Михайлов С. : другие произведения.

Дерево

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Зима догорала. Из гнилых сугробов, оставленных ею в арьергарде, торчали обломанные древки брошенных в отступлении стягов - черно-коричневая щетина терновника с зацепившимися за иглы клочками листьев и иссушенными, невостребованными плодами. Изредка темно-багровыми каплями отмечались кусты дикой розы, да заросли ивы по оврагам лесом воткнувшихся в землю стрел задерживали на себе взгляд-скиталец - чаще волчий, чем человеческий..."
   "Мое имя - стершийся йероглиф,
   Мои одежды - залатаны ветром.
   Что несу в зажатых ладонях -
   Меня не спросят, и я не отвечу...
   ...На все вопросы рассмеюсь я тихо,
   На все вопросы не будет ответа,
   Ведь имя мое - иероглиф,
   Мои одежды - залатаны ветром..."
   (Э.Шклярский)

Дерево

Пролог

  
   За моим окном растет дерево. Никакой тайны нет в том, что это за дерево: это береза.
   Когда ветер подрагивает в ее листьях, и они сверкают летним солнцем, будто блики на поверхности воды, мне чудится море. Я слышу хлопки волн, бьющихся в отвесный берег, и шелест ползущего по песчаной косе вала. В голубой выси мелькают крылья чаек, высматривающих дохлую рыбешку... И я готов поверить в реальность этой картины - такой живой и подвижной - но чайки превращаются в белых голубей, которыми один из жителей нашего дома до сих пор балуется на чердаке, а береза вновь становится березой.
   Осенью в ее ветвях бродят другие ветры. Они срывают серо-желтые листья, превращая древесные руки в плети. Неровной драной сеткой ловит береза облака на закатном небе, а мне мерещатся иные тени, я вижу другие сны. Сны, в которых воздух пропитан гарью. Где топот копыт рассыпавшейся в атаке конницы сменяется чавканьем грязи под колесами вязнущего в распутье обоза. Щелчок сорвавшегося листа под секущей плоскостью ветра - и головы сыплются вниз, в землю, сметаемые в единый ком со снегом и слезами последних дождей. Неживыми слезами.
   Ночью приходит зима. Обвисает рваной парусиной на тех же ветвях и, надышав на стекло ядом ледяного дракона, скрывает от моего взгляда Дерево.
   Искрится в водяных кристаллах солнечный свет, белый во льду и радужный на гранях прозрачного оконного камня. Должно быть, мыслит себя вечным... а, может, это я думаю за него в сей час, когда вечерняя тень неотвратимо падает на подожженный закатом город. Гаснут и будто расплываются белые тона в морозной паутине, всплывает на внутренней поверхности стекла мое отраженье.
   И тогда там, в невидимом заоконье, просыпаются мертвые тени звезд. Доносится протяжный вой, которым они приветствуют наступление ночи, и я слышу начало сказки:
   "...долгой зимой, когда над равниной высоко и безжизненно стынут звезды, и одинокой высокой нотой вибрирует в воздухе волчья песня, скользили по снежному насту сани - без бубенцов, и даже олени, впряженные впереди, бежали беззвучно. Тусклым блеском полной луны переливался на спинах иней. И вьюга - всесильная дочь Богини - обходила их стороною, воя..."
   Начертанный в снегах иероглиф. Стершееся лицо на старой монете. Пятнистая шкура борхесовского ягуара. Трещины в досках облупившейся калитки. Дендриты хрустальной воды на границе смерти и тепла. Блики и тени листьев - уже опавших, еще не родившихся...
   Шепчет имена ветер, и нужно только прислушаться, чтобы уловить их, только прислушаться...

 

  
   "Вместо тепла - зелень стекла,
   Вместо огня - дым.
   Из сетки календаря
   Выхвачен день.
   Красное солнце сгорает дотла,
   День догорает с ним -
   На пылающий город
   Падает тень..."
   (В. Цой)

Часть первая. Разрушитель.

  
   Зима догорала. Из гнилых сугробов, оставленных ею в арьергарде, торчали обломанные древки брошенных в отступлении стягов - черно-коричневая щетина терновника с зацепившимися за иглы клочками листьев и иссушенными, невостребованными плодами. Изредка темно-багровыми каплями отмечались кусты дикой розы, да заросли ивы по оврагам лесом воткнувшихся в землю стрел задерживали на себе взгляд-скиталец - чаще волчий, нежели человеческий.
   Равнина принимала в себя людей, животных и птиц с одинаковым безразличием. Многие оставались в ней навсегда, так не сумев покинуть унылый и скудный край, что протянулся отсюда и на несколько дней пути к югу, до самых Бондейских лесов. Редко где распаханная, по большей же части вовсе не тронутая человеком, земля эта цвела с поздней весны и до самых морозов (ведь даже сорная трава - цветет), но плохо родила пшеницу или ячмень. Чертополох и лебеда да полынь-трава отмечали пятна сгинувших поселений, жители которых уходили в поисках лучшей доли вслед за перелетными птицами - на юг.
   С востока, запада и севера приходили новые люди и оседали на местах, покинутых предшественниками (потому что бывает на свете жизнь и похуже, чем просто небогатое существование). Много новых лиц появилось здесь сорок зим назад, в годину кочевых войн, когда вожди не смогли поделить кусок степи и увлажнили его кровью своих племен. Тогда же жители нескольких деревень покинули старые жилища и двинулись к Бондейским лесам, чтобы осесть за ними, став богатыми и счастливыми гражданами свиртской империи. А на следующий год в брошенных домах уже жили новые скитальцы, как птицы селятся в чужих гнездах, вместо того, чтобы вить свои.
   Так продолжалось из года в год и из века в век, так было до нынешней зимы. Теперь же равнина содрогнулась. По-прежнему безразличная к делам живых, она не могла не почувствовать тяжести тысяч и тысяч ног, прокладывающих все новые самотопные дороги. Она не могла не ощутить жара множества костров, оспинами чернящих снег, плавящих лед привычного сна земли. И она дрожала мертвой поверхностью под копытами коней и колесами повозок, она таяла и текла коричневой жижей под огнем пожаров и кострищ - а после смерзалась обратно.
   И снова чьи-то глаза вбирали в себя ледяное пространство, пораженное черной плесенью оттепели. Сырым и стылым ветром ранней весны, мутной водою грядущего паводка, вскрывающей вмерзшие в землю трупы, листья, пустые надежды (да мало ли что там?), тлеющей и вечно голодной тенью бедствия скользил этот взгляд по Орсейской пустоши, влекомый смертью и несущий смерть.
   Звон подков по крепкой еще дороге сопровождал его. Группа всадников, человек в полтораста, двигалась насколько можно быстро, стремясь до захода солнца попасть в Бельсао.
   Этот небольшой городок (или, скорее, крупная деревня) был расположен в самом центре Пекской равнины и славился в округе благодаря особому вкусу хмельного напитка из дикой сливы, который готовили только здесь. Также был известен он и своими девушками - невысокими и черноволосыми - редкостными красавицами по меркам местного населения. То ли чудесный напиток темнил головы, то ли сказывалось родство с кочевым племенем, потомки которого осели некогда на бесплодном Орее, но женщины Бельсао действительно выделялись на фоне рыжеватых толстух соседних деревень.
   Однако не женщины и не напитки ждали гостей за развороченными бревнами ворот, ибо не было больше Бельсао.
   Еще тлели угли и, местами, догорали дома, но давно уже стихли крики и шум битвы (если, конечно, резню можно назвать битвой). Тысяча Мейра прошла сквозь жалкий частокол и его защитников подобно стреле, пронзающей ткань - за четверть дня они успели взять, разграбить и сжечь селение, переколов и перерубив всех его обитателей... или, по крайней мере, тех, кому повезло быть убитыми сразу.
   Впрочем, похоже, и с остальными уже успели покончить.
  
   "Темнеет" - отметил Арек и спрыгнул с лошади. Он бросил поводья подбежавшему солдату и, не дожидаясь, пока тот поднимется с колена, прошел вглубь дымящихся останков селения. Через несколько десятков шагов замер: строение (вероятно, амбар) полыхало, только что обрушилась крыша, и стая огненных мотыльков взвилась в небо, мерцая отблесками в огромной талой луже. Солнце село, оранжевые блики пожара плясали по воде, отражаясь и в лице Арека, и в низких тучах, что набухли, подобно утопленникам, на самом дне неба и теперь наползали на верхушки спящих деревьев раздутыми животами.
   Вблизи края лужи, в черной от сажи воде торчала кисть человеческой руки, придавленная обгоревшим бревном. Скрюченными пальцами ухватившись за воздух, она напоминала высохшее дерево или коралловую ветвь, поднятую из моря - одну из скульптур великого, но безумного мастера, имя которому - Смерть.
   Арек подошел вплотную и коснулся мертвой руки носком сапога - так, чтобы казалось, будто пальцы вцепились в его обувь - и чуть качнул ногой. Иллюзия жизни - движение покойника - рука опрокинулась, слегка взволновав поверхность воды.
   "Вероятно, отрублена" - подумалось Ареку и он вспомнил, как давно еще, в солнечном и продуваемом солеными ветрами Бискере, читал книжку какого-то старого поэта (книга чудом уцелела в пожаре - обгоревшая и выпачканная грязью она валялась на улице, где Арек подобрал ее). Перед тем, как вернуть бумагу огню, он раскрыл книгу на случайной странице и прочел:
  
   О, люди!
   Все цепляются за жизнь
   Но сквозь нее проходят
   Мгновеньями в часах
   Песком меж пальцами
   В небытие уходят.
   Как страшен им последний миг!
   Безжалостен природы мертвый лик
   И равнодушен...
  
   Те же слова шептал он сейчас, едва двигая губами, а в конце добавил: "И равнодушен... как сапог цистерианца". Хмыкнул... и мгновенно обернулся, услыхав звук копыт. Это оказался Мейр, тысячник, люди которого уничтожили Бельсао. Не доехав до повелителя десяти шагов, он спрыгнул на снег и повел коня на поводу. В двух шагах, как и положено по ритуалу, Мейр упал на колено и коснулся правой рукой земли. Кончики его длинных волос измазались в грязи, когда воин, стоя на колене, поклонился:
  -- Господин! Я был на другом краю деревни и только сейчас узнал о твоем приезде.
   Арек задумчиво посмотрел в сторону, где был "другой край", неторопливо ответил:
  -- Ты не знал о моем прибытии, Мейр. Это послужит тебе оправданием. К тому же, если бы я хотел всего лишь казнить тебя, то не приехал бы сам.
   Арек усмехнулся, махнул рукой, чтобы тысячник встал, и продолжил:
  -- Ты нужен мне живым. Завтра твой отряд отправляется на юг, в обход Бондейского леса. Вы должны, двигаясь скрытно, выйти к большому солончаку, который заканчивается у моря, и по берегу углубиться в империю свиртов на два дневных перехода. Пройдете по полосе прибоя, ночами, чтобы ни одна душа вас не видела и ни один след не выдал. Недалеко от бухты Трех Рек в море впадает ручей, дно его каменисто. По нему подниметесь до Кинтерийского болота и, ночью, обратите в пепел четыре деревни, расположенные невдалеке - они отмечены на карте, которую я тебе дам. Грабежами не отвлекаться, между деревнями треть дневного перехода, но со сменными лошадьми вы должны успеть за одну ночь вырезать их, сжечь и вернуться в болото. На ноги лошадей наденьте когти, в деревнях разбросайте серу и измажьте землю люфорной мазью, чтобы пятнами светилась во тьме. По поверьям свиртов это признаки нашествия демонов - пусть думают, что я вызвал их из ада. Если будут потери, трупы забрать. Вернетесь тем же путем, ночами. Пока они успеют стянуть войска, вы будете уже далеко. Главное - останьтесь незамеченными, невидимыми духами смерти и разрушения. На всякий случай, перед выходом из болота оденьтесь подобающим образом - маски, шкуры, когти и прочее снаряжение возьмете в обозе, он подойдет сюда к утру.
   Арек замолчал. Вернулась ночная тишина, прерываемая лишь потрескиванием догорающих домов. Мейр склонился в знак понимания, и Арек уже хотел отпустить его, как вдруг раздались хриплые крики и свист солдат, а затем показался всадник, к лошади которого была привязана длинная веревка. На конце веревки, скользя и перекатываясь по насту, извивался человек. Похоже, он был еще жив.
  -- Кого-то откопали - заметил тысячник с кривой ухмылкой на лице, - Эти свиньи зарываются в снег, чтобы избежать нашей стали. Клянусь демонами горы Ойх, в следующий раз возьму с собой собак. Ни одна тварь не уползет из-под когтей моих стервятников!
   В этот момент лошадь пронеслась сквозь провал ворот, и человек, влекомый веревкой, налетел на покосившийся столб.
  -- Конец ему - довольно улыбнулся Мейр, - Но гляжу, у них в запасе еще трое! Может быть, господин желает...
  -- Приведите их сюда - бросил Арек, - Я хочу поговорить с ними.
  -- Да, мой господин - ответил тысячник, впрыгнул в седло и помчался к солдатам, привязывавшим новую жертву к нетерпеливо пританцовывающему коню.
   Не успело сердце ударить и сотни раз, как трое пленников предстали перед Ареком. Ободранные и избитые, в крови и саже, почти полностью лишенные одежды, они походили скорее на воскрешенные трупы, чем на живых людей. Приглядевшись, Арек заметил среди них женщину. Двое других были мужчинами: первому едва ли исполнилось двадцать, второму давно перевалило за шестьдесят
   Пленников поставили на колени шагах в трех от Арека, и они застыли как вкопанные - без движения, без выражений в лицах - загнанные животные, смирившиеся с тем, что пришел их последний час. Затем молодой мужчина поднял глаза и лицо его исказилось:
   - Разрушитель! Будь ты проклят! - сорванным голосом крикнул он и плюнул, целя в голову. Слюна не долетела до лица и опустилась на сапог, размазавшись по голенищу. Через миг человек был уже почти мертв - в его животе по самую рукоять торчал меч, и только рука Арека не давала дрожащему в конвульсиях телу опуститься на грязный лед. Выражение лица Разрушителя не изменилось, все также бесстрастно смотрел он в умирающие глаза пленника.
  -- Ненависть приводит к смерти, - назидательно и с едва уловимой издевкой произнес Арек, - Запомни это, мой друг.
   Меч покинул тело, и оно осело в сугроб. Мертвое - к неживому.
   Старик отпрянул в страхе и едва не потерял равновесие (вероятно ожидая, что он - следующий), однако Арек подошел к женщине и внимательно оглядел ее. Она все также стояла на коленях, не шевелясь. В широко распахнутых глазах бликовали оранжевые тени огня, сплетаясь в танце с черными тенями смерти. Она была почти голой, лишь какая-то обувь осталась на ступнях, да обрывки платья, прижатые руками к груди, напоминали о том, что женщина эта не всегда разгуливала нагишом по снегу.
   Солдаты нашли ее недавно, выкопав из сугроба, в котором она думала отсидеться вместе с другими пленниками, поэтому она была более-менее цела: пара синяков и несколько царапин - это тело еще могло бы жить. Могло бы...
   Арек схватил девушку за плечи и поднял с колен. Взял двумя пальцами за подбородок и развернул ее лицо к себе так, чтобы глаза смотрели в глаза.
  -- Ты тоже ненавидишь меня? - спросил он тихо. Так тихо, что никто кроме женщины не услышал.
  -- Ненависть порождает смерть - неожиданно повторила она слова Разрушителя.
  -- А ты боишься умереть... - холодно улыбнулся он.
  -- Нет - прошептала она, и, опустив глаза, добавила: - Но я хочу жить.
  -- Жить? - деланно удивился Арек: - А зачем тебе жизнь? Сегодня ты дышишь, а завтра... - и он кивнул в сторону тела в снегу: - Завтра тебя склюют вороны или сожрут дикие собаки. Что держит тебя, если ты не страшишься смерти?
   Женщина молчала - все вокруг молчали, лишь бревна амбара никак не желали убить в себе огонь и успокоиться - они щелкали, выбрасывая угли, и те шипели, падая в замерзающую лужу.
  -- Я люблю жизнь - внезапно горячо произнесла женщина, подняв на Арека вспыхнувший взгляд - Я люблю людей и знаю теперь, что это значит.
  -- Любишь людей?! - уже искренне рассмеялся Арек: - Вон того - он указал на окровавленную и ухмыляющуюся рожу солдата: - И вот этого - он ткнул пальцем в дрожащего старика: - И того тоже, да? - Арек ткнул пальцем в сторону и все обернулись, чтобы увидеть, как один из людей Мейра стаскивает сапоги с трупа.
  -- Да - твердо ответила она, и повторила, - Да! Чем больше их ненависть, тем больше любви требуется им.
  -- Может быть ты и меня любишь, женщина? - и Разрушитель уперся ледяным взглядом ей в глаза, взглядом, по которому, как северное сияние по полярному небу, бродила насмешка.
  -- Тебя - особенно сильно, - неожиданно усмехнувшись, сказала девушка.
   Арек расхохотался - и все вокруг расхохотались, позвякивая оружием. Тлевшее рядом с ними бревно оглушительно треснуло и потухло.
  -- Пусть идет - приказал Разрушитель, - Пусть уходит отсюда, и никто не должен трогать ее. Она безумна.
  -- Если твоя любовь хоть чего-то стоит - произнес он, приблизив свои губы к ее губам так, что слова будто бы перетекали изо рта в рот, и никто другой не слышал их: - ты выживешь, а иначе рассказывай свои сказки волкам, что придут за свежим мясом. Если не замерзнешь раньше. Уходи!
   Солдаты и, в первую очередь, их тысячник Мейр, пораженные, глядели вслед удаляющейся женской фигуре. Она так и не надела платья, по-прежнему прижимая его к груди. Вскоре девушка, пошатываясь, скрылась из глаз во мраке ранневесенней ночи, обреченная на верную гибель в снегах Орсейской пустоши.
   Арек стоял молча. Он поднял лицо к небу, где в разрыве облаков показалась яркая звезда.
  -- Этого убить, - приказал он солдатам, не глядя на старика.
   Вскрик и хруст разрубленной плоти подтвердили исполнение приговора.
  
  
   ***
  
   Четырнадцать дней прошло с тех пор, как тысяча Мейра, подобная облаку черных птиц, покинула обугленные останки Бельсао. Как стая перелетных, изголодавшихся демонов, ушли всадники на юг, в страну свиртов, и с тех пор не было от них вестей.
   Новый день застал Арека в пути. Утро, едва отличимое от ночи, чуть подсветлило серую небесную пелену. Снег почти весь сошел, бурая от прошлогодней травы земля ждала солнца, чтобы выбросить на поверхность новые побеги, зацвести, приманивая насекомых, создать иллюзию радости - обманчивой радости жизни.
   Глаза слипались, с трудом размыкаясь - ночь в седле. Изредка проваливаясь в забытье, Разрушитель позволял телу немного отдохнуть. Тело несовершенно, как и природа, создавшая его. Тело требует сна, покоя, вечного покоя - и этот покой будет ему дарован в свое время.
   Арек редко и мало спал, обычно обходясь неглубокой дремотой - покачиваясь в седле опасно терять контроль. Он частично присутствовал, наполовину бодрствовал всегда - и, может быть, это было причиной того, что сны почти не поссещали его. В те же короткие промежутки, когда он подрубленным деревом валился на приготовленное солдатами ложе (охапку соломы, шкуру, реже - кровать в каком-нибудь доме), время словно бы проходило мгновенно: только сомкнул веки - и уже открыл их, готовый к движению.
   Не единожды привычка выпрыгивать из сна с мечем в руке прерывала жизнь особо удачливых (или неудачливых?) убийц, умудрявшихся иногда проникать к нему сквозь частокол глаз и пик гвардейцев.
   И был только один сон, который Арек мог бы вспомнить в любой момент и во всех подробностях. Этот сон он видел трижды.
   Ему снилась чернота. Сплошная и неразрывная, которую и узнать-то получалось только потому, что он (не помнящий имени) - был, а больше - ничего не было. Затем приходил шорох, как будто большая змея сползает по песчаному склону долго-долго, не имея возможности остановиться. Шорох наполнял собой черноту, заставляя Арека совершать усилие - усилие нечеловеческое - чтобы открыть глаза (оказывалось, у него есть глаза) и разорвать черноту, как рвут ткань или бумагу, выпуская из себя притаившуюся в глубине бледность, туман или что-то иное, белесое и мертвое, но подвижное и непостоянное в форме. Дымка или облако, пар или дым, это нечто выходило из тела (оказывалось, у него есть тело), заставляло ощутить неподвижность, скованность, ледяную глыбу, неподъемной тяжестью придавленную к скользящей куда-то поверхности (оказывалось, что существует движение, и шорох вызван им).
   Туман терял плотность, растекаясь, впитываясь в пространство, и глаза начинали видеть, не понимая, не осознавая, не оценивая на прочность - просто фиксируя новую черноту, в отличие от прежней - существующую. В этой новой черноте мерцали глаза, смотрящие на Арека так же, как и он глядел на них - без выражения, без мысли. Все они были ярко-белыми и очень маленькими (будто проколы дневного света в черной шторе). Как потом понимал Арек, это были звезды.
   Холод и окаменелость, шуршание поверхности под спиной, белые глаза звезд и редкие снежинки, ближе к концу сна наполнявшие воздух и осмеливавшиеся садиться на лицо...
   Вдруг остановка. Потеря звука движения. Новый звук на грани слуха - это метет поземка. Вспышки света в черном небе, разливы многоцветных огней от края и до края его, контуры чего-то большого и твердого над головой (наверное, это деревья). Затем лицо человека - сознание уже уплывает, не запомнить черт, лишь спутанная борода да блеск глаз остаются в памяти - и снова чернота, третья, живая и липкая, теплая, иногда с рыжими вспышками огня (тоже живого, от горящей древесины).
   Потом пробуждение.
  
   В первый раз Арек видел этот сон очень давно, так давно, что и не вспомнить, где и когда именно. Воспоминаний о детстве не осталось вовсе. Вероятно, еще тогда.
   Второй раз снежная равнина посетила его несколько лет назад по дороге из Северной Гавани в Уйтрехт, королевство кутающихся в шубы людей, войском которым служат мороз и непроходимые ледяные горы.
   Тогда еще не было Разрушителя - императора-демона, ужаса и дрожи многих народов. Был молодой воин... ну, пусть молодой волк из стаи морских бродяг, стремившийся схватить оленя своей удачи и утолить им голод тщеславия. Один, тайно от всех, отправился он на север, перебрался через снега и ледяные пропасти гор, попирая ногами их непроходимость, и попал в Уйтрехт. Миновав немногочисленную охрану незамеченным (что вовсе не насторожило его, заносчивого), он проник во дворец Вечной Ночи и украл, вырвав из сияющего ледника, символ веры северного народа - огромный, размером с человеческую голову, кристалл топаза - бледно-голубой прозрачный камень изрядного веса и, должно быть, стоимости.
   Добыча эта, будучи привезенной в Гавань, доказала бы всем, сколь доблестен и смел воин, насколько он изворотлив, находчив и силен. Возможно даже неприступная дочь местного торговца пряностями, прекрасная (как же ее звали?) не смогла бы отказать ему...
   Арек усмехнулся воспоминанию - чуждыми и совершенно пустыми казались ему мысли того воина. Не было в нем, не осталось ничего с тех пор, как он проснулся в бревенчатой хижине посреди заснеженных лесов. Проснулся, открыл глаза и вышел прочь - не заботясь о пропавшем где-то в снегах кристалле, не вспоминая Гавань, забыв имя девушки и потеряв свое.
   Первого, кого встретил Разрушитель, звали Ареком. У него был дрянной меч, жадные глаза и медлительное тело. Оставив себе оружие и имя, Разрушитель пошел на юг.
   Зима в том году затянулась, и ледяные дороги рек продержались долго. Достаточно долго для того, чтобы привести Арека в лагерь лесного короля Бамарата, а затем выдержать груз отряда, с новым вожаком ступившего на лед - нести огонь и смерть вниз по руслу, к домам и крепостям, к людям.
  
   В третий раз тот же сон явился Ареку совсем недавно, в начале весны, когда он с двухсоттысячной армией двинулся на восток, через заваленную снегом Пекскую равнину, сквозь проплешину Орсейской пустоши. В ночь перед посещением Бельсао (надо же, запомнил название) пришел этот сон в последний раз, ничем не отличаясь от двух предыдущих.
  
   Ныне же серый весенний день моросил мелким дождем по деревьям, в ветвях которых уже притаились и набухли, готовясь разорваться листьями, новые почки, по глине под копытами лошадей, по их спинам и гривам, по шлемам и плащам всадников.
   Движение, постоянное и циклическое, как в природе, так и в человеческих стаях - есть в нем что-то усыпляющее, затмевающее глаза, заволакивающее. Немного побыв в этом танце перестаешь замечать его и кажется, что всегда и везде есть какие-то цели, потребности, смысл - тогда как нет ничего! Пустое вращение мертвого мира, наполненного движущимися телами, болезненная иллюзия, морок, нежить.
   "И нежитью иду сам, огнем и сталью иду, как земляной червь прогрызая проходы. Куда и зачем - не все ли равно?!" - закончил затянувшуюся мысль Разрушитель.
   Привлеченный оживлением среди передних всадников, он присмотрелся к горизонту: человек на лошади, едет быстро, на пике - значок вестника.
   Сразу две новости привез гонец.
   Первая: Мейр вернулся, выполнив задание полностью. "Что ж, значит ему вести передовой отряд" - решил Арек.
   Вторая (с подтверждением первой): в империи паника. Тщательно и уже не первый год раздуваемые угли страха разгорелись, в стане свиртов назревает раскол, часть знати готова перейти под знамена цистерианцев (в переводе с языка свиртов Цистерией именовалась страна демонов, откуда, по их мнению, и прибыл Разрушитель), император собирает войска.
   Арек усмехнулся - еще два-три десятка дней, и эти же войска провозгласят своим господином его, или он ничего не понимает в людях. Начинать собирать армию, когда разъезды противника уже затевают стычки на границе, когда собственный народ в смятении бежит с юга на север и с севера на юг, не зная, откуда ждать удара (если демоны появляются из-под земли и туда же уходят, где найти безопасное место)?! Арек неодобрительно покачал головой, как будто ласково журя императора. Глаза жестко блеснули.
   Пятнадцатитысячный отряд уже готов к выходу в Лорике, в одном дневном переходе от границы. Они начнут вторжение со стороны моря, основная же армия пройдет через леса в обход укреплений (просека подготовлена и вот-вот будет завершена). К моменту подхода главных сил передовому отряду следует прорваться к Бондейским лесам с юга и дать возможность армии беспрепятственно выйти из леса и перестроиться в боевой порядок. Желательно, чтобы к этому времени какой-нибудь самонадеянный имперский командир привел своих солдат туда же, полагая, что встретится лишь с передовой группой (об этом должны позаботиться шпионы, приближенные ко двору). Разгром крупной армии в самом начале войны может положить конец сопротивлению, военачальники передерутся, часть их перебежит на сторону победителя - и империи конец .
   - Передай Мейру, - не утруждая себя письмом приказал Разрушитель гонцу, - Завтра к вечеру он должен быть в Лорике. Возьмет на себя передовой отряд. Бумаги с планом действий и письмо, подтверждающее назначение, будут ждать его там. Послезавтра утром его люди выступают.
   Отправив посланца, Арек некоторое время проехал молча. Голова была тяжелой, как булыжник, и он позволил телу немного вздремнуть.
   Вскоре привычный полусон окутал сознание. Где-то по бокам маячили тени гвардейцев, моросящий дождь усилился, чавкала грязь под копытами коней... и в то же время что-то странное, смутно знакомое подступало к глазам, заслоняя мираж действительности. Вдруг все пропало - солдаты, дождь, раскисшая равнина - все сгинуло вникуда одним хлопком, и перед Ареком открылась иная картина.
   Под ногами - клубящийся коричневый туман, стелется насколько хватает глаз от горизонта до горизонта. Над головой - сияние волокнистого дыма, мерцающее голубыми и зелеными перекатами. Арек летел, его несло, будто ветром, в полной неподвижности пустоты между двумя плоскостями - небесной и земной. Вскоре ветер стал ощутимым, плотным, бешенным. Он швырял человеческое тело, вращал его, крутил и подбрасывал, как осенние смерчи играют сухой листвой. Пространство наполнилось беззвучными молниями, пронзающими пустоту во всех направлениях, и, между ними, далеко впереди Арек увидел Дерево.
   Оно было похоже на гигантский смерч, тугую могучую спираль, оплетенную узлами подвижных, покрытых корою жил. В коричневом тумане земли терялись корни его, в мерцании неба скрывались ветви. Один лишь ствол бы доступен взгляду, но и ствола достаточно, чтобы понять... но понять что?
   Понимание ускользало, терялось в обрывках мыслей, пряталось в складках одежды, выдуваемое из них ветром и вымываемое дождем.
   Арек очнулся. Дерево было черным, по матовой поверхности коры скользили оранжевые струйки огня, но оно не горело - этот огонь также являлся частью дерева.
   Мокрой рукой Арек протер глаза, и видение пропало. Дождик превратился в ливень, пока он спал. Всадники погоняли коней - до лагеря, обустроенного посреди степи, было уже недалеко.
   Вскоре они миновали земляной вал и оказались в стане, среди пылающих, несмотря на дождь, костров, запаха еды, дыма, лошадей. Чувствуя себя совершенно разбитым, Арек прошел в палатку и, не раздеваясь, рухнул в подготовленную ему постель.
   Привычное беспамятство позволило восстановить силы к утру, когда, под завывания рожков и грохот барабанов, лагерь проснулся, готовясь к выступлению.
  
  
   ***
  
   Дым, скрывающий небо. Черный дым, рваными облаками уносимый высоким ветром, хлопающий крыльями, просвечивающий голубым и белым в рассеченном потоками воздуха фантоме. Столбы дыма повсюду - они поддерживают тело великана, раскрываются пастью чудовищ, клацают зубами на солнце, теряют форму, вливаясь в завесу тьмы, вставшую над городом.
   Еще позавчера непрерывным потоком накатывались на утесы стен муравьи пеших, носились вокруг стремительные верховые, жужжали и гудели камни больших и малых размеров, стрелы свистели и выли, чертили огненные линии, искривляя воздух, поджигали и пронзали, сбивали защитников со стен и башен. Но город стоял. Стоял третий день, и сто тысячников плевались кровью своих солдат - и заливались водою пожары, и на смену павшим вставали новые тела, сбрасывая со стен мешки с известью и камни, опрокидывая котлы с кипятком и смолой, пиками упираясь и отводя лестницы вместе с облепившими их воинами - прочь от города, в ров, в ров!
   Проклятье наступления - осада. Нет времени. С запада подходит имперская армия, и пусть она идет к гибели, потому что хоть и велика, но бестолкова... однако и это тоже - время.
   Нужно двигаться к столице, вслед за конницей Мейра. Столица откроет ворота, столица в страхе, она хочет жить. А этот городишко (чтоб демоны пожрали населяющих его тварей) - как кость в горле! Нельзя отступить теперь, невозможно оставить за спиной свидетеля пусть не поражения, но не всесилия Разрушителя. Страх должен идти впереди армии. Безнадежность сопротивления должны чувствовать враги. Дрожать должно оружие в их руках - и падать наземь, под копыта атакующей конницы.
   Три дня шли на приступ воины - и отползали обратно по сигналу труб, так ничего и не добившись. Три дня цветами алыми распускались на земле бутоны свежей крови и чернели, увядая.
   Четвертое утро началось непривычной тишиной. День прошел беззвучно. Жители встревоженными глазами смотрели со стен. Что-то готовится? Или уходят? Неужели уходят? - и надеждой наполнялись сердца защитников светлого города Ледера.
   А под стенами было пусто и тихо, если не считать карканья воронья и тявканья диких собак, вгрызающихся в трупы. Лишь ночью четвертого дня осады что-то зашевелилось, поползло по полю, заполнило ров и начало тереться о чугун ворот, о каменную кладку башен. Тонкими струйками оно просачивалось в город, размывало очертания мостовых, поднималось все выше.
   Утреннее солнце не рассеяло мглы на улицах, лишь с самых высоких крыш можно было разглядеть его желтое лицо сквозь дымовую завесу: всю ночь к городу подтаскивали хворост, подливали в огонь масло и нефть, забрасывали торфом и смолой, сырыми ветками, фосфором, лимонно-желтыми кусками ядовитого камня, которым травят крыс, багровой киноварью, молотой серой и старыми шкурами. Туда же складывали трупы - нет разницы между своими и чужими мертвецами, когда нужен дым.
   Крепкие стены защищали Ледер, высокие башни и хитроумные, недоступные тарану, ворота. Его жители были храбрецами, пусть и не слишком умелыми в бою, но многочисленными и отчаянными. Родники питали городские резервуары, обильные запасы зерна и сушеных фруктов, неизбежные в торговом городе, давно готовящемся к осаде, позволили бы продержаться долго, очень долго, может быть, даже год или два.
   Но один недостаток все же имелся. Ледер построили в закрытой от ветра, уютной и теплой долине, окруженной цепочной невысоких холмов (на которых сейчас стояли катапульты осаждающих). Обстрел с этих высот не наносил серьезного урона из-за слишком большого расстояния, однако отсутствие ветра в низине и тяготение всех вещей к земле - всех, даже дыма - вот что стало причиной гибели Ледера. Пусть не всякий дым, пусть только небольшая часть его не взовьется к небесам, а поползет по поверхности, заберется в подвалы, просочится в щели и начнет душить, проникая в легкие - неумолимо и неизбежно, лучше любой армии, подобно чуме выморит город, но в отличие от болезни, сделает свое дело быстро.
   Напрасно жители закрывали рты и носы мокрыми тряпками, прятались в подвалы и залезали на крыши высоких домов - дышать было нечем. Раскрытые рты и выпученные глаза, руки, вцепившиеся в собственное горло - так умирали защитники Ледера. Они бросались со стен в черное море дыма, они открыли ворота и пытались покинуть город, но стена дыма сменилась стеной огня, и все, кто выбежали из ворот, уже не смогли вернуться. Тем же, кто остался, не суждено было выйти.
  
   Утро пятого дня выдалось тихим. В лагере осаждающих завтракали.
   Затем армия занялась уборкой территории - гасили костры, сгребали в кучи и вывозили, выбрасывая в море, огарки и угли. К вечеру вокруг города осталось только опаленное кольцо земли.
   На следующий день войско Разрушителя снялось и направились на юго-восток, прочь от Ледера, оставив город таким, каким он принял смерть.
   Еще через два дня к Ледеру подошла имперская армия, посланная на его защиту. Разведчики вошли в город. Некоторые из них вернулись поседевшими. Ни следов разграбления, ни свидетельств битвы - страх рос в сердцах солдат, разносил рассказы побывавших в Ледере, порождая невероятные подробности. Невозможно биться с демонами, колдовством уничтожившими несколько десятков тысяч человек, проходящими сквозь стены и убивающими одним лишь взглядом (так говорили теперь о цистерианцах).
  
   Тем временем стотысячное войско, ведомое Ареком, двигалось по равнине. Развевались флажки тысячников, изредка перекрикивались вестники. До столицы оставалось полтора дневных перехода.
  
  
   ***
  
   Запахами цветущих деревьев пресыщен воздух. В дворцовых садах на границе весны и лета земля пенится, как губы загнанной лошади - розовая с белым. Осыпаются лепестки, облетают, и ветер несет их теплой пургой над присыпанными песком дорожками, забивает в щели каменной ограды, наметает сугробами под стены строений.
   С высоты третьего этажа новый император глядит вниз, на цветущую землю, теребя рукоять кинжала. Другая рука лежит на голове резного мраморного божка, украшающего балконные перила.
   Отдаленные раскаты в небе - голос подходящей грозы - привлекают его внимание куда больше, чем игра ветра с опавшими лепестками или тишина дворцовых покоев и душный поток благовоний из раскрытой двери за спиной. Арек поворачивает лицо в сторону растущей на глазах черно-синей тучи и ждет первого удара.
   Вспышка, за ней другая, третья... Гром, чуть задержавшись, наполняет город гулом, и тот отвечает дребезгом оконного стекла. Снова удар, еще один - туча затмевает небо, и потоки воды обрушиваются на крыши домов, на шлемы спешащих укрыться стражников и мостовые. Тяжелые капли прибивают к земле все, что совсем недавно кружилось и порхало, собирают в ручьи и выносят мусор в реку, и далее - прочь.
   Ливень водяной стеной отделил "там", на улице, от "здесь", под крышей, наполнив слух грохотом капель. Не слышно шагов за спиной, крадущиеся тени не видны, не доносится запах разгоряченных недавней стычкой тел, цель которых - на балконе, слушает грозную песнь дождевых облаков.
   Привычка стоять вполоборота, видеть краем глаза, привычка не погружаться целиком ни во что, кроме боя, привычка действовать прежде, чем разум успеет оценить происходящее, а, может быть, и иное умение, доступное лишь демонам - что подсказало Разрушителю начать движение?
   Отступив, Арек убрал корпус из-под удара, которого не мог ни видеть, ни слышать. Меч, слившись с руками хозяина, соскользнул с его спины, описал полукруг и снес нападавшему голову. Оставив рукоять меча в левой руке, Арек достал кинжал правой и шагнул в полутемную комнату через упавшее тело.
   Двое набросились на него, третий стоял на выходе из комнаты.
   Прикрывшись мечом от рубящего удара одного из атакующих, Арек кинжалом отвел выпад второго и, мягко подшагнув к нему спиной вперед вдоль линии атаки, перехватил кинжал острием вниз и всадил лезвие в живот с такой силой, что кончик вышел наружу.
   Оставив кинжал в оседающем теле, Арек взялся за меч обеими руками, с силой отбил вниз колющий удар первого из нападавших и, не дожидаясь, пока тот подготовится к защите, выстрелил правым кулаком ему в лицо. Удар получился недостаточно сильным, однако на мгновение ослепил и покачнул противника, чем и воспользовался Арек: выбросив вперед левую руку, он пронзил мечем потерявшего равновесие воина, как новобранцы пробивают тыквенные сосуды во время учебы.
   Весь бой занял несколько мгновений. Последний из покушавшихся на жизнь императора (тот, что прикрывал тыл, не участвуя в схватке), пятясь, отступил в дверной проем и пустился бежать по коридору. Разрушитель, не слишком торопясь, высвободил кинжал из живота корчащегося на полу тела, вышел за дверь и метнул его в удаляющуюся спину.
   Короткий всхлип возвестил о попадании, и беглец со всего размаха упал, покатившись с лестницы - спасительной для него лестницы - если бы он успел достигнуть ее вовремя.
   Арек пошел за кинжалом, спустился с лестницы, вытер испачканное лезвие об одежду убитого. Осмотрев коридор, Разрушитель обнаружил трупы трех гвардейцев, очевидно, застигнутых врасплох.
   "Действительно, - припомнил Арек, - те, кто напали на меня, были одеты в форму дворцовой стражи. Понятно, почему солдаты даже не обнажили мечи при их появлении".
   Он вернулся в комнату и с легким сожалением отметил, что допрашивать кого бы то ни было уже поздно и, самое неприятное, гроза почти закончилась. Яркое солнце блистало в лужах, слепило глаза. Защебетали прятавшиеся от ненастья птицы, славя свою ничтожную жизнь. Вперед скука, интриги, подобострастные придворные, слухи, сплетни... К тому ли стремился? Сюда ли шел, снежной лавиной сметая все на пути? И что же теперь, растаять под теплым солнцем, наполнить собою ванны и бассейны дворцов и вилл? Или лучше залить их кровью и завалить потрохами жирных свиртов? Печень сановника в розовом масле... Арек улыбнулся. Чувство прекрасного не было ему чуждо.
   В коридоре послышались взволнованные голоса и топот ног. Вскоре в комнату ввалился десяток гвардейцев во главе с начальником дворцовой стражи. Разрушитель в этот момент уже вновь стоял на балконе, вдыхая освеженный грозой воздух.
  -- Повелитель, ты жив! - падая на колени, воскликнул начальник охраны, - Мы услышали звуки боя и поспешили к тебе ...
  -- Заткнись - оборвал его Арек, и спросил почти ласково: - Как эти люди проникли во дворец?
   Начальник охраны развел руками:
  -- Пока ясно только, что они переоделись в форму дворцовой стражи, но они должны были знать пароли прохода на каждый из этажей. Несомненно, это предательство. Расследование начнется незамедлительно, мой повелитель.
   В глазах его клубился такой ужас, что непросто было разобрать, чего больше боится этот человек - казни или самого демона-императора.
   Пожав плечами, Разрушитель оставил служаку рассуждать о дальнейших действиях, а сам спустился вниз и вышел наружу - вон из этого, пропахшего духами и ядом, дворца. Вон из ненавистного города!
   Осколки старой имперской армии, еще верные прежнему господину, собирались на западе страны, в гористой и укрепленном местности. Следовало выбить их оттуда, пока это осиное гнездо не разрослось - выжечь его. А с остальным можно разобраться позже.
  
   Поход обещал быть долгим и тяжелым - таким и получился. Лишь к концу лета удалось прижать войска старого императора к горам и, в решающем бою у Контонийского озера, истребить их до последнего солдата.
   Ранней осенью, через чуть тронутые желтизной леса, по подернутым холодными утренними туманами полям и пастбищам, возвращалась армия в центральные области империи.
   Война закончена. Свирты покорены. Можно планировать новые походы - за море, туда, откуда появляются купеческие караваны. Нужно строить флот, пополнять армию... однако, эти мысли уже не занимали Разрушителя как прежде. Завоевание не имеет смысла так же, как и мирная жизнь - огня, крови, трупов, растерзанных стервятниками - всего этого было уже достаточно, но жажда не утолена. Да и не жажда вовсе вела Арека по дорогам войны, а холод, сосущая чернота и снежная пустыня, освещенная звездами да ночным сиянием полярных сполохов. В силах ли человеческих превратить мир в лед?!
   Именно бессилие извечно рождает огонь, голод, жажду убивать. "Бессилием страшен Разрушитель", - усмехался Арек таким мыслям и становился похожим на любого другого человека. Но вновь леденели его глаза при виде людей, их городов и пастбищ, их забот и радостей, их жизни. И вновь тянулась рука к мечу - всякий раз - к мечу.
  
  
   ***
  
   Приближение ночи.
   Небо, прорастая в глубину, теряет яркость. Синева воздушная сливается с синевой морской, чтобы по мере угасания света темнеть и темнить землю, заменяя отражения - тенями, постепенно накрывая мир мраком.
   Огромный город, называемый Каспарелла, столица империи свиртов, уже готов зажечь ночные огни, запалить факелы по наружным и внутренним стенам, а у домов богатых горожан - масляные светильники. Шум обыденной городской суеты стихает, лавки и ставни закрываются, городские ворота пропускают последних путников...
  
   Арек, цистерианский Разрушитель, император-демон, как его прозвали свирты, возвращался в столицу во главе конного отряда из полусотни гвардейцев. Войдя в город через восточные ворота, всадники направились ко дворцу, чтобы смыть дорожную пыль и наполнить желудки.
   Однако дорога оказалась заблокированной: на центральной площади собралась большая толпа. На лобном месте, там, где в бытность прежнего императора рубили головы и вешали воров и убийц, воздев руки к небу стоял градоначальник. Одетый в красную с золотом торжественную мантию, он возвышался над толпой как первосвященник перед паствой или купец, расхваливающий товар на городском рынке. В двух шагах от него чернел пыточный столб, обложенный хворостом и древесной корой, рядом скучали солдаты городской стражи и двое палачей в длинных темных рясах.
   Между палачами, с руками, связанными за спиной, стояла женщина. Она внимательно разглядывала толпу. Всматривалась в лица, будто удивляясь этим людям: и старый башмачник, и булочник, и вон та разносчица молока, и крестьянин, приехавший на ярмарку, и мальчик, жующий сладкую пастилку, и мать с младенцем на руках - все они как один хотят огня, с нетерпением ждут костра, который обратит ее тело в обугленный скелет. Она, казалось, не верила, что это не сон, не злая сказка, а обыденная в здешних краях история - раз в месяц совершать публичную казнь, чтобы весь город собирался на центральной площади, как на праздник, вбирал в себя крики четвертуемого или хрипы и агонию повешенного... И вдруг поверила, обвисла на руках жрецов смерти, опустила голову и больше не шевелилась.
   Но тех нескольких мгновений, когда она обводила площадь горящим взглядом, ища в лицах людей хотя бы одну ответную искру, хватило Ареку, чтобы узнать в жертве закона - оборванную пленницу, выгнанную в степь на съедение волкам еще тогда, в весеннем дыму селения Бельсао. Он пришпорил коня, направив того к лобному месту, с которого градоначальник читал бесконечную, обращенную к народу и небесам, речь.
   Гвардейцы поступили также. После первых криков и хруста костей, толпа подалась и пропустила по своему пестрому телу черную кляксу отряда всадников.
   Заметив приближение нового императора, важный чиновник поперхнулся и оборвал вдохновенный и возвышенный монолог на высокой ноте. Бледный, неровно дыша и обливаясь потом, он сохранял неподвижность до тех пор, пока рука Разрушителя не коснулась помоста. Потом опомнился и пал сразу на оба колена, всем своим видом приветствуя повелителя и преклоняясь перед ним. Стражники, а за ними и вся площадь повторили это движение и замерли в ожидании.
   Арек поднялся на возвышение неподобающим для императора способом - прыжком со спины коня - молча обогнул замерших стражников, преступницу, палачей, и встал напротив градоначальника. Чиновник молчал, не смея поднять глаз, гадая, казнят ли его за самоуправство или вознаградят за ревностное исполнение обязанностей.
  -- В чем ее обвиняют? - разомкнул губы Разрушитель, и слова его, подобно мешку с песком, упали на мостовую. Только сейчас стало заметно, как тихо вокруг - люди молчали, затаив дыхание. Страх - лучший друг тишины.
  -- Она ведьма, господин! Проклятая ведьма! - градоначальник поднял глаза до уровня пояса Арека и продолжил сбивчиво, - Она околдовывала людей, делая из них рабов. Она опоила дурманом и влюбила в себя сына почтенного наместника Веррея, а потом отказала ему в близости - несчастный мальчик повесился. Только вчера она бросила свой черный взгляд на маленькую девочку, дочь винодела с улицы Белых Ставен, и та заболела. Ведьма делала вид, будто лечит ее, а сама сосала душу бедняжки, пока девочка не отошла в солнечную страну вечной радости. Безутешные родители, вместе с соседями, схватили это чудовище в женском обличии и хотели убить на месте, но я как раз проезжал мимо и, увидев беззаконие, приказал учинить разбирательство по всей форме...
   К концу речи голос градоначальника заметно окреп. Он даже осмелился поднять глаза выше, мельком взглянув на подбородок Разрушителя.
  -- И все обвинения подтвердились, вскрыв гнусные подробности злодеяний колдуньи! По нашим законам, которые ты, о великий, своей нерушимой волей оставил в силе, - тут голос чиновника окрасился самой нежной и трепетной лестью: - за убийство полагается наказывать смертью. Вот потому-то мы и собрались здесь, чтобы публично казнить преступницу и поставить точку в ее зловонной жизни, в назидание всем!
   Градоначальник замолчал. Молчал и Арек. Повернув голову в сторону ведьмы, он внимательно оглядывал ее - и не было места для жизни в этом взгляде. Женщина так и не подняла головы, когда он подошел к ней в упор.
  -- Встань - хрипло произнес застоявшийся голос, и ведьма вздрогнула, как будто ее хлестнули по спине плетью, - Встань и отвечай - повторил Арек.
   Девушка медленно подняла голову и посмотрела Разрушителю в глаза. Так же медленно, не отрывая взгляда, поднялась с колен (ее сбили с ног при появлении императора) и покачала головой. Несильный ветер чуть раздувал длинные темные волосы, и они наползали на ее лицо, как волнуемые течением реки водоросли колышутся над головой утопленницы. Они почти скрывали большой синяк под левым глазом и свежий порез на щеке.
  -- Бедная девочка... она умирала, когда я взяла ее руки в свои. Мне удавалось лечить раньше, удавалось! Но она умирала, а я так ничего и не смогла сделать... - женщина опустила голову и поникла.
  -- Я не об этом - прервал ее Арек, - Ты по-прежнему не боишься умереть?
   Девушка отрицательно покачала опущенной головой. Усилившийся ветер рванул ее волосы, и они заметались в свете факелов.
  -- И ты все еще хочешь жить? - голос Разрушителя звучал странно тихо и мягко, как будто большой зверь крадется по битому стеклу, боясь поранить лапы.
   Вновь покачала головою ведьма, подняла помутневшие от слез глаза на толпу, ждущую ее смерти, скользнула по скучающим стражникам, по злащенному градоначальнику, по черепичным крышам окружающих площадь домов, и подняла взгляд в темное небо, уже пораненное осенними созвездиями.
  -- Нет - ответила она вслух, - Не хочу.
  -- И ты по-прежнему любишь их? - безо всякой интонации продолжил допрос Арек.
  -- И я по-прежнему люблю их. - Тенью его голосу ответила она, - Я люблю их так, что любить сильнее - невозможно.
   Женщина судорожно сглотнула и посмотрела ему в глаза:
  -- И я люблю тебя.
  -- Также, как их? - усмехнулся Разрушитель, уже отворачиваясь, как будто потеряв к ней всякий интерес.
  -- Да, - тихо сказала женщина, - но иначе. От тебя нет желания умереть.
   Арек замер на миг, как будто камешек попал в шестеренку его мышц, а затем все же развернулся к толпе.
  -- Толмач - бросил он, не глядя, - Переведи им. Пусть встанут. Я знаю эту женщину. Она такая же ведьма, как любой из них. Она просто дура, возомнившая себя врачевателем, и шлюха, каких мало. Она невиновна.
   Толмач перевел слова глашатаю, и тот громовым голосом оповестил народ. По площади прокатился шорох, постепенно нарастающий вздох удивления, разочарования, сомнения и недовольства.
  -- Но вы хотите огня - продолжил Разрушитель, - и это законное желание. Так скажите мне, жители столицы империи свиртов, а ныне - мои рабы, разжечь ли нам костер сегодня, угостить ли небеса запахом жаренной человеческой плоти?
   Сначала робкие, а затем все более громкие крики "Да! Сжечь ее! Огня! Смерть шлюхе!" переросли в вой, с которым штормовой ветер выбрасывает волны на прибрежные скалы.
   Арек поднял руку, и шум понемногу затих. Разрушитель обернулся к девушке, пустыми глазами уставившейся куда-то вдаль.
  -- Они хотят огня - произнес он и улыбнулся.
   Девушка вздрогнула всем телом и с ужасом посмотрела на темную фигуру, возвышающуюся перед ней в неровном, дрожащем свете факелов.
  -- Ты не убьешь их! - воскликнула она и упала на колени, прижавшись лбом к холодной пряжке его ремня: - Мой господин, они глупы, они жестоки или добры в зависимости от направления ветра, но, умоляю тебя, пощади их!
   Разрушитель молчал. Его взгляд, казалось, ощупывал, опробовал на вес и даже на вкус каждую хворостинку, изготовленную для костра - так подозрительный торговец испытывает зубом золотую монету.
  -- Я знаю, что ты задумал! - с жаром воскликнула ведьма: - Знаю, что не я тому причиной, что это жажда огня и стали влечет тебя. Ты посмеялся над ними, вынеся городу приговор устами его жителей, но я молю тебя, не надо! Достаточно!!!
   Арек отодвинулся, девушка плашмя упала на доски настила и осталась лежать, подрагивая от рыданий.
   Носком сапога он подцепил ее тело под плечо и перевернул лицом к небу. Затем присел на колено и, глядя в сторону, произнес:
  -- Если ты останешься здесь умирать, я спалю этот город. Я не оставлю никого, кто смог бы выть над его камнями. Я уничтожу их всех.
  -- Ты уже сгорела, женщина - продолжил он, - Ты мертва, и я не могу убить тебя, потому что нет цели для меча или стрелы, нет горла, в которое можно вцепиться зубами, нет тебя! Поэтому выбирай: отправиться вместе со всеми этими ходячими трупами на костер - или оставить их ветру.
   Арек замолчал и застыл над девушкой, как утес нависает над пеной морской. Порывы ветра хлопали пламенем факелов, выбрасывая в небо черные облачка копоти. Почти совсем стемнело, и все вокруг казалось оранжево-кирпичным, колышущимся и нереальным - молчащая толпа, солдаты, подготовленный к зажжению костер, даже доски под ногами - чуть дрожали под напором воздуха на огонь, колебались от биения сердца в груди, растекались в слезящихся от дыма и ветра глазах.
  -- Да - ответила она, и звезды отразились в зрачках, и тени огня бродили в них, и чернота неба наполняла их до краев: - Да, ты прав. Уйдем отсюда.
   Разрушитель медленно поднялся с колена и движением кисти подозвал к себе градоначальника.
  -- А ты согласен со своим народом, друг мой? - осведомился Арек, чуть насмешливо склонив голову набок: - Запалим осенний костер, чтобы кости прогреть?
   Ошалевший от удивления, уже предчувствуя себя по крайней мере советником при государе, а то и управляющим казной, градоначальник отчаянно закивал, тараторя:
  -- Да, о несравненный! Надо ее сжечь, пусть даже она не слишком виновна, но такое тоже случается. Ради благого дела мы принесем в жертву эту шлюху...
  -- Довольно! - рявкнул Разрушитель: - Взять его!
   И стража подхватила под руки теряющего сознание чиновника.
  -- Толмач, объяви мою волю! Я забираю девку, чтобы лично насладиться ее смертью. Но костер будет гореть! Эта трусливая и продажная тварь, ненавистная вам всем, ваш градоначальник - хотите ли вы его смерти?
   Испуганный народ молчал.
   - Ну?! - проревел Разрушитель, и глашатай с толмачом сочли за благо не нарушать тишины.
  -- Жги свинью! - взизгнул вдруг кто-то невдалеке от помоста, - Год назад взял у меня сто монет! Обещал вернуть ковры, и где они?!
  -- Смерть ему! - подхватили справа, - Жги свинью!
  -- Жги! Жги! Смерть! - завыла площадь.
   Пришедшего в себя и вопящего чиновника подтащили к куче хвороста и привязали к столбу. Заботливо и неторопливо палачи укутали ему ноги корой и закидали хворостом. Один из факелов был снят с крепления и брошен туда же.
   Дрова забыли полить маслом, и они, отсыревшие, занимались неохотно. То здесь, то там появлялся тоненький язычок пламени, но пропадал в молочно-белом пару испаряющейся влаги. Но вот, наконец, занялось, и причитания сжигаемого сменились кашлем, а, чуть позже, и криками боли. Толпа получила то, за чем пришла - зрелище было в полном разгаре.
  
   Однако к этому моменту Разрушитель и ведьма уже покинули помост. Пока градоначальника привязывали к столбу, Арек спустил девушку на мостовую и, уже внизу, перерезал веревки, стягивающие ее запястья за спиной.
  -- Коня! - приказал он, и тут же четверо гвардейцев соскочили с лошадей.
   Девушка неожиданно для всех взлетела в седло и оглянулась на Арека.
  -- Расчистить дорогу, - скомандовал он.
   Гвардейцы, раздавая удары плетьми направо и налево, двинулись через запруженную горожанами площадь.
   Вскоре шум толпы остался далеко позади. Город казался мертвым. Черные стены домов сжимали узкие улочки, где каждый шаг отдается гулко и разносится эхом на сотни шагов вперед и назад, дробясь на перекрестках и затихая в отделении. Но ни звука в ответ, ни шороха, ни лучика света в плотно закрытых ставнях.
   Лишь на выезде из города появились люди - стража вышла навстречу отряду, но, узнав императора, побросала оружие и пала ниц.
  -- Открыть ворота - приказал Арек.
   Стражники бросились к поворотному механизму, заскрипели лебедки и створки начали раскрываться. Когда щель оказалась достаточной, чтобы пропустить всадника, Разрушитель обернулся к гвардейцам:
  -- Возвращайтесь на площадь, - бросил он, и солдаты, отчего-то помедлив, развернули коней и поскакали к центру города.
  
   Девушка выехала из ворот первой и послала лошадь прочь от освещенных факелами стен в темноту осенней ночи. Конь Арека последовал за ней.
   Проехав рысью некоторое время, они перешли на шаг. Дорога, плавно поднимаясь, вывела их на вершину плоского холма. Разрушитель остановил коня, развернул его и замер, оглядывая лежащий под ногами город. Если бы взгляда было достаточно, если бы сила его хотя бы отчасти передавала чувство, в тот же миг не стало бы столицы свиртов, да и самой земли их - всех земель, доступных человеку и неизвестных ему - не стало бы.
   Вдруг пронзительно вскрикнула ночная птица. Арек вздрогнул и оглянулся.
   Темно. Белеет во мраке дорога, в дрожащем свете звезд темнеет полоса кустов вдоль нее, ветер несет осеннюю прохладу, влагу, запахи гниющей листвы и дыма. Тихо.
   Лошадь ведьмы тоже остановилась. Девушка не смотрела на Арека - откинувшись на спину, она лежала неподвижно, свесив руки, и глядела, глядела не мигая в пустоту черного неба между острыми точками звезд.
   Когда Арек поравнялся с ней, ведьма выпрямилась в седле.
  -- Проводи меня до развилки - предложила она тихим голосом.
   Мужчина прикоснулся ладонью к волосам на ее виске, задержался на мгновение, провел рукой по плечу и больно сжав его, отпустил.
   - Хай-я! - вскрикнул всадник и бросил коня вскачь по едва заметной во тьме полосе дороги. Сзади раздался свист - то его попутчица рванулась следом.
  
   0ч 00м, 1-2 марта 2003 г. - 1ч 30м, 14 марта 2003 г.

 

  
   "Тебе так трудно решиться, ты привык
   Взвешивать "против", взвешивать "за"
   Пойми...
   Я даю тебе шанс
   Быть живым - мое ремесло
   Это дерзость, но это в крови,
   Я умею читать в облаках имена
   Тех, кто способен летать...
   Если ты когда-нибудь
   Почувствуешь пульс великой любви
   Знай:
   Я пришел помочь тебе встать!"
   (К.Панфилов/Кинчев)

Часть вторая. Ведьма.

  
   Зеленой прозрачностью жидкого камня вползает на берег волна. Шипит пузырями, пенится прикосновением к суше, слиянием с воздухом.
   Криками чаек и шумом ветра наполнен простор. Горько-соленый вкус брызг, запах водорослей, выброшенных ночью на отмель, втягивают в себя и птицей уносят парить над бескрайней и зыбкой равниной, смотреть, как по лику ее непрестанно бегут белые линии волн. Крылья сложив, метнуться бы вниз, пронзая поверхность; минуя ее колебанья, войти в пузырящийся сумрак и ниже, в покойную темную бездну - туда, где шальные движения рыб, чешуею покрытых, сменяются медленной статью глубинных чудовищ. И ниже, ниже - во тьму, в безжизненный ил - и снова наверх, к солнцу, к тонкому слою прогретой воды. Медленно плыть над ракушками, крабами, стайки пугливых мальков разгоняя, всем существом превращаясь в игру светотени - так, маслом янтарным, текут на придонных камнях блики от волн, и колышутся стебли подводных растений.
   Вынырнуть в воздух из плотных объятий морских - и ошалеть от его разреженности, холода, ветра, мурашек по коже. Выйти на берег, к скалам отвесным, что высятся серой стеной. Подняться по осыпи к травам и старому дубу, в могучих корнях примоститься, да и уснуть, глядя вослед облакам...
  
   Новая волна набежала, прокатилась вверх по ступням, поднялась до колен и выше - щекоткой по ногам. Замерла и, лопаясь пузырьками, отступила.
   Девушка сидела на мокрых камнях, опираясь на выпрямленные за спиною руки и откинув голову так, чтобы небо перевернулось.
   Ночью был шторм - теперь высь промыта и сияет голубизной. Холодные воды, поднятые из глубин пронесшейся бурей, уже успели обрести прозрачность, но еще не вполне прогрелись, приятно освежая своей близостью во время полуденной жары.
   Прохладное касание моря напомнило о теле, дрожью отозвалось в затекших руках, и девушка легла на спину, закрыв глаза.
   Элерия - полное имя, должно быть несшее в себе какой-то смысл... Никто не звал ее так, сокращая до более произносимого - Лэйра. Скитаясь по свету, будто гонимая ветром, она ненадолго задерживалась то здесь, то там, но всегда случалось что-нибудь, что срывало ее и уносило прочь. Вероятно, и эти скалы не станут ей домом, однако здесь, на берегу теплого моря, среди вечнозеленых деревьев и трав, был покой. Здесь можно было отдохнуть, забыться, потерять себя навсегда и не жалеть об утрате - как без жалости сбрасывают лишний груз, обретая свободу.
   "Теперь я буду одна, вечно и всегда одна, как и суждено быть. Мне легко, не нужен никто, но я рада каждому встречному. Долго ли продлится? Что придет за мной на сей раз?" - улыбалась Лэйра, легким касанием ладони скользя по шершавой скале. И она взбиралась на осыпь (единственный спуск к морю в округе), проходила мимо старого дерева и углублялась в невысокие известняковые холмы. Залезая в заросли ежовых ягод или нарвав по дороге дичков фойской груши, чтобы утолить голод, пробиралась к роднику а напившись, устремлялась к ближайшей вершине. Отсюда открывался вид на равнину, поверхность которой по утру заливал туман, скрывая детали рельефа. Днем же кучевые облака скользили по ней темными пятнами теней или подвешивали то здесь, то там мутные занавеси дождя.
   Животные не боялись Лэйры, и даже казалось, сами выходили навстречу. Редким был день, когда одна-другая бабочка не садилась на плечо, запястье или голову, когда любопытная, но пугливая птичка хэнки не впрыгивала к ней на колени, или полевка не пыталась устроиться в складках платья.
   Старое платье со многими прорехами... в этих дырах мелькали тонкие и смуглые, расцарапанные кустарником ноги и вытянутые бугорки ребер, скользящие под кожей при каждом движении, и острые плечи, темные от загара и морского ветра.
   На платье было больше дыр, чем материала. Оно скорее открывало тело, чем прятало, но вряд ли кто-либо из мужчин, случайно забредших сюда, нашел бы это тело привлекательным - слишком уж худа, не удалась ростом и грудью, да и, к тому же, узковата в бедрах - куда такой рожать детей... Лэйра, неодобрительно поцокала языком и рассмеялась - подобные мысли изредка посещали девушку, когда она вспоминала о мире за пределами ее клочка побережья.
   Мужчины всегда странно реагировали на нее - скорее, держась на расстоянии, чем стремясь к близости. Может быть, и не из-за тела (Лэйра снова хмыкнула). Одна женщина сказала, что их пугают глаза - светлые, серые и непостоянные. Как непостоянна весенняя вода. Как ненадежен речной лед, заглянув в обманчивую прозрачность которого обнаруживаешь вмерзшие пузырьки воздуха, соломинки, сухие листья, трещины и неровные поверхности сколов.
   Так и ее глаза не вызывали доверия, меняя цвет в зависимости от того, на что смотрят - голубели, глядя в свободное небо, мутнели от слез, светлели в ярко освещенных местах, чернели в полумраке и чуть зеленели - иногда...
   Лэйра рассеянно улыбнулась и потянулась, выставив над головой сцепленные за запястья руки. Потом фыркнула - тело потребовало движения - и бросилась вдоль полосы прибоя - быстрее, быстрее! - а, когда коса кончилась, прыгнула с разбега в воду, взорвав волны брызгами.
   Легкость наполняла ее - не думать о будущем, не томиться прошлым, не заботиться сохранностью тела и одежды, оставляя клочки материи на кустах и острых камнях. Это сродни безумию - не просчитывать последствий, не сберегать имеющегося, не волноваться тем, что завтра, быть может, наступит, и к ней ("Нет, представьте себе!") пожалует гость, а она встретит его совершенно голой ("Ах! какой конфуз!").
  
   Отфыркиваясь, Лэйра вынырнула и поплыла к берегу (все же неудобно купаться в платье, как ни забывай о нем - напомнит). Выжав мокрые волосы, она подняла глаза на чаек, оживленно галдящих невдалеке... и бросилась бегом к темной фигуре человека, распластанной на отмели.
   Скорее всего, он уже мертв, хотя утром тела здесь не было... Лэйра свалилась рядом, прижалась к мокрой спине, к грубой материи рыбацкой куртки, и, о, чудо, почувствовала под ней биение сердца.
   "Жив! Одежда еще не высохла. Наверное шторм потопил лодку... Но как ему удалось продержаться так долго, ведь уже вечереет?" - она тряхнула головой, сбрасывая лишние мысли. Мужчина был без сознания. Перевернув его лицом к небу, девушка обнаружила рядом с виском свежую ссадину - вероятно, выбираясь из моря, он упал и ударился о камень. Еще бы на полпальца правее... Экое было бы невезение - выжить в бушующем море, выплыть, достичь берега, чтобы погибнуть так нелепо.
   Рыбаку (а почти наверняка это был рыбак из одной из окрестных деревень) на вид было около пятидесяти. Черная с проседью борода клочками росла на худых щеках и остром подбородке, глубокие морщины превратили лицо в складчатую маску, дубленую морским ветром и солнцем. Несмотря на то, что глаза его были закрыты, можно было не сомневаться, что они темно карие, почти черные, как и у всех жителей южного побережья.
   По счастью, рыбак оказался суховатым и малорослым, однако и такой вес стал немалым испытанием для, хотя сильной, но все же весьма некрупной девушки. Жара под вечер спала, однако камни по-прежнему жглись под ногами. Втащить же тело на осыпь вообще казалось делом невыполнимым.
   Смогла. Пусть лежала потом, ловя ртом воздух, пусть все кружилось в глазах и в ушах противно звенело - смогла. Отдышалась, убедилась, что жив, и подползла под него, взвалила на себя, встав сперва на четвереньки, а затем уже на ноги и, согнувшись под грузом, потащила бесчувственного к хижине, в которой жила.
   Маленький домик, сложенный из камней разного размера, уже стоял, заброшенный и пустой, когда Лэйра нашла его, впервые выйдя к морю. Она только обновила крышу, заменив сгнившие ветки на новые, и покрыла их широкими листьями сегенской пальмы.
   Уже почти сто дней жила она здесь, закончив странствие (бегство? поиск?) в этом уединенном месте. Не нуждаясь ни в ком, ни зовя и не отгораживаясь от людей - да никто и не тревожил ее одиночества, которое ни нарушить, ни дополнить невозможно.
   Теперь в ее хижине появился невольный сожитель (и девушка улыбнулась, вспомнив значение этого слова). Живой. Хорошо, что живой - она вылечит его и пусть дальше ловит свою рыбу.
  
   Первый день рыбак не приходил в себя, и Лэйра сидела рядом, держа ладонь у него на лбу. Представляла, как живое тепло стекает с ее руки в голову больного, вытесняя холод смерти, как чистая прохлада прозрачной воды входит в него, вымывая грязь и снимая жар. Поила его отварами из трав, ягод и фруктов, собранных здесь же, в холмах над утесами. Ночью грела камни в костре и закатывала их, тяжелые и горячие, в хижину, чтобы согреть воздух.
   На второй день больной очнулся, но не вполне понимал, где находится и что с ним, а она продолжала лечить. Так, как лечила когда-то, в местах далеких от этого теплого берега... в местах иных, о которых уже и думать забыла.
   Ближе к вечеру, когда рыбак уснул, Лэйра сбежала к морю. Волны манили ее, звали плеском и распахивали свои ладони - невозможно удержаться, и она, сбросив платье, вошла в воду. Сначала медленно, осторожными шажками по скользким гладким камням. Потом замерла, наполняясь морем, упала всем телом навстречу волне и быстро поплыла от берега... остановилась вдруг, резко перевернулась на спину и, раскинув руки по поверхности воды, отдалась облакам, слилась с колебаниями стихии, исчезла из мира, льдинкой в теплом потоке. И небо просвечивало сквозь нее, и ветер носил каплями брызг распавшийся разум, сверкал и искрился на солнце каждым его осколком - частичками водной пыли.
  
   Обратно плыла неспеша, подолгу держась под водой. Ныряла ко дну, пробираясь сквозь тонкие, полупрозрачные стебли морских лиан, которые пропускала через ладони, как волосы, и, сплетая со своими волосами, веселилась сходству и различию, а потом расплетала обратно.
   Вернувшись на берег, девушка вспомнила о своем случайном госте, непроизвольно бросила взгляд наверх, к кромке обрыва, и не поверила глазам. Там, на самом краю, то ли любуясь морем, то ли купаясь в ветре, стоял снежный олень. Мокрые ноздри его вздрагивали и раздувались, ловя соленую влагу, серая с белым шерсть, серебрясь, слегка шевелилась в воздушном потоке - как статуя, как будто он здесь вечно, невероятный для жаркого побережья, диковинный зверь.
   Вовсе не думая, Лэйра поднялась к нему, не отрывая восхищенного взгляда. Олень же и виду не подал, что заметил приближение человека. Лишь когда девушка коснулась его спины, ласково проведя ладонью - повернул голову и черными глазами посмотрел на нее. Потом чуть склонился, потершись ветвями рогов о бедро, ткнулся носом в голый живот и замер на миг, а после - отворотился от моря и, величаво ступая, пошел по тропе.
   Лэйра, положив руку ему на шею, шла рядом, забыв обо всем. Вскоре олень остановился, принюхался, фыркнул, качнул рогами и побежал прочь.
   Девушка смотрела вслед, пока он не скрылся, и лишь потом, наконец, удивилась тому, что животное дальнего севера оказалось здесь, на крайнем юге обитаемых земель (не всякий ведь раз встретишь в степи альбатроса, или в пустыне - медведя).
  
   Заметив, что до хижины рукой подать, Лэйра решила проведать больного. Войдя в жилище и склонившись над покойным лицом спящего, она улыбнулась, видя, что тот явно пошел на поправку.
   Мокрые волосы, на которых до сих пор висели нити водорослей, скользнули по щеке рыбака, и он очнулся, уставившись на девушку совершенно осмысленно. Вдруг зрачки его расширились. Словно боясь увериться в чем-то, он опустил глаза на голую, еще влажную после купания грудь Лэйры, на ее живот, бедра... потом вновь поднял взгляд на лицо и, шепча что-то невразумительное, начал испуганно отползать, пока не уперся плечами в стену. Тогда, будто придя в себя, рыбак произнес отчетливо: "Лайру!" и указал на девушку пальцем.
   Она засмеялась и, вспомнив, что вид обнаженной плоти может смущать людей, выбежала из хижины, спустилась к воде и надела платье. Потом вытряхнула и вычесала растопыренными пальцами остатки водорослей из волос. Посмеялась, глядя на двух носатых птиц, спорящих из-за устрицы, и вернулась к рыбаку.
   Мужчина уже немного успокоился, но все же опасливо косился на Лэйру, избегая смотреть в глаза. Она улыбнулась и протянула ему горсть земляных орехов, предварительно съев два из них. Наблюдая за его нерешительностью, девушка искренне веселилась, думая, что нет на свете более недоверчивого существа, чем человек.
   "Он еще слишком слаб, чтобы ходить, а то, наверное, убежал бы!" - решила Лэйра и прыснула смехом, от которого мужчина испуганно отпрянул.
  
   Так началось их знакомство.
   Не зная языка, трудно общаться. Однако день за днем проходили, и вот уже первые фразы чужого наречия стали удаваться Лэйре. Когда же, наконец, скрепленная жестами речь стала достаточно ясной для пониманья, девушка решила удовлетворить любопытство и узнать, каким образом рыбак угадал ее имя, почему назвал ее "Лайру"?
   Стоило произнести это слово, как он снова насторожился, но затем, будто махнув рукой на страхи, стал объяснять, много и малопонятно говоря, куда меньше, но значительно более доходчиво - показывая. Он водил ее к морю, он вешал ей на голову сухие пучки водорослей, он тыкал пальцем в утреннее небо и осторожно указывал им же на ее глаза. Он изображал бурю и свою лодку, колдовство существа, живущего в воде (косясь на восторженную зрительницу его пантомимы). Он благодарил Лэйру за спасение и выражал почтение ее силе (приплясывая вокруг, кланяясь и бросая к ее ногам ракушки).
   Лэйра давно все поняла, но представление так захватило ее, что никак не хотелось прерывать спектакль, и она слушала и смотрела на танец мужчины в грубой тканевой куртке - среди крупных камней по мелкой гальке, под голос моря и аккомпанемент птичьего галдежа.
   Оказалось, что среди приморских жителей бытовало убеждение, будто в море живут не только безмозглые рыбы, зубастые твари и духи, шалящие с ветром, волнами да лодками рыбаков. Согласно поверьям, в прибрежных водах спала безумная ведьма, сны которой сбывались. Она то дарила удачу, наполняя сети, то переворачивала суденышки рыбаков, обрекая их на гибель.
   Изредка ведьма просыпалась и выходила на берег, пела над скалами, плескалась в волнах, играла с чайками и лежала на дне, глядя сквозь воду на небо - и от того глаза ее были светлыми, как облака (если вдруг посмотреть в них, можно забыться, потерять то, что важнее жизни - душу, и превратившись в тюленя, пропасть навсегда в пучине морской).
   "Лайру" звали ту ведьму. Увидев ее, первым делом следовало произнести это имя - тогда она могла вспомнить людей, ненадолго прозреть от безумия и даже помочь человеку вместо того, чтобы увлечь за собой.
  
   Покачивала головой Лэйра, смеялась и снимала платье, чтобы показать, что она всего лишь женщина (у настоящей ведьмы под грудью, там, где старый шрам от удара плетью, должны были прятаться жабры). Но рыбак был непреклонен, твердя свое "Лайру", повторяя это слово постоянно, чтобы ведьма вдруг не забылась.
   Также расспрашивала она и про серебристого оленя, которого видела на скалах в день, когда рыбак впервые очнулся и назвал ее ведьмой. Но ничего путного добиться так и не смогла - похоже, ее гость просто не понимал, о каком животном речь. Они изображали друг другу лошадей и овец, коз и антилоп, диких свиней и быков, даже крупных пятнистых кошек, изредка забредавших на побережье с северо-восточных склонов, но все тщетно - никогда в своей жизни не видел рыбак чудесного зверя с рогами-кораллами и шерстью цвета перистых облаков.
  
   К исходу десятого дня он покинул хижину, благодаря хозяйку за спасение и обещая вернуться с дарами.
   Лэйра лишь пожимала плечами и смеялась, когда на прощанье он попросил применить колдовство и наложить чары на подобранный где-то кусок сердолика. Однако рыбак был так настойчив, что она, глядя как пламя костра преломляется полупрозрачным камнем, впустила в бездушный осколок живое тепло, желая владельцу здоровья (беззвучно смеясь ритуалу, но, все же, с серьезною миной).
   Ужасно довольный покинул ее гость, понес по тропе амулет и уверенность в добром улове, новость о ведьме прибрежной, весть о чудесном своем воскрешеньи (поскольку не помнил, как сам добирался до суши, а еще потому, что считал свою рану рядом с виском - ту, от которой остался лишь шрам - смертельной).
   Ушел, растворился между холмами, как будто и не было его никогда.
   Ни тени печали, ни облачка грусти - ветер подул, покачнул и унес ведьму к морю, в волнах колыхаться безвольною пеной и петь, и нырять, и лежать в свете солнца на дне.
  
  
   ***
  
   На краю обрыва, вблизи тропинки, что вела к морю, росло большое дерево. Всего в двух шагах от того места, где Лэйре повстречался олень, возвышалось оно над молодыми сегенскими пальмами.
   Ведьма называла его дубом, потому что ствол дерева был коренаст и коряв, кора - груба, а ветви - могучи и узловаты. В шершавых и твердых корнях его не скапливались подушки листьев - ветер выносил их прочь, оставляя лишь голую каменистую землю. Трава здесь не прижилась: едва появившиеся ростки желтели и быстро погибали, так и не сумев подняться.
   Ведьма любила стоять, обнявши ствол, или сидеть, прислоняясь к нему спиной, и смотреть на белые загривки волн, выплясывающих под обрывом. Если улечься, приникнув щекой к торчащему из-под земли корню-колену, если вжаться животом в коричневую кожу его - шкуру древней змеи - растресканную непогодой и неподвижную, то дерево сливается с телом, и ты чувствуешь, как трепещут листья и гнутся в порывах ветра гибкие кости ветвей; как мелко дрожит мощный ствол; как поднимается из глубоких корней влага, наполняясь светом и возвращаясь в каждую малую часть питательным соком.
  
   Наступил сезон облаков. Небо прикрылось мягким щитом, время от времени проливаясь теплыми дождями. Солнце почти не пробивалось сквозь тучи, но рассеянный свет проникал к земле, оживляя краски и делая всякий оттенок насыщенней и мягче. Зелень листьев казалась вдвое сочней. Холмы, обрывы, даже камешки у тропы сделались рельефнее, будто выросли в объеме и стали доступнее зрению. Густые звуки текли от стены к стене как морские скаты - вяло помахивая крыльями - и отражались долгим эхом, угасая медленно и неохотно в вязкой и влажной воздушной среде, которая теперь более походила на мир подводный - неспешный и осязаемый.
   Ведьма в те дни редко спускалась к морю, чаще глядя на него с обрыва, чем бродя по пляжу. Походка ее обрела плавность, Лэйра скользила над землей, огибая препятствия - щепкой в водном потоке, стеблем морской лианы. Двигалась неторопливо, с неизвестно откуда взявшейся грацией, словно придворная танцовщица.
   Иногда, заметив за собою особенно изящный жест, девушка издевательски кривила губы и повторяла его, дразня себя званием знатной дамы или нарекая прекрасной девой из сказочной страны Фэн. Улыбка становилась шире, но не переходила в смех - стремительность и порывистость уснули в ней, блаженство медлительности перешло из природы в тело, и оно не сопротивлялось, находя радость и в этом.
   Неспешные мысли перетекали от одного предмета к другому, восполняя недостаток физической активности. Мягкими толчками из мутных глубин всплывала память, наползая туманом на яркие формы окружающего мира, делая их зыбкими, неустойчивыми, полупрозрачными.
   "Это старость" - насмехалась над собой Лэйра: - "Я только думаю, что живу здесь недавно, а, на самом деле, прошли века. Я сплю на мелководье - и рыбки плывут надо мною, морские звезды переползают через меня, а я вижу сны о том, как сижу над обрывом. Я пригрезила себе настоящее и теперь выдумываю прошлое - я и есть прибрежная ведьма".
  
   В один из таких влажных, наполненных запахами дней, к ней пришли люди. Оказалось, что рыбак добрался-таки до своей деревни и прислал обещанный подарок: два одеяла, простое, но крепкое платье (несколько большего размера, но вполне подходящее - наверно, принадлежавшее одной из его дочерей), коралловые бусы и маленький острый бронзовый нож. Очевидно, все это было немалым богатством для рыбацкой семьи - и вовсе не нужным для ведьмы набором предметов, но она приняла подношение, чтобы не обижать рыбака, а вслед за тем приняла и гостей, двое из которых нуждались в ее помощи.
   Гости соорудили шалаш на некотором отдалении от домика ведьмы (то ли боясь ее, то ли из почтения). Рядом с шалашом по ночам горел огонь, там варились бобы и жарилась рыба.
  
   Лэйра не помнила проходящих дней. Она и сама не заметила, как людей становилось все больше; как второй, а затем и третий шалаш появились рядом с первым, как сменялись больные, выздоравливая и освобождая место новым страждущим.
   Все было словно в тумане. Пространство вокруг наполнилось мелкой моросью, предупреждающей о приближении времени ливней, сероватой дымкой подернулись пальмы, и хмурое дерево над обрывом роняло большие капли в наступившем безветрии.
   Побережье спало. Оранжевые пятна костров под холмами, пелена теплой водяной пыли, висящей в воздухе и медленно оседающей в море, чуть шевелящиеся волны...
   Лишь ненадолго удавалось ведьме покинуть людей, ускользнуть на берег, под крону ее дуба, чтобы незрячими глазами вновь и вновь смотреть в неразличимую даль без горизонта.
   Ее не было больше, как не было ничего в мире - только мерные колебания студенистого моря и шальные, нереальные голоса в лагере, зовущие ее: "Лайру...".
  
   Перед самым разгулом дурной погоды в этих краях обычно приходит солнце. Облачные массы трескаются, пропуская сквозь себя топазовую голубизну, желтые лучи врываются в лужи и шипят от сырости, испарениями возвращая влагу тучам.
   Утро застало Лэйру под деревом. Девушка еще спала, когда вдруг поднялся ветер (несколько дней до того - ни дуновения), и капли посыпались с дуба - шлеп, шлеп... Она потянулась и подняла к небу заспанное лицо. На левой щеке, затекшей и красной, отпечатались пластинки коры. Ведьма протерла глаза и словно очнулась, с удивлением наблюдая, как чернильная синева последней тучи спешно ползет на север, гонимая лазурью и серебром высоких облаков, вытянутых в длинные тонкие нити.
   Потянуло прохладой, стало зябко во влажном платье. Лэйра решила спуститься к морю, оживленно бормочущему внизу.
   Звуки снова стали резкими. Свежесть и холод поднимались вверх по осыпи навстречу ведьме, но она все равно скинула платье и, дрожа всем телом, пошла по бьющим в ноги волнам. Она не была в воде уже несколько дней - так странно... Что за сон такой, в котором не хотелось двигаться резко - вот так! и вот так! (Лэйра дважды обернулась вокруг невидимой оси, пробив головой накатившийся вал).
   На берег вышла посвежевшей.
   Холодное море, серо-синее море. Яркое солнце и светлые, смазанные облака. Ветер обдувает тело, сжимая кожу мурашками и оставляя на ней крупные прозрачные капли.
   Вверх по осыпи идти не хотелось. Лэйра остановилась, выжимая волосы - не хватало чего-то привычного... Не было чаек. Холодный берег казался безжизненным.
   Возле хижины также никого не оказалось. Покинутым она нашла и лагерь у подножия холма, хотя зола была еще теплой. Похоже, люди оставили свои шалаши совсем недавно и в большой спешке.
   "Ах, да" - вспомнила девушка: - "Кто-то из них объяснял мне, что вслед за тихими дождями начнется сезон штормов, когда ветер будет вырывать прибрежные пальмы с корнем и станет таким плотным, что нечем будет дышать. Перед этим придут грозы, во время которых опасно выходить из дому, поскольку небесный огонь бьет часто и куда попало - неровен час, убьет. Еще этот человек говорил, что ведьма потеряет рассудок после же первой молнии, с первым ударом грома, и утащит за собой в бушующее море всех, кто окажется рядом".
   Лэйра пожала плечами и пошла в сторону моря. Ветер, меж тем, крепчал, трепал волосы, рывками бросая их из стороны в сторону. Ведьма остановилась и посмотрела на совершенно очистившееся небо. Ни единого облака, лишь небольшое коричневое пятнышко хищной птицы застыло на восходящем потоке. Вот оно сорвалось с места, превратилось в точку и, стремительно приближаясь к земле, пропало за зеленой полосой растительности...
   Девушка вернулась к морю. По каменистой тропинке, привыкшей к ее ногам, подошла к старому другу-дубу и заметила среди ветвей нечто новое, не сразу поняв, что это.
   Коричневый, сгорбленный перьевой мешок с костями и кривым клювом, вцепившийся когтями в сук. Коршун желтым недоверчивым глазом косился на человека. Он подпустил ведьму совсем близко к себе, позволил погладить перья (хотя и топтался на месте, приседая и покряхтывая). Потом пребольно ущипнул ее за мочку уха, тяжело свалился с дерева и, раскинув крылья, спланировал с обрыва. Сделал несколько мощных взмахов, ловя воздушную струю - прекрасный и смертоносный в полете - и пошел вверх, на солнце.
  
   Ближе к вечеру ветер стих. Мерно шумело море. Лэйра, не желая возвращаться в хижину, вновь заснула над обрывом.
   Обычно сны ее состояли из волн и подводного света, блуждающих ночных огней и залитой солнцем древесной коры - как жизнь, так и видения ведьмы не несли в себе и тени человеческой личности.
   В этот раз оказалось иначе. Мрак наполнял ее. Темное небо без звезд влекло к себе и всасывало, подобно воронке, только, в отличие от водоворота, уносило не вниз, чтобы разбить о камни, а вверх, в пустоту, чтобы рассеять.
   Не в силах сопротивляться, подчинилась Лэйра этой силе, и та начала расширять, растаскивать в стороны, раздувать прозрачную колонну, которую ведьма считала своим телом. Взорвавшись и обратившись ветром, Лэйра взмыла вверх, растекаясь по пустоте, теряясь, исчезая, крича... и в этот момент ощутила препятствие.
   Нечто, твердое и шершавое, острое на гранях, будто кора ее любимого дерева, не пускало ведьму выше - раствориться и пропасть, быть высосанной пустотой. Гигантской тенью, подобно снежной туче, нависало над ней белесое тело падающего чудовища. На полнеба простирались его изломанные крылья, где-то над горизонтом оканчивался хвост, уродливая морда с закрытыми глазами свешивалась почти к самой земле - каменистой, кое-где поблескивающей осколками вулканического стекла (мертвенный свет, исходящий от дракона, немного рассеял изначальный мрак).
   Что-то мешало ему достигнуть поверхности, наткнуться на пики гор и быть разодранным острыми краями ущелий, и этим чем-то была она, восходящая от ужасной мертвой земли в пустоту небес. Ее ничтожной силы хватало на то, чтобы удержать от падения мертвого монстра, наполнить его крылья, вдуть воздух в ноздри (откуда-то ведьма знала, что весь воздух здесь - ее, и что она сама - воздух, ветер и движение).
   Вдруг дрогнуло бронированное веко, поползло вверх, сморгнуло - и полыхнул рубином глаз дракона. Дернулась его шея, распрямляясь. Крылья наполнились ветром (ее ветром!), и чудовище сдвинулось с места, увлекая ведьму за собой. Понеслось куда-то прочь от земли.
   Лэйра держалась за него всем своим телом (обретя плоть и превратившись из ветра в женщину), хотя и знала, что, даже отпустив руки, не сорвется. А дракон все летел и летел.
   Она успела заснуть в этом сне, побывать в обычных своих придонных видениях, поиграть с морскими коньками и медузами - лишь едва заметная тревога напоминала о чем-то, нарастала... пока не разбудила ведьму, прижатую к шкуре мчащегося в пустоте монстра.
  
   Наконец вдали завиднелась линия прибоя, и Лэйра поняла, что они летели над морем - настолько черным, что его не было видно. Над кипящей по краю берега полосой что-то возвышалось - такое огромное, что ведьма не сразу заметила его - больше всего оно походило на столб пепла, извергаемый гигантским вулканом.
   Сразу не разглядела, а потом поздно было смотреть, потому что в лицо полыхнула ярко-голубая заря, ослепила Лэйру, оставив лишь осязание (она вдруг поняла, что наполовину вросла в дракона, который к тому времени существенно уменьшился в размерах) и слух. Все наполнилось грохотом и треском, а потом вмиг исчезло.
   Девушка проснулась. Гром все еще звучал в ушах. Потом коротко сверкнуло, будто лезвием меча вскрывая облака, насыщая пространство белым огнем и оглушая рваным сухим кашлем простуженной атмосферы.
   Дождя почти не было. Редкие капли только начинали стучать по широким листьям, щелкая о них, будто бичами. Частые вспышки озаряли темноту, возвращая из небытия блестящие стволы пальм и мокрую поверхность травы.
  
   Внезапно Лэйра поняла, что не одна. Кто-то был рядом. Совсем близко. Стоит только перевести взгляд в сторону тропинки, протянуть руку...
   Ведьма повернула голову. Дождь усилился, но нити его еще не слились в сплошное полотно и освещались голубоватыми всполохами каждая в отдельности. И вот оттуда, со стороны потерявшихся в ночи холмов, появилась черная фигура человека, который шел медленно, постепенно проявляясь сквозь дождевую завесу. Вода сверкала на нем в свете молний, матово отливала в волосах, белой маской вылепляла лицо.
   Мужчина заметил Лэйру, и она узнала его.
   Не по походке, лицу или одежде узнаём смерть. Не голосом и не взглядом - воскресаем. Тень обретает плотность, рука - опору вместо привычной пустоты, когда рядом появляется недостающее, но будто бы принадлежащее тебе изначально. Приходит, возвращая цельность. Человек, дерево, росчерк дыма на бледном небе - не все ли равно?
   Так же вернулся он, с кем рассталась полгода назад, думая, что навсегда, и не томясь невозможностью встречи. Полузабытый, почти незнакомый. Восставший фантом из памяти или сна. Неизвестный, носящий имя Арек. Скорее убийца, чем воин. Разрушитель.
   Кем он был для нее? Почему тело, напряженное сном, вдруг расслабилось и отказалось даже вяло пошевельнуться навстречу, превращаясь в расстеленное одеяло?
   Девушка закрыла глаза и, совершенно неподвижная и мягкая, будто стекающий по свече воск, лежала на земле. Она чуть вздрогнула, когда почувствовала прикосновение к щеке, и продолжала слабо подрагивать, когда он провел рукой по ее волосам, плечу, скользнул пальцами по груди и ребрам, чуть задержавшись на косточке над бедром. По мокрым лохмотьям ткани он опустился до колена, а потом, немного вдавливая ладони в податливую кожу и задирая подол, вернулся по обнаженным бедрам вверх, к животу, как некогда взбегала по ним морская волна.
   Дождь между тем превратился в ливень, и, рассеченный кроной, опустился вокруг старого дерева куполом, плотным занавесом и шумом отделяя от прочего мира островок сплетенных корней, спутавшихся волос, рук и дыханий.
  
  
   ***
  
   Утро пришло ярким светом, звуком мерных и тяжелых ударов волн о берег.
   Гроза, бушевавшая ночью, ушла на север, и небо снова стало безоблачным.
   Пошевельнувшись, Лэйра заметила, что ее правая щека прилипла к чему-то. Девушка попыталась освободиться и обнаружила под собой вместо привычной древесной коры - теплую человеческую кожу.
   Ведьма поняла, что спит на груди Арека. Открыла один глаз и чуть подвинула руку, проводя ладонью вдоль его ключицы и прислушиваясь к чувству (так же она трогала скалы и деревья, так же гладила животных).
   Знакомое тепло, возникнув одновременно в руке и внизу живота, начало расползаться по ней, размягчая кости и делая их пластичными (так плавится воск под фитилем, так тает снег под огнем солнца, и точно так же тело стремится проникнуть в тело).
   Встряхнув головой, ведьма переползла Ареку на живот, затем села, улыбаясь, и провела кончиками пальцев по красным засечкам от своих ногтей у него на груди.
   Он сквозь ресницы рассматривал лицо Лэйры - освещенное солнцем бронзовое пятно - протянул руку к ее плечу, выпачканному мокрой землей, и, размазывая грязь, нарисовал на нем две вертикальные полоски.
  -- Сходятся или нет? - лениво спросил он девушку.
   Та подняла на него глаза, светящиеся отраженным небом (сейчас они были бледно-голубыми), затем покосилась влево, оценивающе оглядывая свое плечо, посмотрела на Арека будто с укоризной - чуть склоняя голову и подгибая вниз правый уголок рта.
   Потом вдруг высунула язык и свела зрачки, уставив их на кончик собственного носа.
  -- Сходятся и расходятся - с очень серьезным видом подвел итог Арек, - Снова сходятся и вновь расходятся.
   Он покачал Лэйру на животе, напрягая мышцы и немного выгибаясь в спине. Под ведьмой всхлипнуло, как будто сапог вытянули из трясины, и тогда она со смехом оторвалась от мужчины и скатилась на землю. Быстро перебирая по земле руками и ногами, отбежала от него и уселась в позе готовой к прыжку хищницы, сощурив глаза, подняв плечи почти к ушам и рыча негромко, но грозно.
   Арек изобразил резкое движение, и она отпрыгнула, сбежала к морю и, не останавливаясь, бухнулась в волну. Проплыла чуть-чуть и развернулась, приглашая следовать за собой.
   Осторожно ступая босыми ногами по камням, Арек спустился по осыпи и подошел к ждущей в воде девушке, грудью рассекая встречные волны. Лэйра рассмеялась и ткнула указательным пальцем вверх, в сторону берега. Она что-то говорила и, хотя слова уносились ветром, было понятно, что речь идет о платье - на вершине ее любимого дерева, зацепившись за ветку, трепыхалась большая серая тряпка. Пока они спали, ветер поиграл с одеждой: мужскую унес в море, а женскую развесил под солнцем на всеобщее обозрение. Только тяжелые сапоги Арека остались под деревом, невидимые с берега.
   Он хмыкнул и нырнул, стремясь двигаться над самым дном. Ведьма плыла рядом.
   Вода оказалась непривычно холодной, и вскоре они вернулись на берег совершенно окоченевшими.
  -- Море не принимает меня больше - развела руками девушка, - Наверное и вправду первая молния ударила прямо в мою пустую голову вчера вечером.
   Ее зрачки расширились и глаза стали глубокими, а сердце заколотилось резко и часто - ведьма вспомнила прошедшую ночь и посмотрела на Арека так, будто вознамерилась проглотить его. Потом не сдержалась - рванулась, взлетела по осыпи, хохоча и давая энергии покинуть тело, а после уселась шагах в двух от края обрыва, ожидая неспешно поднимающегося Арека.
  
  -- Буря идет - сообщил он, подойдя к Лэйре и оглядывая мутнеющий горизонт. - В деревне говорят, что дурная погода начнется завтра, - Арек дернул плечом, - Похоже, они ошиблись на день.
   Он присел рядом с девушкой, скрестив ноги, выковырял из земли маленький белый камешек и бросил вниз.
  -- Раз в двадцать лет в сезон штормов ураганы здесь бывают особенно сильными. Странно, что он их выдерживает. - сказал Арек, махнув рукой в сторону дуба. - Кстати, знаешь, что это за дерево? - спросил он и, немного помолчав, усмехнулся, - Оно зовется "драконья лапа" или "ведьмин корень" и живет так долго, что никто из местных не помнит его молодым. Считается, что оно несет в себе смерть. То ли ядовито, то ли примета такая... здешние жители суеверны, не поймешь, где в их словах правда, а где - порождение глупости и страха.
   Лэйра молчала, разглядывая свою руку, будто и не слушая вовсе. Потом взяла Арека за запястье и посмотрела ему в глаза - так же, как глядела когда-то в невероятно далеком Бельсао. Долго не отводила взгляда, затем вдруг пересела к нему на колени и обвила ногами так же, как плющ обнимает древесный ствол.
   Взяв его скулы в ладони, ведьма прикоснулась губами к губам Арека и прошептала:
  -- Все деревья одинаковы. Они такие же, как люди, горы и облака, как медузы или волны. Они появляются и исчезают, и кажется, будто не существует ничего вечного. А еще есть ты и я. И пусть это глупость, думать, что мы есть, что мы - навсегда, но я охотно буду дурой, дурой, дурой! - Лэйра ударила кулаком по плечу Разрушителя и передернула голыми плечами. Голос ее набрал силу, а потом вновь перешел в горячий торопливый шепот:
  -- Я была деревом и волной, водорослью и небом, я распадалась в ничто и была всем, и ничего мне не было нужно, и ничто не изменилось с твоим возвращением, потому что ты не уходил, был во мне всегда - иначе я была бы неполной - ведь ты и есть я - мой брат, мой господин и раб, моя тень и свет мой, моя смерть...
   Лейра прильнула к нему, зажмуриваясь, словно от боли, и впилась зубами в твердую шею, а он сильно сжал ее голую спину и замер, не двигаясь. Ветер трепал серое пятно платья, застрявшее в ветвях, а затем вдруг сорвал и потащил его над волнами, бросив вдали от берега.
   Она пришла в себя в руках Арека и увидела свое отражение в его глазах. Так сидели долго, глядя в глаза и не шевелясь. Потом он встал, не выпуская девушку из рук, и понес ее по тропе прочь от берега.
  
   Возле хижины, мокрые и сонные, стояли две стреноженные лошади - черная и рыжая. Арек осторожно поставил Лэйру на землю и произнес хрипло:
  -- Я нашел тебя случайно...
   Голос выправился, и он продолжил:
  -- Услышал, как двое бродяг болтали про ведьму, которая лечит людей где-то на побережье. В одной из деревень мне показали рыжий камень, якобы исцеляющий, если к нему прикоснуться... он хранится в доме старосты как большая ценность, - Арек хмыкнул. - Камни всегда притягивали меня. Они окружали повсюду, хотя мне до них не было дела. Снаряды для катапульт и пращей, цветные стекла в побрякушках, булыжники в стенах и на дорогах, надгробия. Но только два из них я узнаю всегда: мой, голубой, и твой - красный...
   Разрушитель замолчал, глядя в сторону холмов, как иные смотрят на море - долго и неотрывно, теряясь в дали. Вряд ли он думал о чем-то - в глазах его был туман. Гривы стоящих рядом лошадей шевелились в воздушном потоке. Где-то вдалеке ухнуло, и животные испуганно встрепенулись, прядая ушами и фыркая.
   Это вернуло Арека к действительности и он, распотрошив небольшой тюк, притороченный к седлу, достал оттуда два комплекта мужской одежды. Лэйра пританцовывала рядом, дрожа и громко стуча зубами - надвигающаяся туча гнала перед собой волну холода. Приближающаяся черная полоса, сверкая молниями, быстро заволакивала небеса мраком, лишенным всякого оттенка синевы, как будто кто-то вылил в атмосферу ведро чернил, и теперь они растекались над поверхностью земли и воды.
   Лэйра безропотно (и даже с радостью) облачилась в штаны и куртку, натянула на ноги кожаные сапоги, которые, как ни странно, пришлись ей почти впору, и, освободив рыжую лошадь от пут, впрыгнула в седло. Арек также оделся, сел на черную и, стукнув босой пяткой ей в бок, поехал к морю, чтобы обуться (его сапоги до сих пор валялись под деревом, там, где он оставил их вечером). Ведьма ждала у хижины, сдерживая обеспокоенную стихией лошадь.
   Вскоре Разрушитель вернулся, и они двинулись по тропе меж холмов. Раскаты грозы нагоняли их, стало совсем темно, в воздухе носились зеленые листья и небольшие ветки, сорванные ветром. Затем начался ливень, копыта лошадей заскользили по сырой траве и камням, поэтому пришлось спешиться и идти медленно.
   Лишь с наступлением ночи холмы расступились, открыв выход на равнину, и Арек с Лэйрой вернулись в седла. Еще через некоторое время они выбрались на старую, мощеную серым камнем дорогу, что тянется вдоль всего южного побережья - от порта Монсе до горного Эддона.
  
  
   ***
  
   Каменная дорога закончилась после Исцилиада - небольшого города у подножия горы Сцил, в двух днях пути до Эддона и в четырех - от того места, где Лэйра и Арек вышли на нее.
   По мере продвижения на северо-восток местность постепенно поднималась, дорога петляла между крутых склонов, заросших черным орехом и медвежатником, покрытых колючими кустиками айписа (мелкой разновидности ежевых ягод). Расползаясь корнями под тонким слоем земли, это растение облепляло затененные участки, а на самом пекле красовался и гудел пчелами ярко-желтый марийский копнар - растение смолистое и пахучее, чем-то похожее на низенький северный вереск, но с более тонкими и длинными листьями и одеревеневшей корой.
   Выше, вблизи вершин, появлялась горная сосна, корявые стволы которой как будто светятся канифолью и медом, а кривенькие ветки украшены широкими иглами - раза в три длиннее, чем у равнинных сестер.
   Местами борта холмов казались вскрытыми, и оттуда виднелись желто-серые известняковые кости, обнажением напоминающие об истиной природе гор, далекой от стремительной жизни, временно покрывающей их поверхность.
   Изредка холмы расходились, и дорога будто проваливалась в долины, как правило, небольшие и залесенные, с одной-двумя деревеньками. Там Лэйра покупала хлебные лепешки, сыр и молоко, после чего путники ехали дальше, медленно, но неуклонно поднимаясь все выше и выше над уровнем моря.
   Наконец дорога вывела их на Марийское плато - вершину огромного плоскогорья, словно подложенного под основание великих и неприступных гор Восточной Цитадели. Зима здесь была прохладной и сухой, почти никогда не принося с собой снега (в изобилии лежавшего в горах на востоке, сверкающего оттуда, издалека, манящего любопытных мотыльков-людей). Летом жар солнца высушивал ручьи, вспучившиеся за весну до размеров солидных рек, и все блекло до осени - когда с юга приходили дожди.
   Сейчас, в самый разгар зимы, над плоскостью, рассеченной разломами и кое-где вздыбленной подземными силами, гуляли холодные ветра, спустившиеся с ледников Цитадели.
   Встречавшиеся по пути развалины, останки каменной кладки и высеченные из доломита, сглаженные непогодой, истуканы, происхождение которых никто из ныне живущих не смог бы объяснить толком, указывали на то, что люди живут здесь со времен давнее давних. Добывают белый камень и, кое-где, яшму, а ближе к югу и на востоке (там, где появляются выходы черных пород) - золото и прозрачные камешки, напоминающие зеленоватое оливковое масло. Выращивали лекарственные травы, торговали с прибрежными деревнями и с северными, предгорными областями Свиртской империи.
   Фургоны, телеги, вьючные караваны и даже одинокие путники встречались на дороге нередко. Не раз проносились мимо вестовые или размеренно цокали подковами вооруженные до зубов разъезды стражи. Благодаря регулярному патрулированию тракт считался безопасным - местные города-государства не скупились, когда речь шла о защите торговли. Примерно через день пути Лэйра и Арек достигли Эддона - богатейшего из таких городов, построенного тысячелетия назад у самого основания внешнего хребта гор Восточной цитадели, в широкой долине, южную часть которой занимало озеро, питаемое ледником.
   Город с семью тясячами жителей по здешним меркам считался крупным. Он полностью зависел от торговли, поскольку на холодной каменистой почве мало что росло. Однако до тех пор, пока глубокие шахты поставляли на поверхность знаменитые на весь мир изумруды и хризы - редчайшую разновидность берилла, голубую при дневном свете и фиолетовую, немного светящуюся в сумерках - до тех пор Эддон мог не заботиться о своем будущем, утопая в чуждой суровым горам роскоши.
   В забоях под землей трудились рабы, которые были, наряду с продовольствием и топливом, одним из основных ввозимых товаров. Руками тех же рабов возводились храмы с колоннами из розового мрамора и золочеными портиками, а также богатые дома, тепло в которых поддерживалось горением черного камня, что доставлялся сюда из далекого Асфолака.
  
   В Эддоне дорога закончилась. Дальше пути нет - только горы, горы, горы...
  -- Зачем мы приехали сюда? - спросила Лэйра своего спутника, и Арек ответил ей:
  -- Где-то в горах Цитадели живет отшельник. Говорят, он проник в тайны рождения и смерти, видит истинную сущность людей, взглядом проникает в прошлое и будущее... - Разрушитель хрипло рассмеялся, - Много чего говорят. Все это мне ни к чему, но любопытно взглянуть на него. К тому же, есть кое-что в людской болтовне, что кажется мне странным. Говорят, в своих снах отшельник часто видит дерево, и что оно как-то влияет на него - но никто не знает толком, ни что это за дерево, ни к чему оно снится....
   Лэйра внимательно слушала, разглядывая лицо Арека, застывшее наподобие восковой маски и обращенное к горам.
  -- Дерево снилось и мне - повернулся к ней Разрушитель. - Я хочу знать, что это.
  
   Пустынные улицы Эддона с наступлением дня постепенно наполнялись народом. Мимо проходили и проезжали купцы, прибывшие с товаром, разряженные местные жители; рабы, несущие на плечах корзины, мешки или паланкины с господами внутри; ярко одетые женщины, торгующие телом; вольные старатели в грязных одеждах, некоторые - уже пьяные...
   Вдруг Лэйра вскрикнула, спрыгнула с лошади и подбежала к старику, одетому как нищий. Бросилась к нему на шею и, захлебываясь от радости, затараторила:
  -- Откуда ты здесь?! Я думала, уже не встречу тебя... Как ты попал сюда?
   Старик, узнав девушку, улыбался и ждал, пока поток ее слов не иссякнет, но ведьма не останавливалась:
  -- Пойдем, я познакомлю вас! - все в ней бурлило, будто в воду влили расплавленный свинец. - Нет, это невозможно, я сплю! - восклицала она, щипая себя за щеку.
   Лэйра схватила старика за руку и, сдерживаясь, чтобы не побежать, подвела его к Ареку, по-прежнему сидящему в седле.
  -- Знаешь, кто это?! - подавшись вперед и сверкая глазами от радости сообщила она Разрушителю. - Это мой друг. Мы встретились той весной на Орее, ну, когда ты вытолкал меня голой в степь и сказал, что, мол, "если твоя любовь хоть чего-то стоит..." - ведьма так звонко рассмеялась, что прохожие начали недоуменно оборачиваться. Она же, не обращая на них внимания, продолжала:
  -- Он подобрал меня тогда и вылечил, а заодно и научил лечить других. Он называл меня дурой и говорил, что ни к чему мне любить людей, что это все мираж-обман, глупости юной головы... Так ты говорил?! - и она снова рассмеялась, повернувшись к старику.
   Тот же неотрывно смотрел на Разрушителя, будто был изрядно озадачен, но ведьма, поглощенная своей радостью, как слепая обернулась к Ареку и, приняв шутливо-горделивую позу, топнула ногой по мостовой:
   - Он сказал, что я ошибаюсь, что я выдумываю всякую чушь! - девушка, дразня старика, скривила лицо как от незрелого винограда, сгорбилась и произнесла скрипучим голосом, потрясая указующим в небо перстом. - "Если бы твоя любовь чего-нибудь стоила, этот железнобокий бросил бы свои глупости и уехал с тобой в одном седле".
  -- И тянет же вас все оценивать! - распрямившись и уже своим нормальным голосом закончила она обличительную речь, а потом неожиданно крутанулась на каблуке и хлопнув в ладоши, будто фокусник, вновь обратилась к старику:
  -- Так вот он, тот самый Разрушитель, любуйся, о, мудрый ворон, на силу своих слов! - и она выставила вперед грудь и подбоченилась, играя оскорбленную торговку, а потом выдохнула с насмешкой:
  -- Оба вы дураки! Ничто ничего не стоит...
   Тут, наконец, Лэйра заметила, что мужчины смотрят друг другу в глаза и вовсе не слушают ее. Ведьма снова топнула ногой, и они будто очнулись. Старик повернулся к Лэйре и с улыбкой сказал ей:
  -- Сегодня странный день. Уходя, встретить старых друзей...
  -- Как не выпить по такому поводу?! - и он усмехнулся, бросив взгляд в сторону Арека, который наконец-то слез с лошади, - Что скажешь, железнобокий? Не завалялось ли в твоих карманах пара-тройка ворованных медяков? Давай же поскорее обменяем проклятый металл на жидкость, которая хотя и не свята, но крайне приятна чреву, а то у меня с утра во рту сухо.
  
   Кто бы мог подумать еще полгода назад, что грязнобородый оборванец будет обращаться к Разрушителю подобным образом? Видел бы эту сцену длинноволосый Мэйр, правящий нынче в Каспарелле - потерял бы голос от удивления. Арек же лишь хмыкнул и, запустив руку в карман, вытащил оттуда горсть мелких монет и высыпал их на голову старику. Медные прямоугольники зазвенели по камням.
  -- Ах что ты, господин император, - притворно сокрушаясь залепетал старик. - Ну разве можно так сорить деньгами! Ведь и выпить будет не на что... - и он начал ползать на коленях, собирая мелочь. Впрочем, так всю и не собрал, потому что Лэйра показала золотой, вытащив его из пояса.
   И они пошли на постоялый двор, вывеска которого маячила шагах в двадцати выше по улице. В помещении, дымном и пахнущем едой, уселись за один из двух длинных столов. Час был ранним, но расторопный хозяин тут же подал вина и холодного мяса.
   Хотя на улицах уже началось движение, здесь было немноголюдно - двое вольных рабочих с прииска тянули пиво за соседним столом, сонный торговец-северянин силился размежить веки после вчерашнего перепоя, угольщик в потертой и испачканной куртке быстро уплетал свой завтрак, бродячий священник в дальнем от входа углу сосредоточенно грыз баранью ногу - вот пожалуй и все посетители.
  -- Встреча наша да не окажется последней - произнес старик таким тоном, что было непонятно, то ли это тост, то ли утверждение, и отхлебнул из кружки.
   Он уставился на Арека своими бледно-коричневыми глазами, как будто оценивая товар, поцокал языком и подчеркнуто доверительно сказал Лэйре:
  -- Ты погляди, каков орел! Сложением и ростом ладен, военное дело знает, опять же, умеет императорствовать. Ну, малость седоват, конечно, и взгляд какой-то мертвячный... глазищи-то черные-черные - старик нагнулся вперед и, почти воткнувшись в нос усмехающегося Арека, уставился на того, на секунду прекратив паясничать, - Никогда не видел настолько черных глаз. Темно-карие часто встречаются, а у этого зрачков не найти. Понятно, почему тебя люди боятся.
   Старик отодвинулся и снова отхлебнул вина, причем сделал это так неаккуратно, что красные ручейки потекли по спутанной седой бороде.
  -- А девка-то по тебе как сохла... - мечтательно протянул он, обращаясь к Ареку (и вызвав возмущенный взгляд Лэйры, которая от таких слов подавилась своим куском), - Когда мы со стариной Ойбеком подобрали это голое чудо посреди степи, она всю дорогу тобой бредила. В телеге валялась, глаза мутные, и все шепчет, шепчет какие-то бабьи глупости: "ничего моя любовь не стоит", "отогреть бы его", "почему он такой", "его бы к сердцу прижать, да под сердцем оставить", а уж как при этом постанывала... ну, тут дело понятное, жар все-таки...
   Старик не договорил, потому что ведьма вскочила, схватила его за плечи и начала трясти, громко восклицая:
  -- Ах ты, врун! Старая ворона, потерявшая разум! Не было этого! Не было!
  -- Ты ему не верь, он все врет! - это уже обращаясь к Ареку, который, соблюдая внешнюю серьезность, едва не сползал под стол от их выкрутасов.
   Меж тем старик отстранил от себя девушку, усадил ее на скамью и продолжил примирительным тоном:
  -- Ну, может, где чуть-чуть и приукрасил, но ведь говорили же мы про Разрушителя твоего? Говорили... А потом, ты права, ему тепла ой-как не хватало - тут уже настал черед Арека скривиться, но это не остановило рассказчика, на сей раз обращавшегося к Лэйре, - Он тебе не рассказывал, как мы повстречались? Я жил тогда далеко на севере, где зимой по небу блуждают огни и солнце не восходит вовсе, но зато светит все лето. Так вот, как-то раз пошел я нарубить дров -там леса мало, островками, но кое-где все же есть. Ночь или день не поймешь, потому что одинаково темно, самая середина зимы...
   Старик допил свою кружку и постучал ею по столу, подзывая хозяина. Когда емкость наполнилась, он продолжил:
  -- Пурга начиналась, я уж думал домой поворачивать, а тут гляжу - тень какая-то движется по равнине, ну как черное пятно из снежных облачков выныривает - и ко мне. Пригляделся - два оленя в упряжке тянут сани, а на санях голый мужик... - старик рассмеялся, оглядывая своих соседей. - Я ж тогда не знал, что у вас манера такая, по морозу без одежды шастать. Олени только до меня дотянули и оба свалились замертво. Лежат, как два мешка, все инеем покрытые, будто бежали уже неживыми. И этот - он кивнул на Разрушителя. - Беленький такой, холодный, глаза распахнутые в небо уставлены, и на них снежинки... Думал, тоже мертвяк, но с саней все ж стащил, глянь, а у него руки-ноги гнутся. Я его снегом растер и домой поволок. Ему бы крепкого чего выпить, да на пуховую перину, да девку горячую на него, - старик метнул взгляд на вновь закипающую Лэйру, - он бы живо очухался. А так до самой весны провалялся. Потом возвращаюсь я как-то из лесу, а от парня и след простыл. И от одеяла моего, кстати, тоже. И от тряпки, что возле печи лежала... думаю, он ею ноги обмотал. Так дело было?
   Арек рассеянно кивнул, и, явно думая о другом, спросил:
  -- Ты, чем трепаться, скажи лучше, знаешь дорогу к отшельнику? Он живет в горах Цитадели...
   Настала очередь старика поперхнуться. Прокашлявшись, он широко улыбнулся и ответил вопросом на вопрос:
  -- А на кой он тебе? Старикан совсем из ума выжил. Говорят, в его голове и с самого-то начала ветер с дождем гуляли, а теперь и подавно. Еще когда у него Великий Дармек жил (ученик его, единственный и любимый), от отшельника редко можно было добиться вразумительного ответа, а как остался один, выгнав Дармека взашей, так и вовсе рехнулся. Больше с птицами разговаривал, чем с людьми, и народ к нему ходить перестал. Дорогу-то тебе тут многие показать могут... дней за сорок доберешься. Но на то и нужны давние друзья, чтобы помогать, чем способны, а? - старик усмехнулся. - Я знаю, как добраться туда намного быстрее. Если выйти с восходом солнца, то к вечеру будешь на месте. Дело вот в чем...
   И старик, подманив Арека и Лэйру к себе поближе, громким шепотом рассказал о старом тоннеле, построенном неизвестно кем и когда, пройдя через который можно за один день оказаться по ту сторону хребта, не тратя времени на обход.
  -- Да вы сегодня еще засветло доберетесь до места, если поторопитесь - воскликнул старик. - Только лошадей придется оставить здесь. На выходе из тоннеля будет ущелье, там свернете налево и скоро окажетесь в узенькой долинке. Вы узнаете ее по горячим источникам. Возле одного из них, того, который напоминает по форме сердце, в зарослях скрыт глубокий грот, он-то вам и нужен. Кстати, говорят, что вода в тех источниках целебная, но по мне так она скорее неприятно пахнет, чем лечит. Однако, теплая, кое-где даже горячая, заодно и помоетесь с дороги, - и старик, лукаво прищурясь, посмотрел на Лэйру с Ареком, явно имея в виду очередную возмутительную непристойность, но сдержавшись ее произносить.
  -- Да и мне тоже пора. Бедняга Ойбек уже заждался в Монсе, хотя не думаю, что ему там грустно - старик вновь усмехнулся, пригладил окровавленную вином бороду, встал из-за стола и вышел на улицу.
   Ведьма и Разрушитель последовали за ним, расплатившись с хозяином. Старик стоял на пороге, довольно оглядываясь вокруг. Небо было ясным, с гор дул прохладный ветерок, наступало время прощаться.
   Кивнув Ареку и потрепав волосы Лэйре, старик неожиданно легкой походкой отправился вниз по дороге, прочь из города, намереваясь рано или поздно добраться до порта Монсе. Его недавние собутыльники, улыбаясь, смотрели ему вслед.
  -- Пойдем - обернувшись к девушке бросил Разрушитель, - Пристроим лошадей и проверим, так ли уж быстра короткая дорога. Поищем чокнутого отшельника, хотя сдается мне, что этот труд напрасен.
  -- Не так уж напрасен, раз там есть горячая ванна и нет людей - возразила Лэйра, прильнув к Ареку.
   И они рассмеялись, а потом одновременно обернулись, глядя на удаляющуюся фигуру старика.
  
   17 марта 2003 г. - 8 апреля 2003 года

 

   "Я учился быть ребенком, я искал себе причал,
   Я разбил свой лоб в щебенку об начало всех начал.
   Ой, нехило быть духовным - в голове одни кресты,
   Но по свету мчится поезд, а в вагоне - едешь ты.
   ...В мире все непостоянно, все истлеет - вот те крест!
   Я б любил всю флору-фауну, но в сердце нет свободных мест.
   Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают, как во сне...
   Машинист и сам не знает, что везет тебя - ко мне."
   (Б.Гребенщиков)

Часть третья. Равновесие.

  
   Дождь, начавшийся утром, накрапывал весь день до сумерек, а к ночи обрушился ливнем. Деревья вдоль тракта пропали из виду сразу, а несколько позже не стало и самой дороги - тьма да вода стеной.
   Непогода. Не позавидуешь путнику в сей час. Дырявым плащом прикрываясь от неба, бредет он почти наощупь, и лишь потому не снимает сапог, что вода в них нагрелась.
   Но вот и пристанище. Таверна, желтым пятном света размазанная по дождевой ткани. Дощатая некрашеная дверь, за дверью дым, тепло и запах жареной свинины. Бормотание голосов, клянущих дрянную погоду и налоги, стук ложек по дну глиняной посуды, шипение похлебки, убежавшей из большого медного котла.
   Дверь хлопает за спиной, и головы сидящих за столами оборачиваются на вошедшего. На вид ему лет шестьдесят. Дождевая вода стекает с драной одежды на пол, дополняется водою из сапог и вмиг образует лужу. Выжав туда же седую бороду, посетитель оглядывается... в этот момент внутренняя дверь, рывком распахнувшись, впускает в помещение хозяина таверны - худого, но еще крепкого старика в желтой рубахе и синих шароварах, подвязанных широким бордовым кушаком.
   Едва заметив гостя, хозяин бросается к нему и обнимает. Яркая ткань темнеет от влаги, но это никого не смущает.
  -- Аллайен, старый черт! - восклицает он, оторвавшись от улыбающегося приятеля, - вот уж кого не ждал!.
   А затем бросает зычно, вполоборота назад:
  -- Дочь! Вина дорогому гостю! Да смотри - подогрей и добавь корицы и лимон, как он любит!
  -- Сегодня радость у меня! - это уже к посетителям, - Старый друг вернулся! Переставьте скамьи, подсаживайтесь к огню, нынче выпивка бесплатна - глотайте и слушайте, я расскажу вам, как бродяжничали мы с Беспечным Али... ну, то есть стариной Аллайеном, в былые времена.
  
   Пока все пересаживались, радуясь дармовому угощению, хозяин, обняв гостя левой рукой, провел того в соседнюю комнату и заставил немедленно переодеться в сухое (Аллайен выбрал самые неброские цвета из всех, нашедшихся в гардеробе).
   Затем они вернулись к людям, где мокробородого гостя уже ждала полная и румяная дочка владельца таверны - с улыбкой и кружкой дымящегося вина. Здесь же было и ароматное мясо, и свежий пшеничный хлеб, и зелень... Усмехнувшись такому изобилию, Беспечный Али (как представили его здесь) принялся утолять потребности желудка.
  -- Варенгот! - закричал один из гостей, обращаясь к хозяину таверны, - Ты обещал нам не только вино, но и рассказ!
  -- Мы ждем! Мы ждем! - подхватили еще два-три голоса, да какой-то пьяный провыл что-то уж совсем невразумительное.
  
   Хозяин откликнулся немедля:
  -- Ты, Хэнки, вечно бежишь впереди лошади, а ноги-то поди уже совсем не держат! Ночь впереди длинная, дождь льет, как из бочонка с выбитым дном - куда же спешить? Или ты боишься свалиться под стол, прежде чем поставишь на него кружку?
   Громкий хохот собравшихся был ему ответом. Хэнки, прозванный так за малый рост и непоседливость, затряс головой, смеясь со всеми, и запихнул в рот большущий кусок свинины.
  -- Смотри не подавись, дружище - заорал ему на ухо сосед и с такой силой хлопнул по плечу, что бедняга и вправду едва не поперхнулся.
  
   Аллайен меж тем допил вино и сонно потягивался в своем углу, лениво оглядывая помещение. Шкура горного кота, прибитая напротив входной двери, привлекла его внимание, и он махнул в ее сторону, когда хозяин подошел и присел рядом.
  -- Долго бегал за ним? - насмешливо спросил Аллайен, - Небось умаялся, пока загнал...
   Варенгот покачал головой и кивнул в сторону одного из пьющих:
  -- Это вон тот парень... да нет, тот, с черными кудрями. Говорит, был в горах и схватился с ним один на один, да и задушил голыми руками. Веришь ли? - старик усмехнулся и, не дожидаясь ответа, продолжил. - Я вот думаю, что он уже дохлого нашел да и содрал шкуру, а потом приволок сюда хвастать. Он за моей дочкой ухлестывает, а чего не придумаешь, чтобы девку заполучить, верно?
   Аллайен не ответил. Казалось, что он засыпает. Ну, немудрено в его-то возрасте, после тяжелой дороги, выпивки да плотного ужина.
  
   Оставив гостя сидеть привалившимся к стене, Варенгот перебрался поближе к огню и стукнул кулаком по столу, привлекая внимание. Когда шум затих, он уперся ладонями в колени, явно настраиваясь на долгий рассказ, и начал:
  -- Ну, слушайте, раз уж собрались здесь. Друг мой, которого зовут Аллайен, был в свое время известен как Беспечный Али, потому что совался во все без раздумья и притом всегда выходил сухим из утопшей лодки. Познакомились мы с ним в Эренгоне, городишке далеко на северо-востоке отсюда, за землями свиртов. Сам я оттуда родом и служил у тамошнего князька в гвардии, когда Али принесло к нам западным ветром. Также, как вы сейчас, сидели мы в харчевне, а старый горбун Мюхэ подавал вино к жареным цыплятам и болтал безумолку. Не помню уже, что он нес, как и вы забудете мои россказни через пару дней - ведь я был тогда молод и кровь бродила в моей голове, как двухнедельное вино.
   О чем-то мы с Али тогда поспорили... не помнишь, дружище? Ну, спи-спи... Так что поспорили и, как водится, подрались. И случись же в это время ночному патрулю забрести в таверну! А, скажу я вам, жутко они не любили князевых гвардейцев - считали нас никуда не годными расфуфыренными куклами... Ну и, видно, не ошибались, раз приятели мои повыпрыгивали из окон и сбежали, оставив нас с Аллайеном отбиваться от восьмерых мордоворотов - это с одним-то мечем на двоих, прошу заметить!
   Понятное дело, изрубили бы нас, как то мясо, что плавает в вашем супе (хе, Борбан, не косись на котел - там честная свинина!)... но нас спасла девчонка, дочка трактирщика. Красавица она была, высокая, пышнотелая, румяная, всем на загляденье... Пролетели годы, как будто ветром высвистело, но вижу ее, словно она и сейчас тут - и не удивительно, что ты, курчавый, пялишься на мою единственную драгоценность, ибо чего скрывать - то была ее мать.
   Ах, моя Мира... ей было пятнадцать, и папаша следил за ней, как курица за яйцом - только бы кто не попортил скорлупку - отгонял от нашего стола. Кричал, что нечего слушать похвальбу пьяных гвардейцев. Что они парни-то бравые, но уж больно ловки по части забраться под юбку.
   И вот, когда бравые герои-приятели разбежались, оставив нас вдвоем против восьмерых, Мира забыла наказы отца. Она перевернула котел прямо в огонь и закричала: "Пожар! Крыша горит! Скорее, скорее бегите все!". Таверну заволокло дымом да вонючим паром, а она схватила нас за руки да и вывела через дом на улицу.
   Все бы сошло с рук, но я умудрился проткнуть одного из стражников... сильно сомневаюсь, что он этого не заметил. Дело пахло в лучшем случае поркой, а в худшем - виселицей. Понятное дело, что мы с Али рванули из города той же ночью, благо на Главных воротах тогда дежурила гвардия, и нас пропустили без лишних вопросов...
   Рассказчик надолго замолчал, приникнув к своей кружке, потом долил ее и снова сделал большой глоток.
  
  -- Послушай, Варенгот! А что с девкой-то было? - прервал рассказчика заплетающийся голос одного из слушателей, - Неужто вы бросили ее там...
  -- Не девку, чурбан, а девушку - сверкнул глазами хозяин таверны, на миг превратившись в разгоряченного стычкой гвардейца. - И чтобы я больше не слышал дрянных слов о моей Мире!
   Глаза старика потухли, и он продолжил бесцветным голосом:
   - Уже почти десять лет нет ее со мной. А тогда... да, мы с Али бежали, а она вернулся к отцу. Долгих два года болтались мы по северным городкам, грабя торговцев на темных дорогах или нанимаясь к ним же в охрану, чтобы защищать от подобных нам. Своих хозяев не грабили - ну в самом деле, не бандиты же мы! И нечего смотреть косо, друзья - время было такое. Каждый зарабатывал на жизнь, как мог...
   Варенгот отхлебнул из кружки, а затем воскликнул неожиданно звонко:
  -- За крепкую сталь и надежную спину!
   Усмехнулся воспоминаниям и покачал головой, будто со стороны глядя на свое прошлое:
  -- Так мы отмечали успех... неудачи же переживали молча, грызя сухари или жуя край плаща, когда не было даже сухарей. Да, друзья, не всегда животы наши были полны так, как хотелось их владельцам.
   И вот однажды нанялись мы с Али и еще двумя парнями к одному купцу...
  
   Трещали дрова в очаге, до утра освобожденном от котла, да постукивали о дерево донышки опорожненных кружек. Изредка и глухо опускался на стол кувшин с вином, восполняемый дочерью хозяина. Варенгот рассказывал, перемежая правду с вымыслом, а Аллайен дремал в углу, забытый всеми.
   В какой-то момент он проснулся. За столом все еще сидели трое самых крепких гостей и хозяин таверны. Хэнки умудрился остаться на скамье и теперь спал, вцепившись в нее мертвой хваткой. Остальные вповалку лежали на полу.
  
   Дождь не прекращался. Монотонно барабанил он по крыше, аккомпанируя бормотанию людей и мельтешению теней на стенах. Влажный воздух проникал в щели под дверью и между неплотно прикрытых ставен, смешиваясь с дымом. Впрочем, дыма было немного - хозяин регулярно чистил трубу.
   Воспоминания, порожденные рассказом Варенгота, увлекли Аллайена за собой. Он увидел таверну (не ту, в которой повстречал нынешнего рассказчика, а другую, где бывал еще подростком). Потом вспомнились годы, проведенные в плаваниях (усмехнувшись сквозь полудрему, Аллайен подумал, что был и матросом, и шкипером, но моря так и не полюбил).
   Но, как обычно, все нити памяти сматывались к одному клубку. Когда-то, сойдя на берег и отчаянно ненавидя соленую воду, Беспечный Али отправился попытать счастья в центральные земли свиртской империи. Разумеется, прихватив с собой всю выручку от предприятия.
   Однако, он не учел скверного характера своего нанимателя. Купец был из клана Дункеров, известных упрямством и долгой памятью. По всем городам, где у торговца были хоть какие-то связи, расползлись письма с приметами вора. В каждой деревне, на каждом перекрестке приходилось теперь Аллайену оглядываться и прикрывать лицо от слишком назойливых взглядов.
   Дважды ему удалось избежать смерти. Первый раз вот в такой же таверне его едва не схватили посланные торговцами убийцы. Хозяин, по всей видимости, оказался одним из должников какого-то из друзей троюродной сестры сводного брата жены внучатого племянника одного из Дункеров (как у них водится). Хорошо, что внимание к скромной персоне Аллайена не укрылось от последнего, и ему удалось улизнуть, заблаговременно отворив окно.
   Во второй раз только более свежий конь спас Беспечного Али от преследователей. Гнали его тогда от самого Баланхона до поворота на Каспареллу, а это, ни много ни мало, день пути пешим ходом!
  
   Когда же стало ясно, что за дело взялась имперская полиция, Аллайен решил бежать. Скрыться навсегда. С тогдашней сыскной службой шутки были плохи. В самой последней деревне жил хотя бы один тайный осведомитель, и даже до него рано или поздно добрался бы гонец с отпечатанным на бумаге изображением вора - наверное, один из верхних чинов империи также был из числа дункерских должников, и поиски организовал по высшему разряду. Ха! Ловили Аллайена почти как беглого убийцу императора.
   Он направил коня на север и не останавливался, пока не остались за спиной населенные земли. Даже покрытые вечными льдами горы Уйтрехта белели в лучах дневного солнца далеко на юго-западе. Густые еловые леса островами поднимались над заросшей остролистыми травами да мхами равниной, и чем дальше на север, тем меньше становилось травы, тем ниже и реже были деревья. Пустое пространство, пестрое и гудящее мошкарой летом. Безжизненно-белая пустыня - зимой.
   Возле одного из лесных островков Аллайен решил остановиться. Что-то приключилось тогда с Беспечным Али - ни деньги, ни почести, ни женщины, ни даже приключения больше не занимали его. Летом он собирал ягоды и грибы, в изобилии растущие во мхах, охотился на оленей и ловил рыбу. Изредка ходил на юг, за душистой травой, которую заваривал крутым кипятком и пил вместо вина. К хмельным напиткам больше пристрастия не имел, хотя мог бы ставить ягодную брагу.
   Построил себе кривобокую избушку с глиняной печкой. Рубил дрова. В тех краях дров нужно много, он стал настоящим дровосеком за тридцать лет... тридцать лет прожил Аллайен один. Зимой, когда солнце пропадало и воцарялась ночь, он любовался многоцветными огнями, что заливают небеса от края до края - мерцающими и сверкавшими, призрачными и яркими. И рубил дрова. Потом снова рубил дрова. Так и состарился. В ту зиму ему исполнилось шестьдесят пять, но он давно уже перестал считать годы.
   Чтобы не извести совсем островок леса, рядом с которым жил, Аллайен стал ходить к соседнему, к западу от дома.
   Однажды, почуяв приближение пурги, он уже было собрался возвращаться, как вдруг заметил движение в снегах. Черное пятно приближалось, пока наконец не превратилось в оленью упряжку - похожими пользовались дикари, жившие южнее, но так далеко на север они не забирались - земли и без того хватало. Едва добежав до Аллайена, олени пали, и сани остановились.
   Он подошел ближе. В санях, на спине, уставившись открытыми глазами в звездное небо, лежал человек. Без одежды - очевидно, мертвый. Аллайен присел на корточки рядом с оленями и, сняв рукавицу, провел рукой по заиндевевшей шкуре одного из них. Лед. Снова надев рукавицу, зачем-то постучал по кулаком по спине животного. Как по камню. Как будто они бежали уже мертвыми.
   Покачав головой, Аллайен встал и подошел к человеку. Это был мужчина, лет тридцати на вид, волосы его покрывал иней. Нагнувшись, внимательно рассматривал его Али в неверном свете северного сияния, и вдруг заметил, как снежинка, упавшая на голую грудь незнакомца, начала терять форму, округляться... да неужто жив?!
   Сбросив рукавицы, Аллайен подхватил мужчину за плечи и стащил с саней. Быстро растер незнакомца снегом и с трудом натянул на него свою одежду (тот был значительно крупнее старика), а потом волоком потащил к избе. Насилу дотянул и, бросив рядом с печью, упал рядом и заснул - усталость взяла свое.
  
   Весна в том году не спешила прийти, снег лежал на полях удивительно долго, хотя ночь и сменилась серым днем. Было промозгло и холодно. Дрова горели желтым огнем в старой глиняной печке, дым висел в комнате, не находя выхода в нечищеной много лет трубе. Алайен жил долго сам по себе, но и случайный сожитель не нарушал тишины и покоя уединения. Все это время неизвестный спал, рискуя умереть от истощения. Каждый новый день глядя на него, старик удивлялся, обнаружив гостя живым. Потом устал удивляться. Да, конечно, он пытался кормить незнакомца, разжимая тому зубы и вливая похлебку из оленины, но большая часть вытекала обратно, как будто горло было пережато.
   Аллайен лечил его и по-другому. И не только омывая отваром целебных трав. За долгие годы одиночества некому было помочь отшельнику, он сам избавлял себя от болезней. Если начинало колоть сердце, Аллайен прикладывал к груди руку и приказывал успокоиться - сердце слушалось. Сначала неохотно, а потом привыкло подчиняться сразу. Также он вылечил болотную лихорадку, о которой слышал немало дурных слов из уст приятеля-лекаря, в чьем доме некогда скрывался от имперских ищеек. Он понял, что нужно лишь объяснить телу, где прячется болезнь, и оно само справится с нею - а объяснить можно, пропуская вовнутрь тепло, холод или жжение от наложенной ладони. А можно и не касаясь вовсе...
  
   К весне, когда небо посветлело и край солнца уже хотел показаться над горизонтом, но был задавлен сизыми тучами, больной начал есть. Не приходя в сознание, с распахнутыми глазами, черными, совсем черными, как беззвездное ночное небо, полулежал он на куче сухой травы и старого тряпья, наваленной на пол, и механически глотал все, что попадало в рот. Как кукла - большая черноглазая кукла с пепельными волосами, слегка серебрящимися в полутьме.
   От мысли, что это существо может ожить, Аллайену почему-то становилось зябко, но он упорно кормил и лечил его, хотя, пожалуй, разумнее было бы убить.
   Позже, проходя мимо выжженных деревень и растерзанных стервятниками трупов, он не раз думал о своей ошибке (ведь знал же, знал заранее!), но как ни тяжелело от такого зрелища на сердце - все равно, кабы вернулся в ту ночную пургу, не стал бы ничего менять.
   А тогда, однажды вернувшись с вязанкой хвороста, старик не обнаружил гостя. Лежанка была пуста. Кроме незнакомца пропало одеяло и тряпка, обычно валявшаяся рядом с печью.
  
   Аллайен вздохнул - он привык к незнакомцу. Заварил себе сушеной травы, и лег спать, помечтав о солнце. Проснулся неожиданно, вскочил, бросился к двери (окон в избе не было), выглянул наружу - а там все то же - серая поверхность снега, тронутая оттепелью, небо сыплет мелким градом...
   Сон, прерванный на середине, был ярок. Лето. Он виде небо - пронзительно синее, и деревья, покрытые широкими листьями. Когда начинался дождь, там вместе с ливнем гремел гром, ночь - быстро сменялась днем, и зимы не было вовсе.
   Это не были воспоминания. Так далеко на юг Аллайен не заходил никогда, по крайней мере, по суше. Да и нет на материке таких мест - даже на дальнем побережье, куда, как он слышал, зима хоть ненадолго, но заглядывала, иногда даже заваливая снегом вечнозеленые пальмы.
   А края, увиденные во сне - он точно знал это - холодов не ведали. В глубине лесов, среди переплетенных лианами стволов гигантских папоротников, огромных цветов, среди диковинных пестрых длинноперых птиц и ярких пятнистых зверей, правило вечное лето. Истекая потом от непривычной жары, пробирался он в том сне куда-то, к какой-то цели, и, кажется, достиг ее. На берегу озерка, затерянного посреди джунглей, росло невысокое дерево с серебристым стволом и листьями, похожими на лодочки. Листья сверкали на солнце как зеркала, и в каждом из них было его, Аллайена, отражение - и старика с седой бородой, и мальчика, едва научившегося ходить, и веселого беспечного парня, пропивающего в портовом кабаке свою долю от удачного рейда.
   Там же отражались лица других людей, по большей части неизвестных Аллайену, хотя иногда мелькали знакомые... И вдруг все переменилось, дерево принялось расти, пока не достигло небес. Ствол его приобрел темную окраску, стал почти черным, а под корой вздулись ярко-оранжевые жилы. Словно лава, текущая из вулкана, застывала черной коркой смола и вновь трескалась, разорванная глубинным огнем.
   Но вот дерево снова стало маленьким, почти саженцем... И тут старик проснулся. Увиденное казалось настолько реальным, что он, ошарашенный, выбежал на улицу. Потом вернулся, взял все, что могло пригодиться в дороге (вяленой оленины, оставшееся одеяло, нож, кремень, немного сухого мха), и пошел на восток по руслу безыменной речушки, что начинала свой путь в болотах и ниже впадала в следующую реку.
   Пока лед не вскрылся, это единственная дорога на юг. Он пойдет по ней, несмотря на старость, пойдет, пока держат ноги, и пусть смерть идет следом.
  
   Аллайен дернулся всем телом. Оказалось, что он снова задремал на скамейке в углу таверны своего старого приятеля Варенгота, три года спустя после возвращения с севера. Уже совсем рассвело, дождь закончился, все посетители спали.
   Хозяин таверны разводил огонь в потухшем очаге. Заметив, что Аллайен проснулся, он нырнул во внутренние комнаты и вскоре вернулся с вином и жареным цыпленком.
   "Самое время завтракать, Али!" - провозгласил он утро.
   Поев, Аллайен сказал, что ему пора идти. Варенгот удивился неусидчивости гостя и попытался было задержать того хотя бы на пару-тройку дней, но Али лишь улыбался и отвечал, что пора отправляться дальше, пока осенняя погода не превратила воздух в серый кисель. Видя тщетность своих стараний, Варенгот собрал приятелю с собой провизии, проводил его до дверей и вернулся к ежеутренним хлопотам по хозяйству. На кухне громыхала посуда, во дворе кудахтали куры, день входил в привычную колею.
  
   Солнце уже припекало, и мокрая от ночного дождя дорога дымилась под его лучами, туманной полосой стелясь с востока на запад. В самой дальней своей точке дорога прервется, приведя к морю. Порт, расположенный там, называется Монсе, и есть в нем улица Близнецов, на которой пару лет назад обосновался один торговец... да не просто "один торговец", а старина Ойбек.
   Всего три-четыре дня пути, и он распахнет объятья навстречу вечному другу, нальет вина и растолкает вечно сонную кухарку, чтобы состряпала чего-нибудь пожевать. Представив эту сцену, Аллайен громко рассмеялся и вспугнул бестолковую птичку хэнки, облюбовавшую ветку придорожного куста. Птица, размером едва больше ладони, вспорхнула и, возмущенно чирикая, перелетела повыше. Аллайен погрозил ей пальцем и потопал на запад.
  
   Быстрым, но размеренным шагом спешил он за своей тенью. Разномастными камнями мелькала под ногами дорога, тень становилась все короче, приближался полдень.
   Деревья пропали, и теперь, куда не кинь взгляд - лишь поля да поля. Только далеко на юге в мареве жаркого дня едва проступает полоса холмов. За холмами - море, но нужно пройти еще много тысяч шагов, прежде чем оно покажется на горизонте. Сначала неотличимо от земли, затем все более определенно. Можно будет ненадолго свернуть, чтобы пройтись по берегу, послушать прибой и подышать горько-соленым воздухом, вполглаза любуясь движением волн... А потом повернуться спиной и направиться по дороге в лес. Сделать вид, что вода не тянет к себе, и что есть впереди дела поважнее, чем созерцание брызг.
   В конечном итоге, та же дорога закончится на берегу. Как ни крути, а больше здесь делать нечего. "Прощай, чужая земля!" - усмехнулся Аллайен. - "Рубить канаты, приросшие к пирсу. Поднять паруса и прочь отсюда. Пусть ветер определяет курс. Пусть за спиной темным облаком стынет оставленный континент".
   Аллайен шел, глядя прямо перед собой. Полупрозрачные волны и рваные закатные облака прорастали сквозь однообразие зеленеющих под полуденным солнцем полей. Моря он не видел уже давно, но память упряма, не изжить из нее ничего. На яркие контуры реальности наплывают размытые очертания былого, а то и вовсе невиданного. Вот и сейчас, как когда-то, вползает его галера на серо-зеленый вал, проваливается в седловину и вновь зарывается носом в косую волну. Шипит темная вода, обрушивается потоками, умывая палубу, грозит пронесшимся мимо штормом. А после - стойкий попутный ветер и яркие краски, разлитые по небесам. Весла убрать, поставить парус и держать курс на запад, словно гонясь за солнцем (на самом же деле моля его сесть поскорее и скрыть в темноте от сторожевых кораблей)...
  
   Грохот подков по камню прервал видение.
   Аллайен обернулся - верховой нагонял его. Вскорости они поравнялись.
  -- Эй, старик! - крикнул всадник, резко осадив коня рядом с Аллайеном, - Эта дорога ведет в Монсе?
   Аллайен тоже остановился, с легким любопытством разглядывая разряженного юношу. Его жеребец, томясь в сверкающей самоцветами сбруе, нетерпеливо пританцовывал и похрапывал, косясь на пешего путника.
  -- Эта дорога о двух концах - ответил Али горячему наезднику. - Но если слишком торопиться, можно не достичь ни одного из них.
   Юноша, чье благородное происхождение угадывалось по богатой одежде, поначалу опешил от такого ответа, но быстро пришел в себя и воскликнул гневно:
  -- Ах ты!... - однако продолжения пришлось немного подождать, поскольку конь рванулся вперед, и лишь шагов через двадцать удалось остановить его и вернуться.
   Вконец взбешенный, всадник выкрикнул сорвавшимся голосом:
  -- Ах ты мешок лохмотьев, нищий ублюдок! Я научу тебя, как хамить сыну наместника...- и юноша поднял хлыст, намереваясь пройтись им по лицу зарвавшегося пешехода.
   Однако Аллайен не был вполне согласен с таким развитием событий. Пригнувшись, он уклонился от удара и, подхватив ногу всадника за сапог, выдернул ее из стремени, после чего крутанул снизу вверх в сторону головы коня и дальше - через седло.
   Юноша опрокинулся набок и свалился на дорогу, загремев мечем и доспехами, скрытыми под расшитой золотом материей плаща. Аллайен же впрыгнул в седло, как будто ему было втрое меньше лет, и, посмеиваясь, пустил коня галопом.
   Сзади доносились проклятья и обещания повесить, колесовать, вырвать ноги и выпустить кишки (по счастию для себя парень при падении не ударился головой о булыжники, иначе спеси в нем осталось бы не более, чем жизни). Однако вскоре крики затихли далеко позади.
   "Весело и богато нынче на дорогах" - потешался про себя Аллайен. - "Добрые молодцы раздаривают коней и тешат слух ласковым словом... как он назвал меня напоследок? Кажется, трупным червём... ох-ох-ох... а конь-то резвый, растрясет все кости, но зато домчит до города уже к вечеру".
   Перейдя с галопа на рысь, Аллайен вскоре забыл о своем невольном благодетеле, обреченном теперь совершить пешую прогулку. Мимо всадника проплывали высокие прямые тополя с серебристыми стволами, домишки и сады, поля и пастбища с отарами овец. Мальчишки-пастухи глазели и свистели вслед (нищий на хорошем коне - такое не каждый день увидишь).
   Дорога под вечер была пустынной, лишь изредка попадались телеги, запряженные быками - крестьяне еще трудились в полях, а торговцы предпочитали ближе к ночи укрываться за стенами постоялых дворов. К тому же, основной дорогой уже долгие годы считался не этот тракт, а северный - более короткий и безопасный, ведший напрямую в богатую свиртскую империю. Хотя ныне там и воцарились завоеватели, приведенные Разрушителем, торговля не увяла, а напротив - переживала подъем. Много добра было вывезено из империи за последнее время, немалые деньги оседали в карманах купцов.
  
   Когда солнце стало клониться к закату, по левую руку завиднелось море, и вскоре показались желтоватые крепостные стены большого города. Порт Монсе, конечная остановка долгого пути. Дальше ехать некуда.
   Ворота еще не закрыли, и Аллайен, заранее отпустивший коня, пешим ходом прошествовал мимо стражников в распахнутую пасть каменной арки. Стражники не обратили на одинокого бродягу никакого внимания.
   Солнце алыми пятнами отражалось от стекол верхних этажей и бродило по серо-желтым стенам домов, вечерний город гудел, угасая.
   Протолкавшись сквозь толпу на Восточной площади, старик вышел к парадным воротам наместника (полтора года назад Монсе без боя признал владычество свиртов, и городского главу сменил их ставленник). Вниз, в сторону моря, вел переулок, названия которого Аллайен не помнил. Через несколько кварталов он вышел к крепости Первого дня (которую местные называли просто Старой крепостью), а оттуда свернул направо, откуда уже рукой подать до улицы Близнецов...
  
   Начинало темнеть, когда рука Аллайена толкнула выкрашенную желтой краской дверь лавки, размещенной в низенькой пристройке к большому трехэтажному дому.
  -- Закрыто! - ответил из полутьмы ворчливый старческий голос. - Завтра приходите, на сегодня торговля закончена, и закончена в убыток, чтоб мне быть нищим!
   Али молча прошел вовнутрь, не закрыв за собой двери. Почти все помещение было занято предметами самого разнообразного назначения - от охотничьих капканов до редких расписных ваз работы загорных мастеров. Спиной к нему, занятый протиранием пыли с и без того зеркального латного нагрудника, стоял хозяин лавки, почтенный господин лет семидесяти с небольшим.
   Услыхав шаги за спиной, господин обернулся, явно вознамерившись подкрепить предыдущие слова - более понятными, но обмер на вздохе да так и застыл с раскрытым ртом и белой полотняной тряпицей в правой руке.
  -- Быть тебе богатым, Ойбек - произнес Аллайен негромко. - Нежданный гость под вечер да принесет процветание твоему дому.
   Едва скользнувшая по губам улыбка выдала его настроение, и он расхохотался, толкнув окаменевшего хозяина в плечо. Тот бросил тряпку (точнехонько в одну из ваз) и порывисто обнял вошедшего.
  -- Не нежданного, а бесами ожидания пожранного! - воскликнул хозяин лавки, поворачивая приятеля так, чтобы последний луч солнца из распахнутой двери осветил его лицо. - Ты же должен был явиться еще год назад, старый могильный червяк, я уже выпил все истерилинское, что специально запас к твоему приходу, думал, не судьба мне больше увидеть чокнутого Али! Теперь уж не взыщи, седая борода, будешь пить то, что осталось, а куда ему до истерлинского...
   Ойбек покачал головой, рассматривая гостя, молча вздохнул, и отпустил его, наконец.
   Аллайен присел в одно из стоявших неподалеку деревянных кресел с резными змеями вместо ручек, с видимым наслаждением вытянул ноги.
   - Зажег бы ты свет, дружище - лениво произнес он. - Солнце-то вот-вот совсем сядет. Запали камин да принеси вина - любого, раз уж высосал все истерлинское. И поесть чего-нибудь не забудь, а то я проголодался, пока гнал своего коня старой восточной дорогой.
   Ойбек, уже заковылявший было по крутой лестнице, ведущей из пристройки в дом, остановился и обернулся с удивлением:
  -- Конь-то у тебя откуда? Ты вроде как пешком все больше ходишь, да и сомневаюсь, чтобы у тебя за последние тридцать лет в кармане водилось что-то кроме домовых жуков.
  -- Конь был послан мне богами за неутомимость моих ног - усмехнулся Али. - Но то отдельная история, пускай и короткая, но не терпящая сухого горла... Да пошевеливайся же, старая рухлядь, а то я засну раньше, чем ты доберешься до своей кладовки!
   Покряхтывая и качая головой - к старости Ойбек приобрел привычку качать головой по любому поводу - купец поднялся в дом и вскорости вернулся с кувшином вина и соблазнительно пахнущей плетеной корзиной. Кубки нашлись здесь же - как поведал Ойбек, то были не простые кубки, а весьма ценные и редкие ныне изделия из Уйтрехта, ими любоваться и любоваться истиному ценителю... - но и для пития они вполне годились.
   В корзине обнаружились два огромных пирога с мясом и капустой, а также пучок зеленого лука и несколько редисок, почти целая жареная курица и солидного размера кусок домашней колбасы. Порыскав в шкафу, хозяин выбросил на стол булку пшеничного хлеба с маком и маленькую, размером с кулак, головку козьего сыра в хрустящей полупрозрачной бумаге.
  -- На скорую руку сгодится - пробурчал Ойбек, заняв кресло напротив. - А позже нам приготовят что-нибудь поприличнее. Кухарка-то уже спать улеглась, ну так я ее растолкал, лежебоку, глядишь, что-нибудь придумает.
  -- Ну... - восторженно протянул Аллайен. - Теперь мне придется рассказывать тебе до утра где был, где не был, и врать вдохновенно о делах минувших, потому что если я буду открывать рот только для приема пищи, то подохну, как тот щенок у старины Варенгота...
   Поймав на себе вопросительный взгляд, Али добавил:
  -- Зашел я к нему по дороге. Ты же знаешь, он держит таверну на Восточном тракте. Как и прежде, одевается премудроцветно и малюет языком настолько пестрые картины, что ухо их без вина употреблять отказывается. Ну, за пойлом у него дело не станет, так что слушателей всегда хоть отбавляй.
  -- Добрый он малый, жаль его, жену-то как похоронил, так как будто половина жизни от него отвалилась - вздохнул Ойбек.
  -- Эту половину он дочкой заполняет - возразил Аллайен. - Кудахчет над ней, словно курица над цыпленком, ну ни дать ни взять старина Мюхэ, ейный дедуля. Хотя ты ж его не видел... ну, тогда поверь мне наслово.
  -- Не понять тебе, Али, эх, не понять, что значит потерять свою старуху - не согласился с ним Ойбек. - Я вот хоть и прожил всю жизнь бобылем, но знаю...
  -- Так откуда ж тебе знать, старый барсук! - засмеялся Али, но, заметив, как погрустнел взгляд приятеля, ласково посмотрел на него и утешил. - Зато тебя не пилили год за годом за то, что твоя дверь облезла, и можно было бы прикупить новую посуду, и что у соседской жены золотом вышит передник и жемчужные бусы, а у твоей только два-три колечка в шкатулке на черный день. Брось ты эти мысли, ни к чему они.
  -- Теперь-то уж точно ни к чему - вновь вздохнул Ойбек и, как будто встряхнувшись, спросил уже другим голосом. - Так про коня-то расскажи, где ты его увел?
   Аллайен не торопясь отрезал себе ломоть колбасы и, положив ее на хлеб, отправил в рот. Неспеша прожевал, запил вином, и только после этого важно сообщил:
  -- То был дар судьбы. Точнее, Уйтрехтской богини Марычи, она всегда следит, чтобы достойным людям везло. Увидев, что путник томится бескрайним однообразием пешего пути, послала мне богиня удачи статного жеребца. Огнем блистали очи его и дым валил из каждой ноздри, аки из пасти дракона. Явился он предо мной посреди тракта и рек человеческим голосом: "полезай-ка мне на спину, достойный старец, я мигом домчу тебя до Монсе, а то приятель твой допил истерилинское и перешел на маркейское, скоро и того не останется - придется тебе местную кислятину хлебать, ты ж знаешь, в него за день по бочонку влезает". Я поартачился для виду, но гляжу, конь настроен серьезно. Кой-как на него взгромоздился, а он да и припустит - только ветер в ушах. Держусь я, значит, за гриву, а сам думаю, не свалиться бы, как его бывший хозяин, башкой о мостовую... Ну, так вот, едва живой, добрался почти до самых ворот. Тут конь встал, как вкопанный, и молвит: "дальше мне ходу нет, придется тебе пешком пылиться, ну дык уже не далеко осталось", - заржал громогласно и как сквозь землю провалился. Хорошо хоть стражники не видели, а то вызвали бы жреца бесов изгонять и вконец бы меня замучили ...
   Ойбек, отвалившись на спинку кресла, тряс головой и закатывался беззвучным смехом. Затем раздалось хрюканье, сменившееся кашлем - потому что непростительно-безрассудно смеяться и пить одновременно, да еще и в таком почтенном возрасте. Аллайен похлопал приятеля по спине и вернулся в свое кресло:
  -- Наместникова сына конь - закончил он рассказ. - Несся парень по дороге во всю прыть, хлыстом размахивал, на путников наскакивал, но в седле держался не крепко. Упал с коня, бедолага, пришлось мне дальше ехать вместо него, не пропадать же животному в лапах каких-нибудь разбойников из-за хозяина-ротозея?
   Ойбек прекратил смеяться и насторожился:
  -- Наместников сын, говоришь? Ох, опасные шутки ты шутишь. Тебя, если поймают, на пояса порежут, а голову выставят на Западной площади, воронью на закуску...
  -- Да не переживай, старина - усмехнулся Али. - Добрый молодец жив-здоров, так меня поносил вослед, что хотелось вернуться, послушать.
  -- Тем хуже - уже всерьез забеспокоился Ойбек. - Он до города так и так доберется, жди беды. Нельзя тебе тут оставаться.
   Аллайен снова ухмыльнулся и лукаво посмотрел на друга:
  -- В городе небось не я один такой бородатый? Да и коня-то я отпустил, не сегодня- завтра его найдут, а где найдут? Куда его конокрады продали, там и найдут... Нет, друже, не поймают меня, разве что лично с его благородным хозяином повстречаемся... Ну, а поймают - знать судьба такая, не пылись головой, давай лучше еще выпьем да чуть-чуть поболтаем, а потом спать завалимся - ведь я от тебя не завтра и не послезавтра уеду, так что наговоримся еще.
  
   Так и болтали они почти до утра, вспоминая старое и обмениваясь новым. Недовольная кухарка принесла еще подкрепиться и, сменив гнев на милость, осталась послушать, потому что уж больно чудные вещи рассказывал гость, и рассказывал с умением. "Сразу видно человека бывалого, эх, был бы помоложе..." - думала кухарка, вглядываясь в выцветшие, светло-карие глаза Аллайена.
   Ближе к обеду наконец угомонились и разошлись, чтобы дать отдых уставшим головам. Аллайен устроился на верхнем этаже, в комнате с резными потолками и наличниками. Было жарко, поэтому он распахнул окно, чтобы ветер принес хотя бы немного прохлады. Потом улегся на большую кровать и уснул.
   Дневной сон имеет особое свойство: он неглубок и часто оставляет после себя память о небылом, о том, что привиделось. В этот раз, однако, старик очнулся, не в силах припомнить ровным счетом ничего. Как будто провалился в пустоту, распался в ней, а потом вдруг возник обратно таким же, как был.
   В комнате было темно. Чуть слышно тикали настенные часы этажом ниже. Небо заволокло облаками, за окном начинал накрапывать дождь.
   Слушая перестук капель по черепичной крыше, Аллайен не думал ни о чем. Как обычно бывало с ним в таком случае, память сама начала подбирать образы, складывать из них причудливые цепочки, как будто собирая сумасшедшую мозаику из увиденного, надуманного или приснившегося когда-то.
   Внезапно небо озарилось белой вспышкой - между облаками, прямо напротив окна, сверкнула молния. Ствол ее уходил в небо, а корявые ветви, сплетаясь, устремились к земле. На несколько мгновений осталась она в глазах, неподвижная и яркая, перевернутым деревом растущая из небес.
   Удар грома не разрушил ее. Лишенное листьев, пылало белое древо перед глазами Али, пока смысл увиденного не добрался до него. "Не ветви это, а корни!" - так решил Аллайен. - "Стволы и корни, крона же сокрыта за тучами, в небесах. Сколько лет снилось ты мне, неуловимое, сколько лет изо дня в день вглядывался я в миражи на поверхности твоих листьев, принимая рябь на прозрачной воде за морские глубины и недра земли. Безвоздушным пространством проникся, угадывал погоду и судьбы людей по ладоням, по прожилкам в их коже, по колебаниям ветвей на ветру, но понимал же тщетность этого! Как неполно любить бабочку, презирая гусеницу и кокон, как нельзя уничтожить сорняк, срезая лишь его верхушку, так и я напрасно пытался сложить целое из неполной мозаики."
   Он тихонько рассмеялся: "Но как не кипела моя голова, тело шло верно. Знало, что делает, жаль мне не говорило. Да, не напрасно я тогда оставил жизнь железнобокому лиходею. И не напрасно безмозглую девку лечил, хотя и решил оставить людей их судьбе, поскольку деянья мои только горе несли. Вижу теперь, куда плыть - и курс не имеет значенья".
   Так, улыбаясь, старик и заснул бы опять, но в дверь постучали. Кухарка хозяина дома внесла ужин и сообщила, что прошел целый день, как Аллайен спит, и пора бы тому подниматься, коли не хочет на старости лет отлежать бока.
   Поблагодарив женщину за заботу, он поел и вышел из дома. Гроза закончилась, в небесах гулял ветер, разбрасывая остатки облаков и открывая ранние звезды. Ойбек давно уже не спал, копался в своей лавке. Заметив приятеля, он предложил прогуляться до моря, а после откушать и лечь до утра, чтобы не полуночничать больше. Все-таки, мол, старость требует порядка в жизни. Так и поступили.
   А затем были новые неторопливые дни, потому что старости некуда торопиться. Они ели, пили и болтали о том о сем, или просто молча в лавке, перебирая предметы и разнообразя время общением с посетителями. Время текло однообразно и незаметно.
  
   Аллайен пробыл в Монсе четырнадцать дней, но никто так и не заподозрил в нем коварного главаря банды злоумышленников, напавших ночью на благородного сына наместника и похитивших его коня, несмотря на несомненную доблесть молодого воина, голыми руками убившего четверых лиходеев (так эта история передавалась из уст в уста горожанами). Может быть, тайная стража совсем отбилась от рук и не смогла вычислить седобородого нищего, а, может, и по какой-то другой, неведомой причине, но так и не добрались когти правосудия до шеи Беспечного Али.
   На пятнадцатый день старики собрались в порт, где качалась в волнах рыбацкая лодка - кораблем не назовешь, но и лодчонкой тоже. Большой прямой парус был свернут на рее, свежей зеленой краской поблескивали борта. Лодка стояла рядом с двумя другими, принадлежавшими Ойбеку, у отдельного причала, закрытого и охраняемого (несмотря на все утверждения купца был он не так-то уж и беден: и трехэтажный каменный дом, в пристройке к которому ютилась лавчонка, принадлежал ему, и еще пара лавок в городе, и несколько в других городах, даже один из магазинов Каспареллы, столицы империи свиртов, был наполовину во владении старины Ойбека).
  -- Вот что, - сказал Аллайен, оглядев лодку. - Ты прикажи-ка снарядить ее на два-три месяца пути. Скоро уже, сдается мне, мои приятели прибудут в город. Надо, чтобы все было готово, нечего им торчать на берегу и привлекать внимание ворон.
  -- А кто они такие, эти люди? - спросил его Ойбек.
   Аллайен рассмеялся:
  -- Вот приедут, сам увидишь.
   Привычно покачал головой купец, но ничего не сказал.
  
   Прошло еще два дня. На третий, ближе к вечеру, старики сидели под навесом недалеко от пристани и потягивали охлажденное в подвале вино. Солнце жглось изрядно, но здесь, в тени, время текло за беседой приятно и неспешно.
   Аллайен лениво разглядывал море, в этот день ярко-синее, Ойбек же вносил какие-то записи в потертую книжицу с желтыми листами. Остановив угольную палочку на середине строки, торговец поднял глаза на приятеля и спросил:
  -- Послушай, Али, ты вот говоришь, почти два года прожил в восточных горах, у самой Цитадели...
   Аллайен кивнул, не отводя взгляда от воды.
  -- А не видел ли ты там премудрого Дармека? Говорят, он величайший из ныне живущих мудрецов, мол, что ни слово скажет - то золотая монета упадет, одним взглядом будто бы приносит он ясность в голову вопрошающего...
   Брови Аллайена медленно поползли вверх. Потом он внезапно расхохотался. Лавочник бросил на друга удивленный взгляд и произнес обиженно:
  -- Тебе бы все сотрясать небеса, громоподобный ворон. Чего веселого ты услыхал в моем вопросе? Я потому задал его, что Дармек жил в тех краях до недавнего времени, пока, как говорят, не пошел в мир, чтобы нести людям свет высшей истины...
   Однако смех не прекратился, напротив, Али уже скрючился, держась за живот, и едва-едва умудрялся усидеть на скамейке, чтобы не повалиться в пыль. Наконец насилу разогнулся, подышал глубоко и вымолвил прерывающимся голосом:
  -- Ну и потешил ты меня, старина, ох потешил... Великий Дармек понес в мир свет высшей истины... ха-ха-ха-ха... - и старик вновь зашелся смехом, действительно более похожим на карканье, чем на что-либо другое. - Нет, дай мне глотку промочить, а то не вынесу такой чести...
   Опустошив по крайней мере половину кубка, Аллайен продолжил, вполне успокоившись (только глаза его чуть прищурились - может быть от солнца, а, может, и от чего иного):
  -- А как лик его, должно быть, сияет, подобный солнцу в ясный день, озаряя всех смотрящих на него ровным доброжелательным огнем... - Али усмехнулся. - Еще бы, зада своего он никому теперь не покажет, ибо след моего каблука пропечатан в нем основательно.
   Ойбек молча взирал на приятеля, а после спросил неуверенным голосом:
  -- Неужто ты и его коня увел на какой-нибудь горной дороге? Шалопаем ты был всю жизнь, таким и в могилу сойдешь...
  -- Нет, этого дармоеда я направил пешим ходом, а был бы конь, дал бы ему коня, лишь бы избавиться поскорее от такого соседства. Понимаешь ли, мы с Великим Дармеком прожили под одной крышей почитай что целый год. Я тогда малость утомился от событий, что сотрясали землю - ну, помнишь, война эта, в которой свиртов побили - тяжелое зрелище, ходить от одного сгоревшего городка к другому, и на протяжении дневного перехода встречать лишь трупы да обожравшихся волков. Одичал я совсем в своих снегах, от людей отвык... ну, и решил на старости лет поглядеть горы. Забрался по восточному тракту до самого Эддона и потащил себя дальше, к подножиям Цитадели. Там нашел милую долинку с несколькими горячими источниками и парой-другой неглубоких пещер. В одном из таких гротов и поселился. Думал, поживу спокойно, а там видно будет. Ан нет. Нет пустых мест на земле. То один бездельник забредет поболтать, то другой, а потом валом повалили - трех дней не проходило, чтобы кто-нибудь особо дотошный не тревожил моего сна. Люди, они же думают как: если живет человек в пещере, да еще и с седой бородой, то он непременно - отшельник и великий мудрец, а, значит, надо припереться к нему и пытать о смысле жизни или какой-либо другой ерунде, покуда не ответит.
   Однажды пришел и Дармек. На вид ему было лет сорок, чернобородый такой, нос орлиный, глаза - ни дать ни взять два угля, ну просто вылитый государственный советник из былых времен. Другие-то уходили, уж не знаю, с пользой ли для своей головы или вконец запутавшись, а этот остался. Гнать его я не стал, в долине для двоих места хватало. А поскольку язык мой костей отродясь не имел, то и рассказывал я ему немало, и все в основном про то, как жил в снегах, да какие сны видел.
   Так и бытовали мы с ним, ни свои, ни чужие. И вот, однажды вечером выбираюсь я из грота и вижу, что этот бездельник собрал вокруг себя толпу (человек пять, не меньше, да все разодеты по богатому) и толкует им о предназначении человека и прочих вещах, которым я и названья-то не подберу. Я подсел послушать (так, чтобы меня не видели, благо, темнело уже). Наконец, смотрю, они собрались уходить, и тут один достает тугой кошель и Дармеку вручает: на, мол, великомудрый, чтобы тебе тут не слишком скучно было созерцать каменные стены...
   Аллайен вздохнул, видимо, история была ему неприятна. И закончил:
  -- В общем, утречком погнал я его по той же тропе, которой ушли его гости. И напутствовал немногословно, пинком под зад. Только мне и не хватало лавку словоблудия открывать! Тьфу, да и только. И сам тоже ушел, подался на плоскогорье, немного побродить-развеяться, чтобы люди забыли о златолюбивых мудрецах из долины теплых источников. Полгода меня не было, но как вернулся - по новой зачастили. Только я с ними уже не разговаривал. И что же ты думаешь? Рядом садились и молча сидели. Я в воду гляжу - и они туда же, я пойду помочиться - и они за мной, к той же отхожей скале. Пожил я так немного, да и сбежал оттуда насовсем.
   Ойбек сидел молча. Потом усмехнулся тихонечко и сказал вполголоса:
  -- Так значит, ты и есть таинственный горный учитель, о котором дармековы почитатели твердят, будто он сошел с вершин Цитадели исключительно для их наставника? Ну и умора... Божественный старец, ха-ха-ха... - настал черед Ойбека рассмеяться.
   Аллайен кивнул и снова обратился к морю. Купец вернулся к записям. Слабый ветерок чуть трепал их седые волосы, но больше они уже не говорили, погруженные каждый в свои мысли.
  
  -- Господин Ойбек! Господин Ойбек! - донесся вдруг визгливый крик мальчишки-рассыльного. - Там приехали двое, ищут тебя!
   Старики переглянулись. Мальчик, добежав до них, остановился и ждал, бросая взгляд то на одного, то на другого. Ойбек, несколько раздосадованный необходимостью вернуться в лавку, спросил его:
  -- Ну и чего им нужно?
  -- Не знаю, господин - ответил мальчик, щурясь от солнца и переминаясь с ноги на ногу. - Они прибыли только что, на пыльных лошадях. Он - такой здоровый, весь в черном, и на спине меч. Смотрит как-то странно... - мальчик передернул плечами, словно от озноба. Затем продолжил:
  -- А она - совсем худенькая и одета по-мужски. Наверное, северянка - помнишь, ты говорил мне, у них глаза светлые? - словно ожидая похвалы юный наблюдатель сделал паузу, но, увидев на лице Ойбека лишь гримасу нетерпения, сбивчиво закончил: - Так вот у нее такие... как дождевое облако.
  -- Я их не знаю - сердито бросил старик, ни к кому не обращаясь, а затем повернулся к приятелю: - Что ж, придется тащить свои старые кости в лавку. Может это Бошеха, наконец, долг прислал - уже месяц как жду...
   Но Аллайен прервал купца на вдохе, коснувшись его запястья:
  -- Не торопись, дружище - покачал он головой и улыбнулся. - Эти странники не по твою душу. Погостил я в этом доме славно, вспомнил былые годы, но всему приходит время кончаться.
   Ойбек взглянул на старого друга и спросил с удивлением:
  -- Так это для них мы снарядили лодку, что ли? И далеко им плыть? Скоро опять пойдут шторма, на таком суденышке не разгуляться...
  -- Я иду с ними - вновь прервал его Аллайен. Оставив без внимание недоумение, изогнувшее брови Ойбека, он повернулся к посыльному: -Мальчик, скажи им, чтобы шли сюда. Лошадей пристрой на дворе.
  -- Лошади им больше не понадобятся - это уже Алайен обернулся к Ойбеку. - Продашь, когда будет выгоднее, хоть немного покроешь расходы на лодку, она уже к тебе не вернется.
   Когда мальчишка убежал, гремя по мостовой деревянными подметками, его хозяин воскликнул:
  -- Да куда ж вы идете?! Море скоро станет неспокойным, а я знаю тебя, сумасбродный Али, не в соседнюю деревню на свадьбу собрался! - и он неодобрительно покачал головой, а потом взял друга крепко за плечи и замер, встревоженно глядя в глаза и ожидая ответа.
   Аллайен чуть прищурился, улыбаясь:
  -- Люди говорят, что далеко на юге есть большая земля. Ты и сам слышал про нее, не так ли? Штормить будет только во внутреннем море, а мы проскочим его дней за двадцать при попутном-то ветре...
   Ойбек закатил глаза и вскричал, схватившись за голову:
  -- Небо не видело таких идиотов! - (однако небеса, видавшее и не такое, смолчали) - Да вы на этой скорлупе даже до Молинейских островов не доберетесь, не говоря уже про Наветренную дугу! А там, снаружи...
   Аллайен резко оборвал его:
  -- Вода внутри и та же вода - снаружи. Я бывал по ту сторону архипелага, знаю. Да и потом, на большой корабль нужна большая команда, а мне толпа ни к чему. Если судьба нам утонуть - утонем, а нет - так достигнем берега - усмехнулся он, повторяя старую присказку.
   Но Ойбек не унимался:
  -- Ты совсем рехнулся, старый осел! - лицо его побагровело и перекосилось, будто криво натянутый дождевой навес. - Знал бы я раньше, не дал бы тебе ни то, что лодку - щепки бы не дал!
   Вдруг силы оставили старика и он, будто сдувшись, осел на скамью. Долгим взглядом исподлобья, как врага своего, окинул он море, скользнул по светло-карей насмешке глаз Аллайена и устало махнул рукой:
   - Не переупрямить тебя, знаю...
   Беспечный Али рассмеялся и хлопнул его по плечу. В этот момент из-за дома показались трое: мальчик-посыльный, за ним высокий седой мужчина лет тридцати пяти-сорока и молодая женщина, с любопытством глядевшая по сторонам.
   Аллайен улыбнулся им, и Ойбек нехотя поднялся.
  -- А... вот и вы, утопленнички - хрипло поприветствовал незнакомцев торговец. - Хоть бы девушку пожалели, самоубийцы! (с первого взгляда на мужчину старик понял, что того уговорить не удастся).
  -- Так это ты! - засмеялась почему-то девушка. - Вот приятная встреча!
   Ойбек недоверчиво оглядел ее, тщетно припоминая, где бы они могли встречаться. Видя его сомнения, девушка кивнула в сторону Аллайена:
  -- Этот неудавшийся дровосек, конечно, не сказал тебе, кого ждет? Как на него похоже! - она вновь рассмеялась. - Помнишь ли ты позапрошлую зиму, Орейские снега и голую синюю девку в сугробе?
   Старик хлопнул себя по лбу:
  -- Ну да, ну да, вот ведь память! Думаешь, что никогда не вылетит из нее такое, а потом наползает новое - и словно не было ничего... Элери, да? Лэйра? Так, кажется, зовут тебя?
   Он еще раз внимательно оглядел девушку, будто ощупывая ее:
  -- А ты поправилась, дочка. Загорела. Не думал тогда, что выживешь, а ты вон какая...
   Замолкнув на полуслове, Ойбек прижал девушку к себе, отпустил и снова обнял ее. Настал черед Аллайена закатить глаза, что он и сделал, приговаривая, будто в экстазе:
  -- До-очка, до-очка нашлась, дай же мне пощупать тебя, де-еточка...
   Ойбек с рычанием повернулся к нему и прохрипел, тряся кривым пальцем перед самой бородой друга:
  -- Сам знаешь, Бесноватый Али, как я отношусь к женщинам! Если бы этой породы не было на свете, только сплюнул бы на хвост курицы, чтобы не проснуться среди них снова. Но это дитя... она другая. Мы ж две недели прожили под одной крышей у этого твоего лекаря, ну, который из Ледера... то есть из бывшего Ледера - города то уже почитай как два года нету. Как не узнал ее сейчас, ума не приложу... ну, да, одета как мужик, ну, от загара коричневая... но стыдно, что не узнал - глаза-то, глаза...
   Вздохнув, Ойбек посмотрел на девушку и сообщил грустно:
  -- Помер тот лекарь. Все они померли, кто в Ледере жили. Уморил их демон, чтобы ему вечно скитаться в огнях горы Ойх! Нагнал на город бесов, всех жителей передушили - от мала до велика - всех-всех, а оружие-то бесов не берет, что наше честное железо против их шкуры...
   А потом добавил жарко:
  -- Есть все-таки боги на небесах, коль сгинул Разрушитель! Нынешний император ему не чета - хоть и зверь, но все ж человеческой породы. Скрутят его советнички-сановнички, в золоте да вине утопят, на мягких перинах усыпят и будут жить по-прежнему. А тот бы всех уморил - ему не власть, ему наши души нужны были!
   Лэйра поцеловала старика в колючую щеку и ткнула пальцем в грудь своего спутника:
  -- Это Арек - сказала она и кивнула в сторону мужчины, будто дополнительно подтверждая действия своего пальца.
   Старик поднял глаза и посмотрел в лицо Ареку. Наморщил лоб, припоминая:
  -- Где-то я слышал твое имя, но сейчас уже не скажу... Мы не знакомы?
   Арек отрицательно качнул головой.
  -- Ну, не важно - заключил Ойбек. - Друг моих друзей - мой друг.
   Тут он вернулся к больной теме:
  -- И все же, Элери, ну, зачем тебе все это? Ты же молодая, мужик твой седой, но ведь крепкий, да и, сразу видно, удалец хоть куда. Построите дом, насадите вокруг сад, детей заведёте...
   Аллайен хмыкнул, и Ойбек обернулся к нему:
  -- А тебе нечего похрюкивать, боров небритый! Что ж я не вижу, что они вместе? Когда между мужчиной и женщиной натянута струна, только глухой или влюбленный не услышит ее звона.
   Торговец снова повернулся к молодым людям:
  -- Вам еще жить да жить! Вы, может, и не знаете, что этот старый хрыч затеял? - он не глядя пнул Аллайена ногой, но тот увернулся. - Он хочет найти край земли и говорит, будто вы пойдете с ним на рыбацкой лодке этот самый чертов край искать! Ну мыслимое ли дело?! Вот я и говорю, бросайте все это, оставайтесь, и на старой земле всем места хватит, а за открытой водой может и нету ничего вовсе...
   Довольный своей убедительной речью, Ойбек оглядел собравшихся.
   Аллайен рассеянно грыз травинку. Арек смотрел прямо перед собой, вроде бы и на Ойбека, а вроде бы и нет. "Не поймешь, что у этого парня на уме" - подумалось торговцу, и он спешно перевел взгляд на Лэйру.
   Девушка улыбалась ему. Она разглядывала лицо старика, будто лаская его, и тот почувствовал себя ребенком, которого мать гладит по голове. В глазах торговца защипало, давно забытые тени заполнили их, стремясь вырваться наружу. Если бы было чем, он бы заплакал.
  -- Да ладно тебе, Ойбек! - сказала она, мягко. - Мы уже уплыли, и не все ли равно, куда?
  
   Аллайен встрепенулся, оторвавшись от созерцания стены.
  -- Пора прощаться, старый пес - тихо произнес он и обнял расстроенного торговца.
   Чуть погодя Ойбек отстранился, запустил пальцы в спутанную бороду друга и слегка дернул ее. Потом как-то неловко хлопнул по плечу Арека и, притянув к себе Лэйру, поцеловал ее в лоб.
   Медленно подняв голову, он взглянул на небо, сощурился от застывшего в зените солнца, махнул рукой мальчику-посыльному, который присел в тенечек под навесом, да и побрел по улице в город, к своей лавке.
   Пройдя шагов пять, торговец остановился, будто вспомнив что-то важное. Оглянулся. Трое стояли на том же месте и смотрели ему вслед. За их спинами синело море, четкой линией горизонта отделенное от белесого неба. Слабый бриз дул с суши, будто предлагая раскрыть паруса.
  -- Да у вас хоть карта-то есть? - крикнул Ойбек без особой надежды.
   Ответил ему Аллайен:
  -- Место, куда мы держим путь, на картах не обозначено, но мимо него не проплывешь.
  
   май-июль 2003 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"