"Придворный должен быть благородного происхождения,
его порода должна проступать в осанке, в выражении лица, в изяществе.
Он образован и утончённо воспитан, умён и красив,
одарён поэтически и музыкально, скромен, приветлив и обходителен..."
"Il Cortigianо", "Придворный"
"Главное, чтобы придворный умел богохульствовать,
быть игроком, завистником, блудником, еретиком,
льстецом и невежественным ослом;
умел молоть языком, был лицом активным и пассивным"
"La Cortigiana", "Придворная"
Пролог.
Описание ужасных событий в Урбино в лето Господне 1538
автор вынужден начать с инфернального сна, за его подлинность которого
не сможет поручиться ни он сам, ни его герой.
На третий день Альдобрандо Даноли понял, что обречён. Обречён жить.
До этого молва доносила тревожные слухи о новой вспышке чумы в городе, и перед глазами Альдобрандо мелькали видения, запомнившиеся с детства: воздух, тяжёлый и заражённый, горестные вопли соседей, погребальный звон колоколов.
Страх осквернил тогда город, здоровые стали безжалостны к больным. К умершим же проявляли не больше участия, чем к издохшим собакам. Люди заболевали сотнями, почти все умирали. Иные кончались прямо на улице, кто - днём, кто - ночью, большинство же умирало дома, и соседи узнавали об их кончине только по запаху разлагавшихся трупов. Часто за священниками, шедшими с распятием впереди гроба, к похоронной процессии приставало ещё несколько носилок, и клирики, намеревавшиеся хоронить одного покойника, хоронили дюжину.
Для множества мертвецов, подносимых к церквам, освящённой земли не хватало, на переполненных кладбищах рыли огромные ямы. Клали усопших, словно тюки с товаром в корабельном трюме, посыпали землёй, потом укладывали ещё один ряд - пока яма не заполнялась доверху.
Сам Альдобрандо, тогда девятилетний, несколько дней пролежал тогда в жару, но - поднялся. Узнал, что остался сиротой, оплакал сестру и брата. И вот - все повторилось.
Даноли тяжело встал, обошёл дом. Он снова был единственным живым среди мертвецов. Чума, как в детстве, миновала его. Он сжал нательный крест, приникнув к нему губами. Господи, помоги мне.
Не хотел двигаться - ждал. Ждал, когда же настигнет его полное понимание крушения, когда в него войдёт ножевая боль потери, когда сердце сожмёт скорбная мука.
Но ничего не происходило. Оглушённый и опустошённый, Даноли не чувствовал ничего.
Спустился вниз, к службам, взял лопату и заступ. Мягкая земля рылась легко, он углубил и расширил могилы и стал на руках выносить трупы слуг в постельных покрывалах. Опускал мёртвых в могилы, зарывал. Вынес тела трёх сыновей и жены: Джиневре и детям предстояло покоиться в семейном склепе.
Вечером, не чувствуя ни ног, ни рук, зашёл в домовую церковь. Припал к кресту. Господи, что же это?
До темноты Альдобрандо из последних сил сбивал доски и ставил на могилах кресты, долго плакал, целуя крест своей кормилицы, и не помнил, как вошёл в дом. Не добрался до постели - рухнул навзничь на узкий топчан в каминном зале, и не знал, сколько часов проспал.
Но когда проснулся - за окном был ночной сумрак, а сквозь оконные переплёты лился, каменея на плитах мозаичного пола, белый лунный свет. Тут Альдобрандо понял, что спит, ибо увидел стоявшую на бликах лунного света бледную тень человека. Тот казался больным, - но не чумой, а каким-то иным лёгочным недугом, когда же незнакомец приблизился - Альдобрандо понял, что перед ним вовсе не человек, более того, он сразу постиг - кто перед ним.
При этом в ужасе уразумел, что сам вовсе не спит.
Даноли никогда не знал страха, а сейчас и вовсе не видел оснований для испуга. Что взять с зачумлённого? Всё, что у него осталось - душа и её бренная оболочка. Но появившееся существо вызвало приступ тяжёлой тошноты и настороженного опасения. Зачем пришёл в замок покойников посланец тьмы? За ним?
Даноли перекрестился и резко спросил:
- Кто ты?
Пришедший усмехнулся.
- Какая разница?
- Кто ты? - устало, но настойчиво повторил Альдобрандо, предпочитавший знать имя явившейся нечисти.
Допустить, чтобы тот не назвался - значило дать ему власть над собой. Зная имя, ты способен господствовать над обозначенной именем сущностью, и понимая, что перед ним существо инфернальное, Даноли решил не говорить с гостем, пока тот не назовёт себя.
- Что ты привязался? Сам не видишь? - отмахнулся пришедший.
- Кто ты? - упрямо спросил Даноли в третий раз.
Гость выразил на лице все признаки явного неодобрения педантичной настойчивостью собеседника.
- Утомил, - брезгливо бросил он наконец. - Моё имя - первое. Я - Сатана.
- Первое и последнее, Альфа и Омега - это Христос.
Альдобрандо потёр лицо ладонями и вяло подумал, что для его гостя, пришедшего в глухой ночи к нему, перехоронившему семью полумёртвому, это имя слишком громкое. Подумать только, сам сатана, а не какой-нибудь мелкий бес, не врёт ли нечисть часом, утомлённо подумал Даноли, но ничего не сказал, а лишь устало поинтересовался:
- И чего тебе надо?
Сатана вальяжно развалился в кресле, стоявшем напротив топчана, где сидел Альдобрандо.
- Ты разозлил меня. В детстве утратил близких - и не похулил Господа. Год тому назад потерял имущество - и не похулил Господа. Нынче похоронил детей - и не похулил Господа. Подражаешь Иову, что ли? Увидел меня - и перекрестился. Ты свят.
Альдобрандо вздохнул.
- Тогда и ты - Христос.
Инфернальная сущность, обозначившая себя Сатаной, поморщилась.
- Я бы сказал: "чёрт тебя побери", если бы сам не был нечистой силой.
- Ты пришёл за мной? - спросил Даноли.
- Да нет, - гадливо отмахнулся дьявол, - просто совпало. Ночь Вальпургия, полнолуние, врата преисподней открыты, а ты трижды за исходный с полуночи час приложился к кресту - нательному, алтарному и гробовому.
- И что?
- Мне жаль тебя... - и тут, видя, что Даноли хоть и в изнеможении, но насмешливо ухмыльнулся, поправился, - ну, ладно-ладно, лгу, конечно. Ничуть мне тебя не жаль. Скажем так - я пришёл с добром и даром.
Полумёртвый от усталости и бед Альдобрандо рассмеялся, сам удивляясь, что у него хватает сил на это. Впрочем, если бы он задумался, то понял, что запредельный уровень потерь убивает чувствительность души. Теряя близкого - ты скорбишь, но теряя всё - уже ничего не чувствуешь. Даноли тоже не ощущал полноты своих скорбей. Это его и спасало.
- Боюсь я данайцев и коней их троянских, - пробормотал он насмешливо. - Ты и добро - что общего?
- Ну, и чёрт с тобой.
- Не надо, - торопливо возразил Альдобрандо. - Господь - прибежище моё.
- Ладно, дело хозяйское. Не хочешь даров - не бери. Но я выполню всё, что ты пожелаешь. Проси. Хочешь, я верну тебе твои затонувшие корабли?
- "Всё, что попросишь я дам тебе, если ты, падши, мне поклонишься?"
- Глупец, - снова усмехнулся Сатана, - зачем мне твои поклоны? Проси, чего хочешь, и не кланяйся. Хочешь, воскрешу твоих сыновей?
Альдобрандо покачал головой.
- Просьба есть признание твоего могущества, следовательно, ересь. Кто ты, ангел смерти, чтобы даровать жизнь? Впрочем, одна просьба у меня к тебе есть, - Даноли болезненно поморщился: голос пришедшего отдавался в его голове мучительной болью, - рассыпься ты, Бога ради, отродье дьявольское! Это от усталости мне, должно быть мерещится, - горестно пробормотал он себе под нос.
Пришедший в ночи язвительно и зло рассмеялся.
- Не надейся, ничего тебе не мерещится. Ну да ладно. Искусы мои ты отвергаешь, на уловки не ловишься, на дары плюёшь. Я, честно сказать, и не ожидал, что ты попадёшься. Не тот материал. А ведь тысячи бы клюнули, - злобно оскалился он. - Но что врать-то? Я и пришёл-то совсем не за этим. Ты просто бесишь меня, а взбесить Князя бесовщины - это суметь надо. Что же, если я тебе так не нравлюсь... - Сатана прищурился. - Знай же, что с сего часа и до кончины твоей мир духов не оставит тебя, - глаза Сатаны загорелись злобой. - Я прокляну тебя знанием запредельным и дьявольским. Но то, что понимать будешь - будет тебе ненужным, нужное же - не поймёшь, понятое же - изменить будешь ни в силах, ну а то, что мог бы изменить - менять будет глупо. - Сатана усмехнулся. - Ну, то бишь, "будешь, яко бози, добро и зло ведати..."
Альдобрандо побелел и с отчаянным воплем: "Господи, за что?" вскочил и рухнул на колени пред статуей Христа. Он понял Сатану - и ужаснулся. Последним отчаянным движением обернулся, всё ещё в тайне надеясь, что это сон.
Но тут неожиданно в зачумлённом доме просветлело. Рядом с Альдобрандо возникло полупрозрачное облако, принявшее очертания крылатой тени. Даноли поразился его проступившим, совсем не иконописным крыльям - они шевелились белоснежным оперением, сияющим и бархатистым, их размах был огромным, крылья, казалось, заполонили зал. Таким же сияющим было и лицо незнакомца, строгое и спокойное.
Дьявол, только что проклявший Даноли, не удивился, но поморщился при его появлении.
- Ты превышаешь свои полномочия, Сатана, - голос крылатого существа был мягок и спокоен.
- По святости и искус, Микеле, - снова оскалился нечистый. - Не вами ли сказано, что "цена одной спасённой души превышает цену всего мира"? Вот и оценим. Ты опоздал. Сказанное останется.
Альдобрандо недоверчиво взглянул на того, кого Сатана назвал Микеле. Иногда и Сатана принимает облик ангела света. Не дурачит ли его дьявол? Не двоится ли он? Сердце его согревалось в сени этих белоснежных крыльев, но на какие обманы не способен Сатана?
Крылатое существо явно прочло его помыслы, но не утрудило себя пояснениями.
- Моё имя Микеле, Альдобрандо. Да, сказанное останется. - Даноли, осмыслив его слова, помертвел и закрыл лицо руками, и тут услышал слова Давидовы. - "Но ты сказал: "Господь - упование моё", Всевышнего избрал ты прибежищем твоим, и Ангелам Своим заповедал Он о тебе - охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесу тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоею, перьями своими осеню тебя, и под крыльями моими будешь безопасен..."
До Альдобрандо дошло, что словами древнего псалма существо с белоснежными крыльями обещало ему свою защиту и Божью помощь, но потрясение его не проходило.
- Но как жить в мире демонов? Я не выдержу, этого нельзя выдержать, никто не сможет, это проклятие, я паду!
-Кто падёт из любви к Богу, взойдёт, подобно звезде. Я закрою тебя от непереносимого, - глаза архангела заискрились, - и ты не будешь одинок, ибо хоть и много слепых во времена бесовские, не стоят города без семи праведников. Помни об этом.
- Но... зачем... зачем мне жить? - Этот вопрос для Даноли был насущным.
-Зачем на земле святые? - лицо Микеле просияло, - затем, что цена одной спасённой души, истинно сказано, превышает цену всего мира.
...Когда Альдобрандо очнулся - каминный зал был пуст, в окна лился солнечный свет.
Даноли возликовал, поняв, что просто видел кошмарный сон. Поднялся, оделся, опустил в холщовую суму каравай хлеба, бритву да огниво, засунул в карман кошелёк, за пояс - отцовский кинжал, собрал свои пожитки и, оседлав коня, направился в Урбино. Если герцога Франческо Марии там нет - значит, он в Пезаро. Герцог часто переезжал с места на место, и Альдобрандо решил попытать счастья в столице.
Даноли думал о монашестве. Смысла оставаться в миру не видел.
Сказать всю правду - Альдобрандо не видел смысла оставаться не только в миру, но и в мире живых, но уход был не в его власти - Бог не есть смерть, а Альдобрандо любил Бога. Сейчас путь Альдобрандо направлял Господь - и совсем в иную от привычных дорог сторону, но в миру он, граф Альдобрандо Даноли, принадлежал к свите герцога Франческо Марии Урбинского и не мог без его позволения принять, как намеревался, постриг.
Жизненный путь придворного был определён с рождения и до последнего часа. Однако Альдобрандо не думал, что герцог откажет ему. Ныне, весной 1538 года по Рождестве Господнем, в Урбино царил мир, герцог имел сына Гвидобальдо, продолжателя династии, и нужды в его присутствии, как полагал Даноли, не было никакой. Герцог редко призывал его ко двору, а последние шесть лет и вовсе не звал, и едва ли он отвергнет просьбу вассала о пострижении, и тогда там, за монастырскими стенами, душа его обретёт покой.
Даноли быстро добрался до Сант'ипполито, издали заметив монастырскую колокольню на невысоком уступе. Альдобрандо знал этот монастырь и спешился. Пожалуй, подумал он, стоит заранее договориться с настоятелем, и, оставив коня на постоялом дворе, двинулся к обители.
Сандалии Альдобрандо скользили по траве, увлажнённой недавним дождём, он перепрыгнул сначала на брусчатые камни мостовой, потом вцепился свободной рукой в лестничные перила и устремился вверх по ступеням. Поднявшись на последний пролёт перед монастырскими вратами, увидел, что улица совершенно пуста, и остановился отдышаться.
Закат розовел, как цветущий миндаль и, глядя на него сквозь корявые ветви ещё сухого клёна, Альдобрандо вдруг ощутил непонятное онемение в ногах и нервную судорогу, волной скользнувшую по телу. Веки его странно отяжелели, дыхание на миг пресеклось.
Но спустя минуту всё прошло. Даноли вздохнул полной грудью и поднял глаза.
Рот его раскрылся, кошелёк упал к ногам: закат по-прежнему алел, но сухое дерево было переполнено сидящими на нём омерзительными тварями, темноликими и остроухими, на зверообразных мордочках которых зеркально светились кошачьи глаза. Одетые в причудливые остроконечные колпаки, эти ужасные создания играли на невиданных музыкальных инструментах омерзительную мелодию и звонко пели. Голоса их звенели вразнобой и резали слух, были удивительно фальшивы и противны. Но Альдобрандо удалось разобрать слова.
"Nuovo tempo! Nostro tempo! - ликовали твари. - Новое время, наше время!"
Альдобрандо ощутил мутную, подступившую к горлу тошноту и тяжесть на сердце. В глазах померкло. Кто это? Что с ним, Господи? Неужели... это был не сон?... Даноли снова судорожно вздохнул, голова его бессильно поникла, он заметил упавший к ногам кошелёк и наклонился за ним.
Распрямившись, вновь поднял глаза. Сквозь узловатые ветви ещё сухого клёна закат опять розовел, как цветущий миндаль. Ветви путаницей сучьев походили на паучьи лапы или на уродливые старческие пальцы.
На ветвях никого не было.
Даноли, чуть пошатываясь от дурноты и испуга, спустился по ступеням к пустому в этот час придорожному трактиру, где оставил коня, увидел, как у потолочных балясин промелькнули тёмные тени и, присев у окна, застонал, опустив отяжелевшую голову на руки. Не может быть. Не может быть.
... Альдобрандо недолго пробыл в одиночестве. Дверь отворилась, и на пороге появился молодой человек лет двадцати пяти в чёрном колете без украшений, плундрах и коротком плаще, с холщовой сумкой на плече. Одежда несколько болталась на незнакомце, точно была с чужого плеча, воротник камичи был изрядно потёрт, но, судя по лицу, это был не простолюдин. Глаза юноши были мёртвыми.
Даноли некоторое время наблюдал, как тот, осторожно поправив беретту на густых белокурых локонах, присел у другого окна и попросил хозяина принести овощей и рыбы, отказавшись от мяса.
Альдобрандо исподлобья рассматривал незнакомца и тут странно похолодел. Пред ним был беглый монах, понял он вдруг, в суме у него - священнические ризы, он не знает, куда идти, родом из Ареццо, но в город вернуться не может. Он понял и ещё одно - перед ним очень несчастный человек.
Даноли понимал потаённое, но не видел его причин.
Утолив первый голод, юноша поднял глаза и тут заметил, сколь пристально разглядывает его Альдобрандо. Он испугался, но вглядевшись в лицо Даноли, чуть успокоился. Однако торопливо закончил трапезу, поспешил встать из-за стола и расплатился. Даноли тоже заплатил за стакан вина и кусок сыра и пошёл к выходу. Он не знал, как заговорить с незнакомцем, чтобы не напугать его, и просто представился.
- Меня зовут Альдобрандо Даноли, я живу неподалёку от Фано. Иду в Урбино.
Юноша снова окинул его настороженным взглядом. Лицо Даноли, его мягкие черты и глубокие глаза на исхудавшем лице породили во встречном некоторое доверие. Он на миг опустил глаза, и Альдобрандо понял, что тот колеблется между недоверием к незнакомцу и страхом одиночества в этом путешествии.
- Я - Франческо... Черино ... школяр, иду в... Сан-Лео, - тихо проговорил он, опустив глаза.
Даноли понял, что ему лгут, но этот человек, потерявший себя и перепуганный насмерть, не мог был опасным, и Альдобрандо, желая помочь несчастному, хотел на нём постичь границы своего искушения.
- Нам по пути.
Они вышли из Сант'ипполито на дорогу, ведущую в Урбино. По прошествии часа пути Даноли заметил, что его спутник тих и смиренен, уступчив и мягок. В своей кротости он ни разу не возразил старшему товарищу, при этом то и дело поправлял беретту на волосах и прижимал к себе суму. Ночевать они попросились в небольшом овине у селянина, с опаской спросившего своих постояльцев, правда ли, что на побережье снова чума?
Альдобрандо подтвердил это.
С того страшного 1348 года от рождества Господнего, когда болезнь появилась во Флоренции, а потом скосила половину империи, это повторялось почти каждое десятилетие. Болезнь вспыхивала по городам и весям и губила людей сотнями.
- Портовые города особо подвержены заразе. В Фано и окрестностях сильный мор, - сказал Альдобрандо. - Друг незадолго до этого получил письма из Ареццо - там тоже болезнь...
Его попутчик во время разговора сильно побледнел, после ухода селянина поднял испуганные глаза на Альдобрандо.
- В Ареццо у меня ... много знакомых, - через силу пробормотал он, - я ... знал там ... некоторых Гвальтинери, Коффани, Перони.
- Это весьма знатные семьи, - спокойно проговорил Даноли, понимая, что его собеседник проговаривается, - но чума не щадит ни кучера, ни графа, и разницы меж ними не видит.
Франческо смертельно побледнел.
Даноли размеренно продолжал.
- Я пережил чуму девятилетним, потерял родителей, брата и сестру, а теперь умерли жена и дети, в одночасье скосило и домочадцев. Мой замок в двадцати милях от побережья, но и это не спасло.
Юноша окинул его взглядом, в котором стояли слезы, но тут Альдобрандо спокойно спросил;
- В трактире я заметил, что ваши скорби стоят моих, Франческо.
На этот раз юноша не испугался, но странно оробел. Его руки его начала колотить дрожь.
- Вы - монах и вынуждены были покинуть монастырь?
Франческо побледнел до синевы.
- Господи, вы сам дьявол! Откуда...?
- Дьявол - отец лжи, Франческо, я же ни разу не солгал тебе. Я тот, кем себя называю. Но тот ли ты, кем именуешь себя?
Тихий и ласковый голос Альдобрандо чуть успокоил юношу, в сочувственных словах Даноли не было ни укора, ни угрозы. Он вздохнул и, поняв, что его разгадали, стянул с головы беретту, коей прикрывал тонзуру.
- Я брат Франческо, в миру Феличиано Гвальтинери, ветвь рода из Ареццо. Но отца изгнали оттуда, и мы нашли приют на земле герцога Урбинского, тут рядом родня матери жила. Семь лет назад я принял постриг, здесь рядом, в Карточето, был приближен аббатом Доменико Руффо, стал его келейником, заведовал скрипторием. Полгода назад Доменико умер и на его место был назначен... да сотрётся имя его... Аничето Кальваре. Откуда... как... - Франческо развёл руками, - откуда берутся в церковной ограде такие люди? Я не верил глазам, не верил ушам! В этом человеке не было веры!
- Кто поставил тебя судить его, Франческо?
Монах поднял на него больные, помертвевшие глаза. Пожал плечами.
- Я и не судил. Пока он предложил мне, а я ведь по-прежнему был келейником аббата, стать его любовником. Тут мне изменило и смирение, и послушание, и забыл я об обетах своих. У меня недавно брат гостил, забыл он в келье моей старый колет свой да плащ. Напялил я их под рясу, схватил ризы, подаренные Доменико, взял три дуката, что на пергаменты эконом выделил, сказал, что иду к кожевеннику - да только меня и видели. Хорошо, какой-то хозяин по дороге сено вёз, юркнул я в копну, да до Сант'ипполито никем не замеченный и добрался. Вот и иду невесть куда. Уповаю, что негодяй в розыск меня не объявит, побоится. А с другой стороны - у него покровители в Риме, а я теперь - изменивший обетам беглый монах и вор к тому же. До родичей можно было бы добраться, но...и дороги небезопасны, и денег не хватит. А тут ещё и чума...
Странно, но теперь, когда монах сказал Альдобрандо правду и назвал своё имя, он зримо изменился, плечи его распрямились, профиль стал резче, глаза же ожили, на губах обрисовалась горестная улыбка. Проступило патрицианство старого рода, отстоявшейся крови. Он стал собой, и Даноли понял, что могло привлечь в этом юноше похотливого аббата: Гвальтинери был слишком тонок в кости и излишне изящен. Если бы не ширина плеч и не скулы, покрытые пепельной двухдневной щетиной - Альдобрандо принял бы его за женщину.
- Это надломило тебя?
Гвальтинери вяло пожал плечами.
- Бога я не потерял. Ведь был и Доменико. Но поношение сокрушило сердце моё. - Монах, повторив слова Давидовы, болезненно поморщился, отчаянно махнул рукой, и на глазах его блеснули слезы. - Я - хороший переписчик, миниатюры пишу, может, куда устроюсь, надо только, чтобы волосы отросли, - он провёл рукой по тонзуре, и тут неожиданно умолк. Потом тихо пробормотал, глядя в пустоту невидящими глазами, - новое время началось, новое страшное время, бесовское время, поверь! Но никто не чувствует. Меня братия помешанным называли, но ведь в воздухе носится хуже чумной заразы, тучами носится бесовщина и новое, своё время славит!
Теперь всем телом вздрогнул Альдобрандо. Он вскочил и больными глазами уставился на Гвальтинери.
- Ты... Ты видишь их, да? Ты тоже видел их? На деревьях сидели? Глаза кошачьи? - он осёкся.
Но было поздно. Брат Франческо, закусив губу, смотрел на него в немом недоумении.
- На деревьях? - Монах опустил глаза и снова надолго умолк. Потом тихо спросил, точнее, просто проговорил, утверждая, - я их просто слышал, а ты их, стало быть, видишь?
Даноли покачал головой и торопливо пояснил, что просто, покинув свой зачумлённый замок, пошёл в Урбино через Сант'ипполито, да около монастырской стены, стоя на лестнице, обернулся на закат. И вдруг на старом дереве их и увидел. Глаза у них зеркальные, зрачки как у кошек, шапки шутовские и поют мерзостно: "Новое время, наше время!" Померещилось просто.
Гвальтинери покачал головой.
- Ничего тебе не померещилось. Это они и поют.
Альдобрандо смерил Гвальтинери внимательным взглядом, но не решился рассказать о ночном видении. Вопреки тому, что случилось с ним сегодня, он всё ещё внутренне отталкивал от себя мысль, что это было явью. Наперекор бесовским фантомам и невесть откуда приходящему пониманию сокровенного, Альдобрандо пытался уверить себя, что это случайность. Он просто заметил нервное движение Гвальтинери, прикрывавшего тонзуру, отметил монашескую углублённость и кристальную твёрдость глаз - вот и подумал, что он монах, а видя его в светском одеянии - решил, что он беглый!
"А ризы в суме? А Ареццо? А бесы поющие?", пронеслось у него в голове, но Даноли потряс головой, отгоняя эти пакостные мысли, как паскудных мух. Вздор всё. Альдобрандо истово хотел верить, что все искушения прошлой ночи и этого сумбурного дня завтра окажутся просто призрачными. Он ведь зачумлённый, мозги затуманены - вот и привиделось невесть что.
Гвальтинери же, с тоской глядя в землю, тяжело вздохнул.
- Новое время. Новое. Знаешь, я всегда понимал, что несовершенен. Но я, опечалившись, возрадовался, ибо понял, что могу пройти путь от образа Божия к подобию Бога. Я ломал себя, подражая Ему, Совершенству, Христу. Я наделён божественной свободой, знанием о добре и зле - и всегда ощущал Его помощь, укрепляющую и одухотворяющую, и она совершенствовала меня. Но... я же не слеп! Клянусь, я не хотел видеть, закрывал глаза, отворачивался. Но как не видеть? Возник и ширится страшный новый грех, не грех нарушения заповедей, а отказ от заповедей, отказ творить себя! - Лицо монаха побледнело. - Они не хотят больше Бога, и вот - плод помыслов их - восстаёт из бездны новый мир - мир помимо Бога, "мир сей", - и он заслонил им Бога, и каждый видит средоточием этого мира самого себя - горделивого и жадного, похотливого и пустого. Но они уже и пустоты своей не видят - это теперь называется "таков человек!". Что они знают о человеке? - монах с отчаянием махнул рукой. - Бесовское время - время похабного искажения самых высоких истин, скабрёзного опошления всех ценностей, развенчания всего возвышенного!
Альдобрандо заметил, что монах честен - теперь он говорил уверенно и властно, не задумываясь над сказанным, обрёл свободу движений и живой взгляд.
- Тебе действительно нужно в Сан-Лео?
- Какой Сан-Лео?- отмахнулся монах. - Подальше от монастыря мне нужно, вот и всё. Попробую податься в Монте Асдруальдо, да как знать, не будет ли и там того же? Брат Марио говорил, и в Мантуе, и в Болонье, и Перудже, и в Падуе, - везде по монастырям скандалы, один другого пакостнее да гаже. Новое время, говорю же... новое бесовское время.
Глава 1. В которой читатель впервые знакомится с урбинскими придворными.
На следующий день монах, не доезжая десяти миль до Урбино, свернул на боковую дорогу, а Альдобрандо двинулся к городу один, в молчании созерцая грузные цитадели, укреплённые замки знати, руины древних святилищ на недоступных утёсах и приходские церкви среди открытых пастбищ.
Дорога успокоила растревоженную душу Даноли. Тут вдалеке показались окрестности города и шпиль собора святого Кресцентина, покровителя Урбино. Даноли, подобно Одиссею, посетил многие города, но не видел ничего прекраснее.
Урбино был выстроен из бледно-кремового камня, но на восходе и закате солнце обливало его бледно-розовым сиянием, похожим на пену сливового варения. Из розоватой черепицы предместий, как Афродита из пены, поднимался Палаццо Дукале. Розоватые домики и маленькие церквушки, казалось, цеплялись за незыблемые стены замка, стараясь подтянуться как можно ближе к дворцу властителя, а резиденция герцога, не замыкаясь собственными стенами, словно продолжалась в розовато-коричневых крышах предместий, постепенно сползая в зелёные долины.
Граф не доехал до городских стен всего мили, когда вдруг на небольшом участке, с трёх сторон окружённом высокими каменистыми уступами, тонувшими в кустах жимолости, заметил несколько человек - куда как не простолюдинов. Одетые с придворной роскошью, вооружённые, они сидели на камнях, и один, полный человек с благодушным лицом, выдававшим любовь к кулинарным изыскам, о чём без слов говорили двойной подбородок и лёгкая одышка, с удивлением окликнул его.
-Пресвятая Дева! Альдобрандо Даноли! Вы живы? - Бестактность вопроса смягчалась радостной улыбкой толстяка. - Нам принесли слух, что все приморские пригороды полегли от чумы. Я вас и в живых увидеть не чаял, - пояснил он и заключил Даноли в объятья.
Это был Антонио ди Фаттинанти, богач и жуир, с которым графа в былые времена связывала некоторая симпатия. Альдобрандо не стал распространяться о своих делах, но подтвердил слухи, при этом, внимательно глядя на лицо знакомого, неожиданно почувствовал, что того ждёт беда, подползающая к нему коварной змеёй. Сердце его заныло.
Даноли потёр лицо рукой, прогоняя наваждение, и спросил:
- Но почему вы здесь, Антонио? Герцог на охоте?
Полное лицо Фаттинанти омрачилось, он бросил красноречивый взгляд на Альдобрандо и покачал головой, скосив глаза на одного из сидящих на камнях вооружённых мужчин, грузного человека лет сорока пяти. Резкие черты его обветренного лица, в состоянии покоя бывшего величественным, искажало выражение гневное и мстительное, а в напряжённом наклоне головы читалось непримиримое упрямство.
Остальные двое сидели рядом, смотрели в землю и молчали.
Альдобрандо поклонился мужчинам, и двое поднялись и отдали поклоны. Даноли узнал их. Это были Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани. Он когда-то видел этих людей при дворе, но близок с ними не был, вращался в иных кругах. Донато, высокий и тощий, лет пятидесяти, с изборождённым морщинами лицом, как знал Даноли, был референдарием. Он всегда сопровождал герцога, находясь не далее чем на расстоянии крика от него. Значит, подумал Альдобрандо, его присутствие здесь санкционировано его светлостью. При этом Даноли заметил, что лицо Донато носило явные следы дневных кутежей и ночных излишеств.
Наталио Валерани был похож на известный бюст императора Тита, уподобляясь тому пресыщенным выражением округлого лица, большим носом, придававшим ему значительность, и брезгливым изгибом пухлых губ. В кругу друзей Наталио считался философом и любил поговорить об античной мудрости. Он был хранителем герцогской печати, и тоже должен был находиться на расстоянии зова от герцога.
Третий же придворный нервно поморщился и раздражённо бросил Фаттинанти, что время мало подходит для знакомств.
Антонио не возразил, послав Альдобрандо Даноли ещё один красноречивый взгляд. Однако теперь Альдобрандо сам вспомнил того, кто не пожелал назваться. Ну, конечно, как же он не узнал его! Это был Ипполито ди Монтальдо, шесть лет назад, незадолго до отъезда Альдобрандо в Фано, назначенный главным церемониймейстером двора.
В это время из-за поворота показались двое всадников, а из-за городских стен донеслись три гулких удара колокола.
Даноли поморщился, ибо понял, что недобрый случай привёл его на bataille en bestes brutes, - смертельный поединок, связанный, судя по лицу дуэлянта, с не прощаемой обидой, предписывавшей драться, как диким зверям - до смерти и без пощады.
Граф вместе с конём отошёл к дальнему уступу, присев на ковре мха, покрывавшем камни. Он почему-то не ощущал беды, но его томило неясное предчувствие, что-то тяготило и не отпускало, звало вглядеться и тут же рассеивалось. Даноли удивился: Ипполито когда-то сражался в войсках прежнего герцога Гвидобальдо да Монтефельтро, и побоище с таким противником не могло закончиться мирно, тем не менее, он был уверен, что кровь не прольётся. Потом в воздухе словно повеяло грозой, и Альдобрандо в ужасе закусил губу: невесть откуда вокруг места поединка проступили ужасные сущности, полупрозрачные, словно сотканные из смрадного дыма, и закружились в бесовском вихре вокруг Ипполито ди Монтальдо. Альдобрандо закрыл глаза, взмолившись, чтобы наваждение исчезло.
Оно и исчезло.
Тем временем в накалённой атмосфере между приехавшими и ожидавшими сразу разгорелась перепалка. Принявший вызов мессира Ипполито ди Монтальдо молодой человек был почти незнаком Альдобрандо, но когда Фаттинанти назвал его Флавио Соларентани, граф вспомнил Гавино Соларентани, благородного человека, умершего семь лет назад, и понял, что перед ним его сын.
Лицо молодого человека, обрамлённое густыми каштановыми кудрями, было того цвета, какое кладёт на лицо южное солнце - бронзовое с оттенком старого золота. Черты Флавио были бы довольно приятны, если бы не следы странной горечи на лице, обременившей его карие глаза тёмной тенью и наложившей на лоб хмурое выражение.
Ипполито был возмущён.
- Это поединок равных, Соларентани. Вас я равным признаю, но это... Вы издеваетесь? У вас есть повод для смеха?
Негодование мессира Монтальдо было вызвано тем, кто сопровождал его соперника, и немудрено. На приехавшем вместе с Соларентани молодом мужчине было обычное одеяние придворного: дублет, плундры, модный чёрный испанский плащ, его ноги обтягивали кальцони, заправленные в высокие сапоги, но на голове петушиным гребнем топорщился расходящийся натрое шутовской колпак с золотыми бубенцами.
Секундантом Соларентани был шут. На его левом и правом бедре висело по короткому мечу, а за поясом серебрилась пара кинжалов.
- Мило, ей-богу, чуму с собой притащил, - пробормотал Фаттинанти.
Недоумение Даноли быстро разъяснилось. Одетый в чёрное шут носил имя Песте, Чума.
- Он своим происхождением никого здесь не ниже, и вы это знаете, - утомлённо, но твёрдо уронил Соларентани и быстро продолжил, - вы требовали не оглашать причин поединка и не хотели слушать моих оправданий. Да будет так. Со своей стороны я хотел бы, чтобы секунданты не вмешивались в поединок.
- Чума и не даст этого, - насмешливо проговорил Наталио Валерани и язвительно заметил, - не за этим ли вы его и приволокли, Флавио?
Альдобрандо заприметил, что Наталио бросил многозначительный взгляд на Ипполито и чуть заметно пожал плечами. Похоже, что между ними и вправду была какая-то договорённость, понял Альдобрандо, но теперь жест Наталио аннулировал её.
- Он всего один, - устало бросил Соларентани.
Наталио ядовито хмыкнул.
- Ну, Чуме больше никто и не нужен.
Надо заметить, что сам молодой мужчина, носящий столь мерзкое прозвище, не произнёс пока ни слова, и все разговоры на свой счёт, казалось, пропускал мимо ушей. Лицо его, благородное, удлинённое и бледное, было украшено большими глазами, тёмными и глубокими, как омуты, левая бровь чуть загибалась углом, придавая лицу выражение задумчивое и немного изумлённое, но стоило его губам растянуться в кривой усмешке, черты приобретали выражение глумливое и издевательское, на впалых щеках проступали желваки.
Альдобрандо Даноли показалось, что вокруг головы Грандони держится, колеблясь, странный свет, точно за ней был закат, но нет, солнце проглядывало из-за туч высоко над горизонтом, это Даноли просто померещилось.
Альдобрандо удивился и тому, что, произнеся имя шута, Соларентани назвал его мессиром. Он дворянин? Шутовство было куда как не патрицианским занятием.
Между тем Валерани неторопливо приступил к делу, начав обсуждение вопроса, допустимо ли использование кабассета и лат. Соларентани пожал плечами, но Монтальдо, горящими от ненависти глазами озирая соперника, отказался от шлема и резко высказался за бой без доспехов, что делало неминуемой смерть одного из них.
- Это не презрение к смерти, но добровольный отказ от жизни, грех перед Господом, мессир Монтальдо, - утомлённо уронил Соларентани. Было заметно, что он истерзан и болен, едва ли не в истерике.
- Вам ли говорить о грехах? - еле сдерживаясь от ярости, проговорил Монтальдо. - Я отстаиваю свою правду перед лицом Всевышнего и свою честь в глазах себе подобных.
- Мессир Ипполито, если бы вы согласились выслушать меня, - устало промямлил Соларентани, - меня можно простить...
- Дворянину надлежит отомстить или умереть самому, - перебил его Монтальдо, - но прощать обиды, как велит Бог и его заповеди, это годится для отшельников, а не для истинного дворянства, носящего на боку шпагу, а на её конце - свою честь. Это отучит вас монашить по чужим спальням, - тихо и зло проронил он напоследок, но ветер донёс до Альдобрандо последнюю фразу.
Валерани вернулся к обсуждению условий поединка, в итоге Монтальдо выбрал шпагу и дагу, а Соларентани остановился на шпаге и плаще. По обычаю, ни о какой пощаде в подобных случаях не могло быть и речи: допустимым считалось убийство обезоруженного, упавшего или раненого. Исход поединка должен был быть очевидным.
Даноли, услышавший последние слова Монтальдо, понял, что Соларентани - священник, и, похоже, его обвиняют в нарушении обетов, при этом внимательно рассматривал тяжёлые, широкие клинки шпаг, заточенных до блеска. Это было страшное оружие. И колющий, и рубящий удар такого клинка был смертельным, и Даноли недоумевал, где священник мог научиться обращаться с такой шпагой, ведь клирикам ношение оружия запрещалось каноническим правом.
Оба противника сняли колеты, раздевшись до рубашек. Флавио явно уступал противнику в мощи сложения, стальные мышцы Ипполито пугающе лоснились на солнце. Продемонстрировав сопернику и его секундантам обнажённую грудь без кольчуги, Соларентани не снял рубашку, но надел на плечи длинный плащ до щиколоток.
Шут меж тем пристроился на двух камнях, напоминавших трон с невысокой спинкой, и положил рядом два фламберга - страшных обоюдоострых меча, по форме напоминавших языки пламени. Он оказался между секундантами и участниками поединка, и тут его руки раздвинулись и бледные пальцы зашевелились, подобно паукам, вращая вокруг ладоней полуторафутовые мечи. Глаза его непроницаемо вперились в секундантов, страшные лезвия со свистом рассекали воздух, и Даноли онемел от подобной нечеловеческой ловкости. Шут жонглировал оружием с минуту, потом опустил мечи крест-накрест, держа их за рукояти.
Эта буффонада с его стороны была не развлечением, но предупреждением: шут откровенно давал понять, что нанести предательский удар в спину, добив Соларентани, ни у кого не получится. И все это уразумели.
Впрочем, граф не заметил теперь в ком-то из секундантов подобного намерения. Все они были мрачны, только Наталио Валерани ещё и откровенно скучал, Фаттинанти был раздражён чем-то, а Донато Сантуччи, демонстративно оставив свой меч у ног Антонио, подошёл к Монтальдо.
- Ипполито, Богом заклинаю, успокойтесь, - тихо проговорил он, - мальчишка ведь пытается извиниться. Он же сын Гавино.
Монтальдо метнул в него разъярённый взгляд и ничего не ответил. Донато со вздохом отошёл.
- Сколько лет покойнику? - равнодушно осведомился тем временем Валерани у Фаттинанти.
Тот, поняв, что речь идёт о Соларентани, вяло пробормотал, что только тридцать, потом, зевая, заметил, что он сам, тем не менее, ещё не назвал бы его покойником.
- За этим дело не станет, его прикончат на втором же выпаде, - Наталио Валерани был настроен философски.
- Мессир Монтальдо страшный противник, - согласно кивнул Фаттинанти. - Но с его стороны ...это просто убийство... неприлично.
- Надо полагать, - усмехнулся Валерани, почесав ухо, - что тут как раз приличие-то и попрано.
- Даже так? - брови Антонио взлетели вверх. - Тогда и обсуждать нечего.
Хранитель печати кивнул и ничего не ответил.
Небольшая каменистая площадка была довольно ровной, кое-где поросшей травой, местами в пыли валялись несколько некрупных камней. Соларентани попросил у противника минуту, отошёл к дальнему краю площадки и опустился на колени, тихо бормоча слова молитвы. "Помолитесь об упокоении своей души", бросил ему Монтальдо. Соларентани вздохнул, потом поднялся и стал в позицию.
Бой начался и потому, как Монтальдо ринулся на противника, стало ясно, что он подлинно намерен убить его. Это было единоборство зверей, но после первых обменов ударами оказалось, что если и сражаются звери, то это разъярённый кабан в поединке с орлом. Хрупкий и лёгкий Соларентани кругами носился по площадке, его плащ со свистом, подобно крылу орла, рассекал воздух, он легко уклонялся от слепых рубящих ударов противника и изящно парировал колющие.
Секунданты прекратили разговоры и теперь настороженно следили за ходом поединка, ибо подобного никто из них не ожидал. Против всех правил Ипполито отказался назвать им причину поединка и настоял на самых жёстких условиях, что выглядело странно, ведь противник был субтильным щенком, к тому же, священником и младшим сыном Гавино Соларентани, когда-то спасшего самого Ипполито во время войны от гибели. Всем казалось, что Монтальдо, опытному военному, победа в поединке с мальчишкой чести не сделает. Но никто из них не предполагал, что Флавио окажется фехтовальщиком. Это искусство считалось светским мастерством хлыщей, а не военным ремеслом. Однако это трудно было поставить в упрёк Соларентани: он и не был военным.
Шут не сводил глаз с секундантов, но временами, поднимая фламберг, в его зеркальном отражении наблюдал за ходом поединка. Соларентани меж тем окончательно измотал Монтальдо, сказывалась разница в возрасте, Ипполито явно устал и был на пределе сил, часто спотыкался, пот заливал его лоб и, стекая на глаза, слепил. Он почти не видел соперника. При этом ему не удалось нанести ни одного удара, и все заметили, что сам Флавио только парирует удары мессира Ипполито, но сам не нападает.
Наконец Монтальдо, взбешённый неудачей, снова ринулся на Соларентани, но споткнулся о камень и выронил дагу. Кинжал отлетел в сторону и исчез в провалах между камнями. Флавио, резко свернув плащ вокруг руки, ждал в стороне, когда противник поднимется.
Трудно было увидеть в этом благородство. Позволить упавшему противнику встать, поднять выбитую шпагу - подобные поступки воспринимались как новое оскорбление. Монтальдо был в ярости, но поднявшись, пошатнулся - силы отказывали ему. Развернув соперника против солнца, Соларентани резким движением загнал свою тяжёлую шпагу в дюймовое отверстие рукоятки шпаги противника, резко опустившись на колени, столь же резко вскочил и, изогнувшись под своей рукой, вывернул шпагу из ослабевших рук мессира Ипполито.
Песте, заметив выражение лиц секундантов и снова взглянув в отражение фламберга, поднялся и обернулся. По его бледному лицу промелькнула болезненная гримаса. Даноли видел, что шут не на шутку раздражён происходящим.
Ипполито медленно опускался на колени в пыль, на его лицо было страшно смотреть. Проиграть и остаться в живых - худшего позора не было. Проиграть щенку - это был двойной позор, но было и иное, что жгло нестерпимой обидой - он не был отомщён. Наказанием ему, проигравшему, была не смерть, а потеря чести.
Соларентани стоял над противником, явно не собираясь добивать безоружного, и это дарование жизни было ещё одним, самым изощрённым унижением, ведь любой человек чести предпочёл бы умереть, нежели быть так облагодетельствованным.
Мука исказила лицо Ипполито, Фаттинанти смотрел на него с жалостью, Сантуччи озирал восторженным взглядом молодого Соларентани, а Валерани молчал, уставившись в землю.
Тут победитель, отстегнув плащ и перекинув его через седло, поймав горящий взгляд шута, подошёл к Ипполито и опустился рядом в пыль на колени.
- Теперь, я полагаю, вы выслушаете меня, мессир Ипполито, - тихо проговорил он. - Я подлинно виновен перед вами, но только дурным умыслом, а не деянием. Я допустил, и в том моя самая страшная вина, чтобы блудный помысел проник в душу и я не отринул его. Я искал внимания вашей жены и дьявольским промышлением почти добился своего. Я далеко зашёл, очень далеко, и не хочу лгать, что остановился сам. Мне это было уже не под силу. Меня остановил Бог. С моей шеи соскользнул крест - расстегнулась цепь, которая была на мне со дня крещения. Сердце оледенело, я понял, что Бог отрекается от меня, ибо я забыл о Нём... Дьявольское искушение ушло. Я понял, что творю непотребное, ваша супруга видела, что со мной, и тоже сказала, что мы не должны... это дьявол.... Я уже уходил и ушёл бы через дверь, но тут вернулись вы, - и я вынужден был... Но поверьте, я не согрешил перед вами.
Ипполито слушал Соларентани, закрыв глаза и тяжело дыша, потом поднял на него больные глаза.
- Но двери-то спальни тебе открыла Джованна? Она влюбилась в тебя? Или ты совратил её?
Соларентани съёжился и пожал плечами.
- Если огонь и солома оказываются рядом - солома загорится. Кто виноват - солома или огонь? Не было бы огня - солома бы не вспыхнула, не было бы соломы - огонь погас бы. Я искушаюсь любым хорошеньким личиком, плоть тяготит меня. Искушения всё тяжелее. Но, что я говорю, безумный? Я должен устоять. Простите же меня. Простите и супругу - она на минуту поддалась искушению, но тоже устояла. Цена устоявшего стократ выше не искушавшегося, она предана вам. - Флавио на глазах секундантов склонился к руке соперника и поцеловал её. - Я наложил на себя епитимью, посадил себя на хлеб и воду, - он жалобно улыбнулся, - правда, толку нет, плоть всё равно беснуется. Молитесь обо мне, грешном.
Монтальдо, опершись о камень, медленно поднялся, взглянул сверху на Соларентани. Неожиданно усмехнулся.
- А кто учил тебя фехтовать?
Флавио смутился.
- Один... приятель. Он сказал, что в память о моём отце не даст мне быть прихлопнутым как муха, - Соларентани отдал шпагу Монтальдо, а после, сбегав к уступу и найдя дагу, вернул её Ипполито.
Монтальдо полегчало.
Мальчишка снял тяжесть с его души покаянием и загладил позор смирением. Он вздохнул и пошёл к лошадям. За ним потянулись и секунданты, откровенно ошарашенные поведением мальчишки, во прахе лобызавшего руки поверженного им.
Едва они исчезли за поворотом, Даноли приблизился к Флавио и его приятелю. Сейчас, когда соперники уехали, молодой Соларентани совсем не пытался корчить из себя героя, он оперся головой о седло и, глядя на распухшую ладонь и потирая шею, стонал.
- Боже, как всё болит...
Шут не сказал Соларентани ни слова, но граф вдруг отчётливо понял, что он и есть тот "приятель", что учил Флавио фехтованию. Песте тем временем снял шутовской колпак с золотыми бубенцами, обнажив длинные чёрные волосы, рассыпавшиеся по плечам, и, не обращая никакого внимания на стонущего Флавио, смотрел на Альдобрандо, о чём-то размышляя.
Альдобрандо неожиданно невесть как постиг, что нравится этому человеку, и, хоть его самого теперь ничего не удерживало здесь, тоже не хотел уходить. Ему показалось, что он не должен разлучаться с этим человеком в чёрном, чьё имя столь болезненно отзывалось в душе Даноли. Он ушёл от чумы и пришёл к Чуме? И, тем не менее, уходить не хотел.
Даноли поклонился придворным.
- Я граф Альдобрандо ди Даноли. Если вы в замок, господа, не будете ли вы любезны сказать, там ли герцог?
Песте бросил на него участливый взгляд чёрных глаз и кивнул. С этим человеком Альдобрандо раньше при дворе не встречался. За последние годы явно многое изменилось. Тут стонущий Соларентани тоже расслышал вопрос графа.
- Герцог в замке, но у него папский викарий. Он уедет только в субботу.
Даноли нахмурился.
Теперь он понял, почему сенешаль и референдарий смогли безнаказанно отлучиться из дворца, но это означало, что на ближайший вечер ему придётся где-то устроиться - глупо и думать прервать визит такого гостя. Альдобрандо осведомился, в замке ли его старый друг Джанфранко Джанино, библиотекарь герцога? Увы, вздохнул Соларентани, по-прежнему потирая шею. "Он сильно болел прошлой зимой, и не поднялся".
- Вам лучше пока подождать - либо в странноприимном доме при нашем храме, но там едва ли места будут, либо гостинице, но там от клопов житья нет. Может и ди Грандони вас к себе взять. У него-то поуютнее, - как показалось Альдобрандо, несколько саркастично бросил Флавио. - Пока во дворце суета да скандал - лучше там не появляться. Герцог раздражён. Остановитесь у Грациано.
Шут по-прежнему не произнёс ни слова, но снова учтиво кивнул, тем самым свидетельствуя, что, если и не отличается разговорчивостью, всё же вовсе не глух. Даноли понял, что его зовут Грациано ди Грандони.
Альдобрандо был придворным и понимал, что лишних вопросов сейчас лучше не задавать, хоть и подивился словам Соларентани о скандале. Что за скандал? Но эти мысли пронеслись в голове мельком, ибо его занимало совсем другое. Альдобрандо подумал, что молчаливый герцогский шут - человек весьма непростой, а глаза его так и просто запредельны. Даноли знал дворцовую камарилью: этот человек был не оттуда.
Мессир ди Грандони был непроницаем, кроме странного света над его лбом, минутного преломления света, Даноли ничего не видел, - и это неожиданно порадовало Альдобрандо. Значит, всё вздор. Но он тут же ощутил странный интерес к этому человеку и снова заметил, что шут тоже благосклонно озирает его. Даноли вежливо обронил: "Если он не будет в тягость мессиру ди Грандони..."
Шут снова улыбнулся, чуть склонив голову, давая понять, что будет весьма рад гостю.
В город вели старинные ворота Порта Вальбона и широкая улица Маццини, которая заканчивалась у оживлённой площади, где возвышались резиденция епископа и кафедральный собор, а там, где старожилы по рассказам бабок помнили Башню Подеста, ныне молчаливо вздымался замок герцогов Урбинских.
Там Соларентани отделился от них, сказав, что ему необходимо повидать епископа Нардуччи.
Песте, махнув на прощание Флавио, миновал, не доезжая укрепления Альборноза, крутой подъем к капеллам Сан-Джузеппе и Сан-Джованни и, проехав по замощённой булыжником мостовой, остановился у мясной лавки и ударил хлыстом в ставню.
Навстречу ему выскочила женщина средних лет той удивительной упругой полноты, что вызывает завистливое восхищение женщин и похотливые мужские взгляды. Альдобрандо, однако, не заметил, чтобы шут наградил её подобным взглядом, но сама хозяйка смотрела на него с тем подобострастным почтением, коим торгаши одаряют только самых уважаемых клиентов. Однако сейчас вид у неё был расстроенный.
- Ах, мессир ди Грандони! Какая жалость! Паскуале не привёз пармской ветчины. Кум Амальфи сказал, что раньше, чем через три дня прошутто из Пармы не будет. Но есть прекрасные колбасы из Равенны, прелестная сальсичча из Венетто, есть и феррарская салама-да-суго. Только отведайте...
Однако Песте не поддался на уговоры, но, с укоризной взглянув на лавочницу, махнул рукой и двинулся вдоль улицы. Миновав её, остановился снова и, чуть наклонившись в седле, постучал в окно другой лавки. На стук выбежал худой длинноносый приказчик и тоже, увидев посетителя, стал преувеличенно вежлив, однако и он не сумел порадовать его.
-Аничетто ещё не вернулся из Пьемонта, мессир Грациано, нет ни Бароло, ни вин из Вичелли, пока приехал только Линарди из Болоньи. Но он привёз чудесные вина из виноградников папаши Рузетто. Они просто отменны!
Но требовательный клиент снова надменно отверг все жалкие паллиативы.
День явно не задался. Горестный афронт ждал шута и у третьего торгового заведения, хозяин которого ничем не смог обнадёжить своего лучшего покупателя в отношении сыра пармиджано реджано, но предлагал проволоне, таледжио, маскарпоне, овечий сыр пекорино романо и творожный рикотта.
Мессир ди Грандони горестно вздохнул и тронул коня.
Вскоре они вдвоём подъехали к небольшому трёхэтажному дому, чей парадный фасад был сдержанно, но утончённо декорирован выпуклыми пилястрами. В центре нижнего яруса темнел арочный портал, открывающий вход во внутренний двор и ухоженный сад.
Увы, именно этот портал встретил хозяина на редкость негостеприимно: из тени выскочили трое бандитов и ринулись было на подъехавшего хозяина дома, но на мгновение растерянно замерли, увидев двоих, чего, конечно, не ожидали.
В эту минуту в воздухе просвистели два кинжала, и двое головорезов медленно осели. Песте хладнокровно направил коня на третьего браво, загнал его в угол и спешился, потом вынул из ножен фламберг, начав со свистом вращать им перед глазами негодяя.
Тот, поняв, что попал в беду, ибо сзади показался и Альдобрандо с кинжалом, взмолился о пощаде. Песте несколько секунд брезгливо глядел на него, потом махнул рукой и, схватив того за шиворот, подтолкнул разбойника к трупам, резким движением вытащил из тел свои кинжалы, и жестом потребовав убрать их.
Не веря, что выбрался живым, убийца, восторженно глядя на Грандони, поволок трупы по земле, освобождая проход.
Между тем шут открыл двери и жестом пригласил гостя в дом.
Глава 2, в которой читатель сможет поближе разглядеть шута Песте
и его дружка, его милость инквизитора Аурелиано Портофино.
Внутри среди прохладного полумрака царила мягкая гармония домашнего уюта, обстановка была свободна от вульгарной роскоши, но пленяла прекрасным вкусом и удобством. С восточной стороны зала была украшена росписью с библейской сценой: Христос поднял бездонные глаза на Пилата, походя вопросившего стоявшую перед ним Истину о том, что есть истина.
В ту минуту, когда хозяин переступил порог, где-то под потолком раздался странный клёкот, резкое хлопанье крыльев и на плечо шута опустился ворон, привычно защёлкал клювом и потёрся головой о смоляные волосы мессира ди Грандони. Шут ответил ворону ласковой улыбкой. У ворона было когда-то переломано крыло, и птица, пока крыло заживало, видимо, прижилась в доме.