Хабы и напиты, занявшие после ухода с восточных окраин Феодосии усадьбы в балке напротив южных ворот, покидали феодосийскую хору последними.
Все восемь дней, прошедшие с тех пор, как его любимый сын Савмак не вернулся из Феодосии, а его мёртвое тело так и не прибило к берегу ни вместе с другими павшими в городе скифами, ни позже, Скилака не оставляла надежда, что, может быть, Октамасад прав, и Савмак находится в плену у греков. Скилаку и очень хотелось, чтобы это было так, особенно, когда он думал, как по нём будет убиваться Зорсина, как зальётся горькими слезами Мирсина, которая к тому же потеряла на этой войне любимого жениха, и в то же время его охватывал мучительный стыд при мысли, что его любимый сын мог опозорить своё имя, семью вождя напитов и весь свой славный род пленом. И тогда вождю с горечью думалось, что уж лучше бы Савмак погиб, как его друг Фарзой и сотни скифских воинов, которых их сородичи, после того как боль утраты утихнет, будут вспоминать с гордостью, как героев, павших во славу Ария.
Большие тёмно-коричневые глаза Ворона с каждым новым днём без хозяина наполнялись всё большей тоской. В первый раз в его лошадиной жизни хозяин так надолго оставил его в чужих руках. Как ни ласкал его, оглаживая морду, шелковистую шею и спину, Ашвин, и сам неподдельно горевавший по Савмаку, сколько ни шептал ему в чуткие уши уверений, что Савмак скоро вернётся, чутьё подсказывало умному коню, что с хозяином случилась беда.
Уже на другой день Октамасад попросил брата продать ему Ворона для сына Скиргитиса, если Савмак не найдётся. Приезжали к Скилаку с такой просьбой и многие вожди, и молодые друзья царя (одним из первых - Главк), и даже старший сын Марепсемиса Скил. Всем им Скилак отвечал, что больше на Ворона никто не сядет, и советовал подождать пару лет, пока подрастут рождённые от него лучшими кобылицами жеребята.
В отличие от других коней, которых скифы попеременно гоняли на выпас в степь, Ворона Скилак велел всё время держать при себе в усадьбе. Ашвин каждое утро водил Савмакова коня поить к ближайшему ручью, старательно выглаживал его лоснящуюся шерсть скребком, вычёсывал густую коротко стриженую гриву и хвост. Ночами Ворон стоял рядом со Скилаковым Серым, Белолобым и другими конями на привязи во дворе усадьбы, а днём его выпускали в огороженный высоким каменным забором сад за домом. Но вместо того, чтобы, подобно другим коням, бродить по саду в поисках упавших яблок и остатков травы, Ворон подолгу стоял на одном месте, уныло понурив голову, а на четвёртый день и вовсе отказался от еды. Даже жаждущие любви и ласки кобылицы, которых велел приводить к нему Скилак, не могли пока отвлечь его от тоски по пропавшему хозяину.
Пока у стен Феодосии стояло скифское войско, о судьбе Савмака можно было только гадать, то мечтая снова увидеть его живым, то желая до конца своих земных дней гордиться его геройской гибелью. Но когда Палак объявил, что война окончена, и повёл войско от задешево откупившегося города в родные степи, Скилак, которому гордость и обязанности вождя не позволяли самому заняться поисками сына, смущённо понизив голос, попросил Октамасада задержаться здесь ещё на несколько часов, дождаться, когда греки откроют ворота, порасспросить, нет ли в городе пленных скифов, и, если что, договориться о выкупе. Раздумывая, кого послать на поиски Савмака - сына или брата, Скилак, после недолгих колебаний, сделал выбор в пользу Октамасада, гораздо бойчее Ариабата говорившего по-эллински (сказались годы, прожитые в пограничном с Херсонесом Напите).
- Будь спокоен, брат. Если только Савмак жив, я его вызволю, - пообещал Октамасад.
- Оставь с собой десяток воинов, чтоб не напугать греков. Ну, всё, до встречи, - торопливо попрощался Скилак с младшим братом, увидев, что наконец тронулись в путь хабеи, занимавшие нижнюю часть улицы, спускавшейся по ложу балки к южным воротам Феодосии. Поникший под струями заморосившего в эту самую минуту дождя пятихвостый бунчук вождя хабов завернул за углом крайней усадьбы налево и уныло поплыл над оградой.
Октамасад с десятком телохранителей отъехал к стене. Скиргитис, слышавший разговор отца с вождём, попросил взять его на поиски друга Савмака, но Октамасад, махнув зажатой в руке плетью, велел ему ехать домой и позаботиться о брате. Сакдарис сидел на коне рядом с братом, с примотанной к груди правой рукой и багровой отметиной вражеского копья на левой щеке - свидетельствами его доблести во время уличных боёв в Феодосии.
(Выбравшись в числе последних из города, Сакдарис, как только знахарь облегчил его страдания, наложив целебную болеутоляющую мазь на раненую руку и щёку, слабым от потери крови голосом рассказал вождям Скилаку и Госону и обступившим их скептухам, что Савмак и Фарзой первыми бросились с крыши на головы скрывавшихся в боковой улице врагов, увлекая за собой остальных. Когда спустя короткое время Сакдарис добежал до края крыши, он увидел внизу десятки лежащих вперемешку окровавленных тел, своих и чужих. Захватив середину улицы, скифы теснили греков к перекрёсткам, заваленным погибшими там ранее сайями. Спрыгнув вниз, Сакдарис поспешил на помощь своим, где и получил в ожесточённой рубке, сам не заметив когда и как, свои раны. Савмака и Фарзоя Сакдарис среди покрывавших узкую улицу тел не заметил - не до того было! - но, судя по тому, что он там видел, шансов уцелеть у них не было...)
Остановив коней на выезде с балки, Октамасад и его воины молча глядели вслед удаляющимся под усилившимся дождём по пригородному лугу на север соплеменникам, пока те не скрылись с глаз за оградами раскинувшихся на берегу залива усадеб.
Вместе с другими слугами вождя и скептухов Ашвин на мышастом мерине, на шею которого были накинуты поводья двух шедших по бокам Савмаковых коней, ехал в хвосте колонны. На левом плече Ашвина висел круглый щит, в руке он сжимал поднятое в гору копьё - в походе слуги знатных скифов ничем не отличались от обычных воинов. Когда хвост колонны напитов выехал из балки, шедший с уныло опущенной головой справа от Ашвинова мерина Ворон, узнав, должно быть, низенькие ворота, у которых, наказав ждать, оставил его хозяин, громко, призывно заржал. Но Ашвин повернул вслед за остальными налево, и накинутый на шею мышастого повод потянул Ворона совсем в другую сторону. Косясь выпуклым коричневым глазом на утыканную железноголовыми чужаками высокую стену, за которой пропал хозяин, Ворон оглашал округу отчаянным ржанием. Переложив копьё в левую руку, Ашвин стал оглаживать его ладонью по спине, пытаясь успокоить.
- Ишь, как хозяина кличет! - сочувственно произнёс ехавший сзади слуга Октамасада Мазей. - Чует, что уводят насовсем.
Когда городская стена, отвернув вправо, осталась позади, Ворон вдруг встал, упёршись четырьмя копытами в землю, отказываясь идти дальше.
- Ну не упрямься, Ворон. Ну идём! Савмак ждёт тебя дома, - уговаривал Ашвин, дёргая за натянувшийся струной повод, захлестнувший горло мышастого.
- Давай перетяну его плетью по заду, иначе не пойдёт! - предложил Мазей. Но Ашвину не хотелось наказывать коня за преданность хозяину.
- Накинь на него аркан, а то ещё скинет узду - побегаешь за ним! - оглянувшись, приказал ехавший впереди Тирей, которого, как слугу вождя, остальные слуги без спора признавали за старшего. - Не хочет идти в поводу - пусть идёт на аркане.
Как и почти у всех скифов, смотанный кольцами аркан Ашвина висел на шее его коня. Воткнув тупым концом в мягкую землю мешавшее ему копьё, Ашвин, оставаясь в седле, освободил шею мышастого от поводьев, накинув повод Белолобого на левую руку, а повод Ворона - на локоть правой. Когда он снимал аркан, Ворон вдруг хватанул зубами мышастого за ляжку. Тот, испуганно взвизгнув, взбрыкнул, и не ожидавший этого Ашвин полетел через его голову на землю. Повод Ворона слетел с его руки. Остальные слуги тем временем успели проехать мимо приостановившегося Ашвина. Оказавшись на свободе, Ворон с радостным ржанием рванул галопом назад к городу. Пока ошеломлённый падением Ашвин вскочил с земли, пока запрыгнул на перехваченного Мазеем мышастого, Ворон успел умчаться шагов на тридцать-сорок.
- Чего застыл?! Скорей за ним! - свирепо вызверился на растяпу Тирей, глядя на уносившегося к Феодосии под азартные крики и хохот веселившихся на городской стене греков Ворона.
Охаживая плетью мышастого, Ашвин пустился в погоню. За полсотни шагов до закрытых западных ворот жеребец свернул с дороги и, оглашая вздух непрестанным громким ржанием, поскакал вдоль стены туда, где его оставил Савмак. Несмотря на усердную работу Ашвиновой плети, расстояние между мышастым и Вороном только росло. Вся надежда Ашвина была на то, что беглеца перехватят возле южных ворот воины Октамасада.
Простившись возле Малых ворот с Левконом, Лесподий, Фадий, Мосхион, Делиад и Никий с двумя десятками телохранителей поскакали галопом к Большим воротам. Взбежав широкими шагами на башню, они два с лишним часа простояли под полившим вскоре дождём, следя сквозь мутную пелену за уходившим нескончаемой серой вереницей по косогору в степь скифским войском. Среди мокнувших на стенах и башнях вместе с номархом феодосийцев (весь город в это хмурое утро был либо здесь, на стене, либо в порту) и стоявших вперемежку с ними "островитян" с восточного Боспора, не раздалось ни одного радостного возгласа: хлеставший в лицо холодный ветер и дождь, закрывшееся до горизонта плотной завесой серо-стальных облаков небо, мрачное свинцово-чёрное море, выплата варварам огромного выкупа, отъезд в добровольные заложники царевича Левкона не располагали к радости и веселью. Да и осознание того, что война окончена, что скифы больше не враги и можно возвращаться к привычной мирной жизни, ещё не наступило. Наоборот, многих не покидало ощущение, что скифы в любой момент могут вернуться - прежнего доверия к ним, как к добрым мирным соседям больше не было. И лишь когда из задних рядов уходившей к северным воротам скифской колонны вдруг вырвался и понёсся назад к городу вороной красавец-жеребец, на стенах и башнях наконец прервалось угрюмое молчание. Азартно крича и свистя, точно на гипподромных скачках, воины следили за развернувшейся на лугу погоней, досадуя, что нельзя открыть ворота и впустить беглеца в город: внизу только-только приступили к разбору завала.
Увидя несущегося во весь дух вдоль стены Ворона, преследуемого юным Савмаковым слугой, Октамасад послал пятерых из своего десятка на перехват. Заметив скачущих наперерез всадников, Ворон, продолжая во весь голос звать хозяина, резко свернул вправо и ринулся во всю конскую прыть в одну из спускавшихся по склону на пригородный луг узких дорог, вызвав новый всплеск восторгов на примыкающих к южным воротам стенах и башнях. Ашвин влетел вслед за Вороном в лабиринт клеров. Увидев скачущих от восточных ворот греческих всадников, телохранители Октамасада поспешили вернуться к хозяину.
Выехавшая через Малые ворота, сотня конных феодосийцев (по большей части владельцы клеров и их сыновья, знавшие хору, как свои пять пальцев) по приказу Лесподия поскакала вслед за уходящим скифским войском к Северной стене. Подлетев с копьями на изготовку к стоящему напротив Деметриных ворот десятку скифов, они узнали от хорошо говорившего по-эллински скептуха, что тот оставлен царём Палаком для выкупа скифских пленных, если таковые имеются. Оставив скифов на месте, феодосийцы, соблюдая осторожность, поскакали дальше.
Примчавший некоторое время спустя к Большим воротам вестник доложил ждавшему на башне номарху, что, за исключением одного десятка, все скифы покинули хору. К этому времени проёмы всех трёх городских ворот были расчищены, и пять тысяч восточнобоспорских гоплитов двинулись из города скорым маршем по всем ведущим к пограничной стене дорогам. Лесподий же с несколькими сотнями конных феодосийцев помчал прямиком к Северным воротам.
Лучшие феодосийские плотники незамедлительно приступили к изготовлению новых воротных створок взамен разбитых и повреждённых скифскими таранами, исполняя строгий наказ номарха, чтобы к вечеру все въезды в город и на хору были закрыты крепкими, надёжными воротами.
Проскакав вдоль Северной стены от ворот до Столовой горы (на которую незамедлительно вернулся дозорный отряд в полсотни воинов) и убедившись, что она цела и невредима, Лесподий послал к Аристону - гекатонтарху сотни Левконовых телохранителей, охранявших по его поручению Акрополь и дом Хрисалиска, гонца с приказом препроводить скифских царевичей и их людей к Северным воротам. Дабы избежать неприятных встреч на городских улицах с феодосийцами, у которых ещё саднили души от потери близких, соматофилаки вывезли скифов через близлежащие Малые ворота.
- Надеюсь, вы довольны проведенным в нашем городе временем, - сказал Лесподий, прощаясь с царевичами в воротном проёме Северной стены, возле которого уже вовсю стучали топорами и молотками феодосийские воротные мастера. - Всегда буду рад принять вас как почётных и желанных гостей в моём доме и надеюсь, что мы никогда больше не встретимся как враги. Радуйтесь, вы свободны!
- Радуйся и ты, номарх, - ответил угрюмо старший царевич, трогая с места коня.
Дабы их отъезд не походил на бегство, царевичи и их скифские охранники шагом выехали за ворота, и лишь оказавшись по ту сторону моста, пустили коней неспешной рысью. Проскакав по дамбе через шелестящую мёртвыми коричневыми листьями камышей речную пойму, скифы свернули с уходящей по косогору на север дороги, пропав ненадолго из виду за цепочкой свеженасыпанных продолговатых курганов, и вскоре показались на покатом склоне тянущейся от залива на запад возвышенности, припустив размашистым галопом по выбитому до чёрной земли следу прошедшего тут скифского войска.
Проводив глазами ускакавших вдогон за скифским войском феодосийских всадников, приободрившийся Октамасад решил не ждать, пока греки расчистят и откроют южные ворота, и поскакал со своим отрядом к уже открытым Малым. Командир охранявшей тесный проезд стражи, выслушав скифского вождя, впустил его в город лишь с двумя слугами и то лишь после того, как тот, срезав с кафтана серебряную бляшку, отдал её в качестве въездной платы за себя и двух своих людей. Остальным восьмерым Октамасад, надеясь скоро управиться, велел ехать к западным воротам и ждать его там.
И в воротах, и едучи шагом по центральной улице, и на агоре, многолюдной, несмотря на зарядивший дождь, Октамасад добросовестно расспрашивал каждого встречного, есть ли в городе пленные скифы. И каждый раз он получал отрицательный ответ. Оставалось лишь дождаться правителей города во главе с политархом, как раз заседавших за закрытыми дверьми в пританее (куда стража Октамасада, разумеется, не впустила), чтобы задать им тот же вопрос и затем с чистой совестью пуститься вдогон за скифским войском.
Минут двадцать спустя один из телохранителей Октамасада неожиданно увидел выехавшего на агору со стороны Малых ворот Ашвина и указал на него хозяину. Обрадовано заметив на другой стороне трёх конных соплеменников, Ашвин направил мышастого к ним. Ворона с ним не было.
Ещё издали угадав по растерянному лицу юного слуги, о чём пойдёт речь, Октамасад сурово насупил брови. Подъехав, Ашвин пожаловался, что Ворона у него отобрали греки, сказав, что это их военная добыча, хотели захватить в плен и его самого, но затем отпустили. Двое греков повели Ворона на аркане в город. Ашвин поехал за ними и проследил, в какой дом его завели. В завершение своего рассказа, Ашвин, чуть не плача, попросил младшего брата своего господина вызволить Ворона.
- Эх, ты, раззява! Как же это ты умудрился упустить коня? - обругал Октамасад повинно склонившего голову слугу. - Убить тебя, паршивца, мало!.. Теперь из-за тебя Скилаку придётся ни за что, ни про что отдать грекам кучу золота. Я б на месте брата тебя, дурака, самого отдал грекам в обмен на Ворона! Только Ворон стоит тридцати таких олухов, как ты!.. Ладно, узнаю, сколько греки потребуют за коня, а там пусть Скилак решает.
Спустя несколько минут украшенные позолоченными бронзовыми завитушками двустворчатые двери пританея за массивными квадратными колоннами отворились, и на верхнюю ступень стилобата вышел глашатай в жёлтой тунике с красным кожаным петухом на груди и натянутом на лоб красном фригийском колпаке. Подозрительно покосившись на мокнувших под дождём у подножья лестницы четырёх скифских всадников, он подождал, пока прятавшиеся под портиками горожане переместятся поближе и громким поставленным голосом объявил о только что принятых отцами города решениях. Сегодня после захода солнца павшие при обороне города феодосийцы будут перенесены из сада Хрисалиска на некрополь. Следующие три дня объявляются праздничными и будут посвящены благодарственным жертвоприношениям и молитвам всем феодосийским богам за избавление города от варварского нашествия.
Вскоре, постукивая по каменным плитам высокими резными посохами, вышли из пританея и сами "отцы" во главе с Хрисалиском. Тронув коня, Октамасад заступил дорогу устремившему на него недоуменный взгляд с верхней ступени высокому длиннобородому старцу, на которого ему указали, как на главу городской общины.
Выслушав знатного скифа, назвавшегося братом вождя напитов и другом царя Палака, Хрисалиск ответил, что, насколько ему известно, никто из сражавшихся в городе скифов в плен не сдался. То же самое подтвердили и другие правители города, остановившиеся с любопытством на ступенях пританея.
- А что, у вас пропал кто-то важный? - спросил Хрисалиск, пристально разглядывая из-под накинутого на голову глубокого капюшона тёмно-вишнёвого с золотой зубчатой окантовкой паллия круглое щекастое лицо и хитрые кошачьи глаза скептуха.
- Нет, нет! - поспешно возразил Октамасад. - Просто, некоторых наших воинов, не вышедших из города, не нашли среди выброшенных волнами на берег тел, вот царь Палак и послал меня выяснить...
- Наверное, часть тел не доплыла до берега, наполнилась через раны водой и пошла на дно, - предположил один из демиургов.
- Да, скорей всего, - поспешил закрыть печальную для него тему Октамасад и заговорил о похищенном феодосийцами вопреки всем законам и правилам уже после того, как война закончилась, коне, принадлежащем его брату - вождю напитов Скилаку.
Демиурги тотчас догадались, что речь идёт о том самом вороном красавце, что, оглашая весь город отчаянным ржанием, убежал час назад на глазах у многих из них от скифов в клеры. У многих на лицах появились улыбки. Хрисалиск, который был уже не в том возрасте, чтобы лазить на стены, и позабавившего воинов происшествия не видел, пообещал разыскать и вернуть коня вождю. Узнав, что слуга Октамасада проследил, куда феодосийские воины увели вороного, отказавшись от любезно предложенного скифским скептухом коня, Хрисалиск последовал за скифами пешком, сопровождаемый сзади пожилым рабом, несшим под мышкой складной деревянный стул.
Хрисалиск не особо удивился, когда скифы привели его к его собственному дому. Вышедший на оклик хозяина из расположенной справа от охраняемого каменными львами входа в усадьбу конюшни широкоплечий сармат с обросшим короткой пепельно-сизой бородой широкоскулым лицом и плетью-трёххвосткой за поясом, недобро покосившись на скифов, подтвердил, что приведенный полчаса назад молодым хозяином вороной жеребец стоит в конюшне.
- Так его Делиад привёл? - спросил Хрисалиск, входя в конюшню.
- Да, хозяин.
- Гм... А где он сам?
Сармат снизал плечами:
- Он сразу уехал. Куда, не сказал.
В этот миг из дальнего конца конюшни донеслось протяжное ржание. Ашвин радостно вздрогнул, сразу узнав голос Ворона.
- Ну, пойдём, поглядим на вашего коня, - обернулся Хрисалиск к Октамасаду.
Проворно соскочив с коня, Октамасад кинул повод телохранителю и молча махнул рукой Ашвину. Тот мигом оказался на земле и с радостно колотящимся сердцем поспешил за мрачным конюхом-сарматом, стариком греком и Октамасадом в конюшню, разделённую деревянными перегородками на два десятка стойл, большинство из которых сейчас пустовало. В последнем стойле по правой стороне прохода беспокойно топтался рослый, чёрный как уголь жеребец с коротко подрезанным по скифской моде хвостом, примкнутый короткой железной цепью за шею к полной ячменя дощатой кормушке. Шкура на его округлом мускулистом крупе, оказавшаяся в полосе света, косо падавшего из узкого прямоугольного оконца под потолком противоположной стены, отсвечивала в полутьме красивым масленым блеском.
- Этот? - обернулся Хрисалиск к Октамасаду.
- Он самый. Наш Ворон... Так мой слуга заберёт его?
- Погоди, вождь. Раз уж ты оказался в моём доме, я не могу отпустить тебя в дорогу голодным. Пойдём-ка, выпьем вина за наше знакомство.
На круглом лице Октамасада засияла довольная улыбка: какой же скиф откажется от дармовой еды и выпивки?! Лицо Ашвина, как только они направились обратно к выходу без Ворона, наоборот, сразу погасло. Хрисалиск и пятидесятилетний сармат по имени Аорс, уже много лет надзирающий за порядком на Хрисалисковой конюшне, немного поотстали.
- Стоящий конь? - тихо спросил Хрисалиск.
- Царских кровей жеребец! Настоящий бактр! - понизив голос почти до шёпота, восхищённо заверил Аорс. - Жалко такого отдавать...
- Прикажи своим людям завести коней в свободные стойла. Их тоже накормят, - обратился Хрисалиск к Октамасаду, выйдя из конюшни.
Дав Аорсу соответствующие распоряжения, он повёл Октамасада, которого, льстя его самолюбию, величал по-скифски вождём, через украшенный колоннами главный вход во внутренний двор.
Заведя гостя в свой кабинет, Хрисалиск усадил его в обитое пятнистой оленьей кожей позолоченное кресло и сам сел напротив. Пока Октамасад с жадным любопытством степного дикаря разглядывал искусно вышитые на полотне яркие картины с видами Феодосии и окружающих её бухт и гор на стенах и украшенный золотыми виноградными листьями и гроздьями потолок, раб зажёг на высоких витых подставках в углах комнаты четыре светильника, затем поставил в центре комнаты между хозяином и его гостем низкий прямоугольный столик на гнутых ножках из красного дерева, с расчерченной красными и золотыми квадратами лакированной столешницей.
Явившиеся вскоре длинноногие, полногрудые рабыни, на которых тотчас переключил своё внимание скифский вождь, уставили столик расписными тарелками с жареным и вареным мясом, рыбой, мягкими хлебными лепёшками, блюдцами с солью, острым рыбным соусом и дорогими заморскими приправами. Вошедшие за рабынями два подростка-раба и старик-виночерпий поставили на массивный мраморный трапезофор у стены серебряные кувшины с красным и белым вином, медную гидрию с подогретой водой для хозяина и пару высоких позолоченных бронзовых канфаров. Всё это изобилие осталось от прощального угощения скифских царевичей нынче утром.
Одна из рабынь поднесла гостю, затем хозяину серебряную лохань с тёплой надушенной водой для ополаскивания рук, другая вытерла им руки расшитым по-скифски льняным рушником. Провожаемые голодным взглядом давно не прикасавшегося к женскому телу Октамасада, красавицы-рабыни, дразнящее покачивая прикрытыми тонкими туниками задами, выплыли из комнаты. Надзиравший от дверей за сервировкой епископ Пакор бесшумно притворил за ними резные золочёные створки.
Зная привычку варваров начинать и заканчивать обед с чаши вина, старик Лафил наполнил канфар Октамасада по его желанию золотистым самосским вином, разумеется, неразбавленным, а для Хрисалиска обильно смешал его с тёплой водой (у старика было слабое, чувствительное к холоду горло). Опрокинув одним махом полный до краёв канфар в широко раззявленный рот за знакомство и доброе здоровье хозяина дома, Октамасад с жадностью накинулся на еду. Поймав едва заметное движение глаз хозяина, мальчик тотчас отнёс пустой канфар скифа на мраморный столик, и Лафил наполнил его для сравнения красным хиосским.
Запивая кусочки излюбленного жареного осетра и мягкого белого хлеба глотками разбавленной вином воды, Хрисалиск вежливо расспрашивал скифского гостя о его семье, интересовался, много ли у него скота, зерна, рабов, по каким ценам продают напиты свои излишки херсонеситам и покупают у них вино и иные нужные им вещи. Обильно запивая восхитительно вкусную еду ароматным вином, Октамасад с удовольствием рассказывал о своих сыновьях, дочерях, внуках, многочисленных табунах, стадах и отарах, хвастал тесной дружбой с вождём сайев - дядей царя Палака Иненсимеем и самим царём, которые оба высоко ценят его советы. Поведал он и о горе, постигшем его старшего брата - вождя напитов Скилака, любимый сын которого Савмак (тот самый, чей вороной конь сбежал от ротозея-слуги и оказался в конюшне Хрисалиска), первым поднявшийся вместе с двумя сынами Октамасада - Скиргитисом и Сакдарисом - на стену Феодосии, погиб в бою на улицах города. Правда, о том, что тело Савмака так и не нашли, Октамасад предпочёл умолчать.
- Кстати, о коне, - напомнил Хрисалиск после того, как Октамасад влил в себя ещё один полный до краёв канфар в память о племяннике. - Похоже, он приглянулся моему внуку Делиаду. В отличие от тебя, досточтимый Октамасад, он у меня единственный, и мне бы не хотелось его огорчать. Поэтому, я хочу купить этого коня.
- Если бы Ворон был м-мой, я бы с радостью отдал его т-тебе и твоему внуку даром, - отвечал Октамасад слегка заплетающимся языком. - Но мой б-брат Скилак, думаю, не рас-станется с этим конём ни за какие д-деньги - в память о погибшем с-сыне.
- Память о сыне дело, конечно, хорошее... Но с другой стороны, не видя изо дня в день на своём дворе этого злосчастного коня, вождь и несчастная мать погибшего скорее и легче переживут боль утраты. Разве не так?
Октамасад согласно кивнул.
- Я рад, что мы понимаем друг друга... Вот что я придумал. Ты скажешь брату, что я хочу купить этого жеребца за двадцать золотых ста...
- Ха! Да Ворон с-стоит в пять раз дороже! - ударив ладонями по золотым подлокотникам, подпрыгнул в кресле Октамасад. - Это ж же-ре-бец! Он наплодит тебе с-сотни быстроногих ж-жеребят! На недавних скачках во всей С-скифии не нашлось коня резвее его!
- И, тем не менее, я дам тебе двадцать статеров. Если твой брат согласится продать коня за эту цену, отдашь их ему. Если же нет - оставь эти деньги себе, а брату скажи, пусть пришлёт за конём своего человека.
Октамасад уставился на Хрисалиска непонимающе выпученными глазами.
- Посланцу вождя я скажу, что конь его сына умер от тоски по хозяину и даже отдам его шкуру, - пояснил хитрый старик.
- Прибавь ещё десять золотых м-монет - и по рукам!
- Но тогда твой брат может согласиться, и тебе же выйдет хуже.
- Не согласится!
- Ай-я-яй! - Хрисалиск осуждающе покачал головой. - Ведь минуту назад ты уверял, что отдал бы коня задаром, а теперь требуешь за него тридцать золотых монет.
- Так ведь за такого чудо-скакуна это и есть почти что даром! - с жаром воскликнул Октамасад, впившись в хитрые глаза первого феодосийского богача поблескивающими, как два начищенных статера, плутоватыми зенками. - К тому же, вместе с конём я отдам тебе в рабство и ухаживавшего за ним к-конюха Аш-швина, - внезапно добавил он, испугавшись, что запросил слишком много, и старик не согласится. - Ворон к нему привык и никого другого к себе не подпустит. Да и жалко парня! За утрату такого коня вождь засечёт его до с-смерти! Пусть уж лучше служит у т-тебя. А брату я с-скажу, что он сам побоялся возвращаться.
- Ну хорошо, - молвил после паузы Хрисалиск, оглаживая ладонью ниспадающую на грудь серебристым водопадом бороду. - Я согласен.
После того как Октамасад тщательно пересчитал и упрятал в обшитый золотыми чеканными пластинами широкий пояс тридцать золотых монет, Хрисалиск проводил его во двор. Здесь они с самыми дружескими улыбками распрощались, оставшись, как видно, весьма довольны друг другом. Епископ Пакор и раб, несший на плече бурдюк с так понравившимся Октамасаду золотистым самосским вином, проводили гостя за ворота.
Завидя появившегося между колоннами Октамасада, ждавшие на улице скифы бросились выводить из конюшни своих хрупавших дармовой ячмень коней. Когда Октамасад, пошатываясь на нетвёрдых ногах, подошёл к воротам конюшни, двое его телохранителей уже сидели с копьями на конях, а Ашвин выводил под уздцы своего и Октамасадова коня. Один из воинов взял у раба козий мех с вином и подвесил его к чепраку возле холки.
Ухватившись за гриву подведенного Ашвином коня, Октамасад объявил, что старик хозяин предложил вождю Скилаку за Ворона двадцать золотых монет. Поэтому, пока Скилак не даст ответ, Ашвин останется здесь с Вороном, потому как никого чужого он к себе не подпустит. Октамасад уверен, что Скилак Ворона не продаст, и через пару дней Ашвин вернётся с ним в Тавану.
- А пока что сними свой пояс и отдай вот ему, - властно приказал Ашвину Октамасад, ткнув пальцем в сопровождавшего его до конюшни епископа. Юноша покорно расстегнул толстокожий коричневый пояс с висящими на нём акинаком, горитом и медной чашей, и, понурив голову, протянул своему временному начальнику.
- Нож тоже отдай, - сказал Пакор по-скифски, указав на пристёгнутые поверх штанины к левой голени кожаные ножны, из которых торчала деревянная рукоятка широкого ножа с вырезанной на конце оскаленной собачьей головой. - У нас слугам ножи носить не полагается.
- Отдай, - велел Октамасад обратившему на него вопрошающий взгляд юноше.
- А чашу мне можно оставить? - спросил Ашвин у грека, отдавая ему ножны с ножом.
- Чашу можно, - дозволил тот.
- Пусть он поставит своего мышастого рядом с Вороном, - попросил Октамасад стоявшего у открытой створки конюшенных ворот надзирателя-сармата.
- Пусть ставит, - кивнул сармат.
Сказав, что ему надо отлить перед дорогой, Октамасад сунул повод своего саврасого мерина телохранителю и, ухватившись за холку мышастого, спотыкаясь на каждом шагу, поплёлся в конюшню в двух шагах позади Ашвина.
- Не вздумай вернуться домой без Ворона, - прошипел он в затылок Ашвину, зайдя вместе с его конём в соседнее с Вороном стойло. - Скилак тебя за него не пощадит! При первом же удобном случае беги отсюда с Вороном. Ты понял?
Юноша молча кивнул.
Выйдя через минуту из конюшни, Октамасад не без усилий забрался на спину подведенного телохранителем мерина, сразу почувствовав себя на четырёх конских ногах гораздо увереннее, чем на своих двух. Стегнув саврасого плетью по брюху, порысил с пристроившимися по бокам телохранителями к близкому выезду на центральную улицу.
"Как всё же удачно вышло с Вороном! Не захотел продать его мне, ну так и тебе он не достанется! - радуясь заключённой с Хрисалиском сделке, мысленно обратился Октамасад к старшему брату. - А я на ровном месте заполучил тридцать золотых монет, хе-хе-хе!"
Выехав на перекрёсток, Октамасад повернул налево - к видневшимся в нескольких сотнях шагов Малым воротам.
- Эй, вождь! Это ты искал пленных скифов? - услышал он за спиной чей-то хрипловатый бас.
Натянув дрогнувшей рукой повод, Октамасад оглянулся. На входе в поднимающуюся полого к воротам Акрополя короткую улицу, подпирал горбом шершавую стену углового дома низкорослый, темнолицый, буроволосый грек. Короткие толстые ноги, широкие плечи, несоразмерно длинные руки, сгорбленная спина и наклонённая вперёд, накрытая широкополой войлочной шапкой большая голова делали его весьма похожим на краба.
- У моего хозяина есть один пленник. Не его ли ты ищешь? - спросил незнакомец по-скифски, скользнув исподлобья стремительным взглядом от украшенной смарагдами позолоченной рукояти акинака, за которую инстинктивно схватился, развернув вполоборота коня, скифский вождь, к раскрасневшемуся от вина лоснящемуся лицу с удивлённо округлившимися кошачьими глазами. - Езжайте за мной.
Грек (судя по одежде - местный бедняк или вольноотпущенник) быстро заковылял вперевалку по центральной улице в сторону агоры. Октамасад и двое его воинов, молча переглянувшись, тронули за ним. Дойдя до западного края акропольской горки, феодосиец оглянулся на ехавших в пяти шагах позади скифов, призывно махнул рукой и свернул направо. Проведя опасливо озиравшихся скифов несколькими безлюдными узкими улочками, провожатый вывел их в обход агоры на центральную поперечную улицу и опять повернул направо - к широкой арке главных портовых ворот. Не дойдя до них с полсотни шагов, грек остановился перед скреплённой двумя толстыми медными полосами зелёной дощатой дверью, заглубленной в жёлто-коричневую стену на правой стороне улицы.
- Пришли. Пусть твои воины подождут с конями на улице, а ты заходи, - обратился провожатый к вождю и постучал носаком башмака в запертую дверь, из-за которой тотчас послышался хриплый собачий лай. - Эй, Ратин, старый пёс, открывай!
"А не хочет ли он заманить меня в ловушку? Может, мы убили у его хозяина сына, и тот задумал отомстить?" - пронеслись в голове Октамасада пугливые мысли, и он тут же сполз с коня, устыдившись собственного страха.
- Ждите здесь! Я скоро...
Сжимая в левой ладони рукоять акинака, а в правой плеть, Октамасад шагнул вслед за горбуном через высокий двухступенчатый порог поспешно отворённой рабом-привратником калитки. Пройдя коротким полутёмным коридором, он оказался в типичном для греческих городов маленьком прямоугольном мощёном дворике с наполненной дождевой водой прямоугольной цистерной и разрисованным зелёными гирляндами и красными розетками небольшим кубическим жертвенником в центре. С трёх сторон дворик окружали одноэтажные строения, напротив входа возвышался двухъярусный жилой дом с огороженным резными перилами балконом на втором этаже. Дворик опоясывал крытый тёмно-красной черепицей навес на тонких деревянных столбах, окрашенных, как и балкон, в тот же тускло-зелёный цвет, что и входная дверь.
Хозяин дома, назвавшийся Лимнеем, встретил скифского скептуха у дверей андрона.
Сорокапятилетний Лимней был уважаемым в городе навклером 50-вёсельного торгового корабля "Ирида", которым владел пополам с Хрисалиском (из трёх десятков феодосийских торговых кораблей большинство полностью или частично принадлежали Хрисалиску). Этим утром Лимней наблюдал с башни Больших ворот за отъездом к скифам царевича Левкона и долгожданным уходом скифского войска, затем, придя, как и многие феодосийцы за новостями на агору, стал свидетелем разговора Хрисалиска со скифским скептухом. Благоразумно умолчав об утаённом от властей при дележе добычи скифском пленнике, Лимней, придя домой, с удовольствием сменил тяжёлый шлем и военную форму на тёплый домашний хитон и отправил надсмотрщика Ахемена дожидаться знатного скифа возле дома Хрисалиска.
Обменявшись короткими приветствиями, навклер пригласил опасливо рыскавшего глазами по двору скифа в дом.
- Прикажи привести пленника сюда, - попросил Октамасад.
- Он не может ходить, он ранен, - пояснил Лимней и поглядел на застывшего сбоку надсмотрщика. Тот метнулся к дверям, распахнул перед хозяином и скифом резные створки. Секунду поколебавшись, Октамасад шагнул за хозяином дома в полутёмный андрон. Сбегав на поварню, Ахемен вернулся, неся в руке-клешне глиняный кораблик, на круто изогнутом носу которого трепетал тонкий бледно-жёлтый огонёк.
Войдя в завешенную зелёным замшевым пологом боковую дверь, Лимней и его слуга провели гостя, по-прежнему не отпускавшего рукоять акинака, через несколько тёмных комнат (выходящие во двор окна из-за непогоды были закрыты ставнями) к запертой на железный засов узкой дощатой двери чулана в правом торце дома, в котором Лимней запирал на ночь своих рабов (спаленка домашних рабынь находилась в гинекее на верхнем этаже). Рядом зияла темно-красная незапертая дверь комнатки Ахемена и его сожительницы - доверенной рабыни хозяйки.
Отодвинув засов, Ахемен толкнул взвизгнувшую на несмазанных штырях дверь и вошёл внутрь. Трепетные отблески поднятого к низкому чёрному потолку светильника заплясали на тёмно-серых каменных, без единого малого оконца, стенах. В нос Октамасаду шибанул гнилостный запах устилавших глиняный пол чулана морских водорослей, смешанный с запахами настеленного сверху грязного тряпья, человеческого пота, мочи и кала.
Брезгливо скривившись, Лимней ступил за порог и встал у двери. Остановившись в дверном проёме, Октамасад быстро оглянул пустую комнату, способную вместить самое большее десяток лежащих впритык друг к другу рабов. В левом углу, под самой стеной, кто-то лежал, вытянувшись на спине ногами к двери, накрытый по подбородок дырявым шерстяным плащом.
Когда надсмотрщик, присев на корточки, поднёс мерцающий огонёк светильника к обмотанной выше бровей грязно-серой, с бурыми пятнами, тканью голове лежащего, сердце Октамасада испуганно дрогнуло и остановилось: он узнал Савмака.
ГЛАВА 2
Несмотря на холодный ветер и хлеставший без передыха с висевшего над самой головой свинцового неба дождь, не было в скакавшем на невидимый закат скифском войске человека (не исключая и тех, кто, подобно Скилаку и Госону, потерял в этом незадачливом походе сыновей), кто, сохраняя на лице сумрачную угрюмость под стать непогоде, не радовался бы в душе концу этой неудавшейся войны и долгожданному возвращению домой. Ещё недавно все они скакали за своим преисполненным воинственного пыла царём по этой же дороге в обратную сторону, мечтая о весёлых битвах и богатой добыче. Но не прошло и месяца, как все эти надежды и мечты разбились о неприступные боспорские стены.
Палак, довольный, что сумел столь удачно выпутаться из тупиковой ситуации, в которую он угодил, столь легкомысленно недооценив боспорское войско и переоценив собственное, гнал коня то рысью, то галопом, спеша поспеть к исходу короткого осеннего дня в Неаполь Скифский, чтобы затем всю долгую ночь без устали гарцевать на четвёрке своих пухлозадых жён.
Первую короткую остановку сделали возле Ситархи, где с царём попрощался здешний вождь Агафирс и вожди восьми северных племён, спешивших увести свои истомившиеся в долгом походе дружины по кратчайшему пути вдоль Гнилых озёр к Тафру. Сопровождать царя в Неаполь они послали старших сыновей или младших братьев - забрать свою долю после дележа боспорского выкупа. Здесь же, у Ситархи, войско нагнали Марепсемис с Эминаком, весьма довольные проведенным в Феодосии временем, где их, как самых дорогих гостей, поили, кормили до отвала и ублажали до изнеможения красивые рабыни Лесподия и Хрисалиска.
Заняв свои места рядом с Палаком, Лигдамисом и боспорским царевичем Левконом в голове похудевшего на девять племён войска, Марепсемис и Эминак пустились скорым галопом дальше. Минут через сорок, когда впереди сквозь дождевое марево проступила на высоком приречном холме столица траспиев Тракана, и Палак, давая роздых забрызганным по брюхо бурой липкой грязью коням, перешёл на рысь, Марепсемис, кликнув младшего сына Фарзоя, ехавшего с братьями и бунчужным Тинкасом во втором ряду, съехал с дороги на обочину.
Пропустив мимо себя всё войско, Марепсемис с сыном пристроился рядом с вождём напитов Скилаком, племя которого замыкало растянувшуюся на пару фарсангов походную колонну. Слева скакали по обочине десять телохранителей Марепсемиса, бывших с ним в Феодосии.
Сняв с конской холки бурдюк с подаренным Хрисалиском на дорогу вином, к которому он, судя по мутному взгляду и раскрасневшемуся лицу, уже не раз прикладывался по пути из Феодосии, Марепсемис предложил Скилаку выпить в память о не посрамившем своего славного рода Савмаке. Бросив повод, Марепсемис вынул деревянную затычку, сделал изрядный глоток и протянул бурдюк скакавшему справа Скилаку. Но тот неожиданно выставил навстречу ладонь с растопыренными пальцами.
- Благодарю, царевич, но за помин души Савмака я пить не буду. Его мёртвого тела я не видел. Я послал брата Октамасада поискать его в Феодосии: может, он, раненый, попал в плен.
- Ну так давай выпьем за то, чтобы твои надежды сбылись и твой брат нашёл твоего сына живым! - тут же предложил новый тост Марепсемис, подкрепив его парой добрых глотков, и вновь протянул успевший полегчать после отъезда из Феодосии почти на треть бурдюк вождю напитов.
На сей раз Скилак взял бурдюк, сделал несколько глотков, заткнул висевшей на коротком кожаном ремешке затычкой и протянул обратно царевичу. Теперь Марепсемис выставил навстречу ладонь.
- Передай его своим родичам: пусть и они выпьют за то, чтобы, милостью богов, земной путь твоего сына оборвался ещё не скоро.
Скилак передал бурдюк царевича скакавшему справа двоюродному брату Танасаку.
- А вот у твоего соседа Госона один из сынов таки погиб, я слыхал? - спросил Марепсемис.
- Да. Хоть его голову так и не нашли, родные опознали его по приметам.
- Его, кажется, Фарзоем звали? Это он был женихом твоей златокосой дочери?
- Да.
- Как зовут твою дочь?
- Мирсина.
- Сколько ей?
- Шестнадцать.
- В самом соку девка! Так вот новый жених твоей красавице! - Марепсемис широким жестом указал на скакавшего слева сына, для которого сватовство отца стало такой же неожиданностью, как и для Скилака. - Глянь, какой молодец! Ему тоже шестнадцать - самая пора обзаводиться первой женой! И зовут его тоже Фарзоем, так что твоей дочке даже не придётся запоминать заново имя мужа. Га-га-га!.. Ну что, сын, хочешь жениться на дочери вождя Скилака?
- Хочу, отец! - не задумываясь, ответил юный царевич, хорошо запомнивший златокосую, синеглазую красавицу - дочь вождя напитов, подававшую вместе со своей восхитительной молодой матерью еду и питьё царевичам во время короткой остановки похоронного поезда царя Скилура месяц назад у Таваны. При мысли о том, что эта запавшая ему в душу златовласка скоро окажется, голая и послушная, как рабыня, в его постели, кровь обожгла жаром его лицо, а в тесных штанах мгновенно разбух и отвердел кожаный рог.
- Видишь, жених согласен. Хе-хе-хе! - пьяно хохотнул довольный отец. - Думаю, что и невеста будет только рада вместо сына вождя заполучить в мужья царевича из рода Колаксая, да ещё такого красавца!.. Я дам за твою Мирсину добрый выкуп - она того стоит! Надеюсь, она не позволяла своему прежнему жениху слишком много?
Скилак слушал Марепсемиса молча, как и скакавшие поблизости родичи, напряжённо ловившие сквозь глухой топот тысяч месивших грязную дорогу копыт каждое слово разговора. Конечно, Скилаку было лестно породниться со старшим братом царя, но последняя фраза Марепсемиса ножом резанула отцовское сердце. Да, он целиком доверял Мирсине, но хорошо зная, как сильно она и сын Госона любили друг друга, мог ли он быть вполне уверен, что они не стали мужем и женой ещё до свадьбы?
- Ну так что, вождь, по рукам? - протянул Марепсемис Скилаку открытую правую ладонь, запоздало сообразив, что его язык спьяну сболтнул лишнее, о чём не следовало спрашивать при всех.
- Что-то я не вижу на узде твоего сына волос убитого врага, - сказал, повернув лицо к Марепсемису, Скилак, не замечая его протянутой руки.
- Ну-у, за этим дело не станет! - заверил Марепсемис, опуская руку к узде. - Конечно, жаль, что Палак так скоро побежал с Боспора, но как только в степи зазеленеет молодая трава, я пошлю сыновей за Донапр. Уверен, что их кони вернутся оттуда, увешанные кожей и волосами вражеских воинов. Так, Фарзой?
- Так, отец!
- Ну вот когда твой сын вернётся из набега воином, тогда и вернёмся к этому разговору. Да и моя Мирсина к тому часу отгорюет по прежнему жениху, - заключил Скилак.
- Добро! Только дай мне слово, что не выдашь её ни за кого другого.
- Если моя Мирсина сберегла девичью честь, и если её не попросит в жёны царь Палак, она станет женой твоего сына. Да будут Табити и Аргимпаса свидетельницами моего обещания! - торжественно поклялся Скилак.
Чем ближе к Неаполю, тем короче становилось следовавшее за царём войско: вожди траспиев, авхатов, фисамитов и других племён, обитавших в распаханной степи между Таврскими горами и правым берегом Пасиака, один за другим отъезжали со своими многотысячными дружинами от царской колонны, подобно ветвям могучего дуба, который, чем выше, тем становится тоньше и тоньше.
Освещая кое-как дорогу в непроглядно чёрной ночи, в одну минуту пришедшей на смену сумрачно-серому дню, шипящими под непрекращающимся дождём смоляными факелами, вместе с царём переехали раздувшийся от дождей Пасиак, грозно шумящий в узких створах плотин, только пять тысяч сайев да тысяч семь-восемь живущих на западной стороне реки палов, батов, хабов и напитов. Вожди палов и батов Агаэт и Арифарн, попрощавшись с царём и царевичами ещё на правом берегу, увели своих воинов через нижнюю плотину в Палакий и расположенный к западу от него Батадий. Сайи встали табором вокруг скалы Ария, чтобы на другой день разъехаться по своим стойбищам, разбросанным по степи в северной части Таврики и за Тафром - между лесной приморской Гилеей и пограничным с роксоланами Герром.
Рядом с сайями поставили свои шатры напиты. Прежде, чем ехать домой, Скилак решил дождаться брата Октамасада, который так и не нагнал скифское войско по пути к Неаполю. Скилак рассчитывал, что тот прибудет к Неаполю ночью или утром. А кроме того, Скилаку с сородичами предстояло завтра схоронить невестку Евнону, уже почти месяц дожидавшуюся мужа Ториксака в деревянной домовине в своей холодной кибитке. Госон же с хабами, освещая десятком блеклых факелов едва проглядываемую под конскими копытами дорогу, погнал измочаленных долгим, тяжелым переходом, исхудавших до костей коней дальше - к недалёким уже Хабеям.
Не без усилий выехав на приречное плато (усталых коней пришлось как следует подбодрить плетьми, чтобы они осилили крутой и скользкий от растекавшейся под копытами жидкой глины подъём), царевичи Марепсемис, Эминак и Лигдамис попрощались с Палаком и Левконом и свернули к своим разбросанным по южной околице столицы усадьбам, в которые они перебрались с жёнами и детьми после избрания царём Палака, посчитав себя в царском дворце лишними.
После небольшой заминки у городских ворот (приезд царя стал здесь для всех полной неожиданностью), Палак с Левконом, Иненсимеем и сильно поредевшей свитой въехал в спящий город.
Сотник Ториксак, дождавшись возле выезда на плато соплеменников, пригласил отца и брата в свой тёплый домашний шатёр, но Скилак, не желая стеснять сына и невестку после долгой разлуки, предпочёл заночевать со своими воинами на Священном поле: вождь всё ещё не терял надежду на скорый приезд Октамасада.
Внезапный приезд Палака, который не стал посылать вперёд себя гонца, переполошил весь Царский город и дворец. Рано уклавшиеся спать из-за непроглядной тьмы и дождя, его обитатели поспешно выскакивали из тёплых постелей (слуги и служанки, комнаты которых не запирались, спали вместе - по двое и по четверо в одной постели), одевались, зажигали огни и бежали ко входу во дворец встречать своего господина.
Царица-мать Опия, жёны Палака, Иненсимея и Тапсака, их заспанные и напуганные внезапным переполохом дети и служанки, наспех одевшись, из-за холода и дождя на двор не пошли, собравшись в центральной зале между холодным очагом и царским возвышением, покрытым тщательно выделанной в отсутствие царя лучшим дубильщиком белой бычьей шкурой. Увидев входящего в залу вместе с Палаком, Тапсаком и Иненсимеем незнакомца, к тому же - судя по отороченному покрытой мелкими дождевыми каплями короткой кудрявой бородкой обличью - грека, их жёны поспешили прикрыть лица ниспадавшими с разукрашенных клобуков цветными пеленами, а царица Опия только удивлённо взметнула тонкие дуги бровей. В следующий миг все, кроме слегка наклонившей голову Опии, склонились перед приблизившимся царём в поясном поклоне. Положив ладони матери на плечи, Палак с улыбкой трижды коснулся её гладких белых щёк своими холодными, мокрыми щеками.
- Война окончена, матушка! Вот, познакомься с боспорским царевичем Левконом, младшим братом царя Перисада, - полуобернувшись, Палак указал на остановившегося с Иненсимеем и Тапсаком в четырёх шагах позади грека. - Некоторое время он будет нашим гостем. Мы продрогли и проголодались как собаки! Прикажи подать нам скорее какой-нибудь еды и вина и разогреть баню.
Велев жёнам уложить детей спать, Палак сам проводил Левкона в трехкомнатные покои в левом крыле дворца, расположенные напротив комнат писца Симаха, в которых ему предстояло жить, пока его брат Перисад не пришлёт оговоренный выкуп. Бегло осмотрев небольшие, обставленные эллинской мебелью комнаты, с узорчатыми коврами на полу и стенах и плотными кожаными пологами на дверях, Левкон поблагодарил Палака: он ожидал, что обстановка в скифском дворце будет напоминать шатровую. Палак приставил к боспорскому царевичу двух молодых, хорошо говорящих по-эллински слуг (своего Дидима Левкон оставил в Феодосии), приказав им исполнять любые его желания (и, понятное дело, следить за каждым его шагом). Попросив Симаха, который был одного с Левконом роста и комплекции, поделиться с гостем одеждой и лёгкой домашней обувью, Палак скрылся в соседних комнатах, спеша переодеться к ужину в сухую одежду.
Царевну Сенамотис внезапное возвращение царя застало в дальней угловой комнате, в правом крыле дворца, где она с отъездом Палака на войну свила себе тайное любовное гнёздышко. В отличие от жён Палака, Тапсака и Иненсимея, целомудрие которых денно и нощно блюла целая свора евнухов, Сенамотис могла себе позволить жить в своё удовольствие. Понимая, что молодость уходит, и скоро её красота начнёт увядать, как опалённый безжалостным летним зноем степной цветок, она после отъезда брата Палака и большей части мужского населения Царского города на войну предалась безудержным любовным утехам.
Поскольку вход в охраняемый стражами-евнухами гинекей неоскоплённым мужчинам был заказан, а в кибитке спать было уже холодно, Сенамотис устроила себе вторую спальню в пустовавшей мужской части дворца, около правого бокового входа. Верные служанки перенесли туда из её кибитки и настелили на покрытом пёстрым войлочным ковром полу ворох овечьих шкур, а сверху разостлали её любимую пушистую шкуру чёрного волка. Евнухи затащили в смежную комнату большой овальный медный чан на четырёх львиных лапах, стоявший прежде в покоях царевны в гинекее, в котором она имела привычку каждое утро и вечер подолгу нежиться в тёплой, насыщенной ароматами дорогих заморских благовоний воде, пристрастившись к этому в ранней юности, когда жила среди греков на Боспоре.
Царица-мать Опия, оставшаяся после отъезда Палака за старшую и, конечно, знавшая обо всём, не мешала дочери развлекаться, потребовав лишь, чтобы молва об этом не вышла за стены дворца. Каждый вечер доверенная служанка Сенамотис Луксора - 22-летняя невысокая, полненькая рыжеволосая девушка с веснушками и ямочками на щеках - приводила троих слуг (всякий раз других) наполнять ванну царевны тёплой водой с поварни. После того как чан оказывался наполнен на две трети, Луксора добавляла в воду благовонное масло (чаще всего - её любимое розовое) и сообщала хозяйке, что ванна готова. Сенамотис, покачивая крутыми бёдрами, вальяжно выходила из соседней комнаты, совершенно нагая, и садилась в источающую волшебный аромат воду, не обращая внимания на застывших у противоположной стены с казанами в руках и отвисшими челюстями слуг. Затем она подзывала опешивших молодцов к себе и приказывала приспустить штаны. Ощупав обеими руками их стоящие торчком кожаные палицы, царевна приказывала двоим раздеться и помочь ей мыться, а третьего заполучала в своё распоряжение на всю ночь Луксора.
Раздавшийся среди ночи цокот копыт, конские всхрапы, людские голоса и топот ног застали Сенамотис верхом на вздыбленном "жеребце", в то время как другой пристроился к ней, точно к кобылице, сзади. Все трое испуганно замерли, вмиг сообразив, что этот многоголосый переполох мог быть вызван только одним - приездом царя. В следующее мгновенье молодец, только что самозабвенно долбивший мягкий выпуклый зад царевны, вынул свой таран и соскочил с ложа как ошпаренный, а тот, кто лежал под ней, сбросил её с себя, точно какую-то девку, и бросился вслед за товарищем в соседнюю комнату. Подхватив разбросанную вокруг ванны одежду, они, вместе с вырвавшимся из жарких объятий Луксоры товарищем, торопливо накинули на себя кто что успел схватить впопыхах, и крадучись выскользнули из передней комнаты в освещённый висящим у запертого на засов бокового выхода светильником узкий коридор, другой конец которого выводил в гудевший голосами "тронный" зал.
В отличие от бежавших, как наполоханные коршуном зайцы, слуг, царевна одевалась при свете горевшего на полу у двери глиняного ночника нарочито неспешно. Закрутив на макушке свои длинные распущенные волосы, она спрятала их под обшитой жемчугом и отороченной собольим мехом круглой шапочкой, поданной подоспевшей из передней комнаты Луксорой. Подняв наполненную оливковым маслом плошку и прикрыв ладошкой затрепетавший тонкий огонёк, Луксора первой выскользнула в тянувшийся через всё крыло полутёмный коридор и, убедившись, что он пуст, жестом позвала хозяйку. Подойдя к никем не охраняемому в отсутствие царя боковому входу, через который минуту назад сбежали трое ночных слуг, Луксора бесшумно задвинула дверной засов и свернула на расположенную рядом узкую каменную лестницу.
Поднявшись на второй этаж, служанка и госпожа спокойно прошли коридором к расположенному над центральной залой входу на деревянную галерею, опоясывавшую внутренний дворик женского дворца. Дремавший перед запертой на засов дверью евнух, разбуженный внезапным приездом царя, не говоря ни слова, впустил их в гинекей. Обойдя по галерее дворик, царевна и служанка спустились по расположенной на противоположной стороне лестнице в нижний этаж.
- Царь вернулся! Война окончена! Мы победили! - наперебой вскричали, сияя счастливыми улыбками, жёны Палака, бросившись обнимать и целовать Сенамотис, едва та вошла в их покои, заслышав царившее там оживление. Трепеща от радостного возбуждения, как кони перед скачкой, молодые царицы, помимо прочего, сообщили, что Палак привёз с собой пленённого боспорского царевича Левкона.
Почувствовав, как кровь прихлынула горячей волной к голове из на миг остановившегося и затрепетавшего подстреленной птицей сердца, Сенамотис высвободилась из объятий подруг и медленно вышла из их покоев на свежий воздух. Схватившись за резной деревянный столб, подпиравший галерею, она с минуту приходила в себя от ошеломившей её новости, вдыхая бурно вздымавшейся грудью прелые запахи мокрых листьев и осенних цветов, увядавших на покрывавших узорчатым ковром весь дворик, разделённых выстеленными красным кирпичом узкими дорожками клумбах. Немного успокоившись и поборов внезапную слабость и дрожь в ногах, царевна, сопровождаемая верной служанкой, стремительно двинулась под навесом к закрытым дверям "тронного" зала.
Войдя в освещённый висящими по бокам всех четырёх дверей факелами зал, она не застала там никого, кроме двух пар телохранителей перед входом в женский дворец и у закрытых входных дверей, да плечистого бунчужного, оставленного стеречь занявший привычное место в левом, наискосок от входной двери углу царский бунчук.
- Где царь? - глухим непослушным голосом спросила Сенамотис молодого сайя, застывшего при её появлении навытяжку с копьём в руке и щитом на плече у левой створки гинекея. Тот молча указал глазами на правую от себя боковую дверь. Царевна решительно направилась туда. Следовавшая за нею Луксора, забежав вперёд, открыла перед госпожой дверь.
В нижнем этаже западного крыла царского дворца, куда вошла Сенамотис, находились два примыкающие к Большому залу по обе стороны коридора караульные помещения для бунчужных и телохранителей царя, далее - личные покои царя, расположенные напротив них покои царского дяди Иненсимея, комнаты царского писца, глашатая, виночерпия, и оружничего. (Впрочем, здесь старшие слуги царя, за исключением писца Симаха, пребывали лишь днём во время службы, а жили они с жёнами и детьми в окружающих дворец пристройках.) Четверо сыновей Скилура при жизни отца обитали в противоположном восточном крыле дворца, теперь пустовавшем, а многочисленным внукам Скилура был отдан весь верхний этаж.
В полутёмном коридоре, освещённом четырьмя висящими на вмурованных в стены крюках медными лампадами, Сенамотис едва не столкнулась с весёлой гурьбой выходивших из царских покоев слуг в пропитанных влагой и острым конским потом одеждах, только что занесших туда сундуки с дорожными вещами царя. Отпрянув к окрашенным в жёлтый цвет стенам, отороченным внизу и вверху двумя полосами чередующихся красных и синих квадратов, слуги склонились перед сестрой царя в низком поклоне.
- Царь там? - тихо спросила она.
- Там, госпожа, - не разгибая спины, так же негромко ответил ближайший к ней слуга.
Войдя в открытую дверь, Сенамотис пересекла переднюю комнату и, слегка отодвинув висящую на внутренней двери серую в мелких тёмных пятнах конскую шкуру (царь Скилур предпочитал занавешивать двери своего жилья не дорогими заморскими тканями, а шкурами своих любимых коней), заглянула во внутренний покой.
Палак стоял босиком посреди комнаты на мягком, зелёном, как луговая трава, ковре, левым боком к двери, и заправлял тонкую льняную рубаху в только что надетые просторные тёмно-синие суконные шаровары. Один из остававшихся с царём в комнате слуг держал наготове его подбитые серым волчьим мехом кожаные башмаки с золотыми пряжками-пантерами и малиновый, с жёлтыми кистями на концах кушак, другой приготовился накинуть на плечи господина расшитый золотыми узорами зелёный полукафтан. Увы, надежда царевны увидеть в комнатах царя его пленника не оправдалась.
- С возвращением, братик!
- А-а, Сенамотис! Входи, сестрёнка! - сделал приглашающий жест Палак, ответив приветной улыбкой на ласковую лисью улыбку любимой сестры.
Крепко прижавшись к его груди выпирающей из расшитого по краям кроваво-красным узором тонкошерстного сарафана упругой грудью, Сенамотис обменялась с возлюбленным младшим братом нежными поцелуями в обе щеки.
- Скажи, это правда, что ты захватил в плен младшего брата Перисада?
- Ха-ха-ха! Ну, не совсем так. Царевич Левкон явился ко мне просить мира и сам напросился ко мне в заложники, пока его брат не заплатит назначенный мною выкуп, - пояснил Палак.
- А где он сейчас?
- Что, не терпится его увидеть? Хе-хе-хе! Я поселил его напротив Симаха.
- А помнишь, ты обещал женить его на мне?
- Да ведь он женат! Я бы с удовольствием забрал его жену себе, а ему отдал тебя. Только боюсь, что он на такой обмен не согласится. Ха-ха-ха!
- Это у себя на Боспоре он женат. А здесь отдай его мне. И может, я сделаю так, что он согласится.
- Хорошо, сестрёнка, попробуй! Пока он тут, у нас в Неаполе - он твой!
Через пять минут Палак, Иненсимей, Тапсак, Левкон и Симах сидели со скрещенными ногами на устилавшей каменный пол передней комнаты царских покоев тёмно-коричневой турьей шкуре. Стены комнаты были увешаны охотничьими трофеями покойного царя: шкурами барсов, рысей, медведей, ветвистыми рогами оленей, лосей, огромными головами зубров, туров, клыкастых вепрей. Вошедшие чередой пятеро слуг поставили перед царём и его гостями широкие золотые тарели с горками наскоро подогретого мяса ягнят, гусей, уток, зайцев, подававшихся несколько часов назад на ужин царицам и царевнам, а так же соль, луковицы, чеснок, тонкие хлебные лепёшки и пироги с мясом и сыром. Ещё трое слуг внесли следом и поставили на столик у стены два покрытых красивыми рельефами позолоченных кувшина с лучшими сортами заморского красного и белого вина и серебряный кувшин поменьше со свежей колодезной водой для Левкона. Замыкал шествие слуг с поварни царский виночерпий Кробил.
Царевна Сенамотис, с гулко бьющимся сердцем, стояла в темноте внутренней комнаты и, боясь лишний раз дохнуть, глядела в узкую щель между дверным косяком и пятнистым кожаным пологом на введенного Симахом в переднюю комнату Левкона.
Она тотчас его узнала: он почти не изменился за десять с небольшим лет, пролетевших с того дня, когда она видела его в последний раз. Левкон уселся напротив Палака на туго набитую конским волосом маленькую, вышитую золотой нитью кожаную подушку - левым боком к двери, за которой притаилась с дозволения брата Сенамотис. Трепеща от волнения, жадно вглядывалась она в благородный гордый профиль мужчины, бывшего её первой, потаённой, полудетской любовью, и ловила каждое слово, каждый звук его пробудившего столько памятных воспоминаний мягкого голоса.
- Сколько лет твоей дочери? - поинтересовался у него Палак, после того как участники поздней трапезы утолили первый голод и разогрели захолонувшую в жилах кровь несколькими чашами вина.
- В начале зимы будет четырнадцать.
- Ого, уже невеста! Жаль, что моему старшему сыну всего пять, а то был бы добрый жених для твоей дочери! Хе-хе-хе! - рассмеялся благодушно Палак.
- А сам-то ты чем ей не жених? - вмешался в разговор Иненсимей.
- А ведь и правда! - радостно хлопнул себя ладонью по колену Палак. - Почему бы твоей прекрасной дочери не стать скифской царицей? - улыбнулся он сидящему в четырёх шагах Левкону, подумав при этом, что с куда большим удовольствием он возлёг бы с её матерью, необычайная красота которой так поразила его, когда он впервые увидел её лет восемь назад на пантикапейском гипподроме. - Если мы с тобой породнимся, ты всегда сможешь рассчитывать на мою помощь, а мир и союз между Скифией и Боспором станут крепче стального клинка!
- Сколько у тебя жён, Палак? - спросил с улыбкой Левкон после паузы. - Четыре? Думаю, моя дочь не согласится быть пятой женой даже царя.
- Хе! Если бы отцы считались с желаниями своих дочерей, боюсь, те бы чаще всего выбирали в мужья своих конюхов! Хе-хе-хе! - загоготал Палак вместе с разразившимся громким заливистым ржанием Иненсимеем, Тапсаком и Симахом; даже Кробил за спиной Палака не удержался от похожей на лошадиный оскал улыбки, а Иненсимей так и вовсе, сотрясаясь от неудержимого смеха, завалился с подушки набок.
- Элевсина - моё единственное дитя, - сказал Левкон, переждав приступ скифского веселья. - Ни я, ни моя жена ещё не готовы с ней расстаться. К тому же моя дочь и сын моего брата любят друг друга. Думаю, года через три они поженятся.
- А-а... ну, раз так... давайте выпьем за будущее семейное счастье твоей дочери, - предложил Палак, привычным жестом поднимая пустую чашу над плечом. Судя по тону, он легко смирился с неудачей своего сватовства.
- Но породниться с тобой мы можем и по-другому, - продолжил он, отхлебнув одним махом половину чаши. - Если твоя красавица жена, родив единственную дочь, за столько лет не подарила тебе больше детей, почему бы тебе не взять ещё одну жену, которая родит тебе сыновей - продолжателей твоего рода?
Левкон покачал головой.
- Ты же знаешь - по нашему закону это невозможно.
- Это очень глупый закон, раз он обрекает эллинских мужей на одинокую старость!
- Всякий закон при желании не трудно обойти, - впервые счёл возможным вмешаться в разговор Симах. - Если нет желания избавиться от бесплодной жены, можно привести в дом вторую жену под видом сожительницы, а прижитых с нею детей выдать за рождённых законной женой.
- Верно! Симах у меня - голова! - воскликнул Палак. - Ну, что скажешь?
Левкон опять отрицательно покачал головой.
- Я слишком сильно люблю мою Герею, чтобы возлечь с другой женщиной.
- Неужто ты и своим рабыням никогда не вставляешь? - поинтересовался с недоверчивой ухмылкой Иненсимей.
- Моя Герея для меня - как солнце, а все другие женщины - звёзды. Кто замечает звёзды, когда над ним сияет солнце?
- И всё же, столько лет спать только с одной женщиной, пусть и самой красивой, для меня это непостижимо, - молвил Палак. - Ведь если возлечь с двумя, то получишь вдвое большее удовольствие, а если с тремя или четырьмя - то ещё больше.
- Отвечу так... - Устремив взгляд на наполовину недопитую чашу в опущенной руке, Левкон на пару секунд задумался. - Вот представь, что у тебя есть амфора прекрасного сладкого косского вина и много кувшинов с кислым вином, произведенным на потребу черни на наших северных берегах. Прикажешь ли ты своему виночерпию наполнять твою чашу по очереди из всех амфор, или будешь пить только косское? И ещё - станешь ли ты смешивать божественное косское с местной кислятиной ради того, чтобы выпить больше?
- Вот так-то, Палак! Недаром у нас говорят, что переспорить эллина труднее, чем заставить рыбу говорить, а коня летать. Га-га-га! - опять заржал жеребцом Иненсимей.
- Будь у меня такая жена, как его Герея, может, и я не стал бы замечать никого другого, - ответил без тени улыбки Палак. - И всё же жаль, что красота Гереи до сих пор ослепляет Левкона. Я-то хотел предложить ему в жёны свою красавицу сестру, да вижу теперь, что придётся искать для неё другого мужа.
Сенамотис, больно кусая губы, слушала за пологом, как рушится её мечта.
Заметив, что никто больше не прикасается к еде, Палак позвал своих сотрапезников в баню. Как только в коридоре затихли их голоса, Сенамотис вместе с Луксорой вышла из своего укрытия и направилась в восточное крыло дворца.
Пока двое слуг снимали в банном шатре с Палака и Левкона обувь и одежду, третий занёс в войлочную палатку казан с раскалёнными в очаге поварни булыжниками и плошку с тонко горящим фитилём.
Взяв у толстого банного евнуха ковшик с вымоченным в вине конопляным семенем, Палак полез на карачках в узкий зев палатки. Следом забрался Левкон, которому предстояло впервые испытать на себе, что такое скифская парная баня, о которой он столько был наслышан.
Они сели на пятки друг против друга перед пышущим жаром котелком, упершись спинами и затылками в толстые войлочные стены. Палак зачерпнул рукою из резного ковша горсть мокрого семени и бросил его в котелок. С зашипевших камней повалили клубы горячего душистого пара и вмиг заполнили всю палатку, оседая множеством горячих капелек на коже и волосах разомлевших купальщиков. Вслед за паром, как только камни перестали шипеть, из котелка повалил приторный дым. Стало трудно дышать...
Левкон не мог с уверенностью вспомнить, было ли то, что происходило с ним дальше, сном или явью. Ему привиделось, что его душа отделилась от тела, невесомо как дым взлетела под купол шатра и оттуда отстранённо наблюдала, как их с Палаком бесчувственные тела слуги вытаскивают из чёрной войлочной палатки, ставят на ноги, насухо обтирают длинными узорчатыми рушниками, одевают, обувают и выводят под руки из освещённого тусклым огоньком светильника шатра в сырую, холодную, могильную тьму...
Очнувшись, он почувствовал, что лежит на мягкой густой подстилке, утопая в ней спиной и ягодицами под весом распростёртой на нём женщины. И хотя всё вокруг по-прежнему было погружено в непроглядную тьму, Левкон ясно ощутил сладостное, возбуждающее прикосновение к животу и груди тёплой шелковистой женской кожи, уловил исходивший от неё такой знакомый, волнующий аромат роз, почувствовал на лице нежные прикосновения влажных женских губ и обрадовался, что душа его вновь воссоединилась с телом.
- Герея, любовь моя, - прошептал он, чуть слышно, и женщина тотчас закрыла его приоткрывшиеся в счастливой улыбке уста долгим ненасытным поцелуем. Затем он почувствовал, как женщина медленно сползает по нему вниз, покрывая нежными лобзаньями его шею, плечи, грудь, живот. И вот она уже ласкает нежными ладонями, мягкими губами и гибким кошачьим языком свою любимую игрушку, выросшую внизу его живота.
- Ах, Герея, - простонал он, желая положить ладонь ей на голову и не в силах шевельнуться.
Как вдруг, разорвав беззвучной молнией тьму, в его прикрытых усталыми веками глазах вспыхнул холодный свет, унеся его в тот далёкий, навсегда перевернувший всю его прежнюю жизнь и дальнейшую судьбу хмурый зимний день, когда он впервые увидел Герею...
ГЛАВА 3
Из двоих переживших милостью Атропос детские годы сыновей боспорского басилевса Перисада IV и его жены Арсинои, дочери понтийского царя Фарнака, старший - Перисад, появившийся на свет, когда шёл четвёртый год 155-й Олимпиады*, вышел, в полном соответствии с поговоркой про первый блин, явно неудачным. Чем старше он становился, тем явственнее проявлялись его лень, тупость, нежелание учиться, безволие и трусость, и тем очевиднее для обитателей царского дворца была его полная неспособность править страной. Единственное, что его с детства интересовало, это сладости, обжорство и петушиные бои, а после того как он вошёл в юношеский возраст, медовые напитки уступили место сладкому вину, а невинные ласки матери и нянек сменились похотливыми усладами с дворцовыми рабынями. Такой, если и получит царскую власть, то всё равно её не удержит, и лишь приведёт государство к смутам и тяжким бедствиям.
(Примечание: в 157 г. до н.э.)
К счастью, другой сын Перисада и Арсинои, Левкон, родившийся через восемь лет после первого и через год после того как Перисад унаследовал трон после смерти своего отца Перисада III, был ребёнком совсем иного склада. Резвый, смелый, смышлёный, с лёгкостью схватывающий школьные науки, никак не дававшиеся старшему брату, обожающий военные игры со сверстниками, он быстро стал любимцем отца и его властной матери, своей любимой бабушки - басилисы Камасарии. Когда Левкону исполнилось восемь лет, отец, при всеобщем одобрении, объявил его своим наследником в обход слабоумного старшего сына, чему тот был только рад, и с этого дня Левкона стали воспитывать и учить как будущего басилевса.
Учился Левкон охотно и с удовольствием, и с жадностью прочитывал описания сражений и войн, в особенности всё, что было связано с жизнью, походами и подвигами Александра Великого, мечтая, когда вырастет, завоевать, подобно ему, весь обитаемый мир со своими боспорцами и союзными им скифами. Таким сыном можно было гордиться, и это чувство к юному Левкону полностью разделял ближайший друг и главный советник Перисада IV Аргот - этнарх боспорских скифов-сатавков, второй супруг его матери - царицы Камасарии.
Выждав положенный год после смерти 70-летнего мужа Перисада III, 45-летняя Камасария вышла замуж за друга и ровесника своего сына, красавца Аргота, уже лет пять бывшего её тайным возлюбленным. Этот Аргот был сыном этнарха сатавков Исанфа и Акросы - сестры скифского царя Аргота (в честь которого и был назван). Тотчас после прихода к власти Перисад IV, послушный сын своей властолюбивой матери, назначил Аргота хилиархом соматофилаков, а после смерти отца к нему перешла и должность этнарха сатавков. Молодой басилевс с женой Арсиноей и детьми перебрался в только что построенный на макушке Пантикапейской горы Новый дворец, а Камасария с Арготом остались жить в прежнем дворце, прозванном с того времени Старым. Вскоре Камасария родила Арготу дочь, названную Клеоменой, а ещё через год - сына Гераклида.
Младший сын Перисада IV Левкон и дети его бабушки Клеомена и Гераклид, будучи сверстниками, вместе росли и нежно дружили с детства. С годами детская дружба и привязанность Левкона и Клеомены, к радости и удовольствию их родителей, переросла в юношескую влюблённость. Когда Левкону исполнилось 16 лет, младшая его на полгода Клеомена была торжественно объявлена его невестой.
Басилиса Арсиноя к этому времени умерла, а Камасария превратилась в старуху. Новый дворец наполнился красивыми рабынями со всего света, одним из поставщиков которых был богатый феодосийский купец Филоксен, с молодых лет проживавший в Пантикапее, где ему принадлежал лучший в столице диктерион с отборными красавицами и роскошным бальнеумом, завсегдатаем которого, по мере того как старела Камасария, сделался Аргот, частенько на пару с басилевсом Перисадом. К тому же процветавший богач Филоксен всегда с готовностью одалживал Аргота и Перисада деньгами. Неудивительно, что скоро он стал одним из самых близких и влиятельных друзей Перисада IV и Аргота, результатом чего стало назначение его номархом феодосийского нома - полновластным наместником басилевса в родной Феодосии. Тем не менее, большую часть времени Филоксен, как и прежде жил в столице, наезжая в Феодосию лишь изредка.
В эти же годы Филоксен, ведший обширную прибыльную торговлю со Скифией, близко сдружился с влиятельным советником скифского царя Скилура, осевшим в Неаполе Скифском родосским купцом Посидеем, своим ровесником. И во многом при его содействии завязалась тесная дружба Посидея с Арготом и Аргота с царём Скилуром - его двоюродным братом, вследствие чего между Боспором и Скифией, Перисадом IV и Скилуром, воевавшим как раз в это время с херсонеситами за Равнину, установились самые дружеские и союзнические отношения.
Посидей, Аргот и Филоксен частенько наезжали друг к другу в гости в Пантикапей, Неаполь и столь удачно расположенную на полпути между ними Феодосию, где к их услугам всегда были самые красивые гетеры и рабыни. Когда однажды Аргот, Посидей и Филоксен по пути из Пантикапея в Неаполь остановились на несколько дней в недавно купленной и только что основательно перестроенной стараниями его управляющего Хрисалиска роскошной усадьбе Филоксена в Феодосии, новый дом настолько им понравился, что довольный Филоксен решил вознаградить Хрисалиска, усердию которого он во многом был обязан своим процветанием, за двадцатилетнюю преданную службу и даровал ему в присутствии Посидея и Аргота вольную, взяв с него предварительно клятвенное обещание, что и будучи вольноотпущенником, он останется в прежней своей должности управляющего всеми его феодосийскими делами.
Пав на колени, Хрисалиск облобызал со слезами руки хозяину и попросил отпустить на волю его беременную сожительницу и прижитую с нею дочь, поклявшись не за страх, а за совесть служить ему до самой своей смерти. Филоксен велел Хрисалиску привести жену и дочь, которых тот прежде скрывал от хозяина. Вошедшая через минуту в андрон, где пировал с гостями Филоксен, 24-летняя Досифея - невысокая, чересчур худая и к тому же обезображенная несоразмерно большим животом, крепко державшая за руку испуганно жавшуюся к её ногам пухленькую 6-летнюю рыжеволосую девочку, показалась Филоксену не особенно красивой, и он с лёгким сердцем удовлетворил просьбу своего верного как пёс управляющего.
Спустя несколько дней после отъезда хозяина с гостями в Неаполь, Хрисалиск узаконил свои отношения с Досифеей официальным обрядом эпигамии у алтаря покровительницы браков Геры и пообещал назвать своего будущего ребёнка (а они с Дорофеей очень надеялись и молили Геру, чтоб это был сын) в её честь. Случилось это в третий год 158-й Олимпиады*, на пятом году царствования Перисада IV.
(Примечание: в 146 г. до н.э.)
А 22-мя годами ранее, когда над родной для него Македонией разразилась военная гроза, и Македонская держава царя Персея пала под ударами римских мечей, 15-летний Хрисалиск, который тогда звался Лисимахом, стал пленником союзного римлянам фракийского племени одриссов и после нескольких перепродаж оказался на агоре западнопонтийского города Месембрии, где стройного красивого юношу увидел на помосте для рабов и купил феодосийский навклер Стратонакт, отец Филоксена. Стратонакт питал женскую слабость к красивым юношам, и македонский раб, которому он дал новое имя Хрисалиск, сразу сделался его любимцем. Вскоре Стратонакт обрёл в отличавшемся безупречной честностью и исполнительностью Хрисалиске незаменимого помощника во всех своих торговых делах, поскольку его единственный сын Филоксен, двумя годами младший Хрисалиска, разбалованный при постоянных длительных отлучках мужа не чаявшей в нём души матерью, вместо того чтобы, вступив в юношескую пору, стать отцу опорой, чем дальше, тем больше обнаруживал склонность лишь к красивым рабыням и гетерам, разгульным кутежам и мотовству. В 20 лет, вскоре после смерти матери, Филоксен перебрался в Пантикапей управляющим открытого там Стратонактом по совету Хрисалиска роскошного диктериона для состоятельных клиентов.
Стараниями Хрисалиска, у которого обнаружился настоящий дар из всего извлекать прибыль, дела Стратонакта пошли успешно как никогда прежде. По мере того, как на Стратонакта надвигалась старость с неизменными спутницами - немощью и болезнями, управление его разраставшимся хозяйством постепенно всё больше ложилось на плечи Хрисалиска.
Когда исполнилось ровно десять лет с того дня, как Хрисалиск стал рабом Стратонакта, он подошёл к постаревшему хозяину (Стратонакту в ту пору уже перевалило за шестьдесят) с просьбой позволить ему выкупиться на волю. Жалобно повздыхав, старик ответил, что он с радостью дал бы ему вольную бесплатно, но беда в том, что без Хрисалиска его сын Филоксен, привыкший жить в столице на широкую ногу, быстро пустит по ветру все отцовские богатства и окажется нищим. Поэтому Стратонакт вынужден отказать Хрисалиску, взяв к тому же с него обещание после своей смерти так же преданно служить его сыну.
Смерть пришла за ним спустя три года и была внезапной. Похоронив отца рядом с матерью в роскошном склепе возле Малых ворот, 25-летний Филоксен тотчас умчался обратно в Пантикапей, оставив Хрисалиска в прежней должности своего феодосийского епископа, потребовав от него перед отъездом слать ему побольше денег и красивых рабынь для его столичного диктериона.