роман : другие произведения.

Fulmen Dei

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.76*16  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Люди потеряли Бога, - и вот вакханалия демонизма, точно чума, захлестывает Империю. Дьявольские шабаши пресыщенных блудников, сатанинские мессы полупомешанных от дурманных трав ведьм, преступные деяния изощренных умов, - отныне подлинно "всё дозволено". Преследование еретиков и безбожников становится поприщем нового трентинского инквизитора Джеронимо Империали, незыблемая вера, талант следователя и незаурядный ум которого отмечены еще в монастыре. А вот женщины видят в доминиканце лишь его искусительную красоту... Между тем Империали, которому вовсе не свойственно соблазняться женским полом, перво-наперво необходимо выяснить причины смерти своего предшественника Фогаццаро Гоццано, найденного мертвым в местном блудном доме. И это преступление окажется лишь первым звеном в цепи безбожных деяний слуг дьявола. Империали предстоит пройти по девяти кругам ада распадающегося человеческого духа. Автор считает этот свой роман одним из лучших. Окончание http://www.litres.ru/olga-mihaylova-7626109/molniya-gospodnya/
  
  
  
  FULMEN DEI (Молния Господня)
  Глава 1,
  из которой вдумчивый читатель, а именно для такого и написан этот труд,
  узнает о скорбях Церкви в нелегкую годину появления Лютеровой ереси,
  и где герой романа выглядит таким, каким его создал Господь.
  
  Вечерний луч солнца в последний раз мелькнул за монастырской оградой и погас. В глубине потемневшего коридора послышались торопливые шаги, и кардинал Амброджо да Сеттилья́но, милостью папы Кли́мента VII legatus a latere, наделенный правом снимать с кафедр епископов, поднялся навстречу епископу Лоренцо Дориа, провинциальному приору доминиканского ордена. Сеттильяно мог бы встретить епископа и сидя - но, умудрённый годами, он не унижал достоинство нижестоящих.
  Не унижал без нужды, разумеется.
  Кардинал не только поднялся, но и даже слегка улыбнулся Провинциалу. Почему нет? Но улыбка тут же и пропала.
  -Его Святейшество весьма озабочен происходящим в Саксонии. В такое время нельзя ронять авторитет Церкви. Между тем - "Quamvis monasteria urbis quasi omnia jam facta lupanaria", "все монастыри города давно стали блудными домами" - вот что болтают в университетах и, естественно, повторяют на улицах! - Лоренцо Дориа заметил яростный блеск в глазах его высокопреосвященства и чуть съежился. - Чего стоит и недавний скандал у бенедиктинок, где в пруду обнаружили десяток придушенных младенцев! Проклятые шлюхи даже не догадались упрятать свидетельства своего блуда понадежнее! - продолжал, распаляясь, Сеттильяно. - А провалившийся нос у настоятеля монастыря кармелитов в Перудже? Если золото ржавеет, что с железа возьмешь? - Легат был уже вне себя.- Порадовали и францисканцы! У семи монахов из десяти - метрессы и орущие дети! И не думайте, что ваши не заляпались! Инквизитор Гоццано найден мертвым и где? У шлюх, в блудилище!
  Лицо доминиканца окаменело.
  - Что удивляться, что этот негодяй из саксонского Вюртенберга мутит воду своими дурацкими тезисами и тычет нам в нос нашими грехами?!
  Епископ слушал подчеркнуто внимательно и молчал. Молчал, ибо понимал, с кем говорит, а вовсе не потому, что сказать было нечего - напротив. С тех пор, как Дориа стал сведущ в делах человеческих, он что-то не встречал примеров святости в Риме, - а рыба-то гниет, как известно, не с хвоста! Треклятый Борджа со своим выблядком Чезаре готов был всю страну сделать владением своей мерзкой семейки, не брезговал ни кинжалом, ни ядом, торговал должностями и сборами крестоносной десятины. Негодяй Фарнезе за кардинальскую шапку продал ему родную сестру, а сам живёт и поныне в кровосмесительной связи с другой своей же сестрицей! А будучи папским легатом в Анконе, бежал оттуда из-за обвинений в изнасиловании знатной патрицианки. Не надо забывать и про Пия III, имевшего не меньше дюжины детей от разных метресс! А Юлий II? Как сплетничал его церемониймейстер Грасиас, тот даже в пятницу, на Страстной, не допускал никого до обычного поцелуя туфли: не мог скрыть изъеденную сифилисом ногу! Так ещё и меценатом прослыл, отродье диавольское! Золото ржавеет! Но где оно, золото? Треклятый герцог Джованни ди Медичи, Лев Х, тот вообще нагло заявил: "Я верю в басню о Христе, поскольку она даёт мне возможность хорошо жить". Мерзавец и циник. Ещё и стишки писал, нехристь. Тьфу! И, заметьте, тоже покровитель искусств и, опять же, сифилитик! Может, это как-то связано, а?
  Дориа, несмотря на то, что имел в родне даже скульптора, искусства не любил и не болел сифилисом, - и, возможно, поэтому был склонен к яростному ригоризму. Обсуждать же нынешнего Святого Отца после разрушения Рима Провинциал вовсе не мог - его трясло. Но все эти обуревавшие епископа горькие и злые мысли, разумеется, не предназначались для ушей легата, человека хоть и гневливого, но порядочного и преданного Церкви. За это ручался агент самого Дориа в Риме, это же подтвердил незадолго до приезда кардинала и великий магистр ордена. К тому же епископ понимал Сеттильяно: хоть рыба гниет с головы, чистят-то её всегда с хвоста...
  Между тем кардинал мрачно продолжал:
  - Отлучение Лютера ничего не дало. Глупо было и рассчитывать на это,- пробормотал он чуть тише. - В эти нелёгкие годы Церкви предстоят новые испытания. От доминиканцев Его Святейшество ожидает новых людей, чья святость будет бесспорна и чья честь не уронит достоинство Священного Трибунала.
  Стоило Сеттильяно перевести дыхание, епископ подошёл к двери и тихо распорядился:
  - Позовите Иеронима. - Епископ повернулся к легату. - Если этот не подойдёт, то, право, не знаю, кто и нужен Его Святейшеству, - Дориа развёл руками.
  Тот усмехнулся - презрительно и недоверчиво. "Не подойдет..." Неужто ему покажут святого? Это в эти-то бесовские времена?
  Через минуту у храмовой колонны из темноты возник монах в длинном чёрном плаще.
  - Брат Джеронимо Империали ди Валенте, по прозвищу Вианданте, генуэзец, в монастыре с семнадцати лет - уже двадцать два года...
  Дориа не успел договорить, как поражённый громким именем Сеттильяно жестом прервал его. Легат взял канделарий, медленно приблизился к монаху и откинул с его головы капюшон. В изумлении отпрянул и замер, подняв тёмные, изломанные посередине брови. Нервно сморгнул. Это... это...что?
  Густые смоляные волосы стоящего перед ним монаха обрамляли лик возвышенный и одухотворённый. Но высокий мраморный лоб, чеканный нос и тонко очерченные губы терялись в свете необычайно живых, ярко-синих глаз, потаённо мерцавших под мягкими собольими бровями. Что это? Такой красоты в мужчине кардинал не видывал отродясь. Архангелы на храмовых ватиканских росписях и те были поблеклее... Несколько минут Сеттильяно, кусая губы, смотрел на Вианданте, но, разозлившись на себя за невольно проступившее восхищение, кое вовсе не собирался демонстрировать, отрывисто приказал:
  - Spogliarsi nudo. Раздеться догола.
  "А вот мы сейчас поглядим, чего на самом деле стоит этот ангелочек", пронеслась в голове легата изуверская мысль. Он ядовито усмехнулся.
  Империали не обнаружил ни замешательства, ни удивления, лишь повернул голову к епископу Лоренцо. Тот торопливо и испуганно кивнул. Монах развязал шейные шнурки, сбросил плащ и белую тунику на пол, методично снял кожаный пояс с чёрным шнурком четок, спокойно переступил через ворох тряпья и предстал перед Сеттильяно совершенно обнажённым, напомнив тому знаменитую флорентинскую статую папского скульптора из Тосканы.
  Он не сделал попытки прикрыться и не выказал ни малейшего смущения.
  Сеттильяно зло уставился на обнаженного. Увы... сквитаться не удалось. На теле монаха, столь же безупречном, как и лицо, не читалось следов порока. Не было ни пугающих гирлянд блудной сыпи, страшной заразы сифилиса, сгубившей за последнее сорокалетие уже тысячи распутников, ни отпечатков похотливых женских зубов, губ и ногтей, чего неминуемо ожидал увидеть легат. Кардинал внимательно рассматривал мощные плечи, безволосую грудь и детородные органы брата Джеронимо, не веря глазам. От доминиканца веяло чем-то запредельным и, казалось, страшная сила этого прекрасного тела сдерживается только могучим усилием воли.
   Сеттильяно невесть отчего странно смирился перед этой красотой, гнев его растаял. Он неосмысленно улыбнулся, даже прикоснулся пальцами к мраморному плечу Империали.
  - In Corpus humanum pars Divini Spiritus mersa... божественный дух, вошедший в человеческое тело... - прошептал изумлённый легат, всё ещё не в силах подавить восторженную улыбку. - Ему сорок? - недоверчиво уточнил Сеттильяно, - я и тридцати не дал бы ...- пробормотал он. - Говорите, двадцать два года у вас? - он повернулся к Дориа.
  Интонации папского посланника изменились, взгляд смягчился, и Провинциал облегчённо вздохнул, поняв, что бурю пронесло. Он улыбнулся. Его любимец, sbarbatèllo, мальчишка, щенок, становится cane da guàrdia, псом Господним, Domini cane! Дориа поспешно добавил:
  - Ему тридцать девять, сорок будет в сентябре. Иероним с отличием окончил школу верхней ступени здесь, в Болонье. Философия, основное богословие, церковная история и право - всё блестяще. Последние годы посвятил себя углублённому изучению богословия. Избирался последовательно элемозинарием, ризничим, наставником новициев. Был лектором, бакалавром, ныне магистр богословия, преподает на нашей кафедре, - глаза епископа сияли: Империали был его гордостью.
  Легат театрально возвёл очи горе, словно соглашаясь, что, воистину, несть, видимо, равных сему кедру ливанскому, однако, сомнений не высказал, лишь негромко процитировал:
  -"Богословие сообщает душе величайший из даров, соединяя её с Богом неразрушимым союзом, и является наивысшей из восьми степеней духовного созерцания, эсхатологической реальностью будущего века, которая позволяет нам выйти из самих себя в экстатическом восхищении..." Кто это сказал? - обратился он к Империали.
  Джеронимо бросил кроткий взгляд на ворох своей одежды, ибо начал мерзнуть, и мягко, с легкой улыбкой, чуть тронувшей его прекрасные губы, ответил, что эта слова святого Петра из Дамаска. Легат в немом изумлении ещё раз взглянул на Вианданте. Возможно ли? И среди плевел, значит, можно отыскать пшеницу? Он обошёл монаха и невольно залюбовался. Откуда такое? Дивны дела Божьи.
  Между тем мысль, что пришла вдруг в голову епископа, заставила его преосвященство побледнеть. Знал бы заранее!.. Впрочем, время ещё есть. Дориа робко окликнул кардинала. Можно ли ему на минуту отлучиться - проверить, доставлены ли любимые его высокопреосвященством вина из Абруцци и Шалон-сюр-Марна? Сеттильяно отрешённо кивнул, почти не расслышав. Глава приората протиснулся в двери и, насколько позволяли преклонные годы, ринулся в ризницу. Там сидели и тихо переговаривались несколько монахов. Сразу стало очевидно, что волновали почтенного прелата отнюдь не плоды лозы на кардинальской трапезе.
  - Раздеться всем, живо! - задыхаясь, выпалил настоятель. Монахи ответили непонимающими взглядами, но спорить не осмелились. - Живо, я сказал! - зло прошипел Дориа, все еще пытаясь отдышаться.
  ...О Господи! Так он и думал! Из девяти доминиканцев только на телах троих - Гильельмо Алло́ро, Умберто Фьорава́нти и Тома́зо Спенто - не было порочных следов ночных увеселений. Тело Фабьо Мандорио, на которого Дориа возлагал надежды, как на второго и лучшего, после Вианданте, претендента, до такой степени было исцарапано по плечам и спине, будто мерзавец блудил не то с суккубом, не то с самим дьяволом. Джузеппе Боруччо, коего Лоренцо был склонен считать неплохим монахом, оказался явно заражён дурной болезнью. Тела остальных чернели следами блудных поцелуев городских метресс. Нехристи, мерзавцы, блудники проклятые!! Но разбираться с негодяями было некогда.
  - Аллоро, Фьораванти, Спенто! Оставаться тут и ждать вызова. А вы все - вон отсюда!- Епископ поспешил обратно.
  Его отсутствие не отяготило Сеттильяно. Кардинал позволил Джеронимо одеться и теперь непринужденно болтал с ним. Кардиналу было за семьдесят, он знал жизнь и оснований полагать, что среди всеобщего распутства можно остаться чистым, у него не было. Где-то непременно есть червоточина, и легат настойчиво и осторожно искал её.
  Что до Джеронимо Империали, то он прекрасно понимал, кто перед ним. Видел и глаза папского посланника - чёрные и циничные, умные и недоверчивые. Отвечал немногословно и правдиво. Чуть смутился лишь однажды, при вопросе, познал ли он женщину? "Да, он не девственен, ответил Джеронимо и после короткой заминки добавил, что, к несчастью, лишился чистоты ещё в отрочестве. С тех пор уже четверть века пребывает в целомудрии и, с Божьей помощью, верен своим обетам Христу". "Часто ли искушается?" - "Нет, Господь хранит его. Он занят богословием, и это отвлекает от грязных помыслов". "Кто его родители?" - "Мать он потерял рано, она из Бельграно, а отец - Гвидо Империали, весьма состоятельный и известный в Генуе человек. Их дом за церковью Санта-Мария ди Кастелло, недалеко от дома Паллавичино делле Пескьере". "Я знаю эту семью. Ваш предок - Андало, анциано и консул Генуи?" Вианданте предпочёл бы не отвечать, но под пристальным взглядом кардинала всё же уточнил: "Нет. Основатель нашего клана - Оберто Империале, сын Тартаро, чей потомок Дарио женился на Катерине ди Валенте, дочери генуэзского дожа". Легат молча смотрел на монаха, назвавшего своей ту ветвь рода, что считала Сансеверино и Караччиоло выскочками. "И вас отпустили в монастырь?" Джеронимо объяснил, что покойный старший брат успел оставить потомство. Есть и сестра. "Почему Империали ди Валенте стали именоваться Viandante, Странниками?" Джеронимо рассказал, что, согласно семейному преданию, один из его предков, Симон Империали, отсутствовал на войне за гроб Господень так долго, что по возвращении его не узнали ни слуги, ни выросшие дети. Даже жена встретила его на пороге словами: "Мир тебе, Странник..."
  Тут епископ Дориа тактично вмешался в разговор и осторожно осведомился, будет ли гостю угодно поужинать, а после познакомиться с прочими претендентами, или он предпочитает покончить с этим до трапезы? Вопрос занял ум Сеттильяно всего на мгновение. Он пожелал сначала разделаться с осмотром и наконец отпустил Вианданте.
  В келью вошли трое. Ни один не выделялся красотой Империали, но лица были благообразны, а тела чисты. Один - Гильельмо Аллоро, хрупкий темноволосый и кареглазый ливорниец - был явно смущён бесстыдным, придирчивым обследованием кардинала. Аллоро сильно трясло, особенно заметно дрожали руки, коими он старался прикрыться и от взгляда легата, и от собратьев. Голубоглазый блондин Фьораванти, флорентинец, отвечавший на вопросы легата на неискоренимом родном диалекте, был странно возбужден, а уроженец Феррары Томазо Спенто, коротко стриженный и похожий на императора Августа, напротив, казался спокойным и безучастным.
  Из покоев епископа доносились ароматы снеди, и проголодавшийся Сеттильяно наконец кивнул: "Да, подходят" и приказал переписать для него имена. Движением руки велев братьям уйти, епископ осторожно перевёл дыхание. При мысли, что было бы, не прояви он благой поспешности и мудрой предусмотрительности, у него потемнело в глазах. Ну, ничего, после отъезда легата он с мерзавцами ещё разберётся! Слава Богу, он успел спрятать грязь под коврик... Радовала и мысль об успешной аттестации его любимца. Дориа и Империали были земляками, и епископ всегда благоволил к Джеронимо, вкладывая в обращённые к нему слова "mi fili" чуть больше теплоты, чем полагалось, ибо был не только другом его отца, но и отдалённым, в четвертом колене, родственником его покойной матери.
  За ужином кардинал Сеттильяно, едва утолив первый голод, вернулся к занимавшему его вопросу. "Сведущий в делах человеческих не славит, Энцо, святость монашескую. Искушенный в понимании мира, аще только не вовсе безумен, воспоет ли хвалу чистоте, паче чаяния, в эти, последние времена? Ваш выкормыш слишком хорош, чтобы быть безгрешным", без обиняков заявил он Дориа. "Кому как не его преосвященству знать об извечном биче в монастырской ограде - неутолённой похоти молодых мужчин и шалостях полуденного беса? И думать, что такой красавец никогда не искусился сам, или не был искушаем другими... Кто в это поверит?"
  Его преосвященство миндалевидными, необычайно живыми для седьмого десятка глазами искоса поглядел на легата, но ни растерянности, ни замешательства этот взгляд не обнаруживал.
  - Случается. В монастыре сто шестьдесят три монаха и двенадцать послушников. За каждым не усмотришь, да и незачем, - жестко добавил он, тряхнув седыми прядями вьющихся волос. - Непорочность, которую нужно стеречь, не стоит того, чтобы её стеречь. Не убережёт себя монах - и я не уберегу. Но, как бы то ни было, грех мерзейший, содомский, требует молчания и мрака, а мой выкормыш, как изволил выразиться его высокопреосвященство, слишком... на виду. Лет пятнадцать назад он...- Дориа замолчал.
  - Что же он? - прожёвывая трюфель, невинно вопросил Сеттильяно.
  "Он нагрешил", вяло продолжил Провинциал. Кардинал понимающе кивнул. "Все мы грешники. Искусился, стало быть, и красавец?" Епископ закусил губу, наморщил нос с тонкой горбинкой и покачал головой. "Это, в общем-то, не тайна. Он после всенощной, дело было возле монастырского кладбища, свидетелей не было... поднял руку на брата по обители". Легат замер с полуоткрытым ртом. "Сделал.. что?" "Он одного из братии - Эрменеджильдо Гибе́рти - ударил по щеке и швырнул в могильную яму".
   Дориа умолк.
  - За что? Как объяснил это Гиберти? - полюбопытствовал Сеттильяно.
  - А никак. Брат Джеронимо не осознаёт своей силы. У Гиберти оказалась сломана челюсть, его отвели в лечебницу. А наутро избитый сбежал из монастыря. Потом некоторые послушники заговорили, что неоднократно слышали от брата Эрменеджильдо мерзейшие предложения. Брат Джеронимо, будучи той же ночью спрошен о причинах своего поступка, заявил, что был в помрачении и не помнит, что делал. На следующий вечер, на дознании, приведённый к присяге, в ответ на прямой вопрос, предлагал ли ему покинувший монастырь брат Гиберти вступить с ним в кощунственную и оскорбляющую Бога противоестественную связь, ответил, что, услышь он подобное предложение, оплеухой бы не обошлось. А так он просто разгневался на двусмысленный жест брата, рассказать о котором немыслимо, ибо он не только унизителен для чести мужчины, но и оскорбляет величие Божие. Первое Джеронимо, может быть, и сумел бы смиренно перенести, но второе, по его мнению, совершенно непереносимо. Больше от него ничего добиться не удалось.
  В конце разговора епископ отметил способности Империали. Он, правда, был любимчиком покойного Перетто Помпонацци, философа нашего болонского, но и Цангино, и Амальдини, и Альберти - все отцы-инквизиторы тоже в один голос уверяют, что более одарённого ученика у них ещё не было, ум Империали быстр и изощрён, вера истинна и незыблема, он обладает мощной волей, и ему, Дориа, кажется, что он справится и в Тренто...
  После прекрасного ужина и обильного возлияния, делавшего честь монастырской кухне, гостя проводили в опочивальню, где кардинала уже ждал крохотный и неприметный человечек, Джакомо Кардуччи. Лицо этого человека не поддавалось описанию, ибо при изменении угла зрения разительно менялось. Кардинал развалился на шёлковом покрывале и ограничился ленивым междометием: "Ну?"
  - Наш хозяин едва не оплошал. Он хотел убедить вас, что в его псарне взращивают достойных псов Божьих, и основательно натаскал их. Иные и впрямь неплохие богословы. Но ему, понятно, и в голову не приходило, что вы заглянете в глубину их... душ. - Кардуччи тонко усмехнулся.- В итоге спешно пришлось, ab haedis, так сказать, segregare oves, отделять овец от козлищ, - и улов достопочтенного прелата уменьшился на две трети.
  Сообщение Кардуччи большого впечатления на легата не произвело. Епископа он знал как прожжённого и умного клирика, но отнюдь не законченного мерзавца, коих в последнее время встречалось семь из десяти. Такими людьми надо дорожить - лучшего всё равно не будет. Дориа был назначен еще генеральным магистром Томмазо де Вио, пережил генерала Гарсиа де Лоайсу и Франческо Сильвестри, и нынешнего, Бутиджеллу, переживёт. Гниль в его приорате - это его, Лоренцо, проблемы, и епископ способен решить их сам, иначе не избирался бы здесь главой добрых четырнадцать лет подряд.
  - Что рассказал Скорца? - спросил кардинал.
  - Немного. Брат Гильельмо, в миру Аньелло дельи Аллоро, тридцати восьми лет. Тих, скромен, почти незаметен. Девственник. Поговаривают, плохо проповедует, но как канонист хорош. Не любит толпу. Весьма умеренно пьет. Боится женщин. Сын Винченцо Аллоро из Ливорно, погибшего при пожаре в год правления Его Святейшества Пия III. То бишь, крови хорошей. Его ценят как прекрасного миниатюриста. Ни в чём порочном не замечен. Боюсь, не способен возглавить Трибунал, но пригодиться может. Дружен с Империали, которого здесь чаще называют Viandante.
  Легат внимательно слушал наушника, никак не комментируя сказанное. Тот методично продолжал:
  - Брат Умберто, в миру Джамбаттиста ди Фьораванти, хорошего флорентинского рода, сорок два года, честолюбив, горазд привлечь к себе внимание, любит порисоваться. Но проповедник от Бога. В блудных связях... не уличён. Умён и осторожен. Поговаривают, епископ включил его в список последним. Ему не очень-то доверяют.
  Брат Томазо, в миру Теренцио Спенто, из простецов, сорок один год. Монастырский эконом. Враждует с несколькими братьями, очень замкнут. Нет друзей, нет и метрессы. Это проверено. Странные слухи - хотя ни одной жалобы не поступало, - говорят о его пристрастии к юным послушникам. Когда год назад от чахотки умер двенадцатилетний Массимо Терамано по прозвищу Раноккио, Лягушонок, Спенто оплакивал его... как Ахилл Патрокла. И доныне часто бывает у могилы мальчишки. На этом основании, надо полагать, сплетня и родилась.
  Легат ничего не говорил, и Кардуччи понял, что тот попросту ждёт окончания рассказа.
  - Брат Иероним Вианданте, в миру Джеронимо Империали ди Валенте. Генуэзец. Тридцать девять лет. - Осведомитель замолк и, подняв голову, встретился с внимательным взглядом Сеттильяно. Кардуччи снова опустил глаза, пожевал губами. Переплёл пальцы и снова разъединил их. Вновь сцепил и снова развёл. И наконец внятно, тихо, с неким недоумением и легкой насмешкой проронил, - святой.
  
  ...Джеронимо вышел за ограду монастырского сада и побрёл по тропинке до руин старого замка Эмилиано Пармиджанино. Вдохнул аромат зрелой весны и зеленых древесных побегов, прислушался к странным звукам в ночи, к трелям цикад и шороху камыша, взглянул на бездонное ночное небо, усеянное россыпью сияющих звезд. Он сразу, ещё в покоях епископа, догадался, что одобрен, и спустя несколько декад от делегата Святого Престола придёт назначение на должность. Потом ему надлежит получить вспомогательную грамоту, обязывающую все Трибуналы и магистраты доставлять ему, инквизитору Священного Трибунала, всякую помощь, предоставлять помещение, и не допускать нанесения хотя бы малейшего оскорбления или ущерба... Не знал он только города назначения.
  Но всё это ничуть не занимало его.
  Эта непонятная многим отрешённость проявилась рано. Странное чувство чего-то недостижимого томило его, а жизнь, что била вокруг бурным и нечистым ключом, казалась какой-то ненастоящей, случайной и пустой. Неужели всё это происходит с ним? Семейное прозвище проступило новой гранью. Да, Джеронимо был странником, чужаком в этом мире, нездешним, пришлым неведомо откуда, посторонним и потусторонним. Постоянное несовпадение его души с происходящим, отстраненность от мира, заметили и отец, и сверстники. Но отцу, сумрачно и одиноко живущему после смерти жены и старшего сына, в младшем, что запечатлел на лице прекрасные черты его любимой, это даже нравилось, ровесники же видели в его поведении обычное высокомерие патриция.
  В сердце его на двенадцатом году сначала затеплилась, а потом и вспыхнула первая любовь - любовь к Совершенству, любовь к Иисусу, но пробудившаяся в это же время чувственность прибила к земле. Мальчишка мечтал о женщинах, которые казались существами таинственными и непостижимыми, но робел и трепетал перед ними.
  ...Юная Бриджитта, дочь жившей по соседству вдовы Фортунатто, неожиданно повисла на его шее августовским вечером в отцовской конюшне и свалила на сеновал. От бесстыдства девчонки он, тогда - четырнадцатилетний отрок, оторопел, запах вспотевшего тела был противен до тошноты, но опытная рука юной потаскушки возбудила его, и Джеронимо сделал то, что диктовала природа. Женщина подарила Вианданте мужественность и опаляющий жар чресел, но отняла чистоту, благие мысли о женственности, сбросив романтический покров с последней тайны жизни. Он прочувствовал бренность желания, томление плоти почему-то слилось с острым ощущением собственной смертности и с тех пор, завидев Бриджитту, отрок торопливо забирался на чердак и следил за ней оттуда со смешанным чувством отвращения и возбуждения. Он часто видел во сне её девичью грудь, смердящие волосы в подмышечных впадинах, и миндалевидные зелёные глаза, что поразили и испугали его застывшей в них тупой и ненасытимой страстностью.
  С того времени юноша въявь избегал женщин и проявлял похвальное рвение к книгам. Его тянуло в храм, там он обретал покой. Всё чаще заговаривал с отцом о монастыре. Почти запредельная высота помыслов, равнодушие к царившей вокруг суете и отвращение к разврату, безразличие к славе и мирским благам, тяга к одиночеству - всё то, что делало его изгоем в мире, здесь называлось угодным Господу. Отец в конце концов одобрил решение сына, и Джеронимо Империали стал монахом Иеронимом.
  Монастырские годы протекли незаметно, но не бесплодно. Наблюдение за своими помыслами, сотни книг, проповеди на улицах и общение с собратьями постепенно одарили пониманием сокровенного. Братья-доминиканцы его, как ни странно, любили. Даже те, чья жизнь не отличалась праведностью, по неизвестной причине не испытывали к нему ни зависти, ни ненависти. Дурные искушения, вроде случая с Гиберти, случались нечасто. Вианданте обладал странным даром умирять враждующих и утешать страждущих. Он нашёл себя на монашеском поприще, хотя иногда переживал страшные дни - дни богооставленности, дни абсолютного бессилия и пустоты, когда дух слабел и изнемогал без Божественной помощи. Империали научился выслеживать в глубине своей души ничтожнейшие помыслы, что лишали благодати, подавлять и отторгать их. Тогда он ощущал за спиной привычные крылья и таял в любви и благодарности Творцу.
  Внутреннее родство связало их с Гильельмо Аллоро. Впечатлительный и уязвимый, тот понравился Вианданте истовой верой, благородством мыслей и готовностью к непоказному монашескому подвигу. Аллоро же, завороженный мощью ума и удивительной красотой Джеронимо, дорожил его вниманием, а затем - привязанностью, как высшим из земных даров.
  Обычно монах, что жил вдали от мира, избегал гнетущего влияния его догм. Он сам был себе хозяином. Но Вианданте, монах ордена проповедников, которым не только разрешалось, но и предписывалось умение управлять толпой, не уклонялся от мирского сообщества, но стремился познать его суть. Но за постижением последовало новое неприятие.
  Ещё в юности Вианданте поразил наставника новициев отца Марко. Тот, застав его в глубоком размышлении, спросил, не боится ли юный Джеронимо потерять время? Иеронимус ответил наистраннейшими словами: "Пусть время боится потерять меня". Эти слова, переданные Дориа, побудили епископа по-новому взглянуть на ангелоподобного юношу, и если раньше он полагал, что прекрасная внешность брата Джеронимо будет разве что способствовать успеху его проповедей, а красивый голос украсит богослужение, то теперь решил, что стоит, пожалуй, попытаться начать готовить его к самому ответственному из поприщ ордена - инквизиционному, куда выбирался один из сорока братьев.
  
  Джеронимо спустился к ручью, зачерпнул ладонью прозрачную воду, приник губами. Ледяная вода имела странный мятно-медовый вкус и чуть ломила зубы. На монастырском подворье пробил колокол. Пора было возвращаться. Легко подобрав полы монашеской рясы, он пробежал по склону, перескочил прямо через ограду, и так же бегом добрался до ризницы, завернул в дормиторий, миновал коридор и очутился у двери своей кельи. Остановился.
  На миг показалось, что за дверью кто-то есть.
  Так и было. На его постели, обхватив столбец полога, сидел Гильельмо, малыш Джельмино, которого сам Джеронимо чаще звал просто Лелло. От шороха шагов тот вздрогнул, но, увидев Вианданте, глубоко и судорожно вздохнул. Империали усмехнулся, мгновенно поняв, что легат подверг, видимо, других претендентов той же процедуре, что и его; а зная застенчивость Аллоро, Джеронимо легко представил себе произведённое на друга этим досмотром впечатление. Сам он не видел в действиях Сеттильяно стремления унизить претендентов, в его глазах это была хоть и грубая, но единственная возможность быстро и безошибочно разобраться в нравственных достоинствах кандидата. Империали понимал Сеттильяно. Но и заметь он в распоряжении легата желание задеть его достоинство - безмолвно покорился бы, смирившись. Суета это всё.
  - Он записал твоё имя, Джельмино? - спросил Империали, обняв Аллоро за плечи.
  Тот кивнул, пытаясь унять дрожь в руках. Вианданте улыбнулся. Слава Богу. С девичьей стыдливостью друга он был знаком давно, нелепо с ней и бороться. Джеронимо заставил Аллоро умыться и повёл в трапезную. По пути тот рассказал другу о внезапном появлении отца-настоятеля и загадочном приказе, завершившимся изгнанием почти всех собратьев, и тому не составило труда мгновенно понять, что за этим последует. В отличие от Гильельмо, Джеронимо был бесстрастен и лишен чувствительности, не реагировал душой на происходящее, но осмыслял его молниеносно. Его выводы были безошибочны. Он уверено предрёк Мандорио и Боруччо беду, и даже обронил, что на их месте в эту же ночь покинул бы монастырь. Гильельмо подобные пророчества всегда изумляли - Лелло и в этот раз по невинности своей даже не постиг, что произошло в ризнице. Смущённый приказом Дориа, он, как в чаду, стоял перед епископом, не замечая ничего вокруг, но даже если и заметил бы, то всё равно не понял бы происхождения взбесивших настоятеля следов порока. Вианданте умилялся чистотой Аллоро, а его наивностью, являвшуюся её следствием, порой даже беззлобно забавлялся.
  Весть о прошедших отбор его высокопреосвященства распространилась по монастырю после вечерней трапезы. Оронзо Беренгардио, длинноносый равенец, их приятель, обнял Джеронимо с Гильельмо, все наперебой поздравляли их. Несколько лет инквизиционного Трибунала, потом - почти гарантированное епископское кресло, а там, глядишь, до кардинальской шапки да папской тиары рукой подать, смеялись сотрапезники. Такая карьера, заметим, и впрямь не исключалась. Не все инквизиторы становились папами, но большинство пап в прошлом были инквизиторами.
  
  Наутро, после мессы, папский легат отбыл восвояси. Разумеется, его высокопреосвященство не мог на прощанье не выпустить ядовитой парфянской стрелы и, перегнувшись через луку седла, язвительно порекомендовал провинциальному приору озаботиться перевоспитанием... шести блудных овечек своего стада.
  Тот побледнел и кивнул. И кто донёс, хотелось бы знать? Дориа в досаде закусил губу. Но всё это были, в общем-то, издержки, неизбежные в любом деле. Умный прелат понимал, что всё обошлось. Он поклонился легату и попросил не забыть его просьбы направить Вианданте в Тренто.
  Кардинал стегнул лошадь.
  Братья перешёптывались, обсуждая отъезд кардинала, но их разговоры прервал келейник епископа, велевший шестерым братьям немедленно идти к отцу Витторио, который числился на должности монастырского ключаря, но иногда исполнял и иные обязанности. Дориа решил, что вопрос о неизвестном доносчике можно обдумать и после, и отправился в ежедневный обход обители. Планомерно обследовал церковный двор, капитулярную залу, монастырские галереи, храм, дормиторий, купальню, маслобойню, конюшню и больничный корпус, остановился перед трапезной, где отдал монастырскому повару жесткое распоряжение относительно откармливаемых поросят и уже мягче осведомился о готовности коптящихся в дымоходе окороков, одним из которых вскоре намеревался полакомиться.
  Напоследок поднялся в учебные помещения. В скриптории, под размещённым над арочным перекрытием девизом ордена - "Laudare, Benedicere, Praedicare", "Восхвалять, благословлять, проповедовать" - кипела работа. Одни братья шлифовали пергаменты, другие проводили на них линии, работали несколько писцов, корректоров, миниатюристов, переплетчиков. Среди столов с ящичками, заполненными тончайшими лебедиными перьями и стилосами, пемзами и двурогими чернильницами, стояли четверо монахов. Ещё один, двадцатилетний Джанино Регола с экстатическими, полными слёз глазами, горестно взирал на столешницу с растянутым на ней испорченным пергаментом. Эконом, ранее заявивший, что из-за этого растяпы перечищают уже третий пергамент за неделю, смотрел на него как Иисус на храмовых торговцев, а Аллоро, великолепный миниатюрист и рубрикатор, защищал своего ученика. Джеронимо же мягко уверял эконома, что причиной расплывшейся золотой туши на рекапитуляции как раз и был плохо почищенный волосатый пергамент, а Мариано Скорца, который работал рядом с Реголой, просто воспользовавшийся спором для короткой передышки и отрешённо пялился на поставец, вертя в руках пропорциональный циркуль. Луиджи Луччано, маленький послушник, сидел у окна и зубрил орденский устав, бормоча скороговоркой: "Необходимые для достижения личной святости молитва, созерцание, аскеза, скитальчество и бедность должны быть соединены с глубоким и католическим знанием..."
  Приора заметили не сразу, но как только его присутствие обозначилось, разговор смолк. Эконом снял и забрал испорченный пергамент, Аллоро помог Реголе закрепить на столешнице другой, а Скорца торопливо вернулся на своё место, где лежали кожи из Кордовы и стояли тушечницы с сусальным золотом. Вианданте не двинулся с места и не изменил позы. Приор молча прошёл через скрипторий и направился в свои покои.
  Через полчаса, основательно подкрепившись, настоятель спустился в подвал под храмовыми хранилищами. Монахи, растянутые на деревянных козлах отцом Витторио, стонали сквозь зубы, корчась под ударами тяжелого бича. Епископ, сохранивший в свои годы недюжинную силу, мстительно и сладострастно улыбнулся, снял со стены кнут.
   Стоны сменились криками. Сама провинность этих мерзавцев была, может быть, и простительна, но осмелиться блудить именно тогда, когда от безупречности поведения братии зависело благополучие ордена, приората, монастыря и, не в последнюю очередь, его собственное благополучие? Он яростно опускал плеть на спины и ягодицы распутников, всё больше входя в раж. Выдержать такую порку не мог никто, и доминиканцы один за другим теряли сознание. Фабьо Мандорио был избит до полусмерти. Джузеппе Боруччо, окровавленного и изувеченного, велено было вышвырнуть из монастыря. Настоятель распорядился развязать остальных, не выпускать их из подвала в течение месяца, держать на хлебе и воде. Остановился, задумался. Не слишком ли он, упаси Бог, гуманен и мягкосердечен?
  Может, засадить потаскунов на полгода?
  
  Письма из Римской курии, датированные июнем лета Господнего 1531, утвержденные генералом ордена и папским легатом, пришли спустя четыре с лишним недели. Они предписывали новым инквизиторам, магистру богословия Джеронимо Империали с канонистом Гильельмо Аллоро и бакалавру Томазо Спенто с канонистом Умберто Фьораванти, отбыть на север, первым - в Тренто, вторым - в Больцано.
  Незадолго до их отъезда епископ Дориа вызвал к себе Вианданте. Тот удивился: приор был бледен и сосредоточен, на виске его чуть заметно пульсировала вена, подбородок, раздвоенный небольшой впадиной, временами подергивался. Его преосвященство долго молчал, но в итоге всё же приказал Вианданте по прибытии в город осторожно расследовать смерть своего предшественника - Фогаццаро Гоццано. "Его нашли мёртвым... в местном блудном доме".
  По лицу Дориа пробежала судорога.
  - Если обстоятельства таковы, как говорят, ничего не поделаешь. Но Гоццано писал мне незадолго до смерти, - приор не договорил. Новая судорога исказила его лицо.
  На вопрос, где письмо, епископ поспешно ответил, что оно сожжено. "Тогда я не думал, что оно может понадобиться. В общем, данные тебе полномочия и твои способности... Попытайся разобраться на месте. Там будет Леваро - старший денунциант - рассчитывай на него, он мне родня. Не докладывай об этом деле в Рим! Если что-то выяснится, вернее, что бы там не выяснилось - извести только меня". Джеронимо промолчал. Тихо склонил голову, опустился на колени, принимая благословение.
  Benedictiо Domini sit tecum, vade in pace...
  За сборами, помогая Гильельмо паковать книги, затягивая ремни на дорожном сундуке, Империали в недоумении возвращался мыслями к только что закончившемуся разговору. Что произошло в Тренто? Что за человек был Фогаццаро Гоццано? Что он написал епископу? А главное, почему приор солгал, что сжёг письмо?
  Это свойство в себе Империали хорошо знал. Глубокое понимание людей и любовь к ним, как к братьям в Господе, ещё в юности породили в нём необъяснимый, но безошибочный слух на ложь, фильтрующий слова людские не в произнесённом слове, но в глубине сердца. Этот слух позволял ему моментально отделять истину от её извращений, словесных плевел. Джеронимо не анализировал в себе это качество, но всегда безотчетно пользовался им.
  Епископ, безусловно, лгал. В этом не было сомнений.
  Но почему? Империали хорошо знал учителя. Умный и циничный, Дориа был из тех, кто, заслышав петарды фейерверка, бывают уверены в нападении неприятеля, учуяв запах роз, озираются в поисках похоронной процессии, а узрев затмение солнца, полагают его концом света. Дориа всегда вычленял из причин самые безнадежные следствия и в самых невинных вещах прозревал самые ужасающие основания, проявляя при этом истинно христианскую готовность принять их с полным душевным смирением. И чтобы лицо такого человека исказила такая боль, нужно нечто большее, чем дурная молва на орден.
  Ладно - sufficit diei malitia sua, довлеет дневи злоба его...
  Уезжали все они затемно, в воскресение, второго июля, до рассвета. Проводить их вышли Оронзо Беренгардио, Джанни Регола, келарь брат Рудольфо, камерарий брат Джованни, госпиталий и прекантор. Спенто и Фьораванти тоже выехали с ними, и их путь лежал в Больцано, в Трентино-Альто-Адидже, в нескольких часах езды на север от Тренто.
  У ворот Джеронимо обернулся на монастырь. Он никогда не привязывался душой местам, куда забрасывала монашеская судьба, и сейчас покидал его почти без сожалений. Гильельмо же оглядывался с тоской - что ждёт его в Тренто? Впрочем, пока с ним Джеронимо... Аллоро истово молился все предшествующие дни, чтобы Господь не разлучил их, и, получив общее с другом назначение, в ликовании возблагодарил Всевышнего.
  Они в последний раз прошли под аркой, венчающей монастырские ворота. Шаги отчетливо и гулко звучали под её каменными сводами. "Quomodo sedet sola civitas!", "Как одинок город!" - тихо пробормотал Гильельмо цитату из Иеремии. "Да", мысленно согласился Джеронимо, "как одинок город, как одиноки шаги путника, как одинок в этих предрассветных сумерках дух мой..."
  
  Глава 2,
  в которой упомянутые в конце предыдущей главы епископом Лоренцо Дориа
  полномочия и способности мессира Джеронимо Империали
  начинают проступать достаточно явственно.
  
  Три дня доминиканцы были в пути, пока на четвертый не достигли древнего галльского поселения на реке Адидже, которое немцы называли Триентом, а местные монахи - Тридентиумом. С 1027 года по Рождестве Господнем, когда епископ города получил княжеский титул, Тренто стал центром церковного княжества.
  Отсюда же начал свои мерзкие проповеди два века назад и пакостный разбойник Дольчино.
  Места эти были красивы. Нигде и никогда не встречал Гильельмо, уроженец тосканских низин, омываемых водами Лигурийскими, таких живописных предгорий, таких странных трав на рыжих отрогах. Другие запахи и другие цветы, иные звуки и даже иной воздух - всё опьяняло. Возле города они расстались со Спенто и Фьораванти, которые отказались переночевать в Тренто, ибо рассчитывали засветло добраться до Больцано. Томазо был как всегда безучастен, но на прощание крепко обнял товарищей по ордену. Фьораванти простился куда сердечнее, приглашал приезжать, обещал по обустройстве в Больцано непременно навестить их и дал слово вытащить с собой Спенто.
  Тренто лежал у подножья Альп в живописной долине, пересечённой полноводной рекой. Сверху было заметно, что на территории города в Адидже впадали два притока, что звались, как позднее узнал Джеронимо, Ферсина и Авизио. Справившись, где Палаццо-Преторио, резиденция князя-епископа, они направились к заполненной народом рыночной площади, гудящей вульгарной руганью торгашей и звонкими криками приказчиков. Аллоро оглядел трентинцев. Торговцы и покупатели чередовались в пёстрой толпе с кочующим мастеровым людом: ткачами, медниками, точильщиками, плетельщиками корзин и каменотесами. Меж ними мелькали шарлатаны, жулики, нищие и побирушки, убогие, почтеннейшие христарадники, продавцы индульгенций, странники и бродячие студенты, отставные наемники да плуты-обиратели.
  Хозяин княжества был предупреждён об их приезде и встретил доминиканцев на пороге своей резиденции. Его высокопреосвященству мессиру Бернардо Клезио, точнее, итальянизированному немцу Бернарду фон Глёссу, который когда-то прожил в Генуе около полугода, было приятно, отметил он, встретить уроженца тех мест, где сам он был когда-то счастлив. Знал князь-епископ, недавно возведенный в сан кардинала, и о происхождении нового инквизитора.
  - Надо же, сынок графа Гвидо! Род Властителей! Вы, стало быть, виконт?
  - Монах, - мягко поправил приезжий и снял наполовину закрывавший лицо доминиканский капюшон.
  Клезио просто оторопел. "Не ангел ли Господень будет отныне отправлять правосудие в Тридентиуме? - изумился он и вздохнул. - А вмешательство небесных сил было бы, ох, нелишним. Времена пришли последние..."
  Вианданте, давно свыкшийся с впечатлением, производимым его внешностью, даже не улыбнулся. Князь-епископ Тренто с измождённым лицом, отражавшим бурю страстей прошлого, усмирённую усилием воли и жаждой праведности, показался ему человеком достойным, но трясущиеся руки, выдававшие не то нервное расслабление, не то предел слабости, не позволяли уповать на его весомое содействие. Но Клезио был не стар, скорее, болен. Приглядевшись, инквизитор подумал, что тому нет и пятидесяти. Клезио правил здесь уже шестнадцать лет, его называли советником Максимилиана, строителем и устроителем княжества. Это было необходимо, ибо местные земли жестоко пострадали от недавних военных баталий, грабежей ландскнехтов и землетрясения, случившегося в этих местах лет десять назад. К тому же в двадцать пятом году здесь вспыхнула смута, которую Клезио с огромным трудом удалось усмирить.
  Да, жизнь князя-епископа трудно было назвать спокойной.
  Джеронимо решил пока ничего не спрашивать о своём предшественнике и вначале просто осмотреться. Дом, предназначенный для инквизиторов, следователей Священного Трибунала, располагался совсем недалеко от епископского дворца и Клезио, опираясь на посох, проводил их к нему по мощёной улице, примыкавшей к храму.
  Весть о том, что в город прибыл новый инквизитор, распространилась по рынку с быстротой молнии и вскоре дошла до окраин. В это же время новому главе Священного Трибунала был представлен прокурор-фискал инквизиции, глава местных денунциантов - Элиа Левáро, тоже извещённый об их приезде. Тонкое и умное лицо начальника инквизиционных осведомителей, благодаря которым зачастую раскрывались семь преступлений из десяти, понравилось Вианданте. Он заметил, что сам Леваро искушёнными, многоопытными тёмно-карими глазами, опушенными густыми ресницами, внимательно и настороженно изучает его.
  Они с Леваро оставили Гильельмо обустраиваться в инквизиторском доме, оказавшимся удобным и поместительным, и проводили кардинала обратно в его резиденцию, и так как новый инквизитор не стал отказываться от приглашения к обеду, не отказался и денунциант. В ожидании трапезы оба вышли на балкон, откуда открывался вид на Пьяцца Дуомо - городскую площадь напротив собора Сан-Виджилио. Толпа ещё не расходилась, скучиваясь у прилавков. Леваро любезно знакомил его с окрестностями. "Вон то величественное строение - замок Буонконсильо с башней Торре-дель-Аквила, вон там - церковь Санта-Мария-Маджоре, её отстроили только десять лет назад. Ещё в городе, кроме кафедрального собора, три храма - Сан-Пьетро, Сан-Апполинаре и Сан-Лоренцо". Пока он рассказывал о Палаццо-делле-Альбере, Палаццо-Сальвадори и Палаццо-Джеремия, Вианданте, не проявляя большого интереса к достопримечательностям, надвинув капюшон на лицо, пристально смотрел вниз, на площадь. Неожиданно он обратился к прокурору:
  - Кто тот человек в серой рубахе, очень бледный, опирается на палку, стоит на паперти?
  Леваро, повинуясь его указанию, выследил взглядом маленького человечка с крупным носом и близко посаженными блёклыми глазами на испитом лице.
  - Сандро Дзокколо, - денунциант чуть помедлил, - попрошайка и надувала. Зачем он вам, ваша милость?
  Вианданте молчал. Толпа внизу двигалась как живое море. В ней мелькали поддельщики папских булл и воззваний, шаромыжники с церковными кружками, монахи-расстриги, удравшие из монастырей, мошенники всех мастей, еретики, дурацкими проповедями уловляющие глупцов, возмутители спокойствия, наводчики, ночные тати, острожники, официальные проститутки, ведьмы-отравительницы и гадатели, хироманты и колдуны, знахари и целители, лукавые притворщики, симулирующие эпилепсию и бледную немочь, в конвульсиях падающие наземь посреди площадей, любострастники, совращающие обманом и насилием монашек и честных девушек, алчущие свежей поживы греховодники-мужеложцы, хитрованы и святопродавцы. Рвань, голь и дрянь, - всё это в ближайшие годы станет его поприщем. Инквизитор вздохнул. Понял, что в задумчивости не ответил денунцианту.
  - Зачем, спрашиваете? Да ни зачем. Но он не надувала. Он, дорогой мой, здесь у вас ворьем заправляет.
  Леваро медленно повернулся к Империали и пронзил его из-под полуопущенных век изумлённым взглядом, в каковом, однако, читалось не столько удивление, сколько изумленное восхищение. Да неужто же этот херувим и в делах человеческих сведущ?
  Поначалу новый хозяин Трибунала не вызвал доверия подчинённого. Империали ди Валенте! Надо же! Ещё бы Медичи или Висконти прислали! Равно и красота нового инквизитора - яркая, броская, победительная - показалась ему неуместной, совершенно излишней. Негоже мужику быть архангелом Михаилом с иконостаса. Да ещё магистр богословия! Среди мерзости, заполонившей в наши, увы, последние времена города и веси, не проповедовать надо, господин красавец-магистр! Проповедей они ещё от катар, да от чертовых миноритов, да от разбойных пастушат, да от волков мерзавца Дольчино, да от трясущихся иеродулов, гумилиатов, богардов, гильомитов и от сотен других психопатичных идиотов, вообразивших себя избранниками Божьими, понаслушались вдоволь! Сколько носило этих еретиков из попов-расстриг да мужиков-сластолюбцев по местным дорогам, внося смуту в народ бреднями о какой-то бедности да евангельской праведности, потом - убивая, насилуя да грабя всё на своём пути, с единственной и подлой целью - руки погреть да хер потешить? И опять - проповеди?!
  Но теперь раздражение денунцианта улеглось. Вот так, с одного взгляда из-под капюшона, высмотреть вожака местного жулья? Однако, недурно. Если так пойдёт, толк будет. Впрочем, не стоит обнадёживаться. Пусть оглядится.
  Вианданте и сам собирался поступить подобным образом, а пока, поднимая бокал за здоровье хозяина дома (а его ему явно недоставало!), он неторопливо расспрашивал о жизни в Тренто. Иногда у инквизитора возникали трения с местным епископом, разногласия из-за амбиций или простой антипатии, но здесь Джеронимо не ждал ничего подобного. Его высокопреосвященство твёрдо дал понять, что ожидает от вновь прибывших установления в городе порядка, и готов их в этом поддержать... по мере сил. Вианданте сделал вывод, что помощи они, может быть, и не дождутся, но мешать им не будут. И на том спасибо.
  Леваро, в свою очередь, известил главу Священного Трибунала о положении дел в оном. Вся служба, как предписано, состояла из должностных лиц - секретарей, приёмщиков и смотрителей тюрем, по совместительству - экзекуторов и палачей, а также служащих - сиречь, писцов и канцелярских крыс, ну, и конечно же, чиновников - троих комиссаров инквизиции, один из которых руководил эскортом конвоиров-охранников, второй - рядовых стражников, и самого Леваро, прокурора-фискала, начальника местных сыщиков и денунциантов, бывших на жаловании, внешней и внутренней полиции для чёрной, так сказать, работы.
  Джеронимо кивнул. "Всё как надо. Кстати, Леваро, сколько вам лет?" "Тридцать девять, почти сорок. Я был назначен год назад покойным мессиром Гоццано". Прокурор-фискал смерил нового начальника опасливым взглядом. Джеронимо снова кивнул. "Какова обстановка в городе?" Леваро методично и основательно перечислил события последних месяцев, когда в городе не отправлялся Трибунал из-за... он замялся... из-за безвременной кончины мессира Гоццано, да упокоит Господь душу его с миром. Мелкие жалобы на сглаз и пустяковые кляузы меркли в сравнении с двумя страшными и необъяснимыми убийствами, одно из которых произошло уже два месяца тому, а второе - две недели назад. "В обоих случаях есть нечто общее - убиты женщины, причём, весьма состоятельные, и оба раза - он замялся,- одинаково. Мы называем убийцу Lupo mannaro, Оборотень, Ликантроп. Это дьявольщина. Я познакомлю вас с подробностями в Трибунале".
  Джеронимо понял, что он не хочет говорить о чём-то весьма мерзком, и кивнул.
   -Были и ещё происшествия. Кто-то поджёг на окраине дом Луиджи Спалацатто. В пламени погиб и он сам, и жена, и двое его ребятишек, и только что вернувшийся из Рима его брат Гвидо. Поджог был явный. Соседи заметили, что запылал дом снаружи, обложенный соломой, в главное, труп одного ребенка не сгорел до конца, сохранив следы ножевого удара. Соседка - Мария Лазаре, они дружны были с Катариной, женой Луиджи - утверждала, что видела поджигателя, вынесшего огромный тюк из дома. Он подумала, что это брат Луиджи Гвидо понес товар в лавку, но...
  Джеронимо поморщился. "Мы-то тут причём? Это - уголовщина". "Да, кивнул Элиа. Но за три дня до пожара Катарина жаловалась соседке, что кто-то подбросил под её порог какую-то нечисть, и она заболела. Дурно было и детям, а, вернувшись из Рима, заболели и Луиджи с Гвидо".
  - Я так понял, их всех зарезали?
  - Судя по всему, их сначала или отравили, или усыпили. Не так просто справиться с двумя здоровыми мужчинами.
  - Всё равно - банальная уголовщина. Семья была состоятельна? Из Рима привезли товар?
  - Угу.
  - Это дело магистрата.
  - На основании имеющихся у них данных, они говорят, что это-де - наше дело. Правда, нам его ещё не передали. Наш светский судья, мессир Энаро Чинери, страдает подагрой и когда у него приступ, он то приговаривает к повешению за кражу горшка со сметаной, то арестовывает старого импотента за изнасилование, то орёт, что мы в Трибунале - бездельники, и он делает нашу работу. Ему везде мерещится дьявольщина - и он норовит сбросить дело на нас. Сам Чинери почти полгода ловит бандита Микеле Минорино, но всё без толку.
  - Ясно. Что ещё? По нашей части?
  Элиа Леваро был лаконичен. "Есть двое, поддавшихся Лютеровой ереси, несколько припадочных пророков, двое из которых в Трибунале сразу излечились от припадков и покаялись в шарлатанстве. Несколько одержимых дьяволом сидит в тюрьме Трибунала по доносам. Экзорциста у нас нет. Что с ними делать - непонятно. Приглашали одного монаха - без толку. Все остальные отговариваются греховностью, да тем, что не обучены, мол, изгонять дьявола. Иные из этих бесноватых лазят по отвесным стенам, и орут так, что палача нашего, по прозвищу Bucanéve, Подснежник, жуть берёт".
  Вианданте прыснул со смеху. Прелестное имя для палача, ничего не скажешь.
  Сам он с любопытством наблюдал за подвижным и умным лицом главного денунцианта. Большие глаза цвета дикого каштана отливали бронзой, нос с резкой горбинкой придавал лицу живое выражение, небольшие, но четко вырезанные чувственные губы, двигаясь, приводили в движение изгибы на впалых щеках. Лоб Элиа Леваро был высок, но прикрыт густыми тёмными кудрями. Сам он - стройной фигурой и подвижным лицом чуть походил на арлекина, театрального шута, но, как заметил инквизитор, весел совсем не был. В глазах фискала проскальзывали настороженность и тоска.
  "Две, продолжал между тем фискал, пользуясь отсутствием в городе инквизитора, бежали, разогнув чугунные решетки на окнах. Одна из них - негодяйка, промышлявшая абортами, а вторая пыталась отравить соперницу, отбившую у неё дружка. И отравила, но дружок не вернулся, а донёс на неё в Трибунал. Обе сбежали из города. Ещё несколько бились в припадках, чуть не переломали себе руки, пришлось привязать, а одна грызла подоконник, пока не сломала все зубы. Поступило несколько доносов, но некому было вести судопроизводство. Об одном аресте следует рассказать особо, но это... после. При его высокопреосвященстве о таком говорить как-то негоже". Леваро пристально посмотрел на Джеронимо.
   -Я не ребенок, дети мои,- проронил кардинал. "Говорите", махнул рукой Вианданте."Местное бабьё... Ну здесь, понимаете, шесть лет назад была смута..." "Знаю", кивнул Вианданте. "Ну, так мужчин мало. На четырех женщин - один. Так бабьё завело обычай... наученные местной ведьмой, Черной Клаудией, затеяли собирать по горам да болотам всякую мерзость - цикуту да дурман, белену да белладонну, мухоморы да ягоды волчьи, поганки да бересклет. Варят, смешивают это с сушеными жабами да нетопырями, так Клаудиа-де велела. Потом натираются..."
  - Ничего удивительного, - вмешался Клезио. - Ещё Андреа Софетта, врач Иннокентия VIII, говорит в четвертой главе своего Комментария на Диоскорида по поводу лапчатки ползучей и корня одного вида соланума, драхма коего в отваре с вином действует удивительно. Он прибавляет, что в 1498 году, когда он лечил в Сан-Марино герцога Урбино, там арестовали, как колдунов, мужа с женой, живших в сельском доме в окрестностях Пезаро. У них нашли горшок с зеленой мазью. Софетта выяснил, что мазь составлена из разных экстрактов цикуты, соланума, белены, мандрагоры и других наркотических и усыпляющих растений. Он предписал употребление этой мази для жены палача, которая страдала бессонницей. Когда намазали этой мазью тело женщины, она проспала семьдесят шесть часов, и сон её длился бы дольше, если бы не решили её разбудить, употребляя очень сильные средства. Пробудившись, она горько жаловалась, что её вырвали из рук прекрасного мужчины с огромным-де детородным органом, который и сравнить нельзя было с тем, что имелось у мужа...
  Вианданте поморщился. Прокурор-фискал между тем, вежливо выслушав князя-епископа, продолжал повествование.
  "Если бы и у нас чертовы потаскухи этим ограничились! Но на беду среди них была некая Джулия Белетта, её-то и замели по доносу. Мерзавка была повивальной бабкой, и пятеро повитых ею младенцев умерли через час после родов. На последних родах её и поймали. Эта тварь зажала меж пальцев иглу и уже норовила воткнуть её в родничок младенцу. Зачем вытворять такое - уму непостижимо, но тут одну-то из этих мерзавок Гоццано и разговорил. Она призналась, что эту смесь из трав надо-де перетопить с жиром некрещёных младенцев. Тогда-де попользует тебя не какой-то там мужик, а сам дьявол. Вот она и промышляла. А тут мой Джанни, сынишка, вдруг говорит, что на кладбище, он прибирать на могилке матери ходил, несколько могил выкопано. Кинулись на кладбище - точно, пять могилок разрыто".
  Он замолчал.
  Джеронимо не был удивлён. Ни в войнах, ни в междоусобицах, ни в опасных предприятиях, ни в изнуряющих занятиях, ни в подрывающем силы труде женщины заняты не были. Они оказывались в избыточном количестве, но если раньше девицы имели представления о скромности и наполняли монастыри, теперь, в распутную и разнузданную эпоху, они жаждали блудных утех, впадали в опасную мечтательность, из которой путь к дьяволизму был весьма короток. Безумную одурь бабского распутства, неутомимую и неутоляемую, захлестнувшую в последние времена всю Империю, не остановила даже пандемия постыдной французской болезни - кара Господня за блуд.
  Он слышал о подобном неоднократно. Мужчин не хватало, и похотливые сучки, изнывая от страсти, натирались чёртовыми снадобьями, рецепты которых шёпотом на кухнях передавались из уст в уста, а потом в распутном одурении творили вещи совершенно невообразимые. Такие могли запросто подняться по отвесной стене и преодолеть в два прыжка пропасть. Подумать только - цикута, белена, мухоморы! Да от такой смеси, верно, и взлететь недолго.
  Клезио меж тем полагал, что подобным мерзостям есть и ещё одна причина. В Страсбургской епархии, об этом рассказывает отец Энрико Инститорис, такая ведьма была поймана с поличным. Она была вызвана из одного города в другой как повивальная бабка. При выходе из городских ворот у неё выпал сверток холста, в который было что-то завернуто. Это было замечено сидящими при воротах. Они подняли свёрток, думая, что это кусок мяса. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это рука младенца. На собрании городских представителей выяснилось, что в городе действительно умер новорожденный до крещения и у него не хватало руки. Ведьма была схвачена и призналась, что на её совести смерть бесчисленного множества детей. Почему она умерщвляла их? Дьявол знает, что некрещёные дети не войдут в Царствие Небесное, а чем медленнее будет расти количество избранных, тем больше будет замедляться наступление Судного дня. Убиение некрещёных младенцев отдаляет его. Когда же число избранных достигнет своей полноты, придёт consummatio mundi, мир прекратит свое существование.
  - Что было сделано по делу? - поинтересовался Вианданте у Леваро.
  "Ничего. Погиб Гоццано, и следствие было приостановлено". "Понятно", кивнул инквизитор.
  В эту минуту разговор был прерван. Пожаловал мессир Джузеппе Вено, глава местного муниципалитета.
  Вианданте внимательно вгляделся в зрелое, немного усталое лицо подеста, которое в былые годы могло быть красивым, но теперь набрякшие мешки под глазами выдавали то ли любовь к излишествам, то ли какую-то болезнь. Вено представился новому инквизитору и тут же любезно пригласил его и всех присутствующих на небольшой устраиваемый им в конце недели приём - там новоприбывший познакомится с цветом местного общества. Инквизитор любезно кивнул. "Непременно". "Судя по выговору, господин Империали - генуэзец?" "Да".
  Клезио вяло отказался от приглашения, сославшись на нездоровье, но заметил, что его милости виконту Империали ди Валенте, конечно, стоит познакомиться с местной аристократией. Ошеломлённо взглянув на Вианданте, глава муниципалитета оживлённо закивал. "О, мы будем весьма польщены". И торопливо откланялся.
  Джеронимо не понял, зачем князь-епископ столь явно подчеркнул его происхождение, но промолчал.
  Темнело. Вианданте распрощался с Клезио и в сопровождении Леваро направился в своё новое жилище. По дороге невзначай поинтересовался у прокурора, в их ли нынешнем доме жил Гоццано? "Да", кивнул тот. "А где умер?" - невинно спросил инквизитор. Леваро дважды взглянул на нового начальника, прежде чем ответить. "Его нашли у Софии, содержательницы местного борделя". "Casa d'appuntamenti oppure сasa di tolleranza? Casa chiusa? Нелегальный дом свиданий или дом терпимости? Публичный дом?" - уточнил Вианданте. Фискал кивнул. "Что он там делал?" - простодушно спросил Вианданте.
  Леваро вновь пристально взглянул на Империали. Он уже начал понимать, что этот человек, которого он склонен был поначалу недооценивать, умён, как дьявол, и не доверял бы его простодушию, если бы не четко осознаваемое единство целей. "Молва говорила, вздохнул Леваро, что ряса, видать, не умерщвляет плоть". "А что по этому поводу думает сам прокурор-фискал?" Леваро пожал плечами. "Мессир Гоццано вообще-то не был склонен к нарушению монашеских обетов, но все мы люди. Однако, будь он, Леваро, на месте Гоццано, и возымей желание потешить грешную плоть, - под домом есть ход, выводящий к старой мельнице и дому лесничего. Дом этот пустует. И мессиру Гоццано путь этот был известен. Чего бы проще? Он не был, подобно мессиру Империали, красавцем, но лицом людей не пугал. Будем откровенны. Прикажи он - ему не то, что девку, а и поприличней бы чего нашли. Да и, кроме того, немало особ, уверяю вас, по нему и вздыхали, связь с ним - это как castèllo di pietra, замок каменный. Но всем им приходилось, по моим наблюдениям, fare castèlli in aria, строить воздушные замки. Не знаю, кстати, как вы с этим справитесь. Тут спрос на любого мужчину, а уж из-за такого, как вы, могут и просто смертоубийство устроить".
  - Вы отвлеклись, Леваро.
  "Да, простите...И вот Гоццано, которого все знают в лицо , зачем-то идет в блудилище... Непонятно." "Не было ли следов насилия?" "Лицо его почернело, в ушной раковине была кровь, но на теле - никаких порезов". "Он был... в рясе?" "Нет, обнажён. И, кстати, мы не смогли найти его крест, четки и нижнюю рубаху". "Могли ли его просто принести туда после смерти?" "Да, но для этого нужны как минимум двое мужчин". Вианданте кивнул. "Он очень устал, объяснил он Леваро, - долгий путь из Болоньи утомителен. Он не проснётся раньше полудня. Но синьор Леваро, видимо, чувствует себя бодрее?" Денунциант в третий раз бросил внимательный взгляд на инквизитора и согласно кивнул. "Тогда хорошо бы нынешней же ночью задержать упомянутую синьору Софию, а вместе с ней и всех до единой её девок. И - Dio non vòglia! Упаси Боже! - не дать им сговориться. Распихать по разным камерам. Допросить. Если Гоццано действительно заходил туда - то в чём именно? В котором часу? Что сказал - дословно, что сделал? Узнать даже - налево или направо от порога прошёл при входе? Какую метрессу выбрал? Почему именно её? Что при этом сказал? Если показания будут разниться... Гибель инквизитора возбуждает сильнейшее подозрение, что даёт нам право прибегнуть к следствию третьей степени. К моменту моего пробуждения мне бы хотелось получить от вас и первые данные по делу".
  Леваро, ликуя, кивнул. Gràzie al cièlo! Слава небесам! Неужели Бог услышал вопль трентинцев? Любезно выразив друг другу радость от знакомства и надежду на плодотворное сотрудничество, они расстались.
  
  В отсутствие друга Аллоро перезнакомился с прислугой, распаковал вещи, распорядился об ужине, и выслушал от приходящей кухарки тьму местных сплетен. Забавно, но в отношении смерти господина Гоццано старая синьора Тереза Бонакольди придерживалась той же благой осторожности в суждениях, что и прокурор-фискал. "Где это видано, чтобы, располагая возможностями, предоставляемыми ему должностью и будучи человеком праведным и целомудренным, он вдруг направился бы в такое место, где никакому приличному человеку не место?" Тут её слова прервались, и в кухне воцарилась странная тишина. Нет, ничего не произошло. Просто его милость господин инквизитор Священного Трибунала изволил, сполоснув руки, снять плащ с чёрным капюшоном и присесть к столу. Когда дар речи вернулся к синьоре Терезе, она смогла, объясняясь всё же больше жестами, нежели словами, выразить мысль, что, прожив на этом свете уже шестьдесят семь лет и повидав всякое, она никогда, однако, не встречала подобной неземной красоты, какой Господь одарил господина Империали. Джеронимо вежливо улыбнулся и, извиняясь, сказал, что, пообедав у князя-епископа Клезио, ещё не успел проголодаться, но с удовольствием примет ванну. Старуха бросилась из кухни и захлопотала где-то в соседнем помещении.
  Джеронимо осмотрел своё новое жилище. Гостиная была обставлена скупо: сундук-кассоне для хранения вещей, посудный шкаф-поставец с четырьмя дверцами, прямоугольный стол с толстой столешницей на двух, по-флорентински, массивных устоях, несколько простых кресел с подлокотниками и сиденьями, обтянутыми кожей и украшенными бахромой, да по углам - две старые кушетки, по деревянным ручкам которых шла вычурная резьба.
  Откуда-то из тёмного коридора важно и спокойно вышел большой чёрный кот с острыми ушами и гордо поднятым хвостом, на котором, несмотря на чёрный цвет, угадывались поперечные полоски. Он внимательно посмотрел на новых хозяев, обойдя стол почти по безупречной окружности. Гильельмо обожал кошек, одну постоянно подкармливал в монастырской трапезной, разрешал ей спать в своей келье. Джеронимо посмеивался над ним, называя кошек "детьми сатаны", но иногда в самоуглубленных размышлениях мог, сам того не замечая, часами гладить полосатую кошачью спинку и чесать у неё за ухом.
  Трентинский кот носил звучное имя Scolàstico d'inchiòstro, Чернильного Схоластика, и принадлежал раньше Гоццано. Ещё год назад он прославился тем, что, будучи несмышлёным котёнком, опрокинул чернильницу на еретический труд Сигера Брабантского, расцарапал имя еретика на титульном листе и основательно погрыз переплет. Когда же Гоццано начал вслух читать Фому Аквината, кот забрался на стол и внимательно слушал, восторженно жмурясь, помахивая хвостом и мурлыкая. После такого доказательства своей богословской разборчивости и непримиримости к ереси, Схоластик, несмотря на подозрительный цвет, утвердился в инквизиторском доме. А так как в вопросах питания не зависел ни от кого, в избытке вылавливая мышей по подвалам дома, то не обременял и синьору Терезу, с течением времени тоже привязавшуюся к нему.
  Джеронимо внимательно оглядывал кота. Не шибко-то он любил этих полуночных тварей, но видя, как улыбается, глядя на кота, Аллоро, слыша, как замурлыкала, увидя его, синьора Тереза, он понял, что животное проживает здесь на законных основаниях - "первым по времени, первым и по праву", а значит, реши он удалить отсюда дьявольскую тварь,- окажется в меньшинстве. К тому же, будучи уроженцем портового города, он лучше других знал простую истину:"лучше кошки, чем крысы".
  Ну, и Бог с ним, с Чернильным Схоластиком.
  Джеронимо только сейчас ощутил, насколько, в самом деле, отвыкший от седла, устал за время трехдневного путешествия. Чуть не заснул в ванне, но Гильельмо растолкал его и проводил в спальню. Глаза его слипались, всё тело ныло. Он очень умаялся. Тихо опустился на колени перед статуей Христа в нише спальни. "Господи, Боже мой! Ты - всё мое благо. Кто я - что дерзаю к Тебе словом своим? Я нищий из нищих раб Твой и червь ничтожный, презренный паче всякого помышления и всякого слова. Ничего нет у меня. Ты Един благ и свят и праведен. Ты всё можешь, всё даруешь, всё исполняешь, и только грешника оставляешь в скудости. Господи, исполни сердце моё благодатью Твоею. Как мне жить, если Ты меня не укрепишь милостью Своею? Не отврати лица Твоего от меня, не удали от меня посещение Твоё, и утешения Твоего не отыми от меня, да не будет душа моя, яко земля безводная Тебе. Научи мя, Господи, творить волю Твою. Научи меня достойно и в смирении ходить пред Тобою, ибо вся мудрость моя в Тебе...".
  Засыпая в новом, непривычном для него месте с мрачными сводами, Вианданте не мог отделаться от мысли, что упустил что-то важное. Было нечто, что туманно намекнуло ему на причину смерти Гоццано, намекнуло, и тут же растаяло. Любопытно было и замечание, вскользь брошенное Леваро, о возможностях инквизитора. Он словно предлагал ему некие своднические услуги... И если это справедливо, то не снабжал ли он бабёнками Гоццано? В этом случае он должен знать больше, чем сказал. Что за дом лесничего? Или мерещится? А главное, что за человек был Гоццано? Что он написал Дориа?
  Было и ещё одно - и Империали знал это. За ним самим будут наблюдать и докладывать Дориа. Кто здесь "глаза Провинциала"? Не Леваро ли? Епископ рекомендовал его... Джеронимо понравились умные глаза прокурора, но насторожили излишне мягкая, чуть шутовская манера речи, готовность угодить, явное раболепие. Одет Леваро был странно кокетливо, пока они шли от дома князя-епископа, Империали, наблюдая из-под капюшона, несколько раз поймал взгляды девиц на прокурора, несколько раз и Леваро оборачивался вслед женщинам. У прокурора были красивые стройные ноги, белозубая улыбка... Леваро явно нравился женщинам. Но было в этом умном и грустном шуте что-то туманное... Или все-таки именно он - соглядатай?
  Новый инквизитор, как любая новая метла, мог мести по-новому и сменить весь состав чиновников. А мог и утвердить... Не этого ли боится Леваро? Ладно, довлеет дневи... И, пробормотав ещё одну короткую монашескую молитву, Джеронимо провалился в глубокий сон.
  
  Утром спальня Джеронимо оказалась совсем не такой мрачной, как представилось ему вечером при свечах. Солнечные лучи, ложась на потемневшие от времени дубовые панели, покрывали их странной, чуть зеленоватой позолотой, играли зайчиками на изгибах покрывала, торжественно облекали светом тяжелый занавес у полога кровати. Полусонно пробормотав монастырскую максиму "оtium - pulvinar Diaboli","праздность - дьявольское ложе", Вианданте поднялся, поправил рясу. Тихо постучав, вошла синьора Тереза и, пожелав мессиру Джеронимо доброго утра, сообщила, что только что пожаловал прокурор-фискал. Инквизитор быстро вышел в залу.
  -Аресты произведены, все подозреваемые задержаны, как и приказано. Показания сильно разнятся. Судя по полученным свидетельствам, Гоццано пришёл вечером - около семи, после повечерия, около полуночи, и на Бдении. Одет был в чёрный плащ с капюшоном, или в серую рясу, или во что-то тёмно-зеленое. На руке его были четки, но кое-кто уверен, что на запястье ничего не было. Он предпочёл уединиться с девицей Лучией Челли, здесь все показания сходятся, но это они говорили и сразу после того, как его обнаружили. Я позволил себе, памятуя ваши слова о следствии третьей степени... - Вианданте внимательно слушал, - немного припугнуть дурочку. По моему приказанию её привязали на дыбу. Я сказал, что её хозяйка уже во всем призналась и, если она будет упорствовать...
  Инквизитор выразил надежду, что прибегать к крайнему средству всё же не пришлось? Леваро утвердил его в высказанной надежде. "Разумеется, дурочка завизжала, как поросёнок и, будучи снята с дыбы, рассказала, что вообще не видела Гоццано... живым. София позвала её уже к трупу, откуда-то взявшемуся в её комнате, и велела ей сказать, что он приходил к ней, Лучии, но во время-де сношения почувствовал себя дурно, схватился за сердце и умер. Это она и повторила светскому судье во время расследования" "Вы, я вижу, Леваро, чрезмерно исполнительны, задумчиво обронил Джеронимо. Но ваше усердие делает вам честь. Софию уже допросили?" "Нет. Я решил ждать ваших распоряжений. Эта бабёнка - иного теста. Мы ничего не добьёмся ни угрозой, ни пыткой. Прожженная бестия, клейма ставить негде". "Не добьемся, говорите? - инквизитор задумался, потом лучезарно улыбнулся, - Ну, так и не надо добиваться. Не будем зря усердствовать там, где это излишне. Отпустим". Леваро уже постиг некоторые особенности мышления и нрава нового инквизитора. И потому молча ждал. "Сегодня же и отпустим. Но прежде надо послать людей в лупанар". "Обыск?"
  Джеронимо покачал головой.
  - Что мы там найдем? Зачем нам грязные простыни? Но необходимо не упустить ни единого слова, жеста и передвижения содержательницы блудного дома после того, как она выйдет от нас. Сколько у нас людей? Дюжина? Этого хватит с избытком. Если кто-нибудь из них сумеет застать её на встрече с любым мужчиной или мужчинами, если удастся подслушать её разговоры или перехватить записку - пообещайте награду. Что представляет собой веселый дом? Можно ли с крыши попасть внутрь, можно ли просверлить отверстие в стене или в потолке? Как говорил великий Фома Аквинат, "то, что не хочешь иметь завтра - отбрасывай уже сегодня, но уже ныне приобретай то, что завтра может понадобиться..."
  Леваро напрягся. "Когда мы её выпустим? Нужно уложиться до вечера?" "Не путайте причину и следствие, дорогой мой. Никакой спешки. Как только уложимся, так и выпустим. Только не наследите там. Мы отвечаем пред Господом за грехи наши и их последствия, но нелепо прибавлять к нашим грехам ещё и наши глупости. Одно дело - отследить передвижения подозреваемого и выследить глубину его умысла, и совсем другое - наследить на полу грязными сапогами. Помните об этом. Вместе с Софией отпустите и остальных метресс. Всех, кроме Лучии". "Она нужна мессиру Империали?" "Dio me ne guardi! Боже упаси, Леваро. Зачем монаху шлюха? Но это единственное, что всерьёз обеспокоит Софию. Да! Не худо бы уже сегодня до темноты распространить по городу слух, что мною решено завтра же подвергнуть Лучию пытке".
  Элиа кивнул. Не допустить слухов - дело титанической сложности, распространить их - пара пустяков. Инквизитор же методично продолжил:
  - Будем логичны. Едва ли эта София, не будучи безумной, предоставила бы свои комнаты для трупа, не будь на то особой причины. А какова может быть причина? Опозорить убитого и тем остановить проводимое им следствие. Значит, она либо сама замарана в процессе вместе с Белеттой, либо выполнила приказ кого-то, кому не могла не подчиниться. Я склоняюсь ко второму предположению. В её склонность к дьявольским снадобьям верится с трудом - в отличие от других, ей в потемках блудного дома мужского внимания должно хватать с избытком. Значит, ей приказали. Кто? Его-то мы и должны обнаружить. Если же такого не будет... - Инквизитор задумался. - Сколько ей лет?
  Впервые Леваро не смог ответить на его вопрос. Пожал плечами и на его подвижном лице проступило брезгливое пренебрежение. Собственно, он просто поджал губы, но этого хватило. Инквизитора начала забавлять игра этого живого лица.
  - Между тридцатью и шестьюдесятью. Точнее не скажешь. Кто их разберёт, этих уличных-то?
  - Неважно. Но до моей проповеди в воскресение я хочу знать, как погиб Гоццано. Кое-что уже понятно. Мы имеем дело с людьми без чести. Но это не помогает нам в розысках. Ныне куда не ступи - на подлеца и наступишь. В общем, прикинемся в этом мраке свечами. Глядишь, нетопыри и налетят...
   "А почему, по мнению его милости, это сделал человек без чести?" Леваро недоумевал. "Потому что его, умерщвлённого или умершего - опозорили. Это уже подлость запредельная, Леваро. Однако, время посетить Трибунал".
  Вианданте вытащил из шкафа черный дублет и мантию, снял старую рясу и Леваро, исподлобья оглядывая начальника, как и несколько недель назад кардинал Сеттильяно, невольно восхитился его превосходным сложением, мощными плечами и геракловым торсом. "Вот тебе и херувимчик - да он троих сметёт и не заметит". Вспомнив, что они с Аллоро ещё не завтракали, Джеронимо предложил Леваро разделить с ним трапезу, а час спустя они втроём вышли из дома.
  Здание Священного Трибунала располагалось с другой стороны центральной площади, и через его боковые окна была видна резиденция князя-епископа. Вианданте, прикрыв лицо капюшоном, быстро обошёл здание, залу заседаний, камеры для задержанных и камеру пыток, службы и архив. Комната канонистов была небольшая, но хорошо освещённая, и понравилась Гильельмо. Леваро ушёл отдать необходимые распоряжения своим людям, Вианданте отложил знакомство с подчинёнными до лучших времен, точнее, до воскресной проповеди в церкви, где князю-епископу надлежало представить его горожанам, сам же погрузился в материалы допросов денунциантов и свидетелей по делу о гибели Гоццано.
  Иногда Вианданте давал себе короткий отдых, болтая с писцами. Польщённые вниманием нового начальника, они взахлеб, опережая друг друга, отвечали на его рассеянные вопросы, с похвалой отзывались о главном денунцианте и покойном Гоццано, правда, при этом ни один из них не смотрел ему в глаза. У прокурора было обычное прозвище Veronése, Веронец, некоторые называли его Nottalone, Лунатик. Инквизитор не стал уточнять происхождение второго прозвища, боясь слишком ясно обозначить свой интерес. Но всё это, вкупе со вчерашним завуалированным предложением Леваро, насторожило его ещё больше. Подозрения на счет прокурора-фискала усугубились и тем обстоятельством, что сам он... нравился Джеронимо, и инквизитор боялся, что эта возникшая уже симпатия может помешать ему разобраться в подчинённом. Он знал только, что Леваро - родственник епископа Лоренцо и человек Гоццано. Это могло что-то означать, а могло и не значить ничего. Вопрос заключался в другом: что за человек был Гоццано?
  К вечеру семеро лучших агентов тайной полиции были полностью подготовлены к намеченной операции, которой Леваро дал рабочее название "Battóna", "Потаскуха", заменённое господином инквизитором, не любившим вульгарные словечки, на куда более возвышенное - "Sophia", "мудрость". Софию и её девок отпустили к повечерию, после того как стены и коридоры Трибунала неоднократно огласились наивульгарнейшими воплями, адресованными выпускавшему их тюремщику по прозвищу Пирожок, Pasticcino : "Testa di cazzo! Non avrài un cazzo! Che cazzo vuòi?! Va' a farti fóttere! Occupati dei cazzi tuoi!!"( вульгарная ругань)
  -Не то чтобы мне хотелось подчеркнуть своё благородное происхождение, что непотребно для инока и порождает гордыню, - промурлыкал себе под нос инквизитор, уставившись в потолок и заложив руки за голову, - но не могу не заметить, что эти омерзительные вопли звучат так плебейски! И почему в таких случаях постоянно упоминается детородный орган? Интересно, кстати, использовал ли подобные выражения в обиходе великий Цезарь? Что он на самом деле сказал, перейдя, весь в грязи и глине, Рубикон? Не для потомков, а себе под нос? - Он откинулся в кресле, положив ноги на табурет. - Матерились ли Август и Веспасиан? А как выражали недовольство святые отцы наши - блаженный Августин и святой Фома из Аквино? Неужели так же?
  Аллоро выразил крайнюю степень недоумения. Что за вопросы волнуют сегодня инквизитора Тренто? Между тем они были сугубо академическими и задавались, чтобы скоротать время до ужина. Леваро был отправлен спать, чтобы с утра собрать данные денунциантов.
  На вечерней трапезе синьора Тереза хлопотала у стола, по-матерински заботясь о своих новых хозяевах. Ей сразу понравился Аллоро, мягкий и вежливый, но лучшие куски неизменно попадали теперь на тарелку Джеронимо. Dio mio! Какой красавец! Сам он, трогательно простодушный и душевный, ласковый и открытый, с неподдельным любопытством болтал со старушкой, не забывая нахваливать её стряпню, которая, справедливости ради надо заметить, и вправду, стоила наивысших похвал. "Как удивительно приготовлены равиоли! Ничего более вкусного он в жизни не пробовал! А сырный пирог с шафраном просто великолепен! Господин Гоццано тоже любил его?" Старушка махнула рукой. "Из покойного господина Гоццано, да будет земля ему пухом, чревоугодник был, признаться, никудышный. Никогда ничего не заказывал, что на стол поставишь, то и съест". "Может, он был ценителем вин?" - подмигнул Вианданте. "Какое там! Пил местное вино, всегда одно и тоже". "Вот и на тебе! А что же любил-то?" На лице синьоры Терезы застыло выражение недоумённой задумчивости. "А кто его знает, что любил господин инквизитор. Разве, что читал всё какие-то книги". "Где? В доме лесничего, по ночам? С господином Леваро?" "Нет. Он никогда не ночевал вне дома. А в доме лесничего комнатенка-то всего одна, он несколько раз встречался там с кем-то, скорее всего, по доносам. Не каждый ведь пойдет в Трибунал".
   "А как выглядел Гоццано?"
  Синьора Бонакольди присела к столу. "Лет ему было за сорок. Лицо имел приятное, глаза... вот как у господина Аллоро, тёмные, но длинные такие. Нос с горбинкой, подбородок круглый с ямочкой. Волосы он носил короткие, а как отрастали, они у него завивались". "Красивый был, да?" "Как с вами сравнить - так ничего особенного, ваша милость, а так, да, ничего был". Джеронимо лучезарно улыбнулся, дружески подмигнув синьоре Терезе. "Женщинам, стало быть, нравился?" Он наступил на больную мозоль. "У этих потаскух ни чести, ни стыда нет! Как завидят его, бывало, извертятся, будто на шило сели! Вырезы на платьях - это же срам один, а ещё в Церковь пришли!" Она махнула рукой. "Но господин Гоццано, вы не думайте, никогда..." Она умолкла и помрачнела, вспомнив обстоятельства смерти своего бывшего хозяина. Покачала головой. Тяжело вздохнула. "Ну, а господин Леваро?" "А что он... Вечно мотается, как заведённый, а так... Бедняга, жена умерла Великим постом, дети, двое - теперь сироты".
  
  Разговор с кухаркой ничего не прояснил для Вианданте. Очевидно было, что если Гоццано и предавался некоторым недозволенным монахам усладам, то делал это осторожно. Впрочем, ввести в заблуждение наивную старушку труда бы не составило. Джеронимо попросил показать ему ход, о котором говорил Леваро. Синьора Тереза проводила его в подвал, где на правой стене темнела ниша, в углублении которой была небольшая дверь. Подземный ход был недлинным, и через несколько минут Джеронимо вышел к старой мельнице. До домика лесничего тянулась тропинка в три десятка шагов. Снабженный всеми ключами, он легко подобрал нужный. Распахнул дверь и остановился на пороге.
  ...Притон разврата Вианданте представлял себе иначе. Под пыльными сводами потолка нависали серые клочья паутины. Тёмный запертый шкаф, старое зеркало на стене в облупленной раме, деревянный стол и три стула с высокими спинками, их называли стульями Стоцци, - составляли всю скудную меблировку. Один из ключей подошёл и к шкафу. Внутри были несколько пыльных бутылок и стаканов, квадратная рама без картины и ящик со свечами.
  Неожиданно Империали напрягся, не заслышав, но скорее - ощутив чьё-то приближение.
  - Да, здесь не очень уютно, но прикажи он прибрать и обставить всё иначе, это было бы сделано за час. - В дверном проёме стоял Элиа Леваро. Инквизитор уже заметил, как легко и бесшумно, по-кошачьи, ходил денунциант.
  - Я рекомендовал вам выспаться, Леваро.
  - Благодарю, я это уже сделал. - Фискал оглядел потолочные балки, заглянул в глубины старого зеркала. - Я же говорил вам, Гоццано не был блудником. - Его небольшие, но полноватые губы обнажили белые зубы, - но в каком блудилище больше мыслей о похоти, чем в келье аскета, а? - Элиа неловко усмехнулся. В глазах его снова мелькнули настороженность, тоска и что-то ещё, чего Джеронимо не понял.
  Что ты знаешь об аскетах, Элиа? Инквизитор понимал, что Леваро, придя без вызова, имеет какую-то свою цель и молча ждал. Молчал и Леваро. Он обошёл стол, подвинул стул, смахнув с него рукавом пыль, сел у окна. Вианданте являл собой нечто весьма непонятное, и привело прокурора сюда именно желание определиться, до конца постичь этого человека. Леваро хотел сработаться с новым главой Трибунала, а для этого важно было не ошибиться в нём, угодить и приспособиться. Но сейчас, оказавшись наедине с Империали, фискал ощутил неожиданную робость. Молчание становилось гнетущим, и тут инквизитор, почувствовав замешательство Леваро, воспользовался растерянностью подчинённого. Вианданте тоже нужно было кое-что понять. Является ли Элиа доверенным лицом и осведомителем Дориа, это рано или поздно станет понятно, важнее было уяснить: кем он является вообще? ...
  Голос монаха стал вкрадчив и бестрепетен.
  - Вы намекнули мне вчера, Леваро, на мои возможности, одновременно предложив и свои услуги. "Прикажи Гоццано - ему не то, что девку, а и поприличней бы чего нашли", сказали вы. - Голос и лицо Империали тоже приобрели несколько шутовские очертания, он точно скопировал интонации Элиа из вчерашнего разговора. - Покойник, стало быть, ничего не приказывал, но ваша готовность исполнить и не отданное распоряжение пленила меня...- На губах инквизитора запорхала улыбка, странно не вязавшаяся с отяжелевшим, сумрачным взглядом.
  Леваро впился глазами в лицо мессира Империали. Чертова красота этого утонченного лица смущала его, сбивала с толку. Он не понимал этого человека. Накануне Леваро показалось, что новый инквизитор слишком красив, чтоб быть умным, потом, напротив, - что он слишком умён, чтоб быть честным. Но днём его странная фраза о подлости заставила его подумать... А сейчас он снова... Что за бестия! Теперь Леваро испугался. Перед ним стоял новый человек с глазами сфинкса и лицом восковой куклы.
  Джеронимо видел метания Элиа, чуть наслаждался его замешательством и жалел его. Страшный удел мудрецов, роковое бремя больших умов, почти невыносимая тягота - мгновенно невольно постигать всё. В эту минуту он понял - внезапным прозрением, что не Леваро приставлен к нему. Не стал бы соглядатай так подставлять себя. Тот вообще не лез бы на глаза. Вианданте лучезарно улыбнулся и полушёпотом осведомился:
  - Стало быть, вы готовы найти для меня всё, что я прикажу?
  Леваро, всё ещё не отрывая встревоженного, растерянного взгляда от лица инквизитора, осторожно кивнул. Его взгляд выдал душевное смятение. Джеронимо стоя, свысока оглядывал фискала. Его улыбка стала ещё лучезарней, но в глазах промелькнуло что-то, что окончательно смутило синьора Леваро. Он безумно жалел о своем приходе сюда.
  Инквизитор чуть наклонился к прокурору.
  - Ну, и чем вы меня порадуете, Леваро? Чем может похвалиться Тридентиум?
  Леваро растерянно молчал. Чего он хочет? Проверить его? Или, действительно, просто распутник, что при такой-то красоте более чем вероятно? Ведь ни одна женщина не устоит. Значит, он давно переступил через все обеты... Но какие странные глаза... Найти ему баб, в общем-то, труда не составит, но... Мысли Леваро конвульсивно проносились в голове, но лицо не успевало обрести к ним нужные маски. Однако следующая фраза инквизитора парализовала все его судорожные размышления.
  Голос Империали смягчился, но в этой мягкости, как в кошачьих лапах, таились когти.
  - Но, понимаете, Элиа, девка мне не нужна. Я предпочитаю другое. И отрадно, что для этого искать вам никого не придётся... - Джеронимо подошёл вплотную, присел рядом, положил руку на бедро собеседника и, погладив его, заговорил мягко и слащаво, неосознанно копируя речь и интонации своего монастырского собрата Гиберти. - Едва мы познакомились, как понял, что вы нравитесь мне... Вы обаятельны. Я думаю, что мы поладим, не правда ли? - он со странной, порочной улыбкой обнял подчинённого.
  Вианданте хорошо помнил события пятнадцатилетней давности. Он, как и все те, кто был почти нетронут растлением, сохранял обаяние юности и доныне, а в двадцать пять был красив ангельски. Эрменеджильдо Гиберти, чья склонность к мужеложству была многим известна, не мог не воспылать к нему страстью. Джеронимо запомнил и слова, и жесты брата Гиберти, и его несколько приторную мимику. Помнил и то, что поднялось в нём самом в ответ на мерзейший жест Эрменеджильдо. Не убил он его тогда чудом. Господь удержал руку его.
  Сейчас, провоцируя Элиа на подобный ответ, Империали понимал: то, что мог позволить себе он сам по отношению к монастырскому собрату, едва ли позволит себе прокурор, чиновник по назначению, по отношению к главе Трибунала.
  Но ждал взрыва.
  Вианданте ошибся. На глазах у Леваро показались слёзы, и он яростно напрягся, пытаясь прогнать их. Гнусное предложение Джеронимо перевернуло его душу. И дело было даже не в обычном животном отвращении здорового мужчины к себе подобному. Осознав, что перед ним finòcchio, chécca, fròcio, исчадие ада и ничтожество, и этот дьявол - его господин, Леваро был не оскорблён, не унижен, но - уничтожен, раздавлен. Он уже, сам того не замечая, успел восхититься этим человеком и даже... привязаться к нему. В глазах его потемнело. Но что делать? Послать его ко всем чертям? И куда потом деваться с двумя осиротевшими детьми? Донести - кто тебе поверит? А нажить такого врага - это смертельный риск. Пожелай он - просто уничтожит любого. Преследовать инквизитора может только инквизитор. Леваро судорожно проглотил комок в горле. Ножевая боль сковала левое плечо.
  - Ну же, Элиа, - Инквизитору был жалок этот несчастный, потерявший себя вдруг человек. Империали хотел поскорее остаться один, но ещё несколько секунд хладнокровно наблюдал, как инстинкт раболепия борется с остатками чести. Чужая боль уже начала причинять боль и ему, но он, так же, как и Элиа, хотел до конца понять, кто перед ним. Благо, у него-то были для этого все возможности.
  - Здесь? - трудно было понять, чего больше в голосе Леваро, ужаса или отвращения.
  - Почему нет? Здесь не очень уютно, вы правы, но в будущем тут все будет сделано для нашего... удобства, - губы инквизитора по-прежнему кривила порочная улыбка, в глазах танцевало пламя. - Сегодня же и распоряжусь. Здесь нас никто не будет беспокоить во время наших... совещаний. Я вас и сегодня надолго не задержу. Ну же...
  Элиа медленно снял плащ. Руки его дрожали. Его одновременно трясло и мутило. Джеронимо неподвижно, страдая до подавленного стона, безмолвно наблюдал за ним. Наконец, глядя на раздетого Элиа, оставшегося лишь в исподнем, не выдержав, прервал молчание. Что-то в его посуровевшем голосе, из которого исчезла вдруг всякая слащавость, заставило Элиа вздрогнуть.
  - Хотите, я скажу, в чём причина ваших бед, Леваро?
  Тот с опаской молча покосился на него.
  - Вы, как я погляжу - не очень подлец. Правда, готовый оподлеть в любую минуту. - Элиа побелел. - Но беда ваша как раз в том, что вы подлец - так, - он щелкнул пальцами, - не очень... Были бы подлецом до конца - спали бы по ночам. Я предложил вам мерзость, и вы подумали, что я - мерзавец. На это понимание вас хватило. Но не останови я вас - вы бы склонились передо мной. Прикажи я, монах, притащить мне девку, вы бы подумали, что я дерьмо. Но девку бы притащили.
  - Вы - господин, а я - слуга, - побелевшие губы едва слушались Элиа. Он почти не слышал своего голоса из-за стука сердца, отзывавшегося в голове ударами молота.
  - Да, вы - слуга, - жестко подтвердил Империали, - и, не понимая, кто я, ангел или дьявол, вы равно готовы мне... услужить. Но слуг дьявола мы сжигаем, синьор Леваро, - усмехнулся он, потом вяло и несколько брезгливо продолжил, - вы же на службе, а не в услужении, а достоинство мужчины хоть и не является доктриной Церкви, еретическим тоже никогда не считалось. Есть вещи, на которые нельзя соглашаться. Даже под угрозой смерти. А ведь вам даже не угрожали.
  Леваро ощутил страшную усталость. Сатана. Это человек, игравший с ним, как кот с мышью, за эти несколько минут страшно обескровил и истерзал его. Леваро не спал прошлую ночь, да и не только прошлую, и сейчас, чувствуя, как в глазах у него снова темнеет, оперся руками об стол. Дыхание его прерывалось, во рту пересохло до жжения.
  - Человеку Божьему не надо понимать, кто перед ним, ибо он одинаков со всеми и ни перед кем, кроме Бога, не согнётся. Вы же не знали, как вести себя со мной и хотели понять, кто я. Логично. Окажись я fròcio или просто свиньей - вы бы подстроились под меня. - Вианданте изуверски усмехнулся. Глаза его потухли. Голос зазвучал размеренно и ровно, словно он зачитывал приговор. - Что ж, я не отменю решения моего предшественника о вашем назначении, Леваро. Мне нравятся люди Бога, но и подлецы могут пригодиться. Тем более - такие услужливые, как вы, умеющие со святыми быть святыми, с грешниками - грешными, и даже с fròcio быть fròcio. Оденьтесь и идите отсюда, вы свободны до утра, как я и говорил, - холодный бесстрастный голос инквизитора прозвучал отрывисто, словно ножом пресекая разговор.
  Его дьявольский лик исчез, и лицо оледенело в иконописной красоте.
  Леваро не двинулся с места. Сейчас, когда он до конца осознал, каким ничтожеством считал его этот необъяснимый и бездонный человек, по три раза на дню менявший обличье, Элиа вдруг на мгновение смертельно возненавидел его, именно потому, что понял его омерзительную правоту. Увидев себя в тусклом зеркале почти голым, задохнулся от боли, сполна прочувствовав своё унижение. Причём боль утраивалась теперь именно тем, что его унизил этот, столь восхитивший его человек. Именно в его глазах ему не хотелось быть ничтожеством. Подвижное и тонкое лицо Леваро исказила такая невыносимая мука, что на миг он уподобился готической горгулье. Ему надо было собрать вещи и сделать несколько шагов, всего несколько шагов, отделявших его от двери. Сколько их? Семь? Десять? Надо было только пройти их, доползти до норы и затаиться, дать боли утихнуть. Он, как раненный волк, должен был отгрызть лапу, попавшую в капкан, если хотел жить.
  Но жить почему-то не хотелось.
  На глаза Леваро снова навернулись слезы, душу сковало тупое безразличие, невероятная усталость навалилась на онемевшее тело. Элиа решил, а, точнее, что-то в нём решило за него, что не стоит переживать этот день. Ведь этот изверг прав. Он и в самом деле ничтожество, готовое оподлеть в любую минуту. Проклятый прелюбодей, своими изменами сведший жену в могилу, вечный приспособленец, как и все, кто пробивался наверх из ничтожества, готовый даже на то, чтобы подставить господину для блудных утех свою задницу... Элиа содрогнулся, и начал судорожно одеваться, лихорадочно размышляя над тем, как проще и быстрее покончить со всем этим. Господи... дети. Он снова замер. Накатила тошнота. Леваро странно забыл о присутствии Вианданте, погружённый в невеселые размышления. Мысль о суде над собой, надо сказать, уже приходила ему в голову - и основания для неё были, но исходные принципы веры запрещали сводить с собой счёты. Нынешний толчок, однако, сломал в нём последние преграды.
  Он не хотел жить, не хотел жить, не хотел жить...
  Вианданте внимательно наблюдал за Леваро. Он не понимал, на какую боль обрёк несчастного, но заметил, что учинённое им жестокое истязание произвело эффект неожиданный и страшный. Муку помертвевших глаз подчинённого он видел, видел и его лицо, ставшее вдруг лицом покойника. Империали подумал, что переоценил его шутовскую грацию, и чего-то, видимо, не понял. Таких глаз у шутов не бывает. Чужая боль отозвалась в нём, Вианданте почувствовал, что больше не в силах выносить её. Он не ожидал такого. Подошёл.
  - Простите меня, Леваро,- произнес он глухим полушёпотом. Вианданте смотрел в сторону, не желая встречаться глазами с Элиа. - Я не должен был... открывать для вас дверь в келью аскета. Видит Бог, вы спровоцировали меня, но я... я не должен был. Простите, Бога ради. Я просто часто не умею понять предел чужой выносливости. - Его губы тронула нервная улыбка. - Аллоро говорит, что у меня несуетная душа, но мозги изуверские, и он прав, пожалуй. Простите же меня. - Элиа молчал. Джеронимо сжал плечи Леваро, резко поднял его и повернул его к себе лицом. Теперь глаза их встретились. - Простите меня, Элиа.
  Взгляд синих бездонных глаз странно расслабил Леваро. На него смотрел Христос. Душа замерла в нём, потом оттаяла. Он слабо кивнул, и вдруг, почувствовав, что голова кружится и ноги не держат, опустился на стул. Неожиданные слова Империали не успокоили его и не утишили боль, но прогнали чёрный помысел о смерти, смягчили унижение. Обхватив голову руками, Элиа вонзил пальцы в волосы, пытаясь успокоиться. Дышать стало чуть легче.
   Прошло несколько минут.
  - Знаете, - неожиданно, в неосмысленном им самим порыве откровенности пробормотал Леваро. Возможно, просто потому, что расслабленный дух не мог удержать в себе свою тоску, боль рвалась наружу, томила его и искала выхода. - Я десять лет лгал жене. Я любил её. Любил, но лгал. И вот... Паолы нет. И я свободен лгать сколько угодно, но - незачем. И... И некому... Я прелюбодей и подлец, вы правы. И странно как раз то, что я, стократно изменявший, теперь хочу быть верным. По-настоящему, до конца. Но поздно. Некому... незачем. - В глазах Элиа стояли слёзы.
  Инквизитор понял, что бессонница у Леваро хроническая. Понял и причины. Совесть, страшный чёрный нетопырь, днём отсыпающийся где-то в тёмных дуплах и расселинах души, но вылетающий во мраке, острыми, как иглы, зубами впивался в него ночами и пил кровь, высасывая силы, изводя и мучая. Леваро видел в своих изменах причину смерти жены и сиротства своих детей, и не сильно, видимо, ошибался, ибо глупцом куда как не был. Что там произошло?
   При этом Джеронимо отогрелся. Да, он знал теперь слабость Леваро, но человек такого покаяния не потерян для Господа.
  - Вы правыnbsp;- Хотите, я скажу, в чём причина ваших бед, Леваро?
, мессир Империали. И не важно, очень или не очень. Подлец тоnbsp;лько и заслуживает... За всё, что я вытворил в эти годы... Зря вы этого не сделали, - с неожиданным злобным ожесточением пробормотал Леваро.
  Вианданте на мгновение растерялся. Он уже понял этого человека, и счёл, что они сработаются. Последние слова Леваро не сразу были осмыслены инквизитором, - именно потому, что слабость подчиненного была уже прощена им и забыта. Но, поняв, что имел в виду Леваро, Вианданте вдруг расхохотался - легко и самозабвенно.
  - Увольте, Элиа. Вы с ума сошли.- Странно, но именно этот смех вдруг бесконечно сблизил их. - Quod non. Всё, что угодно, только не это Если душа алчет епитимьи, ну, можете от моего имени распорядиться, Подснежник вкатит вам десяток плетей. Будете настаивать - ну, могу и я, конечно... пару раз - больше вы не выдержите, - он окинул критическим взглядом аскетичную фигуру фискала. - Но этого я сделать не могу, не просите. - Он наклонился к Элиа и с насмешливой ласковостью проронил, - не хотелось бы задевать ваше самолюбие, но вы недостаточно красивы, чтобы потревожить покой моей плоти.
  - Да это я так...
  И оба снова расхохотались, как шелуху, стряхивая с себя нечеловеческое нервное напряжение, подозрительность, недоверие, боль...
  
  Прошедший вечер, прояснивший их отношения, забрал, однако, у обоих больше сил, чем им показалось. И это стало очевидным наутро, когда Аллоро смог разбудить Джеронимо, только плеснув ему в лицо ледяной колодезной воды, что касается Леваро, оставшегося ночевать у них в гостиной на тахте, то ему потребовался для пробуждения целый ушат. Проснувшись, Леваро никак не мог поверить, что уже давно пробило десять. Элиа плохо спал уже несколько месяцев - просто на пару часов проваливался в мутный сон с тревожными и отравляющими душу воспоминаниями, но вчера впервые уснул, как убитый.
  Торопливо перехватив, не разбирая вкуса, какую-то снедь под ворчание синьоры Бонакольди о том, что день, начатый с проглоченного на ходу завтрака, редко задается, они поспешили в зал, где их уже дожидались трое из дежуривших всю ночь денунциантов.
  Улов был, хотя и достаточно неожиданный.
  София никуда не выходила из притона, но при этом отказала трём клиентам, оставив лишь пятерых - три девочки не принимали, а две - тонкие натуры - были так потрясены ночью в стенах Трибунала, что разболелись. София сама заперла входную дверь и долго сидела в своём чулане - что-то подсчитывала. Не иначе - вчерашний убыток. За дверью наблюдали и снаружи. Но никто не приходил.
   Элиа разочарованно щёлкнул пальцами.
  ...Но около четырех утра из комнаты немочки Маделины вышел синьор Джованьоли, местный негоциант, и прошёл в чулан к Софии. Разговаривали тихо, но одному из наблюдателей удалось расслышать разговор через отверстие в стене. Речь шла о том, что надо было просто вовремя избавиться от Лучии, если же теперь она проговорится, доминиканские псы могут учуять и Ньево, и Алеарди, и выйти на Джусти. "Непременно, промурлыкал Джеронимо. И учуем, и выйдем". "Нельзя, ясное дело, было оставить труп у чертовой твари, но надо было оттащить его на кладбище или в лес, идейка Джусти с лупанаром была, конечно, на первый взгляд, соблазнительна, но теперь может обернуться бедой". Синьора София даже выразила неосуществимое желание: "Лучше бы он оставался в живых".
  Аллоро был разочарован. Он ждал большего. Вианданте был доволен. Большего и ожидать было нельзя. Наблюдение можно снимать. Он отпустил агентов. Обернулся к Элиа. "Названные имена что-нибудь говорят?" Леваро недоумевал. "Да, но это... Доменико Джованьоли - торговец. Кстати, конкурент братьев Спалацатто. Ньево, кажется, помощник на лесопилке, Алеарди - столяр-краснодеревщик. Ну а Джусти... Господин инквизитор уже отметил его". "Что? Я? Я ещё никого здесь не отмечал". "Осмелюсь напомнить, на городской площади в день приезда его милость отметили своим вниманием Сандро Дзокколо, но "Копыто" - это кличка. Он Сандро Джусти. Глава местного ворья, которым он и заправляет, как вы метко изволили заметить. Можно понять, что связывает дровосека с краснодеревщиком, можно найти связи купца с жульем. Искать связь Софии с Джованьоли нечего - она налицо. Она содержательница притона, он - хозяин дома, где притон расположен. Она сделает всё, что он скажет, тут вы были правы. Но как связать их всех друг с другом, а главное - с Гоццано? И, самое важное, про какую тварь идёт речь?" "Не умножайте сущности без необходимости, дорогой Леваро. Есть пятеро, знающие тайну гибели Гоццано. Нам пока не о чём спрашивать их - всех, кроме Джованьоли. Он знает "чертову тварь", кроме того, как я понимаю, далеко не аскет. Вызвать на допрос, якобы как свидетеля по одному из проводимых дел, привести к присяге, а потом неожиданно спросить, где провёл ночь, и задать вопрос о ночном разговоре с Софией. Либо распутник сознается от растерянности, что я лично ему очень рекомендую, либо... На основании показаний денунциантов понятно, что он имеет непосредственное отношение к гибели инквизитора Гоццано. Это допрос третьей степени. Привыкший нежить плоть по лупанарам дыбы не выдержит".
  - Ну, а если будет упорствовать?
  На лице инквизитора появилось выражение недоумения, смешанного с недоверием. Казалось, он не видит тут никаких сложностей и удивлен тем, что кто-то находит проблемы там, где их нет.
  - Я же сказал, Леваро, к часу моей проповеди в воскресение я должен знать, что произошло с Гоццано. Сегодня только седьмое число. У нас ещё целый завтрашний день. Впрочем, я не думаю, что будут затруднения. Отрядите нескольких человек, приведите его ближе к ночи, и займитесь... Но чрезмерно не усердствуйте, ведь на дыбе, как неоднократно отмечали в своём великом труде отцы наши Шпренгер и Инститорис, любой оговорить себя может. Но я уверен, этого не потребуется. Нужно узнать имя владелицы дома, где был убит или умер Гоццано. А в идеале - узнать, что связывает её с тремя остальными. За Ньево, Алеарди и Джусти следить, глаз не спускать. Арестовать, как только будут получены показания Джованьоли.- Вианданте лениво потянулся. - Пора сочинять воскресную проповедь, а вдохновения нет,- горько пожаловался он.
  Жизнь подтвердила правоту Джеронимо. Изнеженный толстяк визжал что-то об оговоре, запирался в течение получаса, но распоряжения о пытке не потребовалось. Потрясённый показаниями денунциантов, он понял, что рискует прожить остаток дней в камере Трибунала. "Он не имеет никакого отношения к смерти инквизитора!", верещал купец. Двое писцов деловито скрипели стилами, записывая на вощеных дощечках его показания. Он виновен только в том, что не донёс на мерзавцев, но ведь донеси он, кто дал бы за его жизнь хоть ломаный грош? "Как погиб Гоццано?" Он не знает. Он просто пришёл по записке Дзокколо в дом его любовницы Леонарды Белетты. "Сестры арестованной Трибуналом повитухи?" "Да". "Что было в записке?" Купец замялся. "Уж не предлагал ли он вам вещички братьев Спалацатто, вытащенные до поджога?" - невинно поинтересовался Леваро. "Нет-нет! Он тут не причём! Копыто хотел просто предложить ему кое-что на продажу, ведь он собирался в Рим". "Краденое?" Джованьоли развёл руками. Откуда он мог это знать? Леваро кивнул. "Разумеется. Итак, что же было дома у Леонарды?" "Там был труп Гоццано". "Так он вас что же, поглядеть на убитого им позвал, что ли?" "Нет... я..." "Вы лжете, Джованьоли. Готовьте дыбу". "Нет-нет! Гоццано, ему просто подсунули записку, что хотят донести, но боятся идти в Трибунал и назначили встречу на лесопилке, а когда он там появился, Ньево оглушил его, и вместе с Алеарди, они дружки, доставили его к Леонарде. Это они потом пьяные болтали. А чертова Леонарда воткнула ему спицу в ухо. А я не виноват!" "Кому пришла в голову мысль оставить его в блудном доме? Вам?" "Нет-нет! Просто Копыто сказал, что будет лучше всего оставить труп в моём лупанаре, мол, сама же инквизиция всё и покроет при таком-то позоре'. 'И вы согласились? Почему?" "Я..." "Ну же!" "Сами подумайте - это же Дзокколо! Прикажи Копыто, его парни разнесут мои лавки вдребезги! Что я мог сделать?!"
  Арестованные в эту же ночь, почти под утро, на основании показаний Джованьоли Ньево, Алеарди, Дзокколо и Леонарда Белетта были заключены в разные камеры в подвале Трибунала. По мнению Вианданте, показаний Джованьоли было достаточно для вынесения приговора, но под пыткой всё рассказал и Алеарди, оказавшийся крохотным хлюпиком, похожим на гнома. Ньево и Дзокколо молчали и на дыбе, а Леонарда почти сразу потеряла сознание - или ловко прикинулась.
  Дольше всего обсуждался вопрос - передавать ли дело светскому судье, или вынести приговор самим. Джеронимо считал дело самой обыкновенной уголовщиной, в общем-то, не входящей в его компетенцию, но Леваро заявил, что речь идёт о злодейском убийстве инквизитора, и уже только поэтому дело должен рассматривать Трибунал. Вианданте же полагал, что необходимо соблюсти формальность. "Надо предложить Чинери взять дело, рассмотреть и вынести приговор. В любом случае, расследование уголовщины - привилегия магистрата!"
  - Да, которой Чинери, уверяю вас, охотно поделился бы с нами.
  - Нечего пререкаться, синьоры, я ещё не дописал проповедь. Леваро, известите Чинери, а я извещу Клезио. Хорошо бы вынести приговор без волокиты. Завтра, в воскресенье, я буду представлен князем-епископом горожанам, потом будет оглашён мой указ, а вечером можно повесить убийц Гоццано.
  - Не многовато ли для одного дня?
  Инквизитор окинул подчиненного язвительно-насмешливым взглядом.
  - Ничего, поработаете. Ишь, разнежились... подснежники...
  Приговор был без промедления утвержден светским судьей и князем-епископом, исполнение его назначили на воскресенье. Днём инквизитор приказал собрать весь состав Трибунала, и в короткой речи ознакомил собравшихся с деталями убийства их бывшего главы. Отметив заслуги невинно убиенного, заявил, что его убийцы завтра же понесут заслуженное возмездие.
  
  Глава 3,
  в которой его милость инквизитор Тридентиума проявляет себя
  весьма небольшим поклонником женского пола,
  человеком жестких суждений и высоких помыслов,
  что, впрочем, и приличествует монаху.
  
  В субботний вечер, восьмого июля, по приглашению городского головы прокурор и инквизитор посетили ратушу. Вено рассказал сестре и жене о том, что "папское око", новый инквизитор Тренто - мужчина удивительно красивый и весьма знатный, и эта новость пробудила всеобщее любопытство.
  Элиа вырядился в любимую франтами джорне, но совсем не удивился, когда инквизитор предстал перед ним в белой шелковой рубашке и в строгом плаще-дублете. Тяжелый шёлк ниспадал глубокими складками ниже колен, высокий воротник сливался с угольно-чёрными волосами мессира Империали. Простота и монашеская строгость костюма были вызовом общепринятой моде, но Леваро подумал, что человек с таким лицом будет аристократом даже в нищенском рубище.
  На стенах зала собраний городской ратуши, где Вено устроил бал, были выбиты слова: "Montes argentum mihi dant nomenque Tridentum" - "Горы дают мне серебро и имя Тренто". О том, что в окрестностях города есть серебряные рудники, Вианданте уже знал. Элиа сказал, что тут добывают ещё розовый и белый порфир, который широко используется в местном зодчестве. Инквизитор безучастно кивнул. Это его не интересовало.
  Высшее общество Тренто было избранным и весьма немногочисленным, Вианданте насчитал в зале не более сорока человек. При виде инквизитора женщины восторженно зашептались. Как ни странно, понравился даже его костюм, который сразу выделил его из разряженной толпы. Самого же Вианданте, весьма, к несчастью, чувствительного к запахам, слегка замутило ещё в арочном входе: обилие эссенций и масел, изливаемых на себя женщинами, смешалось в тяжелое сочетание резеды, фиалки, роз и чего ещё, невычленяемого, но очень зловонного. Молодые девицы распускали надушенные волосы по плечам, женщины, изящно скручивая косы с нитями жемчуга, прикрывали их сетками, чепчиками и легкими шарфами, на многих были драгоценные украшения: цепочки и цепи с массивными, вделанными в ювелирные оправы камнями, жемчужные подвески. Многие мужчины были в испанских колетах, недавно вошедших в моду, украшенных золотой вышивкой, выделявшейся на темном фоне ткани, и меховым воротником, соперничая друг с другом в роскоши.
  Не имея ни склонности, ни интереса к пустой болтовне этих людей, к смешным ужимкам женщин и девиц, инквизитор всё же молча выслушивал мужчин и приветливо улыбался женщинам, с изумлением отметив их странную одинаковость. Но постепенно начал различать в смешении лиц грани своеобразия - и они понравились ему ещё меньше.
  Некоторые женщины обнаруживали черты откровенной порочности, другие - сокровенной.
  Особенно мерзкой была донна Анна Лотиано, полная тридцатипятилетняя особа, которую какой-то лживый льстец бессовестно уверил в том, что её безобразная, похожая на коровье вымя грудь необычайно красива. К сожалению, и об этом неоднократно свидетельствуют наиумнейшие мужи, женщинам не свойственны ни критический ум, ни способность к глубоким размышлениям. Они легковерны, и донна Анна, убеждённая в своей неотразимости, стояла перед мессиром Империали в платье пурпурного цвета, в вырез которого могла пройти лошадь, и была озабочена только тем, чтобы он мог в полной мере оценить немалые достоинства, которыми её одарила природа. Инквизитор и впрямь это сделал, и теперь думал только о том, когда же будет прилично покинуть гостиную.
  Но едва он прошёл из гостиной в обеденный зал вместе с Элиа, к ним подобралась донна Бьянка Гвичелли, довольно молодая, но мертвенно-бледная особа с глянцевитыми глазами, которая не демонстрировала свои телесные достоинства, прежде всего потому, что показать было нечего, но говорила, экстатически закатывая глаза, о Господе, которому она, по её словам, была всей душой фанатично предана. Вианданте сумел наконец под благовидным предлогом отвязаться от навязчивой бабёнки, а потом шёпотом поинтересовался у Леваро, чем больна эта столь бескровная и возбуждённая особа? Оказалось, ничем. Сколько Леваро помнил её - лет десять - она всегда бледна и взвинчена.
  Вианданте ничего не сказал.
  Перед самым ужином его ждало ещё одно испытание. Признанная местная красавица, вдова одного из крупных магнатов, Делия Фриско, пожелала побеседовать с инквизитором. Он видел полусонный взгляд зеленоватых глаз, бледный низкий лоб и волны переплетенных лентами и нитками жемчуга рыжих волос. Совсем отказать этой женщине в какой-то колдовской и похотливой привлекательности было нельзя, но из-за сходства разреза её глаз с обжигающим отвращением воспоминанием о Бриджитте Фортунато, Джеронимо уткнулся глазами в пол и потерял нить разговора. Потом пробормотал что-то невразумительное, что было принято за комплимент, и торопливо отошёл.
  Империали не мог не отметить ещё одно загадочное обстоятельство: в толпе на улицах он мимоходом отмечал немало приятных лиц, гармоничных и привлекательных. Трентинки, жены и дочки пополанов и бюргеров, итальянки и тирольские немки, отличались округлыми личиками с большими глазами, тёмными и словно масляными, хороши были и чуть пухловатые губки, и милые ямочки на щеках. Но здесь почти все женские лица были грубы и асимметричны, кожа нечиста и темна, пышность и богатство костюмов только подчеркивали топорность этих физиономий. Жабы, да и только.
  - Почему плебейки города красивей патрицианок?
  Но этот вопрос Леваро оставил без ответа, удивлённо покосившись на начальника. Было очевидно, что это скопище уродок таковым ему отнюдь не казалось. Тем не менее прокурор-фискал, куда более Вианданте чувствительный к женской красоте, был скучен и сумрачен. Инквизитор заметил, что взгляд Леваро иногда задерживался на вдовой сестре синьора Линаро, которую инквизитору представили как донну Лауру Джаннини. Заметив, что она смотрит на него, Леваро поспешно отворачивался, и тогда синьора Лаура гневно бросала на него раздражённый взгляд. Суета сует. Впрочем, присмотревшись, Вианданте подумал, что у Леваро не такой уж плохой вкус. Глаза донны Лауры таили озорной блеск, довольно милы были и чуть вздернутый носик, и нежные очертания круглого подбородка.
  Она, одна из немногих, показалась Джеронимо довольно симпатичной.
  Подеста в этот день весьма потрафил мужской публике балетом на античную тему, сопровождавшим трапезу, - хоть инквизитор и не понял, изображали ли девицы с помятыми физиономиями нимф, окружавших Венеру, или наяд, сопровождавших Артемиду. Гости подеста, впрочем, не ломали себе над этим голову, но всласть насмотрелись на стройные лодыжки, колени и бедра красоток, платье коих, более чем короткое, предлагало глазу непривычно прекрасное зрелище, и голодные мужские взоры, минуя лица, всегда доступные для обозрения, пялились на ноги. В годы, когда благонравные и строгие женщины прятали ноги под платьем, дабы не вводить мужчин в соблазн, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что зрелище это воспламенило даже самых холодных и равнодушных. Империали заметил, что его подчинённый тоже попал под обольщение: глаза Элиа затуманились, черты обострились, на щеках появился румянец, странно красивший его, он усилием воли сдерживал судорожно участившееся дыхание, но лицо выдавало страстное вожделение.
  Явное возбуждение Элиа посмешило инквизитора, но взбесило донну Лауру, заметившую пыл любовника, обращённый
  вовсе не на неё, меж тем подеста спросил мессира Империали, как ему нравится представление? Мессир Империали, не пришедший от балета ни в волнение, ни в восхищение, равнодушно заметил мессиру Вено, что зрелище это не отличается благочестием, но сам он не считает себя в таком деле судьей, однако, добавил он, насмешливо глядя на Элиа и его обозлённую подружку, ему хотелось бы большего благоразумия от мужчин и большей сдержанности от женщин.
  Донна Лаура окинула его взглядом, исполненным скрытого бешенства.
   - Женщины, истинно достойные, знают и благочестие, и приличие! Им сдержанности не занимать! - она вскочила и удалилась из-за стола, сев рядом с братом.
   Элиа тем временем опомнился, но ничего не успел ответить.
   - Сдержанность сия, может быть, пристала тем, кто помешался на благочестии да приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем,- оно, конечно, похвалы достойно, но я полагаю, что это только лицемерие и напускная скромность, - неожиданно услышали они за спиной шпильку донны Лотиано в адрес донны Лауры.
   Инквизитор сделал вид, что ничего не услышал, меж тем как Элиа побледнел.
  В это время в зал вошла худая старуха с дантовым профилем, одетая в черное. В суровых, словно опалённых дыханием бездны чертах, в огромных серо-карих глазах было нечто запредельное. Старуха была уродлива и прекрасна одновременно. В юности она, по всей видимости, была удивительной красавицей, теперь же старость иссушила кожу лица, но не погасила свет топазовых глаз. "Древней меня лишь вечные создания, я с вечностью пребуду наравне...". Империали попросил Леваро представить его. Донна Альбина Мирелли ничего не сказала ему, кроме обычных слов, допустимых в гостиной, но Вианданте подумал, что с этим человеком можно сойтись и поближе.
  Позднее он заговорил о старухе с Леваро. Кто она? Какого рода? Прокурор-фискал застыл. "Донна Альбина? Почему? Думаете, она ведьма?" Джеронимо расхохотался. "Помилуйте, Леваро, с чего вы взяли? Так кто она?" "Ну и склонности у вас, мессир Империали! Донна - последняя из рода дельи Элизеи, и вся её семья - отец, трое сыновей и муж - погибли во дни бунта черни, того, что был ещё до землетрясения. Говорят, она хотела принять монашество после гибели рода, но передумала и живёт теперь одна в старом доме отца, сразу за мельницей в конце Набережной улицы. Кстати, при Гоццано на неё поступал донос! Обвинитель говорил, что постоянно видит её при полной луне на балконе. Стоит-де, смотрит на город, и что-то шепчет. Того и гляди, мол, чуму накличет. По приказу Гоццано у неё даже провели тайный обыск, но ничего не нашли. В доме одни книги. Но запрещённых нет. Говорят, сеньора одна из трёх самых богатых женщин города, но живет бедно, как монашка. Странная старуха".
  - Ну, ещё бы. Синьора Лаура Джаннини гораздо привлекательней, правда? "И чем настойчивее мой призыв: "Оставь её!" - тем более тлетворна слепая страсть, поводьям непокорна, тем более желаний конь строптив. И вырвав у меня ременный повод, он мчит меня, лишив последней воли, туда, где Лавр над пропастью царит...".
  Элиа не изумился ни наблюдательности инквизитора, ни свободному цитированию Петрарки, но поспешно отвёл глаза и перевёл разговор. "Как вам наши аристократы? Как общество?"
  - Обо всех, кто привлёк внимание, Леваро, я вас уже спросил. Ну, а если серьёзно, мне не нравятся эти люди. Весьма не нравятся. Особенно женщины.
  - Вы настоящий монах, мессир Империали...
  Но про себя Вианданте подумал, что дело совсем не в монашестве.
  За столом он осторожно оглядывал гостей синьора Вено. В тёмных глазах советника магистрата, бакалавра права Амедео Линаро, которые тот почти не поднимал, застыли скука и благовоспитанность. Немного напускные. Толстогубый, с бледно-голубыми рыбьими глазами Антонио Толиди оглядывал дам и много пил, но почти ничего не ел. Томазо Тавола, крупный негоциант с толстой бычьей шеей и распухшим и одутловатым лицом утопленника, отправлял в рот огромные куски мяса и никого не замечал. Его вычурный костюм не делал владельца привлекательнее, скорее изысканность расшитого бархата и утончённость шелка лишь подчёркивали грубость черт, более подходящих мяснику или палачу. Дженнаро Вичини, изнеженный аристократ со странными, острыми на концах ушами, напомнил Джеронимо брата Гиберти. Этот человек говорил на ярко выраженном неаполитанском диалекте, но по неясной причине был одет с восточной роскошью, причём острые уши поддерживали на его почти безволосой голове огромный полосатый тюрбан со страусовым пером. Воистину, даже красота юности тускнеет от чрезмерных и слишком изысканных украшений, но лысый урод особенно смешон. Вианданте искоса бросил взгляд на Леваро, но лицо прокурора решительно ничего не выражало, из чего инквизитор заключил, что подобное зрелище здесь привычно. Но больше всего изумил Массимо ди Траппано, местный землевладелец, который усадил с собой толстую Анну Лотиано и постоянно норовил ущипнуть её за грудь. Донна Анна игриво и пьяно похохатывала, на её щеках расползлись красные пятна.
  В этой компании только лицо Элиа было живым и человеческим, да ещё старик Винченцо Дамиани напомнил Джеронимо ветхозаветного пророка Иеремию кисти Буонаротти. Но мессир Дамиани был явно болен и в разгар ужина тихо удалился с трапезы. Рядом с Элиа снова села донна Лаура и, как заметил Вианданте, он что-то иногда отвечал на её настойчивые вопросы, но сам с ней не заговаривал. Похоже, между любовниками пробежала кошка.
  Амедео Линаро подошёл к сестре и что-то тихо проговорил той на ухо. Она ответила сердитым взглядом. Короткий плащ мессира Амедео распахнулся и Вианданте заметил на его штанах бракетт - дурацкий покрой штанов, который подчёркивал детородные органы мужчины. Нечего и говорить, что подобная демонстрация едва ли существующих мужских достоинств показалась инквизитору совершенно неуместной.
  Вианданте заметил и ещё двух человек. Первый - так и не сумевший состариться юноша с отброшенными с высокого лба седеющими волосами, большим птичьим носом, глазами встревоженными и больными. Второй - невысокий мужчина средних лет с чертами брутальными и жёсткими. На его вопрос, кто они, Элиа прошептал, что это местный капеллан синьор Джулиано Бельтрамо и хозяин ломбарда синьор Анджело Пасколи. О последнем Элиа счёл нужным добавить, что он вхож к князю-епископу. Пасколи что-то настойчиво втолковывал Бельтрамо. Похоже было, его аргументы не убеждали собеседника, но и возразить капеллан не решался.
  Антиквар же Роберто Винебальдо, человек весьма состоятельный, как заметил Элиа, сидел за столом с неизменно кислым выражением на желтоватом, слегка обрюзгшем лице, глядел в тарелку и слегка морщился. Не язвенник ли, подумал инквизитор, но не счёл нужным выяснять этот вопрос.
  Не обошлось и без мерзейшего искушения. Донна Фриско неподалеку от Леваро что-то нашептывала на ухо донне Гвичелли, обе то и дело бросали на инквизитора странные взгляды и перешептывались. Империали заметил, что прокурор слышал разговор женщин и странно порозовел, потом закусил губу и опустил голову. Воспользовавшись началом танцев, Вианданте подошёл к подчинённому и поинтересовался, что случилось? О чём говорили женщины? Элиа смутился и пробормотал, что это просто был глупейший разговор и ничего больше...
  -Обозначьте же для меня степень его глупости, Леваро.
  Элиа бросил на начальника странно мерцающий взгляд. Потом пожал плечами, и поднял вверх дугообразные чёрные брови, словно говоря: "Видит Бог, вы сами этого хотели..." , тихо уведомил инквизитора:
  -Среди местных женщин бытует невесть откуда взявшееся убеждение, что достоинства мужчины находятся в непосредственной связи со строением его икр и запястий, и чем они мощнее, тем больший пыл проявляет мужчина на ложе. Эти особы разглядывали вас и решили, что в "дни милосердия" обязательно навестят Трибунал... - Элиа умолк, потому что в глазах Вианданте полыхнуло синее пламя, тот прошипел что-то то ли на генуэзском, то ли на болонском диалекте, причём сказанное отнюдь не принадлежало, видимо, к образцам высокого слога. Элиа развёл руками, давая понять, что он всего лишь сообщил услышанное и за него ни в коей мере не отвечает.
  Когда Вианданте покидал собрание, Лаура Джаннини нежданно оказалась рядом и с вызовом спросила, правда ли, что мессир Империали отыскал убийц мессира Гоццано? Инквизитор с укоризной посмотрел на Элиа, хотя всерьёз, разумеется, не сердился, ведь тот разболтал своей пассии то, что завтра узнает весь город. "Да", ответил он и слегка поклонился. Донна Лаура дерзко выразила надежду, что также быстро будет найден и тот негодяй, что убил её подругу Аманду Леони. Леваро перехватил недоумённый взгляд инквизитора и, опережая его вопрос, торопливо сказал, что донна Джаннини имеет в виду Ликантропа.
  На обратном пути Вианданте поинтересовался у Леваро, что тот скрывает? Что за Ликантроп, о котором он до сих пор ничего не знает? С обычной для веронца живостью прокурор воздел руки и очи горе. Этот жест призван был продемонстрировать инквизитору, что синьор Леваро абсолютно чист, ничего не имеет нужды скрывать, если же и не успел довести до сведения его милости некоторые обстоятельства этого дела, то лишь по той причине, что был по самые уши загружен расследованием дела Гоццано. Non posso farmi in quattro parti?! Не могу же я разорваться?!
  Впрочем, была и ещё одна причина для молчания: рассказывать было нечего. "Подозреваемых и доносов нет. Два трупа молодых женщин - в них опознали донну Аманду Леони и донну Джиневру Толиди - отыскали на местном кладбище обезображенными и расчленёнными. Раны были не ножевые, но словно рваные зубами волка. И ещё одно обстоятельство: обеих женщины, и об этом знают только два денунцианта, поклявшиеся на Четырех Евангелиях молчать, заклеймили. Клеймо, судя по отпечатку на ягодицах, представляет собой какое-то жуткое тавро с дьявольской мордой, вписанной в пентаграмму, которая, в свою очередь, окружена полукругом, по форме напоминающим волчью лапу. Отсюда и пошло - Lupo mannaro, Оборотень, Ликантроп". "Ничего себе...". "Это не всё. Трупы нашли в объятьях скелетов, в разверстых могилах. Первый труп обнаружили вскоре после смерти Гоццано. Второй - около трех недель назад. По некоторым данным понятно, что убийца - мужчина". "Изнасилование?"
  Леваро с отвращением кивнул.
  - Да и не дотащила бы никакая баба трупы-то до погоста.
  - Ваша подруга знала убитую?
  - Нет, нет, умоляю вас, мессир Империали...
  - Как же нет, - изумился инквизитор, - когда она сама говорит, что они были подругами?
  Синьор Леваро вновь замахал руками. Его не поняли. "Да, донна Лаура Джаннини дружила с донной Амандой Леони, но зачем же говорить, что донна - его, Леваро, подруга? Для этого нет оснований...". Вианданте усмехнулся, но ничего не ответил. В конце концов, старая истина права. Ни один мужчина никогда ещё не попадал из-за женщины в лапы дьявола.
  Если сам того не хотел.
  
  На следующее утро, в воскресение, кафедральный собор Святого Виджилио, главный храм города, заполнили горожане. Молниеносное расследование смерти инквизитора Гоццано, поставившее в тупик весь город, наделало много шума, все только и говорили о проницательности нового инквизитора, когда же он, представленный князем-епископом Клезио, вышел на амвон, толпа ахнула и замерла. До этого отрывочные слухи о красоте мессира Империали уже ходили по городу, но распространяли их в основном скупые на слова денунцианты. Агенты Трибунала отмечали в новом инквизиторе талант следователя, о красоте же упоминали вскользь.
  Разряженные аристократки и дочки богатых негоциантов пожирали его жадными глазами. Вианданте заговорил, его мягкий голос, как заметил Леваро, раздавался под сводами храма как органный глас и был слышен во всех углах.
  - "Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой - виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. - Так говорит Господь Наш. - Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь и они сгорают".
  Женщины обмахивались веерами и не спускали глаз с Империали. Грудь у многих волновалась, видимо, из-за глубокого смысла проповеди. Элиа стоял за спиной Клезио, наблюдая за впечатлением, производимым инквизитором на толпу. Тот завораживал и подчинял себе души, и это почти колдовское влияние Вианданте на паству немного пугало Леваро.
  Сам Элиа временами содрогался, вспоминая пережитое им в доме лесничего. Да, ему преподали хороший урок, но больше всего его удивляло, что итогом этого вразумления стали для него самого рабская преданность Империали и ещё большее восхищение. Леваро не мог понять, что так влечёт его к этому человеку? Тонкий и изощренный ум, величие ли души или всё же эта неземная красота, к которой он поначалу был склонен отнестись столь пренебрежительно? Неожиданно Леваро испугался таящегося в этой красоте искуса - но для самого Империали. Как удержаться от блуда среди этих давно позабывших скромность и отбросивших женскую стыдливость похотливых баб, жаждущих только мужской плоти? Леваро поймал себя на неприятной мысли: а что если читающий ему проповеди о морали Империали не устоит сам? Велика ли праведность - быть святым в монастырских стенах! Но вдумавшись в собственные желания, Леваро понял, что боится и не хочет падения этого человека. Элиа неосознанно влёкся к нему едва сдерживаемым восхищением, и странно усиливался рядом с ним.
  Сквозь пелену мыслей до него доносился глубокий голос Вианданте.
   - Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Уже и секира при корне дерев лежит. Помните, всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь...
  После службы по традиции был обнародован указ нового инквизитора, провозгласивший "дни милосердия". Формулы указов были отработаны годами и редко менялись. "Я, инквизитор Джеронимо Империали, назначенный и уполномоченный апостольской властью, всем жителям Тренто, какого бы состояния, ранга и сана они ни были, посылаю приветствие о Господе нашем Иисусе Христе. Прокурор-фискал Священного Трибунала доложил, что с некоторых пор в городе не производилось инквизиции, вследствие чего некоторые проступки против святой католической веры остались без наказания и кары. Сочтя эту петицию справедливой, издаю настоящий указ, предписывающий вам объявить обо всех, кто говорил слова еретические, подозрительные, безрассудные, непристойные, соблазнительные или богохульные против нашего Господа Бога и того, чему учит святая наша мать римская Церковь.
  Если вы знаете о колдунах и колдуньях, заключивших тайный или явный договор с дьяволом, творивших непотребное, - надлежит сообщить об этом Священному Трибуналу.
  Если вы знаете о людях, утверждающих, что нет ни рая для добрых, ни ада для злых, а есть только рождение и смерть, или богохульства против нашего Господа Бога, девства и чистоты Владычицы нашей Девы Марии - надлежит сообщить об этом Священному Трибуналу.
  Если кто-либо хвалил секту Мартина Лютера и одобрял его мнения, говоря, что не нужно исповеди перед священником, что достаточно исповедаться одному Богу, что ни папа, ни священники не имеют власти отпускать грехи, что в освященной гостии нет истинного тела Господня и не надо молиться Святым и иметь иконы в церквах, и не нужно добрых дел, достаточно для спасения веры и крещения, и что клирики, монахи и монахини могут вступать в брак, а брак есть лучшее и совершенное состояние, и что не грех есть мясо по пятницам и в Великий пост и в дни воздержания - надлежит сообщить об этом Священному Трибуналу.
  Если кто-нибудь, будучи клириком или постриженным монахом, женился, или, не имея степени священства, совершал таинства Церкви, или какой-либо духовник при таинстве исповеди, находясь в исповедальне, имел с исповедницами бесчестные разговоры - я вменяю всем в обязанность доносить святой инквизиции на совратителей.
  Если кто-либо вступил в брак вторично или многократно при живых жене или муже, или утверждал, что блуд или ростовщичество, или лихоимство, или клятвопреступление не есть грех, и что лучше жить во внебрачном сожительстве, чем в браке, и в течение года оставался без причастия - надлежит сообщить об этом Священному Трибуналу.
  Надлежит сообщить и о тех, кто подкупал свидетелей или дал ложные показания против других лиц, чтобы причинить им вред и запятнать их честь. Если некто покровительствовал еретикам, оказывая им поддержку и помощь, или совершил гнусное преступление содомии - надлежит и об этом сообщить Священному Трибуналу.
  Поэтому настоящим указом убеждаю, в силу святого послушания и в силу верховного отлучения от Церкви, после трех канонических увещеваний - latae sententiae, trina canonica, monitione praemisa - лично придти ко мне или прокурору-фискалу и заявить об этом, дабы была узнана истина, злые были наказаны, добрые и верные христиане были почтены, и наша святая католическая вера возвеличилась. Чтобы все вышесказанное дошло до всех и никто не мог отговариваться незнанием, ныне повелевается опубликовать этот указ. Дано в Тренто в лето Господне 1531".
  Затем было объявлено, что вечером на площади казнят убийц Фогаццаро Гоццано, оглашены их имена и обстоятельства дела, зачитан приговор. Толпа оглушённо внимала, даже шальные мальчишки приумолкли. Все тихо разошлись, но вечером на площади оказалось втрое больше народу, чем днём в церкви. В безмолвии вывели осуждённых. Вианданте настоял на том, чтобы оставить жизнь Джованьоли. Скупка краденого - не дело Трибунала. Лучию тоже отпустили - за ненадобностью. При мысли о неминуемой склоке между ней и хозяйкой борделя инквизитор улыбнулся.
  
  Глава 4,
  в которой инквизитор Тридентиума впервые употребляет
  нецензурные выражения, краснеет до корней волос и, наконец,
  с интересом всматривается в женские ягодицы,
  что, в общем-то, не приличествует монаху...
  
  На следующее утро, в понедельник, 10 июля, чиновник канцелярии подал инквизитору опущенный накануне в ящик жалоб письменный донос. Написавший его утверждал, что отец Амбросио Стивалоне, священник церкви Сан-Лоренцо, исповедник маленькой обители капуцинок, не только неоднократно искушал исповедниц, но и развратил их, и из семнадцати женщин добился своей цели у тринадцати.
  Из доноса следовало, что Стивалоне, будучи руководителем совести и духовником всех женщин этого монастыря, слывя у них за человека святого, внушил им такое доверие к себе, что на него смотрели как на небесного оракула. Он сказал каждой из них, что получил от Бога особенную милость. "Господь наш Иисус Христос, - уверял он монахиню, - возымел благость дать мне узреть Его в освящённой гостии во время её возношения, и сказал: "Почти все души, которыми ты руководишь в этом монастыре, Мне угодны, потому что в них настоящая любовь к добродетели, и они стараются идти вперед к совершенству, но особенно - здесь духовный отец называл ту, с которой он говорил. Душа её совершенна, она уже победила все свои земные страсти, за исключением чувственности, которая очень её мучает, потому что враг плоти силён вследствие её молодости, женственности и естественной прелести, которые сильно влекут её к наслаждению. Чтобы наградить её добродетель и сочетать любовь ко Мне с её службой, требующей спокойствия, которого она не имеет, хотя и заслуживает своими добродетелями, Я поручаю тебе даровать ей Моим Именем разрешение удовлетворить свою страсть, но только с тобой. Во избежание огласки она должна хранить на этот счёт самую строгую тайну, не говорить об этом никому, даже другому духовнику, потому что согрешит лишь с разрешения, которое Я дарую ради святой цели видеть её новые ежедневные успехи на пути к святости". Были лишь четыре богомолки, которым отец Амбросио не счёл уместным сообщить это откровение: три из них были старухами, а четвертая - очень дурна собой.
  Самая молодая из этих обманутых женщин, двадцати пяти лет от роду, смертельно заболев, исповедалась у другого священника - отца Джулиано Ванетти. С разрешения больной и по её желанию Ванетти и писал Святой Инквизиции о происшедшем. Упомянул он и об опасениях умершей, что всё, случившееся с ней, судя по её наблюдениям, произошло и с другими монахинями. Покойная в течение трех лет имела преступную связь с духовником, будучи уверена, что оскорбляет Бога, но делала вид, будто верит тому, что он говорил, и, не краснея, предавалась необузданным страстям под личиной добродетели. Она прибавила, что совесть не позволила ей скрывать правду, когда она почувствовала близость смерти.
  Вианданте перекосило. Он не решился консультироваться с Аллоро. Не хватало девственнику подобных искушений. Осведомлённый о деле прокурор-фискал, прочитав донос, от изумления присвистнул. Дело было столь невероятно и омерзительно, что инквизитор, по совету Леваро, счёл нужным поговорить с князем-епископом Клезио, к которому оба немедля и отправились. Кардинал, едва дочитав донос, выронил бумагу из трясущихся рук. Бог мой!
  - Можно ли доверять словам Джулиано Ванетти? Кто он?
  Клезио вздохнул. "Ванетти - старик, человек большой веры. Но почему он не сказал мне?"
  - А что бы сделал глубокоуважаемый князь-епископ? Покрыл бы грех собрата? - невинно поинтересовался Вианданте.
  Клезио встал. Руки, опершись на посох, перестали трястись.
  -Узнай я об этом от Ванетти, я вызвал бы вас, Империали, но посоветовал бы действовать осмотрительно. Преступления такого рода - мерзость сугубая.- Кардинал тяжело дышал и говорил с трудом. - Святой Бернард Клервоский, ведя речь о духовных лицах, говорит: "Если явный еретик восстает, то он выталкивается и погибает. Но когда на добрых нападают духовные лица, как их изгнать?" Григорий Великий в своем "Пастыре" утверждает: "Никто в церкви не вредит так много, как тот, кто, имея священный сан, поступает неправедно". Но - ab abusu ad usum non valet consequentia. Злоупотребление при пользовании - не довод против самого пользования. Нет ни одного учреждённого Богом ведомства, не имеющего в числе своих членов ренегатов и выродков. Такие люди марают одежды Христовы и - при подтверждении обвинений - извергаются вон. Да, необходимо установить истину, но дело надлежит расследовать тайно, не роняя достоинства Церкви. Толпа глупа, и в провинности немногих склонна видеть грех всеобщий. Вы меня поняли?
  Империали подошёл к князю-епископу и, опустившись на колени, поцеловал полу его парчового плувиала.
  Инквизиция проверила и установила, что преступная связь действительно имела место с тринадцатью монахинями, - для этого она пошла путем сбора сведений - способ, которым всегда умела владеть более искусно, чем кто-либо. Двенадцать женщин не обнаружили искренности, как умершая, - сначала отрицали факт, затем сознались, но пытались оправдаться, говоря, что поверили в откровение священника. Что касается духовника, ему дали три обычных аудиенции увещания. Он ответил, что совесть не упрекает его ни в каком преступлении касательно инквизиции и что он с изумлением видит себя арестованным. Прокурор обвинил его по уликам процесса. Они ожидали, что обвиняемый ответит, что факты были действительны, а откровение ложно и выдумано для достижения цели. Монах признал улики, но прибавил: если женщины говорили правду, то и он тоже говорит правду, потому что откровение было достоверно.
  Ему дали понять: невероятно, чтобы Христос явился ему в освящённой гостии для того, чтобы освободить монаха от одной из главных отрицательных заповедей Десятословия, которое обязывает всех монашествующих и навсегда. Он ответил, что также такова заповедь "Не убий", а Бог между тем освободил от неё патриарха Авраама, когда ангел повелел ему лишить жизни своего сына; то же нужно сказать о заповеди "не укради", между тем как евреям было разрешено присвоить вещи египтян. Его внимание обратили, что в обоих этих случаях дело шло о тайнах, благоприятных для религии. Он возразил, что в произошедшем между ним и его исповедницами Бог имел то же намерение, то есть хотел успокоить совесть тринадцати добродетельных душ и повести их к полному единению со Своей божественной сущностью.
  Прокурор заметил монаху, что весьма странен факт, что столь большая добродетель оказалась в тринадцати женщинах, молодых и красивых, но отнюдь не в трёх старых и в одной, которая была дурна собой. Обвиняемый, злоупотребляя Священным Писанием, с упорством основывал свою невиновность на мнимом разрешении во время откровения, и не смущаясь, ответил: "Святой Дух дышит, где хочет".
  Настал решительный момент. Его спросили, не имеет ли он что-либо ещё сказать, потому что его предупреждают во имя Бога и Святой Девы Марии сказать правду для успокоения совести. Если он это сделает, Святая Инквизиция с присущими ей состраданием и снисходительностью воспользуется этим по отношению к обвиняемому, который искренне признается в своих проступках; в противном случае с ним поступят согласно с тем, что предписано справедливостью и сообразно с инструкциями и основным законом, так как всё уже готово для окончательного приговора. Обвиняемый ответил, что ему нечего прибавить, потому что он всегда говорил правду и признавал её.
  Империали сидел молча, предоставив вести процесс прокурору. До этого лично спустился в каземат и проверил, достаточно ли просторна камера заключенного, поинтересовался у Подснежника, не подвергается ли обвиняемый, упаси Господь, каким-либо притеснениям? При знакомстве с людьми Трибунала Вианданте полагал, что прозвище Подснежник палач мог получить только в насмешку, и ожидал увидеть человека, похожего на встретившегося ему в гостиной Вено Томазо Таволу. Однако Буканеве оказался стройным и щуплым перуджийцем, блондином, отличавшимся весьма смазливой мордашкой, характером незлобивым и добродушным, он был любимцем Гоццано да и вообще всего Трибунала. Леваро, на вопрос инквизитора, справляется ли Буканеве со своими обязанностями, удивлённо пожал плечами. Почему нет? Сейчас Подснежник, которого вообще-то звали Энрико Адальфи, поинтересовался, будет ли применена к еретику пытка? Инквизитор отрицательно покачал головой. Негодяй не извергнут из сана, он - духовное лицо. Да и не запрети этого закон - пытку он не применил бы, ибо Империали... весьма радовали запирательство и горделивая глупость капуцина.
  Хвати у дурака ума сказать, что совесть побудила-де его, заглянув в себя с большим старанием, признать, что впал в ошибку, настаивая на своей невиновности, признай глупец свою вину и попроси прощения и епитимьи, заяви, что был ослеплён, считая достоверным явление Христа, ибо должен был признать себя недостойным столь великого благоволения, - идиот уже сошёл с одной ступени эшафота.
  Признайся мерзавец, что всё - ложь, и на самом деле он придумал всё это как средство, показавшееся самым удобным для удовлетворения похоти, - и в деле не оказалось бы еретика, а налицо был бы просто лгун, лицемер и соблазнитель, из высокомерия являющийся к тому же гордецом и клятвопреступником, но за это Стивалоне был бы приговорен к заключению на пять лет в монастырь своего ордена, к лишению навсегда полномочий духовника и проповедника, к отбыванию нескольких епитимий со строгим воздержанием от пищи, к занятию последнего места в братстве, где не мог, подобно другим монахам, пользоваться правом голосования по делам общины; кроме этого, он должен был выдержать в монастыре наказание кнутом от руки всех монахов и бельцов, и каждого из них отдельно. Наказание должно было быть исполнено в присутствии секретаря инквизиции после того, как будет прочтен приговор; оно должно быть повторено в монастыре, куда его приведут, при тех же обстоятельствах. И всё.
  Правда, если процесс и повернулся бы таким неблагоприятным образом, долго распутнику всё равно было бы не прожить. Джеронимо было известно, какому обхождению среди монахов подвергаются совершившие такое преступление. Многие из тех, кого приговаривали к подобному, ползая на коленях, умоляли о разрешении провести пять лет своего заточения в тюрьмах святой инквизиции вместо отправки в их монастырь. Но теперь он спокойно зачитал приговор нераскаянному еретику, и - secundum normam legis - брезгливо послал развратного подлеца на эшафот, не удостоив аутодафе в каземате своим присутствием.
  Блудных духовных дочерей капуцина разослали в двенадцать разных женских монастырей.
  
  Леваро оказался прав в своём циничном пророчестве о сложностях, ожидавших Джеронимо после представления горожанам, вернее, горожанкам. Оглашённый указ дал возможность десяткам похотливых жён, вырядившимся как на бракосочетание, посещать Трибунал и требовать встречи с инквизитором под предлогом денунциации.
  Вся эта канитель утомляла Джеронимо, как галеры каторжника. По современной моде вырезы дамских платьев оставляли почти открытыми грудь и плечи, но некоторые жалобщицы были готовы и на большее. Вианданте в конце первого дня приема высказывался резко, но не грубо, но постепенно в его комментариях стали проскакивать и те выражения, которые, по его мнению, высказанному несколькими днями раньше, были недопустимы в речи монаха и патриция. Позволял он себе их, правда, изредка, и только в отсутствие Аллоро, но, когда с целью пожаловаться на сердечные боли, вызванные, вероятно, сглазом завистниц, к нему явилась в сиянии женских прелестей толстая донна Теофрания Рано и, схватив его за руку, приложила её к тому месту, которое, по её мнению, подверглось злодейскому сглазу, а другой рукой попыталась дотянуться до его мужского достоинства, Вианданте, сжав зубы и с трудом выпроводив её за дверь, пренебрегая присутствием друга, выругался так, что Гильельмо от неожиданности и испуга выронил из рук огромный том Аквината и зашиб им себе ногу.
  - Che cazzo vuòi? С'è da impazzire!!!
  Инквизитор послал слугу за водой и долго, злобно морщась, мыл ладонь, сохранявшую запах пота и резеды, ненавидимый им с детства. Приказал проветрить комнату, в которой от обильного смешения ароматов, выливаемых на себя прелестными жалобщицами, действительно, невозможно было дышать. Ещё больше разнервничался, услышав за спиной странный звук, похожий на сдавленный хохот и хотя, обернувшись, увидел на лице прокурора-фискала отрешённое от мирской суеты выражение глубокой задумчивости, вызванной, видимо, благочестивыми размышлениями над томом "Malleus Maleficarum", не обманулся в происхождении звука. Сукин хвост ещё и насмехается?
  -С завтрашнего дня, Леваро, вы будете сидеть там вместо меня!
  Леваро отрицательно покачал головой. Как бы ни так! У него есть свои обязанности по ведению следствия. Он на службе, а не в услужении, и в его задачу не входит защита инквизитора от блудных искушений.
  Вианданте закатил глаза к небу. О, Боже!
  -Джельмино, мальчик мой, иди, распорядись об обеде, - попросил он.
  Как только за Аллоро закрылась дверь, Вианданте веско заявил синьору Леваро, что тот весьма мало понимает в том, что является искушением для монаха. Может быть, согласился Леваро, он ведь не монах. Откуда ему знать? Но долг предписывает именно ему, инквизитору, принимать доносы и жалобы горожан. "Уж не собирается ли он манкировать своими обязанностями?"
   Джеронимо обжёг наглого шельмеца взглядом, но промолчал. После памятного им обоим объяснения в доме лесничего инквизитор не позволял себе критических выпадов в адрес подчинённого. Справедливости ради следовало заметить, что Леваро блестяще справлялся со своими обязанностями, ремесло своё любил и вкладывал в него всю душу. При этом полученный от мессира Империали урок имел последствием жесткий вывод, сделанный Леваро: если не хочешь, чтобы об тебя вытирали ноги - нечего и стелиться ковром. Его шутовство не исчезло, ибо было свойственно ему от природы, но если раньше он был в отношении к вышестоящим шутом заискивающим, теперь шутовство проступало дерзостью. Леваро не только отваживался высказывать своё мнение, но и имел наглость нахально отстаивать его. Но обретённое, а, точнее, мучительно обретаемое им чувство собственного достоинства, к его изумлению, не раздражало инквизитора, но поощрялось Вианданте, который относился к Элиа с неизменной мягкостью.
  Впрочем, как с удивлением отметил Леваро, присмотревшись к инквизитору, тот вообще редко раздражался, был постоянно кроток и ровен в общении, нрав имел гармоничный и незлобивый, в отношении же к собрату Гильельмо, малышу Джельмино, порой проступала даже ласковая нежность. Экспансивные всплески, вроде описанного выше, происходили нечасто, и, как заметил прокурор, всегда были связаны с дурными искушениями, коих инквизитор не мог избежать, ибо они были, увы, неотъемлемой частью его должностных обязанностей.
  Сейчас Леваро закрыл окно и заметил, что, хоть он не может постоянно торчать в Трибунале, но завтра, так и быть, готов сделать одолжение его милости и помешать городским красоткам стащить с него мантию и разорвать штаны в клочья. Вианданте откинулся в кресле и застонал. "Господи, что же это?"
  Вопреки пониманию суетного мира сего, искушение монаха инаково соблазну мирскому. Джеронимо были тоскливо неприятны ухищрения женской похоти, в своей отстранённости он отчетливо видел их и раздражался. Он, поставленный перед неизбежным и страшным выбором людей Духа - выбором между Наслаждением и Свободой, и - принужденный выбирать между ними, выбрал Свободу.
  Да, именно отказ от внутренней Свободы - и есть подлинная цена Наслаждения. Он не хотел платить эту цену. Но заключенная в отказе от Наслаждения истинная стоимость Свободы Духа тоже по карману немногим. Вианданте постиг наслаждение, краткость, обманчивость, беспорядочность и низость его утех. Его выбор был рассудочен и доброволен. Видя раздираемых похотью людей, Джеронимо искренне недоумевал, жалел их, и ему казалось, что сама зависимость от движений плоти уподобляет их животным. В самом же себе он ненавидел подобные помыслы, как ненавидит человек грязевые пятна, заляпавшие одежду. Поддаваясь им даже ненадолго, Вианданте слабел, исполнялся презрением к себе и тёмной тоской.
  ...Леваро сдержал своё обещание, и на следующий день, к вящему неудовольствию доносчиц, присутствовал в зале приёма. При этом фискал, некоторое время насмешливо наблюдая за женскими ухищрениями, с легким раздражением заметил, что присутствие Империали полностью упраздняет его мужественность. Леваро не был красив, но обычно выразительные черты его живого и подвижного, хорошо вылепленного лица, внимательные карие глаза и длинный, чуть искаженный горбинкой нос, типичный для уроженца Вероны, хороший рост и мужское обаяние обеспечивали ему изобилие женского внимания. Теперь же, за первый час приёма, он не заметил ни одного заинтересованного женского взгляда в свою сторону, и когда очередная жалобщица покинула залу, пожаловался на это Вианданте.
  Империали тоном, лишённым даже тени сострадания, выразил ему своё сочувствие. От запаха восточных ароматических масел инквизитора слегка тошнило. Обиднее же всего было то, что за неделю, последовавшую за его представлением, никто ничего не рассказал о Ликантропе и не донёс на сообщниц Белетты. Сама же она, понимая, что костра ей всё равно не миновать, молчала, как рыба, и под пыткой, перенося её, как заметил Леваро, с терпением, несвойственным не только женщине, а вообще - невообразимым. Впрочем, это никого в Трибунале не удивляло - ведьмы и колдуны, годами втиравшие в кожу дьявольские смеси дурмана и белены, опиумного мака и болиголова, полностью утрачивали обычную чувствительность.
  Ничего нового не было и по прочим делам. Более, нежели всегда, бледная и возбуждённая донна Бьянка Гвичелли, явившись, поделилась с мессиром Империали соображениями об окопавшихся в городе пособниках злодея Лютера, но сообщенные ею шёпотом аргументы, подтверждающие её мнение, заставили того сначала усомниться даже в её способности достать пальцем до носа, а потом, когда сквозь поверхностную идиотичность суждений проступил потаённый смысл, инквизитор, как заметил Леваро, впервые покраснел до корней волос и закусил губу. На вопрос Элиа, заданный после того, как синьора покинула Трибунал, что такого сообщила донна Бьянка, Империали снова порозовел и попросил никогда больше об этом прискорбном случае не заговаривать.
  Леваро был заинтригован. Всё это время он внимательно приглядывался к отношению нового начальника к женщинам и изумлялся - их чары совершенно не действовали на него. Леваро понимал в любви. Глаза мессира Империали всегда оставались ледяными, дыхание размеренным, лик бесстрастным. Опасения прокурора в храме Сан-Виджилио не оправдались. Леваро недоумевал, но в этом недоумении сквозило нечто восхищавшее его. Это была подлинная свобода духа, коей он сам был лишен, независимость от суетности, небесная неотмирность...
  Сам того не замечая, Леваро втайне любовался главой Трибунала.
  Общий же улов "дней милосердия" был незначителен. Несколько вздорных жалоб на сглаз, несколько бездоказательных и не подтвердившихся доносов на вроде бы приверженцев окопавшейся в городе еретической секты лютеран, несколько пустых денунциаций о дурной славе. Пустяки ...
  
  ...В эти дни, вечерами, на досуге инквизитором был разобраны некоторые дела Трибунала, оставшиеся от Гоццано. Он прошёл в ордене, в школе высшей ступени, теоретическую подготовку по римскому, уголовному и церковному праву, но теперь, начав знакомиться с делами на практике, многое стал понимать иначе.
  Все дела, проводимые Трибуналом по вопросам ереси, были сравнительно однообразны, и те, кто следовали за Лютером, вызывали только омерзение Империали. Он был монахом, отрёкшимся от мира, и в тех, кто изменил обетам Христу, данным без принуждения, видел нравственное ничтожество. Он был монахом, давшим обет нищеты, но он отличал дорогие вещи от дешёвых. Он был монахом, отказавшимся от женщин, но он различал женщин порядочных и доступных. Ничтожный Лютер, изменивший монашеским обетам, выступавший за дешёвую и доступную церковь, за удешевление и проституирование святыни, казался ему просто животным.
  Но главной причиной отторжения для Империали было тяжёлое недоумение интеллекта. Боже мой! Дивному Аквинату, фанатичному приверженцу абсолютизма истины, с его несгибаемой волей, разумом тончайшим, аристократически-благородным и смиренным, мудрецу с безупречной чистотой души и совершенству логической гармонии его учения - они предпочли Лютера с его нечеловеческой ненавистью к разуму? Воистину, абсурд...
  Империали не понимал лютеран. Чего ищут все эти ничтожества, якобы озабоченные возможностью "святой жизни"? Церковь, по слову апостольскому: "извергните развращённого из среды вас", - отлучала от себя содомита, идолослужителя, злоречивого и хулящего глупым своим умствованием Святое Имя Его. Но когда и где преследовались святые? Гнала ли Церковь кроткого и милосердного, смиренного и целомудренного? Никогда. Что же мешает им быть святыми в Церкви? Но нет, они жаждут какой-то своей, особой святости! Им, видите ли, мозолят глаза подлинные и мнимые грехи священства и клира, прелатов высшего духовенства! Но кто поставил их, якобы алчущих святости, судить? Собственная зависть, алчность да злоба. Не святостью они озабочены, ибо святость не озабочена чужими грехами!
  Сам Вианданте всегда досадливо морщился, когда слышал разговоры о греховных деяниях столичных прелатов и ватиканской папской курии, которые, особенно в последние годы, стали как-то сугубо разнузданны. Но никогда не высказывался об услышанном, справедливо полагая, что каждому суждено ответить за своё, и с него, Джеронимо Империали, за грехи кардинала Алессандро Фарнезе никто не спросит. Ни в этом веке, ни в будущем.
  С этим всё было просто. Много сложнее казались Вианданте дела, связанные с колдовством. Здесь не обходилось без содействия со стороны сеятеля лжеучений, Прародителя Зла, Духа мерзости, которого за смердящий хвост не схватишь, и это усложняло процесс мышления инквизитора - из-за трудности понимания того, во что надо верить.
  "Ведьмы действительно принуждаются к участию в чародействах бесами, но они остаются связанными своим первым свободным обещанием, которым отдают себя демонам", - освежил Лелло в его памяти определение, данное св. Отцами. Да, как земля была исполнена во времена былые познания Божества, так теперь она, клонясь к своей гибели, переполнена всяческой злобой демонов. Ведь греховность людей растёт, как верно отметили отцы наши Джакомо и Энрико, а любовь меркнет...
   - Почитай мне трактат,- попросил Империали Гильельмо, имея в виду книгу, бывшую невероятно популярной - "Malleus Maleficarum", "Молот ведьм", знаменитый труд кельнских ученых-инквизиторов Якоба Шпренгера и Генриха Инститориса. Тот послушно открыл лежащую на столе инкунабулу. Лелло знал его почти наизусть. Как раз в это время с очередного обыска приехал Леваро, пожаловавшийся, что его конь потерял почти новую подкову. Элиа опустился на скамью и закрыл глаза.
  - "Скажем о деяниях ведьм", - начал канонист. - "Но сначала необходимо выяснить вопрос, почему так много ведьм среди немощного пола. По этому поводу, кроме свидетельств Священного Писания и людей, заслуживающих доверия, у нас есть и житейский опыт. Когда женщину хулят, то это происходит главным образом из-за её ненасытной страсти к плотским наслаждениям. Поэтому в Писании и сказано: "Я нашёл женщину горче смерти, и даже хорошая женщина предалась блуду". Из-за этой ненасытности женщин человеческая жизнь подвержена неисчислимому вреду. Поэтому мы можем с полным правом утверждать вместе с Катоном: 'Если бы мир мог существовать без женщин, мы общались бы с богами". И действительно, мир был бы освобожден от многих опасностей, если бы не было женской злобы. Валерий писал Руфину: "Ты не знаешь, что женщина - это чудовище, украшенное превосходным ликом льва, обезображенное телом вонючей козы и вооруженное ядовитым хвостом гадюки". Это значит: её вид красив, прикосновение противно, сношение с ней приносит смерть". Они похотливы'.
  - О да, как верно! Это causa causarum, причина причин, - пробормотал Джеронимо, вспомнив бабёнку, пришедшую жаловаться на сглаз.
  "Мыслители приводят и другие основания тому, почему женщины более, чем мужчины, склонны к суеверию. Демон жаждет главным образом испортить веру человека. Этого легче всего достигнуть у легковерных женщин. Они более подвержены воздействию со стороны духов. И, наконец, их язык болтлив. Всё, что они узнают с помощью чар, они передают подругам. Так как их силы невелики, то они жаждут отмщения за обиды с помощью колдовства. Нет ничего удивительного в том, что они совершают больше позорных деяний. Они иначе понимают духовное, чем мужчины. Здесь мы сошлемся на авторитеты. Теренций говорит: "У женщины рассудок легок, как у мальчиков". Лактанций в "Институции" утверждает: "Ни одна женщина никогда не понимала философии".
  Вианданте блаженствовал. Леваро счёл нужным испортить ему духовный пир. "Всё, что грех Евы принес злого, то благо Марии подвергло уничтожению".
  - Женщины делают мужчин счастливыми и спасают города. Всем известны высокие поступки Юдифи, Деборы и Эсфири. В Книге сына Сирахова читаем: "Блажен муж хорошей жены, и число дней его - сугубое". В Новом Завете их хвалят не менее, упоминая о девственницах и о святых женщинах, привлекших языческие народы к свету христианства. "Цена хорошей жены выше жемчугов". - Впрочем, ещё не договорив, Леваро прикусил себе язык и умолк.
  Вианданте бросил на него лукавый взгляд, и мягко согласился. "Конечно, выше жемчугов..." Он без труда прочёл мысли Леваро. "Зачем же было данные тебе жемчуга менять на свиней?" Империали потянулся к прокурору и дружески похлопал по плечу. "Расслабьтесь, Леваро, вы устали сегодня... Продолжай, Лелло, мой мальчик".
  "А как она ходит и как себя держит? Это - суета сует. Не найдётся ни одного мужчины, который так старался бы угодить Господу, как старается женщина - будь она не совсем уродом - понравиться мужчине. Примером тому может служить Пелагея, ходившая разряженной по Антиохии. Когда её увидел святой отец по имени Ноний, он начал плакать и сказал своим спутникам, что он за всю свою жизнь не выказывал такого усердия служить Богу, какое показывает Пелагея, чтобы понравиться мужчинам".
  - Сама мудрость глаголет устами святых отцов! Но здесь они, боюсь, правы не вполне. - Элиа и Гильельмо обернулись к нему. - "Будь она не совсем уродом!" Как бы ни так! И уродам ничего не мешает выряжаться как павлинам.
   - Среди скверных женщин господствуют три главных порока, а именно: неверие, честолюбие и алчность к плотским наслаждениям. Последний из указанных пороков особенно распространен. Согласно Екклесиасту, он ненасытен. Поэтому, чем более честолюбивые женщины одержимы страстью к плотским наслаждениям, тем безудержнее склоняются они к чародеяниям. Таковыми являются прелюбодейки, блудницы и наложницы вельмож. Их колдовство имеет семь видов, как говорится в святой папской булле "Summis desiderantes": они воспламеняют сердца людей к чрезвычайной любви; они препятствуют способности к деторождению; они удаляют органы, необходимые для этого акта; с помощью волшебства они превращают людей в подобия животных; делают женщин бесплодными; производят преждевременные роды и посвящают детей демонам. Что касается другой силы души - воли, то скажем о женщине следующее: когда она ненавидит того, кого перед тем любила, то она бесится от гнева и нетерпимости. Такая женщина похожа на бушующее море. Разные авторитеты говорят об этом. Вот Екклесиаст: "Нет гнева большего гнева женщины". Сенека: "Ни мощи огня, ни силы бури, ни удара молнии не надо столь бояться, как горящего и полного ненависти дикого гнева покинутой супруги". Вспомним здесь и гнев женщины, которая возвела на Иосифа ложное обвинение и заставила бросить его в темницу вследствие того, что он не хотел впасть с нею в грех прелюбодеяния и блуда. Немаловажное значение для увеличения количества ведьм надо приписать и жалким раздорам между замужними и незамужними женщинами и мужчинами. Иероним в своем труде "Против Иовиниана" рассказывает следующее: "У Сократа было две жены, характер которых он выносил с величайшим терпением, но все же не мог освободиться от их криков, укоров и злоречия. Однажды, когда они снова на него напали, он вышел, чтобы избежать раздоров, и сел перед домом. Видя это, женщины вылили на него грязную воду. На это философ, не раздражаясь, сказал: "Я знал, что после грома следует дождь".
  Как из-за недостатка разума женщины скорее, чем мужчины, отступаются от веры, так и из-за своих необычайных аффектов и страстей они более рьяно выдумывают и выполняют свою месть с помощью чар. Нет поэтому ничего удивительного в том, что среди женщин так много ведьм. В их натуре никому не подчиняться, следовать своим собственным внушениям. Поэтому Теофраст говорит: 'Если ты предоставишь к её услугам целый дом, а за собой оставишь лишь какое-либо право голоса, то она будет думать, что ей не доверяют. Она начнет вступать в споры. А если не поторопишься ей уступить, приготовит яд, и будет искать помощи у кудесников и ясновидцев". Отсюда - чародеяния.
  Подведем итоги: всё совершается у них из ненасытности к плотским наслаждениям. Притчи Соломона говорят "Троякое ненасытимо..." и т.д., "а четвертое - это то, что никогда не говорит: "Довольно", и именно - отверстие влагалища". Вот они и прибегают к помощи дьявола, чтобы утишить свои страсти. Можно было бы рассказать об этом подробнее. Но для разумного человека и сказанного довольно, чтобы понять, почему колдовство более распространено среди женщин, чем среди мужчин. Поэтому правильнее называть эту ересь не ересью колдунов, а ересью по преимуществу ведьм, чтобы название получилось от сильнейшего. Да будет прославлен Всевышний, по сие время охранивший мужской род от такой скверны. Ведь в мужском роде Он для нас родился и страдал. Поэтому и отдал нам такое предпочтение.
  -Какое знание жизни являют святые отцы наши Джакомо и Энрико! - восхищённо пробормотал Иеронимус, закатив глаза под своды Трибунала. - Просто жуть берёт...
  
  Но этот вечер закончился далеко не так хорошо, как начался. На кладбище денунциантами был найден новый труп - и снова женский. Обнаруживший его толстый стражник по прозвищу Пастиччино, Пирожок, после того, как передал новость прокурору, таинственно исчез, и был обнаружен лишь час спустя в малопристойной позе над выгребной ямой.
  Беднягу рвало желчью.
  Между тем на погосте в неверном свете чадящего факела открылась картина, заставившая насмешников Трибунала подавиться ироническими замечаниями в адрес Пастиччино. Все с ужасом разглядывали разверстые женские руки и ноги, белеющие на фоне чёрной земли в неглубокой могиле, их покрывал плавающий в телесном месиве окровавленный скелет.
  Отодвинувшиеся стражники и денунцианты, которым ещё предстояло возиться с трупом, обсуждали, не лучше ли оставить всё как есть до утра? Хоть и близится полнолуние, но лучше этим заняться по дневному свету. Элиа мысленно сравнивал это убийство с двумя предыдущими, а Джеронимо, отодвинув палкой скелет, во что-то внимательно всматривался и, наконец, заявил Леваро, что, кажется, узнаёт покойницу. Прокурор изумлённо посмотрел на инквизитора, перевёл взгляд на обезображенное лицо убитой. Стражники тоже подошли поближе. После мастерского и молниеносного расследования убийства Фогаццаро Гоццано в Трибунале к любому слову его милости мессира Империали были готовы прислушаться с той же готовностью, с какой евреи внимали Синайским заповедям Моисея, но как...
  - Возможно, я и не прав, Леваро, но это вполне может оказаться донна Анна Лотиано.
  Прокурор пронзил инквизитора взглядом. Лотиано? Обернулся на труп. Джеронимо тем временем распорядился принести носилки, после чего, велев двум стражникам дежурить до утра, а пока пойти перекусить, отпустил всех остальных и остался наедине с трупом и Леваро.
  - Почему вы думаете, что это она?
  Вианданте поморщился и, убедившись, что все ушли, неохотно проговорил:
  - В тот день, когда мы посетили подеста, донна Анна так старалась, чтобы я обратил внимание на красу её бюста, что я волей-неволей вынужден был сполна насладиться этим волнующим зрелищем. На её груди была такая же странная бородавка - с тремя волосками. А главное, этот непереносимо зловонный запах пота... отдает гвоздичным маслом и чуть розмарином. Слышите? Я и вправду тогда взволновался, опасаясь, чтобы со мной не случилось то же, что ныне с несчастным Пирожком. Но, оказывается, это испытание было промыслительно. - Империали снова брезгливо принюхался.- Запах-то тот же. Это она, ей-богу.
  Леваро изумился, ибо никакого иного запаха, кроме запаха земли и крови, не ощущал, но, всмотревшись, был, пожалуй, готов согласиться с Вианданте. Да, это донна Анна. Похожи руки и плечи. Он, правда, никогда внимательно к ней не приглядывался, но, возможно, это и вправду она.
  Выпрямившись, инквизитор в мрачном молчании замер над трупом. Наконец апатично проговорил:
  - Помните принца Мирандолу, его дурацкую "Речь о достоинстве человека", Леваро? Я еле прочёл этот бред сумасшедшего. Как это он сказал? "Человека по праву называют и считают великим чудом, действительно достойным восхищения..." Д-да... идиот. Тут неглубоко. Давайте перевернем её. - Вианданте взял труп за ноги.
  - Зачем, Боже!?
  - Вы говорили, что ваш Ликантроп клеймит женщин.
  Синьор Элиа Леваро никогда не считал себя ни сентиментальным, ни чувствительным, но сейчас снова изумился этому удивительному человеку, которому, казалось, это ужасающее преступление служило лишь иллюстрацией для изучения недостатков рода человеческого. Вдвоём они с трудом перевернули тяжелый труп, причём инквизитор с досадой пожаловался, что убитая весит, как бычья туша, а затем внимательно рассмотрел клеймо, алевшее на белой коже ягодицы, как рубрика в старинных фолиантах, переписываемых в монастырских скрипториях. Вгляделся и в рогожу, на которой лежало тело. Уточнил: "В предыдущих случаях клеймо было такое же?" Леваро кивнул. Когда они уложили покойницу на прежнее место, Джеронимо приказал пригласить завтра людей из дома Лотиано и утром вызвать к нему донну Лауру Джаннини.
  Прокурор побледнел и, немного помедлив, спросил:
  - Донну Джаннини?
  "Вы не ослышались, Леваро. Донну Джаннини". "Но зачем? Она не была близка с Анной Лотиано". "Зато была дружна с Амандой Леони, и знала всех троих. Дайте ей спокойно позавтракать, и даже - закусите с нею, - и приведите". Леваро вяло возразил, что напрасно мессир Империали намекает, что он... "Намекаю на что?" - деланно изумился Вианданте, причём, даже не дал себе труд скрыть наигранность.
  Леваро с досадой махнул рукой.
  
  Встреча с донной Лаурой на этот раз насторожила инквизитора. Узнав о гибели Анны Лотиано ещё от Леваро, она оказалась куда сдержаннее, чем неделю назад. Она не знает, кто мог убить её подругу Аманду, они виделись за неделю до её гибели: "она не говорила ничего, что натолкнуло бы на подозрения". "Имела ли подруга любовника?" "Как можно!" "Что она знает о Джиневре Толиди?" "О, совсем ничего, они никогда не ладили, и не были близки... Анна Лотиано? Мы вместе росли, но плохо знали друг друга, мало общались". Губы её плотно сжимались и то и дело белели, глаза почти зеркально отражали дневной свет.
  Джеронимо молча смотрел на неё. Неожиданно приметно вздрогнул всем телом, закрыл глаза, прижав пальцы к вискам. После минутного каменного молчания, отрывисто распорядился: "Можете идти." Прокурор-фискал, проводив свидетельницу, быстро вернулся в залу. Вианданте всё ещё сидел молча, погружённый в тяжёлые, сумрачные мысли. Застывшая красота этого лица показалась Леваро какой-то щемящей, мраморно-скорбной. Фискал ничего не понимал. Можно было подумать, что мессир Империали просто желает донну Лауру, но Леваро давно понял, что ничего простое к этому человеку неприменимо. Но что с ним? Между тем Вианданте, словно проснувшись, приказал подать лошадь и, накинув капюшон, стремительно вышел, сделав знак не сопровождать его.
  Коня Империали остановил у старого палаццо дельи Элизеи в конце Набережной улицы и, бросив поводья конюху, приказал доложить о себе. Служанка, вышедшая на шум, повинуясь его непринужденной властности, спросила лишь, что сказать хозяйке, но тут сама донна Альбина Мирелли, закутанная в чёрную шаль, неожиданно показалась в дверях. Их взгляды встретились, и старуха, храня молчание, посторонилась, пропуская гостя в дом. Оглядев гостиную, Вианданте увидел, что шторы завешены, а комната, напоминающая келью, полупуста. Инквизитор молчал. Донна Альбина тоже не заговаривала. Империали на мгновение вдруг усомнился в том духовном родстве, что прочёл тогда, в ратуше, в её взгляде, и подумал, что мог и ошибиться. Но вот глухой, потаённый голос донны Мирелли зазвучал, словно шум крыльев ворона.
  - Толпа не лжёт? Стало быть, и потаскушку Лотиано прирезали?
  Империали улыбнулся. Нет, он не ошибся. Любая женщина, наделённая большим умом, подумал он, являет собой особый тип ведьмы. Такая, если поклоняется Дьяволу, становится подлинным исчадием ада, если Богу - то превращается в человека, понимающего женщин в такой немыслимой, запредельной глубине, которая выбрасывает обычного мужчину, как океанская толща - бутылочную пробку. Такие неподсудны Трибуналу. Их можно даже заставить служить ему. Пока их самих это забавляет. Донна Альбина откровенно забавлялась. Вианданте опустился на стул и расслабился, но голос его утратил мягкость, зазвучал отрывисто и язвительно.
  - Что происходит в этом клоповнике? Чьи это столь милые кладбищенские развлечения?
  Старуха глухо рассмеялась - словно шуршали осенние листья, словно терлись друг о друга шелка. "Вы очаровательны, мой мальчик. Не ожидала увидеть здесь ничего подобного". Донна Альбина помолчала, зябко кутаясь в шаль. "В клоповнике - клопиная возня, чего ещё ждать от клопов-то? - наконец задумчиво проговорила она. - Что до развлечений...- Она бросила на него быстрый взгляд. - А как, кстати, вы догадались, что именно "развлечения"?"
  Вианданте поморщился.
  - Я видел последний труп. Слишком много театра. И тебе скелет, и клеймо, и кладбище... Убийцы вменяемы и даже веселы, хоть и пытаются выглядеть одиноким маньяком. Да только дотащить эту пышнотелую красотку к могиле - труд немалый. Весит она, как справная коровёнка. А убита не на кладбище - крови под ней почти нет. И это не простолюдины. Те просто стукнули бы по голове, обобрали, ну, попользовались бы, конечно. А это аристократические забавы. Но я плохо знаю этих людей. Вы - хорошо.
  Донна Альбина кивнула.
  - Я не ошиблась в вас, мальчик. Кровь Империали... Но есть одно обстоятельство, которого вы не можете не понимать - как вы почувствовали отторжение от них, так они - отторгают меня. Я не пользуюсь доверием. Знаю лишь, что все три убитые потаскухи состояли в тайном местном обществе, называемом тоже весьма мило... вы посмеётесь. "Giocoso lupetto" - "Игривый волчонок". Место их сборищ - подвал дома Массимо ди Траппано. Причём, бегали эти дурочки туда не скопом, а поодиночке, или я чего-то не понимаю. Я не знаю ничего про Леони, не заметила. А вот перед тем, как нашли эту... Джиневру... Так она точно там побывала. Дом Траппано внизу, через мост, под склоном. У него бывают приёмы. Потом некоторые, званные, так сказать, остаются.
  - Даже так... - Джеронимо ничуть не удивился. Он ожидал и предчувствовал нечто подобное.- Ну, и кто там, кроме самого Траппано, забавляется?
  - Не знаю. Там все забавники, каждый на свой манер, но кто отличается таким изуверским умом, мне сказать трудно. Все они выродки.
  - Прокурор вхож туда?
  - Веронец? - удивилась донна Альбина, - нет, он всегда выходил. Помню его серую кобылу. К тому же... Он ведь был человеком Гоццано. Ему не доверяли. Он кривляка и шутник, но становится куда менее сговорчивым, когда доходит до дела. Вы, кстати, доверия тоже не вызвали, - старуха помолчала, потом, словно невзначай, проронила, - а вы, что, видите в происходящем - вызов инквизиции? Себе лично?
  Вианданте поднялся и прошёл к просвету окна.
  - "Превысший дар Создателя вселенной, - пробормотал он дантовы терцины, - его щедроте больше всех сродни и для него же - самый драгоценный, - свобода воли, коей искони разумные создания причастны..."
  Донна Альбина, закрыв глаза, тихо продолжила:
  - "Без исключенья все - и лишь они..."
  - И когда подумаешь, до чего в этой свободе воли доходят иные из разумных созданий - оторопь берёт, - Империали поморщился. - А что до вашего вопроса... Нет. Это не вызов Трибуналу. Началось всё, когда Гоццано уже был мёртв. Не вижу здесь и вызова мне. И даже вызова Ему - Создателю вселенной - я в этом тоже не вижу. Что они в своём ничтожестве могут сделать Ему? Потрясать детородными органами? Тоже мне - вызов! Это просто мерзость. - Вианданте умолк.
  Странно, но он впервые столь явственно осознал это разграничение мерзости - на заурядную и запредельную, о чём раньше не думал. Убийцы, раздевающие умерщвлённого ими и запихивающие его в лупанар, и капуцин-распутник, совративший чертову дюжину монашек, ещё вчера казавшиеся ему пределом падения... но что они по сравнению с Мессалиной-аристократкой, добровольно отдающейся дюжине выродков, и если о чём и сожалеющей, то лишь о том, что их - всего дюжина? И он... Неужели он обречён на постижение этих мерзостных глубин, этих адских кругов, он, который так жаждал Высот, так алкал Неба? Ему стало тошно.
  Старуха тоже молчала. В её годы, когда получают дар бескорыстного любования красотой, она не пользовалась им. Её изумляла в щенке именно высота Духа, кровь Властителей и отцов Отечества, безошибочно читаемая ею не столько в чертах, сколько суждениях инквизитора. Неужели они ещё остались в опошлившемся и ничтожном мире - люди истинного благородства, святые? Она молча смерила его странным взглядом. "Значит, предоставите гостям Траппано забавляться и дальше?" В бездонных глазах старухи что-то замерцало. Инквизитор искоса взглянул на неё и усмехнулся.
  - "Близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них", - тихо процитировал Второзаконие. - Со мной лучше не воевать. Однако, пока есть время, я хочу знать поимённо всех - остающихся там ночами.
  Старуха тоже усмехнулась. Её глаза - подобие свинцового неба - смотрели в его глаза - цвета вод Лигурийских.
  - Я стара и глаза мои, в скорби потерь моих, потемнели...
  - Что из того? "Никто не числи жита,
   доколе колос в поле не поник.
  Я видел, как угрюмо и сердито
  смотрел терновник, за зиму застыв,
  но миг - и роза на ветвях раскрыта", - снова процитировал Империали великого флорентинца.
  Оба расхохотались. Старуха проводила инквизитора до порога и долго смотрела ему вслед. Он знал, что теперь эти глаза цвета грозовой тучи стали его глазами.
   Хотя ему показалось, что он что-то понял не до конца.
  Но было и ещё нечто, тяготящее его. Лаура Джаннини. Это требовало нового откровенного разговора с Леваро. Что связывает прокурора с этой женщиной, которая столь нагло пыталась обмануть его? Почему синьора Джаннини сначала сама же спровоцировала его, а теперь не хочет быть с ним откровенной? Но потом Империали решил, что это бессмысленно. Прокурор уходил от разговоров о донне Лауре, всё отрицал... но почему? Леваро вдовец, не связан никакими обетами и свободен спать с кем вздумается, и если не хочет говорить о своей пассии - это его право. Вианданте покачал головой. Да и что ему, в самом-то деле, до галантных похождений его подчинённого? А то, что ему показалось... могло ведь и померещиться. Он махнул рукой.
  "Ниспошли мне, Иисусе претихий, бормотал дорогой, благодать твою, да пребудет со мной до конца. Даруй мне всегда желать, что Тебе угодней. Пусть Твоя воля мне будет волей, и моя воля Твоей воле всегда следует и с нею во всем да согласуется. Даруй мне превыше всякого желания сердце свое умирить в Тебе, Ты - единое моё успокоение. Кроме Тебя, во всем тягота, во всем беспокойство...".
  
  На следующее утро Аллоро предложил пройтись по окрестностям, и Джеронимо охотно откликнулся. После мерзейших ночных кладбищенских впечатлений хотелось глотнуть чистого горного воздуха. Они медленно брели по тропинке, зигзагообразно пересекающей горный склон. Вокруг города поднимались восточные отроги Альп - Виголана, Монте Бондоне, Паганелла.
  Гильельмо, остановившись, тихо произнёс несколько дантовых терцин:
  Как ниже Тренто видится обвал,
  Обрушенный на Адидже когда-то
  Землетрясением или падением скал,
  И каменная круча так щербата,
  Что для идущих сверху поселян
  Как бы тропинкой служат глыбы ската...
  Когда Джеронимо говорил с Гильельмо, собратом по духу, их слова были наполнены тем же смыслом, что в первый день творения, когда Божественное Слово было смыслом мира, и оно не было ложью. Ведь всякая изречённость, всякое слово, приобщённое к Логосу, истинно. Но чаще и слова были не нужны. Полувзгляда, полуулыбки хватало для понимания. Каждый, не осознавая этого, постоянно искал в другом отзвук своей души.
  Джеронимо временами изумлялся. Он не считал себя человеком легким и приятным, его жестокий, проницательный ум доставлял ему порой немалые скорби - слишком много он видел, слишком многое понимал. Аллоро был для него умиротворением и тишиной, и стоило ему взглянуть в карие глаза друга - он успокаивался, замирал в тихой радости. Сегодня Гильельмо видел, что Джеронимо не столь благодушен, как обычно, но тот, старательно обегая чистоту друга, не хотел рассказывать ему о ночной находке. Несколько минут они молчали, остановившись у куста дикого шиповника, вдыхая аромат розовых цветов, и не глядя друг на друга. Потом глаза их встретились. Гильельмо протянул ему руку, которая тихо легла на ладонь Джеронимо. "Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений и обернув ко мне спокойный лик, он ввёл меня в таинственные сени".
  Они сели на траву у речного берега, и некоторое время следили за накипью пены на перекатах. Много лет исповедовавшиеся друг другу, оба знали каждое движение души друг друга, и сейчас, глядя, как ветерок слегка ерошит волосы Аллоро, как кружит над цветком клевера большой чёрный шмель, прислушиваясь к пению хора насекомых, душа Джеронимо успокоилась, обретя всегдашний покой. "Открой Псалтирь", попросил он собрата. Это он иногда делал и в монастыре. В минуты затруднений вопрошал Господа и просил Гильельмо ответить словами Псалма. Так сделал и сегодня. "Господи, я теряю дорогу свою в море открывшейся очам моим мерзости. Это ли путь мой? Скажи мне, Господи, что делать мне?" Аллоро вытащил из холщовой сумы Псалтирь. Наугад открыл. "С раннего утра буду истреблять всех нечестивцев земли, дабы искоренить из града Господня всех, делающих беззаконие". "Это сотый Псалом. Странно. Он никогда тебе раньше не открывался..."
  Джеронимо протянул руку и взял книгу, внимательно перечитал.
  - Что нашли на кладбище, Джеронимо? - взгляд Аллоро был участлив и спокоен.
  Тот поморщился.
  - Леваро тебе сказал?
  - Нет, Пастиччино. Так что там - труп?
  - Да. - Джеронимо снова поморщился, понимая, что Пирожок уже рассказал Гильельмо всё самое худшее. - Убили женщину, аристократку. Я её видел в местном высшем обществе. Omicìdio feróce, viso deturpato... Зверское убийство, лицо изуродовано, - он помолчал и добавил, - stupro, изнасилование.
  - Пастиччино говорил, что это уже третья жертва неизвестного убийцы?
  - Да. Началось всё сразу после убийства Гоццано.
  - Он сказал, что большего ужаса в жизни не видел.
  - Ну... - Джеронимо лениво посмотрел в небо, - я бы не сказал, что это ужас, но приятного, что и говорить, мало.
  Аллоро чувствовал по односложным ответам Джеронимо, что он не расположен говорить о ночном происшествии. Они поднялись выше по склону. Вианданте, вынув кусок пергамента, принялся тщательно срисовывать расположение улиц города, лежащего перед ним как на ладони, крестиком помечая церкви и административные здания. Он уже неплохо ориентировался на улицах, но хотел знать город досконально.
  - Ты уже доверяешь Леваро?
  Вопрос Аллоро прозвучал неожиданно.
  - Да. Почему ты спрашиваешь?
  - Мне казалось, что ты вначале в чём-то подозревал его.
  Джеронимо чуть кивнул.
  - Это прошло. Он не нравится тебе, Джельмино?
  - Нравится. Он порядочный человек. Очень милый. Жаль его, он так одинок и несчастен...
  Джеронимо с изумлением посмотрел на собрата. Его всегда удивляло это в друге. Будучи удивительно наивным в житейских вопросах, ничего не понимая в делопроизводстве и не умея зачастую отличить правду от лжи, Аллоро всегда ошеломлял его странно истинными суждениями о человеческих душах, умея заметить нечто запредельно сокровенное в каждой. Его слова не шли вразрез с наблюдениями самого Джеронимо, скорее, дополняли и углубляли их. Он вспомнил, как однажды, ещё в монастыре, случайно услышал разговор Гильельмо со страдавшим от блудных искушений братом Оронзо Беренгардио. Тот спросил, как умудряется Вианданте избегать этого? "Тут дело не в добродетели,- спокойно ответил Аллоро, - иные святые катались на терниях, чтобы побороть похоть, а ему не нужно противоядие, ибо он не ведает силы этой отравы. Похоть просто сгорает в горниле его страшного ума".
  Джеронимо долго размышлял тогда над словами друга.
  Теперь Вианданте изумили слова Аллоро о Леваро. Он дорого ценил состояние благодати, но человеческое счастье не было сколько бы то ни было важной категорией его мышления. Счастье - это когда неотвратимое умеешь принять с радостью. Вот и всё. Джеронимо недоумевал, слыша некоторых безумцев, считавших счастье некой достижимой величиной. Глупцы даже говорили о счастье всех людей на земле, хотя для половины человечества - злобной, лживой и завистливой - счастье как раз и заключалось в несчастье другой его половины. Кто-то звал счастьем теплое стойло да сытое пойло. Кто-то - жалкие мирские блага. Ничтожества. Но Гильельмо говорил о беде и одиночестве человека, который не принадлежал, по мнению Империали, к этой худшей половине. Инквизитор решил внимательнее присмотреться к Леваро. Неожиданно снова вспомнил о донне Лауре. Неужели дело в ней? Ох, быть беде. Но вскоре эти мысли растаяли в воздухе. Джеронимо смотрел на мягкий профиль Джельмино, на его каштановые кудри, которые после купания всякий раз завивались, словно лепестки гиацинта, на разрез карих глаз и густые ресницы. Аллоро всегда казался ему красивым, и красота эта - зримая только для него - согревала и одухотворяла Вианданте.
  Он и сына не мог бы любить сильнее.
  
  Глава 5,
  которая начинается мирной беседой о достоинствах вин и сыров,
  а завершается смертным приговором.
  Попутно повествуется о некоторых обстоятельствах,
  проясняющих кое-какие события прошлого,
  но едва ли способных повлиять на будущее...
  
  В этот день, 20 июля, в четверг, прокурор-фискал был именинником, но так как после смерти жены он переехал с детьми к зятю, жившему с его сестрой неподалеку от храма Сан-Лоренцо, ему было неловко приглашать инквизитора и канониста в чужой дом. Леваро решил было устроить небольшую вечеринку в местном кабачке, но Империали, получив приглашение и узнав семейные обстоятельства своего подчиненного, двоих детей которого теперь растила их тётка, предложил собраться у них с Гильельмо, что было проще и не давало пищи молве.
  Этот план был принят, синьора Тереза наготовила столько, что хватило бы на шестерых, и попросила разрешения удалиться на этот вечер. Вианданте кивнул. Мужское застолье не переросло в попойку: Гильельмо пил очень умеренно, Джеронимо никогда не пьянел, и Элиа, принёсший корзину бутылок, недоумевал. "Разве не верна поговорка: "Как бы ни велика была жажда монаха, он никогда не утолит её молоком"?
  Джеронимо усмехнулся. "Монах монаху рознь. Пить, как капуцин, значит, пить немного. Пить, как целестинец - это много пить, пить, как минорит, - брать полпинты. Пить, как францисканец - ну... осушить погреб". Все расхохотались. "А доминиканцы? Почти не пьют?" "Ну, почему же? Старинные монашеские уставы запрещали вино, но позднейшие законодатели были более снисходительны. Разумеется, разрешение сопровождалось советом избегать опьянения. Наш же основатель прибег к авторитету апостола Павла, который в Первом послании к Тимофею писал: "Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего, и частых твоих недугов". Цитируемый множество раз брачный пир в Кане Галилейской также возводит в обычай употребление вина. И даже такой требовательный и строгий аскет, как Целестин, основатель конгрегации бенедиктинцев, которая носит его имя, разрешает вино".
  - И что пьют? - поинтересовался Леваро.
  - Монахи - создатели лучших сортов вин, ведь только они веками имели в своём распоряжении запасы вина, финансы, нужные снадобья и технологии, обладали духом новаторства и чувством традиции, смелостью нововведений и способностью дать им устояться. Наш настоятель любит гренаш, ликер из Русильона, греческую мальвазию и мускателлум, а так как я был в некотором роде его любимцем, мне частенько перепадало от его щедрот и излишков, кроме того, в наших подвалах я совместно с братом келарём дегустировал критское вино из очень спелого винограда spatlesse, зеленое португальское и мюскаде. Правда, нас едва не поймал брат эконом...
  -Кстати, говорят, монахи, особенно галлы, стояли у истоков производства и многих ликеров, не так ли?
  - Практически, всех, - уточнил Аллоро. - Цистерцианцы Орваля изготовляли траппистин, премонстранты - эликсир отца Гоше, ну, о монахах Гранд-Шартрёз и говорит нечего, бенедиктинцы Фонгомбо придумали вишневую водку "кирш". Даже суровые камальдолийцы Казамари изобрели свой особый ликер. Нашими босоногими кармелитами создана мелиссовая вода, и только один бенедиктин - мирского происхождения, однако и он производится в аббатстве Фекана.
  - Да, - подтвердил Вианданте, - отец Дориа, когда мы гостили в Дижоне, в аббатстве Сен-Бенинь, купил его в лавке по продаже вин с вывеской "Веселый капюшон".
  От обсуждения вин перешли к оценке достоинств сыров, и Леваро, побывавший в прошлом году в Вогезах, подробно рассказал о монастырских сортах сыра, которые ему довелось там отведать. Джеронимо же проявил себя патриотом. В монастыре было изрядное количество сортов сыра из Тосканы, Неаполя, французской Турени и Оверни, но ничто не могло сравниться в его глазах с сыром дженовезе, какой производили целестинцы из генуэзской обители. Гильельмо же любил сыр жероме, который даже ныне в любви к себе объединял католиков и протестантов, в этом отношении не проявлявших никаких разногласий друг с другом.
  Во время неспешной беседы в кухню на бархатных лапках тихо вошёл кот Схоластик, неслышно устроился на крышке кухонного ларя, и теперь внимательно слушал разговор мужчин. Те же незаметно перешли к делам Трибунала. Разговор вертелся около случая с блудным капуцином, потом обсудили недавний процессуальный казус, когда Энаро Чинери, судья магистрата, нагло подкинул им дельце одного якобы прожжённого колдуна и еретика, на поверку оказавшегося прогнившим сифилитиком. Прокурор собирался заявить светскому судье о недопустимости подобных error juris! Причём, это не только правовая ошибка, это ещё и ошибка по существу! Ибо furiosus furore solo punitur Невменяемый наказан самим своим безумием. Даже если этот полуразложившийся труп и имеет какие-то еретические суждения и даже хулит имя Божье, - он уже своё получил, и нечего превращать Священный Трибунал в лепрозорий! Но и этого Чинери показалось мало! Он, видимо, во время очередного приступа подагры, решил сократить расходы магистрата на содержание арестантов и передал им полусумасшедшего равенца, называвшего себя "учеником Парацельса, учёным, постигшим все тайны природы".
   "У каждого свой потенциал веры и свои искусы, пробормотал Вианданте. Меня, как любого монаха, порой искушает плоть. А этих безумцев - разум". Вообще-то наука в его глазах представляла собой удивительную глупость - высокомерную веру в то, что крохотный человеческий разум в состоянии постичь непостижимое, и смешную уверенность глупцов, что Вселенная им как раз по уму. Он недоумённо пожимал плечами. "Идиотизм, конечно, но под какую статью Трибунала это подведёшь? Ересь можно осудить, но глупость-то неподсудна. Когда на твой вопрос отвечает ученый, философ или другой какой дурак, иногда вообще перестаешь понимать, о чём ты его спрашивал..." Аллоро тоже не склонен был верить умствующим. "Мудрость приходит, как полагают святые мужи, не в умные головы, а в несуетные души".
  Инквизитор рассказал о письме, полученном от епископа Дориа, которому им был отправлен отчёт о смерти Гоццано. Его преосвященству явно не хватило листа пергамента, чтобы описать его удовлетворение от проведённого расследования. Джеронимо предписывалось немедленно переслать отчёт в Рим, генеральному магистру ордена Паоло Бутиджелле. Безусловно, тот не преминёт показать письмо кардиналу Сеттильяно, и это будет хорошим уроком его высокопреосвященству, который, ни в чём толком не разобравшись, воздвиг хулу на орден!
  - В любом случае - отчёт в Рим я отправил. Кстати, вы ведь, Леваро, родня Дориа?
  Элиа окинул Джеронимо осторожным и цепким взглядом, в котором читалось, однако, некоторое замешательство.
  - Я? Да, я...в некотором роде... Его преосвященство генуэзец, а я племянник его двоюродной сестры. Точнее, сын брата её мужа. Она вышла за веронца, банкира Маркантонио Леваро. Не Бог весть какая, но родня. Как шутила сама тётка, "нашему забору двоюродный плетень..."
  Неожиданно Вианданте проговорил медленно и отчетливо:
  - Господин Гоццано был Дориа куда ближе, не так ли?
  Элиа растерялся.
  - Что? ... что вы имеете в виду?
  - Некоторые тайны теряют смысл со смертью их носителей. Гоццано был сыном Дориа?
  Если Империали хотел потрясти Леваро, то блестяще достиг цели. Тот даже привстал. "Господи, откуда?" Джеронимо махнул рукой. "Неважно". Но и Гильельмо смотрел на него с немым изумлением. "Почему?"
  Вианданте вздохнул.
  - Дориа ещё в монастыре отказался показать мне последнее письмо Гоццано и страдал до судорог, когда упоминали о его позорной смерти. Видимо, в письме было слишком личное обращение - сына к отцу, что, как боялся Дориа, я не преминул бы заметить. Чего стоило и описание синьоры Терезы - нос с горбинкой, ямка на подбородке, вьющиеся волосы и, как выразилась старушка, "длинные глаза". Это портрет Лоренцо Дориа. И результаты дела, реабилитирующие Гоццано, можно было отметить - но в двух строках, а не в сотне. Так я прав?
  Трудно было понять, чего в голосе Леваро больше, изумления ли прозорливостью инквизитора или восхищения ею. Прокурор растерянно усмехнулся.
  -Об этом никто не знал. Тайна семьи. Жаль, столь безвременная смерть... Горький удел незаконнорожденных. Брат епископа состряпал нужные выпиnbsp;- Практически, всех, - уточнил Аллоро. - Цистерцианцы Орваля изготовляли траппистин, премонстранты - эликсир отца Гоше, ну, о монахах Гранд-Шартрёз и говорит нечего, бенедиктинцы Фонгомбо придумали вишневую водку "кирш". Даже суровые камальдолийцы Казамари изобрели свой особый ликер. Нашими босоногими кармелитами создана мелиссовая вода, и только один бенедиктин - мирского происхождения, однако и он производится в аббатстве Фекана.
ски, отцом Фогаццаро стал Джулио Гоццано, давно пропавший без вести. Сам мессир Дориа говорил, что Фогаццаро - единственный грех его юности, в котором ему не хочется каяться. Если бы вы знали Гоццано - вы бы поняли епископа. Он был человеком достойным.
  - Берите выше, Леваро, - поправил Джеронимо,nbsp;- Донну Джаннини?
- как я понял из письма его преосвященства, Дориа намерен обратиться лично к Его Святейшеству с просьбой о канонизации Фогаццаро Гоццано. Таково его намерение, а епископ обычно склонен свои намерения реализовывать. Так что - вполне может оказаться, что вы, дорогой Леваро, служили под руководством Святого и мученика...
  Прокурор задумчиво почесал кончик длинного носа, но ничего не сказал. Зато кот Схоластик, свернувшийся клубком на ларе, как показалось Джеронимо, удовлетворённо кивнул.
  
  Но тут их прервали. Где-то в доме хлопнула дверь, потом послышались всхлипывания. Джеронимо прислушался. Рыдания раздавались всё ближе. Все трое замерли, Джеронимо поднялся. На пороге, шатаясь, появилась синьора Бонакольди с пергаментно-белым лицом и упавшими на плечи седыми волосами. Она судорожно взмахнула руками, пытаясь что-то проговорить, но неожиданно, словно подломленная тростинка, рухнула на пол. Вианданте не успел подхватить её.
  Кухарку уложили на тахту и привели в чувство. История, рассказанная ею, была коротка и ужасна. Она условилась со своей внучкой Розой сегодня пойти к портнихе, но когда пришла на условленное место встречи, на улицу Августинцев, девочки там не было. Синьора Тереза, подождав немного, пошла к дочери узнать, почему Роза не пришла, но Анжела сказала, что та ушла ещё час назад. Они вдвоём кинулись обратно, но нигде не встретили Розы. Бросились по двум прилегающим кварталам и в одном из них, в тупике Старых буков, нашли её, изнасилованную и удушенную.
  Старуха надрывно всхлипнула и задохнулась мучительным кашлем.
  Вианданте обернулся, ища глазами прокурора. Тот уже стоял у двери, набрасывая плащ, одновременно отдавая распоряжение слуге послать в тупик Старых буков денунциантов. "Подождите, Леваро, я с вами". Инквизитор накинул плащ. "Гильельмо, - указал на синьору Терезу, - займись. Мы скоро вернёмся".
  Леваро уверенно шёл через внутренние дворы и тёмные лазы, протискивался в щели заборов в крохотных проулках, и через несколько минут они уже были на месте. Темнота быстро сгущалась. Собравшаяся вокруг толпа безгласно смотрела на крохотное тельце пятнадцатилетней девочки, скорченной у соломенной копны и похожей на масленичную куклу. В углу двора тихо всхлипывала женщина, которую вышедшие на шум местные жители пытались напоить водой и успокоить. Здесь уже сновали и люди Чинери, светского судьи. "Заметил кто-нибудь, как это произошло?" Леваро оглядел собравшихся. Все переглядывались, отрицательно качая головой. Все собрались на шум, никто ничего не видел. Только живущий неподалеку старик сказал, что здесь был какие-то всадники. Он слышал стук копыт. "Кажется, две лошади". Подошедшие лазутчики Трибунала помогли поднять тело и погрузить его на телегу.
  Делать здесь было нечего.
  Империали и Леваро медленно брели по тёмным улицам. Вообще-то это было дело магистрата, воистину, "обычная уголовщина", и вмешательство инквизиции было совершенно излишним. Но в таком случае всё оставалось на откуп весьма нерасторопного Чинери, и могло вовсе кончиться ничем. Леваро заверил инквизитора, что с Чинери он завтра же договорится. Не было случая, чтобы мессир Эннаро отказывался от помощи инквизиции - если, разумеется, они не слишком афишировали свою помощь. Но Гоццано никогда не страдал больным честолюбием, и инквизиция всегда ладила со светским судьёй. "Завтра поднимем всех осведомителей, - выпустим в город. Хорошо, что день базарный. Кто-нибудь что-нибудь да принесёт. Объявим о награде тому, кто сообщит об убийстве". Джеронимо кивнул. Домой идти не хотелось, не хотелось видеть несчастную Терезу, но надо было расспросить её о подробностях их договоренности с девочкой, да и обдумать всё спокойно.
  -Что касается убийц, - заметил Леваро у входа в дом, - один вывод сделать можно. Это снова сделано людьми без чести.
  Вианданте блеснул глазами и горько усмехнулся.
  -Разумеется, мерзость запредельная, но подобные выводы не помогают следствию, я говорил вам, Леваро.
  - Может, и помогают. По крайней мере, очерчивают круг подозреваемых.
  С мессиром Чинери, и вправду, договорились в считанные минуты. Тот полагал, что с него вполне хватит нераскрытого убийства братьев Спалацатто и треклятого Минорино, и едва Леваро заговорил о следах нечистого в деле, вопрос был решён в пользу инквизиционного расследования. На следующий день разосланные по городу денунцианты, состоящие на службе в Трибунале, и другие, получающие жалование неофициально, наводнили рыночную площадь. Вчерашнее злодейское убийство ребенка обсуждалось во всех углах. Агенты провоцировали разговоры, высказывали предположения, одно нелепей другого. Но ничего, кроме констатации уже известного факта, и горестных выводов о том, что явно настали последние времена, разнюхать не удалось. Тереза была у дочери, хлопочущей о похоронах. Аллоро приготовил омлет, и после обеда оба они долго безмолвно сидели у погасшего камина. Оглашённое инквизицией воззвание предлагало награду тому, кто поможет напасть на след убийцы. Сумма, предложенная Леваро, была сначала удвоена, а, по размышлении, - утроена Джеронимо. Это было целое состояние.
  Оставалось ждать.
  ...Прошло семь дней. Вианданте был бы куда терпеливее, если бы не приходилось ежедневно видеть перед собой пергаментно-ссохшееся лицо несчастной Терезы и её крохотную фигурку, облаченную в чёрное. Денунцианты прошерстили весь город. И ничего. Инквизитор почти ничего не ел, кусок не лез в горло. Стал нервен и раздражителен.
  Когда кухарка впустила в дом прокурора, инквизитор сидел у камина, зло уставившись на огонь. Леваро щелкнул пальцами, и Вианданте резко обернулся. "Есть новости?" "Кто его знает, но сегодня в ящике тайных жалоб Трибунала обнаружено любопытное послание. Неизвестный уверяет, что знает, кто совершил злодеяние, претендует на награду, но требует гарантий полной безопасности и анонимности". "Что он хочет?" "Встречи завтра в районе Трех дорог, хочет, чтобы вы принесли деньги и были один".
  Вианданте вскочил.
  - Хорошо.
  - Ничего хорошего. Припомните Гоццано. Никуда вы один не пойдёте.
  - Убийцы Гоццано казнены.
  - Ничего не значит. Людей без чести меньше не становится.
  - Я пойду, Леваро. Не перечьте мне.
  Глава фискалов неожиданно согласился. Вианданте понял, что тот собирается окружить окрестность Трех дорог. "Может и стоит. В любом случае, Леваро, без надобности себя не раскрывайте. По возможности проследите за ним, узнайте имя, но не задерживайте".
  Распутье Трех дорог позволяло назначившему здесь встречу издалека заметить приближающегося. Понимая это, инквизитор шёл не таясь. Но торопился. Смеркалось. В новолуние во мраке не увидеть и своей руки. Сумка с деньгами не столько отягощала, сколько мешала идти, после прошедшего дождя хлипкая грязь на склоне скользила и противно чавкала под ногами.
  Вианданте остановился у развилки. Незнакомец появился из купы деревьев невдалеке, отделившись в сумерках от ствола. Лицо закрывал монашеский капюшон, откуда наружу выступала только густая чёрная борода. Может быть, фальшивая. Его речь выдавала человека не плебейского происхождения, то же можно было сказать и о его манерах. Он галантно поклонился Вианданте, извинившись, что не может представиться, выразил сожаление, что убийца вполне может оказаться неподсуден его милости, но ведь это и не входило в условия сделки, не так ли?
  Вианданте кивнул, но заметил, что сведения должны быть подкреплены доказательствами. "Боюсь, то это затруднительно, мягко возразил незнакомец, ведь тогда вы без труда поймете, кто я, а своим приходом сюда вы согласились принять мои условия. Я видел вас в церкви, и подумал, что вы человек чести". "Но у меня нет гарантий, что и вы - человек чести", возразил Вианданте. Но всё это говорил просто для того, чтобы лучше запомнить голос незнакомца. Раньше такого не слышал. Инквизитор поверил неизвестному осведомителю Действовал ли тот из желания пополнить мошну, или просто не мог заявить на убийцу гласно - он не лгал.
  - Имея доказательства и свидетельства, и последний глупец узнает имя убийцы, - заметил незнакомец.- Если ваши мозги и впрямь таковы, как говорят... Начните с конца. У вас будет имя.
  Вианданте решился. "Хорошо. Вот деньги". Незнакомец закинул мошну за спину.
  - Насильник и убийца - Рикардо Вено, сынок нашего подеста...
  ...Вианданте долго смотрел, как незнакомец удалялся. Потер затёкшее плечо. Стараясь не упасть на скользкой траве, двинулся к городу. Прошёл сотню шагов по предместью, и его тень удвоилась. Леваро ступал неслышно, по-кошачьи, попадая в такт его шагов, ни о чём не спрашивая. Около таверны их ждали лошади. Прокурор предусмотрительно запасся дюжиной сдобных пирожков, кувшином вина и солидным куском сливочного сыра.
   В Трибунале фискал запер двери на засов, сел напротив инквизитора, разложил припасы. Тот, несколько дней до этого питавшийся Святым Духом и куском хлеба в день, остервенело вцепился зубами в пирожок. Прокурор, взяв свежайшую выпечку, разлил вино по стаканам, смерил начальника долгим взглядом. "Ну, и за что мы заплатили?"
  Инквизитор опрокинул в себя стакан вина, ибо основательно продрог, тут же проглотил пирожок и взялся за другой.
  - Рикардо Вено, сын нашего подеста, главы местного муниципалитета, в ведении которого и городской магистрат...
  Леваро, собиравшийся было тоже откусить пирожок, замер с открытым ртом. "Только не говорите, что меня одурачили и у нашего подеста нет сына, а само имя - фикция". Леваро всё-таки вонзил зубы в тесто. Методично и задумчиво прожевал. Несколько раз изумленно сморгнул. "Не фикция. Есть. Мерзейший, не по годам истаскавшийся щенок, испорченный всегдашними потачками папаши. Такие считают, что им всё позволено. Расскажите о встрече. Когда выяснят, кто ваш осведомитель, допросим его". Вианданте отверг такой modus operandi. "Допроса не будет. Мы дали ему гарантии. Узнав его, мы просто поймём, откуда ему известно имя преступника и насколько его сведения правдивы". Коротко передал прокурору содержание беседы с незнакомцем. "Где был младший Вено в день убийства? - вот с чего начнём".
  Леваро покачал головой. Физиономия его кривилась. "Убийца вполне может оказаться неподсуден вашей милости, ваш таинственный осведомитель прав. Убийца не еретик, и попадает под юрисдикцию светского суда, и папаша замнёт дело". Элиа ждал, что инквизитор возразит. Его полномочия были значительны. Глава священного Трибунала мог вступить в смертельную распрю с магистратом и сцепись он с семейкой Вено, - тем бы не поздоровилось. Но Вианданте не возразил, только мягко поинтересовался: неподсуден потому, что сынок подеста, или потому, что в его действиях нет ереси, подсудной Святой Инквизиции? И не дожидаясь ответа, мягко продолжил:
  - Да, старая истина права - если в твоих руках власть творить всё, что задумаешь, велика опасность вообще перестать задумываться, что творишь. Это справедливо и в отношении молодого Вено, и в отношении меня. Но позволять убивать детей?
  - Если вы не докажете его еретичества...
  - Вы ошибаетесь, Леваро. Тут и доказывать нечего. Дионисий утверждает в 4 главе "О божественных именах", что множество демонов является причиной всякого зла и для себя и для других. И Дамаскин говорит, что всякая злоба и всякая нечистота суть изобретения дьявола. Кроме того, Апостол и евангелист Иоанн цитирует Христа, говорящего фарисеям: "Ваш отец диавол. Он был человекоубийца искони и не устоял в истине, ибо нет в нем истины". Следовательно, любой, преданный человекоубийству, суть сын диавола.
  Элиа улыбнулся.
   - Но в главе "О церковных догматах" сказано: "Не все наши злые помышления побуждаются дьяволом, но иногда они возникают вследствие движения нашего свободного решения". Дьявол - причина всех наших грехов, потому что именно он подстрекал первого человека к греху, а из его греха воспоследовала наклонность ко всякому греху во всем человеческом роде; и в этом смысле мы должны понимать слова Дамаскина и Дионисия. Прямой причиной чего-либо называется нечто, действующее непосредственно. И в этом смысле дьявол не есть причина каждого греха. Ведь не все грехи совершаются из-за подстрекательства дьявола, но некоторые - по свободному решению и вследствие слабости плоти.
   - Плевать! Когда грехи совершаются людьми без искушения дьявола, то они становятся сынами дьявола потому, что подражают тому, кто согрешил первый. Убийца подражает дьяволу, значит, убийца - еретик. А это, воля ваша, как раз и находится в сфере нашей компетенции.
  Прокурор ядовито напомнил инквизитору, что сразу по приезде его милость не счёл, однако, убийство семьи Спалацатто делом Трибунала, назвав его "банальной уголовщиной". В ответ на этот наглый и бесцеремонный выпад своего подчинённого мессир Империали, положив кусок сыра на новый пирожок, невинно поинтересовался, с каких это пор прокурор-фискал позволяет себе критиковать его методы ведения инквизиции?
  Словесную перепалку прервал условный стук в дверь. Оба вскочили. Леваро распахнул дверь. Денунциант коротко доложил о завершившейся провалом слежке. Объект ушёл из-под наблюдения в предместье, как фантом, растаял в воздухе около развалин старого дома Ровальди.
  Вианданте махнул рукой. Этого следовало ожидать. Недаром тот показался ему человеком не низкого ума.
  - Итак, вернёмся к отправной точке. Будем исходить из того, что нам сообщили правду. Подозреваемый укладывается в очерченный нами круг подозреваемых. С завтрашнего утра надо осторожно опросить соседей, челядь, дружков-приятелей отпрыска подеста, приставить слежку, не упускать из виду ни на минуту.
  Таинственный незнакомец оказался прав. Денунцианты теперь ежечасно приносили подтверждения преступления. Никто не видел младшего Вено в известное время ни в кабаке, ни в борделе, ни на площади. Не было его и дома. Конюх не видел лошади Рикардо в день и час преступления, исчезла и лошадь его дружка Бонито, который, напоённый в трактире агентом до бесчувствия, проговорился, что Рикардо и впрямь поймал в потёмках в тупике какую-то дурочку и, полюбив её, там и бросил, придушив. Выслушав последнее донесение, Элиа глубоко задумался. Даже если Пьетро Бонито с трезва повторит свои показания, и конюх осмелится подтвердить свои слова под присягой, что сомнительно...
  - Вы не сможете осудить его по закону. Папаша Вено поднимет клаку, и завопит, что Трибунал не должен посягать на права светской власти и магистрата.
  Вианданте безучастно выслушал и уставился в потолок. Новая мерзость - холодная и бездушная, совершенная даже не похоти ради, а скорее - походя, оборвавшая только начинавшуюся, безгрешную жизнь... Надо запомнить, что бездушие - тоже состояние души... Он долго сидел в раздумье на скамье Трибунала. "Если любовь Божия не отвращает тебя от зла, хотя бы страх гиенны сдерживал. Но кто не ведает страха Божия, не может пребывать в добре, но впадает в когти дьявольские. Промыслом Твоим, Господи, поставлен я судьёй, но по закону человеческому убийца уйдет от расплаты. Что делать мне, Господи? Тебе отмщение, ты и воздай".
  - Qui parcit nocentibus - innocentes punit, кто щадит виновных, наказывает невинных, - тихо пробормотал он и спокойно провозгласил, - негодяй достоин смерти.
  На следующий день, утром, к немалому изумлению Леваро, которого, как обычно, толком не разобравшись, вызвали на место происшествия, изувеченный до неузнаваемости труп Рикардо Вено был вынесен на речную отмель в пяти верстах от города.
  Элиа недоумевал. Как же это? С момента, когда Вианданте полушёпотом вынес убийце смертный приговор, прошло всего двенадцать часов. В эти часы сам Леваро, маясь бессонницей, думал о происшедшем, взвешивал шансы привлечь негодяя к ответу, уговорить свидетелей - конюха и дружка Вено, и всё это время слышал мерное и спокойное дыхание инквизитора, развалившегося на трибунальском диване, и иногда при свете свечи невольно любовался удивительной красотой его утончённых черт.
  Особых повреждений - ножевых ранений или следов ударов - на теле покойника не было, но голова была разбита. Кое-что наталкивало на мысль, что несчастный мог просто свалиться пьяным в реку с моста, но не исключалась и пьяная потасовка, в результате которой Рикардо мог оказаться в реке. Пьетро Бонито, дружок Вено, как раз накануне был отправлен отцом в Триест, и после его отъезда Рикардо видели в таверне у Никколозы и в кабачке папаши Росси. Да, свидетельствовали они, посетитель был пьян до того, что видел какие-то призрачные тени - incèrte ómbre, а ближе к ночи ушёл куда-то на ту сторону городского моста. С ним никого не было, но мало ли кого он мог встретить по дороге?
  По факту обнаружения трупа началось следствие в магистрате. Обезумевший от горя и ярости подеста потребовал, чтобы процесс расследования провёл уже успевший заслужить лавры опытнейшего следователя Джеронимо Империали и во что бы то ни стало отыскал убийц его бедного мальчика. Инквизитор по получении первого известия о гибели убийцы, как померещилось Леваро, до странного трепета приятно изумленный случившимся и пробормотавший славословия Господу, не позволил себе, однако, нарушать закон. Несчастному отцу было выражено соболезнование, но, тем не менее, веско указано, что Священный Трибунал расследует только дела о ереси и колдовстве, и не может вмешиваться в следствие, проводимое светской властью, тем более, что никаких следов дьявола в деле нет, банальная уголовщина. Это дело магистрата.
  - Упаси нас Бог посягать на права светских властей,- заметил инквизитор на следующий день за ужином, хрустя огурцом, которым он с аппетитом заедал хвост отлично поджаренной синьорой Терезой форели, и даже угостил целой рыбиной загадочно посматривавшего на него кота Схоластика.
  
  Глава 6,
  в которой инквизитор Тридентиума слушает содержательную лекцию Леваро о ведьмовстве
  и начинает расследование дела вдовы Руджери, которое оборачивается для него бредовыми видениями,
  плотскими искушениями и невосполнимой утратой.
  
  Леваро взволнованно привстал, когда стражник доложил о том, что аудиенции его милости господина Империали добивается донна Мария Руджери. "Что с вами, Леваро?" Тот тихо прошептал, что это одна из самых знатных горожанок, внучка председателя цеховой корпорации Челаре, была замужем за видным негоциантом, недавно овдовела. Признанная красавица.
  - Угу, - обречённо обронил Джеронимо, и со вздохом распорядился, - пусть войдет.
  Женщине было около тридцати. В отличие от приходивших ранее жалобщиц, донна Мария не пыталась приблизиться к столу и остановилась в отдалении. Белый овал лица подчеркивали чёрные, уложенные нимбом вокруг головы волосы, покрытые поднятой вуалью. Изгиб полных губ её чувственного рта надолго приковал к себе взгляд Леваро, который, тяжело дыша, исподлобья жадно разглядывал донну Марию. Вианданте заметил, что черты Элиа вдруг заострились, губы пересохли, нос вытянулся. Он перевёл глаза на приблизившуюся донну Руджери и в заворожённом недоумении тоже начал разглядывать вошедшую, чей жабий рот был так огромен, что невольно наводил на мысль, что его обладательница сейчас заквакает. Чёрное вдовье платье затягивало её от горла до щиколоток. Зелёные с поволокой глаза смотрели безжалостно и прямо. Эта женщина пришла не обольщать, а мстить.
  Вопреки ожиданиям инквизитора, речь донны Марии оказалась человеческой, вполне внятной и достаточно вразумительной. Она обвиняла Сальваторе Чиньяно, конкурента своего мужа, в его убийстве. "Почему синьора пришла в Трибунал?" "Потому что мерзавец обратился к колдунье, чтобы избавиться от Массимо". "Вы можете это доказать?" Она судорожно вздохнула. Её бледные руки, на фоне чёрного бархата казавшиеся ослепительно белыми, нервно сжались. Её сестра Роза видела, как Чиньяно заходил к этой бестии Лучии Вельо, а через три дня её муж умер. "Сколько было лет вашему мужу?" "Сорок четыре!" Голос женщины надрывно прозвенел в тишине. "Но мало ли зачем Чиньяно мог зайти туда? Об этой женщине идёт дурная слава?" "Да. Она говорила Сандре Чиокко и Джованне Сароне о том, что умеет готовить множество удивительных снадобий, и может приворожить любого мужчину, а если потребуется, то и избавиться от любого". "Это они вам говорили?" "Да". "Когда?" "Не помню, но около года назад" "Почему же вы не донесли об этом?" Вдова молчала. Вианданте понимал причины молчания и того, почему она раньше не сочла нужным исполнить свой долг. Пока донне Марии требовались "удивительные снадобья", она покупала их у Вельо, не собираясь доносить, но как только таланты старухи обернулись против неё, куда девалась её сдержанность?
  Но то, что было рассказано, особых сомнений не вызывало. Чёртовы ведуньи, занимавшиеся подобным промыслом, всегда продавали свои услуги и зелья, а раз так, - постоянно нуждались в новой клиентуре и вынуждены были, пусть шёпотом и по кухням, но рассказывать о себе.
  На этом-то часто и погорали.
  Разница во взглядах народа и клириков на колдунов состояла в том, что священство видело в них слуг дьяволовых, которых ненавидело как таковых, тогда как остальные относились к ним с почтительным страхом, озлобляясь лишь в годины лютых бедствий, если в этих бедствиях видели бесовщину. Народ был беспощаден к колдуну или ведьме, как к источникам болезней, но ценил их как целителей и ворожей. И потому иной нищей бабе или мужику-поденщику было и лестно, и выгодно прослыть колдуном или ведьмой: их старались задобрить, к их услугам прибегали в болезнях, при сведении счетов с недругами, при затруднениях по любовной части, а это хорошо оплачивалось. К ним обращались с тем большей охотой, что знали - никто, кроме чёртовых слуг, им не поможет: глупо просить у Бога благословения на расправу с врагом или помощи в совращении девицы.
  Однако молчание затягивалось. "Как умер ваш муж? - возобновил допрос Империали, - что-то свидетельствовало о насильственной смерти?"
  - Его ногти посинели, пред смертью он начал задыхаться. На губах была пена. Эта мерзавка околдовала его или отравила!
  - А она была у вас дома?
  Вдова опустила глаза в пол.
  - Нет, её не видели.
  - Почему Чиньяно желал смерти вашего мужа?
  - Он ненавидел его, кричал, что тот разоряет его.
  - Хорошо, Трибунал начнет следствие.
  Надо сказать, Вианданте, что было отмечено ещё епископом Дориа, обладал недюжинными способностями к анализу и чутьем следователя. Но дела ведьмовские пока ставили его в тупик. Из трёх подходов к расследованию убийств - орудие преступления, возможности его совершения и, наконец, мотивы, нужно выбирать то, что быстрее приведёт к пониманию совершённого. Если орудие преступления - ведьма, мотив - ненависть, это уже кое-что. Но как, спрашивается, расследовать дело, предлагаемое жаборотой красоткой - вдовой Руджери? Не траванула ли, кстати, муженька сама вдовушка? Такая уродина, наверное, на всё способна. Надо узнать условия завещания.
  Но, допустим, она не причём, что потом? В деле клубился туман. Задержать Сальваторе Чиньяно и Лучию Вельо? Но если она скажет, что он заходил за травкой для желудка или слабительной настойкой, и догадайся они сговориться, что делать дальше, спрашивается? Пытка? Но если смолчат оба - выйдут сухими из воды.
  Впрочем, Леваро, который всё это время буквально пожирал женщину глазами, после того, как вдова удалилась, потихоньку пришёл в себя и поделился практическим опытом.
  Ведьмовские дела разнятся, пояснил Элиа, жаль, что святые отцы наши Инститорис и Шпренгер не провели это различие в своем глубочайшем труде. Шесть колдовских дел из десятка - просто чистой воды надувательство, работа шарлатанов и жуликов. Иные ловко прикрываются даже личиной святости. Коллеги из Трибунала на его родине рассказывали дивную историю. Там объявилась некая святоша Джованна, уверявшая, что параличная и ей нельзя сходить с постели. Самые знатные дамы Вероны отправлялись к ней и считали себя осчастливленными, когда их допускали говорить с нею. Её просили обратиться к Богу, чтобы исцелиться от болезни, избавиться от бесплодия в браке, получить помощь в невзгодах. Джованна отвечала на всё как вдохновлённая, прорицающая будущее. В свете только и говорили о её чудесах и добродетели. Она приобщалась ежедневно и уверяла своих посетителей, что питалась только евхаристическим хлебом. Обман продолжался несколько лет. Но в 1513 году она была заключена в тюрьму инквизицией. Арестовали также священника местного храма и монаха, её духовника. Их обвинили в пособничестве монахине в её обманах для получения значительных сумм, которые самые богатые и знатные веронские дамы и другие набожные лица с полным доверием передавали в её руки, чтобы она раздавала их в виде милостыни, кому захочет. Для установления репутации святости Джованны оба клирика придумали бесчисленное множество лживых легенд, служивших для прикрытия их постыдных сношений с нею.
  - Есть и другая разновидность шарлатанства, - продолжал Леваро, состроив шутовскую мину, - без нимба святости. Продувная бабёнка стирает в порошок сухие листья, добавляет туда сушёный укроп и куриные экскременты - словом, все, что найдется во дворе и сарае, рассовывает их по мешочкам и продает за пятьдесят сольди от сглаза. Такая же смесь продается и как любовно-приворотная, за те же пятьдесят сольди. Реальную помощь это снадобье может оказать разве что как рвотное, стоящее у любого аптекаря два сольди, но это неважно, - лицо Леваро было теперь живым и подвижным, по щекам ходили желваки, сильно его молодившие, глаза сияли, он сам упивался своим рассказом. - В итоге, она очищает свой двор от мусора и куриного помёта, да ещё и неплохо зарабатывает на этом. При этом почти ничем не рискует. Если приворот не удался и вожделенный синьор по-прежнему не обращает никакого внимания на пытающуюся его приворожить каракатицу, всегда можно сказать, что она-де неправильно произнесла заклинание, или выбрала не тот час для приворота. Изобретательность плутов так же неисчерпаема, как легковерность глупцов.
  - А почему - каракатицу?- Джеронимо навострил уши, явно заинтересовавшись лекцией Элиа.
   Гильельмо Аллоро тоже начал прислушиваться к разговору.
  - Как я наблюдал, клиентурой шарлатанок всегда бывают глупышки да уродки. Умная красавица найдет дружка и без колдовства.
  - Ну, ясно. Это шарлатанки. Но Массимо Руджери мертв. И убил его не куриный помёт. И Белетта с детскими трупиками - не шарлатанка.
  - Разумеется. Я же сказал - шесть из десяти. - Леваро почесал кончик носа, - Из четверых оставшихся две - и Белетта, судя по всему, из их числа - будут остервенелыми и обезумевшими потаскухами, чья промежность словно вымазана перцем и готовых похоти ради не то, что на сделку с дьяволом, а вообще на всё.
  - Леваро! - Прокурор вздрогнул. Инквизитор обернулся к Аллоро. Гильельмо густо покраснел. - Лелло, мальчик мой, тебе такие вещи неинтересны... - и проводив его взглядом, продолжал, - прошу вас, Леваро, в присутствии моего канониста никогда не употреблять подобных выражений. И вообще не говорите при Джельмино о женщинах.
  Леваро изумленно посмотрел на него, но, игнорируя этот взгляд, Вианданте оживлённо продолжил:
  - Ну, а две оставшиеся?
  Леваро почесал за ухом. "Две оставшиеся принимают заказы на убийства. И они, увы, не шарлатанки. Потому что в результате всегда имеется труп. Как это происходит - выше разумения. Никто никогда не видит эту тварь рядом с убитым. Никто не может объяснить, что убивает несчастного. Мы говорим - Дьявол, но Прародитель Зла, увы, неподсуден Трибуналу. Наказывать приходиться его орудие".
  - Но и потаскухи, как я понял, не брезгуют убийствами?
  - Не брезгуют, но убивают в эротическом исступлении и помешательстве, а не за деньги. Если этого различия между ведьмами не проводить, разобраться в происходящем трудно.
  - А Гоццано разбирался?
  - Да, но есть вещи...- Леваро откинулся в кресле, снова почесав кончик носа. - Женщина ведь для мужчины - и грех, и искус, и тайна. Это заложено Господом, чтобы мир был населён. Женщина... жизнь...Она проходит мимо и ты... оживляешься. В ней - легкость и трепет, упоение и обещание счастья. В каждой есть нечто, что манит, даже иногда в некрасивых есть что-то пьянящее, влекущее, неодолимое, - он улыбнулся странной, удивившей инквизитора нервной улыбкой. - И Гоццано... он ощущал над собой эту власть, возбуждаемое ими желание. И это, как мне казалось, его, монаха, пугало. И он ненавидел их за это. Я тоже чувствую над собой эту власть, но злюсь на себя. А вот вы, я смотрю, вообще этого не ощущаете. Почему?
  Вианданте поднял на него глаза. В его голове снова пронеслось воспоминание о донне Джаннини, но тут же и испарилось. Он пожал плечами.
  - Не знаю, не задумывался. Они похотливы, прилипчивы, как мухи, их мысли путаны, глупы и суетны, их болтовня визглива и пронзительна, - инквизитор пренебрежительно махнул рукой. - Вздор всё это. Но что делать с жалобой Руджери? Судя по вашей классификации, Леваро, речь идет как раз о последней категории. А кстати - что с Белеттой? Выносим приговор?
  - Да, ждать бессмысленно. Через неё нам ни на кого не выйти. Те одержимые, среди которых верховодила Чёрная Клаудиа, всё равно где-нибудь да всплывут. Безумие не утаить. Кстати, надо понаблюдать во время казни за толпой, не появятся ли бестии?
  - Постойте, а где сама-то Клаудиа?
  Прокурор хохотнул.
  - Эвона, о чём вспомнили-то! Сжег её Гоццано давным-давно. Но она была просто ненормальная. - Леваро понизал голос и забавно вытаращил глаза, - и кожа у неё, знаете, будто обожжённая была, вся шершавая, как необработанный пергамент, полагаю, от чертовых мазей. А что она несла на следствии, Боже!
  - Под пыткой?
  - Ну, что вы! - Леваро состроил потешно-брезгливую гримасу, снова чуть вытаращив и без того огромные карие глаза, - Наш Подснежник отказался к ней прикасаться. Ведь она поминутно садилась на собственную пятку, к которой привязывала подобие детородного органа и ерзала на нём, как одержимая. Гоццано приказал было эту игрушку у неё отобрать, но куда там... Она завизжала так, что, казалось, рухнет Орлиная Башня Буонокасильо. Слышно было и во дворце князя-епископа. Тот как раз после трудов молитвенных погрузился было в легкую дрёму... она же четверть часа визжала, не унимаясь ни на минуту... От его высокопреосвященства даже прислали человека с просьбой, чтобы мы в поисках истины чуть умерили священное рвение. Знал бы почтенный князь-епископ, в чём оно заключалось! - расхохотался Леваро. - Короче, плюнули и оставили. Но так мало того, она, когда не занималась ерзанием на этой игрушке, мочилась под себя и такие ветры испускала, что Буканеве, - сами видели, он у нас нежный, трепетный, - так его к стенке сносило. В итоге Подснежник заматывал физиономию полотенцем и даже хлеб подавал ей на вилах, не заходя в камеру, и ближе чем на три римских браччио к ней не вообще не подходил, и всё жаловался, что вонь её камеры насквозь пропитала его рубашку, и жена постоянно спрашивает, по каким это вонючим нужникам и смрадным клоакам он шляется? А уж чтобы пытать... К тому же, дыбу-то применяют, чтобы разговорить. А на кой чёрт было пытаться её разговорить, когда никто не мог заставить эту одержимую заткнуться?
  
  ...Через два дня ведьма Джулия Белетта, убийца младенцев, была сожжена на рыночной площади. Накануне инквизитор спустился в каземат. Он не надеялся что-то вызнать у приговорённой. Просто долго, несколько минут, смотрел в лицо, стараясь запомнить искажённые нераскаянной злобой черты. Существо, поставленное помогать рождению новой жизни, и начавшее уничтожать её, пользуясь беспомощностью беззащитного ребенка и слабостью его матери... И всё - ради дьявольской похоти? Вианданте недоуменно покачал головой.
   Где предел падения?
  Женщина перед ним с воспалёнными, безумными глазами и почерневшим лицом была явно больна. Временами она яростно сокрушала всё в своей камере, временами - её странно морозило. Вот и сейчас она злобно уставилась в темноту, и тряслась всем телом, что-то шепча. Если их приговаривали к пожизненному заключению, они скоро в муках и корчах умирали. В этом видели иногда - происки дьявола, иногда - вызванную употреблением ядовитых трав болезнь. Джеронимо помнил слова учившего его инквизитора Аугусто Цангино: "Все те, кого мы иногда отпускали - неизменно брались за старое" Сам Вианданте слышал, как однажды в болонском трибунале одна из ведьм умоляла принести ей её мазь, и корчилась в ужасных муках. Просила о том и Белетта, заклиная адом и сатаной, отчего испуганный Пастиччино начал плохо спать и просил сменить его. Удивительно при этом, что у такого дьяволова отродья была любящая сестра, которая ради этой негодяйки сама пошла на убийство...
  ...Когда приговорённую вели через толпу, на неё с яростными криками накинулись три обезумевших женщины. Но это оказались несчастные роженицы, чьи дети были убиты ведьмой. Повитуха была возведена на костёр, и после оглашения материалов дела сожжена.
  В эти же дни было найдено простое решение обременявшей Трибунал проблемы полусгнившего еретика-сифилитика и полубезумного учёного-алхимика, - подарками Энаро Чинери. Оба под покровом ночи по приказу Вианданте были вывезены на Веронскую дорогу. С жестокой ясностью им было указано, если кто-либо из них когда-нибудь будет замечен в окрестностях сорока генуэзских миль от Тренто - ни проваленный нос, ни безумие не спасут их от костра!
  Очистив таким образом камеры Трибунала от французской и научной заразы, прокурор и инквизитор занялись обсуждением дела Руджери. За минувшие два дня они уточнили, что тот скончался ab intestatо, без завещания, и имущество покойного было поровну разделено между его молодой вдовой и сыном от первой жены. При подсчёте получалось, что губастая красавица потеряла несколько тысяч. Останься он в живых и понеси она - всё досталось бы ей.
  "Да, ей не резон было травить его, с досадой согласился инквизитор, но нет ли там молодого друга?" Элиа покачал головой. "Руджери стариком не был. При нём она как сыр в масле каталась, говорят, обожал её". На лице Джеронимо проступило недоумённое неприятие извращённого вкуса покойника. Любил такую уродину? "Ладно, будем считать, она не причём. Действительно ли Чиньяно и Руджери конкурировали?" "Да. С тех давних пор, как выгнали евреев, тканями торгуют только наши, и ещё немец, Рейц или Резио, как его здесь зовут". "Выгнали евреев? А ведь верно, я в городе их не видел... почему?" "Это давняя история. Меня ещё и на свете-то не было, но я слышал, их обвинили в убийстве ребенка, мальчика Симона, дюжину сожгли, остальных - изгнали. Подробнее может помнить разве что ваша донна Альбина, сколько ей там лет-то? Чай, далеко за семьдесят". "Ладно, это не к спеху, а что выяснили о Вельо?" "Да, слава о ней ходит, но в самых высших кругах, она, и правда, похвалялась, что может без труда помочь избавиться от недруга... правда, и цену заламывает..."
  В эту минуту неожиданно доложили о приходе Сальваторе Чиньяно. Совещающиеся переглянулись.
  И впрямь, колдовство!
  Подозреваемый негоциант оказался дородным мужчиной лет пятидесяти, при этом самой значительной чертой пришедшего был странный покатый лоб, завершавшийся толстым, похожим на ливерную колбасу, носом. Волосы его напоминали свалявшийся войлок, а над висками блестели залысины. Джеронимо негоциант не понравился, а бросив искоса взгляд на прокурора-фискала, он понял, и ему - тоже. Между тем Чиньяно на глазах бледнел и терял решимость. Не собирается ли он, пронеслось в голове Вианданте, выдвинуть встречный иск против вдовы, если узнал о её доносе? Но коммерсант занялся своим профессиональным делом - принялся торговаться. "Может ли он рассчитывать на указ о помиловании? Он готов выступить с доносом, но настаивает на гарантиях..."
  Указ о помиловании предполагал, что того, кто добровольно донесёт на самого себя инквизиторам как на раскаивающегося еретика, прося прощения, тайно помилуют без обязательства подвергнуться публичному покаянию. Джеронимо переглянулся с прокурором-фискалом. Мерзавец почуял, что пахнет жареным. "На кого вы хотите донести?"
  - На отродье диаволово, на мерзавку, предавшуюся еретической колдовской мерзости! - взвизгнул тот.
  Уж не хочет ли он обвинить донну Марию в ворожбе? Следователь снова переглянулся с прокурором. Предстояло решить, соглашаться ли на его условия. Если это просто встречный иск, то не стоит. Но если речь пойдет о Вельо, то поторговаться резон есть. Согласись он свидетельствовать против неё, они могут надеяться понять жуткий механизм необъяснимой демонической уголовщины.
  - Вы хотите донести на Лучию Вельо?
  Прозаично заданный вопрос потряс негоцианта. Чиньяно снова взвизгнул и бросился в ноги Джеронимо, хватая полу его алой мантии. "Если обещают помилование, он расскажет всё, всё!" Леваро, поймав взгляд Вианданте, брезгливо кивнул.
  Судорожно причмокивая мокрыми губами и вызывая приступы тошноты у Джеронимо, который нервно и гадливо отодвинулся от негоцианта, тот рассказал, что будучи рассержен постоянными убытками, наносимыми его торговле соперником - Массимо Руджери, который просто разорял его, обратился к одной чертовке, о которой услышал от своей кухарки. Он собирался на будущей неделе в Рим за товаром, и совсем потерял голову, узнав, что Руджери опять опередил его. И тогда решился. Старуха потребовала сто флоринов. Он возмутился было, но старая карга стояла на своём. А куда было деваться? Начни Руджери продажу сукна - он был бы разорён. Купец согласился.
  - С этого момента, Чиньяно, не пропускайте ничего.
   "Да, да, он расскажет всё... Да, он согласился, но сказал, что заплатит всю сумму только тогда, когда будет уверен, что Руджери больше не сможет ему вредить". "Какой аванс вы дали?" "Двадцать флоринов". Дьявол покупает души по безбожно низким ценам, пронеслось в голове Джеронимо. "Что она сделала?" "Забрала кошелёк". "О, Боже! Я не об этом". "А... слепила из воска фигуру Руджери, окрестила её и проткнула кованым гвоздём". "И что?" "Ничего, я ушёл. Через три дня Руджери вдруг умер, и старуха прислала ко мне посыльного - напомнить о долге". "Вы заплатили?" Негоциант вылупился в пол, потом поднял глаза и, облизнув жирные, лоснящиеся губы, молча судорожно кивнул.
   "А зачем? Ведь дело уже сделано... он уже не ожил бы". Вианданте просто провоцировал жирного негоцианта. Чиньяно тупо уставился в угол. Причина верности купца своим обещаниям была понятна без слов. Простая мысль о том, что не заплати он - и его фигурка будет проткнута с такой же легкостью, как и фигурка Руджери, безусловно, пришла в его плешивую голову. Но что заставило его донести? Знал ли Чиньяно о доносе Марии Руджери? Судя по всему, нет. Вокруг него денунцианты пока не мелькали. Впрочем, и здесь не требовалось большого ума для понимания. Если он, назвав имя и заплатив, добился смерти конкурента, то, что помешает его конкурентам тоже заплатить, назвав ведьме - его имя?Но всё оказалось ещё проще. Чиньяно просто увидел, как к Вельо только что зашла Луиза Сиена, его бывшая любовница, имевшая повод ненавидеть его.
  Чиньяно обмер - и ринулся в Трибунал.
  
   После ухода противного негоцианта инквизитор некоторое время сидел молча. Всё было слишком иллюзорно. "Если бы колдуны могли вызывать бури, можно было бы распустить армию и завести вместо неё несколько ведьм. Все эти признания о сношениях с дьяволом возникают потому, что болтливость женщин питается многими глупостями, в которые они сами безоговорочно верят", уронил как-то доктор права Падуанского университета Ульрих Молитор. Все верно. Проткнуть гвоздем фигурку - и умертвить? Такие способности, будь они реальны, положили бы к ногам обладающего ими весь мир, и чтобы такие возможности были у какой-то ничтожной бабёнки?
   Империали покачал головой. Что-то тут не то. Впрочем, если понять, что в головах у подобных баб - можно, глядишь, уразуметь, как они это делают. Элиа задумался о чём-то своём, и неожиданный вопрос начальника застал его врасплох.
  - А что, вы говорили, несла ваша Клаудиа?
  - Что? Куда несла?
  - Вы говорили, Леваро, что Клаудиа, ваша сумасшедшая ведьма, на процессе говорила без умолку. Что именно?
  - А-а. Её дело мы ещё храним, пока подружек не переловили. Джулиано! - В дверном проеме показался длинный нос крысы из канцелярии Трибунала. - Принесите из архива дело Чёрной Клаудии. Но это был просто бред. Гоццано извёлся на этом допросе, а, когда она дошла до рассказа о трупах, так мессира Фогаццаро чуть не вывернуло под стол. Он потом весь вечер в храме просидел, домой приполз полумёртвый и даже ужинать отказался...
  ...Да, показания Черной Клаудии были и впрямь... пространны. Описанный ею дьявол сидел на высоком троне, который отчасти позолочен, отчасти чёрен, как эбеновое дерево. Глаза его, блестящие и ужасные, круглы и широко открыты. Он наполовину человек, наполовину козел. Руки его на конце согнуты наподобие когтей хищных птиц, а ноги заканчиваются копытами. Каждый целует его в задний проход и в огромный мужской член, которым он потом пользует своих ведьм.
  - Заметьте, везде одно и то же, мессир Империали. Помешаны они на этом.
  "Внезапно появляются шесть или семь чертей, ставят престол и приносят чашу, дискос, служебник. Они устраивают часовню, помогают Диаволу надеть митру, облачиться в подризник, которые черны, как украшения престола. Дьявол начинает мессу. Женщины становятся на колени перед дьяволом и ещё раз целуют его задницу, из которой он испускает зловонный запах, а один из прислуживающих держит его хвост поднятым. Месса продолжается. Дьявол освящает сначала некую черную и круглую вещь, похожую на башмачную подошву, со своим изображением, а затем - Чашу, содержащую противную жидкость, то, что он дает, черно, жестко, трудно для жевания и проглатывания; жидкость черна, горька и тошнотворна".
   Лицо Джеронимо перекосило. Это что - пародия на Евхаристию?
  - Угу.
  "Когда месса окончена, дьявол вступает в плотское сношение со всеми мужчинами и со всеми женщинами. Потом он приказывает им подражать ему. Это оканчивается свальным грехом, без различия брачных или родственных связей".
  -Боже....
  "Мужчина или женщина, пригласив кого-нибудь стать колдуном, приводит его на первое собрание. Дьявол говорит: "Ему следует отречься от своей веры и принять мою". Кандидат, отступник от Бога, Иисуса Христа, Пресвятой Девы, всех святых, обещает не освящать себя, не креститься, не совершать ничего христианского. Он признает дьявола своим единственным богом и владыкой. Господь - так именуют и призывают дьявола - метит тогда посвящаемого ногтями своей левой руки на какой-либо части его тела и передает ему жабу, приказывая заботиться о ней, кормить, часто ласкать, стараться, чтобы никто не видел её, ибо в ней - могущественный дух, при помощи коего он может летать по воздуху, переноситься в короткий срок в самые отдаленные местности, превращаться в любое животное, причинять зло тому, кто ему не понравится.
  До отбытия на собрание колдун старательно намазывает свое тело жидкостью, которую извергает жаба и которая получается следующим образом: колдун хорошо кормит жабу и затем начинает стегать её тонкими розгами, пока бес, сидящий в животном, не скажет: "Довольно, он надулся". Тогда колдун прижимает жабу к земле ногой или рукой, пока животное не сделает движение, чтобы выпустить через горло или через задний проход то, что его стесняет. Он кладет жабу таким образом, что принимает в небольшой сосуд эту зеленоватую жидкость. Колдун сохраняет её в бутылке и пользуется ею для натирания ступней ног, ладоней рук, лица, груди и детородных частей.
  Искусство же составлять смертельные яды известно только посвящённым колдунам. Этот особенный дар дьявол дает самым совершенным, с кем его связывает самая интимная близость. Состав делается так: дьявол указывает день и место, где надо будет добывать материалы и составные части ядов. Это жабы, змеи и насекомые, не считая нескольких растений и грибов, которые он описывает. Их находят в изобилии, с помощью дьявола, который иногда сопровождает колдунов. Ему предоставляют все, что собрали. Он благословляет животных и растения. Они разрезают их на куски, пока те ещё не издохли, кладут в горшок вместе с мелкими костями и мозгами умерших людей, вырытых из могил. В эту смесь они наливают зеленоватую жижу бесовских жаб и кипятят все до превращения в известь; затем все растирают в порошок. Иногда состав остается порошком, потому что опыт доказал, что в этом состоянии он приносит больше вреда, особенно когда хотят повредить урожаю хлебов и плодов. Иногда состав разбавляется жиром младенцев, это и есть ядовитая мазь. Когда речь идет о причинении вреда людям, яд одинаково действует в обоих видах. Им пользуются в виде мази, когда возможно физическое соприкосновение с лицом, которому желают повредить, или в смеси с каким-нибудь веществом, которым он должен питаться. Порошки этого состава действуют таким же образом и предназначаются для действия на дальние расстояния и для отравления напитков и припасов путем смешения с ними.
  Из всех обрядов, любимых дьяволом, больше всего ему нравится видеть, как его поклонники вынимают из церковных гробниц тела христиан, а потом готовят носовые хрящи и мозг на жиже жаб, благословленных сатаной. Когда колдуны захотят приготовить это угощение, самое приятное для их владыки, они разыскивают вместе с ним тело младенца, умершего и погребенного без крещения; его жир вытапливают для мазей, а руку отрезают и зажигают, как факел. При помощи его света они видят все вокруг, тогда как их никто не видит. Они проникают ночью в церкви, открывают могилы, извлекают оттуда, что им нужно, и старательно закрывают их...".
  - О, мой Бог! Говорите, Гоццано затошнило?
  - Угу.
  - Я понимаю коллегу.
  "Одно из средств, употребляемое для увеличения числа колдунов и для создания себе прекрасного реноме в мнении дьявола, заключается в том, чтобы приводить на собрание малых детей свыше шести лет в дни, когда там танцуют под звуки флейты или тамбурина. Можно надеяться, что удовольствие этого увеселения побудит испытавших его приводить других детей, которые будут приходить туда танцевать и привыкнут к этому. Однако следует опасаться, чтобы они не рассказали, что увидят, и надзирателю поручается держать детей вдали от центра, чтобы они не могли видеть того, что делают дьявол и колдуны. Не следует ни понуждать их к отступничеству, ни делать им никакого другого щекотливого предложения, пока они не придут в разумный возраст. Тогда можно будет приподнять край покрова, заметить их наклонности и внушить им, что следует сделать, чтобы быть допущенными к ученичеству".
  Клаудиа сообщила, что стала ведьмой с детства; её водила на собрания её тетка с материнской стороны. В показаниях о своих преступлениях она сказала, что её каждую ночь посещал дьявол, который доставлял ей наслаждение в продолжение нескольких лет, и что она видела его даже днём. Она причинила много зла людям, заставляя их чарами испытывать сильные страдания и длительные болезни; посредством солонки, в которую она вложила немного того же порошка, она причинила смерть Лучано Толино, скончавшемуся в страшных коликах. Она созналась, что, ревнуя Марию Риано из-за любви дьявола к этой женщине, она всячески старалась расстроить их отношения. Достигнув своей цели, она просила у дьявола позволения умертвить свою соперницу и, получив согласие, совершила убийство, когда её жертва спокойно спала в своей комнате; Клаудия посыпала её тело ядовитым порошком, причинившим Марии страшную болезнь, от которой она умерла через три дня. Она уморила нескольких детей из ненависти к матерям. Она губила жатвы и причиняла болезни при помощи порошка и мази.... "Все, - простонал инквизитор. - Не могу больше".
  - Что скажете?
  - Ничего.
  - По моему заданию денунциантами были проверены три факта.
  - Факты?
  - Вскрытие могил, отравление Марии Риано и Лучано Толино.
  - И что?
  - Ничего. В смысле - могилы разрыты, названные лица - мертвецы. Изложенное Клаудией приводит к мысли, что среди случаев, о которых рассказывают колдуны, некоторые достоверны, другие - только плод воображения, усугублённый воздействием ядовитых наркотических мазей, вроде видений умалишенных. И они наползают друг на друга. Эти люди сами верят в реальность неотвязно преследующих их призраков. Наконец, есть вещи, которые не случались, но и не являются плодом больного воображения, но о которых, однако, повествуют, чтобы сделать свою историю более поразительной и удовлетворить свое тщеславие, - мотив могущественный и часто заставляющий предпочитать постыдные химеры скучной истине. Мы ловили некоторых на этом. К разряду же вещей совершенно реальных следует отнести убийства людей, потому что можно быть убийцей, не будучи колдуном, употребляя смертоносные соки растений, порошки и жидкости. Но когда помрачённое ядовитыми мазями воображение самого убийцы обретает спокойствие, возможно, он начинает думать, будто использовал дьявольские приемы в своих действиях, и эта мысль овладевает его умом.
  Инквизитор не разделял подобной точки зрения.
  - Боюсь, вы не правы, Элиа. Всё проще. Если в человеке зарождается мысль об убийстве, он уже становится адептом дьявола. Чтобы сам не думал по этому поводу. Убивая же, он сатанеет. Для того, чтобы быть слугой сатаны, сидящего на эбеновом троне, вовсе не обязательно целовать на шабашах его детородный орган и потрошить могилы. Царство Божие внутри нас. Но и Царство сатаны - тоже не снаружи... И потому, кстати, негодяй Чиньяно - ничуть не меньшее дьявольское отродье, чем ведьма Вельо. Завтра нужно арестовать её, - закончил он отрывисто.
  
  Но выполнить приказ инквизитора Леваро не смог. Когда отряд стражников окружил на рассвете дом Вельо - он оказался пустым. Агенты облазили все погреба и кладовые, извлекли немало смердящих порошков, таинственных отваров и мазей, от чего на три дня слёг стражник по прозвищу Пиоттино, неосмотрительно понюхавший содержимое одного горшочка, но самой ведьмы нигде не было. Причиной побега могло стать для неё известие, что в Трибунале побывал Чиньяно, узнай она о нём. Видеть негоцианта, входящего или выходящего из Инквизиции, мог кто угодно. Как бы то ни было, мерзавку упустили.
  Но день спустя оказалось, что упустили не только её. В страшных корчах скончался Чиньяно, труп которого обнаружила утром возле рукомойника на кухне его жена. Она не слышала, как он поднялся и вышел, но она всегда крепко спала. Труп несчастного, и при жизни-то не блиставшего красотой, выглядел просто ужасно. Глаза выкатились из орбит, руки свело какой-то странной судорогой.
   Почти весь день Вианданте, Леваро и Аллоро провели в Трибунале. Ощущение провала вызывало у Леваро - бешенство, как у пса, потерявшего след, у Гильельмо - улыбку сожаления, у Джеронимо - вялое раздражение. Когда они решили, что утро вечера всё же мудренее, направились домой. Рыночная площадь почти опустела. Элиа остановился у торгового ряда с лошадиной упряжью. Вианданте шёл за Аллоро, размышляя о возможностях выследить чертовку, когда неожиданно из-за торговой телеги, груженной дровами, выскочила крохотная тень, метнулась им наперерез и, что-то швырнув в них, ринулась бежать.
  Джеронимо повезло больше, чем Аллоро. То ли потому, что он шёл, привычно закрывая лицо и не снимая капюшона, то ли порыв ветра отнёс почти всю проклятую пыль в лицо Гильельмо. Леваро, увидев тень, ринулся следом как пёс, спущенный с цепи.
  Ни Джеронимо, ни Гильельмо никуда не побежали - першило в горле, резало глаза.
  
  ...Как это началось, не помнил ни Джеронимо, ни Аллоро. Кажется, их привели домой. Отяжелели ноги, и затуманило глаза. Стало страшно клонить в сон. При этом неимоверно, болезненно напряглась плоть. Напряглась не искушением, но мукой. Джеронимо не смог дойти до спальни, рухнул на лестнице в полузабытьи. Боль и страсть усиливались, надрывая душу. "Господи, что со мной, спаси и помоги, будь опорой мне и оградой, ибо не могу я устоять без Тебя... Что со мной, Господи, мой разум мутится, и глаза слепнут..." Он слышал обрывки слов суетившегося около него Леваро и тощего денунцианта, потом появилась Тереза и что-то заголосила. Что - он не понял, но его подняли и под причитания Терезы повели куда-то. Ему показалось, что он плачет, но нет: со лба градом стекал пот.
   Его раздели. Он помнил ванну и вульгарный присвист денунцианта, что-то прошептавшего, склонившись к уху Леваро, но тут же получившего от того оплеуху и замолчавшего. Несмотря на прохладную воду, жар в чреслах усиливался, казалось, плоть сейчас разорвёт. Вианданте застонал, вцепившись побелевшими пальцами в края купальни, и снова послышался голос Терезы, больно прозвеневший в ушах. Элиа что-то накинул на ванну, и Тереза появилась из-за занавеса с каким-то дымящимся горшком. Он услышал слова "veratrum nigrum", чёрная чемерица. Потом сознание ненадолго покинуло его, и очнулся он уже в постели, с мокрыми волосами, почти в темноте. Попытался подняться, но неведомая сила мощно опрокинула его навзничь. Плоть чуть успокоилась, но ломота и жар перекинулись на все члены, он то потел, то начинал замерзать в ледяном ознобе. Тут дверь распахнулась, двое слуг внесли какой-то топчан, который покрыли простыней. Через минуту в комнаты внесли и Гильельмо - смертельно бледного, без сознания, в длинной рубахе, похожей на саван. Снова послышался голос Терезы, Аллоро накрыли теплым одеялом, извлеченным откуда-то из запасных кладовых экономки. Джеронимо снова попытался встать, но опять не смог. Потом к его губам поднесли что-то холодное и кислое, он скривился, но пил, питье не утоляло жажды, но кислота на губах увлажнила возникшие на них трещины.
  "...Нет святости единой, если Ты отымешь руку Твою, Господи. Не пользует никакая мудрость, когда Ты оставил править. Никакая крепость не поможет, когда Ты перестал охранять. Никакое целомудрие не безопасно, когда Ты его не покрываешь. Ничтожна всякая бдительность о себе, когда нет Тебя на святой страже. Оставлены Тобою, тонем мы и погибаем, в посещении Твоем живем и воздвигаемся. Непостоянны мы, но Тобою утверждаемся; охладеваем, но Ты воспламеняешь нас...", бормотал он обессилено.
  Потом появились призраки - он видел жуткую женщину-змею, изображение которой попадалось ему в монастырском книгохранилище, но лицо её напоминало совратившую его когда-то потаскушку-Бриджитту, он, пытаясь догнать и убить её, оказался на старом заброшенном кладбище. Змея нырнула в одну из могил. Потом был странный дом в городе, неприметно притаившийся в тихом тупике у речной заводи. Он увидел полного, богато одетого человека, который с презрительной гримасой разговаривал со старухой, потом бросил на её стол кошелёк, а старуха, вынув из стола восковую фигурку, побрызгав на неё чем-то, проткнула её ножом. Недоверчиво покачивая головой, человек направился к выходу. Старуха, подобострастно кланяясь, проводила его, потом, схватив ветхую корзину, устремилась по пыльной тропинке куда-то на взгорье. Потом он оказался странно зависшим над многовековым дубом, дуплистым и сморщенным, и видел, как старуха, нацарапав что-то на куске коры, сунула её в дупло... Едва она ушла, к дереву подошёл странный человек без лица, вынул кору и прочёл написанное...
  Потом снова появилась ненавистная Бриджитта, над дубом заклубился туман, бывший смрадной болотной вонью и, чем ближе подбиралась к нему чёртова шлюха, тем нестерпимее становился и смрад. Грязная тварь подкралась наконец совсем близко, улыбаясь кровавым ртом с сотней мелких зубов, он оказался прикован к ветвям дуба, распят на нём. Жутким волчьим прыжком она ринулась на него, впившись зубами в его плоть...
  Боль - яростная и невыносимая - пробудила его, он с криком согнулся пополам, всё тело трепетало и вздрагивало, звеня мучительным надрывным страданием-наслаждением, и разделить их он был не в силах. Снова услышал голос Терезы, над ним склонился Элиа. Снова питье - теперь горячее и сладкое - освежило его губы. Ему чуть полегчало. Плоть умолкла, с висков и лба заструился пот, заботливо стираемый Элиа.
   "...Qui habitat in adjutorio Altissimi, Inprotectione Dei caeli commorabitur. Dicet Domino: Susceptor meus estu, et refugium meum; Deus meus, speraboineum. Quoniam ipse liberavit me de laqueo venantium, et a verbo aspero. Scapulis suis obumbrabit tibi, et sub pennis ejus sperabis. Scuto circumdabit te veritas ejus: non ti me bis a timore nocturno; A sagitta volante in die, a negotio perambulante in tenebris, ab incursu, et daemonio meridiano. Cadent a latere tuo mille,et decem milliaa dextristuis; adteautem non appropinquabit. Verumtamen оculis tuis considerabis, et retributionem peccatorum videbis. Quoniam tu es, Domine, spes mea; altissimum posuisti refugium tuum. Non accedet ad te malum, et flagellum non appropinquabit tabernaculo tuo. Quoniam angelis suis mandavit de te, ut custodiant te in omnibus viis tuis. In manibus portabunt te, ne forte offendas ad lapidem pedem tuum. Super aspidem et basiliscum ambulabis, еt conculcabis leonem et draconem. Quoniam in me speravit, liberaboeum; рrotegam eum,quoniam cognovit nomen meum. Clamabit ad me, et egoexaudiam eum; сum ipso suum in tribulatione: Eripiam eum,et glorificabo eum. Longitudine dierum replebo eum, еt ostendam illi salutare meum..." "...Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: "прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!" Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение - истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему; ибо Ангелам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона. "За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое..."
  Но что со мной, Господи, изнемогает во мне душа моя...
  Сознание то ненадолго прояснялось, то снова затуманивалось, силы совершенно покинули его. Но Вианданте вдруг различил сквозь пелену видений, окутывающую его, нечто вполне реальное. Он помнил, как перед ним возникли круглые зелёные глаза с тонкими продольными зрачками, и понял, что на грудь ему запрыгнул Схоластик. Плечо и грудь незадолго до того почти парализовало болью, и треклятый кот прыгнул именно на больное место. Вианданте хотел было прогнать его, но рука не подчинялась ему, он не мог произнести ни слова и решил дождаться Терезы или Элиа, и попросить убрать животное. Между тем кот плашмя разлегся на груди Вианданте, поджал под себя когтистые лапки и замурлыкал.
  "Не во множестве утех утвердится достоинство наше, но во множестве тягостей и в великом терпении посреди бедствий. И было ли что для человека лучше и спасительнее страдания, показал то Христос Своим примером. И учеников, вслед Его грядущих, призывает Он нести крест. Итак, многими скорбями подобает нам войти в царствие Божие. Чем более сам для себя умирает человек, тем совершеннее начинает жить для Бога..."
  Разве он в монастыре? Откуда тут Дориа? Это проповедь в капитулярной зале?
  К Вианданте то подступала чувственность, то царапала боль, он совсем ослабел, и с трудом мог прогонять блудные, кружащие вокруг него помыслы, обессилевший, он бормотал слова молитвы, но чёртовы суккубы вихрем вились вокруг него. Схоластик, тяжесть которого он ощущал на своей груди, смотрел на него зелёными, почти зеркальными глазами.
  Странно, неожиданно осознал Джеронимо. Боль в груди отпустила. Он мог теперь дышать глубже. Боль переместилась куда-то направо, к седьмому ребру, и толстый кот теперь не лежал, но почти сидел там, снова глядя на него не мигая...
  Похотливые видения исчезли. Вианданте снова провалился в сон. Человек без лица теперь был одет паломником, он медленно шёл по улице, отсчитывая дома, потом постучался в низкие медные ворота у входа двухэтажного дома, сложенного из серого камня. Он что-то просил у открывшей дверь служанки, потом прошёл за ней в дом. Его накормили в кухне, налили супа и протянули ломоть свежего хлеба. Служанка отвернулась, наливая ему молока, а паломник, осторожно вынув что-то из котомки, воровато обернувшись, высыпал белый порошок в стоящую на столе солонку.
  Velut aegri somnia venae finquntur species... Словно сновидения больного рождаются причудливые образы...
  Потом снова зазмеилась в кустах Бриджитта, Вианданте с ненавистью ударил по корням сапогом. ...Тот же серый дом был погружён в траур, глухо рыдали во дворе плакальщицы, тихо выносили из ворот тяжёлый гроб... Он опять проснулся. Схоластик снова лежал на нём, прямо на животе. Боль в районе седьмого ребра утихла, теплая шкурка кота согревала, почти ничего не болело, но слабость парализовывала. Вианданте теперь мог поднять руку и смутно видел свои пальцы, но рука не сжималась в кулак, мучительно хотелось спать, глаза слипались.
  Кто это? ...Некто в сиянии Лика, жегшего воспалённые глаза, приник к нему. "Сын Мой, нет тебе никогда безопасности в здешней жизни, пока жив ты. Посреди врагов живёшь ты, и брань ведут с тобою справа и слева. Если не готов у тебя щит терпения, недолго пробудешь цел от язвы. Готовь себя не ко многому покою, но ко многому терпению. Ради любви ко Мне всё ты должен переносить радостно - труды и скорби, искушения и смущения, болезни, обиды, наговоры, унижение, стыд, обличение и презрение. Всё испытает ученика Христова, всё созидает венец небесный. Я же воздам награду вечную за краткий труд и славу бесконечную за преходящее унижение..."
  ...Очнулся Вианданте снова в своей постели, над ним склонился Леваро. Теперь Джеронимо видел его отчетливо, и первое, что отметилось - чёрная пустыня этих глаз, в которых раньше видел лишь преданность и восхищение. Ничего шутовского в лице не было, но это почему-то не понравилось Вианданте. Он напрягся, и мышцы - с тупой слабостью - отозвались, подчинились. Привстал, сел на постели, опустив глаза, вздрогнул: его тело, обнажённое до пояса, было страшно изнурённым. На руках просвечивали голубые реки вен и чуть выделялись слабые мускулы, обтянутые пергаментной кожей. Кот Схоластик сидел здесь же, на одеяле, глядел грустно и чуть заметно шевелил хвостом.
  Вианданте посмотрел на Элиа и снова ощутил нечто страшное. То, что не понимал, он уже понимал - и боялся, и не хотел понимать, но понять был обречён. Спустил ноги с кровати, опираясь на Элиа, поднялся, чуть качнувшись. Отстранил того, пытаясь стоять сам. Устояв на ногах, протянул руку к рясе, лежащей в изголовье, но снова покачнулся. Элиа торопливо помог ему одеться. Медленно спустился вниз, вышел на кухню. Синьора Тереза, ничего не сказав, молча поставила на стол тарелку с дымящимися макаронами, жареной рыбой и салатом и оплетённый кувшин с вином. Ел Вианданте в молчании. Аппетит был волчий. Выпил залпом стакан вина, налил ещё. Ел ли Аллоро? Как он? Ему никто не ответил. Просидев несколько минут в молчании, Вианданте спросил снова. Что с Аллоро?
  Сдерживавшийся до этой минуты плач кухарки прорвался утробным воем.
  
  Глава 7,
  в которой инквизитор Тридентиума оплакивает потерянного друга,
  вспоминает свое бредовnbsp;ое болезненное видение и понимает, что не все в нём было бредовым,
  постигает, наконец, то, что постоянно ускользало от него,
  и неожиданно обретает друга нового.
  
  Вопреки ожиданиям Леваро, Империали остался спокоен. Тихо спросил: "когда?" "Шестнадцать дней назад" "Сколько я был в забытьи?" "С 25 августа. Сегодня 11 сентября. Начало индикта. Без малого три недели".
  Его спасли только гераклово сложение, надвинутый капюшон, да то, что Аллоро шел впереди. Смертельная, леденящая тоска медленно накатила на него, вливаясь в сердце. Неимоверным для ослабевшего духа усилием отогнал её. Даже мотнул головой, прогоняя подступавший к горлу комок. Нельзя. Повернулся к синьоре Бонакольди, вытиравшей глаза. "Перестаньте. Я снова хочу есть". Это было правдой. Кроме того, плач кухарки нервировал. Пусть займется стряпней. "Леваро, нужно срочно произвести арест... Задержать..." Рука Элиа мягко остановила его. "Она уже давно в Трибунале. Я взял на себя смелость действовать от вашего имени." Вианданте молча взглянул на него. Деревянно улыбнулся, кивнул, с трудом поднялся, медленно, опираясь на руку Леваро, вышел.
  Слезы страшным и неудержимым потоком хлынули за несколько шагов до спальни, как ни сжимал он зубы на лестнице. Отстранив Элиа и жестом приказав ему уйти, забился в комнату и долго тихо выл, вцепившись зубами в подушку. Несколько раз пытался успокоиться, но новые спазмы сердечной боли снова и снова валили его на постель. "Гильельмо, Джельмино, Лелло, мальчик мой... брат мой... друг мой... Я выхожу в летнюю ночь, и слух мой почти не вычленяет нежное пиццикато ночных цикад, но умолкни оно - и ночь онемеет, и страшным станет молчание мрака. Ощутимо ли мерцание лунных бликов на глади ночной лагуны? Но исчезни оно, - и ты поймешь, что из мира ушла красота. Чувствовал ли я прохладу ветра, приходящего с альпийских предгорий? Но вот смолк он, и как рыба, ловлю я губами тяжёлый воздух, не дающий дыхания. Джельмино ...Ты был для меня - пеньем цикад, отражением лунным, ветром долин, я и не замечал присутствия твоего, но вот, не стало тебя - и я в оглохшем, опустевшем и бездыханном мире..."
  О, manibus date lilia plenis, purpureos spargam flores... О, дайте лилий полными горстями, цветов пурпурных, погребальных...
  На постель к нему запрыгнул кот, и Джеронимо с горя обнял его, и на миг ему померещилось в круглых и умных глазах Схоластика что-то, похожее на понимание и даже сочувствие.
  
  Три дня спустя Вианданте посетил князь-епископ Клезио. Сказал, что отслужил торжественную панихиду - officiare un requiem - по умершему канонисту Священного Трибунала. "Невинно убиенному", поправил прокурор-фискал. "Воистину, согласился его высокопреосвященство. Господи, что же это? Он столь болен, что ежедневно молит Бога о кончине, но смерти нет, а юные, в цвете здоровья и молодости, которым жить и жить..." Своим пастырским благословением освободил Джеронимо от постных дней - вам надо поправляться. Вианданте отрешённо кивнул, а князь-епископ неожиданно как-то совсем уж по-старчески, сухо и горестно заохал, наконец разглядев вблизи лицо инквизитора, теперь больше походившего на привидение.
  Однако обильная стряпня и мази старой Терезы, пахнущие медом и сливками, которыми Элиа ежедневно натирал его в бане, скоро вернули Вианданте прежний облик. День ото дня он поправлялся, обретая прежнюю силу. Силу, но не мощь духа. Что-то надломилось в нём безнадёжно. Минутами Вианданте не хотел жить. "...Сын Мой, утверди в Господе сердце свое и не бойся ничего, когда совесть твоя свидетельствует, что благочестив ты и неповинен. Добро и блаженно такое терпение, и не тяжко будет смиренному сердцу, когда на Бога оно уповает, а не на себя полагается..." - бормотал Вианданте себе в утешение, но утешение не приходило. Встряхнуть его не удавалось.
  Quis desiderio sit pudor aut modus tam cari capitis? Какая может быть сдержанность или мера в тоске по столь дорогому другу?
  Теперь Леваро всё чаще заставал Вианданте в странной прострации, как в полусне, но не решался тревожить. Иногда, чтобы отвлечься, Джеронимо, чьё выздоровление прогнало болезненные ночные видения, тщетно пытался вспомнить нечто важное, оставшееся там, в померкшем сознании помрачённого рассудка. Ведь на мгновение приходя в себя, обессиленный истомой и муками годами подавлявшегося сладострастия, он всё же приказал рассудку запомнить нечто важное, теперь снова безнадежно утраченное памятью. Что? Что он понял там, в тёмном горячечном бреду? Он ничего не помнил. Все ушло.
  И тут случилось нечто странное. Вианданте вдруг заметил Схоластика, который, словно котёнок, играл каким-то странным предметом, катал по полу, пытался разгрызть, снова отбрасывал от себя, и снова ловил. Чем он там забавляется? Наклонившись к коту, увидел обыкновенный желудь, правда, довольно крупный. Желудь... Дуб... В его сне был... дуб ...с дуплом. Это было уже что-то. Но что ещё? Откуда дуб? Но дуб там был точно. Был и гроб, неожиданно вспомнил он, и дом из серого камня...Но дальше воспоминание снова меркло.
  Леваро, несмотря на полученный в начале их знакомства урок, не мог превозмочь себя только в одном - обрести независимость от этого человека, к которому относился с раболепным обожанием. Элиа работал с тремя инквизиторами, последний из которых был его благодетелем, но ни один никогда не вызывал в нём такого живого восхищения, которое, если бы он отдавал себе отчёт в своих чувствах, назвал бы просто любовью. Но, не понимая, что с ним, с ужасом и восторгом Элиа вспоминал, как даже в забытьи Джеронимо яростно отторгал все соблазны исступленной похоти, наводимые ядом чёрной чемерицы, не мог не восхищаться его молниеносным мышлением, удивительным благородством и поражающим знанием жизни. Теперь же, видя безразличие и вялую апатию Империали, спросил, почему тот не интересуется процессом? "Разве смерть друга не побуждает его к мщению?" Джеронимо посмотрел на него пустыми глазами.
   "Pace all'ànima sua - tutto è andato a ròtoli, мир праху его - всё пошло прахом..."
  Вечером двадцать третьего сентября Вианданте, пригласив только Элиа, отметил своё сорокалетие, был сумрачен и неразговорчив, уронив только, что, по словам покойной матери, родился в ночь на двадцать четвертое. Вопреки привычке, много пил, но хмель, как назло, не брал, лишь отягощал воспоминаниями о Лелло. Элиа видел, что начальнику не до разговоров и тоже молчал. Зато Схоластик за печальным праздничным ужином, к изумлению синьоры Терезы, вытворил вдруг несусветное. Нагло запрыгнул на стол и прямо перед носом инквизитора опрокинул солонку. Элиа отпрянул, Тереза запричитала, но Вианданте жестом заставил их замолчать. Самое удивительное, что кот, отколовший такую неслыханную и беспардонную выходку, и не думал ретироваться. Спокойно сидел на краю стола и смотрел на Вианданте круглыми зелёными глазами. Инквизитор взял опустевшую солонку. Что-то снова промелькнуло в его памяти. Белый порошок... Солонка... Он отряхнул пальцы, снял кота со стола и посадил к себе на колени. Дуб, гроб, дом из серого камня, солонка...
  "Если бы ты умел говорить, Схоластик..."
  Мерзавка Лучия Вельо сидела в каземате Трибунала. Под пыткой, которую впервые проводил сам прокурор-фискал, она призналась в убийстве Руджери с помощью дьявола. Убила и она Чиньяно, опасаясь, что донесёт. Ей снова в этом помог дьявол. Эти признания уже тянули на костёр, но Элиа не мог остановиться, ибо, хотя сам этого не понимал, не столько добивался признания, сколько просто мстил негодяйке, чуть не убившей Вианданте. При этом, - и он, краснея, сам не зная зачем, рассказал об этом Джеронимо, - избивая мерзавку, он неожиданно ощутил ... почти запредельное телесное наслаждение. "До этого, заметил, ему не приходило в голову, что ярость может быть похотлива..."
  - Сражаясь с дьяволом, Леваро, важно не только не утратить присутствие духа, но и не осатанеть самому, -спокойно и несколько апатично пробормотал Вианданте. - Никогда больше не делайте этого, Бога ради. Не марайте - ни рук, ни тела. Тела наши суть храм живущего в нас Святого Духа. Не растлевайте себя.
  - Я и не хотел, просто обезумел от ярости. Но, послушать вас, так надо было её погладить по головке и отпустить!
  - Мирандола говорил, что пришли новые времена, когда человек сравнялся с богами, - отрешённо пробормотал Джеронимо, - правда, принц не объясняет, почему именно в этот век вокруг появилось столько бесчеловечной мерзости. И самого-то, говорят, отравили.... - Он тяжело вздохнул. - Что же, людоеды - они люди, конечно, Леваро. Но гуманность к людоедам - бесчеловечна. С этим и принц, я думаю, согласился бы. Это как раз та апория, где гуманизм вступает в неразрешимое противоречие с самим собой. И не только с собой, но и начинает противоречить совести, чести и Богу. И рано или поздно каждому придётся выбирать - быть ли ему гуманным или... нравственным. Я выбираю второе. Нельзя проявлять человеколюбие к каннибалам. Это чревато пренеприятнейшими последствиями. Мы сожжём Вельо. Но ведь это не вернёт Гильельмо.
  Однако, 5 октября, спустя сорок дней после смерти Аллоро, произошло нежданное чудо, о котором Леваро молился бы денно и нощно, если бы знал, чего просить у Господа. Когда он пришёл к Вианданте, уже близился полдень. Джеронимо вышел ему навстречу. Движения его были легки, а синие глаза снова сияли как воды Лигурийские. Апатии не было и следа. Он весело распорядился раскупорить бутылку сицилийского вина, ящик которого был прислан ему князем-епископом, и сам наполнил бокал прокурора. Сегодня день Пасхальный и Господь встает из гроба... Леваро переглянулся с Терезой. Что за Пасха? Вианданте рассмеялся. Выпьем! Изумлённый, Элиа подчинился. "Мы пьём за воскресение из мертвых раба Божьего Гильельмо Аллоро. Он спасён и пребывает ныне там, где нам и не снилось, ибо недостойны мы и взирать туда очами своими пакостными". Откуда он знает? Джеронимо, хохоча, развёл руками, давая главе денунциантов понять, что его осведомитель засекречен, и таковым останется.
  Они коротко обсудили некоторые детали проводимых допросов. Леваро, не веря глазам, смотрел на доминиканца, потом откровенно напросился в этот вечер в баню, рассчитывая там добиться рассказа о том, что произошло, ибо давно заметил, что в банном пару Джеронимо всегда размягчается и благодушествует.
  ...Растянувшись на банной скамье, укутанный белой простыней и напомнивший Элиа красавца Алкивиада, предваряя расспросы Леваро, который как раз думал, как бы зайти похитрее, инквизитор сам рассказал, что в третьем часу пополуночи проснулся. Просто распахнулись глаза. У кровати стоял Аллоро. Леваро сумрачно посмотрел на Джеронимо и улыбнулся. "Вам не померещилось?" "Нет. Одежды его были белы как снег, лик сиял". Леваро молчал. "Он спасён. На прощание протянул мне руку и попросил взять его перстень - печатку с гербом Аллоро, причём, снял почему-то с большого пальца. А всегда носил его на безымянном. Странно, правда?" Леваро побледнел. Может ли это быть?... "И... что вы?" "Взял перстень". "Это сон, конечно, но всё очень странно...""Сон? А это что?" На ладони Джеронимо, матово искрясь синевой Лигурии, сиял перстень Аллоро.
  Леваро обмер. Сапфир с печаткой. Лавровая ветвь, поперечный шеврон. Герб Аллоро. Элиа сам обряжал Гильельмо после смерти. Перстень соскальзывал с истончившихся пальцев покойника. Он пытался надеть его на средний палец вместо безымянного, но и с него он спадал, и удержался только на большом пальце. После отпевания гроб заколачивал он сам и видел, как сапфир последний раз густой синевой блеснул под гробовой крышкой. Никто не мог снять его. Никто не мог открыть гроб под тяжелой плитой в церковном нефе... Сбиваясь и даже чуть заикаясь от волнения, Леваро объяснил Вианданте, как перстень оказался на большом пальце умершего.
  Вианданте удовлетворённо кивнул, но по его лицу было понятно, что ни в каких подтверждениях он не нуждается.
  Однако, кое-что Вианданте от Леваро услышать хотел. Именно поэтому и хотел поговорить без свидетелей. Закусил губу. "Не помнит ли Леваро, во время болезни он не разговаривал?" Денунциант внимательно посмотрел ему в глаза. "Иногда вы стонали, иногда бормотали что-то. Казалось, что вам снятся кошмары... Чёрная чемерица - яд страшный. Да и доза была немалая. Тереза говорит, что, судя по симптомам, туда, кроме морозника, ещё что-то было добавлено - и тоже в количестве немалом, и ... естественно... мой подчинённый даже вякнул нечто непотребное...""Что естественно и что непотребное? О чём вы, Леваро?"
  Тот пожал плечами.
  - Мой дурень сказал, что, если бы вас видели те похотливые сучки, что мечтают отдаться дьяволу, они бы предпочли отдаться вам.
  Лицо Вианданте перекосило. "Этот тощий, Салуццо? Вы... за это закатили ему оплеуху?""Да".
  - Почему только одну?! Я же был не в себе! - тут Джеронимо опомнился. - Ну, да ладно. Я вообще-то не об этом. - Вианданте стало стыдно своей вспышки, и он торопливо продолжил, - понимаете, мне в бреду что-то померещилось. Было странное чувство, что я увидел что-то ... Там мелькала одна... одна тварь, но... я будто видел... А, вот! Дом из серого камня, медные ворота, над воротами арочное перекрытие... Из того же камня... Есть такое в городе?
  Леваро задумался. "Дом двухэтажный?""Да!""Хм... богатых домов у нас не так и много. Так сразу не вспоминается. Но завтра с утра можно объехать город". Вианданте, подумав, кивнул. Элиа послал слугу распорядиться об эскорте. "Нужно ли?""Да, вы дорого заплатили за беспечность". Джеронимо горько усмехнулся. Его подчинённый слишком уж быстро обрёл достоинство. Но и возразить было нечего. Жизнь Аллоро - и вправду, страшная цена. Сейчас, когда душа Вианданте обрела покой, а дух - былую мощь, не хотелось допускать лишних ошибок.
   - А, что было в этом сне? - поинтересовался Леваро.
  - Если бы вспомнить! Но мне показалось, я что-то понял, и ещё раньше... постойте-ка... Нам надо в Трибунал. - Вианданте поднялся так резко, что покачнулся. "Куда на ночь глядя? Вам нужна Вельо?" "А? Нет. Чёрная Клаудия. Пошлите за её делом. Быстро!"
  ...Укутавшись тёплым одеялом по самые уши, Вианданте откинулся на подушку, закрыл глаза и почесывая за ухом разлёгшегося рядом Схоластика, слушал. Элиа методично читал ему показания безумной потаскухи-убийцы. "...Я любила колдовать, владела умением причинять страдания и длительные болезни, и это нравилось мне... Я хохотала, когда мне удалось посредством солонки, в которую я вложила ядовитый порошок, убить негодяя Лучано Толино, сказавшего, что ни за что не будет спать со мной, обозвавшего меня вонючкой, и он умер в страшных коликах..." Вианданте напрягся. "Остановитесь, Леваро". Леваро умолк. "Вот оно. Солонка". "Что?"
  - Солонка, говорю. Схоластик... Дуб, дом, солонка... Запомните это. "Посредством солонки"... Господи, впору снова нанюхаться этой дряни...
  - Да объясните же, наконец, что вы ищите?
  - Летошний снег, вчерашний сон, пропавшее видение! В памяти всплывают какие-то обрывки. Мне что-то примерещилось в бреду, я что-то понял, но всё ушло. Помню дуб. Гроб. Дом из серого камня. Но солонка там была. Это важно. Если бы не проклятая Бриджитта...
  - А это ещё кто?!
  - А вот это - неважно, - с отвращением отмахнулся инквизитор.
  Наутро они с эскортом в десять всадников медленно, шагом продвигались по городу.
  Горожане, к немалому изумлению Вианданте, приветствовали его так, словно он был Его Святейшеством или паладином, вернувшимся из паломничества по Святым местам. Простолюдинки восторженно бормотали "un Giusto", "un Santo", мужчины низко кланялись. Джеронимо показалось, что его просто путают с кем-то. "Нет, пояснил Элиа. Со дня казни Белетты даже их дом стали называть в городе Сasa del Giusto - "Дом Святого". Вианданте смущённо пробормотал что-то неразборчивое, и как показалось Леваро, не очень пристойное, и накинул капюшон. Впрочем, его всё же приходилось то и дело приподнимать, оглядывая дома. Леваро уверял, что описанного Джеронимо дома не видел в городе, но...
  Они объезжали уже которую улицу, но привидевшегося в туманном видении дома не было нигде. Вианданте направил лошадь по кривой улочке, ведущей к реке. Леваро запротестовал. "Это теперь тупик, набережную подмыло в июле, там нет ни одного богатого дома, живут несколько белошвеек да ремесленников-пополанов". Но Вианданте упрямо ехал вперед, пока не остановился у ветхого серого домишки с чуть скособочившимся забором, неприметно притаившимся у речной заводи. "Кто здесь живёт?" Леваро странно покосился на него. "Никто". Какая-то интонация в его голосе заставила инквизитора обернуться. "Никто?"
  - Это дом Вельо. Он теперь пустой. После вынесения приговора его выставят на продажу, но пока...
  Вианданте бросил поводья, слез с лошади и медленно пошёл к дому. Элиа последовал за ним, и, опередив его у порога, остановил. "Зачем вам туда?" "Не знаю, покачал головой инквизитор, глядя вперёд невидящими глазами, не знаю...""Бога ради, ни к чему не принюхивайтесь, у Пиоттино физиономия три дня была пятнистая и мутило, говорил, не переставая... " Вианданте вошёл, чуть наклонившись под низкой дверной притолокой. Закрыл глаза. Всплыл странный толстяк, похожий и непохожий на покойного Чиньяно. Вспомнился и кошелёк, со звоном упавший на стол. Мистика... Это было здесь... "Элиа, нам не нужен эскорт. Отпустите людей". Леваро давно научился разбираться в его интонациях. Молча вышел. Когда стук копыт эскорта затих в отдалении, Вианданте, медленно забравшись на лошадь, направил её к реке. Леваро, тоже безмолвствуя, ехал следом. Он ничего не понимал в действиях начальника, но предпочитал не высказываться. Между тем инквизитор пересёк пологий склон, мост, устремился вверх по тропе и там довольно хмыкнул.
  Открывшаяся перед ним равнина завершалась гористым склоном, у подошвы которого высился огромный дуб, листья которого уже начали желтеть. Вианданте обернулся. "Как вы думаете, Леваро, в этом дубе есть дупло?""Дупло - в дубе Дольчино? Не знаю". "Причём тут треклятый Дольчино?" "Говорят, здесь он впервые встретился со своей подружкой..."
  Вианданте с досадой сплюнул.
  Они медленно подъехали к дереву. Складки коры местами отходили от кривого ствола, и за одной такой складкой в самом деле чернело дупло. Элиа приблизился и осторожно пошарил в углублении. "Пусто". Джеронимо кивнул. "Разумеется". Они медленно съехали с холма, двинулись по проулку в город. Вианданте, поймав за кончик хвоста своё больное видение, ничего не говорил, а Леваро праздно озирал окрестности. Его внимание вдруг привлекли развалины старого дома Ровальди. Вот здесь из-под наблюдения его агента нагло ушёл неизвестный, донесший на Вено... Бог бы с ним, но просто интересно, куда делся? В этом доме... постойте-ка... Мессир Империали! ...
  - Да... - из-под капюшона на него сапфирно блеснули глаза Джеронимо. Он был далеко, в своём чёрном бреду.
  - Взгляните-ка.
  Вианданте откинул капюшон и посмотрел туда, куда указывала рука Элиа. Серые руины старого дома зияли чёрными оконными провалами как глазницами черепа. Ворот не было, но сохранившаяся серая арка над воротами, хоть и обрушилась в нескольких местах, но сохранила вид былого надменного величия. Серый камень был не местным, его привезли из старой, ныне заброшенной каменоломни Ровальди, что была за серебряным рудником.
  - Это не тот дом, что вы искали? Из серого камня он, пожалуй, один в городе. Я вспоминал не столько дома, сколько богатые семьи, но из Ровальди здесь никого не осталось и дом пустует уже лет пятнадцать. Нет...наверное, двенадцать.
  Вианданте, высоко закинув голову, внимательно оглядел дом. И пока Элиа злопамятно докладывал ему, что это как раз тот самый дом, около которого денунциант упустил отгрёбшего триста дукатов чистоганом бородатого незнакомца, спешился, прошёл в арочный пролёт, миновал дверной проём и вошёл в дом. Духи запустения, нервные тени, вздрогнули и бросились врассыпную, шевельнув стебли крапивы и чертополоха, которыми зарос вход. Дверь, висящая на одной петле, отворилась с визгливым скрипом. Да. Это было здесь. Сразу узнал печь на кухне, и свет из крохотного оконца в люнете падал точно так же. Насупился. "Как погиб род Ровальди?"
  Леваро пожал плечами.
  - Глава рода имел единственного сына, которому оставил разработки розового и белого порфира, серебряный рудник Монте-Калисио и несколько лесопилок. Тот был женат, но не имел детей. Умер внезапно, от непонятной болезни, в тридцать лет. Вдова после его смерти тоже болела. Около года. И тоже умерла. Дом опустел, с годами развалился, ну и, конечно, помогли бродяги, да всякого рода ворье, которые тут некоторое время кучковались. И сегодня нет-нет, да угнездится кто в развалинах. Хотя приличная публика ночует в монастырской гостинице, иногда и сюда забредают. Летом, разумеется.
  Вианданте кивнул и пошёл к лошади. Больше здесь делать было нечего, к тому же он проголодался.
  Теперь Джеронимо, пожалуй, мог более осмысленно и цельно представить картину своего бреда, точнее, откровения в бреду. Было и ещё кое-что, подтверждавшее его подозрения. Смерть Чиньяно. Он не обратил тогда внимания... Точнее, обратил, но не придал значения... Чиньяно вызывал в нём омерзение, и Вианданте старался не смотреть на лицо негодяя, а между тем... Слюна постоянно выступала на губы негоцианта и странно пузырилась... Не был ли он болен уже тогда, когда прибежал с доносом? Но если и да, что это давало? А то, что хотя симптомы разнились, и описанная вдовой Руджери картина смерти её мужа не напоминала смерть Чиньяно, ногти которого были белыми, даже восковыми, не походила она и на недомогание несчастного Пиоттино, и тем паче не сходилась с прочувствованной им самим чемеричной отравой, спустя всего два дня унёсшей Аллоро, - источник этих столь разнящихся деяний сидел сейчас в тюрьме Трибунала. Ладно, Пиоттино нарвался сам. Его самого пытались убить въявь.
  Но ведь никто не видел её ни в доме Руджери, ни в доме Чиньяно!
  Вианданте был инквизитором, сиречь, следователем. То есть умеющим извлекать следствие из причин и по следствиям реконструировать причину. И не только. Он был человеком Духа, умевшим исследовать тайны человеческой души - вместилища запредельных небесных взлетов и провалов бездонных падений. Он знал их в себе, порой с леденящим душу ужасом убеждаясь в августиновой истине: чем больше Человек - тем больше и его Дьявол. Эти смешные гордецы, вроде щенка Мирандолы, искренне убеждённые в нелепой сказочке о человеке, "мере всех вещей", что они знали о Человеке, беря его в свойственной им самим напыщенной примитивности?
  Империали презирал новоявленных гуманистов, ибо не только знал, но и на себе прочувствовал истины Духа. Человек стоит только по воле Господа, по своей же воле только падает и подлеет, превращаясь в животное, синьоры. Каждый сам является причиной своей злобы и низости, но стать истинным Человеком без Бога никто ещё не сумел.
  Все эти глупцы, в гордыне своей считавшие себя богами, заканчивавшие свой путь мерзейшими содомитами или отъявленными распутниками, зияя ещё при жизни черными провалами носов и заживо сгнивая, это они-то говорили о человеческом достоинстве? Освобожденная от Бога душа вмещает только три мысли - о похоти, о благах житейских да о гордыне, заставляющей ничтожество вообразить самого себя Богом. Даже его подопечные - законченные негодяи и блудливые злодейки, в похотливом угаре облизывавшие гениталии дьявола - и то были поумнее всех этих гуманистов, ибо понимали, что они - не мера всех вещей, а просто - слуги дьявола.
  Но теперь Вианданте предстояло разобраться в механизме поистине сатанинского промысла - убийства людей. Сам он по складу характера не был мистиком, и когда собратья по монастырю заговаривали о тайнах Откровения и цитировали Джоаккино да Фьоре, более известного в те года как Иоахим Флорский, и его незадолго перед тем опубликованное "Пособие к Апокалипсису", Иероним морщился и отшучивался тем, что не доверяет цистерцианцам. На самом деле, в любой мистической экзальтации он всегда подозревал либо лживость, либо глупость.
  Ничтожества ищут чудеса, чтобы поверить, люди Духа имеют веру, творящую чудеса. Вианданте знал о возможности подлинного Божьего чуда, чуда преображения человеческой души. Видел прожжённых подлецов, приходивших в зените своих мерзостей к страшному душевному слому, орошавшим ноги Господни кровавыми слезами покаяния. Верил ли в возможность чудес диавольских? Верил ли в возможность сотворения необъяснимых мерзостей человеком, утратившим образ Божий? Вианданте пожимал плечами. Все эти чередой проходившие перед ним осатаневшие убийцы и злодеи, дьяволовы повитухи, совратители-капуцины, блудливые аристократки, обезумевшие похотливые злодейки, бездушные насильники,- не оставляли сомнений в том, что для них нет и не может быть недопустимой или невозможной мерзости.
  А раз так - надо только понять, как это делается.
  Слуги дьявола делятся на две категории - бесплотные бесы и облечённые в плоть и кровь люди. Инститорис считал, что ведьма задействует беса. Но беса, и это надо смиренно признать, в Трибунал не потянешь, на аутодафе не сожжёшь. Пытаться ухватить за смердящий хвост самого Сатану - тоже было бы чрезмерной самонадеянностью с его стороны. Оставалось сжигать ведьм, причём без разбора - и отравительниц, и безумных истеричек, грезящих в сладострастных видениях от мерзейших наркотических отрав о любовнике-Дьяволе.
  Но все же глупо подозревать здесь сверхъестественные возможности. Безусловно - вера в Бога творит чудеса, чудеса творит и вера в дьявола. Подлинная, одержимая и страшная вера. Но здесь, Вианданте чувствовал это, мистики не было. Чиньяно, Руджери... Просто жуткий промысел убийства - убрать ненужного, мешающего человека и остаться в стороне. Нож свяжет тебя с убитым, но ведьма? Его собственный бредовый кошмар, странно подтверждённый в сегодняшнем вояже по городским окраинам, предлагал другую, куда более прозаическую, обыденную версию происходящих убийств.
  Обдумаем-ка.
  Ведьме-отравительнице нужны деньги. Она рассказывает о своих возможностях по кухням аристократок и бюргерских дочек в надежде на заказ, на то, что молва донесёт до возможного клиента весть о её талантах. Простолюдины её не интересуют. Им нечем платить. Наконец, её по сплетням находит заказчик, имеющий врага и готовый платить за его устранение, чтобы при этом самому остаться в безопасности. Для того, чтобы получить деньги, ведьме необходимо осуществить убийство - и тогда клиент безропотно заплатит. Как заплатил Чиньяно. Но предполагать, что эта мерзавка действует с помощью беса, не приходится - и его несчастный опыт, и опыт Пиоттино, и сон говорили о другом. Яды. Мази или порошки. Но ей нужно максимально дистанцироваться от преступления. Если её увидят близ дома жертвы - она смертельно рискует. Просто порвут на куски. А это означает только одно - необходим сообщник. "Убила с помощью дьявола..." Да, это и должно быть дьяволово отродье, но - облечённое в плоть и кровь. Лишённое жалости и чести. При этом - не привлекающее к себе внимания и не вызывающее подозрения. Человек без лица...
  Чёрт возьми!! Конечно, он же видел его...
  Вианданте поделился размышлениями с Леваро. "Если эти догадки верны, то кто может быть сообщником Вельо?" Прокурор недоумевал. "Есть ли такой человек? Ведь даже обезвредить вас она решила сама. Почему же тут она не прибегла к услугам неизвестного сообщника?"
  - У неё под ногами горела земля. Возможно, времени на встречу с ним просто не оставалось, особенно, если они общались через дупло. А возможно, они и виделись, но тот отказался так - в открытую - рисковать.
  Элиа задумался.
  - Допустим. Ну, и кто это может быть? Впрочем, у нас есть человек, который это знает лучше всех, и завтра с утра я...
  - Нет-нет, Леваро, - нервно усмехнулся инквизитор, - вы уже достаточно пообщались с нечистой силой. Предоставим-ка это Подснежнику. Я думаю, что о сообщнике мерзавки знают и те, кто расскажут о нём с полной готовностью. Поехали, но возьмите только двух охранников. Эти кавалькады с эскортом - такая нелепость.
  - Но куда мы?
  - К вдове Руджери. Только Бога ради, Элиа, не пяльтесь вы там на эту жабу с таким видом, словно вам кипятка в штаны плеснули...
  Элиа смутился.
  Не ожидавшая визита инквизиции женщина, тем не менее, не проявила ни удивления, ни замешательства. В зелёных глазах сверкали торжество и любопытство. Она знала об аресте Вельо и смерти Чиньяно, была довольна и заинтригована. "Что хотят господа?""Немного. Когда ваша сестра видела Чиньяно, входящего к Вельо?" Толстогубая вдова чуть запрокинула голову и прикрыла глаза, вспоминая. "Постойте, помню! В день её именин, 12 августа". "Хорошо. Ваш муж скончался четыре дня спустя?"
  - Да. Утром.
  - Вспомните, в эти три дня в дом кто-нибудь приходил?
  Донна Мария пожала плечами. "Наверное. Мои подруги, приказчики..."
  - Нет-нет. Незнакомые люди. Может, разносчики, нищие, просящие милостыню или паломники?
  Она не помнила.
  - Может, ваша служанка?
  Она снова пожала плечами и крикнула: "Анна!"
  Появившаяся на зов молодая женщина лет двадцати пяти с рябым простоватым лицом на вопрос Вианданте ответила не сразу, сначала впав в столбняк от красоты пришедшего в дом мужчины, показавшимся ей небесным ангелом. Джеронимо методично и настойчиво повторил вопрос. Она слегка очнулась. "...Да, приходил. Да-да, был паломник, он шёл из Рима. "Он был в доме?""Нет, только на кухне, попросил хлеба". "Что сказал?" Анна пожала плечами. "Ничего... А! Он пошутил, что из Рима привозишь-де всегда три вещи - нечистую совесть, испорченный желудок да пустой кошелёк...". "Как он выглядел?" Служанка задумалась. "Невысокий. Лет сорока. Лицо чистое. Почти лысый. Говорил вежливо". "А чего-то особенного на лице не было?" Анна улыбнулась и покачала головой. "Он был совсем не такой, как ваша милость. Его и не запомнить было...""Анна, этот человек был убийцей вашего хозяина". Она испуганно взглянула на него. "Вспомните его". Служанка искоса бросила взгляд на госпожу. Снова задумалась. "...Постойте! На лице ничего не было, но у него... у него рука, правая, повреждена. И пальцы странные, как сведённые. Он и котомку брал левой, и краюху..." На прощание инквизитор попросил вспомнить, что пил и ел хозяин в последние дни жизни, но этого Анна вспомнить не смогла.
  Как ни мало удалось узнать о визитёре, это было лучше, чем ничего. Леваро, для которого догадка Вианданте выглядела не более чем гипотезой, после неожиданного подтверждения её в доме Руджери, стал лихорадочно рыться в памяти, но ничего похожего не вспомнил. Инквизитор считал, что о знакомстве Вельо с неизвестным лысым человеком от соседей узнать ничего не удастся. Вряд ли они демонстрировали на публике, что знают друг друга. Леваро положил проигнорировать указание начальника и завтра под пыткой выведать у мерзавки имя сообщника. "Убила с помощью дьявола..." Вот и пусть назовёт, как его кличут...
  Словно прочитав его мысли, Вианданте сказал, что этого имени им от самой Вельо не узнать. "Она раньше выдаст чёрта, чем его. Скорее всего, это тайный любовник. Но интересно, как они делились? Пополам? Или он брал больше? И что он отравил в кухне? Вино? Ведь женщина-то не пострадала..." Но это были праздные вопросы, обречённые остаться без ответа. Элиа предложил направить людей по следу - всё же не каждый в городе - левша с повреждённой правой рукой. Вианданте покачал головой. "Вряд ли он действительно левша. Наверное, в правой руке он держал в какой-то емкости отраву - потому и согнул пальцы и всё брал левой. Будь всё проклято".
  - Постойте... - Леваро напрягся. - Если вы говорите, что общались они через дупло...
  - Ну, и что? Узнав, что Вельо в Трибунале, он к дуплу и близко не подойдёт.
  - Да нет, я не о том. Как он вообще узнавал, что у неё есть заказчик?
  Вианданте задумался. "Не знаю. Во-первых, мог просто заглядывать туда ежедневно, а, во-вторых, мог быть и условный знак, например, она могла повесить горшок на тын, или развесить во дворе простыню. Что это нам даёт?"
  - Заглядывать каждый день в дупло, значит, и - появляться там ежедневно. Приходить по условному знаку, значит, не приближаясь к дому, видеть его. Откуда это удобно сделать, не привлекая внимания?
  Вианданте пожал плечами. "А откуда?"
  - В двухстах шагах от дуба - старая сыроварня. Она почти не работает с тех пор, как открылась новая при монастыре. Но некоторые, живущие поблизости, ходят по-прежнему туда. Работая там, можно сверху видеть дом Вельо, да и заглянуть в дупло по дороге оттуда можно запросто.
  - Тогда, и впрямь, есть смысл наведаться туда, только осторожно.... С молоком... я бы и сам пошёл...
  Его прервал хохот фискала. "С вашей-то физиономией? Не смешите". Вианданте вздохнул, понимая правоту Леваро. Он был слишком заметен. С таким лицом только и можно служить мессу или оглашать приговор инквизиции. Вздохнул. "Кого пошлём?""Салуццо. Он толковый". Джеронимо поморщился, мстительно вспомнив бестактность тощего денунцианта во время его болезни. Но, подумав, согласился. "Пойду и я, поднялся Элиа. Я сравню его с описанием Анны. Если это он - завтра и возьмём его".
  Но Леваро преждевременно насмехался над инквизитором. Когда они с Луиджи Салуццо с кувшинами молока подошли к сыроварне, уже смеркалось. Хозяин вышел к ним, и одного взгляда Леваро хватило, чтобы понять, что невысокий лысоватый человек с серыми глазами, действительно, тот, кого описала Анна. Мысль Джеронимо о том, что служанке могло просто показаться, что их гость левша, оказалась неверной, ибо правая рука сыровара и, вправду, была изувечена - пальцы потемнели и ссохлись. Леваро понял, что перед ним - убийца. Не учёл только одного: считая лицо Джеронимо слишком запоминающимся, Элиа не подумал, что его лицо тоже достаточно известно. Сейчас, подняв глаза на убийцу, понял - в нём узнали прокурора-фискала. Понимание это было столь явственным, что не нуждалось в словесном оформлении. Было ясно, уйди они сейчас - негодяя не будет здесь уже через минуту.
  Леваро лихорадочно обдумывал ситуацию, когда на голову Салуццо обрушился удар сзади - тот стоял на открытом месте, а прокурор - у дверного проёма. Элиа мгновенно ринулся вперед на убийцу, одновременно уходя от возможного нападения сзади, но тот отпрыгнул назад, на груду кувшинов. Ухватившись за брошенные в угол вилы, Элиа успел обернуться и парировать удар оказавшегося за его спиной человека, после чего жестко выкинул вперед руку с вилами, целясь в силуэт, темнеющий на фоне двери. Вилы неслышно вонзились в плоть, крик раненного испугал его, заставив резко потянуть древко обратно. Человек упал на дощатый пол и затих.
  Теперь они остались вдвоём, и, упершись спиной в стену, Леваро ждал нападения. Сыровар, тоже вооружившись вилами, ринулся на него. Элиа не помнил, сколько длилась драка, но ему было невероятно тяжело парировать непривычные удары левши, оказавшегося совсем не слабаком. Ярость добавляла сил обоим, в руке убийцы оказался серп, Элиа схватился за поломанную лопату... Дальше он помнил, что они свились тесным окровавленным клубком, и Леваро, сжав зубы, пытался схватить за запястье руку негодяя, а острие серпа все глубже врезалось в плечо... Потом зазвенело в ушах, но тут хватка убийцы вдруг ослабла. Это пришедший наконец в себя Салуццо, подобравшись сзади, затянул на его шее веревку.
  Вдвоём они связали негодяя по рукам и ногам, и Салуццо, шатаясь, собрался было потрусить по ночным улицам в Трибунал за охраной. Неизвестный подручный убийцы был мёртв - остриё вил пронзило сердце. Элиа в окровавленных лохмотьях, в которые превратился плащ, приготовился почти час дожидаться денунциантов, но оказалось, что Джеронимо, не дождавшись от него вечернего донесения, направил к сыроварне пятерых стражников, и они уже взбирались по склону. Передав убийцу в руки охраны, Элиа отпустил и Салуццо. Он решил доложить Империали о поимке злобной твари, потом добраться до лекаря Трибунала и там же заночевать. Не хотелось идти к сестре, пугать детей и племянника.
  Вианданте, увидя его, побледнел. "Тереза!!" Старуха, по счастью, ещё не ушедшая, показавшись на пороге кухни, испуганно вскрикнула. Под ногами Леваро натекла уже лужа крови. К счастью, осмотр успокоил инквизитора. Изрезаны были только руки и плечи, сломано ребро. Окровавленная рубаха и плащ, превратившиеся в грязное рубище, были выброшены, перебинтованный и бледный от потери крови Элиа походил на вышедшего из пещеры четверодневного Лазаря. Доложил о происшествии. "Я просто понял, что он узнал меня... Если бы не Салуццо..."
  Вианданте кивнул.
  - Надо наградить тощего. Я не злопамятен. Кстати, я послал людей ещё и в дом сыровара с обыском. Но это после, - помолчал, а потом спокойно спросил, - а чего хотите вы, Леваро? Во что оцениваете свою кровь?
  Сказав это, инквизитор просто продолжил разговор, начатый в доме лесничего. Этот человек, три месяца назад готовый склониться перед ним, потерять и честь, и достоинство, отражавший как зеркало того, с кем говорит, перестал заискивать, имел наглость возражать и отстаивать себя. Джеронимо часто ловил на себе пристальный изучающий взгляд Леваро, но устроить ему ещё одно испытание - просто руки не доходили. Это был подходящий случай.
  Сам Вианданте выделял лишь три категории людей: людей Бога, людей дьявола и "наполнителей нужников", куда входили те, кого он не мог отнести к первым двум категориям... На что клюнет теперь этот человек, в последнее время являвший черты не просто человека, но - человека Бога? Такие никогда ничего не просят. Или он, как обычное ничтожество, пожелает обычных житейских благ? Это-то и хотелось понять. Мысль же о том, что Леваро просто отражает теперь его самого, в голову ему не приходила. Впрочем, подчиненный, и вправду, неосознанно подражавший начальнику, сам ловил себя на мыслях и деяниях, далеко превосходивших всякое копирование.
  Сейчас, услышав Вианданте, Леваро поднял глаза. Он не ожидал такого вопроса. Пожал перебинтованными плечами, лицо его нервно перекосилось. Во что оценивает свою кровь? Ни во что. Это его ремесло - и он всегда знал, что оно опасно. Неожиданно Элиа проняло волной странной дрожи. Чего он хочет? Второй раз такого вопроса он может и не услышать. А ведь... Одно желание у него было, так, бредовая затаённая мечта, нелепая и несуразная. Леваро и сам не знал, когда она поселилась в нём, томя и порой сжимая сердце. Элиа никогда не высказал бы её вслух, тем паче, что сам прекрасно осознавал её невозможность и дерзость. Претендовать на такое - с его-то шутовской рожей и родословной? Империали ди Валенте... - глупо думать, что он не знал, с кем говорил. Но, если все же... Нет. Есть невозможные вещи - Леваро знал это и сердце его отяжелело. Его лицо вновь перекосила нервная усмешка, глаза потемнели.
  Вианданте словно прочёл его мысли.
  - Говорите, Леваро. Если это в моих силах, я сделаю.
  Элиа молчал. Несколько минут думал. В конце концов, несмотря на величие крови, этот человек никогда не проявлял ни высокомерия, ни спеси, он смиренен и кроток, такой сумеет и отказ облечь в ту форму, что не унизит его. Опять же, если он услышит, что это невозможно, разве услышит что-то новое для себя?
  Леваро решился.
  - Если это возможно... Я хотел бы получить... - на мгновенье замолчал, но потом всё же продолжил, - я хотел бы получить место Гильельмо Аллоро.
  Джеронимо, застыв, точно статуя, недоумённо смотрел на него. Он ничего не понял. Зачем прокурору-фискалу место канониста? Элиа повторил, уточняя.
   - Я хотел бы занять в вашей жизни место Аллоро. Он - на небе, а на земле его место вакантно. Или я много прошу? - Он сжал челюсти и исподлобья, по-волчьи, взглянул на Джеронимо.
  Вианданте, по-прежнему храня молчание, долго смотрел на него. Леваро побледнел, хоть и так был белее мела. Наконец инквизитор, смущённо улыбнувшись, пояснил, глядя на Леваро глазами изумлёнными и искрящимися.
  - Разница в моём обращении между вами и Аллоро была незначительна. Я обращался к нему на "ты", и слышал от него такое же обращение, да ещё - в бане тёр ему спину, - он усмехнулся, - вы уверены, что эта привилегия дорого стоит?
  Элиа напряжённо кивнул. Вианданте пожал плечами.
  - Вот уж никогда не подумал бы, что у моей дружбы - цена крови.- Он нервно улыбнулся. - Ну, что же, не обессудь, если поймешь, что попросил мало.
  
  Глава 8,
  в которой инквизитор Тридентиума
  весьма пренебрежительно размышляет о культурном уровне своей эпохи,
  ловит, наконец, таинственного Ликантропа,
  и неожиданно узнает, сколь верным было суждение
  его почившего друга о друге нынешнем...
  
  "Не всякому человеку открывай сердце своё, но с мудрым и богобоязливым рассуждай о своём деле. С молодыми и с мирскими людьми не бывай часто. Не угождай богатым и не привыкай являться к вельможам. Сходись со смиренными и простыми, с благоговейными и с благонравными, с ними беседуй о том, что служит к назиданию. Единому Богу желай быть близок, но людей избегай. Любовь ко всем иметь надобно, но близкое обхождение не годится..."
  После вечерних молитв Джеронимо долго лежал без сна. То, что кто-то просил его дружбы как высшей награды, неожиданно растрогало, странно умилило и даже немного смутило его. После смерти Гильельмо Вианданте иногда упрекал себя за ту отстранённость, которой отличалось их общение. Но он знал опасность дружеских склонностей, и всегда боялся, чтобы их отношения не приняли характер любви человеческой, чреватой для монаха многими опасностями. Но и Гильельмо понимал его, тоже зная аксиоматику Духа. Любовь есть слияние с близким по духу и равным по достоинству, непознаваемое влечение к братской природе, которую почитаешь в Едином Отце. Любить ближнего нужно ради Бога, а не ради него самого. Тем паче, не ради себя. Между людьми Духа всегда должно оставаться свободное пространство, где витал бы небесный ветер, где сидел бы на общей трапезе Иисус... Мирские не понимали этого. Отвечая своей человеческой, зачастую, блудной склонности, они влеклись к предмету своего вожделения, называя эту похоть любовью. Любовь как самоотвержение непонятна этим людям и пугает их. Там, где они не видят удовольствия для себя, они не видят ничего. Любовь Иисуса, отдающего плоть Свою в жертву за их грех - не трогает эти суетные и пустые души. Неспособные на самопожертвование сами, они боятся и слышать о единственной Подлинной Любви...
  Хоть и поныне минутами после смерти Аллоро Джеронимо испытывал приступы тоски, они были кратковременны. Одиночество никогда не тяготило Вианданте, напротив, это было привычное для него состояние, гармоничное и одухотворённое. Истовая же вера в конечную встречу с собратом в Вечности поддерживала.
  Просьба стать другом Элиа... Империали видел, что восхищает того, хотя не понимал, чем именно. Понадеялся, что их дружба не нарушит границ его души. Впрочем, Элиа непохож на Гильельмо. Джеронимо старался беречь чистоту Аллоро от окружающей мерзости, закрывать его собой от искусительных слов и мыслей. Себя он от них не берёг. Не нуждался в этом и Леваро. С ним не надо было подбирать слова - а некоторые вещи Элиа и вовсе понимал без слов. И как раньше инквизитор пришёл к выводу, что они сработаются, так и теперь подумал, что, пожалуй, их дружба, может быть, промыслительна.
  
  ...На следующий день арестованный сыровар Бенедетто Пелато сразу отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы инквизитора. Вианданте изумился.
  - Так вот прямо и ни на какие? Весьма прискорбно.
  Распорядился вызвать в Трибунал служанку вдовы Руджери, а, подумав, и вдову Чиньяно. После того, как Анна сразу закивала: "Да, да это он...", Вианданте любезно объяснил Лысому, что, несмотря на то, что два вопроса в деле Вельо-Пелато остаются невыясненными - а именно - чем были отравлены Руджери и Чиньяно, и какой процент от общей суммы дохода доставался ему, а какой - Лучии Вельо, - всё же дело можно считать закрытым.
  Правда, в тумане оставался ещё один вопрос - кто был сообщник Пелато, убитый прокурором-фискалом, и лежащий ныне в каземате Трибунала? Этот вопрос был, однако, разрешен с помощью вдовы Чиньяно, которая на Лысого посмотрела стеклянными глазами, но сразу узнала мертвеца, посетившего их дом незадолго до смерти мужа под видом монаха-цистерцианца. "Стало быть, делиться приходилось на троих? Или были ещё и другие бесы?" Пелато был бледен и молчал. Вианданте брезгливо кивнул охране. "Увести эту нечисть. Стеречь. Глаз не спускать". Тут ему доложили об итогах обыска у Пелато в доме, и инквизитор изумлённо присвистнул. Подвалы и чердак домишки были забиты дорогими вещами, в том числе и, кажется, привезёнными в последний раз из Рима... Луиджи Спалацатто. "Даже так? Ничем, стало быть, не гнушались ребята... Надо вызвать соседку Спалацатто, не помню, как там её", распорядился он. Стражник, жестом показав, что понял, о ком идёт речь, выскочил.
  Как там Элиа? Вианданте потянулся, решив пообедать пораньше и не возвращаться в Трибунал. Конечно, надо было снова допросить Вельо. Однако, сам он не решился вести допрос, боялся даже увидеть вблизи убийцу Аллоро, опасаясь, что искушение уничтожить её может при этой встрече стать неуправляемым. Пусть этим займутся Элиа с Подснежником.
  Сам Вианданте не мог позволить себе утратить власть над собой.
  В этот момент как раз пришло письмо из Болоньи, а из магистратуры принесли дело о пожаре в доме Спалацатто. Чинери расписывался в бессилии, но в сопроводительной записке светский судья, базируясь на весьма зыбких аргументах, доказывал, что это дело надлежит расследовать Трибуналу. Что ж, весьма кстати. Тем более, что благодаря отваге Элиа и счастливому стечению обстоятельств, дело уже было почти раскрыто. Любезно осведомившись, как здоровье мессира Чинери, как идёт расследование гибели молодого Вено и не пойман ли Микеле Минорино, - и, услышав на все эти вопросы один и тот же ответ - "non un cazzo","ни хрена", - Вианданте сделал горький вывод, что уровень культуры эпохи остается по-прежнему низким, что бы там ни говорили о новых временах поэты "dolce stil nuovo" ... Новые времена... ха.
  Впрочем, si quid habent igitur vatum praesagia veri, если верить предвозвещаниям певцов, то и вовсе рехнуться можно...
  Затем распечатал свиток из Болоньи. Вчитался. На лице Вианданте не дернулся ни единый мускул. Наконец-то.
  Империали знал с самого начала, что к нему самому обязательно будет приставлен тайный соглядатай. Понял это задолго до приезда в Тренто, - просто сделав логичный вывод из случайно брошенных слов старого инквизитора Аугусто Цангино, которые тот проронил в ответ на вопрос Вианданте, чем ограничивается безграничность власти? Старик усмехнулся и ответил тогда: "Внутренней чистотой. Ну и внешним наблюдением, конечно". Да, единственное, что даёт в этой жизни подлинную защиту - это чистые помыслы и безупречное поведение.
  Вианданте понял учителя, и приехав в Тренто, жил, как привык, не затрудняя себя поисками своего наблюдателя - но на всякий случай расставил несколько нехитрых ловушек. В одну из них и угодил начальник его канцелярии, хотя вышло это как-то ненароком. Империали знал, что Элиа ежемесячно отчитывается Дориа, и после смерти Аллоро спросил, писал ли он об этом Провинциалу. Тот ответил, что не успел, и Вианданте попросил не сообщать пока в Болонью о гибели Гильельмо. Тогда им руководила боль потери. Теперь монастырский приятель Джеронимо Оронзо Беренгардио, сообщив ему последние новости из Болоньи, отметил, что он, как и Дориа, был весьма опечален смертью их общего друга Гильельмо, о которой они узнали от его коллеги Джофреддо Фельтро...
  Не дочитав до конца, Вианданте замер. Как это произошло? Неужели настоятель, потрясённый смертью Гильельмо, проговорился о том, кто, кроме Элиа, ставит его в известность о делах в Тренто? Непохоже на епископа. Но оказалось, что именно Оронзо назначен вместо Фьораванти писцом настоятеля. Ах, вот как... Да, брат Оронзо всегда был любознателен и сунул, стало быть, свой любопытный длиннющий равеннский нос в личные письма епископа. Нехорошо, разумеется, но кто поставил его, Джеронимо, судьей брату своему? Тем более, что благодаря грешной пытливости собрата всплыло имя доносчика. Стало быть, глаза Дориа - начальник его канцелярии. Препротивный толстый плешивец, уроженец соседнего Больцано.
  Вианданте задумался. Империали был когда-то любимым учеником Перетто Помпонацци, от которого усвоил незлобивое добродушие и снисходительность. Но он был учеником и самого Лоренцо Дориа, прожжённого клирика-интригана, лукавой и умной лисицы, у которого заимствовал мудрость неторопливых жестов и любезной улыбки, скрывающих любые помыслы. Сейчас, и Джеронимо понимал это, лишние жесты были недопустимы.
  На обед инквизитор пришёл с рассказом о произведённом обыске и обнаруженных вещах братьев Спалацатто, чем изумил только что проснувшегося и ещё не пришедшего в себя Элиа. Душевно тот ликовал, не в силах поверить, что обрёл дружбу этого столь боготворимого им человека, но чувствовал себя неважно, хоть и крепился. Сильно болел порез на плече, да мутная боль, что расползлась по всему телу, пригибала голову к подушке.
  Вид Элиа инквизитору не понравился. Тот был совсем разбит, глаза окружены коричневой тенью, подбородок затемнён двухдневной щетиной, которая придавала лицу выражение скорбное и несчастное. Инквизитор решил помочь ему побриться, ибо правая рука и плечо раненого, изувеченные левшой, ещё сильно болели, держать же левой бритву Элиа не мог.
   -Сейчас я приведу тебя в божеский вид, - Джеронимо, полдня пробездельничав в Трибунале, чувствовал прилив сил от интересных новостей и был обуреваем жаждой деятельности. Элиа был польщён такой заботливостью, однако, с опаской поглядывал на друга, сосредоточенно точащего бритву.
   -А ты брить-то других умеешь?
  Джеронимо пожал плечами.
   -Империали не цирюльники, конечно, но не боги же, чай,горшки обжигают. Справлюсь.
  Уверенность инквизитора в своих ни разу не опробованных силах не передалась Элиа, и пока дело не было закончено, правда, не с самым блестящим результатом, он несколько нервничал, следствием чего стала перебранка: Джеронимо уверял, что нервный смех Элиа морщит его щёки, в итоге он может невзначай порезать его скулу, а фискал молил, чтобы новоявленный брадобрей не перерезал ему невзначай горло.
   Но все обошлось.
   Когда Элиа снова обрёл привычный для Джеронимо вид, Тереза начала кормить его, а инквизитор погрузился в размышления о событиях дня. Элиа с трудом глотал, глаза его слипались. Вскоре он уснул, и Джеронимо, отобедав, решил было последовать его примеру, но синьора Тереза подала пришедшее только что письмо. Прямо-таки день посланий.
   Вианданте распечатал свиток. Письмо было от Умберто Фьораванти из Больцано. Отправлено оно было накануне, и завёз его гонец, направлявшийся в Болонью. Умберто уже знал о смерти Аллоро и выражал собрату своё соболезнование - горячее и многословное. В конце письма сообщал, что через две недели сам по пути в Триест заедет в Тренто. В письме что-то показалось Вианданте странным - не было ни строчки о Спенто, ничего не сообщалось о том, какова их жизнь в Больцано, и само письмо совсем не напоминало прежний стиль писем его жизнелюбивого и обаятельного собрата, несколько кокетливого и чуть изнеженного.
  Джеронимо наконец предался послеобеденной дремоте, и славно выспался, но, проснувшись, вдруг услышал в прихожей женские голоса, поднялся и выглянул в коридор. Женщина, показавшаяся ему смутно знакомой, что-то тихо говорила синьоре Терезе. Вианданте вспомнил, где видел её, и вышел к ним. "Вас прислала госпожа Мирелли?" Та кивнула и сказала, что донна Альбина... Она приблизилась к нему и прошептала: "Донна Альбина просила вас придти с площади Пьяцца Фиера, пройти вдоль старой городской стены и крепостной башни, она не хотела, чтобы о вашем визите к ней узнали". Было очевидно, что простая женщина долго запоминала эти слова, и они её несколько смущали. С такими поручениями её раньше никогда не посылали. "Господин придёт?" Господин уже вынимал из сундука серый плащ Гильельмо, торопливо натягивал сапоги, набросил на голову капюшон.
  "Пойдём. Как подойти туда со стороны Пьяцца Фиера? Проводи меня"
  Смеркалось. Донна Мирелли ожидала его у входа, в длинном плаще, готовая для выезда. "Сегодня приём в доме Траппано, я явилась к нему накануне - и не могла быть не приглашена. Я велела моему конюху не приезжать за мной, пока он не увидит, что все гости разъехались и двор опустел. Я задержусь в доме под предлогом, что жду лошадей. Узнаю, кто останется. А дальше - не обессудьте, я стара и немощна. Я покажу вам заднюю дверь замка, хоть, может быть, лучше ждать у кладбищенских дубов - мимо они не пройдут, если, конечно, развлечение назначено на сегодня. Пока останьтесь здесь, Эмилия накормит вас".
  Вианданте посмотрел в огромные глаза старухи, и молча опустился на колени. "Донна Альбина, вы - вторая женщина в мире, перед которой я падаю ниц". "Интересно, кто же была первая?" - улыбнулась она. "Матерь Господа, разумеется". "Тогда я не ревную", усмехнулась она и вышла.
  Вианданте отказался от предложенного обеда, уверив Эмилию, что сыт и, поразмыслив, накинул капюшон и окольной дорогой добрался до Трибунала. Он отдавал себе отчёт, что всё может закончиться ничем, но кто знает? Убийств не было с 17 июля... Выбрал троих денунциантов, которых успел узнать лучше других, местных уроженцев, и направил на кладбище. Приказ был - запомнить каждого, кто появится. Не попадаясь на глаза, проследить за ночными посетителями. Если никого не будет до рассвета - при первых петухах - все свободны. В любом случае - никому ничего не говорить, докладывать только ему самому.
  Польщённые его доверием, наблюдатели ушли.
  Донна Альбина вернулась незадолго до полуночи. "Там остались Лаура Джаннини, а далее - думайте, что хотите - её братец, бакалавр Амедео Линаро, губошлёп Антонио Толиди, Томазо Тавола и его брат Людовико, Дженнаро Вичини, о котором, я признаться, думала, что он содомит, Марко Чемизи и Микеле Роневе, немец Фридрих Фоллер, его называют здесь Федерико Фолли, и сам хозяин - Массимо ди Траппано. Так что, насчет дюжины мы погорячились".
   Вианданте кивнул.
  - Да, но это не суть важно. Если дать им пару часов на забавы - где-то на Бдении надо их и ждать. Я расставил людей на кладбище, но назначена ли смерть новой дурочки на сегодня?
  - Там на кладбище... среди них и... Веронец?
  Вианданте неожиданно вздрогнул и напрягся всем телом. Господи! Он, не обременённый праздными и блудными связями суетного мира сего, совсем забыл об отношениях этих двоих! Даже не вычленил её имя из речи донны Альбины. Впрочем, Элиа отрицал... Да нет, вздор это всё. Конечно, они любовники - и вопрос донны Альбины свидетельствовал, что и для неё это бесспорно. Империали вдруг вспомнил, что, ещё видя донну Лауру на свидетельском допросе после смерти Лотиано, когда она лживо отрицала, что вообще что-либо знает, впервые подумал, что эта женщина обречена. Понял, что следующий труп будет трупом донны Лауры... Его ещё сотрясло от этой догадки! Как он мог забыть об этом? Но воспоминание и вправду странно ушло из памяти, померкло, смутно всплывая по временам и проступив во всей яви только сейчас.
  Ну, - и что теперь делать? Сердце Джеронимо билось ровными судорожными ударами. А ничего. Что тут сделаешь-то? Как верно сказали святые отцы наши Энрико и Джакомо, "ведьмы действительно принуждаются к участию в чародействах бесами, но они остаются связанными своим первым свободным обещанием, которым отдают себя демонам". Никто эту потаскуху силой туда не загонял. К тому же, если она туда потащилась, то это, как минимум, свидетельствует либо о её равнодушии к Леваро, либо о том, что его мужские достоинства её не устраивают, либо о том, что она, как показалось Вианданте, мстит Элиа за пренебрежение или какую-то обиду. Либо просто - пустилась баба во все тяжкие...
   В любом случае, спасти её Вианданте был бессилен.
  Через два часа Джеронимо вышел и направился к задним воротам палаццо ди Траппано. Новолуние. Было не видно ни зги. Он спрятался в кустах самшита неподалеку от входа, и не успел дважды приложиться к бутылке мальвазии, коей снабдила его на дорогу синьора Альбина, как услышал скрип дверных петель. Откуда-то упал луч потайного фонаря.
  Джеронимо вздрогнул от неожиданности - в воротах показалась ослиная морда.
  Ишачок бодро потрусил по дороге, увлекая за собой небольшую тележку с непонятным грузом, закрытым грубым домотканым холстом. Двое мужчин, в которых он узнал Томазо Таволу и Антонио Толиди, шли следом. Последний и нёс фонарь. В воротах показались также остроухий Дженнаро Вичини, на сей раз - без тюрбана, Амедео Линаро, державший сильно чадящий факел, Людовико Тавола, и двое, которых он никогда не видел, видимо, Марко Чемизи и Микеле Роневе. Потом вышел светловолосый человек с бледным лицом, и инквизитор подумал, что это немец Фоллер. Последним появился хозяин.
  - Сбросьте у фамильного склепа Джаннини, - бросил он вслед Таволе и Толиди. Те удалялись, что-то бормоча. - Воля ваша, синьоры, но я снова предпочел бы худышку Аманду...
  - У вас дурной вкус, Траппано, - расхохотался Дженнаро Вичини.
  - Нет-нет. В толстухах особая, ни с чем несравнимая прелесть, но худышки как-то проворнее... Но ваша сестрица, простите, Линаро, никуда не годилась. Похотлива, как сучка, а чтобы со смаком поддать... Нет, Аманда, что ни говорите, умела... Я, главное, так и не понял, Линаро, хоть раз-то мы сестрицу вашу смогли ублажить?
  Амедео Линаро смотрел на звёзды и словно не слышал. Его занимали подсчёты. После смерти сестры, не имевшей детей, её имущество, а это, не включая дом Джаннини, добрых три тысячи флоринов, естественно, достанутся ему. С учётом того, что он значительно поиздержался в Риме в прошлом году, и кроме замка Линаро, у него ничего не осталось, это было как нельзя кстати.
  - Не дергайте его, Траппано, он уже мысленно въезжает в дом сестрицы, пересчитывает дукаты и тратит её барыши...
  Раздался хохот.
  - А скажите, Линаро, удовольствие от инцеста с сестрицей было больше, чем от ночек с Лотиано? - поинтересовался один из тех, чье имя Вианданте не знал. - Вы когда опустили на неё тесак, мне показалось, одновременно и кончили?
  - Сами попробуйте, Чемизи.
  - Не могу, - задумчиво отозвался тот, - у меня ни сестер, ни братьев.
  Линаро на это ничего не ответил. В разговор вмешался Траппано. "Ладно, господа, пора привести всё в порядок... Хватит прохлаждаться". Ворота закрылись, и разделившаяся компания, подышав ночной прохладой, затворилась в замке.
  ...Вианданте медленно шёл по ночным улицам. До рассвета оставалось ещё несколько часов. Чувствовал, как в душе закипает ярость. Новая мерзость, шипящая как растревоженная змея, саднила душу и искала выхода... Mascalzóne! Vigliacco! Подлец, негодяй... Привести свою сестру в бордель и убить, только жадности да похоти ради... Что это за упыри ходят по городу и притворяются людьми? Он шёл, всё ускоряя шаг. Какие-то подозрительные людишки порой высовывались из трущоб, но, присмотревшись к нему, в испуге шарахались. "...Очищения - что ожидать в будущей жизни? Содом и Гоморра похоти ради - кого постесняются? Тир да Сидон наживы ради - чем побрезгуют? Но обрушится гнев Господень на города мерзостные и пожжёт их серой расплавленной, низведёт он грады непотребные в пучину морскую, и память о них изглажена будет..." - в еле сдерживаемом бешенстве бормотал Вианданте. Дома сбросил плащ, стянул сапоги, ругнулся, заметив, что разорвал где-то подол рясы, и, не поднимаясь к себе в спальню, уснул в гостиной рядом с Элиа, на соседней кушетке у окна, пробормотав вместо молитвы только слова Иеремиины. "Господи, да что же это, а?"
  
  Утром его случайно разбудила синьора Тереза, тихо проведя к прокурору, всё ещё не поднимающемуся с постели, Луиджи Салуццо. Вианданте, когда видел Луиджи, неизменно вспоминал слова Элиа. Ему было неприятно, что его болезненное состояние, о котором ему было тошно вспоминать, было тогда столь похотливо истолковано, и при воспоминании его передергивало. Но сейчас передергивало Луиджи, причём, до странного истеричного повизгивания. Его высокий тенор пробудил Элиа, который сделал попытку подняться, но тут же со стоном снова повалился на подушку. Салуццо не расслышал предложение Вианданте сесть и продолжал скулить, но из его скулёжа в конце концов вычленился смысл. На кладбище сегодня утром, во время их обхода был обнаружен новый труп, с теми же ликантропьими выходками!!! Всё то же самое!!! Но... на сей раз... мы случайно... просто Пастиччино ... и мы опознали... Элиа не выдержал. "Да говори же, Луиджи!"
  - Это донна Джаннини.
  Элиа окаменел, вонзив ногти в ладони. Бледный от недавней кровопотери, он побледнел теперь до синевы. Джеронимо вздохнул. Рано или поздно придется всё рассказать ему. Или дать ему возможность придти в себя? Незаметно бросил взгляд на друга. Тот все ещё сидел неподвижно.
  - Хорошо, Салуццо, - распорядился инквизитор. - Соберите людей. Надо привезти труп в Трибунал.
  Элиа молчал. Джеронимо сел рядом, обнял. Тот двумя руками вцепился в запястье Джеронимо, трясся мелкой нервной дрожью и ничего не говорил. Не зная, а лишь догадываясь о блудной связи этих двоих, рыцарски отрицавшейся Леваро, как было рассказать ему о "Giocoso lupetto2? Но, может, он и сам знает обо всём? Впрочем, что гадать? Элиа не Гильельмо. Но спросить прямо Вианданте все-таки не решился. Он сделал попытку подняться и тихо проговорил:
  - Я скоро вернусь, Элиа. Только взгляну на новые забавы... игривых и развесёлых волчат...
  Встать не смог. Пальцы Леваро судорожно сдавили его руку, на плече сквозь белые холщовые полосы проступили кровавые пятна, и Вианданте понял, что на один вопрос ответ уже получил. - Откуда... Откуда ты знаешь? - Голос Леваро сел и был еле слышен.
  Вианданте вздохнул.
  - Рассказывай лучше всё, что знаешь ты, Элиа.
  Леваро не уподобился синьоре Джаннини, и не стал уверять, что не знает вообще ничего. Несколько минут сидел молча. Потом заговорил.
  ...За несколько недель до смерти Гоццано пришёл пугающий анонимный донос. Элиа искал его после смерти инквизитора среди оставшихся после него документов, но не нашёл, хотя не думает, что мессир Фогаццаро уничтожил письмо, скорее, просто куда-то заложил. В доносе сообщалось, что в подвале палаццо Массимо ди Траппано проходят распутные сборища, оргии, в которых участвует городская знать, объединившаяся в развратное общество "Giocoso lupetto". Каждый раз на это сборище ими приглашается королева бала, - единственная женщина среди десятка мужчин. Там все они становятся её любовниками и творят-де дьявольское непотребство. И оказалась, многие дамы высшего общества просто мечтают быть туда приглашёнными. Что имел в виду анонимный доносчик под "дьявольским непотребством"? Они с Гоццано не знали, что и делать. Ведь пробраться туда нечего и думать, подослать кого-то невозможно, эти чертовы "игривые волчата", естественно, знают друг друга в лицо. Решили, после разбора с Белеттой подумать, кого пристроить туда на службу, хотя бы попасть в дом. Потом погиб Гоццано... стало не до того. Но тут он...
  Элиа судорожно вздохнул и закашлялся. Лицо его исказило мукой. Джеронимо протянул ему стакан вина.
  ...Они с синьорой Лаурой познакомилисьnbsp; Но все обошлось.
почти год назад, ещё при жизни его жены. Это была не первая его измена. Он и до этого позволял себе интрижки с трактирщицами да молоденькими служанками....
   -Не за эти ли похождения тебя прозвали Лунатиком?
   Элиа судорожно вздохнул. Разумеется. Но это были мелочи. Шалости. Monellerìe di bambini...divertimenti... детские забавы, пустяки
   -Понятно, - кивнул инквизитор. Тон его был насмешливо-сдержан и чуть ироничен.
   ...Но вот почти год назад... тогда он только что был назначен прокурором, стал вхож в общество, до этого закрытое для него... Там и увидел Лауру. Она аристократка, а он...- Элиа махнул рукой, - его прадед был суконщиком в Вероне. Он бы никогда и не осмелился, но... Она сама... Ему польстило её внимание. Голова закружилась, он увлёкся. Ему казалось ... его любят. Элиа не знал, кто сказал его жене о Лауре, но вскоре понял, что Паола всё знает. Она осунулась, потом слегла и не встала. Перед смертью сказала, что прощает его...
   Глаза Элиа на минуту поблекли. Инквизитор молчал.
  ...Когда он овдовел, их отношения с донной Лаурой на время прекратились, но потом... он не монах...
   -Не монах...- Слова Джеронимо прозвучали как эхо, но хлестнули Элиа почище самой жесткой оплеухи. Он на несколько секунд умолк, перемолчав душевную боль. В тоне инквизитора не было глумления, не проступало издевки, не слышалось оскорбления. Империали чуть улыбался, смотрел мягко и ласково, но Элиа с лихвой прочувствовал всё непроизнесённое. Впившись ногтями в ладони, продолжил...
  ...И вот однажды, вскоре после гибели Гоццано, он пришёл к ней в неурочный час. Служанки не было, о нём не доложили, Элиа просто прошёл в гостиную, но, не дойдя, услышал голоса. Донна Лаура сидела с Амандой Леони, своей подругой, и слова "Giocoso lupetto" не сходили с их языка. "Я... это получилось само. Привычка денунцианта". Джеронимо понимающе кивнул. "Шмыгнул за вещевой ларь?""Нет... за занавес дверного полога".
   Инквизитор снова кивнул.
  Элиа умолк. Джеронимо, безмолвствуя, ждал. Чуткий ко лжи, он понимал, что Элиа, сколь ни тошно ему это, выворачивая душу наизнанку, говорит чистую правду. Из дальнейшей беседы подруг фискал понял, что донна Аманда побывала там уже дважды. Она рассказывала такое, отчего у него спёрло дыхание и подкосились ноги. "Есть вещи, требующие какой-то сугубой тайны. И как можно было просто даже мысленно допустить то, о чём эта бесстыдница рассказывала с восторгом..." Чтобы одновременно отдаваться троим, когда остальные стоят рядом и ждут своей очереди - нужно быть даже не... А, собственно говоря, он и не знает, кем нужно быть. Но ведь она - подруга Лауры! И то, что его донна восклицала, слушая её рассказ, заставило его посмотреть на неё другими глазами. Он понял, что блудница сама мечтала о подобном разгуле, и это пришлось бы ей по душе... "Господи, на кого он променял..."
  -Важна концентрация... - задумчиво пробормотал Джеронимо. - В Болонье мне один парфюмер показывал удивительное вещество. В чистом виде смердящее, как выгребная яма. Но сильно разбавленное, оно пахло белым жасмином... Ну, и что ты сделал?
  Желваки заходили на впалых скулах Элиа, словно он перемолчал нечто непереносимое. Он тогда просто тихо ушёл. Его всегда тянуло к этой женщине, но теперь он въявь избегал её. Несмотря на приглашения, не приходил. Даже видеть её не хотел, но порой всё же думал, что... может быть... А что может быть? Элиа обречённо махнул рукой. После она, ничего не понимая, предприняла попытку объясниться. Это было уже после смерти Леони и Толиди. Он бросил ей в лицо обвинение. Она отрицала всё начисто, говорила, что вообще не слышала ни о каком "Giocoso lupetto"! Это же надо...
  Он в ярости хлопнул дверью.
  Джеронимо хотел было спросить, почему Элиа, излагая ему обстоятельства дела, скрыл факт доноса, пришедшего к Гоццано, но, не успев открыть рот, понял всё сам. Где кончается благородство - и начинается укрывательство мерзости и потворство греху? - это вопрос Духа. Но фактически самому подставить свою, пусть и бывшую любовницу под расследование инквизиции? Джеронимо понял Элиа. Леваро - умён, но греховные помыслы и блудные деяния привели его к бездне отчаяния. Самые развесёлые шуты и остроумные фигляры теряют в таких провалах свои бубенцы... Элиа выбрался - с ободранной до крови душой и саднящим от боли сердцем. И - молчал, уже не столько покрывая свой грех, в коем каялся до воя, сколько желая просто забыть всё...
  Вианданте тяжело вздохнул. Элиа полушёпотом спросил:
  - Ты... веришь мне?
  Джеронимо поспешно кивнул, оценив не столько искренность, сколько истинность рассказа, открывшую разверзшуюся под ногами несчастного Элиа бездну отчаяния. Аллоро был прав. Но то, что Леваро сам понял и осознал, освобождало Вианданте от необходимости подбирать анаграммы и прикрывать суть смешными эвфемизмами.
  - Да, она, и вправду, там побывала, - безмятежно заметил он, - иначе была бы жива. Правда, есть нечто, чего я всё же не понимаю, просвети меня, - инквизитор откинулся на тахте и уставился в потолок. На колени к нему прыгнул Схоластик и замурлыкал. Джеронимо почесал у того за ухом. - Вполне допускаю, что телесные достоинства твоей донны Лауры были прекрасны. Обоснованное сомнение в красоте её души высказал ты сам. Но... прости меня... - Империали захлопал длинными ресницами, - что у неё было с мозгами? После смерти её подруги Аманды она ещё могла предполагать, что смерть той никак не связана с "Giocoso lupetto", но после убийства второй, как там её, Джиневры, эта мысль пришла бы в любую голову, а, когда погибла Лотиано, она должна была перепугаться до дрожи и ни за что не соваться в упомянутый подвал. Почему этого не произошло? - Он обернулся к Элиа.
  На лице Леваро застыла странная, немного перекошенная улыбка. Джеронимо снова понимающе улыбнулся.
  - Стало быть, донна думала не головой?
  Элиа отвернулся и махнул рукой.
  - Понятно. Донна дура. Но почему ты не сопоставил столь очевидные факты? Донос, подслушанный тобою разговор подружек-потаскушек и два, а потом и три трупа Ликантропа - разве связь была не очевидна? "Giocoso lupetto" и Lupo mannaro! Одно клеймо на задницах блудниц могло прояснить всё! О чём и, прости, чем ты думал, чёрт возьми?!
  Глаза инквизитора искрились недоумённой насмешкой. Джеронимо подлинно не гневался - просто смеялся.
  Элиа болезненно поморщился. Он не отрицал своего скудоумия в этом вопросе, но объяснял его причины личными неурядицами. "Нас извещали о непотребстве, а не об убийствах. Убийства начались позже, и вначале о связи ничего не говорило. Мало ли кто мог изувечить эту развратную Аманду! Незадолго до того погиб Гоццано. Серьёзного расследования не проводилось". Сам Элиа чувствовал, что почва уходит из-под ног. Жена умерла, дети осиротели, при позорных обстоятельствах погиб благодетель, в Трибунале заговорили, что они с Гоццано, наверняка, вместе шлялись по одним лупанарам, чего в помине не было, Гоццано и не знал, как выглядит блудилище, а он сам всегда терпеть не мог шлюх, а попробуй, докажи это! Ну, а потом, поняв, что променял мать своих детей, преданную и любящую жену на какую-то похотливую распутницу, и вовсе перестал - и спать по ночам, и соображать, и думал лишь о том, что предпочесть: омут петле, или петлю омуту... Davanti l'abisso, e dietro i denti di lupо, впереди пропасть, а сзади - волчья пасть
   Элиа долго молчал, но потом вновь обернулся к Вианданте.
  - Это всё зола. Что толку? Перегорело. Но я и сейчас не понимаю. Объясни мне, зачем, пусть даже ты и правильно определил этих баб, жаждущих отдаться десятку распутников, но зачем - убивать их? Это понимаешь?
  Лицо Джеронимо расплылось в язвительной, высокомерной улыбке. Он кивнул.
  - Понимаю. Слишком много женщин... Сама идея подобного кутежа могла придти только в пресыщенную развратом голову, когда интенсивность блуда притупляет обычные ощущения, и требует новых, более сильных возбуждающих. Отсюда и необходимость сборища - возбуждение усиливается созерцанием блуда соседа. Но и это ненадолго. Меняется жертва страсти, но и она надоедает, на второй, третий или какой-то там раз. Возбуждает и наложение клейма. Ну, а убийство... должно возбудить ещё больше - ужас жертвы, её вопли, необычность и новизна ощущений... Не удивлюсь, если они все вместе начинали рвать женщин на куски и ...
  - Джеронимо!!! - Элиа был бледен как смерть.
  Вианданте вскочил и кинулся к другу.
  - Да, тебе плохо, Элиа? Вина?
  - Нет... Но откуда монах, чёрт возьми, может понимать такое?
  - А... ты об этом. - Джеронимо пренебрежительно махнул рукой, и снова плюхнулся на тахту, едва не задев хвост Схоластика. Тот тут же убрал хвост и с упрёком взглянул на хозяина. - Я бы скорее спросил, как можно не понимать такое. Блуд, дорогой Элиа, одно из первых и самых примитивных монашеских искушений, так сказать, для новициев, послушников. В нём нет, и не может быть ничего запредельного, это высоты тех, кто Духом вообще не обладает. Это счёт в пределах десяти. Людям Духа вся эта, с позволения сказать, глубина - по щиколотку. Эти глупцы-гуманисты полагают нас не знающими жизни наивными глупцами, на деле же путь аскетизма идёт через такие бездны страсти и пропасти искусов, кои для этих жалких риторов просто не существуют... Они вымеряют женские отверстия своими членами, и мнят себя знатоками, а я промерял бездны похоти умом, опускался сердцем в глубины самых яростных вожделений, анализировал, играл ими и давил их, как вшей, - кому же они понятнее-то?
  Схоластик внимательно слушал хозяина, глядя на него мерцающими глазами.
  - Есть вещи во мне похуже, - странно жмурясь, проговорил Джеронимо, нежно поглаживая спинку кота. - Не знаю, поймешь ли ты меня? Когда я стоял в гостиной Вено, вдыхал смердящий пот донны Лотиано, и вынужден был упираться глазами в её бородавчатый бюст, я подавлял не только тошноту, но и некоторые желания... - Элиа даже привстал, - ...главным из которых было... исповедуюсь в этом только тебе... желание... слегка изувечить мерзавку. - Джеронимо беззвучно засмеялся. - Стоит мне опуститься в бездну своей души, и я нахожу там зародыши ужасных злодеяний....- Элиа изумленно заморгал. - Так вот, передо мной стояла блудница Вавилонская... Я устоял, и преодолел мимолетное, пустое искушение убийства, - весело успокоил его Джеронимо. - Преодоленный соблазн стократно умножает нашу духовную силу. Но, - снова улыбнулся он. - опять-таки скажу тебе как на духу, увидя столь потрясшую нашего Пастиччино картину на кладбище, и узнав донну Анну, я подумал, что кто-то сделал то, чего хотелось мне, хотя и с некоторыми, на мой взгляд, ненужными излишествами. Но о вкусах не спорят. Сам я не мог привлечь к Трибуналу эту мерзкую потаскуху. Блуд мне неподсуден. Но кто-то взял на себя функции палача. Из некоторых источников мне стало известно, что и две предыдущие жертвы - и ты подтвердил это - были точно такие же. Прости, если причиняю тебе боль, но ты и сам понимаешь, что "твоя донна" ничем существенным от них не отличалась... В этом удивительном случае дьяволы уничтожали дьяволиц. Ведьмаки пожирали ведьм. Ну, и пусть их, подумал я, нам меньше работы. Механизм убийств я понял. Судя по тому, что подруга твоей донны была там не единожды, нужно предположить, что они потчевали любовью королеву несколько раз, а потом, когда она уже ничего не опасалась и надоедала им, убивали её.
  Элиа расширившимися глазами взирал на инквизитора. В запредельном хладнокровии и бестрепетной невозмутимости Джеронимо было что-то страшное. "Откуда ты всё это знаешь?"
  - Ниоткуда. Пока это просто предположение. Донна Мирелли, поведав мне о "Giocoso lupetto", сказала, что это дело изуверского ума. У меня, как ты знаешь, такой же. Значит, поставив себя на их место, я могу мыслить, как они. Вообще-то, я бы не торопился, подождал бы, пока прирезали бы эту мертвенно-бледную истеричку Бьянку да рыжую Фриско. Хоть это и повредило бы репутации Инквизиции. Буду предельно откровенен - на расследование меня сподвигло вовсе не желание положить конец убийствам, а провоцирующий выпад донны Альбины. Она намекнула, что я пренебрегаю своими обязанностями... И тогда я поставил наказание убийц в зависимость от её желания помочь мне.
  - И она помогла?
  - Да. И весьма ревностно. Слишком ревностно. Но, как бы то ни было, теперь я знаю, кто они.
  - Их много?
  - Конечно. Всё, что я видел в прошлый раз на кладбище, наталкивало на такую мысль. Могу назвать и имена. И первое, разумеется, - Массимо ди Траппано, ибо думать, что он не знает, что происходит в подвале его замка, было бы непростительной наивностью с нашей стороны. Что касается остальных убийц - я их всех теперь знаю в лицо. - И Вианданте предельно искренне, не затрудняя себя выбором деликатных выражений, рассказал Элиа о вчерашнем приглашении донны Альбины и своём ночном улове. Вианданте не скрыл от друга ни мнения убийц о его пассии, ни своих тогдашних предположений относительно их отношений, в том числе изложил несчастному и свою версию о том, что донна Джаннини, видимо, весьма низко оценивала его мужские достоинства.
  На скулах Элиа снова заходили желваки, но он промолчал. Когда же Вианданте особо выделил факт присутствия среди "волчат" брата Лауры, Элиа окаменел. Между тем Джеронимо, почесывая за ухом мурлыкающего Схоластика, закончил рассказ. "Мы не поможем применить пытку к аристократическому сословию, но в данном случае - мое показание делает её и ненужной... Я ещё не знаю, что видели денунцианты на погосте, но их рассказ будет только дополнительным свидетельством в Трибунале. Остальное добавит обыск. И этого хватит".
  Элиа долго молчал. Хорошо изучив инквизитора, он понимал, что Вианданте отнюдь не сказал всего, что думает об этой истории, и ценил это молчаливое снисхождение как величайшую милость. На слова сочувствия и сострадания Элиа и сам бы теперь обиделся, ибо прекрасно понимал, что пожинает посеянное, он казнил себя и не хотел помилования. Ему даже польстило, что Вианданте говорил с ним, как с подлинно равным - равным по силе духа. Это была завуалированная, но настоящая похвала. Вообще же события сегодняшней ночи для Леваро меняли немного, разве что расширяли края бездны под ногами, и без того бездонной. Убитый своим открытием ещё в гостиной донны Лауры, Элиа давно уже не любил и не был одержим желанием отомстить. Но всё же услышанное потрясло его, как и инквизитора - запредельным уровнем мерзости. "Тебе не показалось? Линаро был с ними?"
  Джеронимо воздел руки к небу.
  - Толиди, стоя с ним рядом, держал фонарь, а у него был факел. Я видел его, как сейчас тебя. Не удивлюсь, что подобным же образом раньше поступил и сам Толиди. Эта Джиневра была его сестрой? И была богата и бездетна?
  Элиа потрясённо кивнул, чувствовал себя просто убитым.
  - Я вовсе не утверждаю, - продолжил меж тем Джеронимо, - что подлинная цель общества потаскунов-аристократов - пополнить опустевшие карманы, а не ублажить пресыщенную плоть, ибо, как я понял, не у всех там есть богатые похотливые сестрички, которым они наследуют. Возможно, некоторые там - подлинные гуманисты, гедонисты-эпикурейцы.
  Элиа передернуло. Вианданте же увлечённо продолжал:
  - Но гораздо интереснее то, что сказал ты. Кто мог известить обо всём этом Гоццано? Не донна ли Мирелли? Этим стоит поинтересоваться... Ей-то они чем мешали? Вот в чём вопрос. Но ответа на него не будет. Я скорее постигну Тайну Божественности в её невместимой разумом полноте, чем сумею понять сокровенные помыслы этой женщины. - Глаза инквизитора сузились и странно замерцали.
   Потом Вианданте внимательно вгляделся в лицо Элиа, подумав, что обстоятельство, которое ему хотелось выяснить, не очень-то значимо в общем контексте дела, а боль, которую он может причинить своему несчастному другу - запредельно дорогая цена излишнего знания. Изуверские мозги инквизитора столкнулись с сердечной симпатией к этому человеку, и дружеские чувства смягчили дьявольскую суть вопроса.
  - Ты сказал когда-то о Гоццано, что для любой бабёнки связь с ним была бы castèllo di pietra, замком каменным. Но ведь то, что верно в отношении инквизитора...
  - Это неверно! Поверь, Джеронимо, не было у него никаких связей! Я не это имел в виду... Уверяю тебя...
  - Я тоже... не о том.
  Элиа с испугом смотрел на Вианданте. Тот уточнил:
  - Ведь не только любовная связь с инквизитором обеспечит женщине защиту от любых преследований. Ты же понимаешь, то, что можно Его Святейшеству, то и его высокопреосвященства себе втихомолку позволяют. Связь с прокурором-фискалом - тоже защита...
  Элиа напрягся и на холщовых полосах на плече проступили новые кровавые пятна.
  - Ты... намекаешь, что меня... просто использовали? Что она... нет... - Элиа, побледнев, медленно опустился на подушку, кровь отлила от его щёк, под глазами обозначилась синева, он уставился в тёмный угол и молчал.
   Джеронимо не мог поймать его взгляд и тихо проговорил:
  - Нужно просто понять, насколько всё было продуманно изначально. Когда впервые возникло общество? Что они планировали такого, для чего нужно было покровительство прокурора? И планировали ли? Не навёл ли её на эту мысль Линаро, чтобы, во-первых, быть в курсе возможного расследования, а, во-вторых, случись что, чтобы с помощью сестрички избежать преследований? Или никакой связи тут нет? Ведь высказал ты ей всё не сразу... Бывала ли она там ещё до вашего разрыва, едва услышав прельстительные слова подружки? Вот вопросы, на которые желательно получить ответ.
  Элиа был истомлен и обессилен. В общем-то, ему было уже всё равно - надеялась ли мерзавка его именем прикрыть свои шалости с волчатами или его мужские достоинства столь мало устраивали её, что потребовалась дополнительная помощь. Хрен был редьки не слаще.
  Между тем подоспели и отоспавшиеся денунцианты, дежурившие на кладбище. Ночь была безлунной. Всё, что они видели в свете факела одного из преступников, это как двое, в которых узнали Томазо Таволу и Антонио Толиди, выгрузили в пустую могилу у склепа Джаннини изуродованный труп женщины, и сверху бросили скелет, извлечённый из склепа. После чего - ушли, погоняя ишака. "Согласно указаниям вашей милости, мы себя не обнаруживали". Уверив наблюдателей, что они поступили абсолютно правильно и могут рассчитывать на награду, Вианданте собрался отпустить их. Но тут один из них неожиданно сообщил, что на кладбище, ещё до прихода убийц, ими была обнаружена разрытая могила, кажется... детская...
  - Даже так? Подружки Белетты не успокаиваются? - Джеронимо помрачнел и напрягся. - Ну, что ж, покончим с магнатами - займемся гробокопателями. Il diavolo fa le pentole, ma non i coperchi, дьявол делает горшки, но не крышки. Рано или поздно всё проступает...
  Пока же, оставив обессиленного раной, жуткими новостями и тяжкими думами Элиа в постели, инквизитор направился к князю-епископу Бернардо Клезио. Тот едва поверил лаконичному рассказу инквизитора."Может ли это быть, Господи?"
  - Трупы - самое вопиющее свидетельство мерзости, а клеймо с дьявольской мордой на жертвах - достаточное основание для обвинения Трибунала. И свидетелей, включая меня, - более чем достаточно. Негодяи сами подписали себе смертный приговор.
  Клезио глубоко задумался. Вианданте, храня молчание, смотрел на него. "Что-то тревожит его высокопреосвященство?" Клезио скосил на него глаза и почесал подбородок. "Конфискованное имущество еретиков и слуг сатаны поступит в Трибунал?" Инквизитор понял. Лучезарно улыбнулся.
  - Безусловно. Таков закон. При этом, естественно, я сочту необходимым половину всех полученных средств передать в казну княжества, - добавил он, - ведь мы оба - духовные чада единой матери-Церкви.
  Несколько секунд Клезио не мог вымолвить ни слова. Когда в свою очередь, дважды в неделю, инквизитор служил мессу в кафедральном соборе Св. Виджилио, сборы были колоссальны. Поглазеть на красавца-священнослужителя сходился весь город. При этом Вианданте брал из общих сборов совершенный мизер, оставляя князю-епископу сумму весьма значительную, а ведь денег, что скрывать, постоянно не хватало. Строительные работы недешевы, и не успеешь отстроить церковь Санта-Мария Маджоре, как в ремонте уже нуждался храм Сан-Лоренцо. Но... поделиться половиной конфискованного? Он не шутит?
  Однако лицо Вианданте сохраняло совершенно безучастное выражение. Данный когда-то обет нестяжания был необременителен для его души, лишенной алчности и сребролюбия. Он знал, что всегда будет иметь, где преклонить на ночь голову - а ведь Господь наш и того не имел, знал, что никогда не будет нуждаться в хлебе насущном, - и накопление претило ему. Собрать мешок дукатов? - для чего? Вернуться с деньгами после службы в монастырь? Смешно. Две рясы на себя не наденешь, два обеда не съешь. Он знал, что и князь-епископ не наденет на себя два плувиала, а деньги и впрямь нужны городу, но не ожидал, что его щедрый жест покорит сердце Клезио, скорее, боялся унизить того щедростью.
  Его опасения, однако, были напрасны. Перемолчав душевное ликование, кардинал горячо поддержал инквизитора. "Ты взял на себя божье дело, сын мой, и воистину, по сказанному, "Ты у Меня - молот, оружие воинское; тобою поражал Я земледельца, тобою поражал и областеначальников и градоправителей. И воздам Вавилону за всё то зло, какое они делали на Сионе в глазах ваших, говорит Господь", - трепеща от душевного восторга процитировал он в экстазе Иеремию.
  "Аминь", подумал Вианданте.
  Дом убиенной синьоры Джаннини был немедленно опечатан, и печать Священного Трибунала виднелась издали. Народ шептался и показывал на неё глазами. Днём в городе были арестованы Томазо и Людовико Тавола, Антонио Толиди, Дженнаро Вичини, Фридрих Фоллер, Марко Чемизи и Микеле Роневе. Для дачи показаний был вызван Массимо ди Траппано. За ним был прислан эскорт. Обратно он не вышел. Синьор Амедео оставался на свободе. Вианданте велел лишь опечатать дом Линаро.
   Город затих и словно затаился.
  Чтобы не родилось нелепых слухов - Салуццо, по поручению Вианданте, через четверть часа после арестов, притворившись пьяным в кабачке, по секрету сообщил некоторым горожанам и хозяину постоялого двора о мерзейших похотливых изуверствах и кровосмесительных мерзостях ненавидимых пополанами магнатов. Он особо, вытаращив глаза, упирал на то, что несчастных женщин клеймили во славу Сатаны, но, к счастью, Святая Инквизиция не спит, господа Империали и Леваро оказались начеку и спасли город от слуг нечистого.
  После чего он отправился домой - подзакусить.
  Но ничего не помогло. Ни один уважающий себя житель Тридентиума не мог передать новости соседям, не добавив чего-нибудь от себя, уточняющего или дополняющего рассказ. В итоге народная фантазия разгулялась, и к концу дня всему городу уже было достоверно известно, что в подвале палаццо ди Траппано найдены десятки женских трупов, которые братья Тавола, Вичини и иже с ними пожирали во славу Сатаны, что все мерзкие аристократы вдобавок к гнусным каннибальским кутежам постоянно летали на Козлиный Луг на шабаши, а по святым праздникам носились на метлах, ведьмаки сатанинские, аж к Беневентскому дубу и там предавались бесовским оргиям и сношениям кровосмесительным и содомским! Более того, синьор Бардомиано Кануччи, хозяин постоялого двора, а все знают, насколько это достойный и уважаемый человек, врать не будет, так он от самого синьора Салуццо слышал, что при личном обыске негодяев у двоих найдены клейма дьявола, а в штанах ди Траппано, кроме прочего, обнаружен хвост! Тонкий и голый, как у крысы! Длиной в целый фут! Все эти слухи во время следствия неистово гуляли по городу, обрастая, как летящий с горы снежный ком, и через пару дней были пересказаны денунциантом Тимотео Бари прокурору-фискалу, вызвав у несчастного Элиа нервную оторопь, и не появись тут весьма кстати Салуццо, отделивший для него истину от плевел, не миновать бы прокурору обморока.
  Элиа наконец-то почувствовал себя лучше и смог подняться без чьей бы то ни было помощи. Тереза сообщила ему, что мессир Империали ещё затемно куда-то ушёл. Элиа подумал было, что тот направился на похороны донны Джаннини, задержавшиеся из-за следствия, но сам туда идти не хотел. Однако, Луиджи, которого он встретил у входа в Трибунал, сказал ему, что его милость здесь. Он нашёл Джеронимо во дворе инквизиции бдительно наблюдающим, как из капустного сока, медного купороса и чернильного орешка на огне с гуммиарабиком и добавлением вина варились encautum - чернила для писцов Трибунала. Рядом стоял и Вичелли - племянник начальника канцелярии Фельтро. Щенок нравился Джеронимо - он был исполнителен и вдумчив, писал грамотно и не походил на своего дядю, никогда не занимаясь доносами.
  Поприветствовав Элиа, Вианданте сообщил, что вещи братьев Спалацатто узнаны Марией Лазаре, более того, она, хоть и без полной уверенности, но опознала в Пелато поджигателя. Впрочем, он практически одного роста и комплекции с убитым. Будь всё проклято! Так хотелось поскорее сжечь чёртовых убийц и думать о них забыть, но вот - новые допросы. "Прости, но этим придётся заняться тебе и Подснежнику. Нужно допросить Вельо и попытаться вытащить из Пелато подробности поджога. Я боюсь даже увидеть её. Но, Бога ради, не сильно усердствуйте. В принципе, поджёг он или его покойный напарник - ничего это не меняет".
  
  После того, как Леваро спустился в каземат, Вианданте, оседлав коня, направился к старому палаццо дельи Элизеи. Старуха снова встретила его на пороге, и он вошёл в ту же комнату с арочными окнами, но сегодня, несмотря на прохладный октябрьский день, занавес был раздвинут и окно отворено. Он спросил без обиняков.
  - Это вы написали донос о "Весёлом волчонке" в Трибунал незадолго до смерти Гоццано?
  Она подняла на него серые глаза. Долго вглядывалась в его лицо. Покачала головой.
  - Я узнала обо всём после смерти Гоццано, даже после того, как убили Толиди. Подслушала обрывок разговора Роневе и Траппано, потом слышала, что говорила Лотиано о вечере с "волчатами" Гвичелли. Остальное - поняла сама.
  - Кто ещё мог знать обо всём?
  - Не знаю, но до времени, мне кажется, они не шибко таились. Слова "Giocoso lupetto" я слыхала и раньше. Просто значения им не придавала. Всё это затевалось, как я понимаю, просто как блудилище для магнатов, а во что всё выльется в итоге, - заранее не мог знать никто.
  Вианданте задумался. Да, возможно так и было. Или... странно. Он и сам не знал, верит ли словам донны Альбины. Безошибочно чувствовавший ложь, сейчас он ощущал только что-то запредельное, затаённое и непостижимое... Говорила эта женщина правду или лгала - он не понимал. Но про себя возблагодарил Господа, что ей не двадцать пять и что жизненные скорби одарили её пониманием Истины. В противном случае, он не решился бы остаться с ней наедине и минуты...
  Между тем донна Мирелли с неожиданным любопытством, не скрывая насмешки, поинтересовалась:
  - Как чувствует себя Веронец? В трауре?
  Вианданте не стал распространяться о скорбях Элиа, но не мог скрыть легкой лукавой улыбки.
  - Занят допросами по делу о поджоге, - но, говоря это, отвёл глаза.
  - Надеюсь, это несколько развлечёт его, - старуха снова усмехнулась.
  Понимая, что это праздный вопрос, Вианданте не мог удержаться от искушения задать его. "Как, по мнению донны Мирелли, его подчинённого просто хладнокровно использовали как прикрытие и одурачили или... всё же соблазнили по некоторой симпатии к нему? Вы же водили знакомство с покойной донной Джаннини?"
  Донна Альбина расхохоталась.
  - Надеюсь, это не прозвучит еретически... - Она задумалась, вспоминая. - Нет, никто его не использовал и никто им не прикрывался. Его, безусловно, просто совратили. Мальчишка очень смазлив и к тому же - хороший любовник. Лаура потеряла голову. Пока не появились вы с вашей неземной красой - из-за него были готовы даже передраться. Поверьте, Веронца Лаура любила всей душой, ревновала, пылала, горела... Она была замужем за Микеле Джаннини считанные месяцы, и оставалась холодной, но эта страсть разбудила её. Но он почему-то вскоре охладел - а такого ни одна не прощает. Ну, а когда женщина теряет любовь мужчины, ей остаётся только блуд. Разбудив же спящую собаку... Не удивлюсь, если и все волчата разом потом не могли ублажить её. Пестик создан под ступку, а не под жерло Везувия...
  Вианданте прыснул, замахал руками, давая понять, что вопрос исчерпан. Он ожидал ответа более завуалированного, не столь чистосердечного и прямого и, хоть и смеялся, был смущён этакой откровенностью. Смог лишь, покраснев, заметить, что суждение донны не носит никаких следов ереси и полностью совпадают с католической доктриной. Та дополнила свой рассказ и ещё одной подробностью:
  - К тому же, если помните, Линаро был категорически против их связи. Веронец - человек Гоццано, а тот не выдвигал тех, с кем можно договориться... Ещё на вечере у Вено Амедео весьма грубо посоветовал сестричке оставить прокурора в покое и не приставать к нему, между тем как она, если я верно что-то понимаю, всё ещё рассчитывала тогда на примирение. - Я видел, что он ей что-то сказал, но не слышал - что именно.
  - Ещё бы, к тому же вы были так шокированы покроем его штанов... - Донна Миралли снова рассмеялась.
  Вианданте кивнул и тоже рассмеялся. Обдумав сказанное, согласился с донной Альбиной. Да. Вспомнил лицо Лауры Джаннини, её взгляды, что она бросала весь вечер на Элиа... Да, она въявь разозлилась тогда на слова братца... и - была единственной из женщин, не пытавшейся в тот вечер привлечь его внимание, будучи поглощенной своей ссорой с Леваро.
  - Вернись к ней Веронец - в подвал она бы не полезла. Тут был не столько блуд, сколько злость на его пренебрежение... Она любила, но он наплевал на её любовь. Она считала себя красавицей, а он презрел её, он, плебей, пренебрёг ею, аристократкой! Это тройная обида. Вот что для неё было нестерпимо.
  Джеронимо не только прикусил губу, но даже вонзил ногти в ладонь, приказывая себе молчать - ведь то, что вызывало его любопытство, не имело никакого отношения к делу. Тем более, что после первой откровенности донны Мирелли, столь смутившей его, вторая могла быть ещё более смущающей. Воистину, загадка... Он, так легко, незначительным усилием воли, справлявшийся с любыми искушающими помыслами - блудными, раздражающими, гневными, суетными, горделивыми - не мог теперь устоять перед мелким помыслом пустого любопытства! Не смей, молчи, что тебе за дело? Он решил, что ни за что не спросит об этом. Ни за что.
  Какое там! Искус оказался слишком велик. Виандпнте отошёл к камину, взял кочергу, и подбросив в огонь полено, отвернувшись, спросил, почему донна утверждает, ч Когда мы говорим о достоинствах мужчины, мы часто смешиваем понятия. Есть мужчины, воплощающие в себе свойства мужа - от отца семейства до Отца Отечества. Другой тип - воин, защитник града, опора слабых. Третий - это именно любовник, мужчина как таковой. И последний, самый высший тип, мужчина Созидающий, Человек-Творец, Образ Божий, - отражение высших божественных потенций... Совокупность этих свойств в одном человеке ныне едва ли возможна - мне, по крайней мере, подобный мужчина за семь десятков лет не встретился. Человек пал и в падении изломан... осколки, обрывки... Мне попадались добрые люди и хорошие мужья - но жены наставляли им рога. Я видела прекрасных любовников, которых при звуках военных труб от страха пробивал понос, я знавала храбрейших вояк, которые были столь грубы, что не годились ни в мужья, ни в любовники. Видела я и Творцов, абсолютно равнодушных к защите отечества, презирающих весь мир, в том числе и женщин, и готовых служить тому, кто больше заплатит...
  Но ваш друг наделён потенциалом воина, он ведь смельчак, и во время бунта спас многих, видели бы вы его с мечом - бог Арей! Эти разбойники даже втроём не могли остановить его и бросались врассыпную. К тому же он - прекрасный любовник, но мужем и отцом был никудышным, и несчастная Паола, его жена, пролила ночами немало слёз из-за его любовных похождений. Кстати, вы с ним образуете любопытный тандем - в вас, мой мальчик, высшие проявления первого и последнего типа - вы - Отец Отечества и Человек Духа, Созидатель и Творец, а он дополняет вас...
  Вианданте опустил кочергу и усмехнулся. Это была целая философия. Но в его понимании любой мужчина, не связанный монашескими обетами, мог быть любовником. Что же отличает хорошего любовника от плохого? Почему его друг Элиа - именно "прекрасный любовник"? А Траппано - хороший? Те, что сидят в каземате Трибунала - они ведь тоже - любовники?
   Донна Альбина поморщилась, по лицу её пробежал отсвет каминного пламени.
  - Траппано - мясник. Когда люди занимаются подобным - они перестают быть не только мужчинами, но и людьми. А ваш друг - хороший любовник потому, что умеет упиваться женственностью. Таких мужчин мало. Женщины нравятся ему по сути, он любит даже их причуды и капризы, восхищается тем, что составляет само женское начало. Приглядитесь. Для него нет некрасивых, сама женственность в его глазах прекрасна. Такой мужчина на каждой будет играть, как на скрипке. Он раскроет любую. Она сама поразится тому, что в ней зазвучит - и, естественно, никогда не забудет того, благодаря кому в себе это услышала. Не знаю, правда, понимает ли он это сам? Лаура подлинно любила его, поверьте. А вот вы - монах per se, в чистом виде, вы созданы лишь для Высшей Любви, и, не дай Бог, падёте, любовником будете прескверным, ибо неспособны восхищаться женщинами, они кажутся вам ведьмами, дурочками и шлюхами...
  - А я сильно ошибаюсь в этом, донна Мирелли?
  Донна Альбина не задумалась даже на мгновение.
  - Ничуть не ошибаетесь, мой мальчик, и история несчастного Веронца - тому подтверждение.
  Инквизитор обдумывал сказанное и молчал. Донна Альбина между тем поинтересовалась:
  - Почему вы не арестовали Линаро?
  - Никуда он не денется. Пусть побродит по городу, посмотрит на печати инквизиции на всех дверях, пусть окажется в аду раньше, чем попадет в настоящий Ад. С него глаз не спускают. - Смущение Вианданте прошло. - Этот негодяй заманил её туда не только для забавы веселых волчат. Он - её наследник, а так как практически разорён, задумал таким образом пополнить кошелёк.
  - Мне кажется, он решился на убийство именно потому что понял, что её разрыв с прокурором - окончателен...
  Инквизитор и с этим не спорил. Да, все-таки "сastеllo di pietra...", только замок каменный ограждал её не от преследований инквизиции, но, пока стоял, спасал от смерти... Ему стало тошно.
  - Очень может быть. Господи... Я-то думал, нет ничего мерзостнее аристократки, раздвигающей ноги на потребу десятка распутников, но брат, не брезгующий даже кровосмешением, а потом убивающий сестру ради получения трех тысяч дукатов для новых распутств? Доколе мне погружаться в эти круги Дантовы?
  - Кругов было девять, мой мальчик...
  - А я в каком?..
  
  Дело "Веселых волчат" было рассмотрено в кратчайшие сроки. Свидетельство самого Империали, официальных денунциантов и найденное в подвале клеймо с дьявольской мордой фигурировали в качестве основных пунктов обвинения. Теперь высокомерные и самонадеянные глупцы горько раскаивались в забавлявшей их похоть мерзейшей шутке, когда привязанную к кровати визжащую женщину под общий хохот клеймили раскаленным железом - печатью Сатаны. Тогда её визги в глухом подвале возбуждали их, но сейчас это стало страшным знаком вины. Все обвиняемые называли имя брата синьоры Джаннини Амедео Линаро, как того, кто уговорил синьору Лауру придти в подвал, и свидетельствовали, что он, вступив с ней в сношение, сам и убил её тесаком. Самого Линаро держали под наблюдением трое денунциантов, и арестовали лишь в последний день процесса, когда предъявили такие свидетельства дружков по "Giocoso lupetto", что он сделал попытку повеситься уже в тюрьме Трибунала.
  Но Подснежник был начеку.
  Молва теперь называла погибших женщин несчастными жертвами высокопоставленных негодяев-магнатов.
  Элиа не вёл допросы и не сидел на заседаниях, но вечерами Джеронимо дважды заставал его читающим протоколы писцов, смертельно бледного, с трясущимися руками. "Возгремели надо мною суды Твои, Господи, и ужасом и трепетом поразил Ты все кости мои, и душа моя устрашилась страхом велиим ..."
  Общество "Веселых волчат" возникло в день Ангела синьора Траппано, почти полтора года назад, и поначалу там собирались только оба братца Тавола, Чемизи да Толиди. Круг блудников увеличивался постепенно. Все синьоры приглашались по одной, но среди них синьора Лаура не значилась. Она, по свидетельству Толиди, появилась там впервые незадолго до смерти Лотиано. После их ссоры... Элиа упорно искал ответ на вопрос Джеронимо, но при этом мучительно боялся узнать правду. Вианданте, заметив это, сказал, что, ответ им уже найден. Исходя в своих предположениях из мужской логики, он, оказывается, ошибся в суждениях, касающихся женщины. Никто не собирался пользоваться его служебным положением, и гипотеза о том, что его одного синьоре было мало - тоже должна быть отвергнута. Он шёпотом, двусмысленно улыбаясь, дословно передал другу слова донны Мирелли о нём и его пассии. Джеронимо полагал, что сказанное должно польстить самолюбию Элиа, но тот чувствовал себя... впрочем, он и сам не мог бы определить, что чувствовал. Выслушал молча, и смутился почти так же, как Джеронимо. Не то ужаснулся, не то изумился: "Так и сказала?!"
  - Угу.
  Элиа поспешил к рукомойнику, умылся ледяной водой, но и час спустя на его щеках пунцовели пятна. Чёрт возьми, что за город? Ходят старухи в чёрном и читают в тебе, как в книге! Старая ведьма! Вот кого сжечь бы надо. Да, он и вправду... упивается женственностью... и Лаура говорила ему, что ей хорошо с ним, и не одна она. Все женщины таяли в его объятиях - он видел, как они покорялись ему, как страстно ждали свиданий с ним, как ревновали. Он помнил, с каким рабским обожанием относилась к нему Лаура Джаннини, как превозносила его достоинства в постели, как менялась в лице во время их последней ссоры. Она не хотела терять его - он чувствовал это. Она любила его и не хотела терять, оскорбленная, она потеряла себя... Она его любила. Это не было ложью, и принесло некоторое облегчение.
  Но слова старухи жгли, как раскалённое железо.
  Элиа отводил глаза от Джеронимо, который, кстати, делал то же самое, и вообще поспешил в тот день пораньше удрать из Трибунала. В тот вечер Элиа ночевал у зятя и, судя по запаху от него наутро, явно пытался забыть откровенности донны Мирелли с помощью верначчи. Но не сумел, и утром категорически отмёл в разговоре с Джеронимо намёк донны Мирелли на то, что именно он развратил донну Лауру.
  - Мечтать об этом подвале она начала тогда, когда услышала откровенности подружки! Причём тут я? - худоба Элиа, нервная издерганность и восковая прозрачность лица испугали Джеронимо. Он понимал, что недавнее ранение и кровопотеря никогда не сказались бы столь пагубно на здоровье Элиа, если бы ни смерть донны Лауры и чёрные, отравляющие душу мысли. Совпадение этих обстоятельств усугубляло их, и, видя его состояние, Вианданте поспешил согласиться с Элиа и отослал его к синьоре Терезе с запиской, в которой приказал кухарке накормить прокурора так, чтобы тот не смог вылезти из-за стола, а самому Элиа велел дождаться, пока он, переговорив с князем-епископом, придёт к обеду.
  Когда тот ушёл, инквизитор с улыбкой про себя всё же заметил, что в самооправданиях Элиа нет ничего, что противоречило бы словам мудрой старухи.
  Князь-епископ без промедления утвердил приговор, исполнение которого было назначено на следующий день.
  ...Такого скопления народа городская площадь ещё не знала. Толпа во время казни бушевала, закидывая приговоренных светским судом к сожжению колдунов и убийц гнилыми луковицами. Салуццо, высокомерно оттопырив нижнюю губу, заметил, что простолюдины умирают куда мужественнее аристократов. Даже последние мерзавки, вроде Белетты, и то держались с большим достоинством.
  Зрелище, и вправду, было жалкое.
  Вианданте тоже присутствовал на казни - дело, что и говорить, было громкое. Безмолвно озирал толпу, словно искал кого-то. Его взгляд, блуждавший по площади, наконец, перенесся в даль, к реке, и он едва приметно вздрогнул, заметив на балконе дома дельи Элизеи крохотную фигурку в чёрном.
  
  Торги по реализации конфискованного имущества дали огромную сумму - свыше двадцати восьми тысяч флоринов, половина из которых поступила в Священный Трибунал. И это позволило не только повысить жалование денунциантам и охранникам, выдать награды за отличную службу, но и весьма порадовать щедрыми подарками детишек Леваро. Что касается князя-епископа Клезио, то он живо и деятельно захлопотал о ремонте ризницы, перекрытии крыши на колокольне и новых статуях для храмовых арочных пролетов Сан-Лоренцо. Нуждался в ремонте и мост, ведущий через реку в восточную часть города.
  Через несколько дней на допросах у Элиа заговорил Пелато. "Уверяет, что вещи из дома Спалацатто вынес не он, а его напарник. Вельо дала тому какую-то мерзость, он намазал ею ручку двери, а остаток кинул под порог. И всё, дескать. А вещи он просто хранил у себя дома", доложил Леваро инквизитору. "Ты сам-то в это веришь?" Элиа опустился на скамью. Джеронимо посмотрел на его усталое и безразличное лицо. "Что с тобой?" Тот не ответил, лишь посмотрел странными, в последнее время будто увеличившимися глазами, и без того огромными. Может, оттого, что сильно похудел, хотя и раньше толщиной не отличался...
   Но, впрочем, было и нечто, что странно упраздняло для Элиа многие тягостные впечатления этих дней, и это была та исполнившаяся вдруг мечта, воплощение которой он видел теперь поминутно. Для Элиа понятие дружбы было равно сходству душ, но для Джеронимо оно было равнозначно родству духа. Едва Вианданте стал говорить Элиа "ты", к этому добавились ласковая заботливость, приятельская задушевность и полное доверие. Теперь Джеронимо позволял себе делиться с Элиа мыслями, причём его возросшая откровенность порой пугала, обнажая запредельную высоту суждений. Иногда Джеронимо костерил дружка на чём свет стоит и поминутно над ним подшучивал. Но о донне Лауре больше не высказывался, старался не напоминать о прошедшем даже взглядом. Лишь однажды, видя, что Элиа снова погружён в глубокую задумчивость, спросил: "Ты все ещё думаешь о ней?"
  Элиа апатично пожал плечами. Он и сам не понимал, что с ним. Пока эта женщина была жива, она томила и изнуряла его, но сейчас он ощущал странное чувство фантомной боли, словно болел палец на отрезанной ноге. Её жуткая, пугающая смерть, которую Элиа то и дело рисовал в своём воспаленном мозгу с протоколов допросов "весёлых волчат", странно примирила его с ней. Он скорбел и вспоминал то немногое, чем она порадовала его. Но строки допросов, огненными нитями пробегавшие в глазах, описывавшие вытворявшиеся ею мерзости, снова леденили сердце, и ощущения эти, поминутно меняясь, убивали. Джеронимо, глядя на друга и весьма прозорливо понимая, что с ним происходит, подумал, что его лучше оставить в покое. Деньки выдались, что и говорить, суматошные. В этот вечер Элиа уже не перебинтовывали, порез на плече затянулся.
  На храмовой колокольне пробили повечерие. К этому времени у Терезы как раз были готовы заказанные инквизитором пончики, нескромно называемые "вздохами монахини", с сахарной пудрой и мёдом. Элиа без всяких вздохов съел десяток, а Джеронимо, вздохнув, поведал синьоре Терезе, что завтра из Больцано приедет его собрат Умберто Фьораванти, проездом в Триест, и хорошо бы угостить его такими же пончиками. Угостил он пончиком и любимого Схоластика, проигнорировав замечание синьоры Бонакольди о том, что негоже так баловать его - перестанет ловить мышей.
  Вианданте по монастырской привычке решил не обременять себя мыслями на ночь.
  "Господи, в чем состоит уверенность моя? В чем изо всего сущего первое мое утешение? Не в Тебе ли, Господи, Боже мой? Где Ты, там небо: смерть и преисподняя повсюду, где нет Тебя. В Тебе, Господи, Боже мой, полагаю всю надежду свою и прибежище, в Тебе утверждаю всякое горе и всякую нужду свою: ибо во всем, что вижу кроме Тебя, обретаю только бессилие и непостоянство. Не в силах дать помощь сильные союзники, и мудрые советники не дадут полезного наставления, и ученые книги не утешат, и ничто многоценное в мире не выкупит, и никакое уединенное место не даст безопасной ограды, - если Ты Сам не заступишь, не избавишь, не укрепишь, не утешишь, не наставишь, не соблюдешь..."
  Он вздохнул и тихо уснул.
  
  
  Глава 9,
  в которой неожиданно выясняется, что мессир Вианданте
  не только богослов, но и сказочник...
  
  Умберто приехал утром, едва рассвело, выехав, видимо, затемно. В монастыре они не были друзьями, но иногда были рады часок-другой поболтать друг с другом, особенно о трудах Аквината, которым оба были увлечены. Но сейчас их объятие было по-настоящему братским - горячим и искренним. Разлука усилила их тоску по монастырским временам, а у Умберто, как вскоре понял Джеронимо, был и сугубый повод скорбеть по ним.
  Приветливо поздоровавшись с Элиа, Фьораванти осторожно расспросил о гибели Аллоро, о князе-епископе Тренто, об отношениях между ним и светским судьей. Вианданте немногословно, но достаточно подробно отвечал. Леваро вскоре покинул их, и Фьораванти проводил его внимательным взглядом. Столь же мягко спросил, не заставила ли его служба... измениться? Джеронимо окинул своего монастырского собрата недоумённым взглядом, пытаясь понять, что он имеет в виду. Пожал плечами.
  "Что-то, разумеется, понимаешь иначе. Я думал об этом. Словно опускаешься в бездну человеческой мерзости по дантовым адовым кругам... Однако, из мерзости - выводы не сделаешь. Не тот материал. Но, в общем-то, всё переносимо. Я же знал, что мне предстоит". Фьораванти задумчиво пожевал губами. "Я, когда въехал в город и спросил, где найти тебя, сказали, что Дом Святого в Храмовом переулке..."
  Он задумался, потом вдруг заговорил - быстро и отрывисто.
  - Я заехал посоветоваться, и пусть это будет между нами. - Вианданте молча кивнул.
  - У нас в Больцано творится нечто ужасное. Я бы не поверил, что такое возможно, но...
  - Разгулялись слуги сатаны?
  - Нет. Осатанел Спенто.
  - Что? ты уверен?
  - Ещё бы! Сколько дел у тебя было за эти месяцы?
  Вианданте задумался.
  - Я не считал, но постой... расследование гибели Гоццано, капуциново дело, повитуха-Белетта, чертова Вельо с подручными да "веселые волчата"... - Он не счел нужным включать сюда расследование убийства маленькой Розы. - Пять.
  - И скольких ты отправил на костер?
  - С учётом, что почти три месяца инквизиция вообще не отправлялась - больше дюжины мерзавцев и спалил. Но большинство прошли по двум делам. И ещё двое - в Трибунале. Но теперь, думаю, станет тише. А что?
  Фьораванти вздохнул.
  - Я не знаю, что со Спенто. Не поладил с главой города, сцепился со светским судьей, уверяю тебя, вполне приличным человеком. Когда я утром выехал, он готовил аутодафе. Десятое. Двое осуждённых - не подпадают ни под какое обвинение, но один... В общем, он просто сводит счеты. Уволил палача, пытает сам. Это недопустимо. Но самое главное - это тебе и огню - я видел его лицо, когда он... Иероним, он наслаждался! Понимаешь?
  Вианданте посмотрел в глаза Фьораванти и кивнул.
  - Да. С моим прокурором случилось однажды то же самое. Ну, это он... погорячился.
  Умберто, не отводя взгляда, продолжал смотреть ему прямо в глаза.
  - А ты?
  - Господь с тобой, брат мой... Если на минуту даже забыть монашеские обеты, моё имя - Империали. Даже отречение от мира не даёт право марать такое имя. Я не палач, я - судья. Фьораванти отвёл от Джеронимо больные глаза. Инквизитор заметил, что прошедшие месяцы поубавили в его собрате и жизнерадостности и кокетства, но то, что проступило - было истинным. Умберто всегда был мягок и уклончив, стремясь не задевать никого, но, слава Богу, его самого низость и подлость - задевали. У Фьораванти, оказывается, было всё в порядке и с верой, и с честью. Это радовало, но больше радоваться было нечему.
  - Но ведь и это не всё! По одному из дел проходила свидетельницей некая Франческа Романо. Я видел её, хотя от таких Дориа настоятельно рекомендовал отворачиваться. Красивая. Лет двадцати. Он, хотя никакой денунциации или молвы не было, приказал арестовать её. Меня не допустил к расследованию, а сам... я слышал, что он угрожал ей костром, если она не уступит ему. Бедняжка повесилась в тюрьме в ту ночь, а он совсем озверел. Слышал бы ты, что говорят о нём в Больцано! Давно нет никаких денунциаций - люди не боятся ведьм, они боятся инквизитора! Он для них хуже любого колдуна. Я же помню его по монастырю - спокойный, ровный... После смерти Терамано почему-то словно окаменел. Но такого я не ждал. Вианданте пожал плечами.
  - Раноккио? Лягушонок был его сыном.
  - Что?!
  - Терамано был сыном Спенто.
  Фьораванти недоуменно уставился на Джеронимо.
  - С чего ты взял?
  Вианданте натянуто усмехнулся.
  - Уши. Лицом-то мальчонка, видимо, пошел в мать, но уши... Форма ушей была совершенно одинакова. Потеряв последнее, что у него было, Спенто, и вправду, окаменел. А дальше - страшная власть при окаменевшем сердце...
  - Да-да. Я как раз об этом думал. Власть изувечила его.
  Джеронимо покачал головой.
  - Нет. Одна и та же власть была у благородного Октавиана, ничтожного Клавдия, распутного Нерона и расчетливого Веспасиана. И распоряжались они ею по собственному благородству, ничтожеству, распутству или расчетливости. Не власть сделала Нерона фигляром и распутником. Власть, да, испытание, но одна и та же сила одних испытывает, очищает и отбирает, других отсеивает, опустошает и искореняет, нельзя забывать об этой глубокой мысли Августина. Поезжай к Дориа. Расскажи всё. Пусть пришлёт визитатора. Если мы не хотим новых скандалов для ордена - пусть его отзовут немедленно.
  Фьораванти вздохнул.
  - Ты, прав, конечно. Я сказал ему, что еду в Триест, но я поеду в Болонью. Я сам думал дождаться визитаторов, но потом подумал, чего ждать?
  - Переночуй у нас, а завтра...
  - Нет, я написал приятелю в Верону - он ждёт меня вечером. Постараюсь добраться до темноты. Оттуда - в Болонью.
  Вианданте снабдил его небольшим мешком с провизией и проводил до выезда из города. Просил передать поклон его преосвященству епископу Лоренцо, дорогому собрату Оронзо и всем, кто помнит его...
  Долго смотрел вслед удаляющемуся брату.
  После вызвал Тимотео Бари - одного из тех денунциантов, что дежурили по его приказанию на кладбище и доложившего о раскопанной могилке, и вместе с ним прогулялся до погоста. Да, могила была осквернена. У сторожа они узнали имя похороненного. Но что это давало? Очевидно, что не все мерзавки из компании Белетты покинули эти места, но в этом он и так не сомневался. 'Ладно', прошипел сквозь зубы.
  Зашёл и в неф церкви Санта-Мария Маджоре. Долго стоял перед тяжёлым мраморным надгробием, где покоилось до часа воскресения тело Аллоро. Тяжело вздохнул. Кристально чистая душа, девственное, нерастленное тело. А он? И чистоты телесной не сберёг, и искушения души его день ото дня всё чернее. Вот коемуждо и по делом его. Ангелам - небо, а ему - погружаться час за часом в мерзость запредельную...
  Вианданте был мрачен. Визит Фьораванти и его рассказ расстроили, продолжавшиеся ведьмовские шалости под самым носом инквизиции бесили. Кроме того, ему сегодня предстояло ещё повозиться с недавно арестованным по доносу неким дураком, впавшим в сугубую ересь. Дело в том, что сапожнику Адальберто по прозванию Стронзо, Вонючка, неожиданно при чтении Апокалипсиса пришла в голову мысль, что Вавилон указывает на Рим, который погрузился в мирские пороки. Семь князей? Пять из них - Ирод, Нерон, Констанций Арианин, Хосрой-Мухамед и Генрих умерли. Шестой, "который есть", вероятно, император Карл или французский король Франциск. Этот царь уничтожит Вавилон, Римское Царство. Река Евфрат уже пересохла, - значит, войска гессенского ландграфа будут уничтожены. Новый монашеский орден, о котором говорил ещё Иоахим, появится и освежит землю, как проливной дождь. Это будет орден Святого Духа. Вслед за этим появится седьмой царь, "который ещё не прибыл", антихрист, но он будет повержен Христом, который явится лично. Затем последует время субботнего покоя, тысяча лет. И если оно не приходит, его надо установить самим.
  Сидел бы дурак, да сапоги тачал. Чего умничать-то? Ведь такому идиоту аccendigli tutte le dieci dita come candele, e troverai sempre per lui buio prestо, - хоть все десять пальцев своих зажги, словно свечи, ему все равно темно. На допросах Стронзо громоздил вздор на ересь, утверждал, что изрекаемое им - это мнение всех лучших богословов. Вианданте, понимая, что имеет дело с человеком ограниченного ума, был мягок. Первый из богословов, кто высказывался по этому поводу, был, кажется, Тихоний, просветил он глупца.
  - Тихоний полагал, что пророчества о будущей судьбе Израиля нельзя принимать в прямом смысле, ибо они окажутся несообразны с историей: каким образом Соломону предсказано в 71-м псалме вечное Царство? О каком воскресающем Пастыре Давиде пророчествует Иезекииль в 37-й главе? Очевидно, речи пророков переходят от изображения судеб израильского царства к описанию Царства всемирного, Давид и Соломон суть лишь образы его. Что до незыблемого авторитета Церкви нашей, блаженного Августина, то он принял духовное понимание Миллениума и рассматривал век, в котором жил, как Миллениум, отмеченный все увеличивающимся влиянием Церкви в уничтожении зла. По мнению святого Августина, тысячелетнее Царство - это мировой период от воскресения Христа до конца мира. Он понимает 1000 как обозначение полноты времен. 1000 лет, сиречь вечность - это продолжительность Церкви на земле. Церковь - душа мира, если в мире иссякнет душа - иссякнет и сам мир. Блаженный Иероним тоже решительно отвергал хилиазм - так в богословии называют еретическое учение о тысячелетнем земном царстве Христа. В "Толковании на пророка Даниила" он говорит: "Но святые будут иметь не земное царство, а небесное. Пусть же прекратится сказка о тысячелетии!" Апокалипсис имеет столько тайн, сколько слов, изрекает он, и всем последующим экзегетам неплохо бы почаще вспоминать эти слова.
  Такое же понимание мы находим у св. Иустина Мученика, Иринея, Ипполита, Тертуллиана, епископа Мефодия Олимпийского, Коммодиана, Лактанция. Так же толковали Примасий и Кассиодор - в "Сжатом изложении Писем и Деяний апостольских и Апокалипсиса". Согласно Исидору Севильскому, епископ Апрингий в 530 году составил комментарий на Апокалипсис "благодаря точному смыслу и замечательному содержанию лучший, чем у других церковных мужей". Бéда цитирует Тихония. Кроме того, он, как начитанный ученый, знает Августина, Иеронима, Григория, также Киприана. Амвросий Ансберт предпосылает своему ужасающему по размеру "Комментарию" обзор истории истолкования. Само произведение посвящено папе Стефану III. Он следует за Примасием при всем изложении мысли, перемежает его обсуждениями отдельных слов и каверзными вопросами. Беат, монах и пресвитер, известный благодаря спору с Элипандом, написал в 776 году комментарий на Апокалипсис. Он с наивностью выписывает из различных писателей противоположные утверждения. Сам верит, что живет в последние времена, вычисляет, что должно оставаться всего 14 лет до конца шестого тысячелетия. Но с тех пор минуло 755 лет... Произведение Алкуина - это выписка из Амвросия. Довольно объемистое произведение Аэмо из Альберштадта - тоже выписка из того же произведения. Валафри Страбо - это выписка из Аэмо. Есть произведение Беренгаудуса, который писал после разрушения империи лангобардов, он бичует бесчинство неких архидиаконов и высших церковных служителей, их симонию и продажность. Издатели относят эти высказывания к церковным отношениям в Галлии девятого столетия. Комментарий этот не опирается на предшественников, впрочем, не имеет и последователей. Ансельм из Лаона, он умер 1117 году, следует "Глоссам2 Валафри Страбо. Бруно из Асте, это середина XI столетия, епископ Сигнии в Кампании, следовал частично Бéде, частично Ансберту. Оригинален комментарий аббата Руперта из Деуц. Характер истолкования аллегоричен. То же самое можно сказать о произведении Альберта Великого, свидетельствующего о схоластической учености: повсюду малые экскурсы, многочисленные места Библии как параллельные тексты, примеры и пояснения. Интересно и произведение Дионисия Картузиана...
  Джеронимо поднял глаза и увидел Элиа, который, подпирая дверной косяк, внимательно слушал вместе с несколько обалдевшим еретиком-сапожником лекцию инквизитора.
  - Пока вы будете находиться здесь, я пришлю вам все эти труды, - пообещал Вианданте дураку.
  После чего приказал увести глупца.
  - Что за прозвище у него? Стронзо? - Элиа сморщил длинный нос. - И кого этот говнюк начитался?
  Инквизитор возвёл прекрасные синие глаза и ладони к небу и, пожав плечами, тяжело вздохнул.
  - Ересь, дорогой мой Элиа, это пленение ума простой дурацкой идеей, но проследить её генезис необычайно трудно. Слова Апокалипсиса, книги, кстати, весьма спорной, относительно продолжительности бытия Церкви, истолкованные буквально, привели к мнению, что конец света наступит в 1000 году, хотя Августин всегда избегал подобных расчетов, и был самым большим скептиком относительно апокалипсических ожиданий. Когда постепенно истекло первое тысячелетие Церкви, взор христиан все чаще устремлялся на конец времен. В X и XI столетиях всеобщее ожидание антихриста стало господствующим. Тогда-то и начали читать Апокалипсис другими глазами. Впрочем, интерес к книге Откровения как к некоему зашифрованному плану истории в экзальтированных и нецерковных кругах не угасал никогда, особо в годины бедствий и при приближении круглых дат. Глупцы сопоставляли образы книги и современные толкователю события, полагая, что это-то подразумевалось в Апокалипсисе. Послушал бы ты этого идиота... Гессенский ландграф, подумать только! Тут-то и появился Иоахим Флорский, в 1177 году ставший аббатом, который верил, что живёт в последние времена. Он вычислял продолжительность времени Нового Завета жизнью 42 поколений - 1260 лет. Бог весть, откуда он взял это? Почему 42, а не, скажем, 24, 144 или 333, или 77? Так вот, по его мнению, тогда за временем Отца в Ветхом Завете, Сына в Новом Завете, наступит время Святого Духа, время покоя и мира на земле. Земля будет процветать под руководством монашеского ордена эремитов, и тогда сформируется новое откровение исхождения Духа. Откуда он извлёк это, помилуйте? Здесь очевидна глубокая поврежденность души бедняги Иоахима, стремление профанировать сокровенную тайну, подогнать вывод под теорию. Энциклопедическая начитанность не гарантирует чистоты духа... Все это особенно грустно, если вспомнить, что многие святые первых веков - среди них Григорий Богослов, Кирилл Иерусалимский - не принимали Откровение за подлинник Иоанна...
  -Распроклятые идиоты философствуют на высотах, - зло продолжил Вианданте, - потом их дурь спускается в низины. Сапожник Вонючка, услышав слова Иоахима, понял их так, как хотел, точнее, как сумел понять... Ариосто прав, человек теряет с годами все: юность, красоту, здоровье, порывы честолюбия. И только одна глупость никогда не покидает людей. Мысли Иоахима властно завладели умами сотен глупцов. Среди его последователей возникло мнение, что папство является предшественником антихриста, и уже три столетия эта дурь корежит историю. Ею жили все реформаторы вплоть до нынешней Лютеровой ереси. Но вразумить римский понтификат проще, чем вложить мозги в головы реформаторов. В иоахимовских кругах вызрело убеждение, что скоро предстоит великий перелом времени, и после него на земле должен наступить новый золотой век. Такие глупости проникли в массы простолюдинов, творения Иоахима стали книгами надежды бедняков, которыми всегда пользуются отъявленные мерзавцы. Ведь тот же Дольчино читал Иоахима, и свои убийства и непотребства называл приближением эпохи Святаго Духа... Так ложные научные или богословские труды становятся оправданием бунтов и резни. Каждое ошибочное слово на вершинах духа чревато реками крови и смертью... И, боюсь, Дольчино - это только цветочки... Элиа кивнул. Бунты черни он видел. Неожиданно удивился странному обстоятельству и спросил Вианданте: -Ты битый час вразумлял сапожника Вонючку. Но две недели назад тебе донесли, что лавочник Фальц высказывается еретически, утверждая, то человек-де создан природой, а никакого Бога нет, а лакей синьора Пицци говорит, что в Бога верят только те, кто невежественен и глуп. Ты даже не захотел говорить с ними. Почему?
  Инквизитор пожал плечами. "Потому что один - лавочник, а другой - лакей. Метать бисер перед лавочниками и лакеями Христос запретил. Сапожник - это ремесло, лакейство же да торгашество - это, воля твоя, покрой души, его не изменить... Un abito senz'orlo, una dispensa senza prosciutto, un mercato senza merci, uno specchio senza cornice, un uomo senza intelletto e onore, sono tutte le cose che valgono poco...""Одежда без подрубки, кладовая без ветчины, рынок без товаров, зеркало без рамы, человек без мозгов и чести - всё это мало чего стоит..." Он махнул рукой. Они заговорили было о последнем допросе Вельо, но неожиданно Вианданте, расстроенный разговором с собратом Умберто, озлобленный беспомощностью в поисках гробокопательниц и уставший неимоверно от дурости еретической, перебив его, предложил: "Вот что, последние тёплые дни. Лето старух. Бери детишек. Поедем в горы". Элиа посмотрел на него в изумлении. "Сейчас? А допросы?"
   "Да пропади они"
  
  На трех ишачках, числящихся в Трибунальской конюшне, и отправились. Джеронимо впервые видел Джанни, сына Элиа, и его дочурку Диану. Было видно, что малыши, совсем ещё крохи, не избалованы - ни подобными прогулками, ни вниманием отца. Порой они о чём-то тихо перешептывались, странно поглядывая на Вианданте. На пригорке около леса ребятишки чуть оттаяли, немного расшалились, стали похожи на обычных детей, прыгали и смеялись, набрели на кусты ежевики и терна, стали собирать ягоды. Элиа развёл костер, разгрузил провизию, собираясь жарить на углях мясо. Набегавшиеся крохи присели у костра. Неожиданно маленькая Диана робко обратилась к инквизитору с вопросом: "Ты - ангел, да?" Элиа шикнул на дочку, а Джеронимо рассмеялся. "Нет, я человек". "А, почему ты такой красивый?" "Меня таким создал Господь". "Папа говорил, что ты борешься с сатаной. Разве может человек бороться с сатаной?" "Конечно". Девочка грустно и немного недоверчиво посмотрела на него. Он поднял её на руки и присел на ствол поваленного дерева. "Что ты любишь?" "Сказки и разные истории. Но наша мама умерла, и никто больше не рассказывает их нам. А ты знаешь сказки?" "Конечно, но знаю и правдивые истории". Теперь к Джеронимо перебрался и Джанни.
  - Это правдивая история, - начал Джеронимо, - рассказывает о том, как человек может бороться с дьяволом. Давным-давно в Галли по многим городам стали вспыхивать пожары, причиной коих был Диавол, которого перед пожарами видело множество народа. В одном из городов сатана забрался на крышу дома и начал неистово каркать. Люди постигли, что тут шутит дьявол, позвали двух священников. На вопрос: кто ты nbsp;и зачем пожаловал? - дьявол охотно ответил, что он - сатана и пришёл, чтобы спалить город. Когда же священники стали заклинать его, он крикнул: "Очень я вас боюсь! Разве я не знаю, что вы оба воры, а один ещё сверх того распутник!" - Элиа, пытаясь перевернуть мясо на углях, услышав это, обжёгся и подавился смехом. Детишки слушали, глядя на рассказчика горящими глазами. - Тут же мимоходом лукавый многим напомнил об их секретных грешках, повергая их в неимоверное смущение. Вслед за тем, - продолжал Джеронимо, - весь город был объят пламенем и сгорел дотла. Но вот когда в 894 году дьявол решил спалить город Реймс - место коронования французских королей, у лукавого ничего не вышло, ибо город имел великого защитника в лице благочестивого архиепископа святого Реми! Он молился в одной из городских церквей, но услышал, что город объят огнём. Он распознал, чьи это штуки, топнул ногой и воскликнул: "Узнаю тебя, сатана!" В одной из реймских церквей есть эта плита, по которой тогда топнул святой Реми - на ней остался отпечаток от его стопы, - заметил Вианданте, - Я его видел. И вот, взяв в руки свой пастырский жезл, святой Реми смело пошёл на огонь, осеняя себя крестным знамением, и пламя отходило, словно задуваемое невидимою силой, исходившею от него. Наконец, огонь, как побежденный зверь, по воле святителя, отступил за город и спустился в подземелье во рву, который окружал город. Ремигий низверг туда огонь, повелел замуровать подземелье, и до скончания века заклятье святителя будет держать его там.
  Маленькая Диана с восторгом смотрела на Вианданте. "Значит, святой человек и вправду сильнее дьявола?"
  - Разумеется. Дьявол силён только над грешниками, их он и водит за нос. Рассказывают, что один скупец перед смертью не хотел выпускать из рук заветный мешок с деньгами, умоляя, чтобы его похоронили вместе с ним. Так и скончался. После смерти домашним еле удалось выпростать кошель из окоченевших перстов. И тут оказалось, что дьявол, в момент смерти скупца явившийся за его душою, вместе с нею захватил и деньги, - и вместо золота, на которое рассчитывали наследники, они увидели только десяток зелёных жаб, которые нахальный чёрт походя засунул в мешок.
  Джанни с Дианой покатились со смеху. Заслушался и Элиа. Он чуть расслабился. Преследующий его последние дни кошмар стал понемногу отступать. Он невольно залюбовался идиллической картинкой - его друг в окружении детей сам был оживлён и весел, и Элиа жестоко корил себя, почему он, занятый дурными склоками со своей глупой и блудливой пассией, столько времени не уделял им никакого внимания, исправно снабжая деньгами сестру и зятя, и больше ни о чём не заботясь. Он, и в самом деле, - никудышный отец, донна Альбина в этом куда как права...
  Мясо было готово. У детей разгулялся аппетит, но и, жуя, они требовали новых рассказов, и Джеронимо был неиссякаем. Когда начало темнеть, Элиа залил головешки костра водой из родника, усадил ребятишек на ослёнка, и все потихоньку стали спускаться, при этом Джанни, с полными карманами орехов и терна, клянчил на ходу ещё одну - теперь страшную - историю.
  И Вианданте поведал об испанском рыцаре Педро Муньосе, который влюбился в монахиню и решил совратить её, и до того дошел в своём непотребном окаянстве, что добился, негодяй, от неё свидания. Развратник подделал ключи к дверям церкви, через которую должен был пройти, и к ночи направился к монастырю. Подойдя к храму, срамной повеса отворил его, но, когда вошёл, поразился: церковь была наполнена духовенством, отпевавшим покойника. Рыцарь, оправившись от первого смущения и всмотревшись в лица клира, изумился тем, что не видел ни одного знакомого лица, хотя был здесь прихожанином. Подойдя к одному из монахов, спросил, кого это хоронят? Рыцаря Педро Муньоса, ответил тот. Распутный рыцарь расхохотался и сказал монаху, что он ошибается, что названный рыцарь, слава Богу, жив и здоров. Но монах спокойно возразил, что вовсе не ошибается. Изумлённый рыцарь обратился к другому монаху и получил тот же самый ответ. Охваченный невольным страхом, блудник вышел из церкви, вскочил на лошадь и поспешил домой. Но тут, к своему неописуемому ужасу, заметил, что за ним по пятам следуют два огромных чёрных пса. До дому он добрался едва живой. Служители сняли его с лошади, ввели в дом, раздели и уложили в постель. И тут в комнату ворвались две черные собаки, что гнались за ним, бросились на него и разорвали, прежде чем ошеломлённые домашние сумели защитить его. И поделом ему, потаскуну и негодяю...
  Ишаков оставили в конюшне. Распростились у дома инквизитора, и Леваро повёл детей домой. По дороге и Джанни, и Диана молчали.
  Вианданте же, возвратясь домой в отличном настроении, велел подать в спальню свечу и после ужина погрузился было в толстый фолиант "Summa totius logicae" Оккама, но отложил книгу. Взял "Золотую легенду" Джакомо Ворагинского, своего земляка, но тоже отложил и задумался.
   Слава Богу, ему удалось немного разгрести трентинскую грязь и, надо думать, в городе станет спокойнее, а значит, можно чуть расслабиться. Хорошо бы заняться конюшней Трибунала, докупить нескольких лошадей. Нанять двух тюремщиков, сменить ушедших по ветхости на покой. Две двери в каземате надо заменить - одна держалась на честном слове, вторую он сам случайно сорвал петель плечом... Старье...
   На кровать влез Схоластик и свернулся у него на подушке клубком. Кот в последнее время обнаглел, понимая, что хозяин благоволит к нему. Мышей ещё ловил, но неизменно появлялся и к завтраку, и к обеду, и к ужину. Кровать инквизитора Схоластик давно уже считал наполовину своей, претендуя при этом на лучшую её половину, ближайшую к камину. Джеронимо почесал нахала за ушком, и тот ответил мелодичным размеренным урчанием.
  Инквизитор задумался и о начальнике канцелярии Фельтро. Раболепный и льстивый, вечно подобострастно заискивающий, он вызывал мутную неприязнь, поминутно бегая к нему с доносами, при этом тайком присматривая за ним самим... Втихомолку сам инквизитор, правда, тоже приставил к Фельтро наблюдателя и теперь, кроме прочего, узнал, что на выделенные на покупку пергаментов деньги шельмец по договоренности со знакомым кожевенником скупил негодный писчий материал по дешёвке, сэкономив около десяти дукатов... Что ж, они тебе отрыгнутся, дорогуша... Сообщено было и нечто совсем уж пакостное: Фельтро вторым браком женился на молоденькой девице, а та завела шашни на стороне, и каждый раз, когда Фельтро отправлялся в Трибунал, в его собственную спальню наведывался сынок хозяина одной из городских таверн, видимо, компенсируя молодке то, что она недополучала от супруга. Но кто поставил нас судить ближних?
  Странно, Вианданте никогда не сердился на Дориа, приставившего к нему этого мерзейшего соглядатая. Таков был долг и обычай. Но ничтожество душонки канцелярской крысы просто угнетало. Пусть бы доносил на него Дориа, но жаловаться ему самому на Тимотео Бари и Луиджи Салуццо, готовых, если надо, пожертвовать жизнью, когда те на четверть часа раньше ушли с дежурства? Мерзость это. Однако и избавиться от негодяя - не было ни возможности, ни смысла. Вианданте махнул рукой.
  Тут как раз свеча догорела и он, пробормотав молитву, уснул.
  
   Глава 10,
  в которой повествуется о том, как изменилось отношение городской знати
  к его милости виконту Империали ди Валенте, ученику Пьетро Помпонацци,
  магистру богословия и инквизитору Тридентиума.
  Здесь же говорится о его большой учёности и обширных познаниях.
  
  В начале декабря на неделю зарядил дождь. Инквизитор ждал зимы, но она задерживалась. Просыпаясь каждое утро, он сетовал на отсутствие снега и мороза. Джеронимо не любил зиму, но понимал, пока она не пройдёт - весны не дождаться.
  Шестого декабря, в день памяти чудотворца Мир Ликийских, почивающего ныне в апулийском Бари - князь-епископ Клезио устроил небольшой приём для избранных. Мессир Империали и синьор Леваро, разумеется, получили приглашения, и по приходе выслушали от его преосвященства самые искренние слова восхищения воцарившимся в городе порядком и превосходной деятельностью инквизиции.
  При этом вечер у князя-епископа свидетельствовал об изменившемся отношении к инквизитору. С ним больше не заигрывали дамы, на сей раз выбравшие куда более скромные одеяния, нежели те, в каких они красовались на балу у Вено, мужчины косились на него с опаской и чурались. Последнее аутодафе и связанные с ним ужасающие обстоятельства чрезвычайно шокировали и словно отрезвили общество. Донна Бьянка Гвичелли и синьора Делия Фриско были облачены в тёмные, почти монашеские платья, обе держались вместе и на их лицах застыло одинаковое выражение растерянного недоумения, словно они пытались понять нечто запредельное. Несвойственное этим лицам умственное усилие так исказило их привычные черты, что донну Бьянку инквизитор вначале просто не узнал, тем более, что её обычное возбуждение и вечная взвинченность сменились апатичной летаргией.
  Компанию Вианданте составляли только сам хозяин, донна Альбина Мирелли, Элиа Леваро да ещё - недавно оправившийся после болезни и только начавший выезжать мессир Винченцо Дамиани, друг князя-епископа, аристократ и собиратель редких книг. Все остальные сторонились инквизитора. Самого Вианданте это неожиданное обстоятельство приятно изумило и привело в состояние безмятежного благодушия, столь свойственного обычно монашескому сословию. Донна Мирелли похвалилась своими новыми книжными приобретениями, и Империали с воодушевлением рассказал мессиру Дамиани и донне Альбине о том, как однажды в Болонье ему посчастливилось приобрести первое издание "Кансоньере", вышедшее из типографии Альдо Мануцио, а спустя день, когда он после храмовой проповеди направлялся в монастырь, в лавке Гвидо Портофино ему попалось прекрасной сохранности первое печатное издание "Комедии" 1472 года! Везёт так везёт. Там же он купил и "Strix", "Ведьму" - трактат Джанфранческо Пико делла Мирандолы, племянника принца Джованни. Глубокий труд и весьма содержательный. Сначала он был напечатан по-латыни, в 1524 году - на итальянском. Предисловие к изданию 1524 года было написано доминиканцем Альберти, которого Джеронимо знал лично, ибо этот умнейший учёный муж и поныне преподает в Болонье.
  Мессир Дамиани заметил, что этот труд ему знаком и там попадался ряд весьма спорных положений. Особенно об инкубах. "Но оно не противоречит "Malleus Maleficarum", улыбнулся Вианданте. Сам он, болтая с гостями Клезио, забавлялся ещё и тем, как старательно отводил и прятал глаза от донны Альбины несчастный Элиа, специально занявший место рядом с мессиром Дамиани, закрывавшим его от старухи. Но раз он всё же встретился с ней глазами, и его снова бросило в жар. Однако в глубоких глазах донны Альбины никакого замешательства не было.
   Постепенно Элиа успокоился, чуть пришёл в себя и расслабился, и тут озирая толпу дам, вдруг поймал себя на странном чувстве омерзения, на миг представив себе, что каждая из них, получи она приглашение на вечеринку Траппано, была бы только обрадована и польщена... Неожиданно ощутил неясный внутренний трепет, прошедший по всему телу, от самой макушки до пяток, потом в его глазах на какое-то мгновение померк свет, он почувствовал, как стеснилось дыхание... Ему на запястье легла рука Джеронимо. "Тебе дурно, Элиа?" Леваро с трудом медленно вздохнул полной грудью, в глазах просветлело.
  "Нет-нет, всё в порядке"
  Он снова окинул глазами толпу женщин и онемел. Господи, что это? Уродство и топорность этих лиц внезапно открылись перед ним во всей своей неприкрытой наготе. "Черт возьми, а ведь, и вправду, жабы... Как же я раньше-то не видел?" Никогда ещё жестокая правота Джеронимо не казалась ему столь несомненной. Леваро прикрыл глаза, и в размытом свечном пламени ему померещилась донна Лаура... "Тот лавр не наградит поэта пыл, от молний не послужит он покровом..." Лавр... Вот Джеронимо и вправду потерял - лавр, (Аlloro - лавр, ит.) а он? А что, собственно, она дала ему, кроме нескольких приятных часов в постели? Он мог получить то же самое где угодно... а то и вовсе обойтись. Он был обязан ей сначала познанием бездны своего предательства, потом - бездны разочарования, а несколько дней назад ощутил и третью бездну - бездну отчуждения от собственных детей, почти утративших чувство родства с ним, отцом, не знавшим их и не находящим с ними общего языка. С тех пор, как они вернулись с их совместного пикника, они задали ему не более трех вопросов - и все они были одинаковы: "Увидят ли они ещё мессира Империали?" Почему за один вечер тот занял в их сердечках больше места, чем он, отец? "Да просто потому, что тебе, вечно занятому своими делами и любовными неурядицами, не было дела до них. Вот и всё".
   Общение с Джеронимо как-то незаметно научило Элиа искать причины происходящего с ним в себе самом, не кивая на внешние обстоятельства. Что он мог находить в этих уродках? Теперь Элиа понимал это. Он был плебеем - и смотрел на них глазами восхищенного плебея. Как же, аристократки! Повстречай он таких в городской таверне - испугался бы, но тут, в высшем свете, видел в них нечто особенное... Идиот. В пополанках он встречал порой и благородство, и обаяние, и грацию. А что здесь, кроме свинского распутства? Плебей, ничтожество, глупец. Леваро вздохнул и подлил себе вина. Потом, чтобы отвлечься от грустных мыслей, тихо спросил у Вианданте, что за книга, о которой он рассказывал донне Мирелли и мессиру Дамиани?
  - Джанфранческо Пико делла Мирандола? - спросил тот, - он выпускник Феррары. В своем труде "Strix" он особо отмечает, что для ведьм большее удовольствие вызывает соитие с инкубом, чем с человеком. Для объяснения он цитирует высказывание инквизитора Дикасте: "Ведьмы заявляют, что получают такое удовольствие, с которым не сравнится ничто на земле". Он полагает, что это происходит по нескольким причинам. Во-первых, из-за того, что эти злые духи принимают необычно привлекательный внешний вид; во-вторых, из-за необычайных размеров их членов - la grandezza straordinaria de'membri, с помощью которых они вызывают наслаждение в интимных местах. Кроме этого, демоны притворяются, что они сильно влюблены в ведьм, что для этих глупых порочных женщин является самым дорогим и важным на свете.
  В части же 2, в главе 4 "Malleus Maleficarum" на вопрос, бывает ли половое наслаждение с инкубами больше, чем с мужчинами, отцы Шпренгер и Инститорис говорят: 'хотя естественный порядок не говорит за то, чтобы оно было большим, но, по-видимому, этот искусник в признаках пыла и известного темперамента может возбуждать в ведьмах немалое сладострастие'. Святые отцы лаконичны и избегают ненужных уточнений, которые позволяет себе младший Мирандола. Неожиданно Вианданте снова заметил того человека, что видел на балу у Вено. Элиа назвал его капелланом, но имени его Джеронимо не запомнил. Тот смотрел на него всё теми же встревоженными и больными глазами, что и в прошлый раз, и, как показалось инквизитору, прилагал некоторые усилия, чтобы оказаться поближе, но подойти не решался.
  Между тем, молодой Марио, племянник мессира Дамиани, поприветствовал брата своего отца, и попросил разрешения к ним присоединиться. За ним подошли глава магистрата Вено, судья Чинери и высокий человек с умным лицом, которого инквизитору представили, как местного архивариуса, синьора Джанфранко Квирино. Последний низко поклонился Вианданте, но ничего не сказал, заменив слова осторожной улыбкой. При этом инквизитор отметил странный взгляд, которым обменялись Квирино и донна Альбина. В нём не было враждебности или дружелюбия, но в глазах обоих мелькнуло что-то невыразимое - скорбное и незабвенное. В это же время капеллан тоже незаметно приблизился к их столу, старательно делая вид, что смотрит в другую сторону. Марио же неожиданно наивно спросил мессира Империали, почему вокруг стало так много ведьм?
  Вианданте добродушно улыбнулся юноше.
  - Души оскудели, мой мальчик. В века былые люди считали, что человек рожден для обретения Царствия Небесного, для самосовершенствования, для преображения земли, а сейчас говорят - для счастья, для наслаждения... Раньше, осознав свою греховность, человек стремился преодолеть её в себе, сейчас же любое ничтожество считает себя совершенством и жаждет лишь животного самоудовлетворения. Из таких душ уходит Господь, их никогда не освящает Святый Дух. Пока душа человека полна Христом, и Иисус занимает все мысли, в голову не придёт никакая дьявольская мерзость. Но едва оскудевает душа Любовью к Господу, пустеет в ней Храм её, и тогда в храмину является Диавол. И нет такого бесовского помысла, который такая душа не приемлет, а безбожная воля не реализует. Отвергшийся Бога знает только один закон - собственной похоти, алчности да гордыни. Ведьмы - пустые души, либо жаждущие ублажения сладострастия, либо ради денег готовые убить любого, либо в безумной гордыне желающие власти над чужой жизнью да страхом людским услаждающиеся. А добавьте сюда, юноша, действие мозга, отравленного цикутой да белладонной, аконитом да чемерицей... - Вианданте поёжился.
  - Значит, наши времена, и вправду, последние?
  - Не искушайте Господа, Марио. "Нет ничего безрассуднее, как печалиться о будущем, которое, быть может, не наступит никогда", свидетельствует Фома Кемпийский. О сроках гадать запрещено. Я полагаю, что именно это безбожное гадание и было, во многом, причиной нынешнего беззакония. Неоправдавшееся ожидание пришествия Господа на стыке тысячелетий привело к тому, что стали ожидать его приход, считая от Константина, но и 1325 год не стал последним. Но ведь, согласно сказанному Псалмопевцем, "пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний..." Стало быть, минул лишь один день, а второй не склонился ещё и к полудню. Но слабые души - устали и оскудели. И ныне они сами являются творцами новых беззаконий, вовлекая в порочный круг новые и новые души. Ведь для души, утратившей Господа и презирающей заповеди Его, нет ничего непозволительного. Можно всё.
  - Но ведь...Вы говорите, безбожное гадание? Но Мирандола говорит, что... у человека, как к меры всех вещей, есть право мыслить свободно...
  - Свободомыслие? Простите, мой мальчик, мне сложно понять, что это значит. Если святая наша Мать-Церковь вслед за Господом говорит - "Не убий", "Не прелюбодействуй", "Не укради" и "Не желай имущества ближнего", то - что на этот счёт может сказать свободная мысль? Если то же самое - то в чём же её свобода? А если прямо противоположное - то спаси вас Господь от встречи с таким свободомыслящим в тёмном ночном проулке... Ведь отцы Церкви недаром говорят, что удержаться от дурных дел можно, лишь удерживаясь от дурных помыслов. Мысли движут и направляют деяния... Вот почему я боюсь "свободомыслящих".
  Юноша задумался, а Вианданте мягко добавил, что, хоть дар мышления в человеке - от Господа, он вообще советовал бы весьма многим, во избежание бед, никогда им особенно не злоупотреблять.
  Последние слова Джеронимо вызвали тонкую улыбку на лице синьора Дамиани. Он был ещё слаб, но дух господствовал над немощной плотью. "Я наслышан о вас, юноша", обратился он к Вианданте. Джеронимо улыбнулся в ответ. С высоты не менее восьми десятков лет своего собеседника он, действительно, был юношей. "Вы пока нравитесь мне, продолжил Дамиани. Я сужу по деяниям. Они свидетельствуют о высоте духа. Хотелось бы думать, что вы - неизменны". Прямая и безыскусная речь старика была приятна Вианданте. Он снова улыбнулся. "И в небесах, и в дьявольской пучине, бесплотный дух или во плоть одет, и на вершинах горных, и в трясине, и всё равно, во славе или нет, - останусь прежний, тот же, что и ныне...", процитировал он Петрарку. Старик окинул Джеронимо изучающим взглядом. "Вы весьма красивы. Никогда не видел ничего подобного. Это искус". "Не для меня, покачал головой Вианданте. Из всех даров Божьих этот почитаю самым незначительным".
  - Но красота - дар Божий, вы сказали, господин Империали, - льстиво склонился перед ним Вено, за последнее время сильно постаревший и ещё более обрюзгший. Причины гибели его сына оставались нераскрытыми.
  - А чего эта красота стоит, - подхватил Чинери. - Вам, монаху, не понять, а у меня - четыре дочери! Платье только для одной обходится в восемьсот сольди, и ведь подавай им всё лучшее - и бархат, и шелка, и кружева из Брабанта! Все разряжены как королевы. Добро бы только невесты на выданье, так нет же! Замужние одеваются ещё роскошнее, а думать о том, что разоряют транжирством отцов да мужей - куда!
  Между тем князь-епископ посетовал, что к нему от женщин поступает много жалоб. Мужчины на улицах позволяют себе приставать к порядочным женщинам, а, когда те начинают жаловаться, заявляют, что приняли их за проституток. И управы не найдешь...
  -Они ещё и жалуются? - изумился Элиа, мнение которого о женщинах, видимо, ухудшалось с каждым часом.
  -Вздор это всё, - вяло пробормотал инквизитор. - Выпустите завтра указ, - обратился он к Вено, - предписывающий всем проституткам города носить только флорентинский бархат, фландрское сукно, китайский шелк и брабантские кружева, для того, подчеркните это особо, чтобы мужчины города по этому наряду могли безошибочно отличать проститутку от порядочной матроны. Указ зачитать на всех углах - и в Церквях.
  На минуту воцарилась тишина, разрушенная глухим шуршащим хохотом донны Мирелли. 'Вы уверены, мой мальчик, что наши порядочные женщины не хотят походить на проституток? Многие из них завидуют блудницам...'
  - Кем они хотят быть - это известно только их духовникам. Но никто из них не захочет так называться...
  Мессир Вено переглянулся с мессиром Чинери, и стало понятно, что мысль Вианданте нашла глубокий отклик в их сердцах, и указ не сегодня-завтра, и вправду, появится. В эту минуту инквизитор обратился к молчащему до сих пор архивариусу. 'С какого века существует архив в Тридентиуме? Какой документ самый древний?' Синьор Квирино бросил на инквизитора осторожный взгляд умных и глубоких глаз.
  - Есть документы старше Христовой эры, на очень ветхих папирусах. Это какие-то счета и несколько договоров. Всё остальное - пергаменты. Много творений Святых отцов начальных веков. Некоторые, к несчастью, основательно изъедены мышами... А большинство материалов - монастырские летописи да судебные решения.
  - Неужели мыши осмелились покуситься на труды Учителей Церкви? Это кощунство. Вы завели в архиве кошку?
  - Да, несколько кошек состоят у нас на довольстве, - улыбнулся архивариус. Леваро обратил внимание, что на лице Джеронимо промелькнула загадочная улыбка. Промелькнула и растаяла.
  Юный Марио, наконец, нашёл нужный аргумент.
  - Но Мирандола просто сводит христианский нравственный идеал к совокупности этических норм...
  - Христос принес на землю не совокупность этических норм, мальчик. Для этого с неба могла сойти ещё одна Моисеева скрижаль. С Христом пришло спасение, и никакое, пусть даже рабское, исполнение этических норм, не заменяет Христа. Этого-то Мирандола, боюсь, и не понимал.
  - Но он говорил о Христе...
  -А также о Моисее, Магомете, Зороастре, Гермесе Трисмегисте, древнегреческом Орфее, Платоне, Аристотеле, Плотине, Эмпедокле, Авиценне, Аверроэсе...
  - Он просто страстно хотел познать истину, откуда бы она не исходила...
  - Не могу это приветствовать. Можно хотеть пить, мой мальчик, но это не повод припадать к любой луже... Из иных луж попьешь - козленочком станешь. Жемчуг можно найти и в навозной куче. Говорят даже, какому-то петуху повезло. Но это не значит, что именно там его и надо искать. Жемчуга творятся в океанских глубинах. К тому же Истину нельзя познать, её можно лишь стяжать - подвигом духа. Соблазн знания греховен не потому, что знание греховно, а потому что этот соблазн есть ложь. Абсолютное знание дается лишь слиянием с Богом. Но, если Истина уже есть, чего ещё искать? Все поиски такого рода - просто путь в тупик, в лучшем случае.
  - А в худшем?
  - В бездну...
  - Вы не очень высокого мнения о человеке...
  -Я высочайшего и восторженного мнения о Христе. И его догматы считаю столпами Истины. Да, в отличие от принца, я не вижу в человеке великого чуда. В силу обстоятельств я имею дело с исчадиями ада и слугами Сатаны. Но не могу отрицать их человеческой сущности. Я вижу, что происходит с иными людьми... Если заморозить воду - получишь лёд, но если согреть лёд - он станет водой. Но в иные метаморфозы необратимы. Если вино проливается на плащ - это уже не вино, а пятно... Неизменен только Бог, юноша. Человек не может быть мерой всех вещей.
  - Но человеческий разум...
  - "В лукавую душу не войдет Премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху...", а разум, мой мальчик, тут не при чем. Подобное познается лишь подобным, и человек способен вместить ровно столько Истины, насколько истинен сам. Божественные истины не противоразумны, но сверхразумны. Традиции морали совершеннее возможностей разума. Когда я слышу о чьих-то нравственных вопросах, я оглядываюсь, желая из праздного любопытства взглянуть на это воплощение глупости, для которого сложно то, проще чего не бывает. В вопросах личной морали верующего любой вопрос решается в духе раньше, чем разум успеет подать голос. Все ухищрения дьявольских сил и лукавства собственного разума меркнут перед единым укором гласа Божьего... Бог, юноша, вот мера всех вещей. Перестав верить в Бога, уже сегодня многие стали верить в черта, а закончат тем, что начнут верить черт знает во что. Почему вы, мессир - обратился он к Дамиани, - не объяснили это своему племяннику?
  Мессир Дамиани, мягко улыбаясь, заметил, что он пытался, но для юных обаятельны только мысли молодых и высокообразованных, подобных его высочеству принцу Пико делла Мирандоле, да прославленных, как Марсилио Фичино... Марио не сдавался.
  - Но учение Мирандолы о красоте мира и преодолении мрачного аскетизма...
  - Аскетизм, юноша, это преодоление в себе животного, - перебил Джеронимо.- А дальше разум, который вы склонны столь превозносить, пусть подскажет вам, что последует за преодолением аскетизма. Кто-то полагает, что человек взлетит. Я думаю, опустится на четвереньки и по-свински захрюкает. Мессир ди Траппано преодолел в себе аскетизм - но Богом не стал, лишь вконец освинел и озверел, - инквизитор поморщился, вспомнив подробности инфернальных кутежей 'веселых волчат', кои вынужден был выслушивать во всех омерзительных подробностях. - Да, я готов, отдавая дань любимому вами свободомыслию, допустить, что и у свиней тоже есть какой-то свой, особый, свинский взгляд на жемчуга... но дайте свинье жемчуг - и он будет потоптан... Откровению, поймите, не столько враждебен грех, сколько именно свинская пошлость, юноша, умаление всех ценностей, а пошлость, увы, становится неотъемлемым свойством разума, утратившего понимание Бога. Мессир Дамиани заметил, что мысли мессира Империали несут печать божественной мудрости, и мягким жестом дал племяннику понять, что его праздное любопытство утомительно... Однако, инквизитор, наклонившись в смутившемуся Марио, продолжил, и голос его обрёл вдруг напевную мелодичность:
  - Сын мой, не пленяйся красотой слова человеческого, ибо Царствие Божие не в словеси, но в силе... Никогда не читай слово, чтобы считали тебя за учёного, но учись умерщвлять пороки в себе. В Божьей власти - смиренную мысль возвысить во мгновение, и постигнет она разум истины вечной, как невозможно постигнуть в училище человеческом и в десять годов науки. Господь научает без шуму словес, без смущения мнений, без пышности похвал, без состязания пререканий! Он научает презирать земное, от сиюминутного отвращаться, вечного искать, кроме Него, не желать ничего, и превыше всего пламенно любить Его...
  Старик осведомился, где учился мессир Империали? Тот улыбнулся.
  - Я? У Пьетро Помпонацци, он с 1512 года преподавал философию в Болонском университете. Я очень любил Перетто Мантуано, он стяжал тогда славу главы современных перипатетиков. Его лекции были блестящи, его трактаты я читал с восторгом. - На лице Вианданте появилось странное выражение нежности, не примечаемое раньше Леваро. - Помню однажды, уже на старости лет, незадолго до смерти, узнав из письма Антонио Пигафетты о существовании людей на экваторе, что, базируясь на "Метеорологии" Аристотеля, относительно земли, непригодной для обитания в зоне между тропиком Рака и Козерога, категорически отрицала наука, он сообщил об этом нам на лекции, объявив, что может опровергнуть аподиктический силлогизм Аристотеля о необитаемости этой земли письмом друга, который пересёк зону тропиков и нашёл ее населённой... При этом сопроводил своё сообщение достаточно неожиданным в устах поклонника Стагирита замечанием: "Стало быть, то, что здесь говорит Аристотель, - чепуха"... Милейший был человек. Он почил с миром шесть лет назад... Клезио, услышав имя Помпонацци, подошёл к ним ближе.
  - Я, вообще-то, невысокого мнения о нашем университетском образовании, - продолжал меж тем Джеронимо, - подкованный осёл разве что крепче упирается, но если мирское знание не делает дурака умным, то человеку с головой оно не во вред. Однако все эти наши новоявленные гуманисты - в массе вовсе неучи, ученые без степеней и званий, никому не известные филологи, риторы, дипломаты, самовольно и самозвано взявшие себе имя "философов", - ведь никакие университеты и орденские капитулы не присваивали им званий докторов и магистров философии и теологии!
  - Да, - подхватил мессир Дамиани, - как иронически заметил Петрарка, 'наше время счастливее древности, ибо теперь насчитывают не одного, не двух, не семь мудрецов, но в каждом городе их, как скотов, целые стада. И неудивительно, что их так много, потому что их делают так легко. К доктору приходит глупый юноша, его учителя прославляют его; сам он чванится, толпа безмолвствует, друзья аплодируют. Затем он всходит на кафедру и бормочет что-то непонятное. Тогда все наперерыв превозносят его, как будто сказано что-то божественное. И с кафедры сходит мудрецом тот, кто взошёл на неё дураком, - удивительное превращение, неизвестное даже Овидию'
  - Такое образование - вообще пыль, стряхнутая со старых страниц в пустые головы, - кивнул инквизитор. - Эти новоявленные гуманисты ещё и декларируют свою новизну, когда пытаются воскресить старое, выкопанное среди истлевших костей на погостах, вызвать из Гадеса мертвых богов и понастроить новые храмы из заплесневевших руин! Возврат к античности! Что они знают о ней? Безумцы... Ведь из ста этих глупцов едва ли хоть один понимает, что все эти мраморные торсы Венер - обыкновенные идолы, перед которыми лились реки человеческой крови... Чего стоила жертва Артемиде дочери Агамемнона... Готовы ли эти восхищающиеся болваны принести в жертвы этим "прекрасным богам" своих собственных детей?
  Мессир Дамиани кивнул.
  -К тому же, философский потенциал этих гуманистов весьма скуден, упадок философии, ведь, кроме доктрины Кузанца, наше время ничем похвалиться не может....
  - Это ваш Помпонацци говорил о том, что надо быть нравственным без веры в воздаяние? - спросил Клезио, - По-моему, он всё-таки впал в заблуждение... Он противоречит Аквинату... Подлинную человечность можно отстоять только в Боге. Вианданте пожал плечами.
  - Да, нравственность без Бога становится сверхъестественной в прямом смысле слова. Создается мораль, в которой человек, не имея критерия нравственности, почему-то должен жить как истинный подвижник. Но Помпонацци был чистым человеком, и не умел видеть грязи в других... отсюда и многие его суждения. Суди я пошляка, наглеца и еретика Лютера - приговорил бы к костру, суди я своего учителя - наложил бы епитимью - заставил бы проработать год инквизитором в Священном Трибунале...
  Клезио вздохнул. Неожиданно Империали спросил его, как он смотрит на возможность созыва нового собора? Если в эти столь тягостные для Церкви времена прелаты не смогут договориться, остановить ересь треклятых лютеран - это будет концом христианского мира... Почему бы не предложить папской курии собраться, скажем, здесь, в Тренто? Немцы приедут, тут рядом... И городу на пользу, торговлю оживит, жизнь забьет ключом, - подмигнул Вианданте.
   Клезио кивнул. Это прекрасная мысль. Он и сам об этом думал. Конечно, организация собора - дело не одного дня, но если сегодня мы не очистим рядов своих от скверны, не сформулируем в исходной четкости евангельские и церковные постулаты - завтра будет поздно. Надо предложить это Его Святейшеству и заронить эту идею в головы столичных прелатов. Опасность понятна всем. Нечего ждать ангелических пап, чтобы избавить церковь от отродий диаволовых, в ней угнездившихся!
  Империали утвердительно кивнул. Да, пора действовать.
  На вопрос князя-епископа о том, как продвигается дело негодяйки, покушавшейся на него, инквизитор поморщился. Обнаружены сообщники, и они, в свою очередь, причастны к поджогу в доме Спалацатто. Ведьмовство и уголовщина идут рука об руку. Клезио изумился. Господи, что происходит? Откуда столько зла в людях? Ваш друг и собрат! Столь чистый... - Он погрустнел, как печалился всегда, видя гибель молодых, но воспрял духом, - и всё же не оставлены мы в неведении об умерших, дабы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и мертвые во Христе воскреснут, и мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем в сретение Господу...
  - Аминь, - со вздохом согласился Вианданте.
  Между тем мессир Винченцо рассказал, что во время болезни его посетил старый друг, много путешествующий по Египту, и поведал, что в окрестностях Каира есть кладбище, где мертвые действительно выходят из могил. Обычно это происходит в известный день в марте месяце. Местное население давно знает об этом чуде, и в тот день на кладбище собираются толпы. Он рассказал, что началось это чудо в четверг, продолжалось всю пятницу и закончилось в субботу. Тела появлялись из могил так, как их хоронили в древности, обвитые погребальными пеленами. Ни одно из этих тел не становилось на ноги и не двигалось. Из-под земли, как бы выталкиваемые из неё какой-то невидимой силой, появлялись только рука, нога, бедро. Любопытствующие могли нагнуться и ощупать рукой выставившуюся часть тела мертвеца...
  Его слушатели подивились чуду.
  Клезио рассказал, что получил недавно письмо от своего друга Эразма. Они познакомились много лет назад в Риме. Для него наступили тяжкие времена. Здоровье пошатнулось, а покоя нет.
  Вианданте нравилось прекрасное издание греческого оригинала Нового завета с обширными комментариями, осуществленное Эразмом Роттердамским. Созданная им система нового богословия не вызвала ни восторга, ни порицания, но заигрывания с Лютером казались глупостью. Да, Дезидерий порвал с еретиком, которого ранее поддерживал, но его позиция не удовлетворяла ни одну из ныне враждующих сторон. Положение "над схваткой" глупо и жалко. Прав Алигьери, самые жаркие уголки в аду оставлены для тех, кто во времена величайших нравственных переломов сохраняет нейтралитет... Нельзя забывать и о том, что, хоть кощунственные пассажи Лютера и оттолкнули Эразма, но некоторые высказывания самого Эразма хоть и в ничтожной степени, но тоже спровоцировали появление лютеранской ереси. Теперь-то он пишет антилютеровские трактаты, но... Иоахим, Помпонацци, Эразм ... Каждый из них внёс свою лепту в распад мира...
  Улучив, наконец, мгновение, когда Вианданте ненадолго отошёл от компании за столом, тощий человек с больными глазами приблизился к нему.
  - Я - Джулиано Бельтрамо, господин Империали, местный капеллан.
   Вианданте склонил голову. "Весьма рад".
   - Не могли ли мы поговорить?
   Джеронимо внимательно посмотрел на Бельтрамо, и властным жестом указал на небольшой арочный проём у стены. Стоя здесь, им было видно всех, но сами они терялись из виду. Синьор Джулиано откровенно нервничал, но едва они уединились, заговорил отрывисто и внятно. "Дело в том, что в местной капелле происходит чертовщина. Один за другим из хора пропадают певчие. За последние полгода исчезли трое". В отношении первого - Тони Чиело - он не был ещё сильно обеспокоен. "Он сирота, немного склонен к бродяжничеству, и уже два раза убегал из монастырской капеллы летом. Но к зиме обычно возвращался. Но Марио Виатти никогда никуда не убегал, а между тем пропал незадолго до Троицы. И вот совсем недавно исчез и Брунетто Катандзаро, лучший из всех его певчих! Его покровитель и весьма щедрый меценат синьор Пасколи полагает, что это случайность и мальчики найдутся, но..."
   Вианданте хмуро оглядел капеллана. На мгновение их глаза встретились, но, хоть ледяная синева взгляда инквизитора чуть смутила синьора Бельтрамо, глаз он не отвёл. На душе Вианданте стало скверно. Он понял, о чём думал и чего боялся этот слабый, но милый и чистый человек. Поморщился, отрывисто проронил, что постарается разобраться - и покинул нишу. Заметив резкий перепад в настроении друга, Элиа тихо поинтересовался, что случилось? Джеронимо глубоко вздохнул, махнув рукой. "После. А, кстати, я узнал имя нашего осведомителя, ускользнувшего тогда от слежки. У Трех дорог я беседовал с господином Квирино". Элиа в изумлении замер. "Архивариус?" "Угу. Я специально говорил с ним, вслушивался в голос. Это он. Он, что, враждует с Вено? Сильно нуждался в деньгах? Или - был возмущён случившимся? Мне он показался человеком приличным". Элиа задумался.
  - У подеста есть дурная привычка так или иначе давать нижестоящим понять, что они... нижестоящие. Да и деньги были немалые, и сотворил подонок мерзость. Всё вместе и было, думаю.
  Вианданте кивнул. "Кстати, не удивительно, что так лихо удрал. Он, судя по выговору, местный уроженец и город должен знать, как свои пять пальцев".
  В Трибунале, по возвращении, инквизитор, морщась, передал, наконец, прокурору-фискалу рассказ капеллана. Леваро отметил странную нервозность Вианданте. А внимательно приглядевшись, обнаружил, что тот не только нервен, но и откровенно расстроен.
  Поток мерзости не иссякал.
  
  
  Глава 11,
  в которой, в отличие от предыдущей, рассказывается, в основном, о том,
  чего не знал его милость Джеронимо Империали ди Валенте,
  ученик Пьетро Помпонацци, магистр богословия и инквизитор Тридентиума
  
  С делом Вельо, наконец, было покончено. Приговор послан на утверждение князю-епископу, что тот и сделал, передав через посыльного, что присутствующий у него в это время мессир Энаро Чинери был весьма изумлён столь быстрым расследованием дела Спалацатто. Он даже позволил себе достаточно двусмысленно выразиться по этому поводу...
  Но Вианданте кивнул, даже не расслышав сказанного, ошарашено внимая пришедшему жалобщику. Рядом, закусив губу, и всеми силами сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, стоял прокурор. Обыватель между тем, истерично взвизгивая, жаловался на свою соседку, завязавшую girlanda delle streghe, наславшую на него impotentia ex maleficio, мужское бессилие по злому умыслу - за то, что нагрубил ей и оттолкнул от ворот храма, куда та норовила проскочить первая. Беда несчастного могла вызвать у Элиа Леваро только сочувствие, но когда Вианданте с невыразимой наивностью спросил, руководствуясь, видимо, бессмертным трактатом "Malleus Maleficarum", "куда мог, по его мнению, пропасть его детородный орган?" - Элиа, зажав пальцами нос, затрясся в беззвучном хохоте. Чуть угомонившись, успокоил жалобщика, тоже весьма ошеломлённого словами Вианданте, заявив, что инквизиция разберет этот вопрос досконально. Его попросили подождать в приёмной.
  Оставшись наедине с несколько растерявшимся Джеронимо, Леваро поведал ему, что утверждение "Malleus Maleficarum", будто ведьмы могут отнять пенис мужчины, является, видимо, специфической особенностью, характерной только для немецких ведьм. В Италии всё иначе. "Но и папская булла "Summis desiderantes", возразил Вианданте, говорит, что колдовство ведьм имеет семь видов, среди которых - удаление органов, необходимых для полового акта". Леваро не спорил. "Возможно, но для того, чтобы сделать импотентом, ничего удалять не надо..."
  -Но если детородный орган остаётся, что же, кроме монашеских обетов, может воспрепятствовать соитию и деторождению? - с непостижимым простодушием осведомился Вианданте.
  Элиа в немом изумлении уставился на Джеронимо и, сдерживая смех, посетовал, что в данной области в канонических знаниях инквизитора наблюдаются серьёзные пробелы.
  - Это почему? - обиженно изумился Вианданте, - всё нужное я знаю. Боязнь импотенции была в веках почему-то обычным явлением. Вергилий в восьмой Эклоге упоминает о 9 узлах, препятствующих совокуплению, а Петроний пишет о колдовстве, лишившей Энколпия половой силы. Доминик де Сото замечает, что из-за того, что дьявол не хочет препятствовать блуду, лигатура, наведение порчи на мужчину, не столь распространена, как другие виды maleficia. Иво из Шартра, почивший в 1115 году, был первым католическим теологом, всесторонне обсуждавшим препятствия к осуществлению брака. Фома Аквинат также пишет: "Католическая вера учит, что демоны могут приносить вред мужчинам и препятствовать плотским сношениям". Типичный способ лигатуры - завязать несколько узлов на веревке или полоске из кожи и спрятать её. Это vaecordia, aiguillette или girlanda delle streghe. Подобный "грех, за который ведьма заслуживала смерти", по словам Энрике Инститориса, продолжает действовать, пока веревку не находили и не развязывали; если же этого не случалось, лигатура становилась постоянной. Молитор в одном из своих трудов, написанных не позднее 1489 года, рассказывает, как врачи обследовали нескольких супругов, утративших потенцию, и объявляли это результатом колдовства. Ранее, в 1462 году Петрус Мамор жаловался, что многие в Аквитании заявляют об impotentia ex maleficio, чтобы добиться отмены брака. Это следовало из различия, установленного Аквинским, между естественной импотенцией, когда мужчина - frigidus - не мог спать ни с какой женщиной вообще, и лигатурой, порчей, когда мужчина - malefidam, "был испорчен" и не мог вступать в сношения только с одной женщиной. Corpus Juris Canonici, Корпус канонического права Грациана, устанавливает, что сношениям можно воспрепятствовать намеренно, и что Дьявол способствует лигатуре, облегчение же может наступить с Божьей помощью - от воздержания и молитв.
  Некоторые возражают, говоря, что такой вещи, как импотенция от злого умысла, не существует и что она является просто следствием неверности, а не демонов, как воображают мужчины, испуганные собственным воображением и находящиеся из-за этого в подавленном состоянии духа. Но святые отцы возражают, говоря, что сие возможно. Но когда и почему? Когда оба супруга, или один из них стоит вне христианской любви. Ведь ангел сказал Товии: "Над теми, которые предаются похоти, демон приобретает власть". Блаженный Антоний считает невозможным, чтобы дьявол мог завладеть духом или телом человека, который перед тем не утратил бы всех святых мыслей и духовных сил.
  Удивительную историю рассказывают и отцы наши Джакомо и Энрике. "Некий граф из округа Вестерих женился на девушке славного рода, с которой он не мог соединиться плотски после свадьбы даже до третьего года. Он был полон печали, не зная, что делать, усердно призывая святителей Божиих. Случилось так, что для некоторых дел он прибыл в город Метц. Там, бродя по улицам и переулкам, он встретил женщину, которая за три года до этого была его наложницей. Он по ласково с ней заговорил и спросил, здорова ли она. Когда она заметила любезность графа, то внимательно осведомилась о его здоровье. Он ответил, что всё хорошо, а она, несколько удивленная, спросила, родились ли дети, на что граф ответил: "У меня трое детей, мальчики, каждый год по одному". После этого она ещё более поразилась и замолчала. Граф спросил: "Почему, милая, однако, ты так об этом расспрашиваешь? Я не сомневаюсь, ты сочувствуешь моему счастью". Тогда та ответила: "Конечно, сочувствую, но пусть будет проклята та старуха, которая взялась околдовать вас, чтобы вы не могли никоим образом жить с вашей женой. Доказательство этого: на дне колодца, который находится среди вашего двора, имеется горшок с известными колдовскими средствами, который, пока он будет там лежать, сделает вас импотентом". Как только граф вернулся домой, он немедленно приказал вычерпать колодец и нашёл там горшок; когда все содержимое было сожжено, тотчас к нему вернулась утерянная сила"
  Церковные же врачевания этого двояки. Одни из них находятся в области суда, другие же - в области совести. Первые из них устанавливаются судебным разбирательством при рассмотрении вопроса о причинах полового бессилия и о продолжительности его. Если оно временно, в продолжение трех лет, то считается не мешающим браку. Случается и так, что половое бессилие обнаруживается после заключения брака, вследствие чародеяний покинутых любовниц. Если супруги добровольно решают жить в воздержании, то тогда подобное бессилие тоже не разрушает брака. Церковное средство врачевания, идущее через область совести, указано в каноне XXXIII, du. 8 "Si per sortiarias": "Если половое соитие не может совершиться, те, с кем это произошло, должны исповедать в полном раскаянии и в слезах все свои грехи, давая щедрую милостыню, и в посте и молитве умилостивить Господа. Всего имеется пять разрешенных средств врачевания: паломничество к святым местам, полная исповедь своих прегрешений, молитвенные упражнения в виде многократного крестного знамения и набожных размышлений, экзорцизмы церкви и, наконец, праведные обеты".
  - Ну, и чего я не знаю? - торжествующе обратился Джеронимо к Элиа.
  Тот, с трудом сдерживая смех, сообщил, что теоретические познания господина инквизитора сделают честь любому канонисту, но с едва заметной издевкой спросил, как непосредственно представляет его милость это явление?
  - Да что ты ко мне прицепился? - отмахнулся с некоторой, однако, долей смущения Джеронимо, - как написано в трактате, так и представляю.
  Шельмец Элиа прекрасно понял, что представления его друга по этому поводу более чем расплывчаты, и потому, сжалившись, в немногих, но весьма образных терминах, коими столь богат язык великого Алигьери, доступно объяснил инквизитору, что являет собой это печальное явление на самом деле. Джеронимо изумлённо выслушав Элиа, смущённо улыбнулся и смиренно признал, что в его знаниях в этой области, и впрямь, существовал пробел, точнее, его понимание было затуманено. Единственный опыт его отрочества не дал об этом никакого представления, не помогал и двадцатидвухлетний опыт монашества, бывший неустанной борьбой никак не с падениями, но - с восстаниями плоти. От импотенции монахи не страдают.
  Но само описание натолкнуло Джеронимо на аналоги, вычитанные в житиях.
  - Так ты, стало быть, говоришь о даре целомудрия! Сам я читал у святых отцов о таком счастье, но... нет-нет, я верил, конечно, но ... Неужели такое бывает? Господи, вот бы сподобиться... - мечтательно проговорил инквизитор в экстатическом восторге. - Но нет, - помрачнел он и безнадёжно махнул рукой, - нам ли, с грехами-то нашими, мечтать о полном телесном покое и бесстрастии? Но за какие заслуги и подвиги духа этот дурачок удостоился подобной милости Господней? Иные годами молят Господа, простираясь во прахе, - и ничего не обретают, плоть и на восьмом десятке искушает их, а этому хаму - дан свыше такой дар? За что?
  Челюсть Леваро отпала.
  - Но постой, Элиа, а на что он жалуется-то? - инквизитор всё же вернулся от мечтаний к действительности и, услышав от прокурора, что обычно мужчины редко склонны ликовать по этому поводу, удивился. - Вот идиоты...
  - Он требует вернуть status quo и наказать ведьму.
  Мессир Империали вернулся на стези юридические.
  - Но подожди, а как же разбирать-то такое идиотское дело? Если детородный орган отсутствует, то, как ни парадоксально, есть за что зацепиться, как-никак, пропажа, а, если всё на месте, то, - что делать? Если даже допустить, что это, как ты уверяешь, худшее из наказаний и бед для мужчины, во что, признаться, с трудом верится, то кто знает, может, этот наглец просто наказан Богом за прелюбодеяние или гордыню? И что за хамство, в самом-то деле - толкать женщину у входа в храм! И потом, если обвинение и справедливо, понимает ли он, что я, арестовав его соседку за vaecordia, если и докажу обвинение и сожгу колдунью, то никаких веревок искать не буду, и лигатура останется с ним пожизненно? Думать, что я, монах, буду заниматься его... decadére cazzo, и искать какие-то там гирлянды да эгильеты, - по меньшей мере, глупо. Пойди, объясни это дурню, и посоветуй впредь никому не хамить. Скажи ему, что утончённая вежливость и благие помыслы являются залогом всеобщего уважения и... счастливой семейной жизни. Пусть добром мирится с соседкой, попросит прощения за грубость, а не жалуется. Другой бы - ночей не спал - Бога славил! Напомни о необходимости покаяния, паломничества, духовных молитвенных упражнений и постов. Короче, говори, что хочешь, но избавь меня от такого разбирательства. В таком деле, несмотря на то, что детородный орган в наличии, un cazzo non si véde, ни хрена же не видно!
  Закусив губу и давясь хохотом, Элиа удалился. Аргументы прокурора подействовали на хамоватого дурачка отрезвляюще. Он глубоко задумался, кивнул и тихо покинул Трибунал.
  А Элиа, вернувшись, застал Джеронимо размышляющим над тем, что заказать синьоре Бонакольди на ужин - омлет по-целестински или камальдолийскую минестру? А может, лазанью с грибами? Надо заметить, что не разбиравший вкуса пищи и абсолютно равнодушный по выходе из монастыря к еде, за минувшие месяцы стараниями синьоры Терезы мессир Империали незаметно для самого себя становился почти гурманом. Ел он, правда, по монастырской привычке совсем немного, но стал интересоваться кулинарными изысками. Гильельмо, соприсутствуй он в мире, мог бы, пожалуй, указать собрату на опасность подобного чревоугодия и предостеречь его, но Элиа, как истый веронец, тонко разбиравшийся в кулинарии, только всячески потворствовал этим не самым благим переменам. Он полагал, что если уж сам Господь наш любил есть и пить вино и удостаивал быть сотрапезниками Своими мытарей и грешников - то и нам надлежит смиренно подражать Иисусу, - и с помощью подобной софистики не только оправдывал собственные гастрономические склонности, но и незаметно сбивал с пути истинного Джеронимо. Сегодня Элиа настоял на выборе лазаньи с грибами, кроме того, по его наущению было решено закупить за казённый счет несколько кругов свежайшего сыра, только что завезённого в таверну Никколозы, - для нужд Священного Трибунала.
  Справедливости ради следует все же заметить, что влияние Вианданте на Леваро было намного ощутимей. Элиа зримо охладевал к женщинам, стал заметно строже в суждениях. Он с трудом сдерживался, чтобы не подражать другу даже в жестах и мимике, дорожил доверием и дружбой Джеронимо, как Божьим даром.
  Неожиданно в дверях появилась головка малышки Дианы. Это сестра Леваро, синьора Тристиано, возвращаясь с рынка, уступила настоятельной просьбе племянников. В последнее время Элиа стал уделять малышам больше внимания, водил гулять и баловал подарками. Слова донны Мирелли, хоть он и не признался бы в этом, больно задели его. В прошлое воскресение повёл детей на устроенные у мыловарни карусели и проторчал там почти до ужина. Нашёл в собрании книг Джеронимо детские сказки - и рассказывал их Джанни и Диане на ночь. Дети чуть оттаяли и потянулись к нему, но во Вианданте продолжали видеть ангела. Они стали частыми посетителями Трибунала, просиживая у инквизитора часами. Писцы ошеломлённо взирали, как глава Священного Трибунала обряжает юного Джанни Леваро в свою алую мантию, учит основам ведения следствия и умению с первого взгляда по обожженной коже, мутным глазам и повадкам определить и безошибочно классифицировать ведьму, работать с уликами и допрашивать свидетелей.
  Дальше - больше. Инквизитор разучил с малышкой Дианой старинную песню венецианских гондольеров - баркаролу "Volontà del cièlo" "Воля небес", и они вдвоём звучно распевали её в комнате канонистов. Тюремщики и денунцианты переглядывались, Пирожок тихонько, слегка фальшивя, подпевал, но умолк, когда племянник Фельтро - длинноносая канцелярская крыса Джулиано Вичелли - неожиданно подхватил рефрен высоким и чистым тенором, изумив и Джеронимо. А спустя несколько дней трио превратилось в квартет: к ним присоединился Тимотео Бари, обладатель густого баса. Правда, Вианданте, как ни старался, не мог освоить распространенное здесь тирольское пение, рулады, скачки на широкие интервалы, переходы от грудного низкого регистра к высокому фальцетному ему не удавались. Он утешился тем, что и Элиа тоже не сумел за двадцать лет этому научиться. С этим надо родиться, успокаивал он себя. Но оказалось, что Джулиано от своего соседа Иоахима Геделя выучился. Вианданте оторопел, - но все равно оказался бессилен.
  Постепенно расширился и репертуар, включив в себя несколько canto popolare и la sòlita mùsica - народных песенок и старинных баллад, среди которых были даже сицилиана и тосканская риспетто. Прохожие с изумлением косились на окна Трибунала, откуда то и дело неслись аккорды старой кантаты "Sógno segréto" - "Сокровенная мечта" и популярной среди столичных римских кругов песенки "Amóre a prima vista", авторство которой приписывалось Петрарке, а на самом деле принадлежало перу некоего Филиппо Ландино. По мнению Луиджи Салуццо, глава Трибунала запросто мог бы сколотить состояние, создав музыкальную академию, наподобие Флорентинской.
  Здесь, к слову, можно отметить и изумление трентинских пополанов, когда на ещё октябрьском празднике урожая, перед началом традиционной ярмарки, Вианданте, одетый в мирское, наблюдая за народными плясками ремесленников, носящихся в ритме стремительного сальтарелло, ломбарды и венецианского фриульского танца форлана, в ответ на провоцирующий возглас хозяйки городской таверны Никколозы: "Ведьм ловить-то он может, а вот спляшет ли тарантеллу?", молча встал и под яростные гитарные аккорды, треск кастаньет и удары тамбурина отплясал так, что толпа просто оцепенела. На вопрос Элиа, где он научился так танцевать, Вианданте пожал плечами и сказал, что он генуэзец, - словно это всё объясняло. Леваро тогда отметил, что у него самого на половине этого неаполитанского танца неизбежно сбивается дыхание, на что инквизитор с известной долей язвительности проронил, что иным лунатикам надо меньше по ночам шляться да на баб растрачиваться.
  Элиа искоса взглянул тогда на начальника, но ничего не ответил.
  Кстати, в тот день дочка Никколозы Чекко молоденькая красавица Элиза, застенчиво улыбнувшись, робко подошла и подарила ему розовый бутон. Вианданте, опустив глаза, взял цветок, по-монашески благословил девушку, но, вернувшись к себе, швырнул его в растопленный камин. На вопрос Элиа, что он делает, рассказал историю своего монастырского собрата Оронзо Беренгардио. Прекрасный проповедник, умный и красноречивый, он однажды принял цветок от одной красотки из знатной болонской семьи дельи Энаро. Он оставил цветок между страниц требника. С того дня потерял покой. Приступы похоти были столь сильны, что он просил и Дориа, и братию молиться за него, а сам катался по земле, постился неделями, избивал себя бичом - ничего не помогало.
  - Ты полагаешь, его околдовали?
  - Нет. Я видел, как всё произошло. Не хочу быть судьёй брату своему, мы дружили, но когда он взглянул на девицу, он просто возжелал её, как Давид - Вирсавию. Все остальное - следствие блудного помысла, а не колдовства. Привыкли мы на баб пенять, а ведь порой - сами-то хороши... - философично заметил инквизитор, помешивая кочергой дрова в камине.
  Элиа долго молчал, но всё же решился задать мучивший его вопрос.
  - Но как можно не возжелать хотя бы одну женщину? Неужели ты сам никогда не искушался? Ведь любовь...
  Джеронимо перебил его.
  -О, здесь важно вовремя принять меры. Допускаю, что ты не помнишь, Элиа, спор Разия и Диоскоридом Педанием о том, находится ли причина любовной болезни в мозгу или в печени... Или помнишь?
  Прокурор твердо отрёкся от подобных знаний. Не знал он эту языческую ересь и знать не собирается. Инквизитор одобрил его неведение, но заметил, что одно дело - дебаты глупцов, и совсем другое - исцеление упомянутого недуга.
  - Не можешь же ты, дорогой Элиа, не знать о двух прямо противоположных методах лечения страдающих названной болезнью, которые я, к слову сказать, считаю одинаково целительными. Это метод Аэция, который всегда начинал с охлаждающего клистира из конопляного семени и растертых огурцов, после чего давал болящему легкую настойку из водяных лилий и портулака, в которую он бросал щепотку размельченной в порошок травы Ганея. Результативен и метод Гордония, который в пятнадцатой главе своей книги "De amore" предписывает колотить пациентов по брюху - пока они не испортят воздух... Есть и простые домашние средства - например, кварта молока с солёными огурчиками...
  Отхохотав, Элиа с укором посмотрел на друга.
  - Джеронимо...Я же серьёзно...
  Тот невесело усмехнулся.
  -Чего ты пристал ко мне?... Искушение искушению рознь... Я не девственник. Но мой опыт вложил в меня неприятие женщины. Прочувствованное наслаждение было кратко и не затронуло меня выше чресел, смрад пота и похоть слились в отторжении. Как только мне в голову приходит мысль о женщине, память мгновенно воскрешает передо мной то, о чём и вспоминать не хочется. А если порой вдохнёшь... тот... памятный запах - мутит. Я же тебе говорил, что хотел прибить донну Лотиано. Но это целомудрие - дар Господа, я ничем не заслужил его. Изменяет естественное влечение Бог в том, кто всеми зависящими от него средствами докажет искреннее желание чистоты. Тогда Дух Божий прикасается духу человеческому, который, ощутив Его прикосновение, весь всеми помышлениями устремляется к Богу, утратив сочувствие к предметам плотского вожделения. Весьма важно хранение тела, но одного этого недостаточно. Нужно очистить душу от мечтаний и ощущений сладострастных, как то заповедал нам Спаситель. Преподобный Исаия Отшельник говорил, что блудная брань усиливается от празднословия, тщеславия, многого сна, от украшения себя одеждами и от пресыщения. Избегай оных. - Джеронимо опустил глаза, и веки его едва заметно дрогнули. - "И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она - сеть, и сердце её - силки, руки её - оковы...".
  - Её звали ... Бриджитта?
  Вианданте поморщился.
  - У тебя хорошая память... Я вспоминал её однажды...
  Элиа покачал головой.
  - Не однажды... Ты часто повторял это имя в бреду. И всегда с эпитетами carógnа, canàglia и tròia...
  - Да, тварь, мерзавка и шлюха... Потерять чистоту! Мне было всего четырнадцать. Знаешь, я не так давно, - пробормотал он в неожиданном для него самого порыве откровенности, - видел сон...Я был в своём инквизиционном облачении, в пурпурной мантии, и я ...- Джеронимо едва не задохнулся, - я поймал её на каком-то шабаше... Приговорил к смерти. Её возвели на костер, там был Подснежник... я отослал его и сам поджёг дрова. - Он с трудом перевёл дыхание, - Боже, какое это было упоительное наслаждение...- Вианданте помолчал, потом всё таки проговорил, - со мной произошло - правда, во сне - то же самое, что у тебя с Вельо... Каясь, я простоял потом ночь на коленях. Но иногда я спрашиваю себя, случись всё наяву... попадись она мне сейчас... - Империали яростно вонзил ногти в ладони... - "Кто соблазнит одного из малых сих..." Жернова мало... Но иногда я думаю, что надо простить. Я должен был сам устоять. Отмщение греховно. Но случись всё наяву, искус был бы иным, и я бы не устоял, - черты его страшно исказились. - Я бы её сжёг.
  Элиа вздрогнул. Для него самого женщины были наслаждением и болью, блаженством и мучением, отрадой и отравой. Чего было больше? Он не знал. Элиа помнил, как страстно волновался ещё отроком, с прерывающимся дыханием подглядывая за купающимися веронками, как после, рано преодолев барьер отроческой невинности, сходил с ума по женщинам... Брошенный искоса взгляд, взмах ресниц, нежность кожи и нежный лепет журчащих женских голосов опьяняли его, будоражили плоть и вспыхивали огнём в крови. Элиа был чувственен и страстен, менялся от женщины к женщине, умел в каждой найти жемчужину, с годами обрёл и силу, и опыт, в кругах местных горожанок, и он знал это, имел репутацию прекрасного любовника. Женщины дрались за право провести с ним ночь, ему строили глазки, игриво прыгали на колени, позволяли заглядывать за корсажи и в глазах каждой был призыв - и обещание трепетного и упоительного наслаждения... Ему пришлось самому пробивать себе дорогу в жизни, что выработало в нём умение приспосабливаться, но в постели это умение, дар почувствовать и ублажить каждую давали огромное преимущество перед другими мужчинами. Его ревновали женщины, ему завидовали мужчины. Мог ли он сохранить верность жене? Он всем сердцем любил Паолу, преданную и нежную, но искушался поминутно. Она любила и прощала всё - ведь он всегда возвращался, и видела, что все его связи никогда не затрагивали его сердца, и душой он был предан ей. Ближе к сорока он стал охладевать, и она надеялась, что муж успокоится. Элиа никогда не пренебрегал супружескими обязанностями, был заботлив и нежен, но тут его выделил Гоццано, должность прокурора открыла ему доступ туда, к тем женщинам, о которых он раньше мог только мечтать. Первые связи несколько разочаровали: высокопоставленные донны в постели становились вульгарными шлюхами, он же откровенный разврат не любил. Но потом увидел Лауру... Эта последняя, обернувшаяся такими скорбями связь, опустошила сердце и истерзала душу укорами совести. Он потерял семью, осиротил детей, остался в пустыне духа.
  Понимание бесконечной свободы, безмятежного и благодушного покоя души Джеронимо заставляло Элиа иногда горестно тосковать. Но то, что услышал только что - просто потрясло. Это был второй, после памятного ему разговора в доме лесничего, случай, когда ему чуть приоткрылась дверь в келью аскета. И потянуло оттуда чем-то столь запредельным, похожим на погребной холод, что Элиа испугался. Чтобы так стоять в Истине, нужно не расслабляться ни на минуту. Подобное нечеловеческое напряжение просто убьёт человека. Он сказал об этом инквизитору.
  Вианданте усмехнулся.
  - Души разнятся. Монашество не для слабых. Монаха борьба с низостью в себе сначала закаляет, потом нечеловечески усиливает. Насколько велико испытание - настолько же велика и помощь Божья. Непереносимое тебе не посылается.
  - Но ведь эта Бриджитта... Ведь она могла и раскаяться. Ты мог бы обратить её... На лице инквизитора появилось выражение недоуменной оторопи. Было очевидно, что он, познавший, но совсем не знавший Бриджитту Фортунато, не имеет ни малейшего желания видеться с женщиной, носящей это имя, помнит только тринадцатилетнюю потаскушку, ненавидит в ней свое падение, и все, что хочет - уничтожить само мерзкое воспоминание.
  Элиа не стал продолжать этот разговор. И дверь в келью аскета снова захлопнулась.
  ...Сейчас, видя, что на лице друга появилась лучшая из его улыбок, Элиа не стал ругать детей, и пока здоровался с сестрой, малютка уже смело влезла на колени Вианданте и потребовала новой сказки. Про злого дьявола.
  Джанни подвинул стул и взобрался на него рядом с сестрёнкой. Вианданте, предупредив, что это очень страшная история для смелых детей о том, сколь опасно упоминать нечистую силу, начал. "Эта история случилась в Падуе, где один дворянин по имени Пьетро позвал гостей на пир, но от всех приглашенных явились посланные с извинениями, что гости не могут быть. Дворянин был рассержен, и в гневе вскричал: "Коли ни один человек не хочет придти, пусть все дьяволы пожалуют ко мне!" После этого он вышел из дому и отправился в церковь на службу. Тем временем на двор к нему явилась целая куча гостей - верхомnbsp; на конях, все в чёрном. Перепуганный слуга побежал в церковь, рассказал Пьетро о неожиданных гостях, а тот в свою очередь спросил священника - как ему быть. Все они кинулись к дому, и поспешили выкликнуть всех домашних. Те выбежали впопыхах и при этом забыли в доме маленького ребенка. И дитя, спавшее в колыбели, осталось во власти чертей..."
  Джанни с ужасом ожидал продолжения, а Диана вцепилась в рукав рясы Вианданте. "...А между тем, черти, приглашенные самим хозяином, вломились в дом, подняв страшную возню. Многие из этих чудовищ подходили к окнам, держа в лапах куски жареного мяса, хлеба, кубки, полные вином. Что ж! Их звали в гости, и они угощались. И вот вдруг хозяин дома увидел в окне на руках одного из чертей своего ребенка..."
  Вианданте зажмурился, а сестра Элиа бросила на брата странный взгляд, и что-то тихо сказала ему на ухо. Дети испуганно слушали. "...Несчастный Пьетро взмолился к верному слуге, прося выручить мальчика. Получив благословение священника, служитель поручил себя покровительству Божией Матери и смело вступил в комнату. Как только он вошёл, они набросились на него с оглушительным свиным хрюканьем. Слуга именем Божьим потребовал, чтобы они выдали ему невинного младенца, и громко творя молитву, вырвал ребенка из лап дьявола. Черти подняли адский шум, свистали, ржали, выли, требовали младенца назад, грозили, что растерзают его в клочья, но он благополучно вынес младенца и передал на руки отцу. Ужасные гости, однако же, долго оставались в доме, их и крестом выгнать не могли, ушли они сами и только через три дня, до этого многим из семейки напомнив их грешки. Но урок послужил на пользу хозяину, который с этих пор нечистую силу никогда не поминал".
  -Но неужели демоны не боятся креста и знают наши грехи?
  -Ха! Черти - знатоки богословия, рассуждают с точностью профессиональных теологов, из уст одержимых сыплют текстами Писания и сентенциями Отцов и Учителей церкви. Нечистые не ударят рылами в грязь ни в диалектике, ни в богословии. В богословском споре Дьявол припёр к стене и Лютера - и настолько плотно, что бедный реформатор, истощив все логические аргументы, предпочёл просто запустить в него чернильницей. Довод, конечно, слабый...
  Когда сестра увела ребятишек, Элиа заметил, что Вианданте снова помрачнел. Несколько минут молчал. Наконец, распорядился. "Завтра утром - аутодафе. Вечером... эх, пропал день. Вечером - пойдем в капеллу, будь всё проклято"
  
  
  
Оценка: 7.76*16  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"