Михайлов С. : другие произведения.

Спартак

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Нет ни сна, ни пробужденья..."
    Альтернативная история сознания.

  
   СТАНИСЛАВ МИХАЙЛОВ
   s129327@mail.ru
  
   СПАРТАК

Нет ни сна, ни пробужденья -
только шорохи вокруг,
только жжет прикосновенье
бледных пальцев нервных рук
(Э.Шклярский)

  
   В четвертый день полной луны начну рассказ.
   Точная дата не важна: хватит знать, что сегодня осень и льет нещадно.
   Крыша прохудилась - слышу, как вода приходит в дом с небес.
   Капли ее стучат: "дом-дом...".
   Течет броня крыши моей, продырявлена.
   Располагаемся на полу: я и вода... (Луций оценит шутку, вы - едва ли).
   Каменный пол, лужи на нем да лужица масла в глиняном осколке кувшина. Ночью она приносит дырявому небу жертву копотью.
   О, непрочные крыши! Норовят прохудиться в любой момент.
   Не от удара молнии, нет - к чему твои молнии, Юпитер? Оставь сверканье Риму.
   Здесь властвует Кронос, хозяин вещей. Его вполне достаточно.
   А за ним - Хаос, бог без лица и форм. Которому из них служу я теперь?
  
   Но довольно. Четвертый день, а на восьмой - время истечет. Так что слушайте.
  
   ***
  
   Рим
  
   Было знамение: диктатор сошел с ума.
   Со смехом отказался Сулла от власти, бросил ее сенаторам под ноги: "Ловите и делайте, что хотели. Вы ненавидите меня? Убейте! Отпускаю ликторов, вот я пред вами!".
   Он покинул сенат и шел через весь город. И лишь один пес осмелился облаять ставшего в раз и по доброй воле никем; бежал за ним и тявкал в спину: "Убийца! Вор! Предатель! Смерть! Судить!".
   Сулла, кровавый Сулла забыл о своей гневливости, не отвечал ему, лишь на пороге дома бросив: "Никто больше не откажется от власти сам - из-за таких, как ты".
   И назидательно потряс пальцем.
  
   Диктатор уехал в Кумы: наслаждаться охотой, рыбалкой и тишиной.
   До самой смерти не повысил он голос.
   Мне приходилось видеть его раньше, в цирке. В первом ряду, рядом с консулами, жрецами, сенаторами и весталками (вернее сказать - они рядом с ним).
   Мне приходилось опускать меч вслед за его пальцем, пронзая тело обреченного и тревожа песок*.
   Мне приходилось убирать оружие, повинуясь сжатому кулаку этого яростного человека; символу власти жадного и жестокого народа, сути самой республики*.
  
   Но теперь место пустует.
   Корнелий Сулла Счастливый умер, и я склоняю голову перед его безумием.
  
   ***
  
   Везувий
  
   С вершины вниз, вслед за подпрыгивающим камушком: туда стремится мысль моя.
   Не прошло и пяти лет со дня смерти Суллы, как мы больше не сражаемся на арене, уподобленные дикому зверью. Нет. Как те же звери мы заперты в логове, а охотник лениво потягивается под защитой отточенных кольев, сознавая свою неуязвимость и наш голод.
   Клавдий, претор Капуи, и с ним три тысячи. Их костры хорошо видны во тьме. О, Клавдий - доблестный, как фазан. Вставший на единственной тропе. Приди сюда, сразись с любым из нас. Пусть в руках твоих будет меч, пусть тело твое закроют доспехи и щит. А я возьму лозу и повергну тебя.
   Слышишь ли ты, Клавдий, как шелестят виноградные плети, низвергая с небес позор на твою голову? Грей руки у костра. Разбавляй вино водой, подражая греку, что ученее тебя стократ. Похваляйся своей ловкостью, своей доблестью. А тем временем к людям спустят оружие, которое запеленали, словно младенца - чтобы не звенело в ночи.
   Не тем ты похвалялся, Клавдий! Ноги твои быстры.
  
   ***
  
   Школа
  
   Я видел его лицо. Нет, не привычную маску жестокости, нацепленную на стальной череп ланисты* еще в детстве, а оскал безумца.
   Гней Корнелий Лентул Батиат шел впереди отряда телохранителей. Шагал твердо, и топот следовавших за ним германцев напоминал приближение лавины.
   "Как вы, падаль, мертвечина, осмелились восстать против своего палача?!" - выбивали из шершавого камня их сандалии.
   Я видел это во сне.
   Как он проходит школу навылет, порывом штормового ветра.
   Как в бессильной ярости понимает, что опоздал.
   Как приходит к нему новое понимание: убытка, неизбежности доклада, возможности разорения. Школа - склеп, где натаскивают живых мертвецов - дело его жизни. Она ограблена: треть имущества сбежала и теперь, конечно, бесчинствует в городе или на окрестных виллах. А ответствовать придется ему, Лентулу Батиату: ловить рабов, возмещать ущерб, платить штрафы, покупать инвентарь - ведь вынесли все, что попалось под руку, и, в основном, конечно, оружие.
   Он еще не догадывается, что мы не разбежались кто куда и не разбились на банды, нападая на первых встречных. Он не подозревает, что мы собрались на вилле - его собственной вилле - и что у нас есть план. В его представлении мы - стая опасных, но безмозглых хищников, обреченных уже от рождения или воспитанных с этой обреченностью. Он думает, что "morituri te salutant!"* пропечатано в наших душах.
  
   В чем-то ты прав, ланиста Батиат. Да, мы и такие тоже. Такими мы стали.
   Но в нас есть то, чего ты не сможешь даже предположить: то, чем мы были когда-то и то, чем мы намерены быть отныне, кем мы хотели бы умереть - свободными людьми. А чтобы стать свободными, нужна сила: выучка, инициатива, оружие и дисциплина.
   Парадокс? Чтобы стать свободным, необходимо уметь подчинять себя.
   Мы хотели всего лишь бежать. Но, что бы о нас ни сказали после, нашей целью не было спасение шкуры - гладиатор привык рисковать. Возмущение - вот что было причиной. Я не выйду против Крикса, Крикс не выйдет сражаться со мной. Не знаю, почему ланиста выставил нас друг против друга: деньги или обида, желание произвести впечатление на новых играх или чей-то шантаж... Он ведь знал об этом. Так или иначе, он ошибся, привычно не учтя мнение подлых рабов.
   Кому-нибудь после нас покажется, будто с самого начала только великое восстание гладиаторов могло вдохновить две сотни обреченных. Идти от школы к школе, поднимая волну! Освободить миллионы рабов Республики, смести старый мир и построить новый на его руинах! О, как соблазнительно и как наивно... Речи, достойные детей.
   Мы просто стремились на волю. Да и то лишь после того, как чаша терпения переполнилась и гнев дал повод к прорыву естественной причины: желанию освободиться. Иначе что мешало нам совершить это раньше или подготовиться лучше? Наше восстание началось спонтанно, собиралось впопыхах.
   Как мы ни спешили, оказались недостаточно расторопными, и это явилось первым уроком новой жизни: в любом большом деле, если тянуть и спорить, найдется предатель. Только семидесяти из нас удалось покинуть школу ланисты, когда Крикс принес весть об измене. Только семь десятков из нас собралось на вилле Батиата. Но никто из встречных не был нами убит или ограблен. Никто из наших не напился. Мы взяли самое необходимое: все, что годилось служить оружием, одежду и провиант. Мы даже не сожгли виллу, чтобы не привлекать внимание немного дольше.
   Крикс хотел убить тебя, Батиат, но даже Крикс подчинился идее: не ради мести взяли мы свободу. Пусть свиньи, вроде тебя, роются в грязи и помоях - это их жизнь, не наша. Отринув месть, мы впервые доказали свое отличие от вас. Мы - не Рим. И будет он проклят и разорен не нами.
  
   Везувий, где столь опрометчиво разбили мы лагерь, стал вторым уроком. Проворный Клавдий - наставником. Но мы справились и с ними.
   В той яростной ночной атаке, в оранжевом свете костров и факелов, мне впервые почудился твой взгляд, Кронос, блеск твоих вечных глаз - множества чадящих, коптящих небо огней. Тогда я заподозрил: ты пришел стереть навощенные дощечки наших жизней - слишком невероятной казалась победа - и с еще большей яростью бросился я на врагов. Когда же шум битвы затих, быстроногий Клавдий удрал в Капую, а Эномай принялся распределять трофейное оружие и еду между голодранцами, что последние дни стекались в лагерь со всей округи, я постиг: весть о куда большей катастрофе, чем разгром ожиревших капуйских когорт, прислал ты.
   Зачем? К чему мне знать времена, в которых меня не будет? Для чего я должен предвидеть силу Плутона сейчас, когда это не имеет ни малейшего значения?
   Ты не ответил мне, Кронос. Ты никогда не отвечал.
   Но ты ответишь за все! За погибших друзей и жен, за разрушенные города и убитые мором страны, за все, через что мне еще предстоит пройти и что неведомым лежит впереди на выжженной солнцем и промытой дождями дороге.
   Я предрекаю это тебе.
  
   ***
  
   Паучий лес
  
   Меня разбудил опустившийся на лицо паук. Верная примета, вестник события. Что-то случилось за пределами сторожки, насквозь пропитанной сыростью; вне границы мхов и туманов, вязких запахов хвойного леса.
   Тут - сумрак и тени. Тишина, прерываемая всплесками птичьего гомона в колючих ветвях.
   Щелчок ударившейся о корень шишки: то белка отметилась суетливым присутствием. Мелькнет солнце в разрывах могучих крон, скользнет по пепельно-коричневой или зеленой от моха коре и скроется вновь. Высоко шумит ветер, а понизу стелется тишина - оплетает стволы и сухие нижние ветки, стягивается - словно заплывает ряской болотное оконце после брошенного камня. И мох приходит в движение... Смотришь на него прямо - застыл, а чуть повернешь голову - кажется, шевельнулся, струится, как туман над утренней гатью.
   Настоящий туман здесь тоже бывает. С рассветом еловые колонны в два-три обхвата торчат над облачным морем будто скальные острова. Внезапно нити солнечных лучей золотом прошивают воздух в образованных упавшими деревьями проплешинах. Туман медленно тает, нехотя отползает в темные углы, поросшие лишайником и паутиной. Скрывается на полянах, под твердым глянцем черничных и брусничных листьев. Прячется в трубочках мха. В прошлогодних иглах, ржавым ковром выстилающих подножие леса - там, где он гуще, где деревья пониже, где стоят они плотнее друг к другу. Мертвым ковром выстилающих - не пробиться сквозь него юной зелени. Все как у людей.
  
   В то утро, когда паук коснулся тонкими лапками моего лица, туман сочился меж бревен сторожки. Невидимый, но я точно знаю: он здесь. В нем рождаются пауки. Их тут великое множество. Грязно-серые, с ноготь величиной, они обвязывают углы белесыми нитями. Пеленают кусты, опутывают беспомощные ели. Пойдешь по тропе и, возвращаясь, непременно оборвешь паутину. Не руками, так лицом.
   Сотканный пауками лес, бескрайний гобелен, сплетенный из мха и хвойного запаха, из смолы и шершавой морщинистой коры, влажности, опавших игл, бледных грибов и коричневых шишек. Все прочно связано клейкой паутиной.
   Сеть, поймавшая меня, не выпускающая до сих пор.
   С пробитым стрелою плечом, я - муха, пришпиленная к липкому узору. Где тот паук, что подстроил все это? Время показаться...
   Умные мухи сидят спокойно, не бьются в ужасе, не запутываются сильней. Они едва заметно дрожат, как бы невольно привлекая хозяина.
   У этих мух заготовлено жало.
    
   Десять - или больше? - дней пью из родника, жую размякшие казенные сухари, доставая их по одному из сумки, уже пропахшей лесной сыростью. Собираю с полян землянику и чернику, с сожалением кошусь на брусничные кустики с гроздьями незрелых еще светло-зеленых ягод. Иногда среди здешних грибов попадаются знакомые - яркие, рыжие - в их продавленных шляпках поблескивает прозрачная вода.
   Последнее время ни одна птица не покидает верхушек деревьев. Белки не рискуют спускаться за оброненными шишками. Лес ждет.
   Мох для огня раскладываю на неровном пне посреди ближайшей поляны - сушить. Иначе выбиваемые из кремня искры рождаются и гаснут впустую. Лес не боится моего огня, он боится чего-то другого.
  
   Седовласая женщина, проведшая меня до сторожки, так же быстро исчезла, как появилась. Лишь промыла и перевязала рану после того, как резким движением вытолкнула обломанную стрелу. Зазубренный наконечник стукнул в край лежанки и беззвучно прокатился по полу. Боли почти не было.
   Не всегда можно выйти так же, как вошел, даже когда дверь за спиной осталась открытой: если дернуть стрелу за торчащее из раны древко, выхватишь из тела слишком много и не сумеешь закрыть дорогу крови, что с готовностью хлынет наружу.
   Женщина свое дело знала. Одурманенный вяжущим рот зельем, я лежал на боку, чувствуя, как ее мокрые пальцы касаются кожи. Она затворила во мне кровь так же надежно, как лес сделал меня своим затворником. Больше я ее не видел.
    
   Слепая, покосившаяся избушка с узким дверным проемом без порога. Утоптанный земляной пол. Низкий потолок из нетесаных бревен: передвигаться под таким приходится согнувшись.
   Лежанка широка, но коротковата: я почти упираюсь ногами в глиняную печь, возле которой нашелся помятый котел и неглубокая сковорода с длинной ручкой. Они почернели от копоти настолько, что первоначальная краснота меди не пробивалась даже в глубоких царапинах. Но копоть не вечна и поддается песку, а человек упорен. Рана моя заживала быстро. Пару дней назад я отнес сковороду к роднику и надраил ее до блеска - заодно размял руку, а то пальцы почти не слушались.
   Теперь очередь за котлом. Вернее, была очередь. Хватит сидеть в сонной тени елей, перешептываться с пауками и слушать урчание собственного желудка.
    
   В первый же день, очнувшись от долгого сна, я подошел к невысокому, грубо сколоченному подобию столика и машинально смахнул с него то, что казалось мусором. Оно влажно хрустнуло и зашевелилось, забегало, спасая жизнь. Пауки. Паучки. Крошечные, серые. Можно подумать, вылупились из гнезда. Только нет у них гнезд - сам же видел, появляются прямо из тумана.
   Неловко орудуя здоровой рукой, согнал пауков, отер ладони о тунику и занял стол - разложил на нем свои вещи - кремень с кресалом, нож и подобранный с пола обломок стрелы. На обмотке черешка запеклась моя кровь. Тусклый наконечник щерится зазубринами; короткий кусок раскрашеного древка своей тонкостью придает ему дополнительную хищную тяжесть.
   Напуганные пауки больше не смеют скапливаться в открытую. Теперь это мой стол. Мой! Мой и этой стрелы, что пыталась меня убить, но теперь станет мне оружием. Сделаю из нее легкий дротик, способный поразить мелкую дичь.
   Теперь здесь главный - я. В этой сторожке. В части леса вокруг родника. Я! Это - моя территория.
   И они поняли, зашушукались, перебегая с места на место по полу и потолку, разбрасывая подрагивающие сигнальные паутинки: "Большой зверь в логове! Бегите! Позовите Старшего Брата!"
   Но сдается мне, Старший Брат пауков нынче занят или я не такая уж важная муха - иначе как объяснить его отсутствие?
  
   В то утро они прислали знамение: спустили на мое лицо отважного соплеменника.
   И я его прихлопнул.
   Мы сжигаем презирающих смерть доблестных воинов или хороним их тела в усыпальницах, закапываем в землю, предаем воде, а что делают со своими мертвецами пауки? Сообща поедают останки? Возможно, так больше смысла.
   Они хотят избавиться от меня, получить лес назад. Не в силах сожрать, не в силах выгнать, пытаются выманить...
   Ложь, конечно. Нет никакой вести, никаких событий. Ничего нет, как и мира за пределами паучьего леса. Но почему бы не выдумать себе знак?
   Много, слишком много, бесконечно много здесь пауков...
   И как странен сам лес. И женщина, заведшая меня в сторожку...
   Но пора уходить. За паука, за его паутинку, как за ниточку, вытянуть себя назад, к свободному, настоящему солнцу.
    
   Это не мир, а узорчатый морок. Сон, оплетающий паутиной тело, отравляющий разум тягучим туманом. Он распадается, подбрасывает, выкручивает наружу, в резкие запахи, проносит вихрем сквозь густо клубящуюся тьму, в облако серого дыма.
   Кашель раздирает мне горло, и явь наполняется голосом:
   -- ...просто ужасно боялась пауков... -
   Женский голос. Прервавшись, он звучит уже другим тоном: - Глянь, очнулся. Добро пожаловать в Кардим, парень!
    
   ***
    
   Кардим
    
   В тюрьмах Кардима курили губчатый мох. Голубоватые его волоски соскребали с каменных стен и высушивали, осторожно перемещая драгоценные кучки вслед за квадратами солнца, что скользили по полу недолгую часть каждого дня. Солнце разбивалось на клетки толстой кованой решеткой, вделанной в окно - неровное отверстие, пробитое под самым потолком, то есть на уровне груди. Глупая решетка могла бы гордиться, глядя на пол: она заточила самого Гелиоса!
   Никакой опасности от огня тюрьма не ждала. Камень и чугун. Она пережила не одну сотню лет и готовилась простоять еще по меньшей мере столько же.
   Камера имела два выхода: через окошко - во двор и через дверь - в коридор. Первым могли бы пользоваться нетопыри и воробьи, но что им делать там, где нечем поживиться? Второе пропускало стражу и узников. В обе стороны. Тюрьма - не безнадежное место, ее покидают не только покойники.
   В двери тоже было окошко, и отворялось оно в коридор. Приоткрыв заслонку, стражники заглядывали в камеру. Сквозь это же окно они проталкивали миски с едой, наполняемые из большого котла, который в часы кормежки таскали за собой. Каждой камере полагалось столько мисок, сколько в ней узников, но за распределением пищи никто не следил, так что еду получали лишь те, кто умел с нею не расстаться. Прочие слабели и умирали, и, если их смерть удавалось на некоторое время скрыть, сильнейшим доставались лишние порции.
   Раз в день надзиратель в сопровождении четырех стражников с обнаженными короткими мечами обходил камеры. Обнаружив труп, он царапал метку на вощеной табличке, и на следующий день пищу для мертвого уже не выделяли. Вместо этого приходили могильщики - заключенные из числа тех, чей срок скоро истекает. Стражники ждали в коридоре, пока они проткнут тело железным штырем и за ноги выволокут из камеры.
  
   Мох не заменял еду, но притуплял чувство голода. Курили его и от тоски, и от страха, и от скуки долгих однообразных дней. Когда кучка достаточно высыхала и начинала потрескивать под пальцами, ее разминали в труху и уплотняли, запихивая в щель между плитами пола. Затем туда плевали и ждали, пока труха не задымится под действием солнечных лучей.
   Не знаю, почему мох начинал тлеть, жар не был силен. Но это обязательно случалось, и тогда приготовивший курево Дымовик почтительно приглашал Хозяина - сильнейшего в камере - первым отведать жертву. Тот ложился рядом с тлеющей щелью, складывал ладони воронкой, обращенной раструбом в пол, и начинал глубоко втягивать носом.
   Через несколько полных вдохов он отваливался от тлеющего порошка и лежал, раскинув руки, уставившись в потолок незрячими глазами. Но не стоило доверять этой неподвижности - все, что происходило в камере, Хозяин замечал даже быстрее, чем в обычном состоянии. Я утверждаю это, поскольку бывал на его месте, сам упирался затылком в грязный камень.
   На ощущение полного всесилия накладывалась одновременная расслабленность. Двигаться не хотелось, но чувства вовсе не спали - они обострялись так, что слышен был скрежет ключей этажом ниже. И голоса стражников, переругивавшихся у внешней стены, доносились отчетливо, а не едва на грани различимости, как это бывало обычно. Мнилось, что еще чуть-чуть, и сами их мысли окажутся перед глазами, можно будет переставлять их, словно камешки в известной игре.
   Возрастала и сила мускулов.
   Обманчив покой вкусившего дым. Однажды четверо стражников едва справились со спятившим Хозяином камеры, когда тому вздумалось вскочить и начать ломиться в дверь. Мне рассказывали, что сперва стражники хотели утихомирить бунтаря кулаками и скрутить его, повалив на пол. Но оказались разбросанными по коридору, как сухие листья, подхваченные осенним смерчем, - множество подобных вздымают облачка пыли на дорогах, пока летняя сушь не сменится дождями.
   Уверовав в свою мощь, он успел добежать до решетки, что отделяет коридор от лестницы, и почти выбил ее, закрытую тогда всего на один засов. Но трое из четверых тюремщиков очнулись, выхватили мечи и ударили ему в спину. Только помутнением разума можно объяснить то, что беглец подпустил их: он слишком увлекся решеткой. Пронзенный насквозь несколькими ударами, прежде чем заметил нападавших, он все же сумел развернуться и броситься на них, обратить в бегство. Шагов десять гнал он стражу, пока не рухнул замертво. Меч торчал из спины.
   Никто, кроме спятившего Хозяина, не попытался бежать, несмотря на распахнутую дверь, но двое отважились подсмотреть, осторожно высунув головы в коридор. От них история и разлетелась по тюрьме, передаваемая из камеры в камеру стуком.
  
   Курить мох немедленно запретили. Под страхом смерти. Тогда это стали делать скрытно. Несколько казней не остановили заключенных. Постепенно внимание стражи ослабло, и дымить снова принялись почти в открытую.
   Говорили, тот единственный безумец, вместо покоя обретший ярость, родился на далеком севере. Молился неизвестным богам с острыми именами и, будучи на воле, питался исключительно кровью кобылиц и синими пятнистыми грибами, ядовитыми для прочих. Где тут правда, где вымысел, судить не берусь. К моему появлению в Кардиме история успела стать легендой, отмерив не менее двух лет со дня событий. Как здесь говорили, скалясь: "поросла мхом".
    
   В тот день, когда я очнулся, выдернутый из грез паучьего леса тонким, но одновременно резким запахом тлеющего дурмана, хозяин нашей камеры уже лежал, уставившись в потолок. Третий курильщик сменился на полу возле остывающей кучки пепла. Каждому доставалось все меньше дыма, и они не ленились болтать, поглядывая на меня, брошенного стражниками в углу.
   Мое пробуждение прервало беседу. Расклеив веки, я прищурился: солнце еще жгло в окно, ярко освещая пол. Когда глаза привыкли, я обнаружил соседей - иссохшую женщину преклонных лет в сером драном рубище и парня, едва перевалившего за двадцать. Он попал сюда недавно - длинные волосы не успели засалиться и покрыться грязью как у прочих. Выглядел напуганным: заветного дыма ему не досталось или заключение еще не перебродило его душу в уксус, не перетерло все чувства в прах безразличия...
    
   - Пауков? - Прохрипел я, цепляясь за последнюю фразу их разговора.
   - Пауков? - Переспросила она будто бы с удивлением, но тут же заскрежетала смехом, вспомнила. - А, да, боялась пауков. Хуже смерти, да. Пауков. - Женщина дунула, сбрасывая жидкую челку с острого носа. - Прыткий, а. Едва глаза продрал... - Хихикнула она, на что-то намекая, и, заговорщицки огляделась, придвигаясь ближе: - Сам-то откуда, паучок?
    
   Камера. Каменные полы и стены, серые и грязные от многих лет страха и безысходности, липкие напрасной надеждой.
   Камера. Решетка, солнце, дверь. Бросилась в глаза почти свежая солома, наваленная в углу небольшой охапкой. На ней раскинулся здоровый детина. Хозяин.
   Камера. Тюрьма.
    
   - Откуда... - ответил я, медленно взвешивая звуки. Задумался.
   Действительно. Откуда? Пауки не рассказали, и та женщина из леса молчала, словно рот ее был зашит.
   Как попал сюда? А туда? Приснилось... Или сплю сейчас? Ощупал плечо рукой. Сдвинул ткань, осмотрел. Не было стрелы. Ни раны, ни шрама.
   - Откуда... - Повторил по-прежнему хрипло. Что-то мешало в горле, словно ржавчина заполняла его: - А давно я здесь?
   - А давно ты здесь? - Передразнила меня старуха. - А давно мы здесь все? Ха-ха-ха. Это как посмотреть, паучок, как посмотреть... Ты вот второй день, да, второй день, но где ты был раньше? Не через пару ли стен отсюда, этажом пониже?
   В самом деле, где? Лес - сон. Реальность - тюрьма.
   Память начала проясняться. Из тьмы небытия выполз туман, обрел формы, цвета, вкусы и запахи, принес звуки. Распахнулась дверь в прошлое: тюрьма. Карцер. Другая камера, где хозяином был я. Годы в тюрьме. За что? Как попал сюда? Туман сомкнулся стеной, дверь памяти захлопнулась.
   Кардим. Что за слово такое? Город? Страна?
   - Тюрьма, - проскрипела старуха, - крепость. Тебе ли не знать, паучок, сколько ты здесь? А мне, знать, пора ворожить, предсказывать судьбу... - она захихикала и подмигнула, - предсказать твою? - Не ожидая ответа, кивнула в сторону детины на сене. - Ждет тебя краткая дорога наверх, выгода, удача. Быть тебе нашим Хозяином. Уж не забудь тогда меня, не обидь.
   Она слышит мысли или я думаю вслух? Сжал челюсти.
   - Вот, гляди... - Из-под рубища на мгновение показался кулек из грязной тряпки. - Для тебя. Задымишь его. - Снова кивок в сторону детины на сене.
   Ясно. Дворцовый переворот. Свержение тирана. Я - предводитель восставших. Снова и всегда. Были бы силы, рассмеялся бы. Ладно. Всему свое время. Время... Время? Пол закружился, в голове зазвенело, отпустило.
   - А кто она? Боялась пауков? Расскажи. - Повернул я в старое русло. Нужно выиграть время. Приглядеться. Освоиться.
   Женщина опять подмигнула, решив, что я заглотил наживку. Правильно решила.
   - Эта-то? Померла она годов незнамо сколько тому назад. Может, сто, а может и пять по сто. Сказывают, удивительная красотка была. А звали ее Немервой.
  
   ***
  
   Медвежьи горы
  
   Здесь лес и лес. Заросшие горы.
   Невысокий лес, редкий, напоминает щетину на подбородке. Глянуть издали - будто и густой, а как войдешь - свободно. Кривые сосны с плотной и темно-зеленой, отдающей в синеву кроной. С черно-коричневой кожей. Совсем не такие, как на равнине. Издали видятся они сизой шкурой, словно бы покрывают бока спящего зверя. Потому горы и прозваны Медвежьими, а вовсе не из-за медведей, впрочем, обитающих тут в изобилии.
   Когда-то все это стояло на дыбах. Разъяренные каменные пласты наползали друг на друга, изгибались, складывались волнами, с грохотом и треском громоздились и проваливались к Аиду одним боком, другим устремляясь в небеса. Там они замирали, пораженные звездами. Окруженные и вкопанные открывшимся горизонтом.
   Чувствовать щеками дождь и ветер. Прорастать деревьями. Покрываться снегом. Слишком много удивлений для камня, многолетиями дремавшего во мраке под гнетом собственного веса.
   Когда-нибудь корни и ветер одолеют камень. Они и вода. Кости гор только кажутся крепкими. Но проточены в них щели и каверны, вымывается известь. Не случайно ведь дно котелка, забытого на костре, покрывается белым. То порошок, добытый водою в пещерах.
   Так горы из неприступных крепостей превращаются в округлые руины. А пройдут новые многолетия, и будет на их месте степь, поросшая травой.
   Люди не вечны, жизнь коротка. Но и горы сдаются времени. Кронос, хозяин вещей, великий пожиратель и родитель их. Скажи, зачем карабкаюсь по этим склонам? Что ищу? Здесь ли моя цель или дальше за хребтами, реками, морями - за горизонтом, за краем земли?
  
   В Кардиме, что опять снился мне, говорили о новых богах. Тех, кто придут на смену Юпитеру и Юноне. Их будут восхвалять, как некогда восхваляли тебя - титан, низвергнутый детьми.
   Звучно декламирую, эхом отвечает ущелье:
   "Золототронную славлю я Геру, рожденную Реей, вечноживущих царицу, с лицом красоты необычной, громкогремящего Зевса родную сестру и супругу - все на великом Олимпе блаженные боги благоговейно ее наравне почитают с Кронидом..."
  
   Они забудут тебя совсем, Кронос. Обезличат и сделают орудием в руках очередного Всемогущего и Вечного Господа. Вечного, Кронос - не смешно ли? Они позабудут тебя, но ты не забудешь. Продолжишь миг за мигом сокращать жизнь и людям, и их богам. Пока не рухнут статуи в грязь. Покуда не сравняются с землей города.
   Эномай рассказывал о храме, виданном им в дикой стране, что омывается Океаном. Храме, наполовину затопленном лавой. Никто из местных не помнит, когда в последний раз растворялось жерло горы, на склоне которой расположено святилище. Не помнят извержений. Могучие дубы выросли в долине на застывшем шлаке и пепле. Многие века, а, может, и тысячи лет им - кто знает? Настолько толсты они, что нужно нескольким людям взяться за руки, чтобы охватить ствол любого.
   Что за богов почитали там? Кто был средь них верховным? Зевс-Юпитер громовержец или бородатый германец-дикарь? Может быть, Кронос, они молились тебе? Или твоему отцу?
   Горько усмехаюсь, вспомнив Эномая. Все они в прошлом. Их нет. И память залита лавой, поросла дубами и орешником.
   Кронос, ты пожрал всех.
  
   Так, разговаривая с собой, ступил я в Иллирию, дикую страну либурнов, далматов, яподов, паннонцев и прочих, то покорных Риму, то бунтующих против него, беспокойных племен. Ступил, и сердце защемило узнаванием: здесь уже был я, здесь проходил, топча твердые камни, сминая жесткие травы. Здесь ловил ртом прохладные струи ручья, падавшего со скалы в быструю бирюзовую реку. Отсюда судьба волокла меня, скрученного, как барана, нитями мойр, пока не швырнула под ноги твои, Сулла, на арену, истоптанную сандалиями мертвецов. Швырнула твоими руками, Лентул Батиат - и поэтому я отрубил их.
   Фракия не влекла меня боле. Незачем возвращаться в разоренное гнездо.
   И Фивы... Афины... Пелопонес, хоть и стал мне вторым домом, не сможет вместить обратно птенца, разбившего скорлупу. Ахейцы, победители Трои, сгинули в пепле времен, что осталось от вас в усмиренной земле? Поддержав Митридата, не угадали Перикловы внуки, как выпадут кости, не допускали, что лев растерзает слона, что при Орхомене вождя своего не покинут легионеры, но загонят в болото привычного к водной среде Архелая и над костьми его войск водрузят горделивых орлов.
   Говорят, семикратно превосходил Архелай Суллу, и где он теперь? Где свобода ваша?!
   Нет, не пойду ни туда, ни туда. Даже если бы хотел - не дойти. Путь оборвется раньше. Чувствую, хоть не могу объяснить - озеро на пути, большое ленивое озеро; лилии, рыба, зеленая скучающая река... Что-то там ждет меня и не пустит дальше.
  
   ***
  
   Сидеригонова крепость
  
   Серыми прямыми линиями, узкими ломаными плоскостями высечена в небе цитадель.
   Венчая хребет, запирает она два перевала разом: западный ведет от побережья в Руми, а восточный позволяет добраться до варварских лесов на севере Сетии. Туда редко ходят караваны, но зато оттуда могли бы спускаться орды. Могли бы, однако варвары избирают для набегов другие, менее удобные дороги, потому что Сидеригонова крепость неприступна и готова обрушить камни, стрелы и горящую смолу на любой отряд, попытайся тот миновать перевал без дозволения румиев, уже без малого триста лет контролирующих высоту.
  
   И вот я здесь. Стою, упершись ногою в зубец стены и спиной - в другой зубец. Обдуваем холодным резким ветром. Шерстяной плащ помогает едва.
   Я здесь. Вглядываюсь в туман на востоке. Оттуда ждем гонца.
   Крепость непреступна, но мы взяли ее и теперь я - здесь.
   Башня Верхнего Ветра нависает надо мной. Это высшая точка крепости. Над нею только небо и снега окрестных вершин, недостижимые для человека и лежащие от нас через перевал.
  
   Считается, что крепость построена Сидеригоном Вторым около трех веков назад. Я сомневаюсь, что это так. И огромные, отесанные черные глыбы, уложенные в фундамент крепости, и то, как зеркально блестят они, если смотреть при свете факела в подземелье, а не снаружи, где вода и ветер иссекли им бока - едва ли все войска и рабы Сидеригона оказались бы в силах поднять хоть один такой блок. Сомневаюсь, что они стали бы до блеска полировать фундамент. Да и не смогли бы.
   А вот выше - серая кладка, камень взят неподалеку, на этом же хребте. Похоже на старую румийскую работу, только цемент другой, не известковый, не белесый, а коричневый. На крови замешан или на яйцах, а, может быть, глина такая - теперь уже не сказать.
  
   Ждем гонца. Ждем вестей от Ганника.
   Крикс и Эномай уже прошли. Последние два легиона минуют перевал - и прощай, Руми. Спи спокойно, Вечный Город, мы не станем бросаться на твои стены волнами самовлюбленных баранов. Баранов, загнанных собственной глупостью и жадностью на заклание войскам Помпея и Лукулла.
   Нет. Вместо этого мы двинемся на запад и вдохнем новый огонь в раздавленных марианцев. Вот там пусть опять повоюет Помпей Великий. Пусть побегает по горам и лесам, теряя людей и веру в благосклонность богов. Олимп покровительствует удачливым.
   Мы поднимем галлов, призовем германцев. Мы пойдем в Египет. Мы разожжем такой пожар, что румии сгорят дотла!
  
   ***
  
   Море
  
   Соленое, зеленое, синее и голубое. Обжигающе-ледяное или почти неощутимое от тепла. Черно-белое, посеребренное луной. Переливающееся самоцветами, расплавленное солнцем, с подвижными и яркими бликами на песчаном дне.
   Даже там нет простой понятности, утвержденной богами. Морское дно подвижно - покрыто ли оно камнями, водорослями или плоско. Потому что над ним - волны, а на нем - их тени и отражения.
   Было бы глупо не замечать. Нам, теням, не замечать их, отказывая в осязаемости. Ведь мы видим, как пляшут огни на подводном песке. Мы видим, значит они есть, иначе бы нам нечего было видеть. И так же мы видим друг друга. Разве что тут зрение дополняется вкусом, слухом, запахом и осязанием. Но с чего бы доверять пяти чувствам более, чем одному?
   Все мы лишь тени и блики, преломленные Океаном. Братом твоим, Кронос. Или тобой? Тени вечного Хаоса. Вечного, Кронос - ты знаешь, каков вкус этого слова.
   Мысль способна убить вернее, чем лев на арене. Она же способна дать силу выжить. Стиснуть зубы и потерять все: смысл и саму надежду его найти; ощутимость мира; веру в богов и друзей; любовь и честь... Оставить только кулак - суть Рима - и зажатый в нем меч.
   Кронос, не думая, преломляет нечто и порождает этим нас - пропускает сквозь себя на землю семена неба*.
   Море выбрасывает пену и водоросли, гнилые стволы и афродит. Принимает в себя жертвы и корабли. Но это только кажется так. На самом деле все это, все вокруг - дно... (я останавливаюсь, чтобы отдышаться; хватаюсь за дерево левой рукой, а правой обвожу горизонт, запертый горами)... Это - дно, и горы здесь так же иллюзорны, как деревья, покрывающие их; как ленивые сытые медведи; как я, который день сбивающий обувь о камни, упорно выискивающий перевалы.
   На запад.
   Мне неизвестно, почему иду в сторону падения солнца. Можно было выбрать любую из восьми. Но я не умею выбирать и не хочу сидеть без движения. Солнце рано или поздно скатится к Эребу. Почему бы и нет? Я следую за ним.
  
   В середине одного из таких дней показалось море. О, Талласа! Далеко внизу лежало оно, прикрытое дымкой. Казалось, уже к ночи мне удастся соленой водою смыть пыль с истрепанных сандалий. Однако ночь застала на спуске. Пришлось остановиться, а затем еще день провести в пути. Лишь тогда, поздним вечером, открылась мне долина, переходящая в галечный пляж. Долина, зажатая меж двух хребтов, что отвесными мысами выдаются в открытое море. Туда же стекала речушка, почти незаметная за тростником.
  
   Вместе с сумерками вошел я в пену, упал на колени и замер, омываемый прибоем. Вода шипела и пузырилась. Побрякивая камушками, сползала волна с берега, а потом снова урчала, накатываясь.
   Солнце село. Дымка в безлунном небе скрыла звезды.
   Я вышел на берег, сел на гладкий, еще не остывший от дневного жара валун. Море ворчало в нескольких шагах, глухо раскатывая согласные звуки.
  
   Упорство воды перетрет и эту гальку, Кронос. Здесь будет песок. Если люди еще не вымрут, на песке появятся следы босых ног. И, может быть, копыт. А, кто знает, вдруг в этой долине построят дома - приплывут или сойдут с гор, подобно весенней воде, и возведут город. И дети, сотворяя подобие, станут лепить из мокрого песка стены и башни - тревожить духов прошлого.
   Песок - твой символ, Кронос. Вода и песок. Вода дает жизнь. Как бы ни был холоден и тяжел мокрый песок, в нем могут укорениться пальмы, ирис или тростник. Сухой же песок - мертв. Ветер носит его, перекатывая с бархана на бархан, но кроме Эола некому выжить над ним, заполнить собою место - и поэтому зовутся те места пустынями.
   Здесь, на берегу моря, песок мокр. И здесь есть жизнь - крабы, быть может... Что-нибудь съедобное. Днем можно накопать корней рогоза выше по течению реки или попытаться наловить рыбы.
   Я расстелил плащ и завернулся в него, отойдя от берега шагов на сто, в заросли, и не рискуя разводить костер. Мокрую тунику снял и положил рядом на плоский камень. Пусть высохнет под утренним солнцем.
   Голод - одна из выдумок могучих богов - пытка и стимул всем существам к движению. Сейчас голод - не самая большая помеха; я устал слишком сильно и быстро усну, согретый шерстью плаща (а, может быть, еще сильнее - надеждой утром раздобыть еду).
  
   Удача моя оказалась даже большей, чем думал. Невдалеке от берега, среди переливающихся мокрым солнцем окатанных и обросших водорослями булыжников, обнаружился подарок Посейдона - колония мидий. Большие раковины и раковины поменьше - они лепились к камням и неохотно отставали, предавая мне свои жизни. На многие дни вперед я обеспечен пищей. Если суждено задержаться надолго. Но что-то подсказывает: не будет этого. Это "что-то" завело меня в паучий лес, оно же протащило через горы на запад.
   Сидя на берегу и вглядываясь в плеск солнечных бликов на подводных валунах, я гадаю, сколько еще - день или два... А, может быть, и прямо сейчас раздастся топот копыт, заскрипят ремни или звякнет металл доспехов, вынырнет из-за мыса трирема или с неба падет огненный змей.
   Мне все равно: кто был камешком в чужой игре, поймет меня - но мне любопытно - что же, кто же окажется следующим ходом. Ведь так, следуя и подчиняясь, распознавая и связывая, можно понять, наконец, главное - свести нити к пауку.
   Кронос дарует цепи. Сковывает ими все вокруг.
   Вслушиваясь в звон цепей, можно найти источник движения, по следствиям от него выудить причину.
   И тогда бойся, паук - потому что я приду и убью тебя!
  
   ***
  
   На запад
  
   Тяжелая поступь легионеров тревожит остывающий камень.
   Темнеет, но стоянки этой ночью не будет, лишь краткие привалы: расслабить ноги, пожевать сухари, запить водой, час сна и снова в путь. Ускоренным маршем веду людей к Родану, на соединение с Гаем Ганником и аллоброгами, наконец-то восставшими против Руми. Жертвы при взятии Виенны не были напрасными, галлы поверили в нас. Сначала аллоброги и гельветы, но скоро весть о наших победах разнесется по всей Галлии и достигнет Сетии и германских лесов. Хотя бы ненадолго примирить секванов с эдуями и вышвырнуть румиев из Провинции, убедить варваров вторгнуться в Республику, а самим двинуть на юг и снова поднять марианцев Квинта Сертория. Быть проворнее, быстрее, выбивать гарнизоны, уклоняться от крупных сил и вселять надежду на свободу, поджигать сердца покоренных народов, пусть даже они и набросятся друг на друга - смута оттянет силы Помпея - наверняка первым пошлют его. Он примется усмирять, рассеет войска. Ганник останется изводить его, а мы уже будем далеко: соберем флот, Эномай переправится в Африку, я - на Сицилию, оставлю там Крикса, а сам - на континент, бунтовать иллирийцев, фракийцев, греков...
   Мы окружим Республику пламенем восстаний, ей не хватит сил справиться и с частью их, не говоря о Митридате, с которым заключим союз.
   Мы отрежем Руми от египетской пшеницы. Мы лишим его флота и, собрав силы, с трех сторон прихлопнем город разжиревших волков.
  
   Ночь.
   Высоко в темном небе летят белесые вытянутые облака. Между ними мерцают звезды - глаза Кроноса.
   Впереди и по краям колонны хлопает огонь факелов. Раз-два, раз-два, тверже шаг!
   Кто скажет, что еще полгода назад это были безвольные и неумелые рабы? Теперь на их мечах - кровь румийских ветеранов. Суть Руми - оружие, он делает оружие из всего и мы - не исключение. Мы - меч, повернувшийся против владельца.
  
   Утром подошли к Родану. Река мирно спала. Едва заметный туман плыл над нею, плескала в заводях проголодавшаяся рыба.
   "Люди измотаны", - докладывают мне. Да, гром их порази! Люди измотаны. Дважды Гелиос уводил свою колесницу за горизонт, а мы ни разу не разбили лагерь. Не разобьем и теперь. Измотанные люди, повинуясь приказу, наведут переправу и поднимутся на противоположный берег. Только там мы встанем и будем ждать, пока вернутся верховые, отправленные вперед в поисках Ганника и аллоброгов.
   Куда же ты запропастился, Гай?
   Давно уже должны быть гонцы от тебя...
  
   После полудня вернулись разведчики. Ганник разбит, секваны предались румиям и преградили ему путь в десятке миль к западу отсюда. Наши галлы разбежались, уцелевшие легионеры отступили в лагерь и укрылись там. Лагерь на вершине крутого холма, хорошо укреплен. Румии не решились штурмовать, ждут подкреплений.
   Другой разведчик сообщил, что большой отряд гельветов, несколько тысяч по крайней мере, движется к месту сражения. Вечером будут там. Кому на подмогу идут они? Своим соседям - аллоброгам? Румиям? Секванам, предавшим румиев нам? Секванам, предавшим нас румиям? Или хотят под шумок разобраться со всеми разом и утвердить здесь свою власть?
  
   Посылаю новую разведку и, заодно, вестовых к Ганнику, чтобы подали ему знак: "мы рядом, мы идем, держитесь".
   Отправляю посланника к гельветам.
   Поедет... Луций. Он и умом остер, и на язык гибок. Пусть знают, что сила - за нами, и разумнее поддержать нас, чем остаться с переломанным хребтом. Конечно, послание не таково. Послание льстиво, взывает к братской помощи аллоброгам, клеймит румиев, преуменьшает их силы, преувеличивает наши и умалчивает о предательстве секванов, дабы не вселять излишние сомнения в головы потенциальных союзников.
   Сворачиваю недостроенный лагерь. Два часа на отдых - и снова ускоренный марш. Разведка покажет ту дорогу, что легче. Перед боем - еще один, последний, краткий отдых.
   Люди измотаны. Я знаю, что люди измотаны!
   Но я надеюсь, что удар с тыла, одновременный с нападением из лагеря Ганника, обратит противника в бегство. Я надеюсь, что Луций заручится поддержкой гельветов, и те вступят в бой вовремя или хотя бы не нападут на нас. Или, поняв, что гельветы - враги, он заморочит их ложной информацией и даст нам время разделаться с румиями, после чего, объединившись с Ганником, мы отсидимся в лагере, отдохнем и разобьем гельветов.
  
   И вот мы пришли.
   Легкая дорога оказалась тяжелой, потому что дорог здесь нет, а местность - пересеченная. Румии и предатели-секваны - в низине за пологим холмом, близко к вершине которого, но с другой стороны, мы и расположились.
   Лагерь Ганника - на высоком холме напротив. Он выстоял. Наши оповещены, дали ответный сигнал.
   Объезжаю построенные когорты. Люди измотаны, но их глаза горят и вспыхивают ярче, когда видят меня. Я - их символ, штандарт непобедимости. Тысячи пар глаз смотрят на меня и пылают готовностью убивать и умирать по моему приказу, и это тоже твои глаза, Кронос!
   Я поднимаю меч.
   Я указую мечом вперед.
   Молча когорты начинают спуск по склону. Тренированно сохраняя строй.
   Но вот нас заметили.
   Взвывают рога, трубят горны, пространство наполняется грохотом, звоном, криком и топотом. Из-за холма вылетает наша конница. Всего две сотни - но достаточно, чтобы посеять панику и помешать противнику построиться.
   Они не ждали. Они даже не выставили охранение.
  
   О, нет, я не сражаюсь в первых рядах, сказочная глупость - не мое свойство. Я командую с холма, окруженный телохранителями. В моем резерве четыре манипулы. Смешно? Большего позволить не могу. Нас слишком мало, а удар должен быть сокрушительным.
   Вижу, как, развернув построение, мои люди полукругом охватывают едва сопротивляющегося врага. С другой стороны, из лагеря, выбегают и спешно строятся легионеры Ганника. Уцелело больше половины. Построились - и вниз, в спину.
   Еще немного, и мы возьмем их в кольцо...
   Конница секванов массой прорывает тонкую линию окружения - на секунду кажется, что сейчас они развернутся, атакуют, и тогда нам конец - но нет, они продолжают нестись на полном скаку прочь, они бегут! А у нас слишком мало всадников для преследования.
   Несмотря на это, даю команду: две сотни бросаются за ними широкой лавой, крича во всю глотку. Пусть думают, что их преследует армия. Пусть думают так как можно дольше. Нашим приказано не увлекаться и вернуться тут же, если противник окажет сопротивление.
  
   Румии и пешие секваны очнулись, сражаются отчаянно, но они зажаты со всех сторон и едва могут взмахнуть мечом, настолько им тесно. Не получается у них и заменять уставших и раненых, это просто куча отчаявшихся, дерущихся без надежды на пощаду. На каждого в первой линии приходится двое наших.
   Нас меньше, но им об этом знать необязательно.
  
   Ганнибал, ты смотришь из глубин царства Аида и вспоминаешь Канны?
   Подобие уместно, хоть наша победа - скромнее. Пять тысяч румиев и их союзников полегло в этой низине, восемь взяты в плен. Три тысячи галльских кавалеристов рассеяны двумя сотнями наших - вот где настоящий триумф, еще долго будем вспоминать его на пирах.
   Гай легко ранен. Настоящий гладиатор, но дрянной полководец - так я и говорю ему, когда мы обнимаемся, неуклюжие в доспехах, точно два иберийских медведя.
   "Сегодня не мой день" - смеется Ганник.
   Не твой.
   Тень промелькнула перед глазами.
   "Еще не твой, но твой - скоро" - понимаю вдруг и обнимаю его крепче.
  
   Вечером вернулся Луций. Гельветы с нами.
   Люди измотаны до полусмерти. Два дня на отдых.
  
   ***
  
   Из песка и потухших звезд. Сказка
  
   "...построил крепость из песка и потухших звезд. Каменные облака служили ей опорой. Растянутая по небесам подобно сети стерегла она ночную тьму. Луны тогда еще не было, а живые звезды боялись показываться.
   И тогда Герой восстал. Тьма ночная не мешала ему, а света днем достаточно для безбедной жизни. Так говорили ему жены и мать.
   "Что проку в звездах - говорили они. - Вот если бы, как в давние времена, морской змей проглотил бы солнце, тогда и вправду надо было бы герою сразиться со злодеем, ведь солнце греет и светит, от него вся жизнь. А какой толк от звезд?!".
   Но Герой оставил жен и мать, и был проклят ими. Лишь одна из жен последовала за ним, не приближаясь и прячась от его взгляда. Звали ее Уйомет. Остальные жены прокляли и ее.
  
   Долго постранствовав, Герой нашел самое высокое дерево. Из тех деревьев, которые растут в болоте, опираются на корни-сваи и имеют толстые сучья - непонятно, из земли растет оно или в землю. Нашел герой такое дерево и поднялся по нему до неба.
   Уже почти было выбрался, когда дорогу преградили каменные облака. Они сшибались лбами, подобно баранам, и терлись друг о друга. Облака почти раздавили Героя, но Уйомет, его жена, что следовала за ним незаметно, очень испугалась и закричала так громко, что облака рассыпались.
   От собственного крика женщина лопнула. Сердце вылетело из ее груди в небо, а тело упало вниз, только длинные волосы остались висеть.
   Крепость из песка и потухших звезд рассыпалась, потому что не на чем больше было ей стоять. Мертвые звезды упали в море и стали морскими звездами и ежами. Песок весь выпал на плодородную землю, образовав к северу отсюда большую пустыню. Песок засыпал земли народа, в котором жил герой, засыпал всех его жен и мать, и других людей.
   Они и сейчас там, под песком, воют и проклинают. Поэтому нельзя разрешать детям играть в песке, копать и строить из него - так можно выпустить души, и они сделают из песка новую крепость на небе, а сначала от злости убьют всех вокруг.
  
   Волосы Уйомет превратились в дождевые струи, что всегда висят над южными лесами, обратив их в непролазные топи. Очень трудно теперь найти болотные деревья, растущие то ли в небо, то ли в землю. Но прежде Герой спустился по волосам жены вниз и увидел ее тело - оно не разбилось, хотя упало с большой высоты. Только не было в нем сердца.
   Сердце Уйомет осталось на небе и превратилось в Луну (которую на нашем языке так и зовут - Уйомет). Словно любящая жена следит Луна за всем, что видит, но не мешает. Иногда на что-то закрывает глаза, а от чего-то отворачивается (поэтому видна не всегда целиком).
   Когда же любимому понадобится ее жизнь, Луна закричит. Это еще случится в конце времен. Так говорят старики. Когда вернется Герой, ушедший вновь на небо за сердцем Уйомет. Но пока его нет и нет.
   А за это время пришли новые люди. Дождь нашептал им эту сказку, и люди решили, что у мужчины должна быть только одна жена, а мать не будет главной в семье и должна слушаться мужа и сына.
   И еще с тех пор мужчины обещают своим возлюбленным достать с неба Луну. Каждый хочет, чтобы его жена обладала сердцем Уйомет - не мешала, любила и готова была пожертвовать собой, когда нужно.
   Женщинам эту сказку не рассказывают, передают от отца к сыну. Поэтому женщины думают, что обещание Луны - признак любви, подарок и восхваление. Так оно и есть. Но не только - потому что это сердце Уйомет.
   Мужчина, который сможет достать Луну с неба, сможет пройти и сквозь волосы Уйомет, через дожди и болота, найти то дерево, под которым лежит упавшая и не разбившаяся. Он вернет Уйомет сердце, он и будет вернувшимся Героем.
   Что тогда будет, не знает никто. Поэтому называют концом времен. Кто-то боится, кто-то надеется увидеть. Каждый мужчина должен стремиться вернуть с неба сердце Уйомет и так отблагодарить ее за верность, даже если это будет стоить ему жизни".
  
   ***
  
   Квинт Серторий
  
   Иберийские долины напитались кровью.
   Воздух отяжелел от вони предательства (румии называют это искусством дипломатии).
   Слишком долго Помпей возился с марианцами. Возился-возился, да и не справился силой, пришлось вливать яд "разделяй и властвуй" в кубки соратников Сертория и разбивать их, рассорившихся, поочередно.
   Гней Помпей Великий потерял достаточно времени и сил, чтобы наши планы переменились. Не будет Ганник играть с ним в прятки и догонялки по Галии. Ведь сенат так и не послал Помпея в Галлию. Не успел. И он застрял в Испании. А теперь мы сильнее. С учетом присоединившихся галлов мы превосходим врага вдвое. Если Помпей не идет к нам, сами пойдем к нему.
   Не станем распылять силы. Атакуем одним кулаком. Сначала - разбить румиев в Иберии, потом Ганник поведет галлов на Провинцию, а мы двинем в Африку, и уже там разделимся: в Сицилию и в Египет. Легион Каста удерживает Сидеригонову крепость, его в расчет не берем.
  
   Весть о смерти Квинта Сертория стала неприятной неожиданностью. С ним я надеялся договориться, используя письма Катилины. Румийская часть марианцев едва ли одобрит союз с беглыми рабами, но иберийцев он умудрился как-то приманить, они поддержали бы его во всем. Остальных мог заставить.
   Марк Перперна, убивший и сменивший Сертория, мыслил иначе. До нашего появления он намеревался сам стать правителем обеих Испаний, победив поочередно Помпея и Метелла. Теперь из двух зол - Помпей или я - он выбрал меньшее и, говорят, сдался Помпею на условиях помилования. Иберийцы покинули его сразу после смерти Квинта. И лишь треть его италийских легионеров осталась служить вчерашнему врагу. Но к нам не присоединились ни те, ни другие.
   Таким образом Помпей усилил армию десятью тысячами мечей.
   Хотя, даже соединись он с Метеллом, по-прежнему останется слабее нас.
  
   Утро нового дня встретило меня дождем. Осень.
   Помпей Великий когда-то показывал, как умеет драться и интриговать. Теперь он показал, как умеет бегать. Тактику, что мы когда-то намеревались навязать ему, он навязал нам. Уклоняясь от генерального сражения, атаковал небольшие отряды, быстро и неожиданно перемещался, крушил обозы, уничтожал гарнизоны.
   Перехваченные гонцы показали: он ждет помощи из Руми. Кроме того, из Лузитании к нему идет Метелл с двадцатью тысячами легионеров.
   Люди Катилины слали вести: Красс назначен претором. Он собрал сорок тысяч ветеранов и выдвигается в Цизальпийскую Галлию. Каста ему в крепости не одолеть даже с такой силой, но это не единственный, хотя и самый удобный путь на запад. Пока не закроются перевалы, он может успеть перейти через Альпы в другом месте.
   Глаза среди италийских рабов подтверждали эту информацию.
  
   Слабость Помпея в том, что он - на враждебной к нему земле. Усилив разведку десятикратно, с помощью местных жителей, наладив быстрые способы передачи сигналов, мы загоним его в ловушку и уничтожим прежде, чем подойдет Красс.
   Слабость Красса в том, что он уверен в победе. Мы отправим на перевалы малые отряды, пусть замедлят его ход. Пусть заваливают камнями и стрелами, нападают на зажатые в узких местах колонны. В лучшем для него случае он успеет до снега. Он пройдет, но будет зол и устал. У него нет слонов, его потери не окажутся столь весомыми, как некогда у Ганнибала, но дух его войск будет подорван холодом и постоянным ожиданием нападения.
   На равнине Ганник вступит с ним в бой, имитируя наши основные силы, и побежит якобы в панике. Это заставит Красса броситься в погоню, не даст отдохнуть от перехода. Так он попадет в ловушку: налетит на заранее подготовленные укрепления и, пытаясь отступить, встретит мечи со всех сторон. Так кончится армия румиев и некому будет защищать Вечный город. К чему нам тогда Африка? Пойдем прямо на Руми! Лукулл не успеет помешать, он связан Митридатом. А если успеет - разобьем и его.
  
   Вскоре вернулся Луций. Я посылал его к вождям иберов, попытаться склонить их на нашу сторону и натравить на Метелла, не дать тому соединиться с Помпеем. Луций внушил им, в сущности, почти правду: что предатель и подлец Перперна, убивший Квинта Сертория по приказу Помпея, перешел на службу к своему хозяину. И что мы побьем его, а у иберийцев есть шанс отомстить, присоединившись к нам. Луций расписал им красками, достойными Гомера, силу и доблесть наших воинов и полководцев, особенно возвысив меня. То, что многие из нас - бывшие рабы, иберов не волновало. Но они присягали Серторию, лично ему. Кто объединит их теперь? Конечно, непобедимый Спартак, благословленный богами!
   И я оставил Крикса, Эномая и Ганника ловить Помпея, с приказом не отрываться друг от друга и не вступать в решающий бой, а лишь измотать его и, по возможности, загнать в неудобное место. Сам же с двумя легионами направился дальше на запад, принимать клятвы верности от вождей.
   Вскоре гонец доставил сообщение, что иберийцы ждут меня в Имероскопионе. Странный выбор для континентальных племен, с одной стороны. Привычное место для сторонников Сертория - с другой. Где-то там, по слухам, - база его флота. Если заодно удастся захватить корабли, это будет большим успехом.
   И мы свернули на юг.
  
   Главный храм в Имероскопионе, Артемизий, возвышается над мысом, глубоко вдающемся в море, и виден издалека. В лагуне под ним - полно кораблей, после гибели Квинта так никуда и не ушедших. Не переметнулись к Помпею хозяева их. В нерешительности или в ожидании выгоды остались корабли на якоре, а то и вытащенными на берег.
   Помимо военных, немало в гавани и торговых кораблей. По-прежнему входят и выходят купцы из дальних и ближних мест.
   Крепость, неясно с чьим гарнизоном, флот, не принадлежащий по сути уже никому, огромные склады, защищенные вчерашним днем - все так же внушают доверие и выглядят солидно.
   Дунь легонько - и унесет пылью.
   Никто пока не дунул.
  
   Два легиона - все мои силы. Но я не собираюсь брать город штурмом или осадой.
   На удалении от него встаю лагерем и шлю к ним Луция. Не знаю, как иберы договорятся с италийцами, либийцами и прочими из тех, кем ныне кишит город. Мне нужно встретиться с их вождями. И, конечно, я не пойду в храм, не будучи уверенным, что это не предательство. Однако присягу надо принять непременно в храме Дианы, именем которой Квинт дурил головы испанцам. Надо стать ее новым избранником в их глазах. Таково мнение Луция, и я с ним согласен. Значит, Артемизий.
  
   Пока ждал, разведка донесла, что с запада по берегу движется большой отряд румиев. В нескольких днях пути от нас. Возможно, Метелл решил прибрать к рукам флот Сертория? Мне следует торопиться.
   Совсем рядом с лагерем, в горах невысоко над морем, обнаружили пещерку или, скорее, глубокий грот. Доложили, что когда-то здесь было святилище местного божка. Портик обрушился, но алтарь на месте. Похоже, на нем все еще приносят жертвы - тропа к входу не зарастает.
   Расположившийся там, невидимый снизу, наблюдатель прекрасно различит и далекие корабли на морском горизонте, и - как на ладони - бухту Имероскопиона и подступы к городу.
   Ниже по тропе к стене жмутся домики деревни. Жители настороженно поглядывают на легионеров, но все же не прячутся, а занимаются привычными делами. Что им до нас? Румии и есть румии, за кого бы друг с другом ни воевали - похоже, так думают они, и думают, что знают, чего от нас можно ждать, и это ожидание их не пугает.
  
   Когда вернулся Луций с известием, что вожди желают видеть меня в храме Дианы и более нигде присягать не согласны, я решил подняться к гроту: еще раз осмотреть гавань и укрепления. Обдумать, как не совать голову в пасть неизвестного зверя и, одновременно, приручить его. Или, быть может, лучше взять город с кораблями штурмом, и в Тартар этих иберов? Или хотя бы сжечь корабли, чтобы не достались Метеллу?
   Чем больше смотрел, тем мрачнее были мысли. И к ноябрьским идам не взять город двумя легионами. Если вообще взять. Непросто и уничтожить корабли, не имея флота и не захватив гавань - они охраняются, подобраться трудно, поджечь непросто, да и потушат быстро, большинство уцелеет. Италийцы в городе скорее присоединятся к Метеллу, чем к беглым рабам, угрожать им из-за стен или переманивать на свою сторону - бессмысленно. Иберы ждут меня в Артемизии, внутри городских стен, без присяги не поддержат нас...
   И вот рассуждения вернулись на круг.
   Видя мое раздражение, Луций предложил спуститься в деревню, отвлечься, поболтать с местными, может, скажут что полезное, или в голову само что-нибудь стукнет. Не представляя себе, что полезное могут сказать эти люди, не говорящие ни на латыни, ни по-гречески, пожал плечами и пошел с ним. И чем ближе была деревня, тем увереннее становился мой шаг. И до того, и после не раз замечал в себе это чувство: дует попутный ветер. Когда он дует - следует поднимать парус.
  
   В деревне царило оживление. Похоже, приехали торговцы, выменивать что-нибудь на что-то. Мне безразлично, что и на что. Несколько вьючных кляч в сторонке прядали ушами и уныло пожевывали жесткую траву. Мужчины - по-видимому, владельцы лошадей - горячо обсуждали нечто несомненно важное. Для них. Один отошел далеко и стоял в паре шагов от обрыва, словно бы любовался морем. Бард, не иначе. Философ. Или просто решил помочиться.
   Торг или свара - чем бы ни был шум голосов - он заглушал наши шаги. К тому же, мы подошли против ветра.
  
   Внезапно Луций схватился за мою руку.
   - Это Квинт Серторий, клянусь тебе, - быстро шепнул он.
   Я бросил взгляд в сторону человека, которого указал Луций. Его сложению позавидовал бы гладиатор, в лице читался ум, решительность угадывалась в его позе. Совершенно очевидно, он чего-то ждал. Чего-то или кого-то.
   - Он же умер? - Поднял я бровь.
   - И воскрес, - хихикнул Луций, - о, Диана, воскрес после соития с белой ланью...
   - После? - Поднял я бровь выше.
   - Поймал ты меня! - Он сделал гупый и обиженный вид, лучший из всех, что ему удавались. - Совокупляться после смерти Квинт бы не смог... Хотя... Давай спросим его самого?
   Я еще раз окинул взглядом того человека.
   - Уверен?
   - Не уверен, что не ответит мечом, но, видя превосходство наших сил... - начал было Луций. Я прервал его:
   - Уверен, что он?
   - Клянусь детьми ... - Луций кивнул совершенно серьезно и даже прикоснулся к своему причинному месту, как велит обычий румиев.
   - У тебя их нет.
   - Будущими детьми! Коими Юнона вознаградит мою будущую жену!
   Не выдержал он все же, дрогнул уголком губ. Я качнул головой:
   - Ты не доживешь.
   - Да клянусь, он! Видел при Марии. Помнишь, рассказывал...
   Помню. Луций успел побывать марианцем и ошивался, естественно, вблизи вождя.
  
   Я подал сигнал, ликторы шагнули вперед, отсекая Серторию пути отступления. Тот дернулся и замер. Быстро оценил ситуацию. Расслабился. Внешне. Знаю я эту расслабленность...
   - Чьему вниманию обязан? - Поинтересовался он. Голос оказался низким и, под стать фигуре, мощным.
   Я рассмеялся, протянул открытую ладонь.
   - Не Перперна прислал меня и не Помпей Великий. Мое имя - Спартак.
   Деланое спокойствие в его лице сменилось изумлением. Он молча пожал мне запястье. Я ответил тем же и продолжил:
   - Не скажу, что искал тебя сейчас, Квинт Серторий. Скажу, что встретил тебя, потеряв надежду найти. Ведь ты же умер?
   Рядом подавился кашлем Луций, стремясь во имя приличий сдержаться и не лезть в разговор старших. В его воображении - грациозная лань с лицом Артемиды, не сомневаюсь. Но быть тебе разочарованным, об играх со священным животным я не спрошу.
   - Наслышан. - Кивнул Серторий.
   - Катилина... - Начал я, вспомнив о письмах.
   - Это прошлое. - Прервал он.
   Повисла пауза.
   - Вожди ждут меня в Диании.
   Серторий рассмеялся:
   - Меня они ждали там же.
   - Мне нужны их люди.
   Он бросил на море странный и долгий взгляд: сочетание тоски и надежды. Перевел на меня, прямо в глаза. Хлопнул по плечу:
   - Это тоже прошлое.
   - Но не для нас! - Я поймал его взгляд. - Мы в шаге от победы! Пусть иберы задержат Метелла. Мы прихлопнем Помпея, разобьем Красса и высадимся в Италии. Мы вышибем гнилой дух из Руми и начнем новую Республику, без рабов. Нам нужны твои корабли!
   Он вздохнул:
   - Мои корабли... Они были моими, пока я... Был жив. Сейчас мне хватит одного.
   Вдруг его глаза загорелись:
   - Спартак! Плыви со мной. О таком спутнике я мог бы только мечтать. Слышал об Островах Блаженных? Веришь, что они существуют?
   Какую-то такую историю я припомнил. Мол, за Геркулесовыми столбами, в Океане, райские кущи и безмятежная жизнь ждут отважных мореплавателей, коль сумеют достичь этих самых островов. У разных народов я слышал похожие сказки. И читал об этом у древних:
  
   "Многих в кровавых боях исполнение смерти покрыло;
   Прочих к границам земли перенёс громовержец Кронион,
   Дав пропитание им и жилища отдельно от смертных.
   Сердцем ни дум, ни заботы не зная, они безмятежно
   Близ океанских пучин острова населяют блаженных.
   Трижды в году хлебодарная почва героям счастливым
   Сладостью равные мёду плоды в изобилье приносит." *
  
   Не помешался ли Квинт Серторий, бывший мятежный правитель Ближней Испании? Не вместе ли с Перперной пустили они слух об убийстве? Но зачем так? Непонятно...
   Видя мое замешательство, Квинт горько усмехнулся:
   - Нет, Спартак, я не лишился рассудка. Килликийцы, из надежнейших моих друзей, бывали там. Правда, давно. Я могу им доверять, они возили мне серебро Митридата, чтоб было чем платить войскам. Ты знал, за чей счет мы тут воюем? Воевали. Теперь и это в прошлом.
   - Килликийцы? Пираты? Уверен, сам Нептун покровительствует тебе, иначе трудно полагаться на их правду.
   - У них одни интересы с Митридатом. А у Митридата договор со мной. И тоже общий интерес. Нет им смысла лгать.
   - Лгут не только осмысленно, Квинт Серторий, лгут и ради бахвальства. Или передают чужую брехню. Или острова там есть, но самые обычные.
   - Нет. - Тряхнул он головой. - Блаженные острова вправду там. Не в обычном море, но в Облачном, что клубится посреди Океана. Элизиум, проникнуть в который смертному дано лишь преодолением Облачного моря, и то, если иметь при себе особый амулет...
   Все-таки он сумасшедший. Или из числа баранов - упорно долбящих стену, если однажды такое втемяшится им между рогов.
   Так решил я и лихорадочно соображал, можно ли обернуть бред Сертория в нашу пользу. Тянул время и нащупывал ходы через облачное море, что клубилось без устали в его голове:
   - Как же килликийцы туда попали?
   - У них был амулет.
   - Почему же не остались? Наш бренный мир им слаще Элизиума?
   - Их вышвырнули стражи.
   - Почему же тебя не вышвырнут?
   - Я не килликиец.
   - А стражи особо не любят пиратов?
   - Я из рода Серториев, нам покровительствует Диана.
   - А... - Не нашелся я, чем парировать, но тут же ввернул: - Вот если бы она мне оказала ту же помощь, что тебе. И я смог бы тогда возглавить иберийцев вместо тебя. Оставлены они одни, паства без пастуха, передерутся, и даже Метелл их одолеет. Я-то уйду бить Помпея.
   Квинт задумался. Видно, осталось в нем чувство долга, неловкость от того, как бросил вверившихся ему людей. А, может, и нечто иное толкнуло его...
   - Слушай. В город тебе идти неразумно. Большое войско туда не пустят. Малую охрану перебьют италийцы, не очень-то они в ладах с иберами, а ты им по вкусу не слаще Помпея. Пусть лучше вожди сами придут в твой храм, вне стен.
   - Да где ж я тут найду храм Артемиды? Скоро Метелл прибудет, а у меня сбоку эти... - я кивнул в сторону города.
   Серторий расхохотался и поднял палец вверх.
   - Да над твоей головой.
   Я проследил за пальцем.
   - Да не там. А вон там. Старый храм. Ахейцы давным-давно заложили его. Разрушен, но не заброшен. Ты б в деревне спросил, они поклоняются Диане, хотя и зовут ее Артемидой.
   Я обдумал предложение.
   - А пойдут?
   - А куда денутся? Это ж иберы. Храбро прыгнут в пасть льва. И об этом храме они знают.
   - А ты можешь как-то помочь? Выйти со скорбным видом из-за алтаря в вечерних сумерках, произнести "Убийце моему отмстите! За Спартаком идите!" или что тебе ближе...
   Серторий отрицательно покачал головой.
   - Это прошлое, Спартак.
   - Оно ж еще не пришло!
   - И, все же, это - прошлое. Я уже отплыл. Значит, не пойдешь со мной? Не покинешь людей, доверившихся тебе?
   Настал черед моей голове качнуться в жесте отрицания.
   Квинт вздохнул:
   - Это не имеет ни смысла, ни значения, Спартак. Ты поймешь. Возможно. А возможно, мы встретимся на островах. Куда ты попадешь путем героя, после смерти.
   - Тогда мы отпразнуем это!
   - Тогда да.
   Мы крепко пожали руки, и он пошел вниз по тропе.
  
   Я знаю, на борт одного из кораблей в гавани вечером поднимется рослый человек. В неброском пенуле с надвинутым на брови капюшоном. Ничего удивительного, люди кутаются в одежду поплотнее - ночи давно не летние. Он взойдет на корабль и навсегда исчезнет из мира, где уже был однажды убит.
  
   ***
  
   За оленьим хвостом
  
   Ветка хлестнула по лицу, но я не замедлила бег. Белая кисточка на хвосте оленя мелькала впереди, было страшно потерять ее из вида. Так бабочка следует за свечой. Но у меня нет выбора. Сзади охотники. Хорошо, что нет собак. Нас преследуют пешком по следу. Олень быстрее, но охотники упорны. Они не отстанут, пока не загонят дичь. Нас обоих.
   Глупый олень. Они гнались только за мной. Зачем ты показался на пути? Зачем вышел ко мне, когда я уже сдалась и сидела на поляне в ожидании конца? Ты посмотрел на меня, мотнул головой и сделал пару прыжков, зовя за собою. И вот я снова бегу.
   Мы бежим вдвоем, потому что теперь охотники знают, что нас двое, и не остановятся, получив только меня. Глупый-глупый, зачем тебе это?! Но я не могу даже спросить. Хвост, мой путеводный огонек, мелькает впереди, иногда теряясь в зелени, и я стараюсь успеть за ним. Падаю и поднимаюсь, снова бегу. Хотя знаю, что олень остановится, если остановлюсь я. Он уже делал так. Подходил, лизал лицо, как собака, ложился рядом, отказываясь бежать, хотя я гнала его и даже пихала ногой.
   Приходилось вставать и бежать дальше по дороге, показанной им. Знает ли он сам, куда бежит? Да не все ли равно. Нас загонят и убьют. Но теперь я не могу остановиться. Это глупо и безнадежно, но я бегу по лесу за оленьим хвостом.
  
   ***
  
   Артемизий
  
   Прекрасен вид на бухту в час рассветный.
   Алым подкрашены вершины гор.
   На лицах вождей - тень.
   Они не знают моих сил, не верят в мои намерения. С запада на них идет Метелл, на востоке - Помпей, к югу - море, а север ждет их возвращения с надеждой.
   Будь здесь Квинт Серторий, которому они присягали, любимец Артемиды-Дианы, друг священной лани... Но "это - прошлое", будущее вершится без него.
  
   Луций встречает вождей.
   Он - сам Меркурий, не хватает крылышек. Любезен, учтив и уступчив, а где надо - способен на твердость и даже нажим. Эти иберы сносно владеют латынью, что изрядно упрощает наше дело, давая красноречию Луция не проливаться впустую.
   Я, с лицом сфинкса, скрестив руки на груди - напротив. За моей спиной - ликторы. Ни дать ни взять - румийский консул, а то и бери выше - диктатор. Забудьте слухи о грязных рабах-дикарях, чудом избегших кары. Я - само будущее Республики, ее новая кровь, ее реформатор и господин, пред которым одно лишь деяние возможно - преклонить колено. Господин, что дарует вам и вашим потомкам полноправное гражданство, если вы поддержите его. Богами ниспосланная замена достойного, предательски убитого Сертория.
   Нечто в таком роде толкал Луций на рынке дипломатии почтенным вождям иберов и выжимал из них максимальную цену.
   Улучив момент, я шагнул вперед.
   Луций, поклонившись, посторонился. Кто-то из вождей в знак уважение тоже склонил голову. Неплохо.
   - Пойдете ли вы со мной, славные друзья великого Квинта Сертория, чтобы продолжить начатое им? Его обещания вам - мои обещания. Ваша присяга ему - присяга мне и Охотнице. В этом древнейшем храме у алтаря поклянемся друг другу не нарушать их.
  
   Переглянулись.
   Слово взял сильнейний из них, чернобородый Пуник, потомок Вириата. Веттонов и лузитанов здесь представляет он.
   - Боги послали тебя нам, могучий Спартак. О победах твоих над Помпеем вести пришли к нам от верных ушей на востоке. Мы поклянемся, и пусть разорвет нас Медведица, если нарушим мы клятву, пусть поразит нас Диана.
   - В том же и я поклянусь, к алтарю прикоснувшись.
   Торжественно прошествовав сквозь строй ликторов, мы миновали разрушенный портик и по одному дотронулись до камня с дарами, лежащего посередине грота. В этот момент земля покачнулась и кусок кровли упал между нами; посыпалась крошка, песок, пыль поднялась, вреда никому не причиняя. Луч солнца пронзил эту пыль и все с изумлением вдруг лицезрели там женщину дивной красы: царственным жестом она нас благословляла. Мгновение длилось виденье, но всех поразило безмерно. Меня же кольнуло под сердце иглой узнавания: женщину эту я знаю, так почему же никак не могу ее вспомнить?
   - Это Диана, Диана! - Вожди восклицали. - Сама Артемида-охотница нас посетила. Тебя одарила своим покровительством, будь же вождем нам, Спартак-Артемизий!
  
   Уверен, я выглядел достаточно твердо и загадочно в сей торжественный момент. Загадочно - ибо не разумел, что за видение такое. Твердо - ибо старался не выдать смущения: я знаю эту женщину. Но не видел ее никогда.
   Вслух же произнес:
   - Да будет так.
   Обвел всех самым тяжелым из доступных мне взглядов:
   - Ночью откройте ворота. Будьте готовы со всеми людьми. Заранее наметьте цели: надо захватить корабли и обезоружить на суше тех, кто не с нами. Предложим им выбор: присоединиться или катиться к Эребу, Метеллу или куда хотят.
   Вожди переглянулись. Кто-то из них спросил:
   - Не лучше ли перебить их? Метеллу подкрепление ни к чему поставлять...
   Я рассмеялся. Звук усилился эхом.
   - С нами Медведица! Мы разорвем и Метелла, и всех, кто встанет под стяги его. Сила за нами такая видна, что слепой лишь не видит. Жестокость не время сейчас проявлять.
  
   Весьма воодушевленные они вернулись в Имероскопион. Ночью город и флот будут нашими, а войска удвоятся. Считая силы племен, чьи вожди здесь представлены, а также колеблющихся, что к нам присоединятся теперь, можно не сомневаться: Испания наша от Геркулесовых Столбов до Галлии. А Галлия наша уже, осталось добить Помпея...
   Луций поймал мой задумчивый взгляд и ухмыльнулся. Я пнул булыжник, но не услышал плеска принявшей его воды: слишком высоко. Так и действия твои, бывает, приводят к последствиям, не всегда различимым тобой, но значительным для других.
   - О славных победах моих над Помпеем узнали иберы раньше меня... Как выходит так, Луций?
   - И раньше самих побед.
   - Не длинноваты ли языки у верных ушей?
   - Да простит им Кронос, опережают время, плетут грядущее до его наступления. Но ведь будет Помпей разбит, не так ли?
   Я молча кивнул и снова рассмеялся:
   - Дипломатия - не моя стезя. Хорошо, что есть ты, мой друг.
   Луций тем временем внимательно осматривал стену грота:
   - Зато по иным делам ты мастер, Спартак-Артемизий. Что это было такое? Диана?
   - Сам удивляюсь.
   Он перевел изучающий взгляд на меня:
   - Нет, ты знаешь. Или узнаешь скоро. Скажи мне тогда? К тайне такой величайшей, чувствую, не прикасался еще я в жизни своей...
   - Да брось, померещилось что-то в пыли да под солнцем, момент подходящий, не спорю, но мало ли что происходит такого случайно...
   - Случайно? - Луций покачал головой и с очень серьезным видом удалился вниз по тропинке. Не помню, когда последний раз видел его настолько озадаченным.
  
   Становилось жарко. Солнце слепило, но что-то мешало сдвинуться с места.
   Я знаю эту женщину.
   Знаю ее в иной одежде и без одежды вовсе.
   Никогда не видел ее среди румиев или иных племен, населяющих этот мир.
   Она мне снилась. Больше не сомневаюсь: то - не просто сны. Руми, Рим, Паучий лес, Кардим и Медвежьи горы существуют вместе, нить моей судьбы прошивает их, сплетается с ними и воплощает на них образ мой.
   И образ твой.
   Ты пришла сюда помочь мне дотянуться до Кроноса, не так ли?
  
   ***
  
   Эвгир
  
  -- ...мы видим не то, что есть, а то, чем оно кажется. Но то, что есть, отбрасывает тень. За тем, что видится большим, может быть малая тень, за малым - великая. Тень покажет истинное величие, скрывая его суть: его цвет, вкус, запах, плоть - ведь тень бесцветна и бесплотна.
   Я лениво пошевелил палкой угли догорающего костра. Слова достигали слуха, не разжигая любопытства:
   - За тобой огромная тень! Она выше гор. Она покрывает страны. Но я не вижу ее сути...
   Усмешка скривила мне губы:
   - Вечернее солнце. Длинные тени. Мысли еще длиннее.
   Треск его смеха разлетелся по округе.
   - Да ты мыслитель. Или даже софист? Веришь в силу слов?
   Я покачал головой. Отбросил палку. Встал и указал рукой на шар Гелиоса, почти коснувшийся воды:
   - Я практик, поэтому не верю ни во что. Но доверяю тому, что подтверждается.
   Его глаза в лучах заката блеснули оранжевым. Знакомый цвет. На миг я ощутил себя спускающимся по ночному склону Везувия. Темная волна вновь захлестнула и почти поглотила разум. Клавдий... Огни... Грохот... Что мне показал тогда Кронос?
   - Тебе нужны подтверждения? Оглянись же - все, на кого ни падет твоя тень, устремляются за тобой.
   Здесь он прав. Иллирия, Аттика, Фракия, Рим, Капуя... Люди собирались вокруг меня, стоило очутиться среди них. Собирались и требовали вести. Куда? Нередко казалось, им все равно, куда, лишь бы их вели. Или лишь бы их вел я? Следование порождает цель, становится самоцелью, наполняет жизнь смыслом. Они смотрят на тебя, и каждый думает: "Вот он - вождь, он даст мне желаемое". Каждый желает свое, но, когда их желания складываются, образуется единое целое, и они идут за тобой все вместе даже туда, куда вовсе не собирались. Они забывают о начальном желании, их единственным желанием становится следовать за тобой.
   Он был прав. В частном. Поэтому я возразил:
   - Мы сами - тени, какую еще тень можем отбрасывать?!
   Внезапный порыв ветра шевельнул край его хламиды. Он снова расхохотался:
   - Философ исследует вещи на всю глубину, не так ли? Не довольствуется следствием, ныряет до причин. А не боишься ли ты захлебнуться в тех водах?
   Его слова стали похожи на угрозу. Я с любопытством взглянул на него:
   - Кто ты? Спустился с горы к моему костру, но словно бы знаешь меня с рождения. Ты посланец богов или Сената? Чья тень лежит на тебе? Может, мне следует отсечь твою голову и поискать ответы внутри?
   Его неприятный, трескучий смех раздался опять, заметался меж скал в наступающей тьме:
   - Зовут меня Эвгир, запомни это, прошу. Я - всего лишь один из многих, Спартак. Из тех, кто следует за тобой. И тень на мне - твоя.
   - Многих? Кроме нас тут нет никого, даже костер погас.
   - Ты смотришь не туда.
   - Куда же мне смотреть?
   - В себя. Слушать. Я назову тебе имя, и камень покатится с горы. Не забудь тогда обо мне, верни в свое время.
   - Я не понимаю тебя, Эвгир, но...
   Он жестом приказал мне замолчать и приблизился. На ухо прошептал:
   - Немерва.
   Мир поплыл. Горы стали полупрозрачными, растворились в воздухе и море, отекли воском под огнем, неким извечным огнем, оранжевым в черном. Я сам растворился, словно переплавился в иное, и уже на грани осознания поймал его последние слова:
   - Не забудь обо мне, меня зовут Эвгир!
  
   ***
  
   Побережье
  
   - ... все расскажу откровенно, чтоб истину полную смог ты изведать - шепот вползал шершавой змеей, щекотал слуховую перепонку. Губы женщины изредка касались мочки моего уха. Блики костра извивались на обнаженных телах - огонь играл тенями так же, как солнечный свет в морской воде. Огонь и свет в родстве, какой бы природы ни были. Пламя Гелиоса и горение древесины, подаренное Прометеем - по сути один огонь и свет.
  
   Сейчас игра была горячей. Она пахла пряным и горько-соленым, обдавала жаром углей, ждущих лишь повода - дров или масла - чтоб вновь полыхнуть и охватить едва расслабившуюся плоть, наполнить ее движением и на время притупить разум.
   - ...боги послали меня. От кронида Зевеса, молнии чьи без промаха бьют и неумных сражают, тех, кто ему непокорен...
   - ...смертной служанке Гекаты, мне поручили они в сердце проникнуть твое, в тело тебя принимая, и распознать, что замыслил герой, разрушителям Трои подобный?
   Она слегка прикусила мне ухо, удерживая мочку зубами, оттянула немного и отпустила. Мягко и медленно провела пальцами по моей груди, словно выбирая место для ночлега, улеглась.
   Я запустил руку в ее волосы, погладил, потом сжал, как бы принуждая к признанию, спросил:
   - А если попроще, Немерва? Оставим Гомера Аиду. Юпитеру дай божье, со мною же говори о земном. Чего ты хочешь, дивноволосая, кроме получаемого женщиной от мужчины? Что нужно тебе, прекрасная телом и разумом, от меня - изуродованного шрамами ветерана, бегущего то ли за ветром, то ли прочь от него?
   Немерва перелегла на спину и выгнулась, чтобы смотреть в глаза. Лицо ее оказалось перевернутым - затылок упирался в мою грудь, а волосы щекоткой скатывались по ребрам и поблескивали медью - то темным, то ярко-красным. Огонь костра отражался от ее кожи - она казалось невероятно красивой и было трудно сосредоточиться, не уплывая обратно, не расплавляясь под действием влечения.
  
   Она усмехнулась, блеснули зубы. Не меняя положения, ответила:
   - Я хочу выбраться отсюда. Ты несешь в себе нечто, родственное богам или героям древности, и это нечто несет тебя. Если не вцеплюсь сейчас, останусь здесь навсегда или, по крайней мере, надолго...
   Немерва отвела взгляд и замолчала, уставившись в черное небо - куда, мешаясь с белыми звездами, взлетали искры и дым. Затем прикрыла глаза, и ладонью, словно бы мимоходом, погладила мою ногу.
   - Ты вытянешь меня. Я не останусь как дура-Киркея затворенной в своем подобии бессмертного уюта. Ветер не случайно занес ко мне уродливого ветерана, падкого до нимф, как сатир... - она хмыкнула, однако закончила твердо. - Я выбираю уйти с тобой.
  
   Она вернулась на локти резким движением. Изгиб мокрой спины блеснул в свете костра, вызвав в моем животе спазм. "Напрасно считают, что мужчиной быть проще" - подумалось мне в несчетный раз, и в тот же раз я сделал вид, что не заметил реакции тела - кто не умеет поступать так, всю жизнь будет игрушкой Афродиты.
  
   Немерва смотрела серьезно, прямо в глаза. Тихо и нерешительно спросила:
   - Возьмешь меня?
   Я окинул ее выразительным взглядом, приподняв бровь.
   - Да не о том же, понял ведь - голос ее стал совсем мягким, и она прижалась щекой к моему плечу.
   Я пригладил ей волосы у виска, но те вернулись обратно, непослушные, словно пружинки. Бросил отрывисто:
   - Цепляйся.
   "Как будто не знает, что уже зацепилась" - усмехнулся про себя.
   Немерва поняла по-своему, ее глаза сверкнули и когти больно воткнулись мне в живот:
   - И не надейся избавиться от меня, герой - прошипела она, вновь приблизив губы к моему уху.
   Вдруг расслабилась и замерла. Дыхание стало спокойным. Я улыбнулся, поняв, что она спит. Костер догорел, угли тлели.
  
   Эта женщина похожа на горячую, окруженную огненным ореолом змею с глазами цвета моря. Ее раздвоенный язык ласкает одновременно с двух сторон. Она очень красива. Даже когда нет больше сил, я все равно хочу ее.
   В отличие от змеиных, ее зрачки круглы. И я до сих пор не понимаю, в чем ее яд.
  
   ***
  
   Цветы и птицы
  
   Многолепестковое раскрылось зло - и на каждом лепестке сидела птица. Лепестки шевелились, подобно червям, и птицы переступали лапами, более похожими на львиные, нежели на птичьи.
   Птицы взмахивали крыльями, пытаясь взлететь. Или хотя бы не упасть. Не скатиться по лепесткам к спрятанной от наших глаз чаше цветка. Но взлететь им не давали черви-лепестки: словно канаты, веревки и ниточки обвивали они птиц, не задерживаясь на одном месте, постоянно перемещаясь, но никогда не отпуская полностью.
   Птицы хлопали крыльями, и крылья рассекали миры. Расширялись, каждым пером превращаясь в тончайшую пластину из прозрачной стали, которая словно нож мясника входила во ткань существующего.
   Подобно гобелену с подвижными фигурами - городами, реками и нивами, людьми и животными - рвались и перемалывались миры. И поднималась вода до небес, извергались вулканы и приходил голод и чумной мор. Меркли солнца и проваливались в Тартар империи.
   Гобелены тлели, расплетались по оборванным нитям, скручивались, но не исчезали целиком. Из фрагментов, из рассеченных теней, из бьющих во все стороны радужных фонтанов, каждая струйка которых - новая нить, сплетались новые гобелены, ткались картины одна за другой, едва успевало улечься крушение прежних. Как только крыло, затмевающее небеса, исчезало, там снова творились камень и вода, шелк и папирус, лотосы и голодные волки с острыми глазами.
  
   Теперь я знаю, что произошло в начале времен. Едва лишь паук начал ткать, как многолепестковое зло раскрылось и принялось рвать паутинки крыльями плененных птиц. Лепестки, извиваясь среди разрушения, всасывали в себя остатки ткани. Они жалили - и от мест укусов во все стороны разбегался огонь.
   Птицы ненавидели безглазых змей. Они клевали лепестки, отрывали и проглатывали, но из бездны чаши цветка появлялись новые.
   У птиц тоже не было глаз. И кто был большим злом - их крылья или яд червей - я не берусь сказать. И где в этом был ты, Кронос. Или это и есть ты?
  
   Таким увидел я разрушителя ткани, и стало ясно, что оно непостижимо. Оно не более разумно, чем море, однако содержит в себе разум существ, населяющих воды.
   Я не заглянул в чашу цветка, но предполагаю обнаружить там ничто - провал никуда, темную бездну с гладкими невидимыми стенами, сужающимися в точку бесконечно далеко внизу - недостижимо глубокий темный колодец.
   Теперь я знаю, что рвет паутину. И я видел, как она ткется, как строятся из обрывков новые фрагменты, как они соединяются и растут... А там, где нити кончаются, они возникают ниоткуда радужным фонтаном.
   Из этого следует, что нити столь же пусты, как ничто, но я не вижу, как думать эту мысль дальше. Ведь я не философ. Мне знакомее меч и костер, нежели плетение сетей из слов.
   Смотрю на себя и спрашиваюсь, а не птица ли я? Не рассекающий ли тень? Не гасящий ли блики? Что обвивает мне ноги и что ведет меня от рождения, словно запеленутого, подсовывая чужие решения? Подсовывая людей и отнимая их.
   Крикс проклял меня, когда пал изрубленным - проклял так же громко, как до того восхвалял. Без него не вырваться бы нам из школы Батиата. Без него трудно было бы побеждать позже. За что ты проклинал меня, Крикс? Разве был я причиной твоей смерти... а разве не был... как сложно все сплетено...
  
   Стук поварешки о стенки котла вернул меня в лес. Вечерело. Запах варева из грибов и оленины щекотал ноздри, соревновался с едким сизым дымом. Смешиваясь с ним, меж деревьями уже полз туман. Быстро густея, он скрывал очертания гигантских стволов и темных еловых лап.
   С туманом придут паучки. Если не отпугивать их, они облепят тело с головы до пят, защекотят тонкими лапками, запеленают липкой паутиной. Желтый горячий круг, живой огонь костра отгоняет их, заставляет отступить в туман. Щелкая и кусаясь, летят угольки в податливую серую стену; выбрасываются в небеса снопы искр, стоит лишь шевельнуть дрова палкой.
   Многолепестковый цветок огня.
   Эти пауки не опасны. Не ядовиты. Даже не укусят.
   Их тонкие нити легко снимаются с кожи и не смогут удержать человека, хоть в десять слоев обмотай его.
   Я думаю, они лишь мерещатся мне. Стоит войти в туман, как это начинается... А выходишь, отирая с лица влагу, и нет следа от них.
   Мерещатся, но слишком убедительно и неприятно. Лучше сидеть у костра, помешивая похлебку и предвкушая ужин. К ночи туман уляжется и лес заснет. Усну и я. Вернусь в свою сторожку, отбитую у них, и усну.
  
   Сам того не заметив, задремал.
   Проснулся от резкого кашля, легкие будто разрывались... Дым, густой дым, надо же было уснуть у костра... Откашливаясь, отплевываясь, ничего не соображая, попробовал вскочить на ноги, но ноги не давали опоры. Тогда я замахал руками, чтобы хоть разогнать этот проклятый дым...
   Тяжелый сизый вал накрыл меня, оглушил и на миг обездвижил.
   Захлебываясь, я вынырнул и успел глотнуть немного воздуха прежде, чем новая волна обрушилась на голову. Шторм. И я - в море. Какого...
   Но теперь сон отступил, тело вернулось под контроль, руки и ноги включились в привычную работу - плавцом я всегда был неплохим. Под следующий вал поднырнул уже сознательно. Где я? Как здесь оказался? Крушение? Сицилия? Мы все-таки отплыли?
   Я вспомнил ров и вал, ощетинившийся кольями. Почти как на Везувии, но много крат больше. И не Клавдий, а Красс. Не виноградная лоза, но ветки, снег, земля и трупы - по ним прошли мы, ими завалили ров. Лопата - главное оружие легионера. Ты пошел на нас с лопатой, Марк Лициний Красс, как и подобает настоящему римлянину. Этой же лопатой мы проложили себе дорогу к свободе.
   Как же я оказался в воде? Память привычно путалась и подводила, выстреливала картинами, подцепленными то ли в снах, то ли в бреду. Сулла? Арена? Рим... Рим? Что означает это слово? Память брыкалась. Я попытался сжать ее в кулак. Затрепыхалась, вырываясь, но наконец сдалась: Брундизий. Оставив Красса за спиной, мы двинулись на Брундизий. Нет, не для того, чтобы по Апиевой дороге угрожать Ремею. Царица дорог не приведет нас в сердце Республики, на встречу с Лукуллом. Мы повернемся к нему задом и через море бежим во Фракию. Бросок наш да будет стремительным: корабли не должны успеть покинуть гавань прежде, чем мы захватим ее...
   Что-то не сложилось...
   И вот я в воде.
   Что-то не складывалось и в памяти...
   Мы же взяли Сидеригонову крепость и ушли в Иберию, бить румиев там. Откуда Сицилия? Почему Красс? Да разве я сам не бросил своих, не бежал на запад один, не желая поддерживать безумный план вернуться в Италию, осаждать Рим? Почему ремейцы тогда... Лукулл... Брундизий... Что-то существенное выпало и не ловится, как ни раскидывай сеть. О, ретиарий моего разума, сколь же ты неуклюж! Вечно проскальзывает под твоим броском тяжелая рыбина мирмидона. Один удар, и падает на песок сеть, падает трезубец, вновь галл повержен румийским гладиусом...
   Румийским...
   Римским?
   Ремейским?
   Откуда ремейцы...
   Что за Брундизий?
   Не было никакого Сидеригона, что за чушь...
  
   Новый тяжелый соленый вал накрывает меня.
   Я не вел людей на Брундизий.
   Я не вел их через Сетию. Не существует Сетии в этом мире.
   Самое страшное в полуправде - ее правдивость. Во снах - убедительность.
   Памяти о реальном и нереальном смешались так, что пропала возможность различать. Я потерялся в лоскутном одеяле из фрагментов разных истин. Которая из них пытается утопить меня? Утопить или вынести на берег? Разбудить или усыпить?
   Удар воды в лицо - ответ. Здесь и сейчас. Руми, Рим, Паучий лес и Кардим - ложь.
   Ложь - или разные русла одной реки? Разные нити твоей паутины, Кронос?
  
   Память вернулась, вытесняя морок. Мы шли на Крит, в Кносс, к дорийцам. Я выпал за борт во время шторма. Киликийским пиратам мало нашего золота, им нужны и тела. У них нет чести. Поперхнулся смехом.
   Снова рабство или свирепое море? Ответ не нуждается в вопросе.
   Мы... На этом слове опять туман. Ни Крикса, ни Эномая, ни Каста со мной не было. И не могло быть, все пали. Ганник? Перед глазами памяти проплывает его могучее тело, изрубленное и окровавленное. Ремейцы... Ганник тоже пал, мы не успели... Кто же тогда? Луций? Наверное, он. Луций Неубиваемый, Луций Речистый, свет надежды нашей (Луций оценит шутку, вы - едва ли).
   Волны смывают мысли.
   Не важно.
   Сейчас не вспоминать надо, а держаться за воду.
   Подброшенный пенистым морем почти к самому хмурому небу, увидел землю. Чудо? Нет. Закономерность плетения. Узел. Преждевременность смерти. Кроносу еще интересно поиграть со мной или у него есть цель? У меня - есть.
   Сцепив зубы, гребу в сторону земли, подныриваю и выныриваю, отфыркиваюсь и снова плыву. Долго.
   Черный обрыв берега распахивается навстречу из наступившей ночи неожиданно и надежно - как удар по затылку в темном переулке. Грохот прибоя, тишина.
  
   ***
  
   Ожидание
  
   - Чего мы ждем, Немерва?
   - Нас ждут, не мы. Всё здесь в твоей власти, герой, и время - тоже.
   Она улыбнулась, подобная сладкой ловушке. Конечно же, попадусь...
   - В моей ли?
   - Но я-то - в твоей...
   Она прильнула ко мне.
   - Взгляни же, герой... - ленивый взмах руки, и над пеной по ту сторону бурунов показалась мачта. - В душе твоей затеплилось желание покинуть берег сей, и вот уже спешит посланник Посейдона с намереньем отсюда нас везти... Ведь ты не передумал взять меня?
   В ее глазах мелькнуло подобие испуга: деланое или искреннее - как знать...
   Я скривился:
   - Посланник Посейдона? Переживем ли мы такой подарок?
   Ее смех был звонким:
   - Да не коня прислал нам Гиппий, только лишь корабль...
   - И, если разобраться, то не он ведь?
   - И, если разобраться, то не знаю... - Ответила Немерва, посерьезнев. - Я здесь ни при чем. Мы так увлечены друг другом были, что не заметили, как он возник. А, может быть, он соткан был из ветра и из соленых пузырей? А, может... - какая-то неожиданная мысль вдруг отразилась на ее лице, и она прильнула к моим губам, словно бы спрятавшись в поцелуе.
  
   Объяснить что-либо наотрез отказалась. Ждала, поглядывая то на волны, то на легкие тонкие облака. Медные волосы ее перебирал ветер.
   Корабль тем временем подошел ближе. По крайней мере два десятка гребцов уверенно взмахивали веслами, а кормчий правил в широкий проход меж пенных утесов.
   Вот уже и виден стоящий на носу человек могучего сложения, облаченный в тусклые, давно не чищенные доспехи. Румийский шлем с некогда ярко-красным, а ныне грязно-коричневым гребнем, держал он в левой руке, правой ухватившись за борт.
   Его лицо показалось мне знакомым.
   Серторий? Квинт Серторий? Не может быть!
  
   - Спартак! - прогрохотал его бас, как только нос корабля с хрустом вошел в песчаную отмель. Квинт спрыгнул в воду, погрузившись по пояс, и, медленно рассекая ее, вышел на пляж. - Свиделись-таки!
   Наши объятия были крепкими.
   Отпустив меня, наконец, Серторий кивнул в сторону Немервы:
   - Что за красавица? Вижу, не из простых. Киркея иль Медея? А, может, Ариадна? Андромеда? Или сама Диана? Иль Венера? Прекрасней девы не встречал я!
   - Она всех краше их, и все они сродни ей, - ответил я, смеясь, - а звать ее Немервой.
   И, неожиданно для себя, закончил: - Мне она жена.
   И увидел - клянусь, это было на самом деле, - как вспыхнули ее глаза. Не отражением солнца, нет, а неким, словно бы внутренним, огнем! Полыхнули, принимая утвержденное мною, и снова стали цвета моря. Квинт не заметил. Показалось?
   - Познакомь меня со своим другом, муж мой. - Произнесла она так, словно всю жизнь была моей. - Я вижу в нем могучего воителя и полководца, немало повстречавшего в походах и многих повергавшего врагов. Вижу, какой-то великой идее присягнул он, словно бы путеводную звезду различает во тьме всеобщего неведения и правит по ней курс своей монеры*.
   - Слова твои настолько же учтивы, насколько ты прекрасна, - громыхнул польщенный Серторий, - вовеки буду славить я тебя, Спартакия, и защитить клянусь, коль муж не справится один, ведь и такой герой как он не всякий раз способен будет олимпийцев от тебя отвадить.
   - Сама отважу я и олимпийцев, и людей, но клятву от тебя с почтением приму, гордиться ею стану. - С улыбкой ответила Немерва, навсегда закрепив этим свое положение женщины замужней, но самостоятельной и способной на многое.
  
   "Они даже представить себе не могут, на что..." - шептали мне на ухо ее горячие губы ближайшей ночью. Не сомневаюсь, имелись в виду не только любовные утехи.
   Я помню сны. Не все, не всегда четко. Но я помню кардимскую тюрьму, квадраты солнца на полу, мох, дым и слова старухи: "А звали ее Немервой".
   Глядя, как она спит на моем плече, гладя ее волосы, я думаю о том, что пять веков назад не родился еще ни мой дед, ни его дед, ни дед его деда. А она уже боялась пауков...
   Нет, я не проверял. И не хочу. Не хочу ее пугать.
  
   Утренний костер трещит, распаляемый ветром. Туда-сюда снуют люди Сертория, и мне почти кажется, что все как раньше. Что где-то здесь полевой лагерь. Или, скорее, краткий привал. Идем на соединение с Криксом? Крикс... Не могу уловить эту мысль, чтобы длить ее, взвесить. Поэтому ухватываюсь за рассказ Сертория.
   - Не пустили? - Моя бровь выражает больше, чем слова.
   - Нептун их на трезубец насади! - Глаза Квинта сверкали, готовые извергнуть молнии, да и сам он, огромный и грозный, мог бы воплощать брата повелителя морей. - Не пустили! К тритонам отправился амулет. Бесполезный, как и это корыто. Мы идем, представь, весла пенят воды, и тут - шварк! Прямо в лицо - стена ледяного дождя...
   Он так разгорячился, что забыл слово.
   - Град?
   - Да! - Выдохнул с облегчением. - Град. И волна до неба. Как не перевернуло! Вот не зря заклали быка, а надо бы двух...
   - Гекатомбу. Точно доплыли бы. - Кивнул я настолько серьезно, насколько смог.
   - Не гневи богов! - Заподозрил-таки меня в неискренности, но убеждать не стал. Закончил устало: - Пятижды не смогли пройти. Град и волна были первыми. В другой раз оттащило штормом. Обман еще отвлек нас, словно землю видели, город с башнями и храмами, поплыли туда - ничего. Потом туман. Заплутали, вышли непойми где, звезды незнакомые. Вроде недолго шли. А будто половина года миновала. Чудеса, игры богов, не находишь? Как надо было кинуть кости, чтоб выпало нам снова встретиться, Спартак? И где?
  
   В самом деле, где?
   Где мы сейчас?
   Не то, чтобы не задумывался. Но близость Немервы... "Жены" - вкрадчиво прозвучал в голове ее голос... Близость ее отвлекала от размышлений, откладывала все "на потом". Где же мы находимся? Звезды не слишком интересуют меня, навигацией не приходилось заниматься. Чьи здесь звезды? Чужие? Наши? Они крутятся над нами круглый год, занимая в одно время те же места, это я помнил. Не более.
   Осторожно спросил Сертория. Он кивнул куда-то в сторону:
   - Море Эгея, если Марк не врет. Как нас сюда занесло? Спроси Нептуна... Еще вчера, голову даю, мы были в Океане, за Геркулесовыми столбами. Эй, Марк! - Окликнул он долговязого парня. По виду - северного италийца, пожалуй, из лигуров. - Вот его голову даю. Он клялся, что мы там. Теперь клянется, что тут. Спартаку расскажи, где он! - Это уже к Марку.
  
   Марк смотрел прямо, без смущения. Для него я не вождь, не кумир и не герой, подобный богам. Он - человек Сертория. Я - друг Сертория, значит, и его друг. И все. Эта мысль стала мне отдохновением.
   - Между Аттикой и Анатолией, ближе к восточному берегу. - Голос его оказался удивительно чистым и чуть высоковатым для мужчины, но решительность черт лица не оставляли сомнения в том, что предо мною - воин.
   - А знаешь ли ты, о Спартак, что было здесь раньше? - Прервал нас Квинт. - Богатая земля! Плодородная страна. Прекрасные девы, тучные стада, могучие воины. Море убило все. Взяло в себя. Остались верхушки гор. Как звали того отшельника, Марк? Эпикур? Эвгей? Экогир?
   - Эвгир.
   Это имя кольнуло память. Где мог слышать его? Определенно слышал. Нужно вспомнить, это важно. Сны... В одном из снов... В котором?
   Бросил взгляд на собеседников. Возможно, по моему лицу скользнула растерянность, но едва ли кто ее заметил.
   А они тем временем продолжали.
   - Да, точно. Грек. Или хетт. Да кто бы он ни был, во имя Юпитера! Муж великого ума.
   - И замечательного красноречия. - Кивнул Марк. Мне показалось, или он ухмыльнулся?
   - Не завидуй. - Потряс пальцем Серторий, и я понял, этот разговор у них не впервые. - Язык его подвешен искусно. И покрепче твоего.
   - Изящны его речи, не спорю, и доводы его трудно опровергнуть. - Снова кивнул Марк, вновь будто бы скрывая ухмылку.
   - Что же тебе не так?!
   - Высоко в пределах Эфира витают предметы его размышлений: ни ухватить, ни проверить, ни обнюхать даже. Осязать их можно лишь умозрительно, посмотреть на них можно лишь воображением...
   - Воображением? Взялся он из ниоткуда, ушел в никуда, а перед тем изрек: встретишь Спартака, напомни ему... Воображение это? По мне, так ощутимее нельзя. А что напомнить-то, Марк?! Не говори, что забыл!
  
   - Меня зовут Эвгир. - Мой голос прозвучал неожиданно для всех. Для меня тоже. - Он просил, чтобы я не забыл...
   Удивление во взгляде Квинта, недоверие во взгляде Марка.
   Шипение воды, плеснувшей из кипящего котла на угли. Лагерь готовится к утренней трапезе. Надо... Стоп! Ничего не надо. Нет лагеря. Нет легионов. Нет ничего. Все погибли... Но как же погибли? Вот здесь - Серторий. Тогда он уплыл, а мы ведь разбили Метелла, подняли Сицилию, захватили Египет, даже греков принудили к союзу, хоть это было непросто, и победили Руми. Вечный Город сам отдал нам ключи, нам, его рабам... И я поймал Лентула Батиата и отсек ему руки... Но Крикс проклинал меня, умирая... Это невозможно! Не сходится. Это все не может быть сразу! Я лишаюсь рассудка?
  
   Прихожу в себя, прижатый к мокрому песку. Твоему песку, Кронос. Омытому морем.
   Серторий сидит у меня на груди и удерживает мои руки, не давая мне раздавить ими мою же собственную голову - по раздувшимся мышцам Квинта понимаю, какую силу я прилагал для этого. Рядом Марк - он только что облил меня водой - и какие-то еще люди...
   Немерва.
   Она отталкивает Сертория с такой силой, что тот отлетает пушинкой.
   Она падает мне на грудь, сцепляет пальцы с моими и замирает. Чувствую и слышу биение ее сердца. Постепенно оно принимает меня, не остается ничего другого: я - ее сердце, ее сердце - я, мерные удары, колебательные движения, ток общей крови. Удары весел о воду. Раз-два, раз-два... Так идут на марше легионеры. Но это не они, это - весла, я не путаю, все встало на свои места.
  
   ***
  
   Олень и колодец
  
   Нас почти догнали. Упрямый олень провел меня через лес, останавливаясь и поджидая, когда я отставала. Пил вместе со мной из ручьев. Стоял невдалеке, когда я падала от усталости, и поторапливал, пританцовывая, едва я успевала перевести дух.
   В глазах моих было мутно, ноги едва слушались, мы уже давно не бежали, а шли. Я не сразу заметила, что лес превратился в кустарник, что мы идем уже в обнимку - так устала, что опиралась на спину оленя, он почти тащил меня на себе. Возможно и потащил бы, будь он крупнее.
   И вот мы на открытом месте. Овраги, которые иногда приходилось пересекать, и по дну которых мы поднимались, вывели на поросшее травами и колючими кустами плоскогорье. С вершины одного из холмов, где я упала и лежала долго, открывался вид на лесистую долину внизу. Олень тоже устал и лежал рядом, тяжело дыша. Его глаза были закрыты. Возможно, он спал.
   Похоже, и я уснула. Потому что, открыв глаза, обнаружила солнце куда ближе к горизонту, чем оно было раньше. Тени стали длиннее, ветра не было.
   Прислушавшись, я различила далекие голоса, окрики. Взглянув с холма вниз, увидела их. Шестеро шли, переваливаясь. Красные гребни над головами показывали, что они не скрываются, потому что здесь - их земля. Загонщики.
   Восьмилапые твари, напоминающие одновременно ящериц и пауков. Они могли передвигаться прыжками по ровной дороге, опираясь на задние лапы и хвост. И умели хорошо лазать, цепляясь остальными конечностями. В бою они использовали четыре верхние лапы, ими держа оружие, но схватить могли и нижними, а еще неплохо орудовали хвостом, нацепив на него броневые бляшки и лезвия.
   Никто не верил, что охотники существуют. Люди считали их моей выдумкой, порождением кошмаров. Надо мной все смеялись, пока однажды утром эти шестеро не вошли в деревню. Я успела бежать, потому что была в лесу, но видела, как они расправляются с людьми.
   Бежала и надеялась, что они не поймут, решат, что убили всех. Однако восьмилапые пришли за мной. Я погубила деревню, вскормившую меня. Пусть люди там и насмехались над моей ненормальностью, но теперь я чувствовала вину и не хотела жить. Бежала просто потому, что бежала. Потом легла и решила умереть, и тут появился олень.
   Вот, мы погибаем вдвоем. Скоро эти внизу поймут, что мы совсем близко, а я смотрю на них сверху, не в силах пошевелиться от страха.
  
   Вдруг олень очнулся, вскочил на ноги и побежал. Я проводила его взглядом, но он остановился, не желая уходить без меня. Глупый. Глупый... Тогда я встала на четвереньки, потом на ноги и, шатаясь, поплелась следом. Крики снизу изменились. Уверена, они почуяли нас.
   Мы пересекли луг, спустились по откосу, пробежали еще чуть вперед и оказались перед почти отвесной стеной. Пути дальше не было, но олень уверенно пошел вдоль обрыва, а я за ним. Внезапно он исчез. Я присмотрелась - в стене, за густыми зарослями хмеля... да, там дыра. Вход в пещеру?
  
   Страх снова сковал меня. Другой страх. Не тот, что сопутствовал охотникам. Я снова почти сдалась, но беспокойство... возможно, это было беспокойство за моего спутника...
   Я сделала несколько шагов, раздвинула плети и вползла в пещеру. Ход оказался узким, но быстро расширялся. Возможно, когда-то тут обвалился потолок.
   Вот глаза привыкли, я обернулась и увидела позади мутное пятно света - то был вход. А впереди - тьма. Полная, непроницаемая. Что-то шевельнулось под рукой, теплое и мокрое. Я вскрикнула и тут же зажала себе рот ладонью, поняв, что наткнулась на морду оленя. Он снова ждал меня. Я поняла, что теперь боюсь его не меньше, чем этой пещеры, чем охотников снаружи. Но это был третий страх. И кроме страха было что-то теплое, как оленья шерсть, как его дыхание, живое, как стук его сердца, пульсацией ощущающееся ладонью сквозь шкуру.
   Я хотела верить ему, но не могла, не в состоянии была понять поведение этого зверя. Куда он ведет меня? Почему и зачем? Кто он вообще?! Я не удивилась бы, если бы его рога засияли или он заговорил бы со мной, но он молча и осторожно пошел вперед, во мрак.
   Свечение от входа погасло за спиной. Я не знаю, последовали ли за нами охотники. Мы шли долго. Пещера, вероятно, была большой - я не задевала камни головой или плечами. Затем пол стал ровным. После жары, к которой мы привыкли на поверхности, под землей оказалось прохладно, но не зябко.
   Мы шли и шли в темноте. Я вцепилась пальцами в его короткую шерсть, боясь выпустить. Наконец, упала. Возможно, это был обморок от усталости. Или уснула на ходу.
   Очнулась от холода. Замерз левый бок, на котором лежала. Спине было тепло. Ощупала рукой - да, там мой олень. Почувствовав, что я очнулась, он встал и мы пошли дальше. Ума не приложу, куда и зачем. Кругом тьма, словно я ослепла.
  
   Тьма, сплошная тьма. Она осязаема. Только кажется, что ничего нет. Пока вокруг свет или хотя бы сумрак, думается, будто темнота - лишь отсутствие света. Это не так.
   Настоящий мрак давит со всех сторон и одновременно растягивает во все стороны. Он непроницаем, как плотные покрывала, но в нем скрывается все что угодно. Кошмары обретают в нем осязаемость. Таков мрак, такова тьма, в которой мы барахтались, осторожно ступая по гладкому полу.
   Глаза не верят в слепоту и обманывают, им мерещится свет, которого нет. Так же и ушам в полной тишине слышатся голоса и шаги: когда мы останавливались, я замечала это. Поэтому не обратила особого внимания на то, что тьма сменилась сумраком. Едва различимыми тенями обозначились стены и пол. Чуть позже проявился потолок.
   С удивлением оглядывалась я, и была поражена, поняв, что вовсе не в пещере проходит наш путь, а в рукотворном тоннеле. Мерно постукивали копыта оленя, глухо звучали мои шаги. Я проводила рукой по гладкой стене (эта гладкость удивляла меня и раньше) и останавливалась, наткнувшись на очередной барельеф. Видимо, усталость немного отпустила, и я стала соображать лучше - ведь и раньше нет-нет, да и касалась неровных участков стен, но не ощупывала их - иначе догадалась бы, конечно...
   Там были высечены лица. Искаженные болью и яростью. Испуганные и мертвые (не спящие, а мертвые, мертвые! Хотя мне нечем подтвердить уверенность). Здесь же попадались символы, состоящие в основном из прямых линий, редко где соединенные дугами. Они выглядели угловатыми, резкими и столь же неприятными, как лица.
  
   Мы шли между этих стен. Становилось все светлее, глаза оленя начали поблескивать, хотя цвет его шерсти по-прежнему оставался неразличимым. Наконец мы достигли большого овального зала, ярко-белого, слепящего белизной. Его стены не имели барельефов или каких-либо изображений, а пол был черным. Таким черным, что казался пустотой. Он не отражал света.
   Прекратив разглядывать зал, я обернулась на оленя, немного отставшего, и в ужасе вскрикнула - его шерсть была алой, а глаза - белыми, без зрачков. Он стоял неподвижно, но я отшатнулась и побежала через зал.
   И в тот же миг зал исчез. Пропал и олень. Я поняла, что пола действительно не было, поэтому он и казался таким черным. Это - колодец без стен, и я провалилась в него с криком. Я ожидала удара о дно, но проходили мгновения, и ничего не менялось. Лишь ощущение падения, пустота в животе, однако воздух не шумел в ушах, словно бы и воздуха тут нет. Поймав эту мысль, я заметила, что не дышу.
   "Умерла" - так подумалось мне. Но почему тогда падение не прекращается?
   Не видно и не слышно ничего. Страх остался единственным моим спутником после предательства оленя. Конечно же, он заманил меня сюда. Возможно, так подстроено с самого начала, и восьмилапые существа из моих кошмаров являлись частью действия, цель которого... тут воображение отказывало мне. Это безумие выглядело бессмысленным. Впрочем, мне все равно. Я падала и падала в колодце без стен и дна.
  
   ***
  
   На волнах
  
   Открываю глаза. Я - один, привязан к мачте.
   Но также мерно опускаются и поднимаются весла.
   Солнце слепит. Поворачиваю голову - она, моя жена, лежит рядом, спит. Ее грудь мерно поднимается и опускается. Как весла. Как корабль с волны на волну.
   Она открывает глаза - прекрасные глаза переменчивого цвета моря. Она улыбается.
   - Очнулся, герой, Ахиллесу подобный?
   Ответить я ей попытался, но вышел лишь хрип.
   Попробовал снова:
   - Одиссей, может быть? Если к мачте привязан...
   - Но уши-то воском не залиты ни у кого. Сирены молчат...
   - Слышу одну... А хотел бы ее осязать...
   - Потому и привязан ты к мачте!
   Рассмеялась, тряхнула волосами, разбрызгивая золото по жаркому солнцу, потянулась гибким зверем и встала. Когда я видел в них медь? Чистое золото! Дневное солнце творит чудеса превращений, не накладывая при этом проклятия Мидаса.
   - Квинт Серторий! - Разнесся над кораблем ее голос. - Очнулся мой муж и твой друг! Пора бы распеленать нам младенца титанов!
   Подошли несколько человек. Расступились. Вот и Серторий. Развязал узлы, помог подняться. Мир на мгновение поплыл, но тут же встал на место и обрел резкость. Слабости как ни бывало.
   - Вынудил нас испугаться! - В голосе Квинта прозвучала озабоченность. - И, знай, теперь я и медного асса* не поставлю против тебя на арене. Даже если выйдет Геракл или сам Марс. Ты силен, но не в том причина. Твоя жена отдубасит всякого.
   Вокруг захохотали. Нестройно, но искренне. Они знают о чем-то, чего не знаю я?
   Непонимание, вероятно, отразилась в моем взгляде, и они заржали еще громче.
   - Она так пнула досточтимого претора, что тот летел до самой воды. Кувырком. С детства, полагаю, подобным манером не летал. Если кто-то тогда еще рисковал с ним связываться. - Знакомый хриплый голос донесся из-за спины. Я напрягся, но не стал оборачиваться. Этого не может быть.
   Новый взрыв хохота. Серторий смеялся вместе со всеми. Прекрасно, что у вас прекрасное настроение, мои прекрасные друзья, но...
   - Никто не будет седлать моего жеребца, только я! - Нарочито грубо и с показной угрозой в колосе произнесла Немерва. Обняла меня и совершенно другим тоном, словно извиняясь, тихо пояснила: - Надо было быстро. Только я могла тебя унять.
   - И ты его...
   - ...оттолкнула. - Хихикнула она. - Предупреждала же, они и представить себе не могут, на что я способна. Особенно когда боюсь потерять тебя.
   Я взял ее голову в ладони и посмотрел в глаза. В них отражался я. Уверен, в моих она видела себя.
   - Что это было? Что произошло со мной?
   Немерва улыбнулась, осторожно высвобождаясь:
   - Пусти-ка. Ты склонен ломать черепа, младенец-титан. Пытался начать со своего. Теперь хочешь мой? О, дикарь...
   - Ты не ответила.
   - Не знаю. Ты вспомнил... Эвгира. - Произнесла имя и замерла, ожидая реакции.
   Ничего не произошло. Так же жарило солнце. Неспешно поднимались и опускались весла. Занялся ветерок. Вроде, попутный. Можно ставить парус, гребцы отдохнут. Но мое ли это дело? Кораблем командует Серторий...
   - Ставьте парус! - донеслось в тот же момент.
   Я отошел в сторону.
   Сколько можно откладывать...
   И повернулся, чтобы увидеть, наконец, его.
   Нет, не Квинта. А того, чей хриплый голос напомнил мне о...
   - Эвгир.
   Тот же философ передо мной. Та же хламида. Словно вчера у костра говорили. Или вчера оно и было? В котором из снов?
   - Ты вспомнил. - Эвгир благодарно кивнул. - Не забудь обо мне и впредь.
   - Откуда ты здесь?!
   Улыбка скользнула по его губам. Оказалось, он может не только каркать смехом, но и улыбаться:
   - Спроси у них.
   И неспешно отправился на корму.
  
   Мир не складывается в целое. Если задуматься, он не складывался никогда. Просто в одни моменты это ощущается отчетливее чем в другие.
   Я обратился к Квинту: спросил, когда философ появился среди нас.
   - Эвгир? - Его бровь изогнулась в недоумении. - Он и был с нами. С самого начала.
   - Почему же ты сказал Марку, что он пришел ниоткуда и ушел в никуда?
   - Когда?
   - На берегу. Ты не смог вспомнить имя Эвгира. Марк подсказал.
   - Да? - Он задумчиво потер подбородок. - Так и было. Пришел, ушел, а потом... вернулся.
   - Когда "потом"?
   - Ну... В Олисиппо? Ну, да... Заходили туда. Притворились людьми Метелла. Он был с нами все время. Вместе искали Острова Блаженных.
   - И что он сказал, когда вас "не пустили" к островам?
   - Что сказал? - Квинт нахмурился.
   - Да, что сказал? Не мог же он промолчать, выложил бы гипотезу, предложил бы решение.
   - Да не помню я! Шторм был тогда, нас так потрепало...
   - Ладно. А меня когда встретили, он на берег сходил?
   - Почем я знаю? Хотя дай-ка... Не, он остался на корабле. Что-то там разбирал... Или мастерил... Чтобы по звездам идти точнее. Да ты у Марка спроси, они ж вместе ковырялись. Ученые мужи.
   - Марк тоже из румиев, как и ты?
   - Румиев? Давненько нас так не называли. Со времен зверя, заклавшего брата над рекой Тибр. Два града - Руми и Рем, помнишь? По именам братьев-шакалов. Остался только Рем, Ремей. Спроси у Марка или Эвгира, они...
   - ...ученые мужи. - Прервал я его деланным смехом и хлопнул по плечу.
   Он хохотнул в ответ и ушел по своим делам, полагая разговор законченным.
  
   Ремей. Вот как. Не Руми.
   Ремейцы. Не румии.
   В этом мире я не разбил Метелла, раз Олисиппо и вся Лузитания - под его властью. Здесь я скитался один, выброшенный на берег. Потерявший друзей. Преданный киликийцами.
   "Адербин..."
   Откуда вдруг всплыло это слово? Что означает? Оно определенно связано с этим... миром. Сном? Мороком? Почему лезет на язык? Мало мне путать места, начал путать времена? Оно уже было? Оно еще ждет меня?
   Слово-заклинание: неподвижный, примораживающий к месту взгляд вертикального зрачка, наполненного холодным огнем. Твой взгляд, Кронос?
   "Адербин..."
  
   Не буду я спрашивать у Марка, Квинт. Вспомнит правдоподобное. Как и ты.
   Немерва. Вот кто может... видеть иначе. Давно пора задать жене пару вопросов. Которые стоило бы задать раньше, но мы так стремительно проскочили этап невесты... И главный:
   - Какого цвета у тебя волосы?
   Она рассмеялась.
   Веселый у нас корабль. Веселый поход. Куда и зачем? Ха-ха-ха. Всем весело.
   Пришлось настоять:
   - Я серьезно.
   - А то не видишь.
   - Я вижу золото.
   - Ты видишь правильно.
   - Вчера я видел медь.
   - Правда? - Ее взгляд лукав.
   - Когда появился Эвгир?
   - После того как родился.
   - На корабле, когда?
   - Не знаю, меня же там не было. - Она повела плечом.
   - Он сходил на берег?
   - Не помню... Вроде, нет.
   - А на корабле, когда меня затащили, он уже был?
   - Да.
   В ее взгляде мелькнула озабоченность:
   - А что случилось? Что беспокоит моего героя?
   Я промолчал.
   Нет смысла обсуждать с ними это. Это - лично мое. Или личное наше - с Кроносом?
   - Не молчи. Я вижу, ты озабочен. И мне, представь, великий воин, не слишком на душе спокойно после того, как ты едва не раздавил собственную голову.
   - Потому что вспомнил Эвгира?
   - Потому что... - Тень словно бы скользнула по ее лицу. Продолжила осторожно: - Ты полагаешь, его не было до тех пор, пока ты его не вспомнил?
   - Не было здесь.
   Я перевел взгляд на море. Оно обнимало горизонт. Спокойное. Вечное. Но не вечноспокойное.
   - И мои волосы...
   - ...были рыжими. Не золотыми.
   - Посмотри на меня.
   Я повернулся к ней и увидел медь. Темную медь, сплетенную со светлой. Немерва снова рыжая.
   - Как? - Выдохнул я.
   - Что как? - Передразнила она.
   - Не смей дурить меня!
   - Не смею, господин мой... - прыснула она.
   - Как ты это сделала? Или... мне все показалось? Все кажется?
   - Только не хватайся за голову снова, могучий Спартак! Она настоящая. Так же как я. Береги ее как меня, пожалуйста.
   - Ты объяснишь, наконец?
   Она глубоко вздохнула.
   - Не думаю, что это будет верно. Если в слова облеку то, что почувствовать сердцем ты должен. Но знай, где бы и кем бы ты ни был, с тобой остаюсь я.
   - Эвгир тоже?
   - Ну... Ты ж его вспомнил. - Снова короткий смешок. - Нас становится много. Вокруг тебя собирается целый отряд. Как называют его на войне у ремейцев? Манипула? Легион?
   - Мы в мире Ремея?
   - Мы во ткани плетущейся тьмы. - Немерва передернула плечами будто от холода и внезапно прижалась ко мне, спрятала взгляд. - Не оставляй меня одну. Никогда. Иначе...
   - Что?
   - Ничего.
   Я взял ее за волосы и повернул лицом к себе.
   - Женщина. Ты слишком много скрываешь. Я взял тебя без вопросов. На ветер попутный в себе полагаясь. К тебе расположенным будучи. Мне ты мила. Сделай навстречу мне шаг. Расскажи о себе. Расскажи, кто плетет эту тьму? Где найти паука?
   Она вздрогнула. Погладила мне руки, и я отпустил ее.
   - Расскажу о тебе. - Произнесла едва слышно. - Хочешь?
   Мой кивок был ответом.
   - Ты и плетешь. Все мы плетем, но особенно - ты.
   Опешив, я отстранился.
   - Как понимать?
   - Я говорила, герой, полубогу подобный, я не шутила, поверь, о силе твоей. Не думаешь ты ведь, что я бы могла свое тайное место, убежище это, с кем-то покинуть, кто был бы слабее, не смог бы меня... защитить
   - Защитить от кого?
   - От кого? От чего? Можно много назвать обстоятельств, а также врагов, что нанижет игла на события в мире, сплетенном богами, что совьет в золоченую нить, вышивая узоры и между собою сводя навсегда различные судьбы и сцены...
   - Не уходи от ответа. Кто тебе угрожает?
   - Не надо, прошу... - Покачала она головой. - Поверь мне, не надо. Не сейчас.
   - Почему? Если буду я знать, от кого защищать тебя, разве не легче нам будет справиться с этой заботой?
   Снова качнула головой Немерва.
   - Лишнее знание только запутает все. Выводы будут неверными. Знание перекосится. Не на что будет тебе опереть его. Дай же созреть урожаю, что только посажен. Зерна, что брошены в тучную землю, вовсе не те, за которые можно принять их. Вспомни Ясона.
   - Так будь же Медеей! Ведь без нее не управится вождь аргонавтов!
   - Улыбаешься. - Она погладила мой лоб, нежно глядя в глаза. - Это хорошо.
   И добавила:
   - Золото или медь?
   - Это важно?
   - Нет. Да. Не знаю.
   - Ты... Тебе знакомо слово "Кардим"?
   - А что оно значит?
   - Тюрьма. Город, в котором тюрьма.
   - Почему ты спросил?
   - Старая женщина там. Сказку мне рассказала. О красавице-колдунье, что страшно боялась пауков. Мне был тогда сон. Странный сон со множеством пауков. Целый лес пауков. Не опасных, маленьких, но в великом множестве. Я проснулся из сна о пауках на этой сказке. А на имени колдуньи проснулся из сна о Кардиме. Знаешь, как ее звали? А знаешь, какое имя шепнул мне на ухо Эвгир перед тем, как меня вышвырнуло из его сна? Когда попросил он запомнить? Знаешь ли ты?!
   - Догадываюсь.
   - Сколько веков тебе, колдунья?
   - Ведьмой еще назови...
   - Как ни назову, останешься мне женой.
   - Этот ответ ожидала. Боялась другого.
   - И?
   - Расскажу о тебе. Сколько на свете ты прожил? Откуда об этом узнал?
   - Что за вопрос? Помню родителей, детство... А-а-а... К этому клонишь... В каждом ли сне я о детстве своем впоминаю, каждый ли раз мое прошлое совпадает... Точно тебе не скажу. Но не припомню, чтоб было мне где-нибудь более лет чем сейчас. Сколько на вид мне дают - столько и есть.
   - Или нет. Я помню тебя. Как объяснишь? В том сплетении нитей, что снами зовешь ты, обитаю давно я. Будущее и прошедшее смешано в них. Знаешь ли ты, что за корабль под тобой? Как ему имя? Откуда он взялся?
   - Откуда же знать мне? Серторий ушел из Имероскопиона, наверно, на нем. Правда, то было в мире ином...
   - Верно. Корабль свой они потеряли. Этот нашелся на острове неподалеку. Там, где очнулись они после бури ужасной. Взяли себе и тут же забыли об этом - словно бы вечно ему они принадлежали. И тут же приплыли к тебе. Чудеса, не находишь? И кто бы так мог их сплести?
   - Уж не ты ли?
   Она рассмеялась.
   - Не я.
   - Кто же? Кронос?
   Немерва вздрогнула всем телом.
   - Быть может. А, может, и ты.
   Тут рассмеялся уж я.
   - Не равняй меня с богом, богиня. Я серьезно с тобой говорю.
   - Я ведь тоже серьезна.
   - Ладно, оставим. Так что это за корабль?
   - Если бы ты в кораблях разбирался получше, муж мой, на суше великий, мог бы заметить - такие давно уж не строят. Монерой иль униремой назвать его можно, но где же ты видел ростр такой? Знаешь ли ты, что за женщина эта над ним золоченой фигурою реет? Воды пред нами силой своей раздвигает? То Зевса жена.
   Я задумался. К чему она клонит? Немерва стояла молча, глядя в никуда. Что-то происходило перед ее очами, видимое только ей одной. Гера над ростром... Да мало ли было... Что она хочет сказать?
   - Сей корабль называется "Аргос". Брошен пустым был когда-то. И был он утерян.
   - Невозможно! Сгнил давно. Если был вообще. Скажешь еще, что Серторий - Ясон или, что более близко, Геракл, и плывем мы в Колхиду...
   Она посмотрела прямо в глаза. И я понял, не шутит.
   - Может, и не Геракл. И не руно золотое влечет нас. И ты - не Ясон. И я - не Медея. В этом плетении тьмы.
  
   Вдруг ударило резко. Будто бы вскрикнуло небо голосом низким, взвыло по-женски, обрушилось тяжко на плечи. Все потемнело вокруг. Как не заметили тучи?! Черные волны вскипели. Ветром дернуло парус и с мачтою вместе вырвало и унесло. Так и пойти бы ко дну нам, но Тифий* налег на весло кормовое - вижу распахнутый зев, только крика не слышу. Вижу, как мышцы его напряглись, и стекают струи обильные по бороде...
   Вдруг посветлело. Затихло. Как не было ничего.
   Снова стою на досках сухих. Предо мною - Немерва. Во взгляде ее - понимание, коего нет у меня.
   - Что это было?
   - Мир, полагаю, тот сон, тот сотканный морок, тот гобелен, где по морю Понтийскому плыли герои. То, что забыл ты.
   - А я здесь причем?
   - Мы не были теми, кого узнают по поэмам, о ком слышат в песнях. Но мы - те, о ком их слагают. О ком расползаются сказы, меняясь причудливо во временах и просторах. Ты - не Ясон. Но ты - он. Ты - не Одиссей, но и он - ты. Не тебе Ариадна нить отдавала, но и ты лабиринтом ходил и встречал Минотавра. Герой, пронизавший немало полотен, иных уж и нет, а иные - еще и не ткутся, но в них ты уже отразился.
   Я замер, глядя на морскую гладь. Солнце поблескивало в мелкой волне. Картина непостоянна и нет ничего ее постоянней. Все сходится. Это ощущение появилось во мне, не приводя пока к пониманию. Как чувствуешь напряжение веревки, когда ее отягощает груз, и как, не видя груза, оцениваешь его наличие и вес, так и я, наконец-то, поймал - ухватился за краешек натянутой нити, ведущей в лабиринт неведомого, но дающей надежду на обретение. На обретение смысла. На осознание сути происходящего.
   - Откуда тебя знает Эвгир? Что он о тебе знает? Кто он, вообще, такой?
   После долгой паузы мой вопрос прозвучал неожиданно громко.
   Она лишь пожала плечами:
   - Спроси его сам. Мне он не ответил.
  
   ***
  
   Полидей Длинноносый
  
   Он тоже спустился с гор.
   Так сползает в долину туман, оборачиваясь облаками.
   Так солнце садится за горизонт.
   Так с наступлением осени возвращаются с летних пастбищ тучные стада.
   Вместе с ними пришел и он: нескладный, долговязый и длинноносый, угловатый в чертах и движениях, острый на язык. Немногочисленным было его стадо: дюжина. Да и его ли? Вся ли паства уцелела у местных пастухов? Все ли пропавшие у них овцы задраны волками? Он рассмеется, коль спросить об этом: "То - прошлое".
   Теперь мне ведомо, от кого подцепил он этот прием словесной борьбы. Тогда же было не до дискуссий. Я лежал, раскинув руки, на мокрых острых камнях под обрывом, из черного ставшего белым во свете дня.
   Нюкта подарила мне берег; Гемера - тебя, Полидеус*. Многих богов почитал ты, немало овец умыкнул, паству свою собирая, однако спустился все же ко мне и оттащил от воды.
   "Ремейцы тебе не простят", - подумалось мне в этот миг.
   "Ремейцы о том не узнают", - улыбкой в глазах ты ответил.
  
   Что же. До Крита я не добрался. И не утонул. Ты доволен ли, Кронос? Что назначаешь в плетении этом? Куда направляешь иглу, в которую нить моя вставлена прочно?
  
   Лагерь, устроенный скрытным, ютился в углу меж двух сходящихся стен холма, почти насквозь прорезанного оврагом. В глубине его, среди камней, журчала ключевая вода.
   - Вот, значит, смотри, мой дом. - Полидей распахнул руки, приглашая.
   Тогда-то он мне и представился. Услыхав мое имя, присвистнул:
   - Тот самый? Да ладно... Его ремейцы же... Не-е, врешь, не может такого быть...
   Присмотрелся внимательнее и вдруг согласился:
   - А не врешь.
   И больше к этому не возвращался, ни о чем не спрашивал.
   Зато о себе болтал безумолку. Все я о нем узнал: и как родился он в поле, и как бродил по Пелопонесу, и как прислуживал в храме Артемиды, и как увязался за ремейским обозом, и как был рабом, и как сам торговал рабами чуть ли не в Ремее... Чего только о нем не услышал, и не поручусь, что было в том хоть слово правды. Однако не то, что он говорил, но то, как говорил, сказало мне многое и главное: не предаст. По крайней мере, не сейчас.
  
   - Пора мне отсюда валить. - Широко махнул он рукой, обводя кустарник. - Отсиделся в горах, тебя, смотри-ка, встретил. Пора. Вот чую, пора.
   - Не жареным ли пахнет? Жареным законом, не так ли? - Поддел я его.
   - Закон защищает зло, - ухмыльнулся Полидей, - правило трех "З", понимай в любую сторону, как больше нравится, так понимай, не ошибешься никак. Что защищает? Зло. Что защищает зло? Закон. Что защищает закон? Зло. Как защищает? Зло. Поверь мне и скажи всем им: закон защищает зло...
   - Овец куда денешь? - Прервал я его на полуслове.
   - А... - Махнул он рукой. - Зарежу и сожру.
   - Не лопнешь?
   Он загоготал.
   - Не-е, я растягиваюсь как кошелек Республики, когда в него налоги сыпят.
   - Живот - не кошелек?
   - Вот ты меня поймал! - Длинным узловатым пальцем он почесал давно не мытый затылок, изобразил озадаченность. Рот при этом скривился к уху. - Одну зарежу. И плащ сделаю. Из шкуры, знаешь? В горах носят. Остальных продам. Вон ту зарежу! Того барана. Принесу в жертву всем богам, которые не побрезгуют. А они все не брезгливые. Знаешь, как зовут его? Иуда! Был в городе один торгаш, ничего мужик, но жадный. Аж два корабля у него было, дом, садик...
   Полидей словно бы задумался. Очнулся. Поймал мой взгляд.
   - ...зарезал я его.
   Я поднял бровь.
   - Понимаешь, ночь, темно, в дом-то я полез, а меня кто-то хвать!
   Он вцепился в мою тунику, изображая это "хвать".
   - Ну я его ножом и раз!
   Полидей ткнул мне пальцем под ребро и скользнул по горлу.
   - И деру! А слуги его уже с огнем, вопят, туда-сюда бегают. И вот не повезло же, увидели меня, узнали. Я от них спрятался, бочком-бочком, к воде, насилу ушел, чуть не словили. Теперь нельзя мне в город, - вздохнул Полидей и выразительно провел ребром ладони по своему кадыку. - Никак нельзя.
   - Голову отрежут? - Я поддразнил его.
   - Не-е, сначала руки. Отрубят руки, значит, по локоть. Прижгут. Это чтоб воровать было неповадно и размахивать ножом. Потом кипяток будут в рот лить. Чтоб, значит, помучить. Ну и вниз головой подвесят над морем, с крепостной стены. Пока не сдохнешь, будешь висеть, птицы тебя клевать будут, солнце жечь. Закон очень зло защищает богатых от бедных, знаешь? Богатый сто бедных обдерет, будет ему с каждого по медяку, уже куча, да все мало. А бедному есть нечего, с голоду пухнет, худеет, знаешь, как голодным-то быть? И не поделится с ним никто...
   - Ты от голода к нему в дом полез?
   - Не-е, - вновь усмехнулся Полидей. - Я так... то, сё пощупать, утянуть что полегче да подороже. Надоело мне тут. Пора двигать. А двигать не с пустым мешком же надо.
   - Куда двигать?
   - Да куда-нибудь. Глаза покажут, ноги приведут. Надоело мне мое стадо. Говорю с ними, говорю, а они - бараны. Бараны и есть. Иуду вот зарежу, смотрит что-то косо на меня.
   - Обычно смотрит.
   - Не-е, ты бараньих взглядов не понимаешь. Он думает меня страже сдать. За того Иуду отомстить, торговца.
   - Ты всех овец назвал?
   - Всех. - Самодовольно улыбнулся Полидей. - Я их всех знаю. Смотри, вон там Петр, Андрей, а это Лука...
   Я поперхнулся. Знаю, Луций, ты оценил бы шутку. Вы бы нашли друг в друге родство. Я не о баране, а о пастыре его. Доплыл ли ты до Крита? Сбежал ли? Знаю, надолго тебя рабом не сделать.
   Задумался я, а Полидей тем временем закончил перечисление своей краденой паствы. Последним был Фома.
   Действительно, помнит всех. Вспомнят ли они его, отойди он на пару дней?
  
   Взгляд. Тяжелый, неподвижный.
   Они все смотрели на меня. Все двенадцать.
   Полидей болтал о чем-то, а эти словно пытались приковать меня к месту. Их глаза не выражали ничего. Бессмысленно блестели в свете дня. Я сбросил наваждение и пошевелился. Овцы отвернулись, принялись пощипывать травку, разбрелись.
   Что это было?
   Нет, не показалось.
   Единая воля заставила их, а после - отпустила.
   Не добившись своего? Добившись?
   Ты почуял меня, Кронос? Вместо звезд и пауков теперь будут бараны - шпионы твои?
   Когда и как ты ударишь?
  
   Полидей понял мое замешательство по-своему.
   - От слов - к делу! Какому богу посвятим Иуду сего?
   - Любому, Полидеус, у тебя их много.
   - Тогда Гекате! - Заявил он вдруг. - Да осветит она наш путь во мрак, проведет по тропинкам тайным, через туманы заблуждений, даст колдовскую силу, чтобы отвадить кошмары.
   - Далеко же ты собрался...
   Лицо его обрело серьезность:
   - Чую, что далеко. Так далеко, что в нездравом уме никогда бы не собрался, а в здравом и того пуще. Знаешь, всегда я это чую, ну вот когда так тянет, словно дымом по ветру... Здесь что-то воняет дымом, смердит прям, и не наша жертва это. Но куда я попаду отсюда? Ох, не из огня бы в полымя...
   - Огонь во тьме - желанный друг путника, разве нет?
   Его перекосило, будто от кислого:
   - Так то ж смотря какой огонь. А, не бери в голову. Когда взойдет сегодня луна, Геката посмотрит на нас и примет нашу жертву. А желудки наши примут пищу. Заклание Иуды - первый шаг большого пути, поверь мне, поверь моему чуткому носу. Умоем же руки.
  
   Когда солнце зашло, запах жаркого тревожил ноздри. Весело трещал костер.
   Луна освещала острые вершины окрестных холмов.
   Бурдюк с вином, кусок сочного мяса, что еще нужно мужчине?
   - Эх, красотку бы какую... - мечтательно протянул Полидей, улегшись на спину на плоском камне. - В городе сейчас... Эх...
   - Богохульствуешь, жрец. - Усмехнулся я.
   - А после такой трапезы побогохульствовать не грех! И девчонку бы... Можно и весталку на худой конец!
   Ноздри его презабавно трепетали в оранжевом свете костра.
   Внезапно он вскочил как ужаленный. Приложил палец к губам, шмыгнул во тьму. Секунда - и нет его, будто не было. Я нащупал рукой обломок камня. Овцы жалобно заблеяли.
   - Показалось. - Полидей явился с другой стороны.
   - Что показалось?
   - Что следят. Знаешь, когда кто следит, так давит глазами, чуешь его.
   - Теперь нет?
   - Не-е. Показалось.
   - Точно показалось?
   - Ну, может и не показалось, но теперь нет. Не человек это был. Может, сама богиня?
   И он многозначительно покосился на луну.
   Может, он не так уж и далек от правды. Подумал я это, но не сказал.
  
   В утреннем свете тревоги гаснут.
   Мы прощались. Полидей напутствовал:
   - В город иди. Сядешь там на какой-нибудь корабль, их всегда полно. Жирные гуси, торговцы... Да всякие разные там... Город-то богатый. Ий-эх, нельзя мне показываться, а то бы проводил... Да не заблудишься ты, вон за тем холмом, - он вытянул руку, указуя, - выйдешь на дорогу, тебе по ней налево; на воротах скажешь, мол, наниматься в порт, пропустят, они там всех пускают, пока светло.
   Я кивнул и уже начал было взбираться на холм, как вспомнил - поймал внезапно и некстати, словно шмеля за пазухой - забытый вопрос, который меня ужалил. Крикнул вслед Полидею:
   - А что за город? Называется как?
   Он обернулся и бросил через плечо:
   - Пект. Он зовется Пектом.
   Я снова кивнул и уже повернулся было спиной, как донеслись его последние слова:
   - А у ваших он - Адербин.
  
   ***
  
   Адербин
  
   Пространство пахнет мокрой псиной. Псиной пропахло все вокруг. Ручейки несут по мостовой клочья шерсти из разодранных мешков - сегодня грабят склады. Шерсть овечья, тонкорунная, крашеная и белая. Здесь же золотистый пух энгейских коз, столь ценимый любителями теплой нежности... Где вы, томные господа и светлейшие дамы?
   В городе громят портовые склады, вышибают двери вилл и срывают ставни. Обвязывают канатами и выдергивают толстые чугунные решетки из окон первых этажей. Вламываются с крыш, разбивая черепицу, если иным путем войти не удается.
  
   Ремейцы грабят город. Чопорные господа с перерезанными гортанями валяются посреди битой посуды или живописно свешиваются с перил лестниц, роскошно украшенных резьбой и позолотой. Бледные дамы, раскинув ноги и руки, словно поломанные куклы, брошены под дождем. Их одежды сорваны или просто задраны, распахнутые глаза уставились в стены домов, серое небо или брусчатку. Дождь смыл румяна, белила и кровь. Небу безразличны голые зады и груди - то, что было немыслимо и неприлично еще пару дней назад, стало естественным и уместным теперь, среди запаха мокрой псины.
  
   Город еще оживет. Уйдут ремейцы, лавиной перехлестнувшие стены вчера и растекшиеся по Адербину. Вернутся или вылезут из тайников и подвалов уцелевшие жители, понаедут новые, потихоньку восстановится привычный порядок вещей. О другом лице мира - диком кровожадном боге разбоя - как бы забудут. Но сейчас оно здесь - о как сверкают его глаза!
  
   Я шел по улице, стараясь не натыкаться на живых. И не оставлять их после себя.
   Ни к чему, чтобы хоть кто-то видел меня. И ремейцы, и жители Адербина одинаково опасны не сами по себе, а зеркалами своих глаз. Через любого из них меня можно обнаружить.
   У дома с аптечной вывеской остановился, прислушался. Так и есть, не показалось. Из-за угла донесся шум, сначала едва различимый на фоне стекающих с крыши потоков воды, затем громкий. Кричала женщина. Ей даже не потрудились заткнуть рот - то, что в правилах одного времени, избыточно для другого, так пусть кричит, им это в радость. Пусть кричит громче, поможет мне незамеченным проскользнуть мимо.
   Но слева переулок перекрыт решеткой, прямо - тупик, возвращаться далековато...
   Или что-то другое толкает меня туда?
   Тени, все они - тени. Тени с глазами. Куклы, играющие свою роль в охоте на меня.
   Дождь пошел сильнее. Наконец, хлынул по-настоящему. Резко потемнело, невдалеке ударила молния, белым отражаясь от стен и оглушая треском. Мои глаза сверкнули ей в ответ, не сомневаюсь.
   Я выскочил из-за угла и нанес три удара. Первым пробил спину ремейцу, стоящему на коленях и оправлявшему тунику. Следующим, выдернув меч, перерубил шею второму. Его глаза, ослепленные молнией, выражали недоумение. Шея осталась недорубленной, голова отвалилась набок и повисла. Кровь, пульсируя, захлестала из горла.
   Третьим ударом я всадил клинок под левую лопатку женщины, лежавшей на животе. Лезвие прошло сквозь разметавшиеся мокрые волосы, кожу и плоть почти без сопротивления. Жестко скрипнул камень, встреченный им на пути.
   Она не успела обернуться и не видела меня. Это хорошо.
  
   Выдернув меч, я подставил его дождевым струям. Давно и насквозь промокшая одежда неприятно облепляла тело.
   Женщина, распростертая у моих ног, неплохо смотрелась со спины. Рана под лопаткой почти не портила ее, не нарушая пропорций.
   Я ухмыльнулся половиной рта - мол, как легко меняются вещи. То, что пугало человека минуту назад, может возбуждать сейчас и стать отвратительным в следующий миг. Формы живой плоти, обнаруженные в мертвом, способны взволновать напоминанием, хотя и имеют совсем другую... наполненность.
   Отсюда все кругом - фантазии и мираж. Этот дурной сон ничем не лучше прочих. Эта кровь - даже не вода, а лишь мысли о воде. Но существует ли вода вне мыслей о ней? Может быть, лишь мысли и существуют?
  
   Дождь ослаб. Снова в переулке шум, слышны голоса.
   Я должен остаться незамеченным. Любые глаза выдадут меня.
   Быстрым шагом направился было дальше, но остановился - тень мелькнула в окне. За приоткрытыми ставнями второго этажа, там, где балкончик с колоннами.
   Разбежался, прыгнул, подтянулся и, скользя ногами по мокрому мрамору, взобрался на балкон, дернул ручку двери. Заперта.
   Тогда мечом ударил меж ставен, разрубая крючок, распахнул их, выбил рукояткой оконную слюду и влез вовнутрь. Снизу зазвучали голоса проходивших по улице ремейцев. Вовремя.
   Вероятно, дверь первого этажа распахнута и дом ограблен. Кто же тогда прячется здесь?
   Я замер, привыкая к сумраку. Блики далекого пожара едва освещали стены.
   Голоса на улице отдалились и стихли. Я сделал шаг вперед, остановился. В углу между ширмой и стеной, сжавшись, сидел человек. Глаза поблескивали сквозь распущенные волосы.
   Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга.
   Человек отбросил волосы с лица. Новая вспышка молнии. На руке сверкнула тонкая цепочка.
  
   - Ну и почему я не убил тебя?
   Она не ответила, продолжая сидеть на полу.
   Я подошел ближе. Опустился напротив.
   Она молчала, поджав колени под подбородок. Наконец произнесла едва слышно:
   - Я не выдам тебя, не бойся.
   И чуть улыбнулась. Клянусь, я видел это в темноте! Улыбка вышла призрачной, как и сама девушка. Не знаю, была ли на ней одежда, не обратил внимания. Но понял сразу: не о ремейцах ее слова.
  
   "...я не выдам тебя..." - шептала она. Голос, лишенный веса - в пространстве остался только голос. Он ласкал меня. Не было больше дождя и запаха мокрой псины. И вонь горелой шерсти от недавно подожженных складов не успела достичь моего обоняния:
   "...я не выдам тебя...".
  
   Тьма. Невероятной силы рывок вперед, напряжение, от которого вены выпрыгивают из тела. Яркий свет. Оглушающий шум моря. Резкие крики птиц. Берег. Серые округлые валуны. Плавняк бьется о них, истираясь в щепы. Бревна... похоже, здесь было крушение.
   Чайки с криками толкутся поодаль. Возможно, утопленник, выброшенный штормом.
   "...я не выдам тебя...".
   Где же ты, где ты теперь?! Сны сменяются снами, и нет ничего, кроме снов.
   Ты снишь меня или я - тебя?
   Скажи мне, Кронос, думал ли ты об этом?
   Ведя нитку этого времени, думал ли ты, паук, что я догадаюсь?
  
   Взглядом окидываю море. Бухту. Утесы. Пологий берег за спиной.
   Не глядя на чаек, отворачиваюсь от воды и ухожу прочь. Здесь нет морского пути, чувствую определенно. Должно быть иное.
  
   Как забыть тебя, скажи? Как тебя звать? Не боящаяся меня? Ведь ты не испугалась? Качаю головой, хмурюсь, прорубаясь сквозь густые заросли. Воздух гудит насекомыми, но отчего-то они не пытаются жалить. Может, боятся попробовать моей крови? Или не замечают меня, не чувствуя живым? Кто я в этом сне? Каков я?
   Вскоре заросли заканчиваются, и я с хрустом вываливаюсь из них, как медведь из бурелома.
   Поле. Шагах в двухстах виднеется лес. Срываю колосок, шелушу, кладу в рот.
   Овес. Забытый вкус. Здесь живут люди. Сеют. Жнут. Должна быть дорога.
  
   Сны сбивают с толку. Не существует ни Адербина, ни Кардима, ни Медвежьих гор, ни Сетии. И не здесь я рубил руки Лентулу Батиату.
   Путь на запад привел меня к морю, море - к крушению. Теперь я иду через Иллирию на восток, забирая к югу, то отдаляясь, то снова выходя на берег. Бросив своих. Оставив Рим за спиной.
   Рим, не Ремей и не Руми, здесь его зовут так. Вечный Рим, оцени эту шутку еще раз, Кронос. Оцени ее, пока я не добрался до тебя.
   ***
  
   Джейн
  
   Она проснулась, вцепившись в простыню. Пальцы свело. Сквозь прозрачную занавеску, лежа на боку, светила луна.
   Судорожно выдохнув, Джейн попыталась разжать пальцы. Постепенно это удалось. Ей снова приснилось падение. Уже несколько дней она боялась засыпать, чтобы не проснуться проваливающейся в плотной черноте. Пугало не ожидание дна, а само бесконечное падение.
   Немного придя в себя, она встала со скрипнувшей кровати и прошла в ванную. Из зеркала смотрела испуганная девочка с покрасневшими глазами и тоненькими морщинками на щеках.
   "Девочка уже не молода" - Джейн криво улыбнулась, от чего морщинки стали глубже. Набрала пригоршню холодной воды и плеснула себе в лицо. Вода не смыла страх, но ощутилась резко, немного приблизив к реальности.
  
   Спать больше не хотелось. Она потащилась на кухню, чтобы сварить кофе. Распахнула окно, вывесилась наружу по пояс. Нахлынул треск цикад, громкие, оглушающие запахи цветущей природы с прорезающим ноздри оттенком озона.
   "А грозы опять не будет, все равно не будет" - Джейн с сожалением оглядела пышное созвездиями небо, не омраченное ни единой тучкой.
   Ей очень хотелось дождя, но здесь дожди - роскошь, тут была бы пустыня, если бы не каналы, проложенные от далекой мутной реки.
  
   Джейн закрыла окно и уселась в угол на полу, держа в руках маленькую бежевую чашку с резко пахнущим местным кофе. Будет новый день, а за ним придет ночь. Как ни борись со сном, рано или поздно он одолеет. Когда же она сойдет с ума? Или это уже произошло? Может быть, только кажется, что ее зовут Джейн Моррис, тридцать три года назад урожденная в городе Ноттингем, что на реке Трент, и вышвырнутая из Объединенного королевства навсегда? Кто она и что делает в этом большом доме, в стране, которой следовало бы оставаться пустыней? Может быть, ей снится все это или ее тоже нет, она снится кому-то, заваленному песком в незапамятные времена? Может быть, его прихоть - увидеть вместо реальной пустыни, вместо барханов над головой - сады и поля, что ныне (якобы?) покрывают эти земли благодаря орошению?
  
   Служанка из местных, обычно молчаливая, этим утром вдруг замерла, уставившись в окно. За окном - только зелень и цветы. Джейн спросила: "В чем дело, милочка?", а та вздрогнула, будто просыпаясь, и забормотала едва разборчиво, путая слова, что, мол, в детстве подслушала сказку, которую дед рассказывал ее брату. О женщине, принесшей себя в жертву, чтобы спасти любимого, о проклявших ее других женщинах и о песке, упавшем на цветущую землю и покрывшем ее толстым слоем.
   В этой стране дети не играют в песочницах, теперь Джейн поняла, почему - они боятся потревожить духов.
   Сказка не предназначалась для женских ушей. Это была местная мужская тайна, традиция пересказа из поколения в поколение. Луна - сердце той женщины, и когда-нибудь мужчина его вернет, тогда мир придет к гармонии или завершится - вот все, что запомнила вечно погруженная в свои мысли Джейн.
  
   Она тряхнула головой, волосы метнулись по плечам. Хватит абсурда. Это нормальная страна. Она живет нормальной жизнью. Почти нормальной (Джейн снова криво улыбнулась, и морщинки покорно повторили старый узор) - по крайней мере, так кажется маме, которая пишет длинные письма и иногда звонит, жалуясь на дороговизну современного быта.
   Что-то завернулось и никак не развернется (Джейн покрутила пальцем у виска, тонкая золотая цепочка весело блеснула на запястье).
   Что-то похожее на песчаный смерчик поселилось в ее голове.
  
   Сегодня ночью она снова будет сидеть в углу комнаты, обхватив руками колени, и бояться заснуть, чтобы не попасть в колодец. Может быть тогда она снова увидит древний город, горящий под дождем, и почувствует электрическую пресыщенность в воздухе, надрываемом разрядами молний, задохнется отвратительным запахом паленой шерсти и опасным, невероятно опасным, но направленным не на нее вниманием: словно бы в каждую стену, в каждый предмет, а особенно - в людей, мечущихся где-то там, под дождем, прячущихся друг от друга и убивающих друг друга, встроены дополнительные глаза, высматривающие единственную цель. Глаза с вертикальными зрачками, наполненные холодным огнем.
   Может быть тогда она снова увидит его. Цель.
   И снова прошепчет: "Не бойся, я не выдам тебя".
   Может быть, тогда она его спасет...
  
   ***
  
   Аргос
  
   Корабль с широким парусом скользил по гладкому черному едва шевелящемуся морю. Звезды висели над мачтой, покачивались за кормой, баюкали спящих. На носу корабля клевал длинным носом Полидей, впередсмотрящий. Лишь кормчий не смыкал глаз, твердо сжимал рулевое весло в могучих руках, коим позавидовал бы и сын Зевса.
  
   Немерва вздрогнула во сне, вздохнула и как-то по-детски потерлась носом о мое плечо.
   Мне не спалось.
   По настоянию Эвгира мы снялись с якоря, не набрав питьевой воды, и не причаливали весь день, идя с попутным ветром. Настоянию, более близкому к истерике. Местный злой дух вселился в философа или благодать на него снизошла - не прислушались бы мы к этой блажи, не поддержи его Немерва, жена моя. Непреклонно, без объяснений. Словно ее рука правит этими людьми, а не я.
   Что ж, Спартакия, в этот раз ты убедила меня своей убежденностью. Но кое-что придется все же объяснить, придет час.
   Будем завтра держаться ближе к берегу, выглядывать речки. Где-нибудь да пристанем.
   И что на него нашло? А на нее?
  
   Ближе к полудню мы свернули в неглубокую бухту, окаймленную пологими холмами. Я глянул на Эвгира, тот дернул плечом - не против. Немерва кивнула. Сошли на берег пополниться водой, а вот с охотой не везло, поблизости дичи не оказалось, далеко отходить не рискнули, запасы еще есть. К вечеру философ снова принялся нервничать, но выходить в море в ночь без веской причины мы на этот раз не стали.
  
   Проснулся я рано и внезапно.
   Едва забрезжило, туман, которому самое время бы улечься, вдруг начал сгущаться и плотнеть. Он стремительно поглощал землю. Вот исчезли очертания берега. Мутная клубящаяся стена быстро поднялась вдоль борта и перевалила через него, наползая на вытащенные из воды весла. Вот уже стали неразличимы уключины, а вскоре и пальцы вытянутой руки будто отрезало. Поднеси их к глазам и обретешь, отведи в сторону - потеряешь.
   И тишина. Удивительная, неестественная, оглушающая.
   По сравнению с этим, туман Паучьего леса - ничто, хоть в нем и пряталось живое: скрывалось множество маленьких, мерзких, но безобидных созданий, надоедливых паучков. А здесь вроде бы тоже что-то движется, приближаясь. Что-то большое. И упасите боги нам с этим столкнуться!
   Я прислушался. Показалось? Шорох... Со всех сторон... Словно бы волокут... Нет! Словно с невысоких холмов почти беззвучно сползает огромная змея!
   - К веслам! Вставайте! Просыпайтесь! К веслам! Поднимайтесь! На нас напали! На левый борт! Левым вперед! Левым вперед! Налегай! - Заорал я, что есть мочи, обрубил якорный канат и сам ухватился за весло, не прекращая кричать.
   Заминка. Толчок. Корабль стронулся и тяжело пошел.
   - Левым! Левым вперед!
   Нос вслепую разворачивался к открытому морю, мы набирали ход.
   - Правый борт налегай! Раз! Раз! Оба борта вперед! Навались или всем конец!
   Донеслись резкие звуки лиры, чуть приглушенные туманом - проснулся наш авлет. Полетели фракийсие стрелы музыки в надвигавшуюся с берега тучу. Так его предки встречали грозу: стрелами в небо, навстречу молниям. Раз-два, раз-два. Прогоним чужого бога.
   Весла входили в воду ритмично и мощно. Она шумно бурлила под носом "Аргоса", как бы протестуя против нашего бегства. Вот и открытое море, все позади, берег по-прежнему скрыт туманом, лишь вдалеке торчат из него холмы.
  
   Еще некоторое время гребли в исступлении. Наконец, подняли весла.
   Я побежал на корму. Молочная полоса, вроде, начинает редеть... И ничего.
   Кони Гелиоса показались над морским горизонтом, озаряя далекие вершины.
   Что же это было? Неужели поддался беспричинной панике?
   Что делают с нами здешние места?! Сначала - Эвгир с Немервой, теперь - я.
   Она подошла и прильнула к моему плечу. Почувствовала мое смятение. Волосы ее горели яркой медью будто сами по себе, а не из-за солнца.
   - Я ее видела. И слышала.
   С недоумением посмотрел я на жену.
   - Кого?
   - Змею. Она сползала к морю. Это ее туман.
   Немерва замолчала, прикусывая губу. Волнуется. Не уверена, что хочет говорить.
   - Я слышала ее и раньше. В... - она запнулась на миг, - в одном сне. Шорох. А потом мы все погибли.
   Она взглянула на меня мокрыми глазами. Впервые я видел ее слезы. Как она прекрасна! Но...
   - Мои сны всегда были вещими. Пока не встретила тебя.
   Так вот что ее смутило. А слезы... Вновь пережила нашу смерть? Я крепко прижал ее к себе. Шепнул на ухо:
   - Ты разочарована? Что предсказание не сбылось?
   Она немного отстранилась и посмотрела мне в глаза. Произнесла спокойно и твердо:
   - Оно сбудется. Не так и не сейчас.
   Вздохнула:
   - Ты сильный, Спартак, ты очень сильный. Ты - герой, равный древним. Возможно, тоже полубог. Я молюсь на тебя и за тебя. Но даже боги не всесильны. Ты только отодвинул это. И... не надо им знать. Пусть верят в жизнь.
   Им - это о наших спутниках, толпящихся на почтительном расстоянии. Дают вождю с ведьмой договориться. Не вторгаются в семейный совет. Какая прелесть. Не ожидал. Или... боятся?
   - От чего мы драпали, Спартак? - Громыхнул бас Сертория. - Что-то пострашнее германцев? Я уже почти бросился в воду по привычке.
   Хохот друзей, их грубые голоса, чистое небо, свободная вода, попутный ветер. Ничто не могло показаться мне прекраснее в тот момент. Разве только Немерва.
   Квинт Серторий - о том случае, когда спасался вплавь через Родан, прямо в доспехах и со щитом - не бросил оружие. Не каждый сдюжит. Историю знали все и все считали это подвигом - кроме него самого.
   - Не ныряй прежде времени, до Островов Блаженных еще далеко. - Подыграл я ему, вызвав новый взрыв хохота. Тоже известная история.
   - Так все же, Спартак?
   - Это чудовище. - Вместо меня ответила Немерва. - Я видела ее сквозь туман. Чудовище. Огромная белесая змея с огненными глазами. Капля огня в ледяной шкуре, покрытой инеем. Она живет в дюнах на берегу мертвого моря, где никогда не восходит светило. Мы... Ей не должно быть здесь. Мы... заплыли далеко. Очень далеко. Но эти воды не мертвы...
   Они стояли, пораженные. То ли тем, что едва избегли смерти в пасти невиданного змея, то ли тем, что жена выступила впереди мужа. Последняя мысль вызвала мою усмешку. Придется им привыкать, Немерва - не римлянка.
   - Почему же она здесь, ты знаешь ответ, Спартакия? - Марк уверен, что, называя зарвавшуюся жену именем мужа, ставит ее на место, причем делает это тактично. О, Марк-Марк... Ты всегда таков. А она сделала вид, что не заметила. Она тоже такова всегда.
   - Не знаю. - Пожала плечами.
   И я понял, что она лжет.
  
   - Змея преследует нас. - Прохрипел Эвгир. - Почему ты не скажешь им, Немерва? Кто-то натравил эту тварь на нас и с тех пор она ползет по берегу ночами, потому что боится стрел Гелиоса. Она настигла нас утром, напустила туман, чтобы избежать света и чтобы подкрасться незамеченной. Эта змея коварна и мстительна и зовется она Тридат, одна из четырех офионид. Когда Кронос разорвал Офиона, на все четыре стороны расползлись его части, каждая обратилась в змею. Чтобы найденными не быть, проглотили они свои имена и в убежищах скрылись, но как только решатся их покинуть, станут известны тому, кто способен услышать. Друг друга они ненавидят, но любую из них уничтожь - все четыре погибнут. Поэтому прятаться вынуждены друг от друга и от того, кто по-прежнему смерти желает им рьяно.
   Я вздрогнул.
   - Так ее послал Кронос?
   Скрипучий смех Эвгира был мне ответом.
   - От страха бесстрашный Спартак поглупел иль в близости рыжей красотки не в силах разумно он мыслить? Кронос ей враг.
   - Но кто же тогда?
   - Я не знаю. - Он дернул плечом.
   И я понял, что он говорит правду.
  
   ***
  
   Лес изменился
  
   Он выглядит тем же: высокие прямые сосны, отливающие янтарем в закатных лучах; тяжелые кряжистые дубы, в раскидистых кронах которых заливаются певчие птицы; бегущий по дну оврага быстрый и каменистый ручей, лишь в самом устье, при впадении в озеро, обретающий покой и тишину в зарослях тростника.
   Но что-то неуловимое смущает.
   Озеро? Цапли? Лягушки, оглушительным многоголосием встречающие ночь?
   Я не могу понять.
   По просторному бору возвращаюсь к своей избушке, вхожу через скрипучую дверь, валюсь на лежанку.
   "Лес изменился", - с этой мыслью засыпаю.
  
   Сон без сновидений не имеет длительности: закрыл глаза и тут же открыл их. Но розовая полоска на потолке выдает рассвет. Выхожу в туман. Он оседает каплями на коже. О чем-то пытается напомнить. Растираю капли, разглядываю их мокрые следы. Ничего.
   Туман быстро редеет, рассеивается.
   Птичий галдеж со всех сторон.
   Привычно сбегаю по давно протоптанной тропинке к озеру, прыгаю в прохладную воду, быстро гребу примерно на стадий от берега и назад. Вылезаю и отфыркиваюсь как лошадь. Подхожу к дубу, прикладываю ладони к грубой его коре. Что не так? Что?
   Я должен что-то вспомнить и не могу. Однако это уже было.
   Я уже должен был вспомнить.
   И был ключ. Образ. Слово? Имя.
   "Кронос?" - выдавил я из себя хрипло.
   "Кронос!" - закричал я так яростно, что в страхе умолкли птицы.
   "Кронос", - утвердил я спокойно и ударил кулаком в дерево, чтобы почувствовать боль.
   Боль пришла. Из этих снов нельзя вырваться с ее помощью. Она лишь позволяет ощутить себя живым.
  
   Слово - не то. Ключ - не тот. Но и его достаточно, чтобы увидеть: лес изменился. Раньше здесь был только сумрак среди могучих, замшелых елей. И множество пауков. Больше их нет, а деревья - другие. Раньше не было ни озера, ни громкоголосого ручья в овраге. А ручеек, терявшийся в зарослях у родника, имел песчаное дно. Я отчищал этим песком котелок.
   Осознание обрушилось водопадом и прижало меня к земле. Ноги подкосились. Я сел, прислонившись к дубу спиной. Сверху, прямо в волосы, упал желудь. Не думая, взял его двумя пальцами и долго разглядывал: совершенство формы, гладкость боков, смена тона окраски, пупырчатый шлем...
   "Кронос!" - выругался я именем бога и вскочил. Меня ждут! А здесь, возможно, утекли века. Ручей прорыл себе дорогу, прогнулась земля, наполняясь озерной водой, пришло тепло и выжило еловый лес, заменив его новым, просторным и светлым, и даже стволы тех елей давно сгнили, дав жизнь соснам и дубам, занявшим их место.
   Сторожка не изменилась совершенно. Но что я знаю о ней? О ее хозяйке или хозяине? Может, это логово колдуньи, защищенное чарами. Может, дворец самого Кроноса так чудно преломился в бытие этого сна, что стал жалкой лачугой - не утратив свойства быть вечным.
   Время в разных снах идет по-разному. Не оно определяет события, а только наша воля.
   Нет нужды торопиться. Следует оценить возможности. Ждать ли, сидя здесь, пока природа не изотрет себя в жерновах постоянных изменений; отправляться ли на поиски границ, за которые можно выскользнуть; искать ли ключ, чтобы создать и открыть дверь, не сходя с места.
   Нужно дать себе осознаться. Пусть осядет муть, заполнившая разум от потрясения, даже вспомнить которое пока не удается. Пусть всплывет верное слово.
   Жаркими днями и ласковыми, теплыми ночами я буду плавать и бродить, лазать по деревьям и валяться под ними, раскинув руки. Буду ловить этими руками рыбу и собирать грибы и ягоды, возможно даже подобью утку-другую. Буду ждать, когда созреет ясность, когда нога почувствует шаг.
   Старый лес был добр ко мне. Раненым я попал в него, теперь от раны нет и следа.
   Паучки не желали мне зла.
   Новый лес светел и открыт. Он, скорее, расположен помочь мне, нежели мешать. Он удерживает меня только ради меня же.
   Ведь где-то внутри меня - распахнутая рана. Если вспомню о ней преждевременно - погибну. Этот лес - повязка лекаря. Годы, прошедшие в нем, изменившие его - годы моего сна и метаний в бреду.
   Кризис миновал. Осталось недолго. Я уже знаю, как будет. Однажды я почувствую невыносимую боль. Так откроется память. Но я смогу ступить на зарубцевавшуюся поверхность себя, и она выдержит вес моего страдания.
   И я выйду из этого леса.
  
   ***
  
   Мертвое море
  
   Сумрак сминает краски.
   Я помню, что холмы в пустыне зовутся барханами.
   В горах зимой скажут: "сугробы". Похожи, хоть и наметены из снега, не из песка.
   Эол творит сходные формы из разных веществ.
   Здесь ветра нет, словно бы и не было никогда, но следы Эола не скрыть.
   Тенью лиловой в дюнах - мертвого моря блики. Недобро поблескивают гладкие черные воды. Белой облезлой мордой из-за спины - Луна. Лик ее страшен: провалы глазниц расползлись на половину черепа, разложившееся мясо просвечивает и свисает клочьями по краям, отслаиваясь бледными облаками. Белесые призрачные драконы стаями скрывают небо, лишенное звезд. Пусть они остаются облаками, не смотрят вниз, не замечают нас.
   И да поможет нам Геката.
  
   Корабль идет тяжело.
   Угрюмо и почти беззвучно опускаются весла. Лира молчит: попыток извлечь из нее музыку или даже простой ритм для гребцов мы больше не повторяем - визг от первой едва не разорвал наши головы.
   Здесь все искажено. Изменено. Изуродовано. Выглядит почти таким, как в привычном мире, но обязательно чем-то отличается, чем-то не всегда уловимым, но всегда безобразным.
   Голоса звучат глухо и одновременно с надрывом. Люди раздражены и подавлены. Смотрят друг на друга с неприязнью. Им разъяснили свойство этих мест, они осознают, что подвержены влиянию, но осознание запаха скверны не удаляет сам запах - так же и осознание причин иллюзорного уродства не прекращает страданий от его наблюдения.
   Глаза Сертория кажутся выпученными, губы излишне пухлыми, борода - клочковатой; впрочем, "такова она и есть" - смеется над ним Полидей. Смех позволяет ослабить боль. Квинт Серторий умер уже достаточно раз, чтобы не бояться нового. Сколь бы отталкивающим ни казался он сейчас внешне, его могучая воля высекает из этой глыбы альтернативный облик.
   Как сказал бы ему покойный Эвгир: "Тень от тебя велика и прекрасна".
   "Идеальный кормчий - пугать чудовищ", так говорю ему я.
  
   Изменилась и Немерва. Затруднюсь выразить, чем. Она словно бы меняется постоянно, но я вижу ее всегда одинаково и неизменно прекрасной. Уродующие ее черты, складываясь между собой, порождают знакомую гармонию. Пожалуй, нечто змеиное опять проступило в ней, как и тогда, при первой нашей встрече, и так же, как тогда, обдает от нее жаром и светом - в окружающей нас полутьме она сияет, только видно это не глазу, а чему-то более глубоко посаженному - возможно, сердцу.
   По лицам спутников нахожу, что не один я отдыхаю, глядя на нее.
   "Жена твоя достойна тебя или ты достоин ее - загадка Сфинкса", осмелился пошутить Полидей и тут же бежал прочь от ее замаха. В чем-то он прав: сначала она вцепилась в меня, но теперь, возможно, мы все цепляемся за нее - хотя бы потому, что на нее приятно смотреть. Воодушевление войска - половина победы.
  
   Почему "Аргос" занесло сюда, в эти мрачные воды?
   Не устье Стикса или Ахерона искали мы, не нуждались в посещении Аида. В намерения наши не входит тревожить души усопших. Но это и не их царство. Мертвенность моря, мертвенность берега, мертвенность неба здесь - не потусторонни, а противоестественны. Догадываюсь, почему. Плоть окружающего пространства сплетена нашим намерением отыскать Кроноса. Моим намерением. Моей волей, поддержанной теми, кто пошел за мной. Этот поиск сродни прыжку в колодец неведомого, во тьму. Сродни поиску верной комнаты в неизвестном безграничном и таинственном доме. Открывая новую дверь, не знаешь, что за нею, хотя именно тобой, взаимодействием с тобой и определяется открывшееся.
   Я обещал, что он заплатит за все.
   Обещал его уничтожить.
   Титаномахия не закончена заточением в Тартар. О, Кронос, о, Сатурн, молнии не добили тебя, ты взял власть над временем, обвел вокруг пальца своего дерзкого сына. Пока олимпийцы, подобные детям, обретшим новую игрушку, тешились украденной у тебя властью: пока Юпитер сверкал в облаках, молниями рассекая небо, и обращался быком в погоне за чужими служанками, пока Нептун вздыбливал моря, а Плутон - земли, - ты ограничил их; ты пронизал контролем каждый шаг и научился плести картины реальности одну за другой, согласно своей, недоступной моему пониманию, фантазии и воле. Украл ли ты это умение у забытого нами бога? Или ты делал так всегда? Не ты ли распахнул ворота для Хаоса, что виделся мне цветком с червями и птицами? Понимаешь ли, в таком случае, что ты наделал, Кронос? Выпустив древнейшую неоформленную силу в наш упорядоченный мир, ты поставил его на грань уничтожения.
   Если это так.
   Если это хоть сколько-то так.
   Моя ненависть к тебе ослепительна. А если я неправ? Мой разум ограничен. Я прикладываю свою волю, применяю силу, чтобы идти в избранном направлении, продвигаюсь, этим оправдывая выбор... Но туда ли я иду? За тем ли?
   В этом сумрачном просторе, под темным небом с белесыми облаками, над мертвой водой, у лиловых дюн я чувствую несуществующий попутный ветер. Я привык доверять ему, только он и вел корабль меня по волнам жизни, он и есть я. Но что если это не так? И, даже если это так, стоит ли такой путь приносимых жертв? До сих пор был уверен, что стоит. Теперь, глядя на своих людей, которых веду в неизвестность, где каждый шаг страшнее предыдущего, на свою жену... Не знаю.
  
   Тяжелая ладонь опустилась мне на плечо.
   - Едва ли Острова Блаженных в той стороне. - Квинт смотрел прямо по курсу корабля. Черная ровная вода и серое небо сливались вдали, не образуя линии горизонта.
   - Едва ли. - Согласился я.
   - Думал ли ты когда-нибудь, почему мы сражаемся не с чудовищами, как древние герои, а с такими же людьми, как мы сами? Почему увлекательнее всего нам сражать себе подобных? Почему слава на поле брани нам слаще иных благ? Может быть, самые страшные чудовища - мы и есть? - Он не смотрел на меня. Его мысли были далеки. Как непохоже на Сертория.
   - Сейчас - не с людьми.
   Квинт оглядел корабль. Хлопнул меня по спине.
   - Мы умрем. Живыми не вернемся. Так или иначе, умрем. Если еще не умерли. Не верится, что живое здесь возможно. Но не говори им. И я не скажу. Ни к чему смущать.
   Он замолчал. Я не нарушал тишины. Едва слышно скрипели весла. Словно где-то далеко-далеко.
   - Впервые в своей жизни чувствую, что жил не зря. - Вдруг усмехнулся он. - За это чувство можно и умереть. Веди нас до конца, Спартак.
  
   Я закрываю глаза.
   "Аргос" исчезает. Да его и не было здесь, я даже не помню его.
   Лес начал ржаветь.
   Ржавчина проступает сквозь отслаивающуюся кору сосен.
   Размазывается по пальцам, стоит потереть оброненный дубом лист.
   Не осень. Осенью моросит дождь. Если осеннее небо чисто - оно синее. Осенью по сброшенным листьям шныряют зверьки, а озеро покрыто рябью от дождя или ветра.
   Теперь озера нет. На его месте - сизая котловина, отсюда и не понять, чем-то наполненная или такое дно. Возможно, грязь или болото. Проверять не хочется.
   Безветрие.
   Стою так долго, что кажется, сам превращаюсь в дерево. Покрыт ржавыми листьями.
   Темнеет. Цвет больше не различим.
   В лесу мерещится звук.
   Листья дрожат, трепещут, шепчутся, мечтая оторваться. Но оторваться страшно им. Испуг сопутствует потере смысла: старый лист должен покинуть ветку, но он судорожно вцепляется в нее и не отпускает. Все как у людей.
   Белая луна бросает на сморщенную листву взгляд свысока. Ветра все нет.
   Они шуршат - но в полной тишине, и тени их мертвы - не шелохнутся.
   Их трепет и шепот - в прошлой жизни. Здесь они - неосязаемые призраки. Картина расслаивается, тень не соответствует свету, ее отбрасывает не та листва, что видна мне. Кто ткал этот гобелен? Где были его глаза и руки? Невероятная болезненность осознания приводит меня в себя. Я ведь ждал выхода? Ждал, когда лес прекратит быть? Ждал ключ? Слово-воспоминание? Дождался. Нет, это не слово. Слово - впереди. Сейчас же - вон та дыра в бывшей чаще, а ныне - среди скелетов изъязвленных стволов. Вход во тьму среди тьмы, провал в камне.
  
   Я открываю глаза. Ничего не меняется.
   Решительно делаю шаг.
  
   ***
  
   Офиониды
  
   Сумрак.
   Шорох, все нарастающий. С похрустыванием и постукиванием, звяканьем и свистом.
   Звук усиливался по мере того, как чудовище приближалось.
  
   Нет сил оторвать взгляд от костров ее глаз, от пылающих вертикальных прорезей зрачков. Огонь пульсирует, расползается во все стороны, превращается в пожар. Он скорее яркий, чем горячий, больше похож на отблеск пламени, чем на само пламя. Однако так же, как настоящий огонь, он вцепляется в свое топливо - сухое старое бревно - и не отпускает, пока не высосет дотла, оставляя лишь головешки. Это бревно - мой корабль, "Аргос", и мы, оставшаяся его команда.
  
   Когда меня привели на продажу в Рим, был мне странный сон: змея обвилась вокруг моей головы, а другая змея улеглась на лице. Рабыня, из фракийских жриц, узнав об этом, напророчила мне великое могущество и ужасный конец. Говорят, Дионис и раньше вкладывал слова в ее уста, предсказанное сбывалось.
   Что же, могущество было. По тканям твоих миров прошел я, о Кронос, много где вплетена моя нить, многие следовали за мной, вершились большие дела. Вызов тебе бросить осмелился я, понимая, что чудом лишь только могу поразить тебя: муха, увы, не равна пауку, в сети ее заманившему. Собрал я героев, людей удивительной силы и духа, с разных полотен твоих взяв по нитке, сплел так свое полотно и отправился в путь. Вместе великую мощь обрели мы.
   С тех пор забирал ты друзей у меня, поучая, словно Серторий иберов своих, что, если не можешь сразу вырвать все волосы у коня из хвоста, по одному выдирай... Так и осталось нас мало. Теперь ты решился обрушить свой гнев, о, храбрец. Одного не пойму, почему это - мерзкая тварь, змея, офианида? Плоть врага своего натравил на меня ты зачем? Насмехаешься этим?
   Вот и ужасный конец...
  
   Полыхнуло стократ ярче и стало нестерпимо жарко. Кожа запузырилась.
   "Трида-а-атттт! - Зазвучал низкий, полный ярости голос в моей голове. - Как ты посмела, паскуда, скверну свою принести?! Как ты осмелилась мой же подарок ко мне обратить?! Через огонь, что извергла, теперь ты познаешь мой настоящий огонь!"
   Ощутив, что незримые путы ослабли, я мысленно оттолкнулся и услышал в ответ неистовый рев разочарования. Шквал огня подхватил мое тело и отбросил далеко в темную мертвую воду. Вода зашипела не хуже змеи, принимая подношение. Я же, стараясь ни капли не проглотить, поплыл вдоль берега так быстро как смог. Раны затянулись мгновенно. Усталость только никуда не делась.
   Из последних сил выполз на холодный белесый песок. Дюна отделяла меня от "Аргоса". Над тем местом полыхало. Сначала не понял, что это: невероятной высоты пылающий смерч не мог образоваться от горения корабля. Но вот сложилось, и я не поверил глазам: то не огонь, а вторая змея. Вернее, змея из огня. Далеко-далеко в небе в лепестках пламени сияли два огромных ока, переливаясь, постоянно меняя цвет: то зеленый, то бирюзовый, то голубой, то синий.
   Горячая, окруженная огненным ореолом, змея с глазами цвета моря...
  
   "Неме-е-ерррва-а-а... - Полный злобы и боли голос вновь раздался в моей голове. Неотличимый от первого. Почти совсем неотличимый. - Сдохнуть ты хочешь, сестра?! Отступись! Ни одна ведь из нас одолеть не сумеет другую! Почему защищаешь врага ты слугу?!"
   От земли, вкруг огненного смерча поднялось мертвенно-голубое сияние, пытаясь отделить пламя от воздуха. Это Тридат, понял я. Она напала на нас. Она пытается победить... Немерву?! Моя жена - одна из четырех змей-офианид?!
   "Сидела бы в логове ты, для чего с ним пошла?! За него зацепилась, чтоб мимо врага проскользнуть?! Вчетвером одолеть не смогли мы, лишь прятаться можно..." - Это Тридат, теперь отличаю голос ее.
   "Так сидела бы ты, для чего же пошла ты за ним? - А это уже Немерва. И не в голове моей они спорят, голосами полнится само пространство. - Для чего захотела надежду мою уничтожить?! Отступись и изыди, пока не истлела совсем!"
   Могучий бросок, пламя где-то под небесами пробило обволакивающий его голубоватый кокон и потекло вниз, прижимая Тридат к земле.
   Но это ловушка! Полупрозрачный плащ извернулся и сверху накрыл огонь. Жар, долетающий через дюну, начал слабеть.
   Отчаяние напитало меня.
   "Кронос! - Возопил я, встав во весь рост, ощутив небывалый прилив сил. - Враг твой, Тридат, мерзкая тварь, часть Офиона, разорванного тобой, из норы своей выползла и пребывает пред нами, живая едва! Давай же прикончим ее, изничтожим ее навсегда!"
   С этими словами я сделал шаг через дюну, будто та доходила мне лишь до колена, и содрал мерцающее, дрожащее покрывало с почти угасшего огня. В необычайной ярости рвал я на клочки это покрывало, а оно таяло в воздухе и растекалось в окружающий сумрак. Больше не было бледной змеи, Тридат перестала существовать. Мир содрогнулся. Откуда-то издалека донеслись то ли стоны, подобные вою, то ли вой, подобный стону. Вновь содрогнулся мир, вспыхнул ярчайше и погрузился во тьму.
   То я ослеп.
   На колени упав, стал я ощупывать вокруг себя шершавый песок, надеясь обнаружить Немерву. Постепенно в глазах прояснилось. Вновь появились дюны, лиловые в сумраке, темное море, потрескивающее алым черное пятно на берегу - останки "Аргоса" и могила последних друзей. Но ни следа моей жены.
   "Где ты-ы-ы?!" - закричал я во весь голос.
   Даже эхо не ответило мне.
   Я сел на песок. Где же ее искать?
   "Ни одна ведь из нас одолеть не сумеет другую", сказала тогда Тридат.
   Почему это врезалось в память? Что это значит? Равенство сил?
   И... Как мне удалось? Победить, пусть ослабленную, офиониду?
   Немерва говорила, что я - полубог. Но это неправда. Я обычный человек. Я знал мать и отца. Я...
   "Создал сей мир. - Шепнул мне собственный голос. - Из разных полотен собрал я героев, людей удивительной силы и духа, и вплел их в свое полотно".
   Кто же я?!
   Кем я стал?
   Именем Кроноса я поразил офиониду. Кронос вложил в мои руки для этого силу. Кронос позволил работу его выполнять, ткать из нитей узор, и, прошлое распуская, будущее создавать. Кронос ли отнял жену у меня? Или я сам, полный гордыни и гнева, стремился в опасные дали, людей за собой увлекая, с целью его погубить, но погубил лишь друзей, мне доверивших жизни, и ту, что дороже всего мне была?! Не говорил ли Эвгир, что любую из них уничтожив, всех четверых изведу?! Что я наделал, глупец! Своими руками убил я сестру твою, этим убив и тебя!
   С рычанием катался я по песку, молотил по нему кулаками и ногами, изрыгал проклятья невидимому небу, сумраку, окружавшему меня, темному морю и, конечно, самому себе. Я бил себя по лицу. Бился головой в обугленные бревна "Аргоса". Кровь начинала течь и тут же засыхала.
   Наконец, провалился в сон.
   Там была она. Грустно смотрела, прощаясь. Словно через прозрачный ручей. И не было возможности поднять руку, коснуться ее.
   Она истаяла. Ничего не осталось. Даже тела. Что остается от поверженных богов? Кто мне ответит на это? И кто мне за это ответит? Кронос?
  
   Сон. Все это сон. Я не верю. Не было никакого "Аргоса". Мы навсегда остались там, у догорающего костра, на берегу обыкновенном, но даровавшем нам друг друга. Навсегда.
   Мне казалось, что мы лежим у того костра, Немерва спит, а я любуюсь то ею, то костром, то звездным небом.
   Одновременно я падал. В абсолютной черноте. Беззвучно. Не ощущая движения воздуха. Не дыша. Падал, падал и падал в бездонный колодец первобытного мрака.
  
   ***
  
   Лабиринт
  
   Раковина шумит морем.
   На пустом, продуваемом берегу подобрал ее.
   Пахла солью и водорослями.
   Теперь запаха нет. Но стоит приложить к уху - шумит.
   В темноте и тишине.
   Закрыты глаза или открыты - слышу море и вижу его.
   Живое, яркое, соленое, полное брызг, солнца, ветра.
   В этой тишине и темноте.
   Пещера и раковина - сродственны. Темнота и пустота внутри. Есть вход. Он же - выход. Возможно, прижавшись к нему снаружи, услышал бы то же море. Будь мое ухо огромным. Как у Полифема? Маловато. Как у его отца? Сойдет. Но к чему Посейдону слушать раковину? Разве что будучи заточенным в Тартаре... Повернись тогда дело иначе, глотать бы обиды тебе, не Кроносу, и не Титаномахией звалась бы ваша свара, а Олимпиомахией.
  
   Превратить пещеру в раковину.
   Стоит лишь увидеть это, выпустить представленное наружу, и оно воплотится, обретет осязаемость. Не ткать рисунок, а отпечатать его на бесцветной ткани бытия своим творящим взором.
   И вот уже резкие углы грубого камня становятся различимыми, скругляются, окрашиваются перламутром, закручиваются гигантскими спиралями, где-то сросшимися, где-то расходящимися - порождая колонны и словно бы мосты, акведуки, чьих стен никогда не коснется вода - тонкими разноцветными перегородками выстраивая витражи, ждущие света, чтобы заиграть мозаикой красок.
   Звук моря. Он накатывается и манит. Зовет идти дальше, погружаться.
   Все - в полной темноте, но здесь темноты для меня больше не существует. Это - моя раковина. Завитки ее ходов подобны древесным корням - сплетаясь, стремятся вглубь, в бездонность. Это - мой лабиринт, в самом сердце себя скрывающий нечто бесконечно ценное.
   Звук моря.
   Только ли звук?
   Тень женщины, чье имя и облик не могу вспомнить.
   Ее голос, едва различимый, подобный плеску далеких волн.
   Взгляд, что ловлю отражением от гладкого перламутра. Аквамарин и берилл, соленая вода в ее глазах. Слезы?
   Я жду.
   Этот лабиринт - ловушка. Звук, залетевший сюда, не найдет выхода. Взгляд будет вечно переотражаться в стенах. Шум моря заманит ее, стремящуюся к свободе, желающую вырваться - и она воплотится.
   Я жду терпеливо. Кронос научил терпению. Лабиринт не хуже паутины. Не хуже клетки с приманкой. Я заманю ее в эти прекрасные покои, поймаю, как паруса ловят необузданный, не осознающий себя ветер. Дам ей новую плоть. Заставлю осознаться, вспомнить, чтобы напомнить мне, кто она и зачем.
   А потом разнесу этот прекрасный подземный дворец вдребезги, иначе его не покинуть. Птенец разбивает скорлупу - сам себе птица и яйцо, первичен и вторичен одновременно. Я пройду через наш лабиринт - на запах волн - выйду наружу и выпущу вон плеск их, и блеск крыльев их, и шум их полета над миром. Пройду лабиринтом насквозь, разбивая мозаику стен и снося головой потолки - я ведь достаточно бог, чтоб переть напролом. И тогда, от меня ускользая или за мною спеша, ты побежишь, пену морскую взбивая. Афродиты прекраснее, ибо не Кроноса семенем будешь зачата, но зовом моим.
  
   Как же давно попался я в эту ловушку! На этот же звук. Ту же приманку отведав.
   Ариадна моя, посылая Тесея (еще один сын Посейдонов), ты открыла мне путь из пещеры - по нити своей. И с тех пор как Тесей я ищу своего минотавра. Щит мой зеркален (верно, завещан Персеем). Когда же узрю я во мраке прекрасную деву, увидит она отраженье свое - в этом щите, полном зла и коварства, предавшем когда-то Горгону - и тут же поймет, кто из нас - минотавр.
   Тогда мы сольемся и разнесем лабиринт. Выйдем к морю.
   Из моей окрепнувшей памяти ты возвернешься и снова будешь быть.
   Имя мне назови - одно только имя... Дай же мне вспомнить!
  
   Над темным подземным озером шумит водопад.
   По струям пробегают огни. Брызги разлетаются и гаснут многоцветными искрами.
   Моя прихоть.
   На ложе, напоминающем огромную раковину гребешка, я пребываю свободным от тягостных мыслей: эдакая жемчужина, сферический бог.
   Пол, стены, потолок не разделены четко, в комнате нет углов: неяркие свечи зеленоватыми пятнами отражаются от блестящей округлой поверхности. Самих свечей не видно - только отражения. Что может быть эфемерней отражения несуществующего света в воображаемом зеркале? Но мне достаточно его, чтобы читать.
   Перечитываю твои письма, Луциус. Чудом сохранившиеся во всей этой кутерьме...
   Вспомнить бы еще, в которой...
   Нас разбили? Насмерть стояли когорты, но слишком неравные силы...
   Ремейцы...
   Нет, подожди, это ведь раньше, из бойни тогда вырваться нам удалось.
   После - корабль, килликийцы; до Крита не добрались... Верно! Там мы с тобой разлучились: прыгнул я за борт, глотая волну, поскольку ослабил веревки, а ты не успел и остался.
   Как же я вышел на берег... Помню, что кто-то меня оттащил от прибоя... Запах овец... Шерсти овечей запах, склады горят! Адербин... Нет, это позже. А между? А главное, дальше? Как же сюда я попал, в эту пещеру?
   Ты пишешь мне, Луций, о всяких делах и заботах. Как спеют в саду апельсины. Чем солнечный свет тебе напоминает мышление. О шарообразных богах и твоем в них сомнении. Ты пишешь мне, Луций, хоть ты никогда не писал мне... Но я ведь читаю? А значит, написаны письма, и вот здесь - папирус, а вот и чернила на нем.
   Напомнил ты мне о проказнице Артемиде, явившейся вовремя перед вождями иберов. Той осенью мы раздавили Метелла и, разгромив и Помпея, и Красса, двинули прямо на Руми. Смотри, как сплетаются в общем сюжете несовместимые правды: о том, как повергли мы их; о том, как они нас повергли; о том, как я Криксу ответил, что если желает он Рима, пусть сам на него и идет, но не губит других - и как он меня не послушал, и как проклинал, погибая...
   Когда бы я мог описать вам, мои молчаливые стены, мои безотказные слушатели и статисты... Когда бы я мог показать вам слияние противоречий, сложение разных реальностей, разных картин, где каждая часть и сама по себе полноценна, правдива и не нуждается, в общем-то, в альтернативе... Как это сплетается ветром в объемных полях тростника в единую сеть или, скорее, корзину, в которую рыбу своих устремлений возможно поймать.
  
   Луциус пишет: "Он так мудр, что утверждает отрицанием отрицанья вместо того, чтобы просто ткнуть пальцем".
   Не устает тыкать и пинать ученых мужей. Острый язык - не всегда признак острого ума, но это не его случай. Смотрите, я дважды отрицал, вместо того, чтобы просто похвалить за мудрую мысль. Это возвышает его над прежней ступенькой ровно настолько, чтоб не смеяться над нею, но так ли уверенно, чтобы с нее не свалиться?
   Улавливаешь, друг мой? Уверен, шутить ты не разучился. Всегда отрицай двоекратно!
   Потомки твои, несомненно, лестницу в небо воздвигнут, сделав ее, конечно, спиральной. И в каждом витке повторять будут глупости предков с той же нелепой гордыней и с тем же упорством, как предки их повторяли. При этом одни будут сверху с насмешкой плевать на пройденный прежними путь, другие же примутся путь этот славить и делать священным и приносить гекатомбы.
   Если же сверху взглянуть на ту лестницу, из бесконечных высот (в кои, конечно же, устремлены их потуги), узрим мы окружность и стадо овец, вечно по ней догоняющих задницу чью-то. "Чью?", ты спросил бы, наверное, сам догадавшись. Точно такой же овцы, что бежит за такой же, и так без конца: одни умирают, другие родятся. Круговорот - основа структуры в природе; устойчивость и неподвижность - за счет непрерывного хода вокруг предназначенной точки.
  
   Ту же природу использовать должен и я. Вихрь создать, притяжение к цели своей.
   Хаос, что мне показался бездонным колодцем; птицы его, плетущихся нитей порядок секущие; стебли его, рвущие тот же порядок птицам в помеху и в помощь; нити его, возникающие из пустого, творящие все, что мы видим, придай только волю... Хаос учителем стал мне. Его как отца почитаю. Кронос учителем стал мне. Его почитаю как старшего брата. Кого и за что я хотел уничтожить? Кому же теперь я служу? И есть ли в словах этих смысл?
  
   Что за посторонний звук?
   Сквозь глухой отдаленный шум водопада донесся негромкий щелчок. За ним другой, третий: копыт неземное, невесомое эхо*. В комнату легкой походкой вбегает лань. Ноздри ее недоверчиво вдыхают воздух. Она прядает ушами и одним прыжком исчезает. Стук копыт отдаляется.
   Лабиринт огромен. Закручивающиеся друг в друга спирали, прямые ходы и гроты, глубокие каверны, в одной из которых я устроил себе эту комнату. Прячься, убегай. Ты попалась, однако ловить не стану. Ты попалась, но нужна не ты: мало голоса, нужен рот; мало взгляда, нужны глаза; запах твой волнует меня, но мало его, нужно тело.
   А за подсказку спасибо.
   Бледная лань, лунного света дорожку ты в сердце мое проложила. Солнцем рассветным тебе на нее я отвечу: и вот появляется луч, алым сверкают кристаллы в стенах моей почивальни, алым из тьмы проступают ветви оленьих рогов - он делает шаг мне навстречу. Также трепещут ноздри его, так же прядает ушами, но нет в нем ни капли страха - он чувствует запах лани, пред ним побывавшей здесь, и не собьется с дороги.
   Олень исчезает.
  
   Лань. Артемида. Иберы и лузитаны. Квинт Серторий. Блаженные острова. Овец украл Полидей. Я не забыл Эвгира. Он мне сказал...
   И забурлило вокруг.
   Мощный поток разметал пузыри и обломки. Зеленой водой закружил, не давая вдохнуть, сжал в Посейдона объятьях, куда с ним бороться...
   Но я не борюсь. Поддавшись течению, ниже и ниже, сильней и сильней загребаю, и вдруг отпускает. Водоворот - морской лабиринт: он прост, но запутать способен; если идти против силы - размажет о камни. Если же силе помочь и с нею объединиться, выбросит сам он тебя из тяжелых объятий.
  
   Плыву неглубоко над кронами леса водорослей. Над головой - поверхность подводного неба. Не столь важно, "где". Не столь важно, "когда". Имеет значение "как". Олень ее приведет. Я вспомнил тебя, Немерва, жена моя, вспомнил и больше - то, что, возможно, ты знала, но мне говорить не хотела. Назову ли тебя Артемидой, Гекатой тебя назову или Селеной, все будет правда: смотришь когда на разные стороны дома - разные видишь фасады, так что говорить о богах?!
   Взгляд минотавра из зеркала мне рассказал...
   Берилловый взгляд, а, может, аквамарина...
   Ради меня ты опять в жертву себя принесла, хоть думала изначально и не об этом, но ведь нутро не обманешь: приходит мгновение выбора и поступаешь в согласии с сердцем своим - или его предаешь. Ты закричала - и небеса раскололись вместе с тобой. Теперь я тебя возвращаю. А чрез тебя - и героев, с нами пошедших.
   Всех поименно я перечислю, каждого вспомню - благо, их меньше чем кораблей аргивянских*.
  
   ***
  
   Скодра
  
   "Я - нить твоя, Кронос. Нить, сшивающая миры.
   Или игла? Тяну за собой доверившихся мне. Оставляю за спиной их тени.
   Жизнями их, стежками судеб стягиваю твои полотна, тку на твоих гобеленах сцены: сражений, утех, дерзаний...
   Во имя Рима... Во имя любви... Во имя свободы...
   Все это - лишь во имя твое, Кронос!
   Во имя твое..."
  
   Тяжко опираясь на свой кривой костыль, делаю новый шаг, шепчу эти слова: брежу и бреду одновременно. Наборматываю цепочку шагов от крепости к воде. До реки не более стадия, и все вниз: две сотни моих шагов, будь я здоров; четыре - сейчас. Неширокая, но полная, ленивая река с зеленой мутной водой. Где-то там, совсем недалеко к западу, она вытекает из такого же ленивого, зеленого и мутного озера. Лабеаты или кто-то еще из иллирийцев, теперь не докопаться, века назад построили крепость на хорошем месте. Палец о палец не ударяя, можно богатеть: брать мзду со всех, кто сплавляется к морю или поднимается от него вглубь земель.
   Лень, лень, лень...
   Как лениво воде течь. Как не хочется мне делать новый шаг...
   А потом пришли римляне и водрузили своего орла над вашими ленивыми черепами. У них - штандарт с орлом. У меня - кривой сосновый сук в роли костыля. Тоже штандарт, если приглядеться: возвышает тело над травой, знаменует победу воли над природой (Луций оценит шутку, вы - едва ли). Давно бы я уже сдался, сгинул, слег и не поднялся, еще в казематах крепости, а то и раньше, если бы не она - отличительная черта человека, поражающая бессмысленностью, а вернее - тупостью и силой, заменяющей смысл - форма беспредметной веры - воля.
   Обсудить бы это с Эвгиром, но он мертв. Мертв даже не здесь. Здесь его и не было. Воткан в твой гобелен, Кронос: сцена у крутого обрыва, острый камень, брошенный метко или удачно - для того, кто бросал. И окровавленная лысая голова философа, ни разу не поднявшего оружие. Не прокаркает больше твой смех. Смылась твоя кровь с моей туники, да и нет больше туники той... ничего нет. И никого. Все, кто последовал за мной в безумный поход между мирами - мертвы. Их нити... ты понял, Кронос.
   Все-таки я - игла. И мы сшили разорванное птицами. В очередной бесконечный раз. И без тени смысла.
  
   Иду, не скрываясь. Ковыляю под жарким летним солнцем, у всех на виду.
   Но они не видят.
   Меня для них здесь нет. Я - на другом гобелене, где трупы еще не остыли, где жизнь закончена. Там я убил их прежде, чем покинуть крепость. Не простоять ее чугуну и камню ни две сотни лет, ни пары мгновений - полотна больше не будет. Сожжено ядом. Рассечено пером. И дым голубоватого мха потревожит отныне только мою память.
   Они не видят меня. Таков дар Кроноса: осязать соседнюю ткань, сшивать и переходить, разрывать сшивку или быть и там, и тут одновременно, выбирая, насколько ярко проявляться, привлекать ли к себе внимание. Я развел эти полотна ненадолго и несильно, а позже сожму и вновь окажусь в том варианте мироздания, где стражники Скодры продолжают нести службу, где я не попадался им. Или они - мне. Как посмотреть.
   Как ни смотри, им досталось больше, я-то жив.
  
   Спущусь к реке. Теперь уже недолго, полпути позади. Спущусь и возьму лодку - я знаю, она спрятана вон под тем кустом, среди высокой приводной травы. Солнце не успеет сесть, как ленивая река доставит меня к морю. И что там? Там я перешью сюжет. Найду способ заставить мир доставить меня к следующей сцене.
  
   Чавкает грязь под ногой. Хлюпает вода.
   Вот и лодка.
   В путь.
  
   ***
  
   Полет
  
   "Бойся пены!" - хрипел Эвгир, умирая на моих руках. Орошая кровью мою тунику и песок. Твою арену, Кронос, где ты указал ему: "смерть".
   Это было давно. За четыре дня до того, как закончились дни, но не наступила ночь.
   Он знал.
   Он знал настоящие имена четырех. Откуда? Это он унес в могилу.
  
   Заря наполняет паруса. Мой невероятный корабль летит над волнами туч. Волшебный корабль. Сквозь него просвечивает луна, низко висящая над горизонтом. Огромная, красная луна. Скоро солнце зальет мир светом, и она сбежит. Все бежит от света. Мы бежим тенями. У луны тени нет. Иначе мы видели бы эту тень на небесной тверди*.
   Эвгир полагал, что величие человека можно понять по размеру тени, которую тот отбрасывает. Если ему верить, луна - ничтожна, солнце ничтожно, зато я - о-го-го! (смотрю на огромную тень корабля, скользящую по облакам).
   Ты был неправ, философ. Настоящее величие не отбрасывает тени. Оно сияет. Поэтому нет тени у луны и солнца. Они, как любой огонь, первичны. Мы - отбрасывающие тень - вторичны. И, полагаю, мы кормим огонь. Питаем своими жизнями богов.
  
   Я лечу за луной. Гонюсь за нею.
   Почему ты ускользаешь от меня, решительная Артемида? Зачем пытаешься упасть во мрак к Эребу, за горизонт событий грядущих, Геката? Почему не придержишь своих сверкающих коней, Селена? Вырвавшись из глубин востока, подгоняемая субсоланом*, и сейчас наполняющим мои паруса, ты бежишь, взбивая пену облаков. Этой ли пены я должен бояться, Эвгир? Чем она опасна?
  
   Луна - быстрее моего корабля; ныряет в тучи далеко на западе.
   Я ныряю за ней. Клубящаяся пелена рвется в клочья, снова густеет, опять рвется: облака только на вид плотные и густые, однако на поверку не отличаются от молочного тумана, каждое утро и каждый вечер встречавшего меня в Паучьем лесу.
   И нет - эта иллюзорная пена не опасна. Она - лишь метафора.
   Корабль пробивает брюхо облачного слоя и собственным брюхом плюхается на воду. Удар силен, но сбить меня с ног теперь непросто.
   Море под клювом ростра с шумом распадается на два вала. Золотом сверкала бы Гера над ними, пройди через небесный щит хотя бы одна из стрел Гелиоса. Но серое небо моросит мелкими слезами.
   Вода пенится и бурлит за кормой.
   Мне не угнаться за луною.
   Не угнаться...
  
   Поняв это, открываю глаза.
   То же тяжелое небо над головой. Сизое, свинцовое. Настоящее.
   И свет: солнца нет, но этот блеклый день отличен от сумрака мертвого моря как спящий воин от павшего.
   И день этот не будет вечным: Гелиос вместе со мной преследовал Селену, скоро наступит ночь.
   Корабль: старый верный "Аргос" - лишенный команды, мачты, весел - вовсе не сгорел в огне офианид, дрейфует где-то со мной на борту... "Где-то" - самое точное определение.
   Если я не в силах догнать луну, следует достичь ее иным путем.
   Я поймаю твое отражение в колодце.
   Я верну тебя.
  
   ***
  
   Уроборос
  
   Всплески воды под днищем лодки.
   Черное, густо осыпанное звездами небо - перед глазами.
   Пока спал, вынесло на пляж, воткнуло в песок. Знаю это не глядя.
   Ласковая Адриатика приняла меня, недолго покачала на волнах и вернула берегу.
   Нехотя высунувшись, огляделся: в свете полной луны бесконечный пляж простирается направо, он же налево.
   Вывалился из лодки. По колено. Из любопытства пошел глубже в теплую воду: десять шагов, двадцать, сто... Едва достала до груди. Мель.
   Вернулся. Развалился на песке.
   Река, чье ленивое зеленое течение унесло меня от Скодры - где-то неподалеку. Когда оставил берег за спиной, видел эту длиннющую косу на западе, едва ли здесь есть еще такая.
  
   Спокойствие, ставшее неизменным спутником моим последние дни (миры? века?), ощущается теперь столь же привычным и естественным, как это ночное море.
   Знаю, дело не доделано. Жемчужные пауки деловито разбежались и споро прядут тонкие, неразличимые нити, что станут шелком, обретут звук и блеск, примут на себя цвета и картины, воплотят формы и движение.
   Будут еще знаки готовности. Конечно, я их уловлю.
   Пока же достаточно костра.
   Казалось бы, хотел отплыть отсюда... Но разве уплыть хотел? Отплыл, вернулся. Теперь хочу оранжевым раскрасить черноту. Ломать здешние заросли в лучах Селены ни к чему, ведь знаю, в паре стадиев от лодки - плавун, выброшенный одним из былых штормов. Древесина сухая, гладиус снова со мной, а этот кривой сосновый сук пора сжечь - костыль больше не нужен, отслужил.
   Костер ярок, горяч, неистов. Рвется к звездам, швыряет в них искры; трещит и разбрасывается головешками. Я смотрю на него. Ожидаю, не ждя.
   Так наступает утро. Почерневший круг, подернутый седым пеплом - как многое ты напоминаешь. Алая полоса над холмами востока - о многом напоминаешь и ты.
   Разыгрывается ветер. Уносит золу. Взбивает на волнах барашки. Вспенивает прибой.
  
   Она идет по плотному песку, по самой границе тверди и моря. С запада.
   Вот остановилась, подняла ладонь к глазам, прикрываясь от восходящего солнца. Разглядывает меня. Между нами - десяток шагов. Я подхожу. Конечно, это она.
   - Ты спасся. - Утверждает очевидное на незнакомом, но отчего-то понятном мне языке.
   - Ты вернулась. - Утверждаю я.
   Она делает шаг и утыкается лбом в мою грудь. Обнимает. На запястье полузабыто-знакомо блестит цепочка.
   - Ты вернул.
   - Ты спасла.
   Она вздрагивает, словно коротко захлебнувшись:
   - Тот город... Змея...
   Я усмехаюсь:
   - Это прошлое.
   Готов поклясться, хриплое эхо отозвалось за спиной.
   Ни к чему оборачиваться, я знаю кто там. Я помню. И знаю, что его рассмешило.
   Они будут возвращаться. Один за другим или по несколько сразу. Сейчас или чуть позже. Здесь или в других местах. Однажды я услышу громогласный хохот и удар ладонью по столу, что сотрясет таверну, а Марк, довольный реакцией патрона, обернется и встретится взглядом со мной...
  
   - Слишком рыжая, не находишь?
   Она накрутила локон на палец и разглядывает с видом торговца, сомневающегося в полноте веса монеты. Светлая, очень светлая медь, такого еще не было. Слишком? Что она помнит?
   - Ты достал меня с неба, герой, древнему богу подобный. Обычно луну обещают достать для любимых и словом вполне остаются довольны... Но ты же...
   - Ты слишком дразнилась, вися. И, кроме того, эти ноги...
   Она рассмеялась и бросилась прочь по прибою. Пену морскую взбивая.
   Этой ли пены я должен бояться, философ?
   Иль надо мной посмеялся ты, харкая кровью?
   Успею спросить. Пусть пока собирает плавун, а хочет - пусть рубит дрова. Гладиус свой я ему оставляю, пояс швыряю в песок и, подобный сатиру, за нимфой своею бросаюсь вдогонку.
  
   Лишь к вечеру мы возвращаемся.
   Мудрый философ и рыбу испек, и лепешки состряпать сумел (видимо, в сумке его не одни лишь скрижали хранятся). Веселый огонь нас встречал, снова искры и дым посылая в голодное небо.
   Ночью море окрасилось светом. В каждой волне словно ожили искры, они голубым разлетались, а стоило в них наступить, как нога принималась светиться. Мы развлекались и, по воде пробегая, чертали на ней заклинанья. Эвгир их читал, глядя сверху: грозно-скрипучий оратор. И наставлял нас, вещая, что воды морские при свете дневном будут кровавы, поскольку светились во мраке.
   Наконец утихомирились.
   Уснули лишь когда занялась заря.
   Вновь у меня на плече златовласая дремлет богиня. Где увидел я медь? Чистое золото солнце опять мне явило! Видимо, память не только моя в эту вплетается ткань...
  
   Высвобождаюсь осторожно. Не просыпается.
   Иду в сторону леса. Ветви поднимаются все выше. Они уже закрыли небо. Потемнело. Деревья не этого берега. Могучие ели, в несколько обхватов каждая, заросшие мхом. Паучков нет. Старший Брат пришел и указует, теперь каждый знает себе место и не болтается где попало, растрачивая свою ничтожную жизнь.
  
   Кроны расступились. Высоко в черном небе висит круглая луна.
   Поляна огромна.
   Она поросла черной травой. Настолько черной, что не отражает света.
   Но меня это не обманет. Ибо знаю: не поляна, не трава. Колодец.
   И теперь в нем есть дно: лунное отражение.
  
   Я должен закончить это. Свести нити. Замкнуть замки в кольца.
   История - миф, и творят его победители. Реальность - тоже миф.
   Закрываю глаза и вижу, как в предвечном мраке Уроборос заглатывает свой хвост.
   Открываю глаза и вижу не колодец, а черный прямоугольник двери, ждущий моего шага: в ушко иглы, в безразмерность неосмыслимого продеваю переливающуюся нить видения, пустую основу, пряжу воли - и затягиваю узел.
  
   ***
  
   Гора мертвых (Mortuus mons)
  
   Снаружи - тьма и дождь.
   От дверного проема тянет сыростью.
   За ним - скользкие камни. Едва различимые тени ближних скал.
   Изредка проступает в разрыве туч луна. Туманен ее лик.
   Артемидой-убийцей или ведьмой-Гекатой обернется Селена древних, поймав на себе мой взгляд? Отводить его не стану. Артемиде есть за что мстить мне, Гекате - за что благодарить.
   Четыре дня впереди.
   Луна начнет убывать, и он вернется.
  
   Пока же возвращаюсь я: от провала двери -к провалу в полу. Лужа -в соседнем зале отбивает ритм каплями из прохудившейся крыши, мерцает отблесками огня. Живого и горячего огня от моего незатейливого светильника. Масло жертвуется пламени; пламя дарит нам с лужей - свет, а потолку - копоть. Одни приносят себя в жертву целиком, другие лишь позволяют пользоваться следствием своего бытия, вскормленного чужою жертвой. Первые - люди; вторые - боги.
   Так просто.
   Просто, пока не задумаешься о заклании богов. И здесь мне есть о чем рассказать. Вам, стены, умеющие слушать; вам, камни, уложенные один над другим. Тебе, Луций, хоть ты и не услышишь.
  
   Ты рассуждаешь в письме:
   "Умудренные мужи веками спорят о божественной природе*. Одни наделяют богов человеческими чертами; другие, уверенные в наикрасивости шара, утверждают, что боги шарообразны; третьим больше по вкусу конус, куб, пирамида или даже палка. Человеческий ум изворотлив, руки ловки. Можно повертеть Приапову* палку в плоскости - будет круг, повертеть полученный круг под прямым углом - будет сфера.
   Если похабник Катилина повертит на своей палке умницу Кикеро - возникнет ли бог? Или он возникнет только когда Кикеро повертит Катилину? Или этот бог уже давно вертит всех нас?"
   О, Луций, кто оценит твои шутки? Вы, стены - едва ли.
   Папирус испорчен, но помню его насквозь.
   Долгое время - еще в той пещере - он был мне единственным собеседником. В отличие от вас, слушатели-стены, он - говорил, хоть и всегда одно и то же. Но не в том ли и состоит искусство беседы, чтобы, наклоняя под различными углами вроде бы неизменные утверждения, получать иные оттенки, а то и вовсе переворачивать смысл?
   Ты писал о вращении, так же крутится и он.
   Плоский смысл, повернутый под прямым углом, становится бесконечно острым. Настолько тонким, что способен рассекать неощутимо. Круглый бог пролетает, не заметив, и летит дальше в двух полушариях, каждое из которых мнит себя целым. Постепенно скругляясь, они обращаются двумя сферами - зеркальным отражением себя. Что они подумают, что сделают, узрев друг друга? Столкнувшись?
   Поспорят, кто из них совершеннее, полнее, шарообразнее, сильнее? Рим или Карфаген? Кикеро или Катилина? Юпитер или Кронос?
   Ты скажешь: "Приап одолеет всех". Они не поймут. Но ты прав: неосмысленность, порыв, жажда наполнять и наполняться, вытеснять и занимать место, а затем вдруг уходить - таков настоящий бог. Для сферы в нем многовато углов, щупалец и дыма, а также лезвий, огня и сосущей пустоты. Он совершенен лишь потому, что существует, потому что совершён и совершается ежесекундно, никогда не завершаясь. Мы дали ему имя - Хаос. Мы - даже не прихоть его, мы - его случайность. Краткий миг фиксации в бесконечной мешанине бесформенного.
   Сферическое божество Кикеро и дерзкая палка Катилины - спор идеально круглого с абсолютно прямым - две мимолетные формы осмысления вечного существования хаотической бессмысленности - жалкая попытка утвердить небытие. Попытка, самой тщетностью своей доказывающая "от противного": есть только Хаос.
   Где рвется хаос - возникает порядок. Ты - развоплощение хаоса. Творение - развоплощение хаоса. Творец - развоплотитель. Порядка не существует, есть только разные степени развоплощения хаоса.
   Но, знаешь, Луций, что я скажу тебе при встрече?
   Хаос действительно есть. Я живу им.
   Служу ли? Возможно, это означает служить. Возможно, править. Слова мира людей надуманы и нелепы, встают с ног на голову и оказывается, что ни головы, ни ног у них нет. Приняв хаос, сливаешься с внепонятийной природой бытия. Можешь создавать формы. Разрушать. Смешивать. Можешь лепить горы, жечь звезды, ткать и распускать миры.
   Я был Кроносом и охотился на себя.
   Я есть Кронос и я понимаюсь преломлением судеб.
   Осознание этого шло долго, однако не вечность. Вечность - мое пребывание в паутине себя.
  
   Ты придешь и прочтешь письма, которые не писал. Вспомнишь это место, в котором не был. Проживешь жизни, которыми не жил. Встретишь Мария. Уболтаешь гельветов. Найдешь Сертория. Построишь новую Республику. И, не совершая этого, бежишь от Красса. Потеряешься по дороге на Крит. Возможно даже погибнешь в пучине морской. И, вместо этого всего и вместе с этим, ты придешь сюда на исходе полной луны.
   "Есть ли у Хаоса воля?" - спросишь ты тогда.
  
   Принеси им божественный огонь, свет очей наших, Луций - яви им себя, о, любимец Венеры*. Будь утренней путеводной звездой этому миру, этим стенам, воссияй над ними - и да оценят они шутки твои.
   А когда поймешь, что день настал, вспомни мое имя.
  
   Есть ли у Хаоса воля?
   Пусть отвечают стены, теперь тебе говорить с ними.
  
   ***
  
   Примечания:
  
   песок* - arena (лат.), слово "арена" означает "песок".
  
   республикой* - res publica (лат.) "власть народа".
  
   ланиста* - владелец гладиаторской школы.
  
   morituri te salutant!* - лат. "идущие на смерть приветствуют тебя!", приветствие гладиаторов, обращаемое к диктатору. Хотя исторически оно спорно, вполне могло существовать и во времена Суллы, а позже, при Клавдии, перейти в "Ave, Caesar, Imperator, morituri te salutant" (если верить Гаю Светонию Транквиллу, упомянувшему эту фразу).
  
   семена неба* - Уран (Небо) по наущению Геи (Земли) был оскоплен Кроносом, в результате чего из пролитого семени и крови родились некоторые младшие боги, в частности, по одной из версий, эринии (богини мести).
  
   "многих в кровавых боях..." - Гесиод, 8 век до н.э, "Труды и дни" (Пер. В.В.Вересаева)
  
   монера* - греч.монера, лат.унирема, гребное одномачтовое судно с одним рядом весел.
  
   асс* - as, assis, assarius - римская медная монета.
  
   Тифий* - кормчий аргонавтов.
  
   "неземное, невесомое эхо"* - отрывок из стихотворения англ.поэта начала 20-го века (время и место рождения Джейн):
       "Ты живешь - и не слышишь
       Тех копыт неземное,
       Невесомое эхо -
       Прозрачных фарфоровых
       Струй, что люблю я."
       (Мервин Пик, "К Мэйв", 1937)
       "You live unaware
       Of the faint, the unearthly
       Echo of hooves
       That within your white streams
       Of clear clay that I love"
       (Mervyn Peake, "To Maeve", 1937)
  
   кораблей аргивянских* - аргивяне, наряду с "ахейцы" и "данайцы", одно из обобщенных названий греческих племен в "Илиаде" Гомера. "Аргивяне" - от города Аргос (так же назывался корабль Ясона, и, соответственно, так можно назвать его спутников).
  
   У луны тени нет ... на небесной тверди* - Спартак не знает природы солнечных затмений так же, как не знает об отсутствии хрустального купола на небе.
  
   субсолан* - лат. восточный ветер.
  
   спорят о божественной природе* - Цицерон, "О божественной природе" (Cicero, "De natura deorum" II (XXVII, XXVIII)) - утверждает, что бог не антропоморфен, что мир и есть бог. Далее он утверждает, что мир (т.е. бог, как следует из вышесказанного) непременно должен быть сферическим, опровергая насмешку оппонента над тем, что сфера - прекраснее всего (оппонент утверждал, что ему больше нравится куб, квадрат и пирамида - т.е. красота и совершенство сферы - лишь вопрос вкуса).
  
   Приап* - первоначально бог плодородия, садов и полей. Позже - бог сладострастия. Изображался с гипертрофированными фаллосом. Статуи Приапа в римских садах и огородах обеспечивали плодородие и охраняли от воров. Нередко сопровождались насмешливыми и похабными стихотворными угрозами в адрес последних.
  
   любимец Венеры* - Вергилий: "Блещет в ночи Люцифер, больше всех любимый Венерой", Энеида, кн. 2, 801. 8, 590. Пер. С. А. Ошерова; "О, народись, Светоносец [Lucifer], и день приведи благодатный!", Буколики, VIII, 16--17. Пер. С. В. Шервинского.
  
   Начато 08.04.2007
   Закончено 23.12.2020
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"