по младшему брату, от которого не останется на родной земле даже могилы, он сурово корил себя за то, что слишком часто вёл себя с Канитом далеко не по-братски, жалел для него времени и доброго слова, слишком мало любил и ценил младшего брата, пока тот был жив. И вот Канита больше нет, и теперь он - младший сын в семье Скилака, а значит - прощай мечта уехать из родительского дома в Неаполь и стать сайем, как Ториксак...
- Гляньте-ка - кто-то бежит! - послышался чей-то удивлённый возглас. Очнувшись от своих скорбных дум, Савмак поглядел вместе с остальными налево. Вдалеке со стороны Таврских гор наперерез им бежал по склону кто-то в светлой рубашке и тёмно-красных штанах. Савмака острым шилом пронзила надежда: а вдруг это вырвавшийся из таврского плена Канит? От души рубанув Ворона плетью по крупу, Савмак погнал его бешеным галопом навстречу беглецу. За ним, старательно нахлёстывая коней, припустила вся сотня, но скоро далеко отстала: даже самым резвым из них было не угнаться за понёсшим во весь опор савмаковым жеребцом.
На полпути, ещё не различая лица беглеца, Савмак уже понял по его светлым волосам, что это не Канит и не Апафирс. То, что он принял издали за белую рубаху, было голым торсом. Рук юноши почему-то не было видно, а на груди болтались два каких-то горшка. Приблизившись ещё немного, Савмак разглядел, что то вовсе не горшки, а отрезанные человеческие головы, и на ногах у парня не штаны, а кровавые подтёки. Вздрогнув от ужасного предчувствия, Савмак невольно придержал коня и дал растянувшейся по лугу сотне догнать себя.
- Это Уразмаг, - ещё за добрую сотню шагов опознал ковылявшего навстречу со зловещей ношей соплеменника кто-то из зоркоглазых спутников Савмака.
Замедлив под конец бег своих коней чуть ли не до шага, молодые напиты окружили замучено скалившегося Уразмага. Кто-то, наклонившись с коня, разрезал стягивавший за спиной его запястья сыромятный ремешок. Другой поспешил снять с его шеи страшное ожерелье из висевших на продетом сквозь проколотые уши ремешке мёртвых голов. Только теперь в них опознали Апама, сына мастера-лучника Сагила из пригорода Таваны, и Сайваха, сына землепашца Варуна.
Растирая занемевшие запястья и кисти, Уразмаг скользил жалостным, как у запутавшейся в силке птицы, взглядом выпученных под белёсыми бровями серо-голубых глаз по угрюмым лицам сгрудившихся вокруг него соплеменников. Остановив его на лице Савмака, вопросительно взиравшего на него с высоты своего жеребца, он поспешил выдавить из задохнувшихся от непривычки к пешему бегу лёгких главное:
- Канит и Апафирс... у тавров... Если не отпустите тех... что на Старшем Брате... их убьют...
Над украшенным тонкими траурными порезами лбом Уразмага, среди коротко остриженных белёсых волос багровела огромная лоснящаяся шишка. Сухие растрескавшиеся губы его мелко дрожали. Босые ступни, щиколотки и икры ободраны в кровь.
- Парни, есть у кого вода? - спросил он, малость отдышавшись.
- Дайте ему воды... и накиньте на него кто-нибудь кафтан, - приказал Савмак, у которого будто тяжеленный камень с груди свалился, когда он услышал, что Канит с Апафирсом живы, и их можно будет обменять на попавших в западню тавров. - И головы наших... надо во что-нибудь завернуть... Не везти же их так.
Двое воинов, на которых упал взгляд Савмака, послушно спешились, положили на землю копья и щиты, расстегнули пояса и сняли обшитые железными пластинами кафтаны. Уразмаг, стыдясь своей наготы, поспешил запахнуться в протянутый ему кафтан. (Жертвовать раздетому таврами догола соплеменнику свои штаны и скифики никто не захотел, но тот был безмерно рад и кафтану). Второй воин, тем временем, расстелил свой кафтан на траве, опасливо взял у товарища ремешок с головами Варуна и Апама и положил их на середину кафтана, выпученными в смертном ужасе стеклянными очами вверх. Разрезав и выпустив из ушей ремешок, он охватил головы краями кафтана, накрепко стянул их сверху тем же ремешком и подвязал получившуюся торбу к ременной петельке чепрака возле левой передней ноги своего коня.
Дождавшись, когда оба юноши, застегнув поверх расшитых алыми узорами белых полотняных рубах пояса с оружием и подобрав с земли копья и щиты, с кошачьей ловкостью запрыгнули на спины своих невысоких коней, а измученный жаждой Уразмаг оторвал губы от бурдюка с водой и вернул его владельцу, Савмак коротко приказал:
- Рассказывай.
- Мы впятером поскакали, как ты велел, вдогон за Сакдарисом... Доскакали до того места, где из ущелья вытекает Тавана, - тут Уразмаг запнулся и осторожно потрогал огромную упругую шишку у себя надо лбом. - Было очень темно, ни зги не видно, зато хорошо был слышен отдалявшийся конский топот с правой стороны в ущелье... Мы переехали через ручей и остановились. Канит с Апафирсом стали спорить, скакать ли нам за табуном в ущелье или подождать здесь... Дальше ничего не помню...
- И без того ясно, что пока они спорили, тавры незаметно подкрались к ним в темноте и оглушили дубинами по голове, - громко подсказал кто-то за спиною Савмака. Словно подтверждая его догадку, Уразмаг вновь слегка придавил пальцем вздувшийся над низким скошенным лбом мягкий бугор и болезненно скривился.
- Когда я очнулся от сильной боли в голове и приоткрыл глаза, уже начало светать. Я лежал поперёк моего коня с туго стянутыми под конским брюхом руками и ногами. Поглядев вправо и влево, я увидел, что и остальные четверо находятся в таком же положении. Тавры, одетые с головы до ног в волчьи шкуры, тянули наших коней под уздцы, а другие шли по бокам и стегали их по крупам, заставляя взбираться круто вверх по склону поросшей колючими кустами и высокими деревьями горы. Когда долгий подъём закончился, и мы оказались на вершине, как раз взошло солнце...
- Уразмаг, говори громче! - попросил кто-то из задних рядов.
- Здесь тавры остановились передохнуть, и Канит спросил, куда они нас везут. Один из них ответил по-нашему, что нас везут в гости к Орейлохе, чтобы она напилась нашей крови, а нашим мясом они накормят своих собак, - и все они громко загоготали... Канит тогда сказал, что он сын вождя напитов, и отец даст им за него и за каждого из нас хороший выкуп. К нему тут же подошёл другой тавр, с противной крысиной мордой, и спросил, есть ли у него молодая сестра. Если она окажется достаточно хороша, то он не против обменять его на сестру. И все тавры опять радостно заржали... Затем и другие тавры - все они были примерно нашего возраста и говорили по-скифски - стали спрашивать нас, есть ли у нас юные сёстры, и говорили, что обменяют нас на красивых скифянок, а если наши отцы не согласятся, - принесут нас в жертву своей владычице... Потом нас долго везли по горам, пока на какой-то лесной поляне наши тавры не наткнулись на другой таврский отряд, в котором воинов было побольше и они были постарше. Они громко заспорили между собой, после чего нас развязали и сняли с коней. Меня, Апама и Сайваха отвели в сторону, сняли с нас всю одежду. Пояса с оружием, башлыки и скифики с нас сняли ещё раньше... Они поставили нас друг против друга на колени и... Апаму и Сайваху отрезали ножами головы...
От страшного воспоминания голос Уразмага задрожал, по горлу прокатился комок, в круглых рыбьих глазах заблестела влага. Боясь осрамить себя перед товарищами слезами, он судорожно стиснул зубы и опустил веки. Савмак и остальные, сидя как вкопанные на неподвижных, хорошо выезженных конях, молча ждали, когда он справится со слабиной и сможет продолжить свой рассказ.
- Двое держали сзади за плечи, а третий, схватив сзади за волосы, медленно резал... Потом мне скрутили за спиной руки, повесили на шею головы Апама и Сайваха и повели вниз по склону... Вывели из ущелья в нашу долину и велели бежать к своим и сказать, что если до вечера наши не приведут к этому ущелью для обмена тавров, засевших на Старшем Брате, то после захода солнца с Канитом и Апафирсом будет то же, что с Сайвахом и Апамом.
Уразмаг умолк, а Савмак вдруг подумал, что тавры зарезали двух своих пленников в отместку за своих обезглавленных соплеменников, которых напиты отволокли им для острастки к подножью гор. Выходит, что и в гибели Варуна и Апама повинен тоже он, потому как не настоял, чтобы убитых ночью тавров закопали в какой-нибудь яме.
- А как они узнали про своих на Старшем Брате? - раздался в толпе чей-то недоумевающий голос.
- Увидали с горы, - ответил другой.
- Далеко-о... Оттуда не разглядеть.
- Тавры зоркоглазы.
- А я думаю, что некоторые из напавших ночью на Тавану, сумели ускользнуть от нас. Вот они и сообщили своим...
Покосившись на сиявший высоко над горами лик Гойтосира, Савмак прикинул, что тот уже успел проехать почти треть дневного пути. Надо было поспешать.
- Ладно, Уразмаг. Поехали, покажешь, куда надо привести тавров. Танай, возьми Уразмага к себе на коня, - приказал Савмак юноше, одолжившему недавнему пленнику тавров свой кафтан, - А ты, Тешуб, - обратился он к воину, придерживавшему возле левой ноги кафтан с отрезанными головами, - скачи в Тавану, отвези головы Апама и Сайваха их родным. Напак, Спадин, езжайте с ним... Да не забудьте сообщить родным Уразмага, что он жив и невредим.
Как только Уразмаг умостился голым задом на нагретом солнцем крупе гнедой танаевой кобылы, Савмак сорвал сотню с места галопом к восточному краю котловины, а Тешуб со своим страшным грузом и два его спутника неспешно порысили в противоположную сторону.
Уразмаг ещё издали указал на одно из узких, как разлом, ущелий в южном боку Ящерицы. Подъезжая к нему, Савмак перешёл на рысь и громко всех предупредил, чтоб держали луки в горитах, а мечи в ножнах.
- Савмак, а вдруг тавры, засевшие на Старшем Брате, не поверят, что мы хотим их обменять, и откажутся спускаться? - спросил Танай, скакавший с Уразмагом справа от Савмака.
Ничего не ответив, Савмак остановил коня шагах в тридцати от входа в ущелье и, задрав голову, с минуту осматривал нависающие над ним крутые каменные склоны, поросшие наверху скрюченными приземистыми соснами и высокими дубами. Затем, нисколько не сомневаясь, что сверху за ними наблюдают притаившиеся в укрытиях горцы, он приставил ко рту ладони и прокричал что было сил, в надежде, что его услышат и Канит с Апафирсом:
- Эге-ге-гей! Тавры!.. Мы приехали с миром! Покажитесь!
И почти сразу на высоком уступе скалы, нависающей над северным краем ущелья, возникли три тёмные фигуры в лохматых звериных шкурах, с короткими копьями в руках и торчащими из-за спин над патлатыми головами концами узких, длинных, ничуть не похожих на скифские луков.
- Я - Савмак, сын вождя напитов Скилака, согласен на обмен! Покажите ваших пленников!
Один из тавров, обернувшись, махнул рукой, и после недолгого ожидания, сидевшие с задранными головами на конях у подножья утёса молодые напиты увидели Канита и Апафирса. Придерживая за связанные сзади руки, тавры подвели их к самому краю обрыва. Пленники предстали перед соплеменниками в самом жалком виде: без шапок, кафтанов, рубах и скификов - из одежды тавры милостиво оставили на них одни штаны, да и то, ободрав с них все металлические украшения.
- Канит! Апафирс! Держитесь! Мы вас выручим! - крикнул ободряюще Савмак. Оба подростка подавленно молчали, изо всех сил стараясь сохранить на невольно побелевших над головокружительной пропастью лицах невозмутимо-равнодушный вид.
- Эй, тавры! - опять крикнул Савмак. - Пусть кто-нибудь из ваших поедет с нами и убедит своих спуститься с горы, а то нам они могут не поверить! Ну, что - найдётся среди вас один смелый?!
Не сказав ни слова в ответ, тавры исчезли с вершины утёса вместе с Канитом и Апафирсом. Сотня скифов осталась ждать под горою в полном молчании. Через несколько минут, когда Савмак уже собирался развернуть коня, из-за выступа на входе в ущелье показался молодой тавр с узким, вытянутым, как у хорька, голым подбородком и длинными, прямыми, падающими на узкие плечи чёрными волосами. Его худощавый торс и тощие ноги прикрывали потёртые волчьи шкуры, а на ногах были низкие, перевязанные над щиколотками узкими ремешками башмаки из прочной оленьей шкуры. Судя по его тщедушному виду, тавры решили отправить к скифам самого слабого и незначительного из своих воинов, которого не жалко. Остановившись в нерешительности в тени под скалой, он настороженно оглядывал маленькими, круглыми, крысиными глазками исполосованные кровавыми порезами угрюмые лица скифов.
- Это он отрезал голову Сайваху, - тихо сказал из-за спины Таная Уразмаг.
- Надо выручать живых, - так же негромко ответил Савмак и поманил рукой оробевшего тавра. - Иди сюда! Не бойся, не тронем.
Презрительно сплюнув сквозь зубы, молодой безоружный тавр не спеша спустился по каменистой осыпи к ждавшим его на краю зелёной травянистой равнины ровесникам-скифам.
- Ашвин, посади его к себе на коня, - приказал Савмак одному из ближних всадников. Тот, окинув тавра с головы до ног недобрым взглядом, молча указал согнутой вдвое плетью на круп своего коротконогого мышастого мерина.
Разворачивая коня, Савмак бросил взгляд наверх. Несколько десятков тавров, стоя на верхушках скал по обе стороны ущелья, молча наблюдали за их отъездом.
- Ждите! Мы скоро вернёмся! - крикнул во весь голос Савмак не столько таврам, сколько скрытым где-то за камнями и деревьями Каниту и Апафирсу.
Проехав вместе с державшимися рядом Танаем и Ашвином сквозь раздвинувшихся всадников в голову сотни, Савмак слегка коснулся плетью Ворона, пустив его сдержанным галопом к торчавшим на противоположном краю котловины Двум Братьям. На полпути он приказал Танаю отвезти Уразмага домой: пусть успокоит родных и оденется.
Приближаясь к Старшему Брату, Савмак увидел, что народу там сильно поубавилось: женщины и девушки вернулись к привычным домашним хлопотам, - остались только конные воины вокруг горы да любопытные мальчишки на плешивой макушке Младшего Брата. Савмак ещё издали заметил среди серых островерхих башлыков у восточного подножья горы несколько плоских женских убрусов: Зорсина, Иресмея и Мирсина, выехав вместе с Сакдарисом немного вперёд, с тревогой и надеждой всматривались в лица приближавшихся с Савмаком от Ящерицы всадников.
- Канит и Апафирс живы! - ещё шагов за тридцать прокричал радостную весть Савмак сквозь гулкий топот сотен копыт.
Подскакав к двоюродному брату и женщинам вплотную, он резко остановил роняющего с удил на мускулистую грудь пену Ворона и пояснил:
- Они в плену у тавров. Мы обменяем их на этих, - кивнул он в сторону отвесной верхушки Старшего Брата.
- А это что за зверь с вами? Поймали пленника? - спросил Сакдарис, переведя взгляд на щуплого темнолицего юнца в облезлых волчьих лохмотьях, нагло пялившегося из-за плеча Ашвина на трёх красивых скифянок. Смущённая этим назойливым взглядом, Мирсина прикрыла лицо по самые глаза тонкой голубой накидкой, ниспадавшей ей на плечи из-под круглой темно-синей бархатной шапочки, отороченной черно-бурым горностаем, испугавшись, что змеиноглазый чужак наведёт порчу на её красоту.
Оглянувшись, Савмак, нахмурив брови, велел тавру слезть с коня и подойти к нему, а всем остальным приказал немедля отъехать от горы на полёт стрелы.
- Сынок, что ты задумал? - встревожилась Зорсина.
- Так надо, мама. Не волнуйся, всё будет хорошо, - ответил Савмак и громко повторил свой приказ. - Всем отъехать на полёт стрелы! Быстро!
Подождав, пока всадники отъехали шагов на сто, Савмак бросил взгляд на застывшего с задранной головой около его правой ноги тавра. Поглядев наверх, Савмак увидел, что отвесный верх горы, обсажен, будто вороньими гнёздами, косматыми головами тавров, удивлённо взиравшими на происходившие внизу непонятные манёвры.
- Крикни своим, чтоб спускались без опаски. Поясни, что их обменяют на двух захваченных вами знатных напитов. Ну!
Приставив ладони ко рту, юнец заверещал что-то пронзительным бабьим голосом. Тогда один из тавров, закутанный от плеч до колен в бурую медвежью шкуру и весь обросший такими же грязно-бурыми, длинными, нечёсаными космами, поднялся над восточным краем скалы в полный рост, опершись, как на посох, на короткое копьё, и хрипло прокричал по-скифски:
- Пусть тавр поднимется сюда.
Молодой тавр, повернув голову, вопрошающе зыркнул на Савмака.
- Иди, - дозволил Савмак. - Скажи им, что если они не спустятся до вечера, всех их - и тебя вместе с ними! - ждёт лютая смерть.
С проворством убегающего от барса горного козла тавр пустился вгору с уступа на уступ и через полминуты оказался на вершине. Минут через пять, показавшихся Савмаку пятью часами, всё тот же косматый тавр, - как видно, вожак попавших в западню разбойников, - вновь возник на том же месте на краю обрыва и крикнул Савмаку:
- Эй, ты! Стой на месте! Мы спускаемся!
И он первый полез в расщелину на южной стороне с копьём левой в руке. Следом за своим вожаком устремились вниз по ступенчатому склону Старшего Брата остальные тавры, которых Савмак насчитал полтора десятка. Увидев, что вооружённые копьями, топорами, дубинами и ножами дикари стремительно скатываются по южному и восточному склонам на неподвижно застывшего под самой горой Савмака, конные скифы во главе с Сакдарисом и Зорсиной ринулись к нему на подмогу.
- Стойте! Назад! Не приближайтесь! - замахал на них обеими руками Савмак, испугавшийся, что тавры повернут назад.
Молодые напиты неохотно остановили коней в полусотне шагов от подножья горы и с тревогой наблюдали, как полтора десятка зверовидных горцев, спрыгнув на землю, берут в тесное кольцо савмакова Ворона.
Глядя на покрытые угрожающей коричнево-зелёной раскраской лица лесных разбойников, Савмак сохранял на чуть порозовевшем лице спокойствие и невозмутимость, довольный, что их удалось выманить из неприступного укрытия, и значит, половина дела по спасению Канита и Агафирса сделана.
Высокий мускулистый тавр в медвежьей безрукавке, перетянутой на животе красным кожаным поясом с оскаленной волчьей головой на серебряной пряжке, за который был заткнут широкий двулезвийный топор на длинном резном держаке, встав перед мордой беспокойно всхрапнувшего жеребца, попытался напугать голубоглазого скифского юношу колючим взглядом своих маленьких, круглых, коричневых, как у медведя, зенок, упрятанных глубоко под нахмуренными чёрными бровями. Нижнюю часть его широкого, вытянутого вперёд лица покрывала от середины щёк густая, волнистая, тёмно-каштановая борода длиной в ладонь, в которой пропадали три глубокие розовые борозды, тянувшиеся от правого уха к небольшому сплюснутому носу и разодранной возле угла верхней губе. Натянув повод и успокаивающе поглаживая встревожено раздувавшего ноздри Ворона по круто выгнутой шее, Савмак, не дрогнув, выдержал испытующий взгляд меченого когтистой звериной лапой тавра, в котором сразу заподозрил если не самого таврского вождя, то одного из его сыновей.
- Идите за мной, - сказал он спокойно, как только последний из тавров спрыгнул со Старшего Брата на землю.
Развернув на месте жеребца, он, оставаясь в центре таврского кольца, тронул шагом в сторону Ящерицы. Вожак тавров, вдруг оказавшийся позади короткого, высоко вскинутого конского хвоста (как раз в этот момент жеребцу вздумалось шумно опорожнить желудок), подвинув могучим плечом одного из своих воинов, обошёл негостеприимный конский круп и зашагал сбоку, почти соприкасаясь завёрнутым в медвежью шкуру бедром длиннорогих золотых сайгаков, несущихся стремглав друг за дружкой по зелёному сафьяну скифика на правой ноге юного скифа.
Как только Савмак увёл тавров от Старшего Брата, три сотни конных напитов двинулись следом за ними двумя колоннами, быстро сомкнувшимися сзади и спереди, взяв настороженно озиравшихся во все стороны тавров в плотное кольцо оцепления. Получив вчера от них запоминающийся урок, Савмак крикнул приказ одному из сотников остаться со своей сотней возле Таваны, опасаясь, как бы другой какой-нибудь разбойничий таврский отряд, видя их отъезд на север, не напал на беззащитное селище с противоположной стороны. Среди сопровождавших его справа всадников, Савмак с неудовольствием увидел мать, тётку и сестру и хотел было крикнуть им, чтоб возвращались домой, но подумал, что они ведь всё равно не послушают, захотят присутствовать при вызволении сыновей из плена, и чтоб не уронить в глазах соплеменников и чужаков из-за упрямых баб своё достоинство вождя, благоразумно промолчал.
Чем ближе подходили ведомые Савмаком тавры к своим горам, тем теснее сужалось вокруг них кольцо скифов, пока они не оказались в каких-то десяти-пятнадцати шагах друг от друга.
Ехавшая за матерью и тёткой Мирсина, скосив глаза из-за прикрывавшего лицо платка, с любопытством и невольным страхом разглядывала диких жителей гор - полулюдей-полузверей, впервые оказавшихся так близко, страшно беспокоясь за Савмака, добровольно доверившего им свою жизнь ради спасения младших братьев. Особенно же её взгляд притягивал угрюмый широкоплечий тавр в медвежьей шкуре, грузно шагавший сбоку от Савмака, опираясь правой рукой, как на посох, на короткое кроваво-красное копьё. Густая копна взлохмаченных волос на его массивной голове возвышалась над плечом восседавшего на рослом Вороне Савмака. Глубокие, похожие на клеймо шрамы на его правой щеке, будто магическим магнитом, притягивали к себе её скованный бессознательным ужасом взгляд, как трепещущее в раззявленной змеиной пасти раздвоенное жало притягивает обречённую лягушку. Несколько раз острый как нож взгляд изувеченного когтистой медвежьей лапой таврского злого чудища хищно скользнул по пышногрудым фигурам трёх скифских женщин, и Мирсине показалось, что на ней его обжигающие морозом по коже глаза застывали чуть дольше, чем на двух других.
Наконец, они приблизились к ущелью, возле которого должен был произойти обмен. На высоких скалистых обрывах застыли, опершись на копья, свыше полусотни темнолицых, львиногривых тавров, между которыми Зорсина, Иресмея и Мирсина ещё издали углядели белевшие на краю одного из уступов тонкие фигурки Канита и Апафирса.
Когда передние всадники подъехали к мелкокаменистой осыпи в тридцати шагах от входа в ущелье, Савмак скомандовал остановиться. По пути сюда у него было время подумать, как произвести обмен и не оказаться обманутым по-волчьи хитрыми и коварными горцами.
- Отдайте нам тела двух убитых вами скифов, и я отпущу половину ваших! - крикнул он стоявшим над ущельем таврам.
- Хорошо! - последовал сверху ответ после короткого раздумья.
Четверть часа прошло в молчаливом разглядывании всадниками и горцами друг друга. Наконец две пары молодых безбородых тавров подтащили к краю обрыва шагах в десяти левее Канита и Апафирса два безголовых тела с залитыми тёмной засохшей кровью торсами. Раскачав за руки и ноги, тавры бросили свою ношу с обрыва.
Мирсина тихо ахнула и в ужасе закрыла лицо ладонями. Четверо стоявших в переднем ряду всадников, не дожидаясь команды, соскочили с коней и побежали к скатившимся по откосу, словно выброшенные за ненадобностью рваные бурдюки, телам Апама и Сайваха. Подхватив их за поломанные при падении с огромной высоты конечности, они бегом вернулись к своим.
- Заверните их в чепраки, - распорядился Савмак. Затем, повернув голову вправо, вполголоса обратился к меченому тавру. - Семеро твоих людей могут идти. Только не ты.
Показав в короткой ухмылке два ряда крупных белых зубов, таврский вожак пролаял отрывистую команду. Семеро стоявших впереди савмакова коня тавров, вобрав головы в плечи, двинулись с копьями в руках по узкому коридору между раздвинувшимися впереди всадниками, затем поднялись по пологому откосу к ущелью и, не оглядываясь, скрылись за выступом скалы.
- Теперь отпустите одного из пленников! - громко потребовал Савмак. - Только не так, как тех двух! И я отпущу ещё семерых!
Какое-то время тавры пребывали в нерешительности, молча взирая на остававшихся в кругу скифских всадников соплеменников. Лишь когда Меченый, как его про себя назвал Савмак, хрипло выкрикнул какую-то команду, они развязали руки Апафирсу, завели ему под мышки петлю аркана и стали медленно спускать с высоченного обрыва на четырёх связанных концами скифских волосяных арканах, каждый из которых был длиной в сорок локтей. Не сомневаясь в прочности своих арканов, скифы, наблюдая с задранными головами за раскачивавшимся на убийственной высоте Апафирсом, сильно переживали, чтоб не разошлись завязанные таврами узлы, но всё обошлось. Едва коснувшись босыми ногами крутого подножья скалы, Апафирс поспешил освободиться от петли и побежал широкими заячьими прыжками к своим, не обращая внимания на боль в сбитых до крови об острые камни ступнях.
Хотевшую было устремиться с радостными слезами навстречу сыну Иресмею удержала на месте схватившая её локоть Зорсина. Как только Апафирс замешался в ряды радостно приветствовавших его соплеменников, Савмак, как и обещал, отпустил остальных тавров, оставив возле себя только вожака в медвежьей шкуре.
- Прикажи своим спустить второго, - тихо обратился он к вожаку разбойников и, видя, что тот молча сверлит его недоверчивым взглядом, громко добавил:
- Клянусь жизнью и здоровьем будущего царя скифов, что отпущу тебя целым и невредимым.
Глядя глаза в глаза таврскому вождю, Савмак медленно извлёк из отделанных золотой вязью ножен меч - драгоценный подарок Палака, - сделал лёгкий порез на подушечке большого пальца, благоговейно приложился пухлыми губами к смоченному кровью серебристо-зеркальному клинку и бережно опустил его обратно в ножны. Выждав долгую паузу, Меченый решился довериться слову молодого скифского вождя, сипло пролаял приказ своим, и через минуту тавры спустили на арканах к подножью горы Канита.
- Савмак, не отпускай его! - закричал Канит, как только высвободился из петли. - Пусть сперва вернут наших коней!
Затаив дыхание, пока Канит спускался по щебню от скалы к переднему ряду всадников, Савмак облегчённо выдохнул заодно с матерью и сестрой, лишь когда его младший брат радостно обнялся с дожидавшимся его там Апафирсом. Тогда он вновь повернул голову к таврскому вождю, невозмутимо стоявшему на прежнем месте у его правой ноги.
- А и правда - зачем вам в горах кони? Я дам тебе по пять жирных баранов за каждого коня. - Савмак для наглядности раскрыл ладонь, показав тавру пять пальцев.
- По пять баранов и пять ярок за коня, - тотчас удвоил цену Меченый.
- А не многовато ли - десять овец за коня? - сделал попытку поторговаться Савмак.
- Если много - не давай, - равнодушно снизал плечами тавр.
В это время Канит и Апафирс, протиснувшись между конями передних воинов, подошли к голове савмакова жеребца со смешанными чувствами радости, вины и стыда, отражавшимися, как в зеркале, на их полудетских лицах. Канит, услышавший торг старшего брата с тавром, устремил между ушей Ворона на Савмака умоляющий взгляд.
- Ну, хорошо - я согласен, - сказал Савмак, повернувшись опять к таврскому вождю.
- Тогда пригоняй отару к ущелью, по которому течёт Харак. Там заберёте ваших коней.
Повинуясь взмаху савмаковой плети, передние всадники в третий раз разъехались, освобождая вожаку разбойников путь на волю. Гордо выпятив широкую грудь, тот нарочито медленно вышел из кольца скифов и поднялся по осыпающимся под ногами мелким камням ко входу в ущелье, в котором его ждали с копьями наготове отпущенные ранее тавры. Блюдя достоинство вождя, он не торопился к ним в укрытие. Повернувшись спиной к скале, Меченый оскалил волчьи зубы в некоем подобии улыбки и несколько долгих мгновений разглядывал сверху скифов, всё ещё не трогавших с места, пронзая его вместо стрел и копий лишь полными бессильной ненависти взглядами. В центре образованного юными конниками круга две старшие скифянки, наклонясь с коней, обнимали своих только что освобождённых из таврского плена сыновей, сразу забыв об отпущенном восвояси тавре. Зато молодая, замерев, будто околдованная, всё никак не могла оторвать от его устрашающего лица своих дивных васильковых глаз.
Столкнувшись напоследок с холодным взглядом голубых глаз золотоволосого сына скифского вождя, возвышавшегося над всеми на голову на своём смоляном коне, таврский вождь вскинул то ли в прощальном, то ли в победном жесте над головой копьё и исчез за массивным каменным выступом. Обступившие все окрестные вершины тавры, как один, повторили ликующий жест своего вожака, приветствовав его спасение громогласным восторженным воплем.
Савмак, счастливый и довольный, что удалось спасти младших братьев, окинув беглым взглядом ликующих на скалах тавров, опустил лучащиеся радостным теплом глаза на Канита, смущённо переминавшегося с ноги на ногу между тёмно-гнедым мерином матери и серой в яблоках кобылой сестры.
- Ну, что, братуха? Давай, запрыгивай, - Савмак любовно поплескал ладонью по масленно лоснящемуся мускулистому крупу своего вороного. - Погостил у тавров - и хватит: пора домой!
9
На 39-й день по смерти царя Скилура похоронная процессия совершила неспешный переход от Хабей к расположенному всего в фарсанге к северу от царской столицы Палакию - центру племени палов, которому выпала честь последним из 23-х скифских племён (если считать и боспорских сатавков) попрощаться со старым царём.
Прощальный объезд Скилуром скифских земель подошёл к концу. Ночью, когда сопровождавшее царя многотысячное войско отдыхало вокруг Палакия после обильного угощения, на которое не поскупился здешний вождь Агаэт, дядя царицы Опии, Скилур, сопровождаемый многочисленной роднёй и сайями, вернулся в свой неапольский дворец.
Родичи царя, сойдя с коней и кибиток на освещённом полусотней смоляных факелов дворе перед центральным дворцовым входом, встали широким кругом вокруг царской повозки, окружённой продолжавшими свою неустанную службу жрецами.
Раздвинув и подвязав к опорным столбам шатра златотканые пологи, четыре служанки бережно вынули из повозки и поставили на землю полуживую после 40-дневного голодания царицу Атталу. Крепко держа её под руки, две служанки повели едва передвигавшую ноги царицу во дворец, а третья поддерживала сзади тяжёлый убрус на её голове. Служанка, оберегавшая лица царя и царицы от летучих насекомых, надвинула на лицо царя парчовое покрывало, положила засохшую веточку полыни ему на грудь, слезла через передок с повозки и последовала за своей госпожой и четырьмя подругами в греческую баню на женской половине дворца. В это же время их мужья - царский повар, виночерпий, конюх, оруженосец и глашатай - в сопровождении четырёх жрецов с погремушками направились в обход дворца к расположенной в шатре около поварни скифской парной бане.
Царские родичи остались ждать в полном молчании каждый на своём месте вокруг погребальной повозки. Маленькие царевичи и царевны сладко спали на руках у кормилиц. Дети постарше, успевшие поспать в кибитках по пути из Палакия, глядя на угрюмые лица старших, с замиранием сердца чувствовали, что скоро здесь должно произойти что-то важное и страшное...
Полчаса спустя, пятеро главных царских слуг вернулись к повозке своего господина. Наглотавшись в банной палатке веселящего конопляного дурмана и надев на очистившееся перед переходом в новую жизнь тело лучшие свои одежды, они пребывали в блаженно-радостном состоянии. Хотел Скилур забрать с собой в страну предков и любимого сказителя Гнура, но тот выпросил у царя годовую отсрочку, пообещав сложить за это время песню, достойную его славы, чтобы будущие поколения скифов помнили о совершённых Скилуром великих делах так же, как помнят они о великих царях минувших времён.
Невдолге вернулись из дворца и служанки со старой царицей, красуясь напоследок яркими узорами и обилием золотых украшений на своих погребальных одеждах и головных уборах.
Возле правого переднего колеса похоронной повозки, опершись на высокий, извилистый, как змея, посох, увенчанный настоящей гадючьей головой, стоял сгорбленный старец в длиннополой жреческой одежде, увешанной десятками костяных и металлических амулетов и оберегов. Вокруг его продолговатого жёлто-серого лица, покрытого густой сетью глубоких, как трещины в иссушенной зноем земле, морщин, ниспадали волнами длинные белые космы. Большие тёмно-серые глаза, укрытые глубоко под сивыми кустистыми бровями и разделённые острым крючковатым носом, были полны печали. То был Веретрагн, считавшийся одним из лучших в Скифии знахарей и заклинателей злых духов. Именно он по выбору царских сыновей должен был помочь царице Аттале и десяти любимым царским слугам и служанкам легко и безболезненно перейти таинственную, пугающую грань между двумя мирами - земным и небесным.
- Царица Аттала! Готова ли ты последовать за своим мужем и господином к предкам? - обратился знахарь с ритуальным вопросом к Аттале, когда служанки подвели её на расстояние вытянутой руки, и жрецы ненадолго перестали греметь своими трещотками.
- Давно готова, - чуть слышным от слабости голосом ответила царица в звенящей тишине, не сводя глаз с глубокой золотой чаши, которую знахарь держал в правой руке возле груди. - Я с радостью иду к моему... Скилуру, - собрав остаток сил, закончила она ритуальный ответ, заменив в нём скорее из гордости, нежели из-за слабости, длинные слова "мужу и господину" его коротким именем.
- Тогда испей свою последнюю чашу.
Повернув голову, Аттала взглядом приказала поддерживавшей её под левый локоть служанке помочь ей, и та тотчас подставила свою ладонь под обтянутые сухой истончившейся кожей кисти царицы. Знахарь осторожно вложил в ладони царицы чашу с отравленным дурманом тёмно-красным вином.
С помощью верной служанки Аттала донесла чашу до чёрного беззубого рта и медленно выпила её мелкими глотками до дна под взглядами сотен устремлённых на неё отовсюду внимательных глаз. Старик знахарь забрал у неё опустевшую чашу и отступил в сторону. Служанки помогли своей госпоже подняться на похоронную повозку и уложили её на шкуру священного быка по правую руку от царя. Вернувшись на привычное место, Аттала устало сомкнула веки, вытянула руки вдоль тела и, казалось, перестала дышать. Все, кто был во дворе, стояли, боясь пошевелиться, и молча ждали исхода.
Сжимая левой рукой запястье старой царицы, знахарь бубнил неразборчивые заклинания, не сводя тяжёлого взгляда с её спокойного воскового лица, залитого тусклым мерцающим светом закреплённых на дворцовом фасаде факелов. Ждать долго не пришлось: Аттала в самом деле за минувшие сорок дней хорошо подготовилась к расставанию с бренным телом. Четверть часа спустя Веретрагн отпустил руку царицы, повернулся лицом к четверым царским сынам, стоявшим плечом к плечу с опущенными скорбно головами в пяти шагах от правого борта повозки, и громко объявил:
- Возрадуйтесь, сородичи! Душа царицы Атталы покинула тело и воссоединилась с душой царя Скилура на Небе!
- В добрый путь, матушка Аттала! - откликнулась дружным эхом её многочисленная родня, воздев руки и устремив взоры в усыпанное звёздными кострами небо. - Да будет милостив к тебе владыка Папай и все боги!
Служанки накрыли царицу с головой златотканым покрывалом и распустили тяжёлые парчовые пологи балдахина, оставив царя и царицу до утра наедине в полной темноте.
Теперь настал час доверенным царским слугам и служанкам отправляться вдогонку за своими господами. Они выстроились попарно в ряд возле царской повозки. Знахарь вынул деревянную затычку из небольшого козьего меха, висевшего у него на боку, и, переходя от пары к паре, наполнял подставленные мужьями дорогие чаши отравленным вином. Скилуровы слуги переглянулись, будто вопрошая, кто решится первым, после чего, задрав коротко остриженные бороды и округлившиеся глаза к небу, дружно возгласили славу владыке Папаю и припали широко разверстыми ртами к чашам с таким же вожделеньем, как и тысячи раз до этого. Отхлебнув одним духом добрую половину, они передали чаши жёнам, которые, закрыв глаза, покорно допили остальное и вернули пустые чаши мужьям.
Старый знахарь повёл их сквозь уважительно расступившуюся царскую родню на конюшенный двор, где для них были приготовлены открытые похоронные повозки, устланные поверх соломы яркими коврами, улёгшись на которые, они скоро уснут вечным сном в окружении скорбящих родных и друзей.
После этого и царская родня разошлась, наконец, по дворцовым комнатам - уделить сну те немногие уже часы, что остались до рассвета. Мужчины, не раздеваясь, прилегли прикорнуть в передней части дворца, женщины со служанками и малыми детьми удалились за охраняемые евнухами двери на свою половину.
На опустевшем дворе перед дворцом остались только четверо царских телохранителей, десятка полтора жрецов, сонно бродивших со своими погремушками вокруг закрытой царской повозки, да главный оберегатель царского бунчука Тинкас, казалось, не знавший усталости ни днём, ни ночью.
Когда первые солнечные лучи позолотили на юго-востоке далёкие горные вершины, в Царском городе все уже были на ногах. Через несколько минут стража распахнула позолоченные ворота цитадели, и похоронная процессия двинулась с царского двора. Возглавлял её, как всегда, богатырь Тинкас с царским бунчуком и непокрытой, коротко остриженной головой - он был единственным, кому похоронный обычай дозволял ехать на коне.
За ним, в окружении трёх десятков жрецов, рьяно размахивавших над головами шестами с трещотками и погремушками, три пары смолисто-чёрных златорогих волов, налегая на золотые ярма, влачили царскую повозку. Все пологи на ней были раздвинуты и подвязаны к угловым столбам, чтобы каждый скиф мог взглянуть в последний раз на восковые лица царя Скилура и царицы Атталы, лежавших рядом на серой бычьей шкуре ногами к передку. С правой стороны повозки, уныло свесив до земли голову, плелась на коротком поводке любимая собака царя. За задком, между двумя парами лучших царских коней в роскошной упряжи, шёл юный слуга, оберегавший веткой терпкой полыни лица царя и царицы от злого мушиного войска. За царскими конями угрюмо шествовала с опущенными долу глазами большая царская семья, окружённая полусотней протяжно голосивших, царапавших острыми ногтями лица и рвавших на себе распущенные волосы плакальщиц. Следом, на запряженных парами гладких темномастых волов телегах родные везли тела ближних царских слуг и служанок. Замыкала скорбное шествие густая толпа царской дворни с залитыми кровью и слезами лицами.
На центральной площади и примыкающих улицах людей в этот раз было немного: почти все жители скифской столицы, от мала до велика, ещё затемно заняли места на массивной двойной южной стене. За юго-западными воротами выстроились тесными рядами шесть тысяч пеших сайев в полном вооружении, отгородив широкий квадрат, в центре которого высилась массивная прямоугольная башня царской усыпальницы. Вокруг неё на некотором удалении были накиданы большие кучи хвороста. На обочине дороги стояли в ряд три десятка накрытых серыми рогожами высокобортных телег.
Около широкого тёмного зева усыпальницы ждали с каменными лицами своего завершавшего долгий земной путь владыку седоголовые вожди скифских племён и тысячники сайев. Сорок тысяч воинов, перебравшихся ещё затемно от Палакия к Неаполю, отправив коней пастись на окрестные луга, теснились позади сайев между городской стеной и черневшей в тысяче с лишним шагов юго-западнее, за узкой балкой, священной скалой Ария. На противоположной стороне всё обширное пространство между городской стеной, постоялым двором, высокими каменными оградами пригородных усадеб и обрывистым берегом Пасиака было забито бесчисленным множеством простонародья из ближних и дальних скифских селений и городов, оставившего на несколько дней все домашние дела, чтобы хоть издали увидеть похороны Скилура, выборы нового царя и набить под завязку животы дармовым мясом и вином: сперва на поминках старого царя, затем - на пиршестве во здравие и славу его преемника.
Едва из городских ворот показался царский бунчук, над многотысячной толпой будто вихрь пронёсся, срывая с голов башлыки и шапки. Погонщики остановили златорогих волов напротив входа в каменную башню, которая с этого дня станет вечным домом для царя Скилура, а затем - и для его потомков, вместо привычного земляного кургана. Многие скифы в душе корили своего подпавшего под влияние грека Посидея царя за такое отступление от освящённых веками прадедовских традиций.
Вскоре всё отгороженное сайями пространство вокруг башни-мавзолея заполнилось родичами царя, слугами и жрецами. Телеги с телами любимых царских слуг и служанок, на губах которых застыли умиротворённые улыбки, встали на дороге за царской повозкой. Когда плотный строй царской родни, надвинувшись от ворот, замер у башни напротив племенных вождей, всякое движение вокруг усыпальницы прекратилось, и над многоголовым людским морем от скалы Ария до речного обрыва повисла гнетущая тишина.
Марепсемис, как старший в роду покойного, выступил вперёд - в оставшийся свободным узкий коридор между царской повозкой и входом в усыпальницу. К нему тотчас приблизились от царской повозки два женоподобных жреца-энарея и вложили в его широкие ладони золотые рельефные чаши: одна была до краёв наполнена кобыльим молоком, другая - чистой речной водой.
- Великая мать Апи! - торжественно возгласил Марепсемис, поднимая ладони с чашами до уровня плеч, - Прими в своё мягкое лоно тела моего отца Скилура, матери Атталы и их верных слуг так же, как принимаешь в дар от меня это молоко... и воду...
Медленно вылив на землю сперва молоко, затем воду, он вернул пустые чаши энареям. С полминуты все стоявшие поблизости молча глядели, охотно ли мать Апи впитывает принесенные Марепсемисом дары. Убедившись, что жертва принята благосклонно, Марепсемис повернул голову к жрецам и негромко приказал:
- Заносите...
Спешившийся Тинкас, наклонив бунчук, первым шагнул в разверстую тёмную пасть каменной могилы. За ним последовали четверо жрецов с позолоченными шестами-погремушками. Восемь мускулистых царских слуг, взявшись со всех сторон за края старой бычьей шкуры, бережно извлекли царя Скилура и царицу Атталу из-под шатрового полога похоронной повозки.
В этот самый миг золотые стрелы Гойтосира пробили в толще висящих над Таврскими горами кучевых облаков небольшую дыру и прощально озарили Скилура и Атталу тёплым ласковым светом. Под отчаянные вопли и завывания женщин, плач детей и горестные вздохи мужчин, царя и царицу пронесли вперёд ногами от повозки к склепу, и через мгновенье они навсегда исчезли в холодной тьме своего подземного жилища. Следом спустились четверо сыновей покойного, глава сайев Иненсимей и строитель царской усыпальницы Посидей.
Прямоугольный склеп, простиравшийся внутри шагов на десять в длину и пять в ширину, был освещён пламенем, ярко полыхавшим в расставленных по углам на высоких позолоченных треногах широких бронзовых чашах, наполненных оливковым маслом. Огненные языки трепетали на расписанных сценами укрощения коней, конной охоты и войны стенах и высоком потолке, с которого, словно с охраняемого крылатыми змееголовыми грифонами Неба, взирали на своих любимых детей скифские боги: Папай, Апи, Табити, Гойтосир, Аргимпаса, Фагимасад и прародитель скифов Таргитай со своей змееногой женой. Впервые здесь оказавшимся братьям-царевичам и Иненсимею сразу бросилось в глаза разительное сходство царя богов Папая со Скилуром, а Табити - с сильно помолодевшей Атталой. Облик Апи боспорский мастер-живописец списал с царицы Опии, Аргимпасы - с царевны Сенамотис. Гойтосир у него вышел неотличим от царевича Палака, в Фагимасаде польщённый Иненсимей опознал себя, а в богатыре Таргитае трудно было не узнать Тинкаса. Но больше всего поразила и приковала их взоры супруга Таргитая с толстыми змеиными кольцами вместо ног, выпуклыми чашами грудей идеально круглой формы, и невыразимо прекрасной, увитой пышными чёрными волосами головой на длинной змеиной шее, с пленительно улыбающимся рубиновым ртом и манящими изумрудно-зелёными раскосыми глазами...
В центре склепа, напротив входа, проделанного в середине длинной восточной стены, на каменном основании высотой по колено стояли два прямоугольных саркофага: большой, каменный - для царя, и деревянный, поменьше - для царицы. Наружные стенки саркофагов, как и лежащие по бокам от них крышки, были сплошь покрыты тонким резным орнаментом.
Стоявшие возле светильников жрецы время от времени бросали в огонь сухие пучки и семена пряных трав, и тонкие дымные струйки разносили по подземелью приторно-сладкие запахи. Осторожно снеся царя и царицу по крутым ступеням, слуги опустили шкуру на землю возле возвышения. По команде Посидея четверо из них, просунув ладони под затылок, спину и ноги царицы Атталы, бережно, словно спящую, перенесли её с потресканной шкуры в устланный сухими душистыми травами сосновый ящик, покрытый снаружи позолотой. Остальные четверо опустили шкуру с царём Скилуром в серый известняковый саркофаг. Тинкас с бунчуком замер в головах саркофагов, а царевичи, Иненсимей и Посидей подошли ближе к ногам, чтобы - в последний уже раз - взглянуть на дорогие для них лица. Затем двое слуг по команде Посидея надвинули на лицо Скилура златотканое покрывало и обернули его тело с головой широкими полами священной бычьей шкуры, а третий - закрыл парчой лицо Атталы.
Отступив обратно к стене, царевичи, Иненсимей и Посидей молча наблюдали, как ждавшие в дверном проёме и на лестничных ступенях слуги заносят и укладывают в саркофаг царя его золотой пояс, меч, акинак, пару ножей, точильный брусок, горит со стрелами, рельефную золотую чашу, четыре вместительные позолоченные греческие гидрии с его любимым вином, бузатом, ячменным пивом и колодезной водой, а в домовину царицы: горит с пучком стрел, акинак, два ножа, точило, бронзовое позолоченное зеркало, ножницы, набор бронзовых иголок, пару золотых напёрстков, яшмовое веретено, клубки разноцветной шерсти, вторую рельефную чашу, из которой Марепсемис несколько минут назад поил землю молоком, пару амфор с оливковым маслом, алабастры с заморскими благовониями, кувшины с водой, бузатом, козьим и коровьим молоком.
(Примечание: Погребальный обычай запрещал скифам и сарматам "вооружать" покойников луками.)
Когда всё необходимое для безбедной загробной жизни царя и царицы было уложено в домовины, восемь крепких слуг, ждавших у противоположной от входа стены, поднатужась, разом оторвали тяжёлую каменную двускатную крышку от постамента и под присмотром Посидея, следившего, чтобы полукруглые валики на её нижней кромке легли точно в желобки на верхних гранях стенок саркофага, накрыли ею Скилура, навсегда отгородив его от мира живых. Затем двое из них накрыли деревянной крышкой с полукруглым, как у кибитки, верхом гроб царицы Атталы. Слева от каменного саркофага, там, где лежала его крышка, осталось на постаменте место для гроба другой скилуровой жены - царицы Опии.
Отвесив царю и царице последний поклон, восьмеро слуг поспешили из душной могилы на волю. За слугами, прощально склонясь перед родными гробами, ушли наверх четверо братьев-царевичей и Иненсимей. Как только они вышли, в склеп стали заносить на коврах попарно мёртвых царских слуг и укладывать их в глубокие ямы, зиявшие справа и слева от постамента: слуг ложили возле царя, служанок - ближе к царице. Положив все необходимые им для удобной жизни в новом мире вещи, молодые слуги взялись за лежавшие под боковыми стенами лопаты и торопливо закидали ямы наваленной возле них глиной.
Наверху тем временем слуги выпрягли волов и разобрали на части царскую похоронную повозку. После того, как работавшие в склепе, разровняв землю над могилами царских слуг и служанок, вышли наружу, другая группа слуг стала заносить туда фрагменты золотой повозки и обкладывать ими постамент с саркофагами царя и царицы. Золочёные столбики шатра они вставили в выдолбленные на углах постамента ямки и закрыли царские домовины непроницаемо-плотными пологами.
После того, как последняя пара слуг торопливо убежала наверх, Тинкас осторожно прислонил царский бунчук к шатру, опустился перед ним на колени и уткнулся располосованным багровыми порезами лбом в землю. Через полминуты он тяжело поднялся и, уронив голову на грудь, пошатываясь, как после долгой болезни, медленно побрёл на выход.
Когда грузные шаги бунчужного десятника затихли наверху, Посидей с тихой грустью произнёс по-эллински:
- Прощай, друг Скилур... прощай, царица... Скоро увидимся...
Отвесив скрытым под шатром домовинам поясной поклон, он повернулся и по-стариковски зашаркал к выходу, незряче придерживаясь рукой за стену. В подземелье остались только четверо жрецов, продолжавших заунывно звенеть своими магическими оберегами.
Тем временем наверху уже дымились вокруг царской усыпальницы костры и полным ходом шли приготовления к поминальному пиру. Сняв рогожи со стоявших на обочине телег, царские слуги доставали с них большие походные казаны, наполняли водой из бурдюков и ставили на огонь. Над разожжённым напротив входа в усыпальницу костром они подвесили на бронзовой треноге походный казан самого Скилура, украшенный по наружной стенке четырьмя парами свирепо дерущихся друг с другом вздыбленных жеребцов.
Выпряженных из похоронных повозок волов повалили на землю, после чего четверо сыновей и двое старших внуков Скилура, а также сыновья погребённых с царём и царицей ближних царских слуг бескровно умертвили их, затянув на мощных выях рукоятями плетей волосяные удавки. Когда все шестнадцать волов перестали дышать и биться в конвульсиях, старший царевич Марепсемис поднялся с колена, которым придавил к земле шею поверженного вола, достал из горита лук и стрелу и, воздев очи к Небу, громко возгласил:
- Владыка Папай! Жертвуем тебе этих тучных волов! Позаботься, чтобы путь нашего отца Скилура, матушки Атталы и их верных слуг на ту сторону Неба, в страну предков, был прямым и скорым, как полёт этой стрелы!
Натянув до предела тугой лук, Марепсемис выпустил стрелу вертикально в небо. По толпе воинов и простонародья пронёсся одобрительный гул: красная стрела старшего скилурова сына, прежде чем вернуться к хозяину, взлетела выше солнца.
Десятки слуг обступили с ножами и топорами воловьи туши и приступили к их разделке. Головы шести "царских" волов, спилив с них золотые рога, захоронили в шести неглубоких ямах, выкопанных со всех четырёх сторон башни-усыпальницы. После волов та же участь постигла четвёрку царских коней, задушенных сыновьями покойного царя. Честь отправить на тот свет истосковавшуюся по хозяину собаку Белку царевна Мессапия выпросила для своего сына Стратона, с чем тот превосходно справился. Задушенных коней царя и кобылиц царицы вместе с надетой на них драгоценной упряжью опустили в большие ямы, выкопанные заранее по обе стороны от входа в склеп, засыпали землёй и скрыли место захоронения уложенным на прежнее место дёрном. Для собаки наскоро вырыли неглубокую яму прямо перед входом в новое жилище её хозяина, присыпали землёй и тщательно утрамбовали.
Когда мясо сварилось, слуги сняли казаны с треног и посливали воду. Сыновья Скилура нанизали на острые концы своих акинаков по доброму куску мяса из царского казана и кинули их в огонь - угощение для Папая и прочих богов. Двое слуг накрыли доверху наполненный дымящимся мясом царский казан выпуклой крышкой с ручкой в виде двух столкнувшихся лбами баранов посередине. Просунув толстую палку в кольцо, за которое казан на четырёх коротких бронзовых цепочках подвешивали над огнём, они занесли его в склеп и оставили вместе с бронзовой треногой на полу перед шатровым пологом. Третий слуга, спустившийся за ними, поставил рядом плетёную корзину с хлебом и золотую солонку с высокой откидной крышкой, полную отборной крупнозернистой соли. Отвесив спящей в домовинах за пологом царской чете земной поклон, слуги поспешили из задымленного подземелья на свежий воздух. После этого жрецы прислонили, наконец, свои шесты с погремушками к четырём стенкам шатра, погасили шапками огонь в чашах и последними покинули царскую усыпальницу.
Посидей закрыл за ними на толстый навесной замок крепкую стальную решётку, преграждавшую вход в склеп внизу, затем запер на хитрый внутренний замок наружную дверь мавзолея, сколоченную из толстых дубовых досок и оббитую спереди для пущей надёжности листами красной меди, и вручил кольцо с двумя бронзовыми ключами, длинным и коротким, по скифскому обычаю младшему сыну покойного Палаку.
Старший сын покинувшего земной мир царя Марепсемис, тем часом, обратясь поочерёдно на четыре стороны, громко пригласил всех пришедших проводить в дальний путь его отца и мать рассаживаться вокруг костров и отведать поминальной пищи.
Толпа, теснившаяся за спинами сайев, начала стремительно редеть. Воины направились к скале Ария, окутанной дымами сотен костров, на которых слуги варили в походных котлах мясо забитых и освежёванных коней, коров и овец, пригнанных накануне пастухами с царских пастбищ. Народ же, включая неапольских греков, по завершении погребального обряда повалил в противоположном направлении, хлынув с обрыва густым потоком к реке, где для него уже вовсю готовилось из тучных царских стад обильное угощение.
Следуя обычаю, родственницы покойного - вдовая царица Опия и царевны - из своих рук раздали рассевшимся у догорающих вокруг царской могилы костров знатным мужам румяные хлебные лепёшки, выпеченные накануне ночью и на рассвете доставленные сюда в телегах вместе со всем необходимым для пира. Следом служанки несли на широких деревянных тарелях наваленное горками из казанов, аппетитно дымящееся мясо. Участники пира выхватывали голыми руками понравившиеся куски, самый жирный тут же кидали в костёр для богов, прося сытной и беспечальной жизни Скилуру и Аттале на Небе, остальные накладывали себе на лепёшку. Раздав мужчинам хлебы, царевны присели на колени возле своих мужей, отцов, братьев, сыновей, чтобы и самим вкусить поминальной пищи.
Тем временем царские слуги доставали из-под рогож и несли от телег к кострам амфоры с греческим вином (стараниями Посидея, пока Скилур и Аттала 40 дней путешествовали по Скифии, царские запасы пополнились тысячами амфор вина: херсонесского - для народа, и заморского - для знати). Аккуратно отбив ножами засмоленные горлышки, они, обходя за спинами участников пира, наполняли до краёв поднятые над головами золотые, позолоченные и серебряные чаши и ритоны. (Двенадцать оправленных в золото воловьих рогов царской упряжки достались на память о Скилуре его близким родичам и друзьям: сыновьям, старшим внукам; один выпросила для своего сына Мессапия, ещё один отдали Посидею).
Часа через полтора, когда Гойтосир уже начал спуск с вершины прозрачной небесной горы к западному морю, знатные гости потянулись благодарить семью покойного за сытное угощение. К этому времени царские слуги поставили неподалёку два больших шатра, между которыми возле оббитой железом низкой телеги дымился горн походной кузни. В этих шатрах все участники похорон должны были пройти обряд очищения благодатным паром и дымом.
Покончив с обедом, мужчины выстроились за Марепсемисом к правому шатру, женщины - за Опией - к левому.
Внутри больших шатров находились маленькие, ниже человеческого роста, конусовидные палатки, составленные из шести обтянутых толстым войлоком ивовых прутьев, с узким, плотно завешенным входом, перед которым сидел с маленьким резным ковшиком в руке жрец-энарей в обвешанном амулетами женском сарафане. У его скрещённых ног стояли на соломенной циновке два берестяных туеска; в одном была очистительная мазь из мелко истолчённой древесной мякоти кипариса и кедра, смешанной с ладаном и водой, в другом - вымоченные в вине семена конопли. Войдя в шатёр, желающий очиститься снимал шапку и пояс с оружием и намазывал лицо и ладони очистительной мазью. Жрец, бормоча изгоняющие дух смерти заклинания, наполнял ковшик конопляным семенем и вручал его осквернённому, а другой рукой приоткрывал перед ним вход в банную палатку, едва освещённую тусклым огоньком глиняной плошки. На плоском камне в центре палатки стоял медный котелок, в котором рдело полдесятка раскалённых докрасна камней. Высыпав пропитавшуюся вином коноплю из ковшика на пышущие жаром камни, очищаемый склонялся над котелком и вдыхал полной грудью валившие оттуда густые, удушливо-сладкие клубы пара и дыма, громко крича от восторга и удовольствия. Через минуту-другую, когда конопляное семя сгорало, участник похорон выползал из банной палатки раскрасневшийся, пропотевший и очищенный, уступая место следующему.
Царский кузнец Герзий и два его плечистых крепыша-сына, с тёмными, закопчёнными, измазанными сажей лицами, поддувая мехами воздух, калили в горне камни, передавали их время от времени в котелках сидевшим в шатрах жрецам и забирали котелки с остывшими камнями.
Тем часом царские слуги, служанки и жрецы устроились возле обозных телег пировать припасённым для себя хлебом, мясом и вином, поминая добром ушедших на Небо к предкам старого хозяина и хозяйку. Потом и они, сытые и повеселевшие, потянулись к банным шатрам, теша себя надеждой, что их новые хозяева окажутся не хуже прежних...
Очистив тела и мысли от гнетущего вида и запаха смерти, с которым жили последние сорок дней, царица Опия, царевны и юные царевичи, не отведавшие ещё по малолетству вкуса вражьей крови, сели в прибывшие за ними из Царского города кибитки и, сопутствуемые охранниками-энареями и многочисленной дворней, отправились во дворец. А четверо скилуровых сыновей, один из которых завтра станет царём, их женатые сыновья, племенные вожди, тысячники и сотники сайев, сев на подведенных слугами коней, поехали к скале Ария, чтобы провести остаток этого тяжёлого дня и долгую бессонную ночь в кругу своих воинов.
Утро следующего дня - первого дня нового царствования - выдалось туманным.
Неапольские греки, едва начало светать, поспешили с сыновьями (их жёны-гречанки и дочери, как всегда, остались дома) к юго-западной башне, откуда открывался прекрасный вид на священное поле и скалу с мечом Ария. Но башня и прилегающий к ней участок стены ещё с вечера были захвачены дворцовыми слугами. Пришлось грекам довольствоваться более удалённым от предстоящего действа участком стены, ближе к воротам и мавзолею.
Когда верхний край золотого шелома Гойтосира выглянул из-за горбатого горного хребта на востоке, к юго-западной башне подъехали верхами царевны и юные царевичи во главе с царицей Опией. Все они, включая сопровождавших их пешком евнухов и служанок, были в ярких праздничных одеждах, а их кони радовали глаз роскошным убранством. Спешившись, они поднялись вслед за матушкой-царицей по крутым деревянным лестницам на верхнюю площадку башни. Евнухи внесли на руках маленьких царевичей, няньки-кормилицы - крошек царевен: все члены большой царской семьи должны увидеть воцарение нового владыки скифов.
Те, кто не поместился на огороженной высоким зубчатым парапетом квадратной площадке в пять шагов шириной, расположились на примыкающей к башне пятью локтями ниже стене. Среди таковых оказались херсонесский стратег Формион с невесткой Мессапией и внуком Стратоном, Посидей с обеими жёнами, невестками и целым выводком малолетних внучат. В отличие от своих сыновей, Посидей, много лет преданно служа Скилуру и скифам, так и не удосужился попробовать крови собственноручно убитого врага и не имел права быть сейчас на Священном поле в кругу воинов.
Когда лучезарный сын Папая разогнал своими золотыми лучами молочную пелену, разлитую над землёй демонами ночи, зрителям на стене открылась огромная людская масса, стоявшая тесно, будто колосья в поле, между городской стеной, постоялым двором и скалой Ария. Увидев проступивший из тумана около проткнутой богатырским мечом тёмно-серой скалы знакомый белоснежный купол с заискрившимися в утренних лучах золотыми грифонами и орлами, толпа нетерпеливо зашумела.
На вытоптанном до голой земли пятачке между охраняемым парой суровых стражей входом в шатёр и скалой, в плотном кольце вождей и скептухов стояли три покрытых благородными сединами старца. То были лучшие в Скифии гадатели. Каждый из них держал в руке пучок очищенных от листьев ивовых прутьев, с помощью которых им надлежало определить, насколько наступивший день благоприятен для избрания нового царя. Претенденты на золотую царскую булаву, четверо сыновей Скилура, тоже были тут - стояли с непокрытыми головами и без шейных гривен на шаг впереди вождей.
В полной тишине старейший из гадателей вышел на середину пятачка, опустил на землю свой пучок и очертил вокруг него кривым медвежьим когтём круг. Подняв с земли прутья, он сделал от круга три шага встреч солнцу, вынул из-за пазухи широкую кожаную личину с нарисованными белой краской бровями, глазами, носом и прорезью для рта, и закрыл ею лицо. Шепеляво забормотав беззубым ртом заклинания, старик сделал три оборота вокруг своей оси и бросил наугад через голову гадательные прутья.
Каждому скифу было известно, что чем больше прутьев упадёт в очерченный круг и чем кучней они лягут, тем благоприятней результат гадания: считалось, что сделанный вслепую бросок может попасть точно в цель лишь по воле богов. Все облегчённо выдохнули - пучок, почти не рассыпавшись, упал ровно туда, куда нужно. Но радоваться ещё было рано: успех первого гадателя нуждался в подтверждении двух его собратьев - в важных делах (а что могло быть важнее выборов нового царя!) скифы не полагались на удачу или неудачу лишь одного гадателя. Второй и третий гадатели в точности повторили действия первого, и оба раза большая часть прутьев осталась лежать в границе магического круга: боги трижды выказали своё одобрение задуманному сегодня скифами делу!
Стоявшие впереди вожди и скептухи передали радостную весть воинам, а от тех она тысячами голосов полетела дальше по народной толпе и меньше чем за полминуты докатилась, подобно прибойной волне, до неапольской стены. Начало вышло удачным: если б хоть одно из гаданий не сошлось с другими, пришлось бы звать другую тройку гадателей, и так до тех пор, пока знаки божьей воли у всех троих не совпали бы в ту или иную сторону.
Этот многоголосый восторженный вопль, сопровождавшийся приветственным звоном обнажённых мечей о щиты, послужил сигналом для жрецов явить народу и войску священного быка Папая.
Со дня смерти Скилура жрецы искали в стадах по всей Скифии быка с белой, без единого тёмного пятнышка шкурой, достойного быть принесенным в дар владыке Неба и вознести по воле Папая и войска к власти нового царя. Выбрав из двух десятков пригодных наилучшего, 22 жреца (по одному от каждого племени) укрыли его от сторонних глаз в камышовом шалаше, построенном у подошвы невысокого холма в сотне шагов от поля Ария, где кормили отборным зерном, поили молоком и день и ночь оберегали от порчи. И теперь, когда пробил его час, жрецы вывели царственного быка из укрытия, держа его с двух сторон золотыми цепями за продетое в широкий розовый нос кольцо, и, окружив со всех сторон, повели между благоговейно расступавшихся воинов к скале Ария.
Царевичи, тысячники и вожди обступили массивного крупноголового быка с короткими золотыми рогами и толстенным, свисающим ниже колен удом, соперничавшего гладкостью и белизной шерсти с полотняными стенами царского шатра. Придирчиво оглядывая его со всех сторон, цокали языками, одобрительно кивали: "Добрый бык! Всем быкам бык!" Тогда один из жрецов, несший на плече свёрнутую кольцами верёвку в палец толщиной, окрутил её петлёй вокруг мясистой шеи смирно стоявшего быка, явно не подозревавшего об уготованной ему и его шкуре великой чести. Двое жрецов по-прежнему удерживали быка за нос растянутыми в стороны цепями. Четверо других ухватились сзади за толстый, как рука, бычий хвост. По трое самых молодых и крепких жрецов взялись за длинные концы накинутой на мясистую бычью выю верёвки и по команде того, кто её накинул, упёршись пятками скификов в землю, резко потянули в противоположные стороны.
Бык напрягся, удивлённо промычал, мотнул головой и сделал пару шагов вперёд, силясь вырваться из сдавившей горло удавки. Двое поводырей, натянув цепи, пригнули его голову к передним ногам, заставив вместе с тянувшей изо всех сил за хвост четвёркой остановиться. Из раскрытой пасти быка вырвался жалобный стон, перешедший в хрип, большие круглые глаза заструились слезами и полезли из орбит. Через минуту передние ноги быка подогнулись, и он стал на колени. Жрецы тотчас отпустили его нос и хвост и отпрянули в стороны; только те шестеро, что затягивали на шее быка удавку, продолжали держать её в натяг, не давая жертве вдохнуть. Все вокруг, и в первую очередь братья-царевичи, замерев, ждали на какой бок завалится жертвенный бык. По этой, дошедшей с прадедовских времён примете определяли долгим или коротким будет царствование того, кого вознесут к власти на его белой шкуре: считалось, что если бык умрёт на правом боку, то правление нового царя будет долгим, а если на левом - то коротким.
Вывалив из пасти толстый бледно-розовый язык и подломив задние ноги, бык медленно завалился на левый бок, забился в предсмертных судорогах и, наконец, безжизненно затих. По рядам воинов, от передних к задним, прошелестел, будто ветер в сухом камыше, тревожный шепоток. Марепсемис с радостно заколотившимся в груди сердцем покосился мимо средних братьев на Палака, который изо всех сил старался скрыть своё огорчение и разочарование под маской равнодушной невозмутимости.
Жрецы сняли с отдавшего Папаю душу быка удавку и позолоченное бронзовое кольцо с двумя золотыми цепями, острыми кривыми ножами отделили от туловища широколобую голову и хвост, обрубили топорами ноги до колен, и стали аккуратно, одним куском, разрезанным по середине груди и живота от горла к паху, сдирать с него драгоценную шкуру. Не прошло и десяти минут, как шкура была снята и разостлана на земле под скалой Ария неподалёку от входа в царский шатёр. Тотчас священную шкуру, встав у её раскинутых в стороны ног, взяли под охрану четверо стражей из отборного тинкасова десятка.
Под самой скалой, лицом к вожделённой шкуре, вождям и войску, уселись плечом к плечу прямо на пожухлую осеннюю траву претенденты на царство. Дождавшись, когда жрецы закончили разделку папаевого быка и унесли девять доверху наполненных жертвенным мясом казанов к своему шалашу, вожди племён и тысячники сайев расселись полукругом по другую сторону от священной шкуры. За их спинами, привычно раскинув в стороны колени, сели племенные старшины и сотники сайев. Дальше стояли тесным кольцом вокруг ариевой скалы и царского шатра шесть тысяч сайев, а уже за ними толпились, вытягивая шеи и навостряя уши, сорок с лишним тысяч племенных воинов.
Старейший из вождей, седой как лунь ровесник Скилура Мадий, правитель траспиев, поднявшись с земли, встал лицом к вождям между двумя сторожащими на углах у бычьих ног пустующее царское место стражами. Он был одним из немногих, кто участвовал полвека назад в выборах предыдущего царя и ещё помнил, что и как в таких случаях нужно делать. Дождавшись, когда жрецы покинули воинское поле, он, кашлянув, обратился надтреснутым старческим голосом к вождям и старшинам:
- Кто хочет сказать нам слово за старшего царского сына Марепсемиса?
Выждав для солидности небольшую паузу, из переднего ряда поднялся вождь фисамитов Сфер - тесть Марепсемиса. Встав рядом с Мадием между правыми ногами священной бычьей шкуры, он повернулся круглым и румяным, как свежеиспечённый блин, лицом к войску, горделиво выпятил огромный, колышущийся, будто переполненный винный мех, живот, едва удерживаемый широким золотым поясом, и принялся во всю мощь лужёной глотки на все лады расхваливать старшего скилурова сына: какой он сильный, умелый и бесстрашный воин; мудрый, хитрый и удачливый вожак в военных набегах; как он безжалостен к врагам, верен, добр и щедр к друзьям; какой он ловкий и добычливый охотник; как тверда его рука, без промаха разящая копьём и мечом; как метки его стрелы; как могуч и плодовит его царский "корень"; как счастливы его жёны; как много он наплодил славных сыновей и прекрасных дочерей... Нарисовав перед молча внимавшим каждому его слову войском образ идеального воина, вождя и мужа, Сфер закончил хвалебную речь зятю важным напоминанием:
- Конечно, все мы помним, что ушедший от нас к пращурам царь Скилур просил нас доверить царскую золотую булаву его младшему сыну Палаку. Но мы помним также и то, что вожди и воины могут выбрать себе в цари, кого сами захотят, кого посчитают самым достойным. И никто - даже царь - не вправе приказывать войску кого посадить на шкуру белого быка после своей смерти! Он может лишь посоветовать, а уж наше дело - воспользоваться этим советом или нет... Я полагаю, что из четырёх сидящих здесь перед нами славных сынов Скилура, именно старший его сын Марепсемис, как никто другой походит во всём на своего отца. Я уверен, что Марепсемис будет таким же могучим, мудрым и грозным для врагов царём, каким был его великий отец. Вожди! Скептухи! Воины! Я призываю вас посадить на эту шкуру и вознести над скифской землёй старшего царевича Марепсемиса!
Многие вожди и скептухи, слушая Сфера, одобрительно кивали головами, а когда он умолк, по рядам воинов прокатился сдержанный гул. Но завещанный предками обычай требовал, прежде чем принимать судьбоносное решение, выслушать и обдумать доводы и за других претендентов на власть.
На вопрос Мадия, есть ли желающие сказать слово о втором сыне Скилура, Эминаке, поднялся и встал на только что покинутое Сфером место вождь авхатов Танак, один из сыновей которого был женат на дочери Эминака. Не утруждая себя поисками новых аргументов, он почти слово в слово повторил то, что Сфер говорил о Марепсемисе, только куда менее напористо и убеждённо, в отличие от Сфера, не особо веря в шансы второго скилурова сына на золотую тиару и булаву. Точно так же поступил и вождь алазонов Кальвид, высказавшийся, дабы соблюсти старинный обычай, в пользу третьего из царских сыновей, Лигдамиса, женатого на его сестре.
И наконец, на призыв старика Мадия сказать слово о четвёртом сыне Скилура Палаке без промедления вскочил на ноги и вышел на ораторское место дядя Палака по матери Иненсимей, один из ближайших помощников и доверенных советников прежнего царя. Предводителем войска сайев был сам царь, всегда лично водивший их в битву, Иненсимей же был вторым после царя командиром сайев. После смерти Скилура, до избрания нового царя именно ему подчинялся шеститысячный корпус царских телохранителей.
Охотно признав за старшими сынами Скилура все те достоинства, о которых так красноречиво рассказали вожди Сфер, Танак и Кальвид, Иненсимей заверил, что не в меньшей мере ими обладает и Палак. Постепенно возвысив голос до слышимого даже в задних рядах крика, он напомнил, что именно Палака Скилур любил и ценил больше всех своих сыновей, именно его хотел видеть своим преемником, именно с ним он провёл последние месяцы своей земной жизни, изо дня в день передавая ему свою мудрость, свой опыт, научая его, как править царством, чтобы не только сохранить, но и ещё больше преумножить его силу и богатство, как вернуть скифам былое могущество и славу, где и как добыть для каждого скифского воина коней, овец, рабов, золота и серебра впятеро, вдесятеро больше того, что они имеют сейчас.
Царевичи слушали речи вождей с отрешёнными, будто вырезанными из серого гранита лицами и опущенными на глаза неподвижными веками. Никто не должен видеть, какая буря клокочет у них внутри в этот решающий час! Даже Эминак и Лигдамис, умом понимая, что уж у них-то вовсе нет шансов пересесть с грязной земли на белую шкуру, слушая восхвалявших их вождей, в глубине души надеялись на внезапный счастливый разворот своей судьбы.
Но чуда не случилось. Не дожидаясь призыва Иненсимея исполнить последнюю волю Скилура - избрать в цари Палака, самые нетерпеливые из сотников-сайев вскочили на ноги и яростно, будто призывая своих бойцов в атаку, закричали, потрясая сжатыми в кулаки руками:
- Хотим Палака!
- Палака в цари!
- Царскую булаву Палаку!
- Палака на белую шкуру!
Эти крики тотчас подхватили, дружно поднимаясь с земли, племенные вожди и скептухи, за ними - рядовые сайи и воины. Кроме четырёх царевичей, продолжавших невозмутимо сидеть под скалой, всё войско, пронзая небо обнажёнными мечами, в едином порыве (даже Кальвид, Танак и Сфер не стали исключением!) призывали на царство Палака:
- Палак-сай! Палак-сай! Палак-сай!
Под этот несмолкаемый тысячеголосый вопль Мадий неспешно прошествовал мимо старших царевичей и остановился перед Палаком.
- Палак, сын Скилура, встань! - Едва расслышав возле уха его дребезжащий окрик, Палак ухватился за протянутую старым вождём ладонь и с трудом поднялся на одеревеневшие ноги. - Ступай царствовать!
У охваченного радостным возбуждением Палака голова пошла кругом, как у пьяного, а ноги - будто приросли к земле. Прежде чем шагнуть к белевшей, как разлитое по земле молоко, бычьей шкуре, Палак, не утерпев, покосился на старших братьев, оставшихся сидеть немыми истуканами на своих местах, и по губам его пробежала злорадная улыбка.
Скользнув сияющим взглядом по богатырским фигурам охранявших священную шкуру стражей, Палак опустил глаза долу. Три шага, отделявшие его от высшей власти, показались ему самыми трудными в жизни. Вспомнив в последний момент ночные наставления старика Мадия, Палак за шаг до заветной цели пал на колени, отвесил земной поклон вождям и войску и поцеловал родную землю. Тотчас поднявшись, он решительно ступил на бычью шкуру, с которой отныне не расстанется и после смерти.
Тем временем четверо старейших вождей во главе с вождём сайев Иненсимеем вошли в царский шатёр и тотчас вышли оттуда, торжественно неся на вытянутых руках символы царской власти. Первый вручил подошедшему к краю шкуры Палаку обложенный чеканным золотом огромный священный ритон из турьего рога, второй надел ему на грудь и закрепил сзади золотой цепочкой широкую ажурную золотую пектораль, третий водрузил на голову высокую царскую тиару, сплошь обшитую золотыми рельефными пластинками с изображениями всех скифских богов и унизанную по нижнему краю крупными самоцветами. Подошедший следом Мадий вручил новому царю золотую царскую булаву. Все эти предметы, за исключением булавы, были заново изготовлены лучшими неапольскими мастерами по образцам тех, что прежний царь Скилур забрал с собой в могилу.
Заткнув священный рог за обшитый золотыми зверями пояс, Палак взял чуть дрогнувшими руками протянутую Мадием булаву, благоговейно приложился к её ребристой рукояти и с победной улыбкой вскинул над головой, устремив ликующий взгляд в ясное голубое небо: свершилось!
Притихшие было воины, скептухи и вожди вновь взорвались восторженными криками и громом мечей о щиты. Тем временем Иненсимей вынес из шатра новый царский бунчук.
Сунув булаву за пояс у правого бедра, Палак принял из рук дяди бунчук. Пару минут он, сияя самодовольной улыбкой, ждал, когда стихнет шум, выискивая кого-то взглядом за спинами вождей. Когда воины, наконец, угомонились, молодой царь звонко позвал:
- Тинкас!
- Я здесь! - тотчас отозвался богатырь из-за спин сотников сайев.
- Подойди!
Аккуратно раздвигая мощными плечами плотные ряды скептухов и вождей, Тинкас косолапо подошёл к краю белой шкуры.
Удерживая обеими руками позолоченное ясеневое древко бунчука, Палак торжественно объявил свою первую царскую волю:
- Тинкас, сын Скопаса! Назначаю тебя своим старшим бунчужным! Носи и береги его так же неустанно и неусыпно, как носил и оберегал бунчук моего отца!
- Буду носить его с гордостью и беречь больше жизни, клянусь мечом Ария! - пообещал богатырь, принимая бунчук из рук новоявленного царя в свои надёжные руки.
Отступив на середину шкуры, Палак, скрестив ноги, уселся лицом к царскому шатру.
- Вожди! Царь оседлал белого быка Папая! Поднимем же его по воле войска и владыки Папая над скифской землёй и нашими головами! - призвал вождей главный распорядитель выборного действа.
Вожди племён, тысячники сайев и старшие братья царя, обступив гурьбой широкую бычью шкуру, ухватились за её края, разом оторвали её по команде Мадия от земли и подняли на высоту плеч. Скептухи попятились от скалы и шатра на 20-30 шагов, сбившись в единую плотную массу с простыми воинами. Вскинув высоко над головой царский бунчук, Тинкас медленно двинулся от скалы к переднему ряду старшин на восточной стороне образовавшегося круга. За ним вожди понесли на туго натянутой бычьей шкуре новоизбранного царя.
Одаривая громко славивших его воинов благожелательной улыбкой и приветственными взмахами царской булавы, Палак бросил взгляд поверх моря людских голов, с разинутыми в восторженном крике ртами, на ближнюю угловую башню Неаполя. Над её зубчатым верхом, как и над всей южной стеной, насколько охватывал взгляд, трепетали сотни разноцветных платков в руках приветствовавших его воцарение женщин. Палаку даже показалось, что среди белевших между зубцами угловой башни лиц, он узнаёт матушку Опию и четырёх своих красавиц жён (как же он истосковался по ним за эти сорок дней и ночей!). Живо представив, как набросится будущей ночью на их упругие, круглые кобыльи зады, он почувствовал, что изголодавшийся "жеребец" в его штанах встаёт на дыбы, и поспешил отвернуться.
Следуя за царским бунчуком, вожди обнесли вновь обретённого царя по пути Гойтосира вдоль рядов ликующего войска и бережно опустили его на землю перед входом в бело-золотой царский шатёр. Заткнув булаву за пояс, Палак осторожно, чтоб не уронить с головы тиару, встал и сошёл со шкуры на землю. Четверо телохранителей тотчас подняли священную шкуру за ноги, занесли в шатёр и расстелили на царском месте у дальней от входа стены (позже её отдадут на выделку лучшему неапольскому дубильщику).
- Дядя, - обратился Палак к Иненсимею, - прикажи, пусть воины зажигают костры и ставят на огонь казаны. Пусть наши пастухи пригонят сюда побольше скота. Я хочу, чтоб сегодня ни один воин, ни простолюдин, ни старик, ни ребёнок, ни слуга, ни раб не остался голодным. Пусть слуги везут сюда пиво и вино из царских погребов. Будем пировать и веселиться, пока Гойтосира не сменит на небе Аргимпаса. А пока будет вариться мясо, прошу вождей, тысячников и братьев в мой шатёр - промочить горло добрым вином.
И Палак первым шагнул мимо застывшего с бунчуком у входа Тинкаса и двух невозмутимых, как каменные истуканы на древних курганах, копьеносцев-телохранителей под оберегаемую золотыми грифонами и орлами сень бывшего отцовского шатра, в котором он отныне - полновластный хозяин.