Скалы выступают из-под земли гигантскими позвонками - будто обнажились останки древних анамибсов, нашедших здесь свою могилу задолго до времени Башен. Дождь смыл, а ветер растер в пыль их гипсовые усыпальни, но, говорят, все же не смог одолеть легендарной крепости костей.
Крепость Костей - так называется утес, приютивший меня. Баальбетская застава, венчающая его уже тридевять лет - мертва, как и пустыня под моими ногами.
Красные кости анамибсов, торчащие из песка.... Это всего лишь сказки. Сказки мертвой земли. Коснись их рукой, и ощутишь обычный плитняк - слоистый шершавый камень. Но людские сказки иногда оказываются долговечнее камня.
Отчаянным и голодным взором впиваюсь в дымный горизонт - не дождь и не горящие леса, даже не пыль, клубами вздымаемая полчищем всадников - один лишь мираж. Раскаленная солнцем страна, до сих пор не прельстившая никаких захватчиков, тянется отсюда и до сверкающего солью западного берега моря Гем.
Страна, в которой останутся и мои кости, если осмелюсь спуститься по крутому, почти отвесному склону и погрузить ступни в горячий коричневый песок. Если осмелюсь ввериться злому ветру, постоянно дующему вдоль этих каменных стен. Если осмелюсь...
Как будто есть выбор.
***
Меня гнали от самого Дарсума.
Все согласно ритуалу: две тройки парящих и три девятки наследников отрезали мне путь к отступлению, сжимая полукольцо, оставляя единственное направление - на восток.
После падения баальбетов эти места знали только проклятых. Нечасто. По одному за троелетие. Ради меня святоши сделали исключение, да пресечется их род звездным огнем - тем, которого они так страшатся, - да лопнут панцири их скакунов, обрекая хозяев проехаться лицом по камням и пыли - ибо нет большего унижения для очищенных светом. Пусть плоть их высушит зной и кости выбелит пустыня. Пусть постигнет их участь, на которую они обрекли меня!
Я рычу, оглядываясь на запад, и сплевываю песок.
Над плоской вершиной далекой горы на восходящем воздушном потоке зависла птица.
Только это не птица, а один из парящих. Прятаться поздно, я попался. Можно прилечь, вжаться в скупую тень полуразрушенной крепостной стены и спокойно дождаться смерти. Она придет не сразу. Сначала парящий камнем падет в руки наследников и расскажет им, что зверь загнан. Другой парящий тем временем примется разматывать круги небесной петли прямо надо мной. Они будут подменять друг друга, летающие шпионы, а те, кто несет смерть, не спеша взойдут на утес по удобной старой дороге, что еще хранит память моих следов.
Они наступят на мои следы, они - мои наследники. А потом раздавят меня.
Но я не буду ждать.
Никто не ждет исполнения.
Некоторые бросаются с обрыва: внизу белеют кости, их можно различить, если приглядеться.
Большинство спускаются живыми и уходят в тщетной надежде спастись.
Три девятки на земле и две тройки в небе ждут трижды девять и два по три дня. Втрое больше запретного числа, числа смерти. Больше девяти с двумя дней к западу от Крепости Костей не продержится никто, кроме Рожденного Пустыней. Вот его-то они и ждут, для него посылают приманку, его должны распознать и убить, чтобы спасти мир от гнева звезд. Я знаю это, меня этому учили. А для простого народа мы - проклятые - обычные жертвы троелетия. Глупцы верят: святоши кормят нами пустыню, чтобы та не росла.
Вернее, не нами, а ими. Я - исключение. Внеочередная жертва. Неслыханное дело - не иначе как Пророчество, Прозрение, Предвидение... Какие еще весомые слова выпадают из грязных уст святош, когда у них чешутся руки от желания пролить кровь?
Наследники уже близко. Я чувствую, как они поднимаются на утес. Парящий прямо над моей головой закладывает широкий круг, в центре которого - солнце.
Но меня уже нет среди руин старой заставы. Устало волоча ноги по крупному песку, обжигающему даже сквозь толстую кожу ксенги, я переваливаю через очередной бархан и оставляю между собой и наследниками красную скалу. Таких еще много впереди - прежде, чем я упаду, вдохнув остатки вонючего пара из опустевшего бурдюка. В нем и сейчас-то уже меньше половины. Схватил на бегу первый попавшийся - хозяин шарахнулся к стене, даже не пытаясь помешать. Местные верят, прикоснешься к проклятому - последуешь за ним.
В этих варварских краях не знают о влагоуловителе или хотя бы паутинном конденсаторе, да и где бы я его спрятал, обобрали ведь до нитки... Если бы у меня было время подготовиться, я бы обеспечил себя источником воды даже здесь... Да что я говорю? Если бы у меня было время подготовиться, я бы просто сбежал.
Если бы...
Безумие - бродить по раскаленной солнцем сковороде. Нужно дождаться тьмы.
Едва узкая полоска тени падает на волнистый бок бархана, я приваливаюсь спиной к скале и, тяжело дыша, роняю соленые капли пота на жадный до влаги песчаный алтарь пустыни. Отсюда меня не видно: ни с утеса, ни с высоты птичьего полета. Впрочем, они за мной и не пойдут. Не их дело. Дальше уже не их.
Несколько глотков из теплого бурдюка, несколько минут покоя. Тень удлиняется, и я проваливаюсь в тяжелый липкий сон - следствие крайнего напряжения последних дней. Во сне за мною гонится чудовище, напоминающее шакрата, но крупнее. Оно распадается на сотни слепых тварей, на ощупь подбирающихся ко мне. Во сне я считаю их не тройками и девятками, а десятками и сотнями, кратно числу пальцев, и это не кажется мне странным.
Я сжимаю в руках странное устройство с длинным хоботом, способное долго извергать непрерывный огонь. Жду, когда они подойдут на расстояние выстрела, переключаю что-то возле ручки и сжигаю их широкой, но почему-то совершенно бесшумной пылающей струей. Она бьет недалеко, на несколько десятков шагов, оружие рвется из рук - я прижимаюсь спиной к отвесной стене, чтобы удержать его и не быть отброшенным назад.
Белый холодный камень под огнем испаряется, но пар тут же замерзает и разлетается облаками мелких крупинок. Черное небо яркими звездами - глазами предков - глядит на мое безмолвное сражение. Чудовище подступает все ближе, опять собирается из многих маленьких в одно целое. Оно источает смерть. Мое оружие выключается. "Атомный резак разряжен, возобновите комплект батарей..." - чужой голос, смутно-знакомые слова ускользают из головы, я не могу вспомнить их звучание. Леденящая тень обрушивается на меня, и я просыпаюсь, дрожа и стуча зубами.
Время тьмы - треть суток между солнцепадом и солнцеростом.
Звезды сверкают, переливаясь блеском драгоценных камней, рассыпанных по черной материи. Так продают их в ювелирных лавках моей родины, россыпью, каждый может зачерпнуть горсть или две и заплатить за вес. Это уже потом, далеко-далеко от нас, в больших городах и дворцах Башен за каждый камушек дадут девятки две стержней. Сейчас мне хватило бы маленькой пластинки от одного, чтобы согреться - топливный стержень не только обменная единица, он еще и горит. Усмехаюсь. А еще можно помечтать о паланкине и сытном ужине. Да чего уж там паланкин, давай сразу вирману - угнездиться поудобнее в кабине, с короткого разбега взлететь и помчаться прямо по воздуху, громом и огнем пугая суеверных дикарей...
Ничего нет и не будет. Нужно идти.
Кое-как размяв дрожащее и затекшее тело, я побрел на восток через невысокие барханы. Темными пятнами в звездном свете вырисовывались скалы.
Я вспомнил легенду, рассказанную мне Зоакар за тридень до облавы. Когда предки нынешних людей пришли сюда, повсюду росли леса и расстилались богатые пастбища. Реки журчали, стекая с гор, несли воды к далекому морю Гем, чьи берега еще не были покрыты солью, а служили домом множеству животных с ценной шкурой. В общем, тогда был рай. Но люди забыли, кому обязаны жизнью, кто заслонял их собой от старых хозяев Жемчужины, чудовищных анамибсов - и люди перестали приносить жертвы Многорукому. А долго ли человеческий бог может протянуть без жертв? Он слабеет и распадается в прах, не поддерживаемый верой.
Однажды небо вспыхнуло и страшные удары сотрясли мир. Обрушились колодцы, крыши домов провалились вовнутрь, стены рассыпались - все вокруг скрылось во тьме и пыли. Пал Многорукий, поверженный извечными врагами рода людского. Каменные топоры древних богов с размаху врезались в землю и застряли навсегда в когда-то плодородной почве. Раскаленные докрасна, они спалили леса и пастбища, высушили и затворили реки, сожгли все живое. Прах Многорукого, пепел пожаров, кровь умерщвленных, их последние крики смешались вместе, покрыв пространство до самого моря. Так родилась пустыня, поэтому у ее песков коричневый цвет.
Знание легенд не спасло Зоакар. Бедняжка недолго прожила после дня нашей злосчастной встречи, как и ее семья. Дающий приют проклятому - обречен. Слуги святош убили всех, кто касался меня или разговаривал со мной, ведь проклятье может захватить любого. Кроме наследников. Да и те умели убивать издалека.
Они уже убили меня, загнав в пустыню...
Убили бы.
Пусть поверят, что я плетусь на восток. Что я дурак, пытающийся доползти до моря, надеющийся на что угодно, лишь бы избежать смерти от их рук. Пусть.
Местные святоши упустили из виду, что имеют дело с учеником Дсебы. Или просто не знали этого. Что ж, и не узнают.
Загребая ногами и пошатываясь, я брел на восток - ждал, пока на небо не выскочит Вестник. Он всплыл невысоко над горизонтом и улыбнулся полным лицом, рассеивая ночную тьму. В его лучах скалы отбрасывали густые тени, в каждой из которых мне мерещилось невидимое страшное нечто, пытавшееся вернуться из детских кошмаров. Но несложно отстранить восприятие от переживания, это осваивают еще на первой ступени посвящения.
Не отвлекаясь на страх и усталость, спокойно и обстоятельно я выбрал место под нависшей каменной стеной. Выкопав яму порядочной глубины, укрепил откос собранными вокруг камнями и сложил из них же невысокую насыпь, поверх и сбоку от которой с помощью одежды натаскал песок. Если посмотреть сверху - естественное продолжение барханчика, наметенного под скалой.
Во мраке парящие шпионы видят намного хуже и, конечно же, не отлетают далеко от края пустыни. Они готовы перехватить меня, если, воспользовавшись темнотой, я попытаюсь пробраться назад. Мои копания под восточной стороной скалы останутся для них незамеченными.
Едва живой от изнеможения, я позволил себе чуть отдышаться, хлебнул из бурдюка и, отойдя от ямы, побрел дальше на восток, оставляя глубокий след. Отдалившись достаточно, я несколько раз вильнул вправо-влево и упал, картинно распластавшись, чтобы получился четкий отпечаток. Затем сел, снял с тебя верхнюю одежду, заботливо набил ее песком и выложил в драматической позе: рука вытянута в сторону невидимого моря, а ноги поджаты, будто я до последнего мгновения полз, борясь за жизнь.
Точно по собственному следу, в лучах заходящего Вестника, я вернулся к яме, забрался в нее и отдышался. Теперь можно не торопиться. Вернее, теперь торопиться нельзя. Нужно подготовить тело, как учил Дсеба. Нужно выпить мелкими глотками остатки воды, она не продержится столько дней в бурдюке. А я должен продержаться. Я засыплюсь, замкну поры на коже, замедлю сердце и дыхание до едва уловимого. Песок прогревается только снаружи, внутри он прохладный. К тому же, большую часть светлого времени я буду в тени. И я должен верно рассчитать, вернуться не раньше, чем минуют тринадевять и два по три дней, но и не слишком поздно, чтобы не потерять слишком много сил. Ведь целую ночь потом топать назад, к Крепости Костей, а оттуда еще до ближайшего источника воды и пищи, какого-нибудь скудного горного ягодника, стремясь никому не попасться на глаза...
Шансы на спасение призрачны, но не сдаваться же?
Парящие скоро отстанут, они не будут опускаться до земли, а с высоты не смогут отличить чучело от трупа.
Я ссыпал на себя заранее заготовленный песок и переключил внимание вовнутрь тела.
Когда над пустыней встало солнце, ничто не выдавало моего убежища летающим шпионам, и, если бы даже они умели улавливать мысли, не поймали бы ни одной.
***
Уйти из бренного мира не так сложно, как вернуться.
Никогда раньше не закапывался под землю, обходясь лежаком, да и срок замедления жизни в моих опытах не превышал трех дней. В этом состоянии для минимального дыхания хватит воздуха, проникающего между песчинками, но ничего нельзя поделать с тем, что после пробуждения его потребуется намного больше, а мышцы еще не будут готовы к движению, и я рискую превратиться в погребенного заживо и задохнуться. Чтобы избежать такой незавидной судьбы, я заранее собрал подобие трубы из камней и выложил ее внутреннюю поверхность тканью из остатков одежды. Лицо себе также прикрыл тряпкой, и надеялся, что этого окажется достаточно, что песок не забьет ни мой рот, ни мое импровизированное вентиляционное устройство.
Почти так и получилось.
Видения, сопровождавшие замедленное состояние жизни, отпустили меня, не оставив в памяти ничего, кроме теней.
Дни прошли как одно мгновение.
Усилием воли я вызвал дрожь, разогревая затекшие мускулы, расширил кровеносные сосуды, ускорил сердце почти до нормального ритма и погнал кровь по жилам. Так учил Дсеба, и я несколько раз практиковал этот прием, позволяющий быстро растормошить тело. Убедившись, что рот свободен, я осторожно вдохнул, постепенно расправляя диафрагму и придавленные легкие.
Когда в скрещенные на груди руки вернулась подвижность, я решил раскапываться и осознал, что совершенно не представляю, как это сделать, лежа на спине. Слой песка надо мной оказался неожиданно толстым - хорошо, что он был абсолютно сухим и не успел как следует слежаться. Потихоньку ворочаясь и придерживая одной рукой тряпку на лице, мне удалось развернуться, подтянуть под себя ноги и только тогда, наконец, выбраться из заточения.
Выходное отверстие моей вентиляции за эти дни почти занесло, но труба не забилась, и воздуха в ней оказалось достаточно. Не зря я соорудил заградительную насыпь, хотя думал больше не о защите от ветра, а о маскировке.
Воля пахнула в лицо слабеющим предзакатным зноем.
Отряхнувшись, я высвободил обрывки одежды, кое-как обмотался ими и уселся спиной к скале, прищурив глаза. Голова сильно кружилась, страшно хотелось пить, голод терзал меня. Я отстранился от ощущений, как учил Дсеба, оставил их на границе кожи, чтобы следить за ними, но не переживать их.
Солнце садилось в горы где-то позади, невидимое для меня. Бледный Вестник, прикрытый полумаской, готовился скрыться за гребнем соседней скалы, кроваво-красной в огне заката. Ночь будет темна. Верному спутнику требуется четвертая часть полного дня, чтобы обежать Жемчужину кругом. Только перед рассветом он выскочит на небо, как раз, чтобы осветить мне подход к горам. Или показать меня врагам. Если я ошибся во времени, и наследники еще ждут... Если по какой-то причине кто-нибудь еще караулит границу пустыни... Об этом лучше не думать, все равно нет сил ни бороться, ни прятаться, ни бежать - только упрямо ковылять и ковылять до предгорий и дальше по тропе, пока не попадется ручеек или какая-нибудь дикая древесная дыня.
Концентрация лопнула, как перезрелая кора дерева йови, и ощущения хлынули внутрь меня. Судорожно, до боли в горле, сглотнул; резью отозвались потрескавшиеся губы. Дыня, так похожая на бегущего по небу Вестника...
"Фобос", - чужой голос прохрипел в ушах слово, похожее на ругательство.
"Пить! Пить!" - вторили ему голоса пустыни.
Не дожидаясь темноты, я выполз из-под скалы, с трудом поднялся и, шатаясь, пошел за солнцем. Вытеснил ощущения обратно на границу осознания.
"Я - твой наследник, солнце! А ты - мой парящий. Дай мне воды, приведи ко мне тучу дождя! Дай руку, я уцеплюсь за нее..." - мысленно бормотал я. То бредил рассудок. Ноги же, заплетаясь и увязая по щиколотку, упрямо, как заведенные, тащили меня назад из коричневых песков, к утесу Крепости Костей, на запад.
Когда рассвело, я уже карабкался по склону рядом с бывшей заставой баальбетов, нежно-розовой в первых утренних лучах. Мелко дробленый плитняк сползал со звонким постукиванием и шелестом глиняных черепков, споро выметаемых из дома суеверной хозяйкой - от беды. Вцепившись в эту примету, я укрепил дух, чтобы сделать еще хотя бы несколько шагов.
Миновав поворот к заставе, выбрался на старую дорогу, ту самую, по которой меня гнали в пустыню неотступные слуги святош. Выбрался и упал, ибо дальше идти сил не осталось. Не то даже, чтобы идти, а помыслить идти, шевельнуть рукой или ногой, повернуть голову. Смешно погибнуть здесь, ввиду Крепости Костей, почти спасшись, проломившись через немыслимые преграды, выставленные мне судьбой с момента изгнания. Но и смеяться, и даже только усмехнуться - не получилось. Сознание шустрым юрцом скользнуло в темную, заманчивую щель небытия, погасло в ней, как гаснут угли, брошенные остывать на жертвенной чаше.
Пустыня все-таки не выпустила меня - ухватилась голодными зубами за пятку...
***
"Чертов Марс!" - я очнулся, сплевывая несуществующий песок.
Кожа по всему телу зудела, будто натертая крупной каменной солью.
Ночь. За распахнутым окном собирается гроза. Тяжелые тучи, подсвеченные снизу городскими огнями, размашисто наползают с востока, закрывая черное звездное небо.
С востока, со стороны моря Гем...
Нет здесь моря Гем! Это - Земля, Земля!
И нигде больше нет этого треклятого моря. Оно осталось во снах, как и Крепость Костей, как и коричневые барханы пустыни, разрубленные кровавыми скалами. Обычный песчаник, а в песке преимущественно КПШ, ортоклаз какой-нибудь, кварц, ожелезнение, эка невидаль...
Но привычные слова не могли рассеять впечатления от очередного кошмара.
Сон дан человеку для отдыха, а не для мучений!
С оглушительным треском разорвался за окном воздух. Почти одновременно со вспышкой.
- По-ол... - зевая, протянул с кровати Катин голос. Она говорила что-то еще, но продолжение потонуло в шуме обрушившегося на дом дождя.
Я подошел к окну.
Яростные струи с огромной силой и скоростью неслись к земле, врезались в подоконник, брызгали во все стороны, мгновенно вымочив меня с головы до пояса. Последний раз ливень я видел на Ганимеде. Никакого сравнения с этим. Там все происходит медленно... Пожалуй, чуть быстрее, чем зимой здесь падает снег. И в полете видна каждая огромная капля, а не эти прозрачные стрелы, сверкающие во вспышках молний.
Снова затрещал гром, как нарочно целясь в уши. Задребезжал в шкафу древний хрусталь. "Прабабкино наследство" - назвала его Катя Старофф, хозяйка моего сердца. Зачем-то привезла этот хрусталь сюда, хотя не собирались задерживаться в съемном домике дольше чем на пару недель.
Она подошла сзади, обняла. Контраст сухого тепла ее живота с зябкой влагой, влетающей в комнату, оказался настолько сильным, что я вцепился в край подоконника пальцами, сведенными едва ли не судорогой. Или это что-то из сна пыталось вырваться наружу?
Катя властно развернула меня к себе, захлопнула окно и прижалась прямо к мокрой груди. Она взяла мое лицо в ладони и поцеловала в холодные губы, долго не отрываясь. Глаза ее оставались открытыми, как и мои.
- Кто такой этот Дсеба? - вопрос прозвучал настолько неожиданно, что одним ударом выбил меня из транса.
- Кто?
- Да, кто? Дсеба? Тот, кто учил Ксенату?
- Не знаю... - я растерялся. Откуда она знает... Причем тут... - А, так это был Ксената...
- Ты удивительно догадлив, - хмыкнула Катя и толчком повалила меня на кровать, быстро и ловко пристроившись на груди. - Скажи, дорогой, как такие, как ты, вообще защищают диссер?
- Ну-у-у... - протянул я.
- Не тяни, отвечай! - ее острый ноготок уколол меня в живот.
- Ты же сама все видела.
Катя моментально посерьезнела:
- Я вижу не все и не так же, как ты. Не все понимаю. Твоя связь с Ксенатой намного крепче. Напряги память, господин Джефферсон, вспоминай оттенки, вытягивай за ниточки. Он же знает, кто его учил, и ты знаешь...
Я прикрыл глаза. Волшебное ощущение Катиной головы на моей груди, ее горячего тела, плотно прилегающего к моему, щекотка от ее волос, их аромат... Порыв ветра снова распахнул окно, и в дом ворвался грохот дождя, никак не желавшего угомониться. На стенах и мебели плясали редкие далекие вспышки, эхом носились низкие громовые раскаты... Ксената... Марс... Нет, невозможно сосредоточиться, тем более, что я с такой радостью покинул кошмарный сон...
- Это не сон, Пол, ты же знаешь, - Катя отодвинулась, встала и подошла к окну - великолепная, решительная, само совершенство во всполохах небесного пламени... Она закрыла раму на фиксатор и активировала режим максимального шумогашения. Кантата грозы оборвалась, наступила тьма, и тишина обрушилась на меня - вышла сразу изо всех углов, из каждой щели, где пряталась от разбушевавшейся стихии. Что-то творилось со мной: меня словно бросало из стороны в сторону внутри собственного черепа, из истерики - в радость, из смеха - в испуг... Весь день был сам не свой, и тут еще этот сон.
- Не сон, милый, не совсем сон, - невидимая, она села на край кровати и взяла мою руку в свою. - Все, ничто больше не мешает, вспоминай. Ты лежишь под землей...
- Песок...
- Хорошо, под песком... Лежишь долго... Думаешь о чем-то? Вспоминаешь? Что видится?
Я попытался вспомнить. Неподвижность. Расслабляются мышцы, замедляется ток крови, останавливается дыхание...
- По-ол! - ее голос встревожен. - Не входи в роль, не до такой степени!
Обе щеки горят. Рефлекторно притрагиваюсь к ним...
- Да-да, малыш расчувствовался, пришлось врезать. Не падай в обморок, не дама на балу. Знаешь, их затягивали в такие тугие корсеты, что они не могли вздохнуть и лишались чувств? Расслабь корсет, Пол, надо только вспомнить, умирать не надо. Начни с того, как ты очнулся. То есть как он очнулся. Ксената.
Хорошо. Я попробую с этой стороны. Очнулся - жук, зацементированный в янтаре. Паники не было. Постепенно расшевелился, вылез, побрел... Нет, ничего не помню, словно в безмыслии валялся под рукотворным барханом, а ведь провалялся целых тридцать три дня.
- Ты знала, что они меряют время тройками? - мой голос хриплый, но одновременно высокий, дрожит. Занятно, я ведь уже ни капли не волнуюсь.
- Не только время. И, заметь, тридевять у них означает "девять в третьей степени", аналог нашей тысячи, но на девятеричной базе. А тринадевять - трижды по девять, аналог нашего числа "тридцать". Тройки тоже любят использовать, небось, священное число. Охотников он считал тройками и девятками. А число смерти у них - одиннадцать. Обернули его благой тройкой, умники, защитились. Поэтому тридцать три дня. Числа "десять" вообще нет, это у них "девять и один".
- Да, тридцать три дня в земле... Я бы не протянул.
- Возможно, ты бы и не протянул, - Катя слегка сжала мою руку, - но ты сильнее, чем думаешь, Пол Джефферсон. И, все же, мне интересно, кто такой Дсеба. Нам надо понять, как помочь.
- Помочь? А как мы можем помочь? - я скривился. Во сне казалось, что все происходит со мной, но я не имел никакой возможности влиять на события, вклиниться в них.
- Ты уверен, что не имел никакой возможности влиять на события? - несмотря на темноту, кажется, вижу, как одна из бровей Ее Совершенства слегка изгибается. - А если подумать? Ищи мелочи, ищи не там, где шел твердой походкой, а где оступался. Ищи, пожалуйста...
Она замолчала, и я вновь попытался вернуться в сон. В памяти, конечно, только в памяти. Вот пустыня, тьма, огоньки звезд, выплывает на небо Фобос... Вестник... Фобос... Клянусь, во сне кто-то назвал его Фобосом! Я еще отметил, что похоже на ругательство. То есть, Ксената отметил... Тьфу, я запутался.
- Да? - Катя почувствовала, что я нашел.
- Фобос. Голос во сне называл спутник Фобосом. Ксената это отметил. Думаю, это мой голос. И еще, он спал там, ему тоже снятся кошмары. Был какой-то бред... Там человек в скафандре на замерзшей безвоздушной планете орудовал направо и налево плазменным резаком, отбивался от кого-то... От каких-то существ... Они как шакрат, многие в одном, один во многих... Я думаю, это старый кошмар, помнишь, мне снились на Ганимеде?
Катя снова сжала мою руку.
- Я включу свет? - мягко спросила она.
- Подожди! - мне показалось, я уловил что-то еще, что-то важное. Краем глаза, перед самым концом. Птица. Или то, что они там называют птицами, на своем древнем Марсе. Мы таких еще не находили, возможно, слишком тонкие кости плохо сохраняются, прошли же миллионы лет, или просто не везло. Вместо перьев у нее какой-то пух, что ли... такой тонкий, что можно принять за скомканную паутину. Когда она расправляет крылья, или, скорее, мантию, еще более становится похожей на паука, парящего на своей сети: темное тельце в центре полупрозрачного плаща. Одновременно она, пожалуй, напоминает ската или медузу, потому что держится в воздухе с помощью волнообразных движений, и благодаря таким же, только более резким движениям, летит. Летать, кстати, может довольно быстро.
Лап у нее четыре. И морда с четырьмя глазами, вечно словно бы полузажмуренными. И крепкий увесистый клюв или, скорее, загнутый книзу рог, под которым скрывается маленький ротик с острыми зубами.
Славная "птичка" разглядывала Ксенату перед тем, как он потерял сознание на старой дороге. Разглядывала, с интересом склонив голову. Знать бы, какие в ней роятся мысли. Не об ужине ли...
- Молодец! - Катя забралась на кровать и, поцеловав меня в щеку, улеглась на плече. - Она не голодная. Она наблюдает. Это чья-та птица, кого-то из местных. Как парящие на службе у координаторов, только она не их. Хорошо, что она там есть.
- С чего ты взяла?
- Хорошо! - она положила мне палец на губы. - И раз уж ты, господин Джефферсон, отказался включать свет, то будешь теперь баиньки до утра.
- Я не смогу заснуть... - прошептал я и слегка куснул ее за палец.
- А мы попробуем тебя усыпить - горячо и хрипло пробормотала она прямо мне в ухо, и по моему телу дрессированно побежала дрожь. - Нас тут три на одного, как-нибудь управимся... Открыть окно. Отключить шумозащиту.
Последние слова, понятно, адресовались климатконтролю. Окно распахнулось, в комнату хлынул мокрый воздух и шорох редкого затяжного дождя, очень похожий на ганимедийский. В бледных предутренних сумерках сквозь прикрытые ресницы я не мог однозначно определить, кто из них сейчас со мной. Наверное, действительно, все три.
"Господи, какая же каша должна быть в Катиной голове..." - последняя внятная мысль.
Но каша или нет, а вскоре я, действительно, заснул, усталый и довольный, забывший обо всех кошмарах, и продрых без сновидений аж до самого полудня.
***
Боль в слипшихся губах. Все-таки, я не умер...
- Дай сюда, бестолочь! Ты ему весь рот разворотишь!
Боль прекратилась.
Вода! Я потянулся за ней, делая большие глотки.
- Но-но, полегче. Захлебнешься.
Воду отобрали. Я сделал вид, что снова потерял сознание.
- Отрубился опять. Давай-ка его на волокушу. Спереди бери, говорю, что ж за тупица такая!
Послышалось неразборчивое мычание.
Уже знакомый скрипучий голос отрезал:
- Глупости. Давай, тащи. Не спорь, тащи сюда, говорю. Вот, разверни. Бери за плечи...
Чьи-то руки грубо схватили меня и перевернули на спину.
- Привяжи, свалится. Ноги, пояс, плечи, или тебе память отшибло?
В ответ снова пробухтели что-то невнятное.
Мои ноги прихватили широким кушаком или ремнем, та же участь ждала живот и грудь. Притянули. Дернули.
- Полегче, полегче! Он чуть дышит. Угробишь - отдам тебя заурам на съедение. Что ты ржешь, тащи!
Похоже, их двое. Тех, кто нашли меня. Старик и кто-то, неспособный нормально говорить. Более сильный.
Оклематься, подождать, пока отвяжут, и убежать. Простой и гармоничный план. Они недооценивают, сколько сил я могу вложить в короткий рывок даже в таком плачевном состоянии. Тем более, после того, как они опрометчиво напоили меня.
- За угол не задень! Ты хуже валабора, чудище неуклюжее... Пошире, пошире заходи! Вот так... Погоди-ка, я пособлю с хвоста... Да не дергай же ты!
Судя по частым поворотам, меня тащили не старой дорогой, а какими-то неведомыми тропами. Не думал, что в заброшенных плоскоголовых горах на границе с пустыней все еще кто-то живет.
Волокуша, вроде, сплетена из лиан, я незаметно ощупал их пальцами. Твердые, одеревенелые, прочно соединенные внахлест лозы. Не могу даже представить себе, какое растение использовали местные умельцы, но оно отлично скрадывало, смягчало неровности тропинки - камни не оббивали мне ребра и не протыкали спину. Или это такая гладкая тропинка? Но откуда...
Наконец, я решился. Осторожно, сквозь ресницы, как когда-то в детстве, принялся подглядывать. Прямо надо мной - безоблачное голубое небо. Иногда мелькнет нависшая скала или ветка колючего кустарника. Ага, значит, мы уже в почти жилом поясе, найти воду будет не так уж и трудно.
Скрипучий голос принадлежал не старику, как я сперва решил, а крепкому сухому мужичонке средних лет. Как у всех дикарей, на его голове и лице росли густые волосы - черные, едва тронутые сединой. Он то пропадал из виду, нагибаясь поправить хвост волокуши или чуть отставая, то подходил совсем близко, и тогда я плотно затворял веки, боясь, что блеск глаз выдаст меня даже через ресницы. Росточку, похоже, он был маленького, не удивлюсь, если даже меньше моего. Крупно вырубленные черты лица, грубый короткий нос, выпуклые губы...
- Ну-ка, стой, - скомандовал вдруг мужичок, - надо ему еще воды влить. Дай флягу. Чего рукой машешь? Вот мычалово-то на мою голову... А, у меня фляга, что ли? Так и говори...
Меня опустили на землю, и в рот снова потекла живительная влага. Я старался изображать бессознательность, но невольно сглатывал - видимо, это и выдало меня. Резкая боль вдруг обожгла ногу. От неожиданности я открыл глаза и встретился взглядом с ухмыляющимся дикарем. Тем самым, что шел позади. В его руке дрожал тонкий прутик. Судя по жжению над коленом, им он и хлестнул меня.
- Вот и не дури. Очухался ведь. Водичку-то глотаешь как тварь разумная.
Он присел на корточки рядом.
- Звать-то тебя как? Есть у тебя имя, червяк подземный?
Я молчал, разглядывая его, а он поднял лицо и фыркнул, обращаясь ко второму:
- Зачем он этим, а? Разве такой должен быть? Тощий, бритый... Прям хампуранец какой-то... И лыс как святоша...
- Ты хампуранец, парень? - Это уже ко мне. - Или вправду из чрева пустыни вышел?
Сбоку зашуршали мелкие камешки, появился второй, тот, кто тащил меня. И новое изумление отразилось на моем лице: женщина. Тоже волосатая дикарка, но вовсе не такая уж и здоровенная - скорее, высокая, худощавая - откуда силища-то взялась? Видом она резко отличалось от спутника - нос длинный, прямой, тонкий; глаза - широкие и черные, скулы высокие. Спутанные темные волосы, как ни странно, выглядели чистыми. На шее - кожаный мешочек. Амулет, что ли... Дикари - они и есть дикари.
Двигалась женщина размашисто, неуклюже, будто собственное тело мешало и постоянно удивляло ее. Нагнувшись, она ткнула меня пальцем в грудь и что-то промычала.
- Вот, видишь, и Нарт хочет знать, как тебя зовут. Давай начнем. Она - Нарт, я - Трана, а ты?
А я? Как зовут меня? Я открыл рот, но язык плохо слушался, раздалось лишь невразумительное блеяние, рассмешившее мужичка.
- Ты брат ей, да? Или не понимаешь западного торгового? Ты дикий совсем?
- Нет. - Голос наконец-то послушался меня. - Не могу вспомнить. Имя.
Трана согласно кивнул, почему-то тут же прекратив допрос. Нарт сдула волосы со лба, взялась за волокушу, и мы поехали дальше в гору.
- Куда? - Я попытался перекричать громкий шорох сухих лиан, ползущих по камням.
- А?
- Куда меня? Везете?
- А. Туда, - он махнул рукой неопределенно вперед. - К Нагорной.
- Что это?
- Что?
- Нагорная?
- А. Гипсовые гроты знаешь?
- Усыпальни анамибсов? - не на шутку встревожился и напрягся я. Культ поклонения древним гигантам не входил в мои планы, слишком уж много нехорошего слышал о них.
- Что за сказки? Там Армир живет. Увидишь.
- Кто... - я закашлялся и заметил, что теперь волокуша поднимает клубы пыли.
- Помолчи. На тряпку, рот закрой. - Трана бросил мне обрывок материи. Я брезгливо поморщился сквозь ржавое пыльное облако, в котором приходилось лежать, но приложил ее к лицу. На удивление, ткань не воняла и оказалась влажной. Дышать стало легче.
- Потерпи, недолго. Тут голая трещатка, всегда пылит. Хорошо еще ветра нет. - Он махнул рукой, но я не понял жеста. Трана прикрыл лицо широким воротником, хотя до него пыль почти не доставала. Я решил, лучше помолчать, и закрыл глаза, уже начавшие чесаться.
Непреклонная Нарт тащила и тащила меня вперед. Волокуша поскрипывала, шипела и стонала под моим скромным весом почти как живая. Трана отстал. Наверное, чтобы глотать поменьше пыли. Он опустил свой воротник и выглядел очень довольным жизнью.
В шуме явно присутствовало что-то живое. Я прислушался. Определенно, стон. Я напряг слух, насколько мог. "По-о-ол... По-о-ол..." - это женский голос, но что он говорит? Что значит это долгое "о", на каком языке?
"Пол" - вдруг совершенно отчетливо раздалось в моей голове. Так отчетливо, что я вздрогнул и огляделся. И вспомнил. Меня зовут Ксената. Это - мое имя. Но Тране я его пока не скажу. Постараюсь выведать побольше об этой Нагорной и о той, кто в ней живет. Армир, кажется? Да, Армир. Живущая в гипсовых гротах? Странно как-то...
Мы снова начали подниматься в гору и вскоре остановились под тенью невысокого дерева туйсы. Летом оно не плодоносит, но зато отпугивает всяких ядовитых тварей, не знаю, правда, водятся ли они на этом плоскогорье.
- Привал, - сообщил Трана, валясь в траву неподалеку от меня. - Отвяжи-ка его, он же не пленник. Пусть разомнет руки-ноги. Слышишь, безымянный, разомни руки-ноги. А ты давай-ка, не ленись, сама помни его малек. Только, слышь, того, легонько, не поломай.
Нарт чрезвычайно медленно, явно стараясь быть осторожной, развязала ремни и взялась за мои плечи. Прежде, чем начать, посмотрела в глаза и долго не отводила взгляд. Я почувствовал себя неловко: у нас не принято откровенно пялиться на посторонних, тем более, она - женщина. И не припомню я, чтобы даже местные дикарки-многомужки вели себя подобным образом, это очень неприлично. Может быть, она слабоумна? Или совсем из других краев? Черты ее лица наводили на мысль о правильности второго предположения.
Я решил спросить Трану прямо:
- Откуда она? - и охнул, попав в вибрирующие тиски пальцев Нарт. Та увлеченно принялась за дело, не обращая внимания на наш разговор.
- С юга. - Трана обдирал кожицу с тонкого побега туйсы. Закончил и принялся жевать.
Пауза затянулась. Я понял, что не дождусь больше ни слова, если буду молчать.
- С юга откуда?
Нарт перевернула меня на живот и начала массировать спину. Я снова охнул и закусил губу, поклявшись больше не произносить ни звука.
- С юга, - Трана пожал плечами. - Откуда мне знать?
Легонько пнув Нарт ногой пониже спины, он прокричал:
- Эй, ты! Скажи ему, откуда ты взялась?
Нарт на секунду прекратила мять мое тело, и я, воспользовавшись этим, глубоко вдохнул. Но не тут-то было. Сильные руки схватили меня в охапку и поставили вертикально. Голова резко закружилась, в ушах загудело. Когда зрение прояснилось, я увидел глаза Нарт перед своими, близко-близко. Пожалуй, их можно было бы назвать красивыми. Она смотрела сверху-вниз, но я давно привык, что многие люди, даже женщины, оказываются выше меня.
Не отворачиваясь, она показала рукой на юг.
- Ох, ты, да положи ж его назад! Его ж целым привезти надо! - Не на шутку встревоженный Трана подскочил к нам и хлопнул мою мучительницу по плечу. Она осторожно и медленно, все также глядя прямо в глаза, положила меня на волокушу. Перевернула на живот.
- Ну, что, понял, откуда она? С юга. Я ж тебе говорил, с юга. - Трана рассмеялся, усаживаясь обратно, и снова засунул в рот недожеванный прутик.
- Ох... - только и смог выдохнуть я в ответ, снова ощутив руки Нарт на спине.
- Терпи-терпи, - назидательно проскрипел Трана. - Это для пользы.
И я терпел, пока не потерял сознание. Вовсе не притворно. По-настоящему.
***
Забытье длилось недолго. По мокрому лицу растеклась вода, видно, плеснули из фляги. Я ловил языком остатки, и мне дали сделать пару глотков. Приятно горьковато, раньше такого привкуса не было...
Снова лежу на спине. А высоко в безоблачном небе... Парящий!
Святоши!
Я сделал резкое движение, пытаясь забиться под деревце, спрятаться в тощей листве туйсы, но зацепился пяткой за волокушу и упал без сил. Впрочем, уже поздно, все равно заметили...
Скрипучий смех издевкой хлестнул по моим нервам.
Предатели.
Я бросил взгляд, полный ненависти, на скалящегося Трану и поискал глазами Нарт. Она спокойно, как ни в чем не бывало, собирала что-то в чахлой траве. Нет, не собирала, ловила. Маленьких прыгунцов. Дикари их едят. Выковыривают из-под хрупкого панциря и жуют еще дрыгающимися, деликатес.
Как я мог позволить себе сомневаться в том, что меня предадут?!
Стон вырвался из моей груди, вызвав новый приступ смеха Траны.
- Айбис, - едва унявшись, сообщил он. - Айбис, сестра Армир. Ее глаза и уши. Ты чего перепугался, дурень? Думал, парящий?
И он снова хмыкнул. На этот раз, коротко.
Я оглянулся - Нарт улыбалась. Улыбка у нее оказалась неожиданно приятной.
"Она точно не из этих мест" - некстати пришедшая в голову мысль вызвала на моих губах ответную улыбку. В каком-то смысле, мы - родичи по несчастью. Занесла же нас нелегкая в пыльные плоскоголовые горы, теперь шатаемся по каменистым тропкам, испытывая неведомую судьбу.
Птица, названная Айбис, плавно опустилась на одну из верхних ветвей туйсы, давая разглядеть себя получше. Я слышал о таких, но сам видел впервые. Это древние птицы, их род жил, пожалуй, уже во времена анамибсов. Они видели первых людей, пришедших, чтобы занять ничейную богатую землю и построить дома. Они встречаются в сказках как служки колдунов или сами по себе, как духи ущелий. В отличие от парящих, они лучше видят ночью, чем днем, могут различать тепло. Но почему-то со жрецами Звездного Огня их отношения не сложились: то ли не поддаются дрессировке, то ли запах святости на дух не переносят...
Называют их словом "мурикси", что означает "невидимка" на староферсейском языке, самом древнем среди наших, священном языке гимнов. Они и вправду плохо видны из-за малого размера тела, способного менять окрас, и прозрачности огромной мантии. То, что я заметил Айбис в небе - удача или, скорее, ее желание. Она хотела быть замеченной.
Другое название этих птиц - криворог. Нетрудно догадаться, почему: мощный изогнутый рог позволяет ей с большим успехом ковыряться в камнях на крутых откосах, так любимых ею, выуживая оттуда личинок, да и взрослых насекомых, тех же прыгунцов. К тому же, расколоть панцирь средних размеров корука, двенадцатилапого нелетающего поедателя улиток, для мурикси-криворога не представляет труда. По четыре внимательных черных глаза, свободно перемещающихся под прозрачной верхней кожей, дают птицам вроде Айбис прекрасный всесторонний обзор. Хотя "вроде" здесь неуместно, едва ли мне повезет встретить хотя бы еще одну такую, как она.
- Хар-рит-так-ких - раздалось с дерева грубое карканье. Ну и голосок у птички.
Я бросил вопросительный взгляд на Трану.
- Я по-птичьему не понимаю, если ты о том, - буркнул он. - Давай-ка, вон, поешь немного, теперь можно.
И он подвинул ко мне плоский камень со свернутой на нем чашкой из листа кислицы. Трясущимися от слабости руками я взял ее и осторожно надкусил. Сладкий и терпковатый сок, вязкая мякоть и узловатые упругие комочки внутри, обжигающе пряные, если раскусить, дополненные пресной, со слабым послевкусием томлина, водой. Приличный баланс. Удивительно, что дикарь знаком с мастерством приготовления пищи.