роман : другие произведения.

Мораль святого Игнатия

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 7.61*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это "педагогическая поэма". Им всего по 15-16 лет, ученикам Безансонской изуитской коллегии св. Франциска Ксавье. Это очаровательный Эмиль де Галлен, одареннейший Гастон Потье, сдержанный и умный Мишель Дюпон, впечатлительный и сердобольный Филипп дЭтранж, победитель всех коллегиальных турниров Дамьен де Моро. Их учитель вкладывал в них всю душу, ибо мера любви для Даниэля Дюрана есть "любовь без меры". И кто бы мог подумать, что его любовь подвигнет одного из них на ... убийство? Кто из учеников, тех, кого Дюран учил Божьей любви, мог поднять руку на человека?

  
  
  Мораль святого Игнатия
  
  
  
  Часть первая.
  Глава 1. Иезуитская коллегия св. Франциска Ксавье в Безансоне.
  Начиная повествование, автору придется просить прощения у читателя за то,
  что в этой главе он сможет только пунктирно обрисовать портреты главных действующих лиц.
  
  -Ребенок больше всего нуждается в любви и прощении именно тогда, когда его хочется выпороть, Гораций. Нам никогда не удастся воспитать людей Духа, если мы будем ругать мальчишек за его проказы и шалости.
  -Верно. Но верно и то, что иные проказы, терпимые в ребёнке, могут со временем довести его до эшафота, Дюран.
  Двое молодых мужчин сидели на скамье у кафедрального собора Безансона, тихо и неторопливо беседуя. Один из них, Гораций де Шалон, был уроженцем Нормандии и мало походил на француза. Синеглазый блондин с резкими, но тонкими чертами, он казался человеком Севера. Некоторые лица словно определяют себя. Этому подошёл бы мундир кавалерийского полковника, горячая лошадь и сабля наголо. От Горация де Шалона веяло странной силой - не грубой и грузной, но гибкой и молниеносной. Однако одет он был вовсе не в мундир, а в длинную чёрную рясу, точно такую же, в какую был облачён его собеседник, представлявший собой полную противоположность нормандцу.
  Это был красивый южанин с умными карими глазами. С его тёмными волосами почти сливалась чёрная четырехугольная шапочка, выдававшая игнатианца. Даниэль Дюран только что был назначен преподавателем гуманитарного риторического класса иезуитской коллегии св. Франциска Ксавье в Безансоне.
  Оба они в этом, 1857 году, окончили университет "Григорианум" и вступили в орден иезуитов, занимавшийся воспитанием юношества. За минувшие годы их связала дружба, основанная не столько на родстве душ, сколько на иррациональном влечении противоположностей. Гораций был склонен считать Даниэля Дюрана романтиком и мечтателем, а Дюрана его друг порой пугал жесткостью суждений. Однако Гораций де Шалон восхищался кристальной чистотой души Даниэля, а последний полагал, что более надежного человека, чем Гораций, не найти. В принципе, оба не ошибались. Ныне оба были направлены в Безансон, спокойный провинциальный французский городок в пятидесяти милях от швейцарской границы.
  Надо сказать, что десятилетия эти были не лучшими для ордена. Политики в обеих палатах парламента, простаки и интеллектуалы с учеными степенями, одержимые развернувшейся в стране истерией, разоблачали "козни" иезуитов. Пресса неистовствовала, писатели кропали романы, где иезуитов не обвиняли разве что в каннибализме: они были виноваты в войне в Испании, в повышении цен на хлеб, в введении цензуры и принятии парламентом закона о святотатстве, на них списали упадок образования и снижение уровня литературы, их обвиняли в подготовке десяти тысяч лакеев-шпионов, вынюхивающих тайны хозяев и передающих их Ордену. Этого мало. Они были обвинены в дождях, заморозках и градобитии посевов. Когда в Нижней Нормандии из-за засушливой погоды начались пожары, даже их поставили в вину иезуитам. Твердили, что иезуиты - уцелевшие члены ордена тамплиеров, а высшую парижскую школу иезуитов Монруж называли цитаделью мировых заговоров. В палате депутатов устроили скандал, заметив, что стены парламента украшены "тайными иезуитскими символами". Подозрение депутатов вызвал алтарь с распятием и надписью IHS - Iesus Hominum Salvator, Иисус, Спаситель Человеческий...
  Правда, даже ярые враги ордена не могли сквозь зубы не признать, что иезуиты - лучшие в мире педагоги, но что это меняло? Отец Энрико Лаверти, профессор Григорианума, философски заметил Даниэлю и Горацию, что ветхозаветные традиции искать "козлов отпущения" остаются незыблемыми, и посоветовал своим подопечным избегать общества: это оградит их от глупостей толпы, да и более приличествует монашескому благочестию. Почти это же самое повторил и Жасинт де Кандаль, ректор безансонской коллегии св. Франциска Ксавье, встретивший новых преподавателей с истинно французским гостеприимством. "Времена не лучшие, но других у нас не будет. Надо работать. Лаверти так рекомендовал вас, что я уже сегодня жду от вас чудес", проронил он.
  Ректор был красивым мужчиной лет пятидесяти. Это не удивило приехавших: обучение в иезуитских коллегиях было бесплатным, с его популярностью трудно было соперничать, от желающих не было отбоя и отцы-иезуиты тщательно отбирали талантливых юношей из всех сословий, отдавая предпочтение дворянству, но особым преимуществом пользовались мальчики привлекательной внешности и прекрасного здоровья, из которых готовили коллегиальных учителей. Члены ордена не без оснований полагали, что красота и сила педагога завоюют сердца детей куда легче, чем слабость или уродство. Жасинт де Кандаль выделялся из любой толпы приятными чертами тонкого лица, густыми вьющимися тёмными волосами с едва намечающейся сединой на висках и безупречными манерами.
  Но именно тогда, когда друзья услышали от ректора эти лестные слова, в его кабинет вошёл высокий худой человек со столь странной для педагога внешностью, что Даниэль и Гораций невольно переглянулись. Струящиеся по щекам чёрные, расчесанные на прямой пробор волосы, зрительно ещё больше сужали и без того узкое лицо с впалыми щеками. Горбатый нос был, кажется, переломан когда-то - на нём проступал красноватый рубец. Нижнюю часть лица вошедший прятал в шарф, трижды обернутый вокруг шеи, на правой щеке темнел не то шрам, не то ожог. На лице выделялись глаза - тёмно-карие, скорбные, словно остановившиеся. Ректор представил им только что прибывшего из Парижа коллегу - Аврелия Сильвани. Отец ректор сделал ударение по-французски, но заметил, что отец Аврелий - итальянец.
  Друзья приветливо поклонились собрату, понимая, что у ректора должно быть весьма весомое основание назначить воспитателем педагога с такой внешностью, отцу же Горацию Аврелий Сильвани чем-то даже понравился. Сам монах, смиренно поприветствовав собратьев, взял журнал и сразу ушёл, а после обосновался на жительство в маленькой комнате на втором этаже ректорского корпуса, несмотря на предложение друзей поселиться с ними.
  До приезда воспитанников оставалась ещё несколько дней, и Даниэль с Горацием пока изучали здание коллегии и знакомились с городом, осмотривая кафедральный собор святого Иоанна Богослова, древнеримскую триумфальную арку, о которой горожане говорили, что она сооружена в честь военных успехов Марка Аврелия, и Цитадель Безансона в четверти лье к югу от кафедрального собора. Разговор друзей происходил как раз во время одной такой прогулки. Они несколько расходились в принципах воспитания: Дюран, будучи незлобивым и кротким, был сторонником снисходительной любви, а Гораций де Шалон предпочитал спартанскую строгость и полагал, что всепрощение несёт куда больше зла, чем нетерпимость. И не удивительно, что их беседы часто напоминали дебаты.
  Все иезуитские школы имели два отделения. Низшее, studia inferiora, состояло из пяти классов, а высшее, stidia superiora, носило университетский характер и состояло из двух факультетов, - философского и богословского. Гораций собирался преподавать в четырех старших классах греческий язык, Дюрану же предстояло вести класс старших учеников. Накануне он уже узнал от ректора имена тех, кого ему предстояло учить и воспитывать в ближайшие два года. Класс Даниэля был небольшим и, судя по именам, весьма смешанным.
  Жасинт де Кандаль коротко рассказал им о каждом из отроков.
  Дамьен де Моро был сыном крупного землевладельца из Этрабонне, одного из попечителей коллегии. Мальчик неглуп, но отец Жан Петивьер, его бывший воспитатель, не находил с ним общего языка, отмечал, что Дамьен высокомерен, дерзок, горд и неуправляем. Отец Жан с прискорбием замечал, что он развит не по годам, но развитием этим, отнюдь не благим, обязан двум старшим братьям - кавалерийским офицерам.
   -Это, видимо, означает, что мальчик знает, откуда берутся дети, - пробормотал Гораций полушепотом, рассмешив Дюрана.
   Вторым был Эмиль де Галлен, сын богатой вдовы Аманды де Галлен, женщины благочестивой и строгой. Мальчик не причинял воспитателю никаких хлопот, но на занятиях часто отвлекался, погружаясь в мечтания.
  Третьим был Филипп д'Этранж, сын графа Люсьена, префекта Безансона, главы департамента. На лице ректора промелькнула мягкая улыбка. "Очень милый мальчуган. Я замечал, впрочем, промолвил отец Жасинт, что отец воспитатель излишне благоволил к мальчику и потворствовал далеко не лучшим его поступкам. Однако, я не хочу сказать, что Филипп испорчен. Он с ленцой, но это добрый и одарённый малыш". Дюран переглянулся с Горацием, в глазах его застыла тоска. Он не любил детей высокопоставленных чиновников, и сожалел, что сын префекта оказался именно в его классе. С подобными детьми всегда много мороки.
   Далее ректор рассказал о сыне местного судьи кассационного суда, Мишеле Дюпоне, полноватом увальне, о котором, однако, отец Жан говорил, что и "Фома Аквинат тоже был увальнем..." "Сам я не замечал в нём проблесков богословского гения, но не видел и признаков испорченности", обронил ректор, добавив: "впрочем, кое-кто из членов коллегии по его адресу слово "гений" уронил..." Жасинт де Кандаль не утрудил себя дальнейшими объяснениями.
   "Лоран де Венсан, сын разорившегося аристократа из Презентвилле, бывшего начальника полиции Безансона, ребёнок, о котором отец Жак сказал, что не знает, чего от него ждать. Ну и Гастон Потье, чёртов фигляр, от которого, по мнению отца Петивьера, ждать можно любых дурацких выходок - и вообще, чего угодно. Но одарённость у мальчика феноменальная, это надо признать. Мать его давно умерла, но отец - уважаемый человек, имеет в Шаффо и Безансоне несколько лавок, большие склады и стремительно богатеет, наш щедрый меценат. Именно благодаря ему удалось перекрыть крышу ректорского корпуса и провести ремонт в храме в прошлом году".
  Даниэль впитывал крохи предоставляемых ему сведений, не надеясь, что они пригодится. Он сможет сказать что-либо о ребенке, только взглянув на него. Пока же перед ним был список имен - сухой и безликий.
  
  Однако, список ожил в тот же вечер, когда на скамье он заметил приезжего мальчика. Тот уже отнёс вещи в спальню, распаковал их и вышел во двор. Дюран внимательно посмотрел на отрока, пытаясь понять - кем он может оказаться? Бросались в глаза рафинированная нежность черт, уподоблявшая его рафаэлевским ангелам Ватикана, хрупкость сложения и некоторая мечтательность. Мальчонка был не плебейской крови, это тоже было заметно. Но раньше, чем он успел высказать предположение о том, кто это, тот улыбнулся ему и представился.
  -Меня зовут Эмиль де Галлен, отец ректор сказал, что у нас будет новый воспитатель отец Даниэль Дюран и учитель греческого отец Гораций де Шалон. Вы... отец воспитатель, да? - голос его был мягок, мелодичен, глубок и звучен, но в нём уже угадывались возрастные мутации.
  - А ты хотел бы, чтобы я был им? - Дюран улыбнулся. Мальчик окинул его мягким взглядом ярких сине-зеленых глаз, потом опустил их, вздохнул и улыбнулся.
   -Вы - красивый ...
  Эмиль напомнил Дюрану маленького котёнка, пленила беззащитность и неприкрытая уязвимость, кристальный же и осмысленный взгляд мальчика в некотором роде подтверждал наблюдения его предшественника. Дюран удостоверил мальчонку, что и вправду будет его воспитателем, сам же высказал догадку, что Эмиль, наверное, поёт в церковном хоре, отец Теофиль, капельмейстер, по его мнению, не мог не заметить голос такой мелодичности. Эмиль грустно кивнул. Да, он солист, но голос у него так погрубел...
  В годы возмужания в подростках преобладает то взросление, то детство, они поминутно меняются, и от отрока можно услышать и исполненные странной мудрости суждения, и мысли совсем ребяческие, незрелые. Эмиль де Галлен пока ещё оставался ребёнком, мальчиком, которому, как показалось Дюрану, совсем не хотелось взрослеть, которого страшил мир за стенами коллегии, но и в её стенах, судя по невесёлому взгляду, он не видел ничего обнадёживающего.
  В эту минуту у дверей появился Гораций, и Дюран увидел, что Эмиль внимательно, с испуганным восторгом покосился на его друга, оглядев его широкие плечи и горделивую осанку, белокурые волосы и синие глаза де Шалона. Дюран не заметил в мальчике излишней робости, но было видно, что он осторожен и нетороплив в суждениях, воспитан и кроток. Даниэль представил другу своего ученика и спросил того, насколько ему нравится новый учитель греческого? Умеет ли мальчонка формулировать впечатления? Тот ответил, что отец Гораций больше похож на того, кто объезжает на холмах диких лошадей, чем на того, кто учит цитатам из Гомера, и тем рассмешил и Горация де Шалона, и Дюрана.
  У ворот показались два роскошных экипажа, откуда вышли ещё двое. "Это Ворон с Дофином приехали". Иезуиты переглянулись. Детские клички подчас метки и значимы, они могут быть и эпатажем, и оскорблением, а порой и нарочитой издевкой. Эти свидетельствовали об авторитете и уважении. "А у тебя тоже есть прозвище?", спросил Гораций. Мальчик пожал плечами. "Они называют меня Котёнок, но не Шато, а Гаттино. Так называла меня мать, а они подслушали" "Твоя мать итальянка?", поинтересовался Дюран и Эмиль кивнул.
  "Дамьен де Моро и Филипп д'Этранж", представил Котёнок подошедших к ним мальчиков. Первый, названный ректором не по годам развитым сынком аристократа из Презентвилле, окинул Дюрана взглядом спокойным и чуть вызывающим. В будущем его лицо обещало стать по-мужски привлекательным, но сейчас подростковая резкость черт не смягчалась мягкостью манер и склонностью быть приятным собеседнику. Взгляд был насторожен и дерзок одновременно. Понятно было и прозвище: юнец имел жгуче-черные волосы, а его нос, резкий и длинный, напоминал клюв ворона.
  Второй, сын префекта департамента, встречи с которым так опасался Дюран, разглядывал новых учителей с любопытством, выдававшим живую заинтересованность. Черты мальчика были рафинированно утончёнными, лучистые глаза обрамлялись длинными ресницами, придававшим ему даже некоторую женственность. Пока юнцу не хватало мужественности, но через несколько лет Филипп д'Этранж обещал сформироваться в покорителя дамских сердец и красавца и, похоже, сознавал это. Улыбка юноши была искренней и чуть кокетливой. Кличку Дофин, "Наследник", Филипп получил явно из-за отца и - больше в насмешку. Дюран с облегчением вздохнул. Сын префекта не оправдал его опасений. В нём не было заметно ни высокомерия, ни заносчивости и, глядя на него, любой улыбнулся бы этому милому мальчугану, обаятельному и спокойному. Сам же Филипп улыбнулся Гаттино, заметив, что тот здорово вырос за лето, и Эмиль с робкой улыбкой кивнул в ответ.
  Ворон не удостоил Котёнка даже взглядом.
  Неожиданно Дюран заметил, что Эмиль напрягся, улыбка на его лице, оставшаяся от тёплых слов Филиппа, исчезла. По тропинке, уводящей к базилике, шли ещё трое.
  Идущего первым, крупного, плотного мальчика, почти юношу, Дюран предположительно назвал Мишелем Дюпоном, сыном судьи. Лицо его было благообразно, а голубые глаза - холодны и добродушны одновременно, в четко очерченных красивых губах и твёрдом подбородке читались решительность и воля. Дюран не назвал бы его увальнем, но он действительно был выше и зримо старше остальных. Дюран вспомнил, что по адресу этого юноши кем-то в коллегии было уронено слово "гений", но если раньше отнесся к этому со скепсисом, то теперь не знал, что и подумать.
  За ним показался тощий высокий подросток с густыми чёрными локонами, длинным крупным носом и очень умными глазами, казавшимися абсолютно чёрными. Лицо его было тонким и подвижным, словно гуттаперчевым, достаточно привлекательным, хотя красивым Дюран его не назвал бы. Походка юноши казалась неровной, причём её нервная взвинченность особо бросалась в глаза по контрасту с медлительностью и размеренностью шагов Дюпона. Видимо, это Гастон Потье, сын местного коммерсанта и попечителя коллегии, подумал Даниэль, поняв, почему ректор назвал мальчугана "фигляром".
  На третьего мальчика Дюран смотрел дольше и внимательнее всего, ибо предыдущий педагог не смог достаточно четко охарактеризовать его. Среднего роста, и среднего телосложения, он имел мягкую шевелюру тонких пепельных волос, серые, глубоко посаженные глаза, и несколько неопределенные черты, не отталкивающие, но и не привлекающие внимания. Дюран с удивлением подумал, что, если он отвёл бы от него сейчас глаза, то не смог бы описать. Нужен был новый взгляд, чтобы восстановить эти черты в памяти. Лоран де Венсан. Семья разорена, вспомнил он.
  Тут Дофин торопливо двинулся навстречу идущим, резким захватом за запястье вытащил из середины длинноносого Потье и притянул к себе. Тот тоже распахнул объятия навстречу Филиппу. Это было первое, и как потом оказалось - единственное проявление явного дружелюбия, к тому же удивившее Дюрана. Сын префекта департамента демонстративно обнимал сынка торгаша?
  Дюран заметил, что Лоран де Венсан окинул обнимавшихся неприязненным взглядом. Мельком взглянув на Мишеля Дюпона, воспитатель отметил его внутреннее достоинство и спокойствие. Однако юноша не проявил никакой радости от встречи с товарищами, лишь едва заметно кивнул де Моро и д'Этранжу, зато на новых учителей посмотрел с живым интересом. Филипп же нашёл время сообщить Мишелю Дюпону, что тот за лето здорово похудел. Эти слова Мишель воспринял как комплимент и чуть поклонился д'Этранжу. Потье, так и не убравший руку с плеча Дофина, согласился с приятелем, сказав, что вначале даже не узнал Дюпона, так тот вытянулся, и теперь тоже с любопытством разглядывал новых воспитателей. Дюран снова бросил взгляд на Эмиля де Галлена. Котёнок зримо погрустнел, смотрел теперь на облака, курчавящиеся над базиликой, ни на кого из приезжих не глядя. Отец Даниэль понял, что тот скрывает некое неприятное чувство, но старается не показать этого. Что с Котёнком?
  Между тем все, наконец, оказались перед входом, появился и ректор, оглядевший группы отроков, составлявших старшие классы коллегии. Он коротко и официально представил всем воспитанникам их наставников и трёх новых преподавателей. Отец Аврелий Сильвани взял на себя попечение о соседнем классе, и было заметно, что его будущие ученики с некоторым испугом оглядывают своего нового педагога.
  Начинался новый учебный год.
  
  
Глава 2. Первые недели.
  Из этой главы читатель, как уповает автор, сможет извлечь
  некоторые изначальные принципы игнатианского воспитания
  и ближе познакомиться с героями.
  
  Франция, всегда боготворящая силу и ослепляющаяся блеском явления, независимо от его сути, даже во времена гонений на иезуитов склонялась перед иезуитским воспитанием, поражаемая волшебством его педагогического влияния, особенно сравнивая его с крайним воспитательным бессилием своих пансионов. Но тайны педагогического чуда игнатианцев она не постигала. Красивые и талантливые, что было результатом не случая, но пристального отбора, иезуиты, проникнутые одним духом, устраивали школу, ограждённую от света монастырскими стенами, - что же удивляться, что в столь умных и сильных руках ребенок становился воском? При этом педагог-монах, для которого смысл жизни заключался в воспитании чад Христовых, не мог не вкладывать в обучение своих воспитанников всей души. Воспитатель встречал своих подопечных на молитве, сопровождал их в играх и беседах с товарищами, читал с ними, ходил за ними во время болезни, толковал им урок, утешал в горе, наказывал и награждал, принимал исповедь и постепенно получал знание их сокровенных тайн, окружал их отеческой заботой и ласковой рукой незаметно вкладывал в них понимание Истины.
  Первые недели принесли Дюрану и первые открытия в этих уже подопечных, но ещё неподвластных ему душах. Он пока не расспрашивал, но пристально наблюдал за подростками. Его интересовало всё - их способности, отношения друг с другом, степень благоговения, с которым они преклоняли колени на молитве, круг чтения. Личный дар обаяния и своей бесспорной привлекательности, о котором Дюран был прекрасно осведомлен и силу которого никогда не стеснялся использовать при воспитании, сейчас работал на него. Даниэль постоянно ловил на себе мальчишеские взгляды, бросаемые исподлобья, внимательные, заинтересованные, восхищённые и ревнивые. Подростки, придирчиво оглядывая стройного и мужественного красавца-учителя, не могли найти ничего, что смутило бы их души или заставило почувствовать отторжение. Именно таким каждый из них видел себя в мечтах, именно так хотелось выглядеть, именно так говорить, именно так поступать. Дюран казался идеалом человека, мужчины, учителя, и каждому хотелось быть выделенным, замеченным, каждый старался показать себя с лучшей стороны.
  Любой, кто сидел за ученической партой, знает, насколько значима личность учителя. Нравящийся педагог способен пробудить интерес к самым скучным дисциплинам, тот же, кого отторгала душа, заставлял ненавидеть и его предмет. Иезуиты понимали это: отроческие взгляды из-за юношеского максимализма всегда пристрастны, и для того, чтобы подлинно покорять сердца - нужно быть совершенным. Это вовсе не было открытием Даниэля Дюрана, скорее, это наблюдение сделал ещё основатель ордена, гениальный Игнатий Лойола. Кто хочет воспитать правильно - обречён поступать безупречно, ибо дети чистыми глазами способны увидеть скрываемое в самой потаённой глубине души педагога. Дюран давно заметил это в себе и, поделившись с Горацием, услышал подтверждение своих наблюдений. Начав учить ещё в Риме, он сумел почти полностью избавиться от многих низменных мыслей и чувств, от недолжных движений души и тела, которых стыдился.
  Гораций кивнул.
  - Да, я тоже заметил. И Лаверти говорил, что не собственные усилия очистили его душу до той степени, чтобы он смог спать по ночам, но Божий промысел, поставивший его воспитателем. Истинный педагог вынужден быть идеалом. Они восхищаются тобой, - задумчиво проронил де Шалон, - и уже сейчас ревнуют друг к другу, ты заметил? Идёт борьба за каждый твой взгляд, за каждую похвалу. Ты безумно нравишься д'Этранжу и де Галлену, тобой восхищаются Потье и Дюпон. Взгляд де Венсана пока не читается. Только де Моро в этом не участвует.
   - Не хочет быть, как все? - усмехнулся Даниэль.
   - Есть и это, но, по-моему, он просто избрал себе другого кумира.
   - Если это Иисус, то я уступлю ему эту душу без боя.
   - Нет, это не Иисус, но войн затевать не надо. Воронье всегда кружит у волчьих стай. Это можно понять.
  Дюран взглянул на друга с понимающей улыбкой, широко распахнув глаза.
   - Ты полагаешь, что молокосос выбрал тебя? Тогда я также спокоен, как если бы о нём заботился сам Господь. Ты займёшься им?
  Гораций утвердительно кивнул.
   Дюран улыбнулся. Он сам был когда-то подростком и помнил ту смесь зависти, восторга и преклонения, что испытывал перед взрослыми мужчинами. Они казались полубогами. Мальчик хочет стать мужчиной, боится своей мужественности и покорится тому, что поможет ему преодолеть страх и обрести себя, кто не посмеется над его слабостью, не унизит достоинства. Но взросление непредсказуемо, и прежде, чем выбирать направление воспитательных усилий, необходимо постичь саму душу. Дюран умел это делать, но для того, кто прозвали Вороном, дворянского сынка, осознающего свою голубую кровь как привилегию, неуправляемого и дерзкого, действительно трудно было подыскать лучшего наставника, чем Гораций де Шалон. Он - графский отпрыск из Руана - способен был не просто сломать спесь мальчика, но и вылепить из него что угодно. Сам Дюран не любил быть жестким, и возблагодарил Пресвятую Деву за то, что с него сняты эти непростые заботы.
   И с пятью оставшимися, он чувствовал это, возни будет немало.
  Гаттино, маленький Эмиль де Галлен, не пользовался авторитетом и был 'мальчиком для битья'. Над ним порой зло подшучивал Дамьен де Моро, его перекривлял Потье, Дюпон не замечал его, Лоран де Венсан презрительно морщился и бросал оскорбительные замечания, и только Филипп д'Этранж иногда покровительствовал ему, умеряя кривлянья своего дружка Потье. Эмиль не отличался прекрасной успеваемостью, был подвержен перепадам настроения, приступам странной апатии. Одарённый безупречным слухом и удивительно красивым чистым голосом, он был солистом церковного хора, пел ангельски, и потому часто вечерами пропадал на репетициях. Его физическая слабость и беззащитность не столько провоцировали товарищей на агрессию, сколько угнетали его самого. Но, в общем-то, Гаттино был ровен и спокоен, хотя, казалось, нравом обладал меланхоличным. Зная, что мальчик - из состоятельной семьи и дома окружён материнской любовью, воспитатель недоумевал. Но грусть Эмиля была непоказной: несколько раз Дюран слышал по ночам его сдавленные рыдания в спальне под одеялом, несколько раз заставал его в парке со следами слёз на лице.
  Но в душу мальчугана вторгаться не спешил.
  Отцы-иезуиты не любили переутомлять учеников и система иезуитского образования, основанная на многочисленных повторах пройденного, давала возможность успевать даже лентяям, если, разумеется, их лень не выходила за известные пределы. Она как нельзя лучше подходила Мишелю Дюпону, неторопливому и спокойному до флегматизма. Вопреки первоначальному впечатлению Дюрана, Мишель куда как не был тугодумом, скорее, и тут отец Жан был прав, мальчик обладал каким-то удивительным для его возраста здравомыслием. Он просто не желал утомлять себя размышлениями о том, что считал ненужным или неинтересным, не любил абстракций, ненавидел отвлечённый академизм. Он был бы законченным номиналистом, если бы его можно было увлечь спором об универсалиях. При этом Мишель не давал возможности однокашникам смеяться над собственной неторопливостью и некоторой неуклюжестью, проявляя прекрасные математические способности и по временам демонстрируя немалую физическую силу.
  Мукой для него было то, что всем остальным приносило подлинную радость. Дело в том, что напряженность интеллектуальных занятий отцы-иезуиты старались уравновесить заботой о физическом развитии юношей. Попечение о своём теле предписывалась уставом ордена. Гимнастические упражнения были обязательны для всех без исключения, слишком же строгое подвижничество запрещалось. Всякий был обязан отдавать отчёт в своем физическом режиме духовнику. Учащиеся коллегии занимались фехтованием, верховой ездой, музыкой, плаванием, катанием в санях и на коньках, игрой на бильярде.
   Но Мишель ненавидел рапиры, панически боялся лошадей, стыдился петь, за пять лет так и не научился плавать, а на коньки смотрел как на затаившуюся гадюку. Правда, бильярд, любимую игру Игнатия Лойолы, Дюпон обожал, но кроме отца Жана Петивьера, с ним никто не соглашался играть, ибо он безошибочным глазомером всегда столь правильно вычислял траекторию движения шаров, что клал их в лузы один за другим, порой просто не давая сопернику вступить в игру.
   При этом Мишель имел дарование, отмеченное ещё в младших классах отцом Илларием, их главным поваром. Произошло это случайно, во время спора отца ректора с коллегиальным гастрономом. Последний категорически возражал против доставки им тунца. Да, жарится он быстро и очень вкусен, но использовать его всего сразу по привозу трудно, хранить приходится во льду в погребе, но стоит его разморозить - и он просто раскисает на сковороде, независимо от сорта масла. Не спасают никакие специи! Мишель, пока отец ректор пребывал в задумчивости, спросил отца Иллария, не лучше ли в то месиво, в которое превращается размороженный тунец, добавить взбитые яичные белки с рыбными специями, получившийся омлет прожарить до нежной корочки или несколько минут запекать? Такой омлет станет прекрасным завтраком. К нему подошёл бы салат из мидий и столовое вино, что его отец привозил из Анжу, белое, очень легкое, а можно попробовать добавить мидий и вино прямо во взбитые яйца... Он умолк, заметив на себе пристальный взгляд отца ректора, но прежде, чем тот успел выразить недовольство тем, что отец Мишеля позволяет ему в столь юные годы приобщаться к вину, отец Илларий уже восторженно воспринял идею и потащил Дюпона в свою святая святых - закрытую монастырскую кухню. Они колдовали там полдня - после чего отец Илларий восторженно предрёк малышу Дюпону славу Брийя-Саварена.
  'Это будет гений кулинарии!'
  Если случалось, что Мишеля не находили в спальнях, в классе или в библиотеке - его тут же отправлялись разыскивать на кухню к отцу Илларию - и неизменно там обретали, склонённого над сковородой. Все знали, что во Франции хороший повар - национальное достояние, прославленные кулинары были известны всей стране, во французских летописях сразу после короля следовало имя главного придворного повара. Мишель мог сделать честь коллегии, и с тех пор отец ректор сквозь пальцы смотрел на полную неспособность Дюпона к фехтованию и его ненависть к верховой езде.
  Первые наблюдения Дюрана о Мишеле говорили, что юноше довольно комфортно в коллегии, и его душевное состояние особых опасений не внушало. Самому Мишелю отец Дюран нравился, он никогда не спорил с ним, был неизменно внимателен к его замечаниям, выказывал расположение и интерес.
  Красавчик Дофин, Филипп д'Этранж, делил с Дамьеном де Моро место лидера, при этом не считал нужным, подобно Дамьену, поминутно самоутверждаться. Наблюдения за ним вскоре убедили Дюрана, что мальчик был сложной натурой, по временам обнаруживая непоказную веру, а временами, и отец-библиотекарь подтверждал это, проявлял интерес к 'нравственно соблазнительному', и несколько раз Дюран замечал, как тот прячет при его появлении под матрац романы весьма фривольного содержания. Порой же Дофин отдавал предпочтение и просто странному, запоем читая средневековых демонологов, обожая рассказы о всяческой чертовщине, вампирах и ведьмах. Столь необычные склонности насторожили и заинтересовали Дюрана, и он положил себе присмотреться к Дофину. Однако, Филипп, хоть и жаждал внимания Дюрана, порой эпатажно высказываясь, предпочитал сохранять свои тайны при себе. Он не был одинок, всегда подчеркивая своё дружелюбие к Потье, но, как подметил Даниэль, не боялся и одиночества, порой уединялся в те места коллегии, где его трудно было найти. Филипп не знал, что на самом деле в коллегии не было мест непросматриваемых, какими бы запущенными и необитаемыми они не казались. Но отцы, наблюдающие за теми, кто был склонен к уединению, свидетельствовали, что Дофин не предается там юношескому пороку, что предположил было Дюран, но проводит время в глубоких размышлениях. Иногда, отметил отец-надзиратель Джулиан, сын графа д'Этранжа по неизвестной причине плакал, надрывно и отчаянно...
   Дюран отметил в мальчишке и ещё одно, на этот раз весьма привлекательное качество. Дофин был очень сердоболен, обожал животных, не мог убить даже паука, все время пытаясь выпускать тех насекомых, что залетали в оконные рамы, кормил рыб в местном пруду, обожал и подкармливал библиотечного кота Амадеуса.
  Его дружок Гастон Потье тоже настораживал, а временами и завораживал Дюрана. Мальчик обладал феноменальной памятью и столь значительными способностями, что для подготовки домашнего задания ему нужно было не более десяти минут. Пока его товарищи только читали новый текст, Гастон уже знал его наизусть, и однажды поспорил с Дофином, что выучит за час длиннейшую эпиграмму Марциала, произвольно выбранную д'Этранжем, выучил её за полчаса и утёр дружку нос. Он, как и Гаттино, посещал отца Теофиля, и часами играл на скрипке так, как, по мнению отца капельмейстера, 'не стыдно играть и пред Богом...'
  В коллегии много внимания уделялось светскому воспитанию: правилам поведения за столом, умению вести непринуждённую беседу, быть галантным, завоёвывать доверие собеседника. Потье выглядел большим аристократом, чем д'Этранж. Если в Филиппе светскость была врожденной, не бросающейся в глаза, Гастон умел вести себя как отпрыск королевской семьи и ел с таким изяществом, что всегда ловил на себе восторженные взгляды Дюпона и Гаттино.
  При этом в нём не только не было высокомерной гордости своими дарованиями, но Дюран неоднократно подмечал в мальчике непонятное внутреннее смирение, потаённый испуг и почти нескрываемую нервозность. Кличка его была трудной для расшифровки. Дружок Филипп звал его Гамлетом. Потье не был склонен к откровенности, но порой Даниэль ловил на себе его взгляд, ещё более пристальный и заинтересованный, чем тот, что читался в глазах Филиппа.
  Лоран де Венсан после двух недель наблюдений породил в Дюране почти панику. Сначала педагог предположил, что имеет дело с юношей, не одарённым ни талантами, ни волей, ни умом, но вскоре вынужден был изменить мнение. Математические его задания были выполнены безупречно, он был столь же сообразителен, как и Дюпон. Но если последний легко решал любые задачи в классе у доски, то де Венсан на уроке не мог решить элементарного. Однако, с заданными на дом задачами повышенной сложности - справлялся. То же было и с латынью, и с греческим... Дюран подумал было, что, как и многие застенчивые и неуверенные в себе дети, тот способен думать только в тишине, когда нет направленных на него взглядов, но, приглядевшись, понял, что ошибается. Лоран вовсе не был застенчив, он имел в группе удивительное влияние, намного превышающее то, что было у де Моро и д'Этранжа. Стоило возникнуть спорам или разногласиям, именно его слово было последним и самым веским. Возражать ему, как ни странно, осмеливался только Котёнок, который неизменно морщился при виде Лорана.
  Это была одна из загадок, которую Дюрану предстояло разрешить.
  
  Гораций де Шалон, помогая Дюрану, тоже сделал ряд наблюдений, касающихся взаимоотношений внутри их небольшого класса. Кроме Дофина и Гамлета, связанных дружескими отношениями, все остальные были удивительно разобщены. Котёнок не имел в группе друзей, если не считать редких проявлений покровительства Дофина. Дамьен де Моро, жесткий и высокомерный, относился неприязненно ко всем и, хотя его бесспорная сила и ловкость вызывали зависть и восторг, даже проявления восхищения сдерживались опасением нарваться на презрительную грубость. Ворон не умел привлечь к себе симпатии и втайне страдал от этого. Ему хотелось и авторитета, и поклонения, но то, что он имел, было жалким паллиативом желаемого, Дамьен чувствовал это, но не мог ничего изменить, лишь раздражаясь и злясь. При этом Ворон был впечатлителен и раним, зависим от чужих мнений, на которые реагировал остро и болезненно.
  От Лорана де Венсана все шарахались - не демонстративно, подчеркнуто избегая из юношеского злого остракизма, но отстраняясь внутренне, замирая на месте и сдерживая дыхание. Любое его требование, тем не менее, исполнялось, ему удавалось избегать множества неприятных поручений и дел.
  Равно одинок и неприкаян был Мишель Дюпон, но отсутствие дружеских отношений в классе отчасти компенсировалось для него увлечённостью кухонными изысками и покровительством отца Иллария. Ему, как заметил Гораций, нравился тонкий интеллект Потье, он восхищался быстротой и изощренностью его мышления, но с неприязнью относился к Дофину, ревнуя к нему Гамлета. К Дамьену Мишель тоже испытывал неприязнь, тот постоянно подшучивал над его боязнью лошадей и шпаг, словно это было кому-то нужно! При взгляде на Лорана Дюпон мрачнел.
  Дофину же равно претили грубая жёсткость де Моро и медлительная задумчивость Дюпона. Высокий ранг отца ставил его в привилегированное положение, а дружба с Потье согревала, он мог бы чувствовать себя достаточно комфортно. Но этого не было, и по временам в мальчишке проступали раздражение, гневливость и непонятная апатия.
  В группе не было гармонии, никто не чувствовал себя вольготно, атмосфера была затхлая и душная.
  
  ...Спустя неделю после начала занятий Дюран заметил и первую реакцию на свои слова. Произошло это на уроке латинского языка. Он, спокойно расхаживая в проходе между рядами, говорил:
   - Сегодня, когда мир отходит от Господа, человек перестал понимать, почему он страдает и умирает, почему рушатся его надежды, он озлобляется, мечется, отрекается от благородства своего божественного происхождения и живет лживой идеей, что он лишь пленник злой внешней силы... Подобное мировосприятие было и у человека античности, но эти люди, в отличие от нынешних, обладали несгибаемой мощью духа. 'Sustine et abstine', 'Выдерживай и воздерживайся' - было девизом не только стоиков, но и многих мужей Рима. Их суждения лаконичны, их мнения жестки, их взгляды ригористичны. - Дюран внимательно оглядел свою аудиторию и продолжил. - Люди нынешнего века не таковы. Раздвоение и расслабление их воли уничтожает возможность дерзновения. Им свойственны болезненное сомнение в себе, в своих правах на обладание истиной, духовная робость, внутренняя пустота. Но тот, кто не осмеливается слишком страстно и непоколебимо защищать свои взгляды, колеблется, боится, оглядывается - ничего и не стоит. Не уподобляйтесь подобным людям. Для этого, прежде всего, никогда не разрушайте связи с источником Жизни и Истины, с Господом. Не допускайте греховной раздробленности духа. Вера делает человека обладателем Духа и наделяет сверхчеловеческими потенциями. Только люди веры могут быть гениальны. Никогда не теряйте веры. В царстве скептицизма и расслабленного безверия все бесплодно.
  Неожиданно к нему обратился Гастон Потье.
   - Но разве духовная робость не есть смирение? А смирение не есть ли осознание своей ущербности?
  Дюран с первого же урока объяснил своим ученикам, что готов ответить на любой возникший у них духовный вопрос. Этот, ныне обращенный к нему самым талантливым из его питомцев, был первым из заданных. Даниэль не затруднился потерей времени: латинские цитаты не важнее спасения душ.
  - Смирение есть подчинение своего духа Христу, Гастон. Первая степень смирения состоит в том, чтобы человек был послушен Господу, хотя бы ему предложили стать господином всего созданного или если бы угрожали лишить жизни, то никогда не согласился бы он нарушить волю Божью. Вторая - когда человеку не придёт в голову совершить даже самый малый грех ради возможности приобрести весь мир или спасти свою жизнь. Третья степень смирения - совершеннейшая - когда человек избирает бедность с Христом бедным, унижения с Христом униженным, и более пожелает быть сочтенным безумным ради Христа, Который был принят за такового, нежели считаться мудрым в сем мире.... Но где же здесь осознание своей ущербности, Гастон? Человек - образ Божий, и очищенный от последствий падения покаянием, он должен творить мир, возделывать землю Божью...
  Гастон бросил на Дюрана кроткий и болезненный взгляд, нервно кивнул и опустил голову. В этом словно была просьба больше не касаться этой темы и не обращаться к нему, и Дюран продолжил урок.
   -Сегодня мы рассмотрим судьбы трех героев античности - Эдипа, Ясона и Ниобы. У них были разные жребии, и по-разному они отвечали на вызовы судьбы, но тогда ещё не воплотился Сын Божий. История обретает смысл, потому что в центре ее является Христос - Смысл творения. Без Сына Божьего человечество вращалось в бессмысленной круговерти роковых деяний и их последствий. Сын Божий есть идеальное начало человечности. После Христа история мира пошла против греховного порядка природы. Жажда любви к Нему стала основным мотивом истории, и временное непонимание смысла истории глупцами ничего не меняет... Древние говорили, verum in caeco est, истина скрыта глубоко, - для вас же она открыта, любой может обратиться к ней...
  Оглядывая класс, Дюран привычно наслаждался властью учителя, устремлёнными на него взглядами, внимательными и очарованными, ощущением, непередаваемым словесно, но всегда опьянявшим. Через него проходил поток божественного ума и, вливаясь в юные души, преображал их, себя же Даниэль тоже чувствовал творцом душ, не соперничая, но подражая Творцу. Дюран считал, что именно на нём лежит обязанность сформировать у своих питомцев верное понимание Истины, и его недаром называли учителем от Бога. Тайна его была проста и смиренна, как все истинное: он любил детей, а любовь находила ключ к любой душе.
  
  ...Собрав сочинения и внимательно знакомясь со стилем и содержанием написанного, Дюран отметил, что мышление Гастона Потье свидетельствует о большом и зрелом уме. Мальчик свободно и ярко выражал свои мысли, не испытывая трудностей ни в одном суждении, при этом сами суждения говорили о болезненном фатализме и удручённом сердце. В сочинении об Эдипе Потье выражал внутреннее согласие на постигшую того кару, такова воля богов, рассуждая о Ясоне, осуждал его за гордыню и измену и снова признавал его наказание заслуженным... Ниоба тоже получила кару по глупости и безумной дерзости своей...
   Его друг Дофин писал не столь свободно и живо, но всегда жалел страдающих - о ком бы ни шла речь. Ему было жаль и несчастного Эдипа, и оставшегося бездетным и никому не нужным Ясона, и Ниобу, и её несчастных детей. Если мать прогневила богов - разве виноваты дети?
  Дюпон писал лаконично, без красот и украшений, но его стиль был удивительно взвешен и лапидарен, зачастую в этих строках нельзя было изменить даже запятую. При этом Мишель был куда менее сердоболен, чем Дофин, никогда не высказывал жалости, но не ратовал и за жестокость. В его мыслях проступал жесткий стоицизм. 'Что послано - надо пережить и перетерпеть, непереносимого Бог не посылает...' Но чувств не проявлял, не сожалея ни о Эдипе, ни о Ясоне, ни о Ниобе. Коемуждо по делом его.
   Дамьен де Моро полагал, что человеку надлежит избегать дурных и глупых поступков. Эдип знал о пророчестве - но женился на женщине старше себя на двадцать лет. Где был его разум? Ясон обещал Медее любовь и верность - зачем же предал её? Ниоба осмелилась сравнить себя с богиней - разве она не безумна?
  Котёнку, Эмилю де Галлену, было жаль только Эдипа - потомок чёрного рода, он страдал за грехи предков. Это жестоко. Господь говорит, что не накажет сына за грехи отца. Но ведь пророчество сбылось именно потому, что его исполнения хотели избежать... Странно всё. А вот Ясон в его глазах жалости не заслуживал. Но и Медея была ужасна. Ниобу он не жалел, но оплакивал её детей. Несправедливо это.
  Лоран де Венсан в высказываниях по вопросам судеб античных героев проявил направление мыслей, испугавшее Дюрана. Он полагал, что Лай и Иокаста, родители Эдипа, зная, что тому предстоит убить отца и жениться на матери, если не хотели исполнения пророчества - должны были убить Эдипа, а не отдавать его пастухам. Ясону же надлежало сначала разделаться с Медеей, а уж потом жениться на Главке, ну а Ниоба, по его мнению, была просто глупа, разгневав всесильных богов.
  
  
Глава 3. Вторжение в души.
  Из этой главы, где монахи скрещивают шпаги с учениками,
  становится понятным, какие чудеса способна сотворить любовь.
  В ней же повествуется и о том,
  перед чем любовь оказывается бессильна.
  
  Дамьена де Моро не могла не поразить завораживающая внешность Горация де Шалона. Подобное влечется к подобному. Невероятная сила нового учителя потрясала. Скрестив с ним шпаги, вчерашний школьный герой и неизменный победитель всех турниров коллегии ужаснулся. Шпага соперника была в руке Дьявола. При этом ему случайно, о чём постарался Дюран, стало известно не просто о благородном происхождении мсье де Шалона, а о том, что этот графский род дал Франции выдающихся полководцев, министров, советников королей! Свободное и мягкое обхождение, безупречные манеры отца Горация пленили Ворона, образованность его была невообразимой, сила - неимоверной, и к концу первой недели занятий Ворон походил на несчастного нахохлившегося серенького воробышка, в полной мере постигшего своё ничтожество в сравнении с парящим в поднебесье белокрылым орлом.
   Тем неожиданнее оказалось для него предложение отца де Шалона позаниматься с ним фехтованием, ибо 'хоть он, Ворон, пока не может похвалиться искусством владением шпагой, но всё же из всех своих друзей только он способен овладеть им при его помощи...' Тон отца Горация был наигранно высокомерен, но в голосе проступала добродушная мягкость.
  Восторгу Дамьена не было границ.
  Однако обучение началось совсем не с приемов, а с молитвы. Дамьен не мог не изумиться тому, сколь смиренно и раболепно простирается отец Гораций у ног Мадонны, сколь благоговейно склоняется пред Господом. 'Без Господа человек не сотворит ничего, он бессилен и беспомощен, как сорванная бурей древесная ветвь, обреченная засохнуть. Сила не в руках, но в Господе, мой мальчик...'
   Но молитвы чередовались у учителя с забавными сентенциями.
  -Орёл обязан научить летать орлёнка, но не должен терять время, пытаясь обучить курицу. Даже если она полетит, чести учителю не сделает. Хотелось бы думать, что я учу не курицу. Запоминай, Орлёнок...
  Начались занятия, поразившие Дамьена новыми невиданными приемами, но гораздо большее удивление он испытывал, просто общаясь с учителем вечерами. Его удивляло странное бесстрашие этого человека. Нет, это было не безоглядное мужество и бесшабашная храбрость, которую он не раз встречал в иных мужчинах, в том числе и в братьях. Это была смелость чувства и смелость эмоции, проявлять которые раньше сам Дамьен счёл бы постыдным. Гораций де Шалон никогда не прятал слёз - слёз умиления во время молитвы, слёз восторга над страницами Писания, слёз горести над книгами вымыслов. Не прятал он и чувств - открыто, ничуть не стыдясь, говорил о своей любви к Дюрану, о любви к матери, о любви к Господу, о милосердии ко всем, кто слабее, причём в их число явно попадал и сам Ворон, проронил он и смутившие Дамьена слова о том, что хотел бы гордиться им...
  Как можно мужчине плакать? Но слёзы учителя не унижали, но странно возвышали его в глазах ученика, ведь отец Гораций делал то, о чём Дамьен не мог и мечтать. У Ворона несколько изменились понятия о силе. Сила - это то, что исходит из сердца, отданного Богу, услышал он слова учителя. Ничто, изошедшее из такого сердца, не может быть смешным и жалким. Надо сопоставлять масштаб своих деяний и мыслей не с мнениями ничтожеств, для которых не существует ничего подлинного и благородного, но с единственным критерием Истины - Господом нашим Иисусом Христом. Стремясь понравиться всем - никогда не обрести себя, всё, что нужно - подражать Господу. Высшее благородство - жить для Него, работать для Него, походить на Него, быть с Ним...
  Дамьен стал вчитываться в Евангелие с куда большим вниманием, чем раньше, перестал стыдиться задавать вопросы, получал четкие разъяснения и иногда - похвалы своей понятливости. Он был религиозен, в нём всегда теплилась любовь к Господу, но теперь, под влиянием учителя, возникло стремление подражать Ему. Он медленно начал переосмыслять свои прежние поступки, не соответствовавшие его новому пониманию жизни. Кое-что стыдился вспоминать, но учитель уверил его, что милосердие Господа стирает былое. 'Ты - и в этом чудо Христа, - есть не то, что ты был вчера, но то, чем ты и не мечтал быть. Только пожелай - и Христос даст тебе крылья...'
  Дамьен восторгался и красноречием учителя. Тот никогда не затруднялся в слове, выражая мысли лаконично и афористично, умел, рассказывая о любом пустяке, выстроить целый рассказ, интересный и назидательный, умел из всего извлечь жизненный урок. Что нужно, чтобы стать таким же? Отец Гораций не посмеялся над восторгами юнца, но жестко и веско заметил, что слова приходят от ясности понимания предмета. Ясность понимания дается внутренней работой над собой, размышлениями над книгами, раздумьями над житейскими ситуациями, рассматриваемыми через призму Вечной Истины, через Христа. Все должно быть оценено только через отношение к Этой Истине. То, что ей противоречит - ложно, то, что с ней согласно - истинно, то, к чему Она безразлична - допустимо. В любой сложной жизненной ситуации думай - как бы поступил Христос?
  Дамьен опустил голову. Разве Христос обидел бы Котёнка?
  У Ворона изменились и некоторые другие мнения - под прямым воздействием учителя. Гораций де Шалон восхитился способностями его сокурсника - Мишеля Дюпона. У этого юноши большое дарование, не правда ли? Дамьен поморщился. Дюпон шарахался от лошадей и никогда не выходил на корт, и потому казался де Моро ничтожеством. Дамьен говорил не из ревности, однако, получил выговор учителя. Господь не хочет, чтобы все стали солдатами. Не желает он, чтобы все были поэтами. Он не призывает всех к философии, и не заставляет всех становиться поварами. Но мудрым будет тот человек, который поймёт величие замысла Всевышнего, кто научится восхищаться дарованиями, которыми Бог наделяет смертных. Если тебе не дан талант художника - умей отметить его в том, кому он дан, если ты не можешь писать стихи - научись ценить поэтов...
  Хороший же повар - тоже дарование.
  Дамьен, слушавший педагога с задумчивым видом, неожиданно резко повернулся к нему. А любым ли дарованием стоит восхищаться? Гораций де Шалон встретился взглядом с де Моро, и тот тут же опустил глаза. Иезуит не раз сталкивался с подобным. Он овладел вниманием, волей, умом мальчика. Обрёл влияние и власть. Но всегда даже в самой открытой душе оставались потаённые щели. Гораций понимал, что задавая этот вопрос, Дамьен имеет в виду кого-то конкретного, но кого - не скажет.
   - Любое дарование от Господа является и испытанием, и избранием для человека. Помнишь притчу о талантах? Человек одарённый должен служить Господу. Пока он понимает это - его талантом можно восхищаться. Ничего страшного, если он даже проявит незначительное тщеславие, которое испытывает всякий, кого предпочли всем остальным. Важно лишь, чтобы это тщеславие умерялось осознанием необходимости служения. Талант - предпочтение Господа и незримое указание пути одарённого. Мне кажется, Мишель идёт предначертанным ему путем...
  С этим де Моро не спорил, но глядя вдаль, напрягшись и с трудом формулируя мысль - ибо часть её хотел скрыть - проговорил:
   - Талант говорит об избранничестве и призвании... Но ведь... не каждый талант... от Бога!
  Отец де Шалон напрягся. Его подопечного волновало, видимо, нечто, лежащее весьма далеко от кулинарных изысков Мишеля Дюпона. Дьявольские таланты... Почему он заговорил об этом? Что у него на уме?
  - Да. Есть и чёрные дарования, означающие, что на конкретном человеке - печать Дьявола. Редко, но встречается. Это приметили и в народе, ты ведь слышал, как говорят: 'что пришло от дьявола, к нему и приведёт...'
  - Но почему Бог, справедливый и всеведущий, не мешает этому?
   Шалон рассмеялся и обнял Дамьена.
  - Вчера, уходя с нашего закрытого корта, ты забрал свои шпаги, но не взял сапоги. Почему?
  Дамьен с удивлением посмотрел на педагога.
   - Там сыро. Сапогам хоть бы хны, а шпагам влага повредила бы...
   - Так если ты хорошо понимаешь, что не во вред сапогам, а что на пользу шпагам, неужели ты полагаешь, что Господь в своем всеведении не понимает, что на пользу и что во вред иному человеку? Просто всё не так просто из-за разницы в душах. Шпаги прочнее сапог, это металл, но сырость погубит их, однако, сапоги выдержат её. Зло - та же сырость и она кренится в наших душах. Есть те, кто дает злу чрезмерную власть над собой, есть и те, кто всеми силами борется с ним... Это и есть различие между грешным и праведным. Но есть - хоть Господь и не попускает, чтобы число их было значительно - есть и Люди Зла, адепты Дьявола, порождения Сатаны. Их бытие - испытание и искушение праведных. Они - сырость бытия и могут заразить любые души - кого ржавчиной, кого - плесенью. Но люди зла, поверь, непрочны. Зло никогда не приносит добра, порождает только зло и, в конце концов, обрушивается на голову того, кто его творит. Помнишь, что сказано в Писании, в послании к Римлянам? 'Бог же мира сокрушит сатану под ноги ваши вскоре...'.
  Дамьен постепенно становился ровнее и спокойнее, перестал пытаться утверждать себя и прислушиваться к чужим разноречивым суждениям. Он с Божьей помощью сам способен и оценить, и осудить себя. Надо поступать так, как в этом случае поступили бы Господь и его учитель. Дамьен перестал подшучивать над Котёнком, рассмотрев в нём Божий дар доброты и кротости. Сначала заставил себя задать во время обеда Дюпону вопрос о соусе 'айоли', потом удивился его познаниям и, приняв, к немалому удивлению Мишеля, участие в дегустации, отметил его талант. Вслух.
  Дюпон был шокирован и польщён.
  Дамьену не надо было подмечать талант Потье - тот фонтанировал. Де Моро, выразив восхищение Дюпону, понял, что это не так трудно, как казалось, и, отметив, что место Потье - в королевской академии, тоже не перенапрягся. Он помог Дофину спасти коллегиального кота Амадеуса, забравшегося на ствол вяза, не могшего спуститься и звонким мяуканьем взывавшего о помощи. Дамьен привёл жеребца Бонифасио и, став на седло, дотянулся до глупого кота, Бог весть зачем забравшегося так высоко. В конце недели Потье помог ему с заданием по латыни, Дюпон специально для него стащил с кухни пирог, Дофин дал ему роман, который они читали тайно от педагогов, Котёнок же сказал, что он просто герой.
  Что-то незримо менялось в Дамьене - и столь же незримо начала меняться жизнь. Ворон рассудил, что если ему стало уютнее в коллегии, то надо продолжать делать то, что приводит к этому уюту. Надо поступать по-божески, видеть чужие таланты и ценить их, нужно, если ты одарён силой и ловкостью, помогать всем, кто нуждается в твоей помощи.
  Это был восхитительный педагогический результат.
  Правда, не без червоточины. Дамьен много, запоем читал и быстро умнел. Обретённое понимание подлинного благородства, утончённость и учёность Горация де Шалона заставили Дамьена понять, что его братья - Андрэ и Валери, которые раньше казались ему воплощением подлинного мужества... на самом деле... просто грубые и невежественные солдафоны, люди грешные и весьма далекие от Господа. Печальнее же всего было то, что это понимание оказалось совсем недалеким от истины.
  
  Дюран несколько раз замечал, что Гастон Потье старается оказаться на его пути. Даниэль охотно окликал юношу, часто после занятий приглашал то в библиотечные залы, то на прогулки. Мальчуган нравился ему, хотя некоторые странности Гастона удивляли. Потье был изломан и неровен, но проступавший в рассуждениях ум был живым, чистым и очень быстрым.
  Тем страннее звучали вклинивавшиеся иногда в его речь суждения...
  -Вы говорите, что нельзя ответственность за страдание и зло в мире возлагать на власть, на классы, и задача мировой истории есть победа над злой волей в мире, а не механическое устроение счастья. Но что делать, если ты бессилен не то, что исправить зло в мире, но и со злом в себе справиться не можешь? Если ты несешь в своей крови... - Потье резко осёкся, - все ли искусы выносимы и должны ли помои выноситься до полнолунья, как выносится боевая орифламма Роланда на поле битвы и боль становится столь невыносимой... и эта чертова луна...
  Дюран никогда не прерывал Потье, и тот, бросив на него исподлобья взгляд долгий и испытывающий, опускал глаза. Однажды Гастон проронил: 'Вы - добрый...' Дюран мог лишь догадываться, в чём увидел Потье проявление его доброты, молча ждал, когда он продолжит, но Гастон лишь проронил:
   - Надо понять и принять, что мир - юдоль скорби, и не ждать ничего. Тогда, может быть, обретёшь подобие покоя.
  Дюран не спросил, почему Потье так жаждет покоя, и что мешает ему обрести его здесь, в тихих стенах коллегии, но внимательно слушал. Однако, Гастон снова не договорил, бросив настороженный взгляд на учителя.
  Однажды во время их разговора в парке на скамье за их спинами неожиданно появился библиотечный кот Амадеус и громко мяукнул. Гастон в испуге вскочил с воздетыми к небу руками и лишь минуту спустя смог успокоиться. Дюран, который даже не вздрогнул, опустил глаза и сделал вывод о повышенной нервной возбудимости мальчонки.
  Дюран заговорил о книгах, спросил, что читает Гастон? Не так давно появились несколько интересных романов, много говорят о Бальзаке, Сю, Стендале, Альфреде де Мюссе, Жорж Санд...Потье оживился, 'Лоренсаччо' Мюссе - просто прелестная вещь, он был в восторге. Эжен Сю, по его мнению, просто бездарный газетчик, а его романы - ужасны. Quis leget haec? Кто может это читать? Они топорны и глупы до крайности. И подумать только, кто-то это читает и восхищается! Романы Бальзака он читает - кое-что интересно, Стендаль показался скучен, а женские романы - пропади они пропадом. Любит ли он стихи? Да, сборник Готье 'Эмали и камеи' у него под подушкой. А что он скажет о Бодлере? Потье покачал головой. Может, это и гениально, но он предпочтет что-то ... менее напыщенное. К удивлению Дюрана, Гастон читал все новинки, был в курсе последних литературных новостей. Не хочет ли он сам в будущем посвятить себя литературе? У него легкая рука, он прекрасно выражает мысли. Нет, Гастон не хотел бы этого, литературная среда слишком шумная... "Beatae plane aures, quae non vocem foris sonantem, sed intus auscultant veritatem docentem..." "Истинно блаженны уши, внимающие не голосу, звучащему на площадях, но голосу, в тиши учащему истине..."
  Дюран задумчиво слушал юношу.
  Если в Потье не проступало высокомерия и похвальбы своими способностями, то столь же мало было в его дружке Дофине гордости высоким положением отца. Отпрыск титулованного рода, он никогда не проявлял презрения к нижестоящим. Дюран думал, что причина - в нежелании унижать Гастона, но потом понял, что дело вовсе не в Потье, заметив в отроке благодушие и незлобивость, кротость и дружелюбие. Филипп, мягкий и сострадательный, вообще не мог никого обидеть, не мог видеть чужой боли и даже печали.
   Филипп хотел понравиться Дюрану, рьяно учил латынь, стараясь преуспеть и обратить на себя его внимание, так же, как и Гастон, норовил попадаться на глаза учителю, вступал в разговоры. Педагог поинтересовался кругом чтения мальчика. В библиотечном формуляре Дофина фигурировали знаменитый трактат о вампирах 'De Graecorum hodie quorundam opinationibus' Леоне Аллаччи, книга 'Relation de се qui s'est passe a Sant-Erini Isle de l'Archipel' отца Франсуа Ришара, священника-иезуита с острова Санторини, опубликованная в Париже в 1657 году, 'Dissertatio de Hominibus post mortem Sanguisugis, vulgo dictis Vampyren' Иоганна Роля и Иоганна Хертеля, 'Dissertatio de cadaveribus sanguisugis' Иоганна Штока, 'Dissertatio de Vampyris Serviensibus' Иоганна Цопфиуса и Карла Франциска ван Далена, знаменитый труд Иоганна Харенберга 'О вампирах'...
  Узнав об этих странных интересах д'Этранжа, Дюран однажды специально взял в библиотеке 'Traite sur les Apparitions des Esprits et sur les Vampires' Огюстэна Кальмэ, вышедший в 1744 году в Неаполе с пометкой 'presso i fratelli Raimondi - издано братьями Раймонди', и широко известный 'Dissertazione sopra i Vampiri' Джузеппе Даванцати, архиепископа транийского.
   Глаза Филиппа восторженно блеснули, когда он увидел эти книги в руках учителя. Сам он обожал эти рассказы, но был абсолютно не согласен с Даванцати, утверждающим, что "сhe apparizione de' Vampiri non sia altro che puro effetto di Fantasia", "Явленя вампиров - это порождения фантазии". Ничего он не понимает. Он правильно считает вампиризм дьявольским по своему происхождению, независимо от того, является он иллюзией или нет, но он иллюзией не является. 'Рассказы о вампирах связаны с обстоятельствами, тщательно зафиксированными свидетельскими показаниями под присягой, и нельзя не присоединиться к бытующему в указанных странах поверью, что эти призрачные создания в самом деле выходят из могил и способны на те ужасные злодеяния, которые им приписывают...' Вот что пишет Кальмэ! И Аллаччи вторит ему. 'Главная черта, отличающая собственно вампира, говорит он, состоит в том, что он терзает живых людей, высасывая у них кровь, которая дает ему новую жизненную силу'. Таков он и есть.
   Дюран с изумлением смотрел на красивого мальчика с блестящими глазами, повествующего о столь отвратительных существах, при этом поддержал разговор, приведя в пример вампира, о котором писали в бытность его в Италии тамошние газеты. Тот, правда, не пил ничьей крови, но был пойман за раскапыванием могил, кажется, с целью грабежа... Тут отец Даниэль, надо заметить, слукавил. Газеты писали о столь отвратительных склонностях гробокопателя, что рассказать о них подростку было невозможно. Между правдивостью и целомудрием Дюран, не задумываясь, выбрал последнее. Потом поинтересовался: Гастон Потье тоже любит рассказы про вампиров? Оказалось, что да, он читал все трактаты, что д'Этранж брал в библиотечном хранилище, но при этом полагает, что это все сказки. Но это не сказки. Вампиры есть. Разные. Вампир не жив и не мертв, его можно назвать живущим в смерти. Он - изгой среди порождений ада.
   Дюрану показалось, что он что-то начал понимать. А видел ли сам Дофин вампиров? Филипп бросил на него внимательный взгляд. Может, и видел. Вампиры разные. Есть такие вампиры - с виду как обычные люди, а сами - живут в смерти...
  Дюран почему-то почувствовал в пальцах рук странную дрожь, ему показалось, что он замёрз.
  
  Через несколько недель Дюран уже настолько ориентировался в душах доверенных ему овец Христовых, что понял направление своих усилий. Его изумил Дофин, но не внутренним состоянием, а направлением мыслей. Однако, душевная мягкость и кротость его натуры была оберегом от многого. Потье, напротив, настораживал нервной уязвимостью, но недетский, зрелый ум не позволил бы Гастону поддаться недозволенному. Эти души не внушали страха. Не пугали и Дюпон с Котёнком. Страшил, и с каждым часом все больше, Лоран да Венсан.
  Дюран почему-то был уверен, что это его Дофин назвал вампиром.
  Дюран с неизменной добротой пытался постичь душу этого отрока, но всякий раз сталкивался со стеной. С ним не только не хотели быть откровенным, де Венсан всячески избегал и встреч, и разговоров. Удивило отца Даниэля и ещё одно обстоятельство, - удивило до оторопи. Лоран, вызванный к доске, не смог правильно просклонять ни одно из предложенных существительных, но никто по этому поводу не позволил себе ни единого слова или жеста. Дюран оставил Лорана в классе и проэкзаменовал его. Сейчас пребывал в состоянии полной растерянности. Обнаружились весьма жалкие знания - бессистемные, отрывочные и путанные, причём, по всем предметам. Соображал Лоран тяжело и медленно, при этом несколько раз Дюран ловил на себе раздраженный, если не сказать - злобный взгляд отрока. Ни на какие посторонние вопросы ученик не отвечал, выпутываясь с ловкостью угря, являя странное сочетание необразованности с хитростью, но ощутим был и ум - непонятный, не раскрывающий себя, нервный и недобрый...
  Именно в это время Дюран стал свидетелем наистраннейшего случая, далеко превосходящего всякое воображение. Сам он, когда был со своими питомцами, никогда не видел явных признаков взаимной враждебности - при нём они вели себя пристойно, но он понимал, что подлинное представление об их взаимоотношениях получит лишь тогда, когда не будет стеснять их свободное произволение своим присутствием. Это было возможно устроить без труда - помещения наблюдателей граничили со спальнями, ведь святой Игнатий тоже был педагогом и понимал ничуть не меньше. И тут-то, наблюдая за подростками, Дюран стал свидетелем удивившего его эпизода.
  Гастон Потье после вечерних молитв читал какую-то книгу, а Дофин лениво чистил у входа свои ботинки. Де Моро строчил письмо, Котенок зубрил завтрашний урок, Мишель Дюпон задумчиво вытаращился в потолок. Лоран де Венсан встал с кровати и, взяв за шнурки свои ботинки, швырнул их под ноги д'Этранжа.
   - Почисти, ваше сиятельство.
  В спальне зримо повисла тишина. Потье судорожно сжал в руках книгу, уставившись в пол горящими глазами, скулы Дюпона напряглись, Ворон побледнел. Филипп молча поднялся и посмотрел на Лорана остановившимся взглядом.
  Неожиданно тишину разрезал звучный голос Гаттино.
   -Здесь тебе слуг нет, сам почистишь.
  Де Венсан не обратил внимание на произнесенное, не сводя глаз с д'Этранжа. Казалось, в воцарившейся тишине было слышно сдавленное дыхание Дофина. Несколько секунд он молчал, потом под взглядом де Венсана согнулся и подтянул к себе ботинки Лорана. Котёнка въявь трясло, но все остальные тщательно отвели глаза от д'Этранжа, в тишине было слышно только шуршание обувной щетки.
  Лоран, возвышаясь над Дофином, озирал его взглядом, испугавшим Дюрана.
  Отцы-иезуиты, обсудив всё, что Дюрану удалось увидеть, были удивлены и растеряны. Равно странными были - власть, которой этот подросток обладал над д'Этранжем, трусливое молчание остальных, на фоне которого дерзость хилого де Галлена казалась и вовсе необъяснимой.
   - Почему молчали Потье и Дюпон? Потье даже не сделал попытки вмешаться! Твой выкормыш словно воды в рот набрал. Он подлец?
  Гораций пожал плечами.
  -Совсем нет. Дерзок, чуть позёр, склонен к самоутверждению. Но порядочен и честен. Даже благороден.
  -Но почему он позволил де Венсану измываться над д'Этранжем? Между ними неприязнь, вражда?
  -Я не замечал. Судя по моим наблюдениям, никакой ненависти к Дофину у Ворона нет.
  - Так в чём же дело?
  Де Шалон сказал, что нелепо гадать о причинах - даст Бог, они всплывут сами. Надо заниматься делом, а не гаданиями. Ну и, разумеется, глаз не спускать с Лорана. Дюран вяло кивнул. Разговор продолжился в другом направлении - в сугубо педагогическом. Важно было верно определиться: ведь нелепо пытаться воспитать из Дюпона бравого наездника, а из Дофина - Фому Аквината. Начать надо с Котёнка, заметил отец Гораций, он уязвимей остальных, хотя почему-то посмелей. Это равно загадочно и интересно.
  Да, глупых задач отцы-иезуиты перед собой никогда не ставили. Тайна силы иезуитской педагогики заключалась в том, что учителям ставилось в обязанность приобрести любовь учащихся, покорить своему влиянию душу воспитанника. Предписывалось и не быть слишком разборчивыми в средствах. Ласка, хитрость, личный недостаток воспитанника, даже порок его - всё бралось без разбора, и всякое средство было хорошо, лишь бы отдавало во власть воспитателя душу ребенка. После этого педагогические результаты иезуитов поражали.
  Удача отца Горация давала Дюрану ключ к пониманию остальных. Дамьен де Моро был теперь более чем откровенен с де Шалоном и делился тем, что знал, тем более, что у него не спрашивали ни о чём предосудительном, да и вопросы-то ронялись исключительно походя...
   - Что происходит с малышом Гаттино? Почему он так печален?
  Ворон толком не знал, но слышал, что Эмиль страшно пережил смерть отца в позапрошлом году, а тут откуда-то услышал, что матери предлагают вторично выйти замуж - Гаттино кажется, что он и так никому не нужен, а если мать согласится - он ведь и вовсе лишним станет, тем более, что замужество ей предлагает Жискар ле Блан, чиновник почтового ведомства, который на него сказал 'отродье Галленов' и посмотрел, как на жабу болотную. 'Но мой отец говорил, заметил де Моро, что вряд ли, мол, Аманда де Галлен за него выйдет. И небогат, и невзрачен... Зачем ей за него выходить? Появятся претенденты и получше... Но Гаттино переживает' 'Печально', проронил де Шалон. 'Кроме того, у него изменился голос и на него постоянно кричит отец Теофиль - будто тот виноват...'
  Дюран просил Горация выяснить три вопроса - причины скорби Эмиля де Галлена, основания для истеричности у Потье и странное отношение одноклассников к Лорану де Венсану. Однако, прояснив первое, Гораций не спешил выяснять остальное, опасаясь, как бы Дамьен не понял цели расспросов.
  Но обстоятельства благоприятствовали отцу Горацию: только они закончили поединок и решили побродить в саду коллегии, из дальней галереи вышел Лоран де Венсан. Проходя мимо, он окинул Дамьена холодным взглядом и демонстративно поклонившись учителю, молча пошёл к спальному корпусу. Де Шалон не мог упустить такой повод и, проводив уходящего глазами, пожал плечами, обронив Дамьену, что его друг - человек весьма странный... Гораций намеренно вызывал того на ответ, что де Венсан отнюдь не является его другом и ожидал услышать несколько эмоциональных фраз на его счёт.
  Однако не дождался ничего.
  Дамьен, уже ставший податливой глиной в его руках, опустил глаза и промолчал. Умный иезуит не собирался переспрашивать, но внимательно вгляделся в лицо Ворона. Тот был странно бледен, словно обездвижен, но губы его нервно тряслись. Всё это насторожило Горация, но он, как ни в чём не бывало, предложил сразиться на бильярде. Дамьен согласился и, пока они дошли до зала, пришёл в себя.
  Около полуночи Дюран, давно уложив детей спать, пришёл в спальню, и Гораций поделился тем, что узнал, равно и тем, что узнать не смог. Оба они переглянулись.
   Происходило что-то странное.
  
  За прошедшее с начала учебного года время взгляд Эмиля де Галлена изменился, стал горестней и мрачнее. Он часто из окна корпуса наблюдал за прогулками в парке отца Дюрана с Потье и д'Этранжем. Тяжело вздыхал и с тоской оглядывал отца Даниэля. Он никогда не встречал такого человека, столь мужественного и умного. Чувство очарованности педагогом было юношеской влюбленностью, обретением кумира, но Эмиль понимал, что не может соперничать с сокурсниками. Гастон был в его глазах необыкновенным умницей, Филипп - знатным красавцем, предметом всеобщей зависти. Сам он, правда, завистлив не был, но на наметившиеся предпочтения отца Дюрана смотрел с тоской и унынием. Увы, сам он не мог похвастать ни блестящими успехами в учёбе, ни титулом. Оглядывая себя в зеркале, кривился. Эмиль не нравился себе. И на девчонку похож, и слабак к тому же. Нет, отец Дюран вовсе не игнорировал Эмиля, иногда Котёнок замечал на себе его участливый взгляд, исполненный беспокойства, Дюран был неизменно внимателен, но...
   На следующий день отец Дюран, и без того в последние дни ласковый с Эмилем как самая любящая мать, отметив, что он излишне бледен, повёл того в лазарет, и хотя отец Эрминий не нашёл в Эмиле никакой болезни, обеспокоенность Дюрана не прошла. Они присели на скамью в парке.
  - Сын мой, - в это обращение, подчеркнуто ласковое и заботливое, Дюран вложил душу, - если ты не болен, что гнетёт тебя? Предаваться унынию греховно, грешна и печаль, если только это не печаль о своих грехах. Но я вижу, что тебе тяжело. Возможно, ты не можешь поделиться личным и сокровенным - я и не прошу этого, но мне бы хотелось, что бы ты понял - Господь прислал меня сказать тебе это - у тебя есть друг, готовый поддержать тебя в любой скорби. Я буду тебе другом, братом, отцом. Пока я жив - ты не будешь одинок.
  Эмиль грустно глядел на поверхность пруда. Во взгляде мальчика Дюран не видел отторжения или неприятия, но не было и искренности.
   - Вы это говорите всем? - он спросил не вызывающе, скорее устало.
  На глаза Дюрана навернулись слёзы, и одна скатилась на руку Эмиля. Малыш, окаменев, замер.
   - Я не предлагаю отцовства тому, кто не нуждается в нём. Едва я увидел тебя, я понял, что хотел бы иметь именно такого сына, как ты. Я думал, что ты отвергнешь меня. Однако, я часто смотрел на тебя, и вскоре понял, что и ты очень нуждаешься в моей любви. Если я ошибся... - Дюран не смог договорить.
  Малыш в слезах бросился ему на шею.
  Из прорвавшейся теперь откровенности и жалоб Эмиля отец Дюран не узнал ничего нового, но с магической властностью утешал малыша. Даже если его мать и выйдет замуж - ему уже шестнадцать. Он не ребенок. До совершеннолетия остается немного, в коллегии у него есть друзья, которые будут ему поддержкой и опорой, но главное - его всегда поддержит он, Дюран. Он теперь его второй отец. Но у него есть и ещё один отец - Господь наш Иисус, пославший его Эмилю. Разве этого мало? Ты больше не будешь одинок...
   Мальчик тихо плакал на его груди. Он и верил, и не верил. Верил, что случилось невероятное - этот человек, столь пленивший его красотой и силой, предложил ему свою поддержку и любовь. Он видел, что Дамьен де Моро стал любимцем отца Горация де Шалона, и слышал, как перешептывались по этому поводу и его одноклассники, и воспитанники тех классов, где тот преподавал греческий. Дамьену завидовали. Отец Даниэль любимчиков не выбирал, был ровен со всеми, и вот теперь... Эмиль и мечтать не мог о подобном предпочтении! Но... может ли это быть? Дамьен - силач, краса и гордость коллегии, а он кто? Почему отец Дюран выбрал его? Потье, д'Этранж... Почему не они? Эмиль не верил. Всё казалось сном. Завтра он проснётся - и снова будет с ужасом ждать писем из дома, и ему снова не будет хотеться жить...
  Но сон на следующий день не растаял. Отец Дюран утром разбудил его нежными словами и ласково потрепал по щеке. Дважды во время занятий назвал его 'сын мой' - только его, Эмиля, и никого больше! Сам Дюран без труда находил поводы подчеркнуть своё расположение к Эмилю, приглашал на прогулки, помогал во всём, его опеку малыш, истосковавшийся по заботе и вниманию, чувствовал теперь поминутно.
   Это было счастье.
   Мальчик был слаб и не любил гимнастический зал, где над его хилостью многие смеялись, теперь же отец Даниэль водил его в специальный маленький зал для преподавателей и занимался с ним одним! Эмиль упражнялся до изнеможения, уже две недели спустя отметив и первые результаты - у него появились мускулы! Он восторженно щупал их, то и дело сжимая руку в локте. Отец Даниэль уверял, что, если он будет заниматься усердно - у Эмиля будут такие же плечи, как и у него. В это Эмиль, хоть и верил каждому слову отца Дюрана, поверить просто не мог. Он не любил ходить в душ с наставником. Тот просто подавлял его величием своего сложения, кроме того, Эмиль был несколько застенчив. Заметив это, Дюран стал отправлять туда его одного. Преодолеть надлежало телесную и душевную слабость, но зачем же подавлять скромность - оплот целомудрия?
  Дюран начал заниматься с малышом практически по всем предметам, и Гаттино, боясь, что разочарует своего кумира, слушал в три уха и одержимо заучивал параграфы, читал от корки до корки все книги, рекомендуемые отцом Дюраном, прислушивался ко всем его суждениям, как к словам дельфийского оракула, неосознанно копировал даже походку и жесты Дюрана.
  Понимая, насколько дорожит Эмиль его симпатией, насколько ревниво и любовно относится к нему, Дюран не сразу приступил к расспросам. Нельзя было дать понять мальчику, что интерес Даниэля простирается дальше заботы о нём. И потому педагог попросил совета своего сына в важном деле.
   Ректор коллегии недавно вызывал к себе всех преподавателей, объяснил Дюран. И вот по какому поводу. Закрытая школа имеет, сказал ректор, свой тон, свои традиции, и, создав высоконравственный тон между воспитанниками, можно преобразовать эти традиции в орудие управления. Если между воспитанниками будет считаться за стыд обмануть, за низость - злоупотребить доверием, тогда дисциплина может быть предоставлена тем воспитанникам, кои в глазах сверстников достойны такого положения. Такая школьная аристократия, управляя по праву, будет уважать себя, товарищей, воспитателей, и честь заведения в её руках будет несокрушима. Вот что сказал ректор. От него, Дюрана, требуют, чтобы он выбрал таких воспитанников в своём классе. Что Эмиль посоветует? Кто лучший? Кому можно доверить управление классом в его отсутствие?
  Эмиль задумался. Потом начал рассуждать вслух. Себя он выдвигать не хотел. Его просто не будут слушать.
   - А что ты скажешь о де Моро? Он тебе нравится?
  Эмиль улыбнулся.
  - Да, Ворон сильный и такой смелый! К тому же он очень честный, никогда ничего не возьмёт чужого, ненавидит воровство...
  - А может, как ты полагаешь, лучше рекомендовать Филиппа? Или Потье? Я не думаю, что подойдёт Мишель Дюпон - он слишком ленив, чтобы управлять. Как ты думаешь?
  Эмиль снова улыбнулся.
  - Да, его утомляет все, что дальше кухни, бильярда и матраса - он сам так сказал. Но он добрый.
  - Ну, а Филипп - он может руководить?
  - Д'Этранж? Да, наверное. Он ведь такой знатный! Кому и руководить, как не ему?
  - А Потье?
  Котёнок улыбнулся.
  - Отец Жан говорил, что он не доверил бы этому шуту гороховому даже вязать метлы. Но это шутки, конечно. Гастон такой умный, столько всего знает, иногда он подменял отца Жана и вполне справлялся.
  - А де Венсан? - лицо Дюрана ничего не выражало, хотя он задавал именно тот вопрос, ради которого и затеял этот разговор.
  Эмиль выпрямился и набрал в легкие воздух. Лицо его окаменело.
  -Мне кажется, лучше всех подойдёт Дамьен де Моро. Или д'Этранж, - проговорил он наконец. - У них родители - известные люди, они хорошего происхождения, хорошо учатся, их уважают.
  Дюран согласился, но потом вспомнил: 'Но ведь и де Венсан происхождения знатного...'
  Эмиль не спорил с этим, но мнения не переменил, выразив его ещё тверже, чем раньше.
  -Гораздо больше подойдут Дамьен или Филипп. Или Потье.
  Дюран прекратил разговор, видя, что Эмиль не хочет говорить о Лоране, после чего отвёл малыша в столовую, проследил, чтобы его накормили, подчеркнув, что кто плохо ест - у того плохо растут мускулы, затем зашёл в кабинет греческого к отцу Горацию - доложить о провале. Де Шалон в задумчивости почесал кончик носа.
  Лоран де Венсан стал подлинным вызовом отцам-иезуитам.
  
  
Глава 4. Истерики и артисты.
  В этой главе из обрывочных фраз отцам-иезуитам удается понять,
  что истеричность может порой скрывать актерское дарование,
  а за кривляньем - таиться светлый ум.
  
  Бог весть как, но товарищу Дюрана и де Шалона, отцу Аврелию Сильвани, удалось заставить своих питомцев не только забыть о его внешности, но спустя две недели признать, что лучшего педагога нет на свете. Как им повезло! Он был самым умным, самым смелым, самым... красивым. Слыша на переменах восторженные отзывы Франсуа де Миреля, с которым он был знаком и часто скрещивал рапиры, Дамьен де Моро не знал, что и подумать. Его педагог соседнего класса просто пугал сумрачным взглядом тёмных глаз, Сильвани казался ему ужасным колдуном из мрачного старого замка.
  Но однажды Дамьен и отец Гораций пришли на корт и тут столкнулись с учениками соседнего класса, слушавших отца Аврелия, рассказывавшего своим мальчикам, что средние века фехтование считалось одной из 'семи благородных страстей' рыцаря.
  - На старых гравюрах встречаются изображения индивидуального обучения фехтованию. Оно велось на боевом оружии, но постепенно появились облегченные и безопасные образцы тренировочного. В середине XVI века центром фехтования стала Италия. В 1610 году там появилась рукоятка для рапиры с поперечником, которая и сегодня называется итальянской. Несколько позже развилась французская школа классического фехтования, и в 1633 году Беннар Ренне описал ее боевую стойку, передвижения, выпад и вольты, соединения и переводы.
  Гораций и Дамьен приблизились и стали внимательно слушать итальянца.
   -В конце XVII века французы изобрели 'фиоретти', рапиру с защитным острием в виде бутона цветка - мушки. Одновременно возникает расхождение между французской и итальянской школами. Французы отказались от рубящих ударов, разработали тактику боя и создали ряд учебных пособий. Французская школа стала популярной. Однако, несмотря на прогрессивность, в ней - ряд недочётов. Так, она рекомендует боевую стойку с отклонением туловища назад и перенесением тяжести тела на левую ногу, прямое положение туловища на выпаде, взмах кисти вооруженной руки для смягчения силы укола. Итальянская школа фехтования этих недостатков не имеет. Вы не согласны, отец Гораций?
  Гораций де Шалон в изумлении почесал за ухом и развёл руками. Он, конечно, француз, но у него были два учителя фехтования, объяснил он, испанец Рибейра и немец Конрад Пфальц, но последний как будто учился во Франции, хотя... он кажется, был членом немецкого братства святого Марка.
   - А покажите эту разницу школ, отец Аврелий, - попросил Франсуа де Мирель, смотревший на педагога как на божество.
  Отцы-иезуиты переглянулись.
  До этого отец Аврелий избегал Горация с Даниэлем, впрочем, не только и не столько их, сколько всех коллег, всё время отдавал детям, а ночами уединялся в своей комнате. Порой, как было замечено надзирателем отцом Джулианом, Сильвани исчезал из коллегии, но сведения эти, переданные ректору, никакого впечатления на последнего не произвели. Отец де Кандаль заметил лишь, что он осведомлён о делах отца Сильвани и не считает нужным вмешиваться. При этом было отмечено, что возвращается в коллегию отец Аврелий ещё более мрачным, нежели был, покидая её.
  И по-прежнему избегал любого общества.
   Но теперь ситуация была для него безвыходной - повода отказаться не было. Отец Аврелий пожал плечами и сказал, что, если отец Гораций не против... 'Правда, сам он не уверен, что воплощает итальянскую манеру фехтования в чистом виде'. Отец Гораций заметил, что и он фехтует не очень-то по-французски...
   Отцы скрестили шпаги. После обмена первыми штоссами Гораций, который и раньше не склонен был недооценивать противника, восхитился им в полной мере. Они были абсолютно равны и в силе, и в ловкости. При этом Гораций разгадывал хитрости отца Аврелия, концентрируясь на шпаге соперника и стараясь отключиться от лекции, которую тот методично продолжал читать своим питомцам.
   - Подвижность кисти руки - необходимое условие фехтования. При защитах надо стараться заставить шпагу противника лечь в положение терца. Ударов во французской школе больше, чем в итальянской, и они делятся на простые и сложные. К первым принадлежат фланконада, это боковое нападение под руку противника. Сложные удары состоят в обманах, сиречь, в демонстрации намерения нанести один удар и нанесении другого, например, поворот направо и удар вперед, батман - удар по шпаге и укол вслед. Чтобы вывести шпагу противника из линии прямого удара, делается прием ангаже, состоящий в переносе своего клинка под клинком противника и приложении своей сильной части шпаги к его слабой. Для нанесения прямого удара делается дегаже - перенос своего клинка на другую сторону клинка противника и затем удар. - Отец Аврелий добросовестно демонстрировал сказанное, - при этом надо быть все время в мере, сиречь, не сдвигая с места левой ноги, колоть противника. Притом, чтобы отбить удар после нападения, французу надо встать в ангард, итальянцы же отбивают и до этого - и имеют в этом преимущество перед французами.
  Однако, доказать это преимущество на деле ему не удалось, отец Гораций разгадал хитрый трюк отца Аврелия, и вызвал восторженные аплодисменты Ворона. При этом сам де Шалон не мог не наградить своего противника взглядом, в котором читалось неподдельное восхищение. Не на учебной площадке, но в настоящем поединке этот мужчина был бы непобедим. Отец Аврелий ничем не дал понять, что заметил восхищение соперника, лишь губы его чуть смягчились легкой улыбкой.
  Он поклонился товарищу по ордену.
  - Так победила Франция или Италия? - с улыбкой спросил появившийся из-за дерева отец Дюран.
  Он подошёл вместе с Потье и Дофином, давно наблюдал за поединком, и тоже был восхищен мастерством собрата.
   - Ты-то хоть, я надеюсь, за Францию? - смеясь, спросил его де Шалон.
   - Это еще почему? - с недоумением вопросил Даниэль, - Мой отец француз, но мать итальянка. Я над схваткой.
   Оказалось, что у отца Аврелия, наоборот, француженкой была мать, а отец - итальянец. 'Вечная судьба полукровок - нигде не свои'. С этим не согласился отец Гораций. 'Напротив, мы одарены удвоенным пониманием двух народов'. 'Мсье Орас тоже итальянец по матери?', в голосе отца Аврелия промелькнула тень недоумения. 'Нет, его отец был родом из Нормандии, а мадам де Шалон - немка из Эльзаса' Тот понимающе кивнул. Да, его собрат явно был человек севера.
  - Важно тщательно отсеять данное тебе и выбрать лучшее, - с улыбкой заметил де Шалон, - как француз, я предпочитаю пиву вино, но, как немец, склонен к философии, как француз, люблю нашу кухню и портных, но лошадей и сапоги куплю в Германии....
   Дюран заметил, что отец Аврелий, чуть наклонив голову, внимательно рассматривает Гастона Потье, и по уходе с корта Сильвани тихо спросил у него фамилию юноши. Названная отцом Даниелем, она, видимо, ничего не сказала Сильвани.
  Однако это чуть наметившееся потепление отношений прогрессировало весьма медленно. Отец Аврелий был замкнут и чем-то угнетён, но, если трудно проникнуть в душу ребёнка, то как раскрыть того, кто сам привык читать в душах? Даниэль и Гораций, не пытаясь сделать невозможное, старались по мере сил услужить собрату, избегая повода досаждать ему.
  
   Филипп д'Этранж обожал историю. Музеи, предметы старины, монеты, геммы, позеленевшие бронзовые щиты, мечи и колчаны, старинные лампы и украшения, стародавние гравюры и ветхие книги завораживали его не меньше, чем рассказы о вампирах. Египетские пирамиды, погребённые под толщей земли города, аnnales pontificum имели в его глазах ни с чем несравнимую прелесть.
   Но Потье, хоть и проявлял интерес к некоторым египетским находкам и читал изыскания отечественных историков, считал, что в истории есть немало страниц, которые были бы великолепны, будь они правдой. По его мнению, история была фрагментом фрагмента, ибо записывается ничтожная доля того, что было, а сохраняется ничтожная часть записанного. Сколько сломано перьев, сколько истрачено чернил, чтобы описать то, чего никогда не было!
   Но Дофин полагал, раз всё уходит в историю, то история - это и есть всё. Однако в чём-то соглашался с дружком.
   - Игнатий правильно говорил, что история ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Но ведь беда в том, что знание прошлого невозможно. Я прочёл тома исторических трудов о революции и понял только то, что подлинные механизмы, двигающие пружины истории, никогда никакому историку не постичь, хоть они одни и те же во все времена. Злоба, месть, зависть, ревность, гордыня, жадность и тщеславие движут людьми, творящими историю, но они не оставляют следов. Кто признается в мести из-за оскорблённого самолюбия, ревности к сопернику, зависти к более одарённому? На бумаге же для потомства записываются строки высокопарной лжи, цитируемой после глупцами. История народов - летопись человеческих глупостей и грехов и - происходящих из-за них бедствий. Но всё равно - как интересны иные мемуары!
   Потье брезгливо морщил нос.
   - Мемуары! Мифология - и та надежнее. Твоя история есть дурной плод инцеста документа с воображением историка, вот и рождаются мутанты...
   - Да, встречаются ошибки и откровенная ложь... Беда и в том, что после очищения истории от лжи, иногда вообще ничего не остаётся. Но все равно - интересно! В летописи истории есть и великие злодеяния, и страсти ...
   -Да, злодеяниями эта летопись превращается в захватывающий роман, и все во имя справедливости, - кивнул Потье.
   Дюран бросил кроткий взгляд на Гастона и задумался. Неожиданно в разговор вмешался Котёнок.
   - А ведь как странно! Нам говорят об уроках истории... Но пока живо поколение, помнящее трагедию революции - новой революции не будет, как на экзамене - всегда попадётся либо незнаемое, либо забытое. И опыт-то у каждого поколения свой - его не передашь. Одно дело - побеждать с Наполеоном, другое - читать книги о его победах и падении. Это совсем не одно и то же.
   - Один урок из истории, Гаттино, извлечь можно, - засмеялся Потье, - и он прост. Никогда не надо лезть в историю.
  Котёнок кивнул и улыбнулся. Да, этот урок из истории извлечь стоило.
   -Да ну вас всех, - с досадой отмахнулся Дофин. - История - самая интересная вещь на свете. Разве я не прав? - апеллировал д'Этранж к отцу Даниэлю.
   - Недоступным останется смысл истории для тех, кто стремится отыскать в ней действие безличных законов. Ход истории зависит от Господа, но от нашего выбора зависит место, которое мы займём в её течении. Определи с точностью себя, обрети драгоценный талант осмысленной веры, и тогда тебе откроется связь сокровенных движений человеческих душ с историческими потрясениями, изменяющими судьбы народов...
  
   Горация де Шалона снова изумил его ученик. Дамьен упорно размышлял в направлении, настораживавшем учителя. Педагог понял, что скрывать от него теперь Дамьен мог только чужую тайну, упорство же помысла говорило о значимости этих вопросов для юноши. Ворон размышлял о справедливости и задавал вопросы, выдававшие напряженный поиск.
   - Если злые искушения, которые несёт в себе некий человек, промыслительны и посланы от Господа, то как согласовать их со свободной волей человека? Если же он творит мерзости по собственной воле, то разве не справедливо пресечь его греховные действия? Ведь общество берёт на себя функции судьи и палача, когда некто творит деяния, достойные эшафота. И это общество справедливо. Не является ли уклонение от осуждения злых дел - пособничеством им?
   -Нет, малыш, каждый должен судить только себя и следить за чистотой своей души. Если же деяния какого-либо человека подпадают по действие Уголовного кодекса - предоставь действовать властям, на то уполномоченным. Если Господь поставит тебя на судейские стези, - тогда и ты, по долгу службы, будешь судить деяния, нарушающие законы общества. За дела же, не подпадающие под действие закона, ответит сам человек. Ты молод, мой мальчик. Для тебя год - это целая эпоха. Но поверь, не было ещё на свете негодяя, не наказанного Господом... Божественная справедливость просто не всегда укладывается в рамки времени, постижимого для человека. Но ведь Господь не знает бремени времен. Он вечен и пред очами его - тысяча дней, как день вчерашний. Но ты не должен искушаться отсрочкой наказания злодея, ведь Промысел Божий закрыт от тебя. Возможно, Господь ждёт покаяния грешного...
   Шалон заметил, что Дамьен выслушал его внимательно и задумчиво, но на последних словах скептически поджал губы.
  
  ...В старших классах коллегии под надзором педагогов раз в месяц устраивались диспуты для разбора спорных духовных вопросов и изучения классиков. Иезуитские коллегии были знамениты высоким уровнем преподавания риторики, навыков владения пером. Традиционные дебаты или 'академии', как их называли в коллегии, давали возможность старшим ученикам научиться формулировать мысли, слышать оппонента, оттачивать логику высказывания. Но диспуты о вечном были полезны не только воспитанникам. Педагогам иногда удавалось на обсуждениях получить более ясное представление о духовном устройстве ученика, выследить глубину и направление его мысли, понять душу.
  Для учеников класса отца Дюрана, равно как и для питомцев отца Аврелия, участие в подобных диспутах было внове, хотя в младших классах они и обсуждали иногда духовные вопросы под руководством отца Жана Петивьера.
  Первое заседание 'коллегиальной академии' планировалось провести в начале октября, но Дюран и Гораций де Шалон настояли на её проведении пораньше, в двадцатых числах сентября, и уговорили отца Аврелия свести два класса вместе, что позволяло 'создать более широкое поле для дискуссии и научить оценивать мнение малознакомого оппонента'. Сильвани улыбнулся и, понимая, что у друзей есть, видимо, и другие основания для настойчивости, согласился.
   По предложению отца Даниэля, поддержанному отцом Горацием, для обсуждения была выбрана тема 'справедливости', в ходе дискуссии учащимся предстояло выяснить, что есть справедливость, насколько, по их мнению, справедливо устроен мир, как управляет миром Бог, что является причиной несправедливости в мире, допустимо ли человеку самому пытаться устранить несправедливость? Как соотносятся справедливость и милосердие? По каждому из этих вопросов один из учеников готовил короткое выступление, остальные либо поддерживали его, либо обличали его неправоту - после чего пытались сформулировать общее мнение.
  Для дискуссии выбрали один из библиотечных залов.
  Камиль Леметр, ученик отца Аврелия, надо сказать, проявил объективность и непредвзятость мышления, собрав все имеющиеся на этот счет точки зрения. Одни авторы, сообщил он, склонны считать справедливость высшей ценностью человеческой жизни, синонимом нравственности. По их мнению, быть моральным существом - значит обладать чувством справедливости и руководствоваться им во всех поступках. Другие же полагают, заметил он, что никакой возвышенности, силы и благородства в справедливости нет - да и быть не может. Она изобретена для компенсации недостатков человеческой природы, для нейтрализации дефектов общественного устройства. С этой позиции справедливость - инструмент исправления серьезной 'недоделки' мира. Ещё дальше в этом направлении идут те, кто видит в справедливости упадок жизненной силы человека, ухищрение слабых в их защите от сильных. Для человека же верующего справедливость в известном смысле тождественна с Богом, и справедливость и милосердие, которые в искаженных философских системах могут входить в радикальное противоречие, для человека духовного едины, справедливость без милосердия нельзя считать евангельской.
  Изложенное выдавало некоторую неопытность мышления, аналитику без синтеза. Но глупо было и ждать его от шестнадцатилетнего юнца. При этом обсуждение сразу же пошло вразрез с намеченным планом, но педагоги не сочли нужным обращать на это внимание.
   -А я наоборот... - со странной улыбкой проронил Дюпон, - Всякий раз, когда вспоминаю о том, что Господь справедлив, дрожу, и начинаю твердить себе, что он не столько справедлив, сколько милосерден. Для меня это совсем не одно и то же.
  Лицо другого шестнадцатилетнего юнца было задумчиво в вызывающем дерзновении. Отец Гораций заметил, что Сильвани глазами указал ему на Потье, и обратился к Гастону.
   -А какая точка зрения близка вам, Гамлет? - Гораций де Шалон заметил, что отец Аврелий удивлённо на него покосился, услышав прозвище Потье.
  Гамлет почесал за ухом и заметил, что запутался. Из четырех перечисленных Камилем положений: 'Справедливость - мораль в действии, законная казнь злодея', 'Справедливость - когда мне позволено делать все, что угодно, исправляя мир', 'Справедливость - право слабейшего' и 'Справедливость - приговор Господа' - какую-то часть истины содержат в себе все. Но его собственные понятия о справедливости запутаны, он не может разобраться в их приоритетах. Каковы принципы справедливости? Хотя бы вычеркнуть лишние или ранжировать... Он методично перечислял: 'Каждому - по рангу и правам его', 'Всем - одно и то же', 'Всем - поровну' 'Каждому - по закону' 'Каждому - по нужде его', 'Каждому - по трудам его', 'Каждому - по заслугам', 'Коемуждо по делом его', 'По котлу и крышка, по мощам - и елей', 'Собаке - собачья смерть'...
  Отец Гораций, заметив странное выражение на лице их собрата, отца Сильвани, изумлённо слушавшего словесные выверты Потье, улыбнулся. Потом вмешался Франсуа де Мирель. По его мнению, хотя у справедливости много сравнений: правосудие, благо, совесть, честь, достоинство, но чаще всего её сопоставляют с равенством. Например, Платон и Аристотель основывали справедливость на неравенстве. Они исходили из естественного природного неравенства, из того, что человеческая жизнь так устроена от века. Аристотель прямо писал, что 'следует, чтобы один подчинялся, а другой властвовал', Они полагали, что у каждого человека есть своя жизненная мера, свой данный от рождения круг способностей, выходить за который нельзя, ибо это и есть корень всякой несправедливости. Несправедливо идти против природы и судьбы. 'Справедливость, - утверждал Платон, - состоит в том, чтобы каждый имел своё и исполнял своё'
   - Ты согласен с этим?
  Франсуа уверенно кивнул. Конечно, правда, справедливость для аристократа - это произвол для лакея, и наоборот. Его бабушка рассказывала, как лакеи устанавливали равенство. Она говорила, что всем при этом стало не до братства, и не перегрызись эти мерзавцы между собой в июле, потерять бы всем французам и свободу, и даже жизнь... Прадеда ведь арестовали... Справедливость - дело Божье. Из людских попыток установить справедливость, кроме кровавых боен, ничего не получается, уж сколько раз пробовали...
  Отец Гораций повернулся к Гастону.
  - 'Все люди по природе своей равны'. 'Все люди по природе своей неравны'. Какое высказывание - справедливо? - спросил он Потье.
  Тот ухмыльнулся. Это как поглядеть... Он, Потье, не ровня Дофину, но хотел бы быть ровней. Было бы справедливо, если и он был бы не сыном коммерсанта, но наследником графа. Однако Дофин должен зубрить страницу латинского текста целый час, а ему хватает и пяти минут. Их способности не равны, но он, Потье, считает это справедливым. Сам же д'Этранж, напротив, полагает вполне справедливым и оправданным, что ему довелось родиться в семье его сиятельства и префекта, но при этом считает неправильным, что он наделён памятью хуже моей. По его мнению, это несправедливо. Все ратуют за справедливость, однако хотят ее лишь для себя и напрочь забывают про нее, едва дело коснётся других.
  С этим неуверенно согласился и Дамьен де Моро, заметив, что главная несправедливость заключается для него в том, что он, когда бывает прав, часто сомневается, но ошибается всегда с полной уверенностью...
  Все улыбнулись.
  - А вы согласны, Лоран? - мягко спросил Дюран. Тот все это время молчал, храня на лице печать умеренного интереса и столь же умеренной скуки. Теперь он пожал плечами. Понятие справедливости - расплывчатая и трудноопределимая величина. Скорее, можно понять несправедливость...
   - Но допустимо ли самому пытаться устранить несправедливость? - Дюран задал этот вопрос именно де Венсану, но тут два голоса, резко контрастируя друг с другом, одновременно высказались.
  'Нет' - Потье был категоричен. Не менее категоричен был д'Этранж. 'Да'.
  Оба, сумрачно взглянув друг на друга, умолкли.
  Лоран тихо, но отчетливо заметил, что справедливым является право сильного и слабые не могут установить справедливость, если под ней понимают своё право управлять сильным. Нет у них такого права, и их попытки приведут к тому, что их вовсе уничтожат. И это будет справедливо. Лицо де Венсана было спокойным, но пальцы все время дергали и крутили тонкое серебряное кольцо на его безымянном пальце.
  Воцарилось короткое молчание.
  - Мир справедлив и истинен, ибо управляется справедливым и истинным Богом, - был убежден Котёнок, одновременно высказывая воззрение и оппонируя Лорану. - Я уверен, что, если что-то нам кажется несправедливым - это свидетельство только нашего непонимания. Когда человек становится безбожным - Бог кажется ему бесчеловечным, и он во всем видит несправедливость, а на самом деле мир прекрасен, справедлив и исполнен Божественной благодати, - лучезарно улыбнулся Гаттино отцу Дюрану.
  - Несправедливость в мире есть, - не согласился Леон Нуар из соседнего класса. - Вот скажите, - он обратился к отцу Аврелию, - вот двое. Один - художник, творящий по Божьему вдохновению. Другой всю жизнь пытается подняться на вершину его гениальности. Но - не дано... и где-то на полпути к вершине он и остаётся, несмотря на все усилия превзойти свою ограниченность. Но почему? Ему не дано стать великим. Чей это произвол? Бога? Почему человек должен всю жизнь чувствовать себя неполноценным? Разве это справедливо?
  Отец Аврелий неожиданно обернулся к Потье.
   - Вас, кажется, коллеги зовут Гамлетом? - Тот кивнул, - а что бы вы ответили Леону?
  Лицо Гастона стало жестоким. Черты обострились.
   -Я забыл прибавить ещё одну парадигму справедливости. 'Знай сверчок свой шесток'. Платон тут прав. Бездарь, дерзающий быть гением, пусть винит своё глупое дерзание, а не провидение. Ещё летать бы захотел, глупец...
   - Вам не нравится одарённость? Раздражает дерзание? Или - несправедливость?
  Гамлет неожиданно словно сломался. Резкий перепад в настроении поднял его голос почти на октаву.
   А разве справедливо отрицать, что дурацкое следствие может и не проистекать ни из какой причины? Калибан прав. Несправедливость мира понять проще, она вертится, как смерч, вокруг этих дурацких слов 'За что?' - и что толку взывать к справедливому Господу? Как устал я от дерзающих, притязающих и одарённых! Как утомился от ищущих справедливость! Как надоело жить среди калибанов... Где то убежище, что укроет от них? Каждый заслуживает Бисетр, это тоже справедливо... Как болит голова, - произнёс он вдруг так жалобно, что Дюпон, д'Этранж, де Моро, и Котёнок стремительно обернулись к нему. Гастон поспешно вышел, за ним выскочил и Филипп, после чего дискуссия была продолжена, но ничего интересного больше не прозвучало.
  
  Вечером отцы-игнатианцы собрались зале ректорского корпуса. Отец Аврелий был странно задумчив, и когда Гораций де Шалон попросил его высказаться об увиденном - ведь со стороны виднее - помрачнел ещё больше. Вслух заметил, что понял их беспокойство и находит его оправданным. 'С этим мальчиком будьте поласковее: вы имеете дело с крайне восприимчивым, весьма нервозным и легко возбудимым... змеёнышем. И Бога ради, не наступите' Даниэль с Горацием переглянулись. Весьма нервозным и легко возбудимым?
  -Вы о ком, Сильвани?
  Тот, однако, нисколько не затруднился.
  -Вы же затеяли это ради этого, сероглазого, определившего справедливость как расплывчатую и трудноопределимую величину? Я правильно понял?
  Его заверили, что он не ошибся.
  -Но почему вы назвали его нервозным, это Потье свойственна некоторая...
  - ...артистичность,- расхохотался отец Аврелий, - и не некоторая, а весьма значительная. У Красавца голова на плечах. Он, кажется, единственный из всех, понял, чего вы добиваетесь, но боялся подсказать вам искомое. Однако изощрился и сумел. Кое-что обронил и этот смазливый малыш с яркими глазёнками. Что до вашего Венсана - благодарю Господа, что он не в моём классе. Возни вам хватит, и тут ничего не поделаешь, - он помрачнел ещё больше. - Il est trop tard de fermer la porte, quand le loup est entre - когда волк в доме, глупо запирать дверь.
  Сильвани ушёл. Гораций горестно переглянулся с Даниэлем и тяжело вздохнул. Тот ответил ему унылым и сумрачным взглядом. Обсуждая, что имел в виду их коллега, отцы вернулись к себе в спальню. Аврелий, начав фразу по-французски, неожиданно закончил её итальянизмом. 'Extremement receptif, tres nerveux et facilement excitable par le... serpentеllo ' Почему?
  Перед началом дискуссии педагоги долго обдумывали, стоит ли поручать Лорану сделать какое-либо сообщение, но решили, что лучше не сковывать его заданием: так он может высказаться свободнее. Однако, Лоран предпочел отмолчаться, и лишь на прямой вопрос учителя - проронил фразу, хоть и отвечающую, Дюран был уверен в этом, его мыслям, но отнюдь не раскрывающую их до конца. 'Справедливым является право сильного и слабые не могут установить справедливость, если под ней понимают своё право управлять сильным. Нет у них такого права, и их попытки приведут к тому, что их вовсе уничтожат. И это будет справедливо...' Похоже, он говорил о себе и дерзал почти в открытую отстаивать право вампира кусать кого вздумается... Но до конца ничего не прояснилось, хотя Горацию де Шалону показалось, что какое-то слово все-таки прозвучало, что-то дало какую-то зацепку, но она тут же и ускользнула. Но и сказал мальчишка вполне достаточно для того, чтобы понять, что тревога их вполне оправдана. Понял это и Сильвани.
  Неожиданно в коридоре раздались шаги и в комнату, постучав, снова вошел отец Аврелий. В руках его был небольшой том в чёрном переплете. Оказывается, он ходил за книгой. Отец Аврелий протянул книгу Дюрану.
   - Красавец проронил имя. Не Венсана ли он назвал калибаном? Если это так - хоть что-то можно расшифровать. Хотя гораздо интересней, и я бы на вашем месте озаботился в первую очередь этим, почему Красавец корчит из себя психа и почему этот ваш Лоран столь нервозен? А поинтересоваться этим стоит у того, кто разделил милосердие и справедливость, он повзрослей и поспокойней остальных. - Аврелий вышел, тихо затворив дверь.
  Отец Гораций медленно поднялся и неторопливо подошёл к Дюрану, столь же неспешно перелистывающему страницы. Это был том Шекспира из библиотечного собрания, содержавший его пьесы. Дюран прочёл оглавление - 'Гамлет', 'Макбет', 'Король Лир' 'Отелло' и 'Буря'.
   Отец Гораций взял том и недоумённо вопросил:
   -Он намекает на 'Гамлета'? Почему он называет Потье красавцем? - Он вяло перелистал книгу и вдруг взорвался, - Боже мой! - Гораций лихорадочно переворачивал страницы, - какой умница, Господи, конечно же, - бормотал он, листая, - вот оно. - Почти выгнув переплет, де Шалон погрузился в чтение.
  Дюран заметил, что заинтересовался друг последней пьесой Шекспира - 'Бурей', - редко цитируемой и редко упоминаемой. Он напрягся, вспоминая содержание - и вздрогнул. Просперо, Ариэль ... Калибан... Потье уронил имя, пользуясь тем, что Лоран, не любивший книги, не поймет, о чём речь ... Но почему Аврелий назвал Гастона - красавцем и артистом? Не потому ли, что Потье просто... разыграл представление в библиотеке? Отец Даниэль подумал, не взять ли в библиотеке другое издание 'Бури', но Гораций сказал, что не нужно, он сейчас прочтёт - тут всего несколько сцен, и Дюран опустился на кровать в ожидании. Вскоре друг протянул ему книгу, сам завалившись на постель и тяжело задумавшись.
  Дюран перелистал страницы.
  Сын ведьмы, чудовище Калибан... 'Ты добрым впечатленьям недоступен, способен лишь на зло. Тебя жалел я: но злой природы не мог добром в тебе искоренить, как ни учил. Отродье ведьмы!' 'Чёрт, прирожденный чёрт! Его не изменить мне воспитаньем. Тщетно потрачены труды мои над ним. С годами он все безобразней телом, да и душа его заражена'. Волшебник Просперо, и верно, оказался бессилен из злобного, мстительного и раболепного чудовища сделать человека...
  Вот на что намекнул кривлявшийся Гамлет. А ведь и верно, психопатичен ли он? Возбудим - да, но отец Аврелий почему-то убежден, что Гамлет корчит из себя психа. Играет. Но почему Сильвани счёл, что де Венсан - нервозен? И почему посоветовал спросить об этом у Дюпона? Неожиданно, сквозь размышления, услышал голос друга, приглушенный и задумчивый:
  -А ведь... ведь твой малыш, и верно, тоже проронил, причём в открытую. Почему я сразу не заметил? Как он сказал? 'Когда человек становится безбожным - Бог кажется ему бесчеловечным ...' Это Эмиль о Лоране?
  Глаза их встретились и лица напряглись.
  
  
  
Глава 5. Градации веры.
  Из которой выясняется, что в одной и той же душе
  могут сочетаться сомнения
  в разумности Божественного мироустройства
  и смиренная покорность Создателю.
  
  Самым красивым зданием коллегии была церковь. Ученики ежедневно присутствовали на обедне, а по воскресениям слушали проповедь. Молитву пред уроками слушали коленопреклоненно. Ежедневно, кроме того, упражнялись в религиозных размышлениях и молитве по четкам, это были так называемые 'exercitia spiritualia', 'духовные упражнения'. Ученики должны были ежедневно испытывать свою совесть и ежемесячно ходить на исповедь. При этом Закон Божий преподавался отцом Камилем только раз в неделю, отцы-игнатианцы полагали, что этого - вполне достаточно.
  Личность Христа, предмет глубоких медитативных прозрений Игнатия Лойолы, Личность Богочеловека - возвышалась над всем. Иисус жив, Он 'и днесь и ныне тот же', и каждый мог непосредственно обратиться к нему в молитве. Ключевым словом в отношениях человека с Иисусом Христом является слово 'ответ' и наиболее истинным ответом на любовь Бога является подражание Ему. Ученики должны быть внутренне подготовлены к серьезным испытаниям: Христос свободной волей излил за нас свою кровь, в наших силах ответить на Его любовь любовью: стойким перенесением посылаемых испытаний и, главное, служением и жертвой окружающим людям - если понадобится, вплоть до полного душевного опустошения и истощения жизни. Особо подчеркивалось, что ответное отношение к Богу не может быть умозрительным, от учеников ждали, что они воплотят свою веру на практике, будь то семья, общественные движения, государственные структуры или Церковь.
  Дамьен де Моро был религиозен. Он сам не мог понять, почему, но его всегда влекло в храм. Он помнил, как в детстве с братьями их приводили в старую церковь в Этрабонне. На улице было холодно, но внутренность храма казалась сказочным царством, где горели свечи, где ходил священник в парчовом облачении, где был, Дамьен чувствовал это, Бог... Андрэ и Валери, братья-близнецы, были на семь лет старше его, но они, хоть всегда восхищали его и силой, и знанием вещей ему непонятных, были равнодушны к этой красоте, а когда замечали его одушевление, смеялись. Однако, оба они вскоре были отправлены в Парижское военное училище и разлучены младшим братом, отданным в Иезуитскую коллегию св. Франциска Ксавье в Безансоне. Виделись они только в отцовском доме на летних вакациях, при этом молодые кавалеристы говорили только о казарменных делах, поединках, лошадях и хорошеньких девицах, и вправду, сообщая юному Дамьену куда больше сведений о жизни, чем надлежало знать в его возрасте, но на духовные темы они не говорили никогда.
   В коллегии Дамьен любил богослужения, а после знакомства с отцом Горацием начал интересоваться и теми вопросами духа, на которые тот тонко наталкивал его. Юный ум неразвит и зачастую не видит направления мысли и логики рассуждения, не может сделать верные выводы, понять ложность иных утверждений и отделить их от истинных, как зерна от плевел. Де Шалон не пытался вложить в Дамьена истинные суждения, но учил истинно мыслить, для чего просто разбирал житейские ситуации, исторические события, любимых Дамьеном героев книг.
  Филипп д'Этранж отчёта в своей вере себе не отдавал. В Бога он верил как в Любовь, Жизнь и Милосердие, но пытаясь повторить опыты Игнатия, чувствовал только свою ущербность. С воображением у него проблем не было, он мог представить любого вампира как живого, но, будучи чрезмерно здравомыслящим и практичным, не мог сфантазировать гору Сион, пока Потье не показал ему её на картинке. Он не был ни визионером, ни мистиком, выйти из себя и погрузиться в мир иррационального ему было не дано. Зато Гамлет верил экстатически, и в 'Духовные упражнения' Лойолы уходил, как рыба под воду, нырял и плескался в мистике игнатианских прозрений, погружаясь на самые глубины, душа его пылала, и даже в зеркальных поверхностях икон он сам себе казался Игнатием, как ни мало было между ними сходства. На исповеди Гастон был откровенен и страстен, легко мог разрыдаться.
  Лоран де Венсан был лаконичен - и в молитвенных жестах, и в словах исповеди. Теперь святым отцам становились в полной мере ясны слова отца Жана, который по формальным перечислениям грехов Лорана никогда не мог проникнуть в его душу. Он, видимо, не хотел пускать туда никого. Вспомнив слова Гаттино, Дюран еще более пугался - он не видел в Лоране ни благоговения, ни подлинной веры. Помимо этого у Дюрана возникло странное впечатление, которое он вечером попытался передать Горацию. Не каждую душу можно раскрыть, но заглянуть можно в каждую. Но в этом сероглазом шестнадцатилетнем отроке он не видел, не чувствовал души. Лоран говорил с ним, поднимал глаза, иногда их взгляды встречались - и каждый раз отца Даниэля заливала волна ледяного страха: он словно наталкивался рукой на холодную, склизкую и липкую поверхность, противную, как жабья кожа. Все это странно перекликалось с определением Дофина и словами Эмиля, и пугало еще больше.
  Де Шалон кивал. Он понимал Дюрана.
  Мишель Дюпон верил как бургундский крестьянин, практичный и здравомыслящий, словно заключив с Господом Богом некий контракт, согласно которому он, Мишель Дюпон, обязывался быть приличным человеком и достойным сыном церкви, а за это Господь должен помочь ему взойти на вершины мастерства и обеспечить прекрасное реноме и процветание его ресторана, точнее, ресторана его деда, который он собирался превратить в святилище гастрономического искусства. Аквинат и его положения - логически безупречно выстроенные - были ему понятны, но метафизических проззрений Игнатия он никогда не понимал и, пытаясь обнаружить трансцендентное в чувственно воспринимаемом - терялся. Это было не для него.
  Вера Котёнка была верой в Санта-Клауса. Он всегда ждал, что в его носке под Рождество окажется счастье, правда, какое - сказать не мог бы и сам.
  
  После дискуссии в библиотеке отец Дюран обратился к Эмилю - обратился искренно и прямо, не затрудняя себя попытками замаскировать суть своего интереса. Его настораживает и пугает один из учеников, заметил он. Ему кажется, что с его душой далеко не все благополучно. Это Лоран де Венсан. Ему, Дюрану, показалось, что сам Эмиль считает, что тот не верит в Бога? Так ли это?
  Эмиль молчал, но в его молчании Дюран не почувствовал теперь ни страха, ни упрямства, ни желания избежать разговора. Котёнок доверял ему. Дюран продолжил. Святой Игнатий Лойола говорил, что нужно избегать в речах всякого злословия и сплетни. Если кто объявит чей-либо смертный грех, то согрешит смертно, если простительный, то согрешит простительно. Если обнаружит чей-то недостаток, то тем выдает собственный недостаток. Это верно. Но если речь идет не о злословии, но о стремлении исправить душу, то о грехе или слабости другого допускается говорить в двух случаях: во-первых, если грех общеизвестен, как грех публичной женщины, или речь идёт о вине, доказанной судом, или об общественном заблуждении, отравляющем души тех, кого оно касается. Во-вторых, если грех тайный, но передается другому, чтобы тот отговорил согрешающего от греха...
  Ему, отцу Дюрану, кажется, что Лорану ещё можно помочь...
  Эмиль тяжело вздохнул и, видя, что отец Даниэль ждёт его ответа, заговорил.
  Ему нечего сказать. Однажды он видел, как Лоран, чтобы достать с верхней полки книгу, подставил стул, положил на него несколько книг и стал сверху. Но не достал. Тогда он подложил на книги ещё несколько книг и икону, стоявшую на столе. Тогда дотянулся. Человек благоговейный так бы не поступил. Лоран никогда не упражняется в духовном, но читает в это время романы. Какие? Разные. Недавно читал этого... Эжена Сю. Гаттино не читал его, и не знает, о чём роман, но Потье, когда увидел, что это, презрительно передернулся и назвал роман глупостью. Лоран же зашипел на него и назвал психом, которому нечего судить о том, что читают нормальные люди. Сам Лоран никогда ничего против Христа не говорит. Он вообще мало говорит, но если что скажет - обязательно что-то неприятное. Говорил и нечто похожее на то, что сказал и в библиотеке. Дескать, справедливо, когда правит сильный, а если кролики попытаются править, мол, волком, их просто сожрут. Многие после разговоров с ним совсем поникшие ходят. Дофин говорит, что это настоящий вампир. Похоже на то.
  - А что ты сам от него слышал? Лоран обижал тебя?
  Эмиль пожал плечами.
  -Нет. Он просто говорит неприятные вещи. Но я его не понимаю. Я не шибко способный, но Лоран ещё бездарней меня. Но он называл меня тупицей. Я не силён, но он ничуть не лучше. Но говорит, что я - слабак. Но это просто ругань. Но Лоран ведь... его боится сам д'Этранж, сын графа Люсьена! И Потье, и Дамьен - все уступают ему. Почему?
  - Дюпон тоже боится его?
  -Я бы сказал, что он старается не связываться с ним. С ним никто не хочет связываться. Я не знаю, почему. Однажды ... однажды он заставил Дофина почистить его ботинки. Тот побледнел, чуть не бросился на него, но потом... почистил. Как это понять? Тот же Дюпон, он в математике страшно умный, всегда всё за него решает - ему только переписать остаётся. Какого чёрта Мишель так делает? Он же его одной левой свалить может!
  Надо сказать, отец Дюран в полной мере разделял недоумение Гаттино.
  
  Дюран решил присмотреться к Мишелю Дюпону - отчасти памятуя совет отца Аврелия, отчасти - по пробудившемуся собственному интересу. Очень скоро Даниэлю довелось оценить в мальчугане и недюжинный ум, и силу воли, и спокойную уверенность в себе. Во всём, что касается кулинарии, Дюпон обнаруживал феноменальные знания. Заглянув в его библиотечный формуляр, Дюран выяснил, что в собрании книг отца Этельбера не осталось ни одной нечитанной Мишелем книги по гастрономии. Отец Даниэль чаще стал встречаться с Дюпоном, щедро делился рецептами блюд, которыми он с отцом Горацием угощался в Риме, они провели несколько часов в спорах о преимуществах французской кухни над итальянской, несколько вечеров сражались с переменным успехом на бильярде.
   Странно, но что-то мешало Дюрану заговорить о Лоране де Венсане, однако, однажды, к удивлению отца Даниэля, Мишель высказался сам. Они беседовали о бильярде, который по праву называют 'игрой королей'. Карл IX и Наполеон Бонапарт любили его. Отец Дюран рассказал, что Мишель Шамильяр, служивший при дворе Людовика XIV писцом, овладел игрой в совершенстве и прослыл лучшим игроком страны. Он стал партнером короля. Шамильяр периодически поддавался Людовику, и тот, в благодушном расположении духа после выигрыша, говаривал, что, не являясь 'профессором бильярда', всё же превосходно владеет кием. Впоследствии Шамильяр из писарей был превращен в контролера финансов, а ещё позже стал военным министром Франции...
  Мишель посмеялся. Разговор зашёл о посредственности и одарённости, и он неожиданно проронил, что ему трудно понять парадокс, о котором говорил на академии Леон Нуар, о внутреннем устройстве бездарности. Но не той бездарности, которая стремится достичь уровня гения, такая серость несчастна, но её спасает само стремление ввысь, зря Потье так... Но есть и другая...которая стремится все опустить в своё смрадное болото, вот это - действительно бездарность. Злящаяся на любое превосходство, ненавидящая одарённость и талант. Как наш Венсан.
  Дюран мягко спросил, натирая кий мелом:
  - По-твоему, это озлобление от осознания, что ему не дано таланта?
  Дюпон потёр широкий лоб.
  - Да полно, а прав ли я? Понимает ли он, что он обделён? Я не постигаю его. Кстати, я все забываю вас спросить, вы же так образованы. Кто такой калибан?
  Дюран объяснил. Мишель, наклонив крупную голову и вытянув губы трубочкой, кивнул.
  -На зимних вакациях тресну, но прочту всего Шекспира.
  Отец Даниэль заметил, что пьесы английского гения неравноценны, и читать всё не нужно. Ещё хуже - читать все подряд бездумно. Целесообразно начать с комедий, и читать только лучшее. Если Мишель нуждается в его советах - он всегда готов помочь в выборе книг. С веками их, увы, становится все больше, и подлинные жемчужины тонут в море шелухи. За жизнь человек вообще-то должен прочитать только три десятка книг, самых важных и нужных, о которых, и вправду, можно сказать nocturna versate manu, versate diurna11 ...
   - И каких же это?
  Дюран засмеялся, обняв Мишеля за плечи. 'Для того, чтобы их отыскать, приходится читать горы дребедени'. Но Дюран пообещал отобрать для Мишеля лучшее из своей библиотеки. При этом учитель не решился спросить Дюпона о том, почему тот, как сказал Гаттино, выполняет за Венсана, этого лишенного дарований ученика, домашние задания о математике. Просто чувствовал, что спросить об этом время ещё не пришло.
  
  Переданный отцу Горацию, этот разговор насторожил де Шалона. Что они имели, если подытожить?
  '...Крайне восприимчивый, весьма нервозный змеёныш'. Это был взгляд со стороны. Но взгляд безошибочный. Это чувствовалось. Потье назвал его калибаном, Дофин - вампиром, Дюпон считает его бездарностью, а Гаттино - безбожником. Если добавить выражение лица и молчание Дамьена, то картинка вырисовывалась пугающая. Всё это было тем более странно, ведь речь шла о худеньком подростке с невзрачным лицом и тусклыми серыми глазами...
   Наутро у отца Горация созрел план, который, не решая возникших проблем, позволял, по крайней мере, хоть кое-что прояснить. План был реализован тотчас же. В проверочной работе по греческому языку у Филиппа д'Этранжа обнаружились три ошибки. В другое время отец де Шалон заставил бы шалопая проанализировать и разобрать у доски свои ляпсусы. Но не сегодня. Сегодня гнев педагога по поводу бездельника и лодыря д'Этранжа был безмерен. Ведь он уже трижды объяснял это! Тема проще пареной репы! Что тут можно не понять? По счастью, его дружок Потье написал работу блестяще, заметил отец Гораций. Сам он не может задерживать класс из-за тунеядца.
  - Потье, после занятий вы с этим лоботрясом в кабинете греческого языка займетесь его работой. Завтра он должен знать тему на отлично. Вы меня поняли?
  Гастон понял. Чего тут не понять-то? После утренних занятий дружки понуро поплелись в кабинет греческого, провожаемые ласковыми напутственными словами отца Дюрана, выразившего уверенность, что при выдающихся способностях Потье и внимательности д'Этранжа они справятся минут за сорок...
  Ровно через семь минут, сверившись с часами, отец Даниэль вспомнил, что в его кабинете остались наглядные пособия отца де Шалона и, подозвав Лорана де Венсана, оставленного в классе вместе с Дюпоном для уборки, велел ему отнести их в кабинет греческого языка.
  Тем временем отец Гораций, разместившийся в соседнем кабинете, внимательно слушал через слуховое окно разговор Филиппа с Гастоном, одновременно наблюдая за друзьями. Как и ожидал отец Гораций, вначале он не услышал ничего, кроме вялой перебранки дружков. Д'Этранж недовольно бубнил о придирках грека, Гастон упрекал его за отсутствие внимания, Филипп лениво возражал, что дело не во внимании, а в том, что он был занят куда более важными размышлениями, чем грамматические категории греческих существительных, будь они прокляты...
  В эту минуту, как и ожидал отец Гораций, в кабинете появился Лоран де Венсан. Сам отец де Шалон, разрабатывая свой план, был уверен, что визит де Венсана - после его ухода - неминуемо спровоцирует приятелей на разговор о нём. На этом и строился замысел. Со стороны самого де Венсана он ничего не ждал.
  Однако, человек в этой быстротечной жизни только предполагает, определяется же бытие Господом.
  Гораций де Шалон никогда не оспаривал эту максиму, принимая её в полноте, и лишь иногда приятно изумлялся изыскам Провидения. Лоран де Венсан замер на пороге кабинета и окинул одноклассников взглядом настороженным, но и наглым. Увидев его, Потье резко встал. Д'Этранж остался сидеть за столом, с особой тщательностью выписывая греческие слова. Не обращая внимания на вошедшего, он спросил Гастона об этимологии существительного άνθρωπος, но тут лицо де Венсана исказила насмешливая и жесткая гримаса. Он бросил под ноги Филиппа у стола карты и, глядя на него в упор, приказал:
  - Подними.
  Дофин молчал, зато Потье ответил Филиппу.
  - Этимология слова 'человек' насчитывает, Филипп, по меньшей мере, три группы значений: греческое άνθρωπος, идущее либо от άνω αθρεΐν 'взгляд, запрокинутый ввысь', в чём его отличие от свиньи, которой вовеки неба не видать, либо от корня ανθ-άνθός, ανδεω, ανθρος, в смысле 'цветущий лик', 'лучистый взор', - зло проговорил Потье, - в этом его отличие от иудео-латинского корня, подчеркивающего телесно-материальный аспект - 'Адам' от еврейского слова 'земля'...
   Лоран злобно переводил глаза с одного на другого, и вдруг попятился. Де Шалон не понял, что произошло, но видел, как де Венсан вдруг отскочил к стене и, распахнув дверь, оказался в коридоре, зло хлопнув напоследок дверью. Д'Этранж с огорчённым лицом поднял наглядные пособия, положил их на стол и мрачно посмотрел на приятеля. Гастон стоял в странной, изломанной позе, закрыв лицо руками, дыша тяжело и отрывисто.
  - Ты сам видишь, что я прав, - зло уронил Филипп Гастону.
  Тот, чуть отдышавшись, сел на стул, запрокинув голову и глядя в потолок. Потом поднялся, и резко зашагал по кабинету. Покачал головой.
  - Да нет же, вздор всё.
  - Ничего не вздор.
  - Я такое не понесу. Это всё σκότος ἀμπίσχων... окружающая нас тьма, - пробормотал он, - Я кончу в Бисетре или Сальпетриере. Впрочем, я и так там кончу...
  Д'Этранж поморщился.
  -Брось, ты абсолютно нормален, это просто страхи. Но я уверен, если все продумать... Ты мог бы написать...
  -Глупости всё, - перебил его Гастон, - такое никогда не продумаешь. Нельзя... σκότος ἀμπίσχων... - Он мрачно уставился на пустую стену. - Наш Дюран сказал, что всё промыслительно. Хотел бы я понять, в чём промыслительность всего этого. - Потье с омерзением выделил два последние слова и умолк. Помолчав несколько минут, снова заговорил. - Я не пойму, он бесится, что ты графский сынок и его тешит вытирать об тебя ноги, или все из-за отца?
   - И то, и другое, - зло бросил Дофин.
   -О, Мадонна, где твоя справедливость? Я завидую Котёнку - для него мир прекрасен. Но эти вздорные мысли ты оставь, Дофин, забудь, я тебе говорю. Это - самоубийственно. - Потье поймал тяжелый взгляд д'Этранжа. - Прекрати, говорю. Я на это не пойду. Я не выдержу этого первый. И ты не сможешь. Мы бессильны. Будь, что будет. Господь управит... я верю.
   - Нет. Если он не шутит и они у него... А где еще? Он ведь цитировал оттуда!
   - Он мог и дома... в любом случае, он не сможет их использовать.
   - Сможет. Подонок все сможет!! - Филипп был на грани истерики, - Господи, будь я проклят, если сам хотя бы раз в жизни поступлю так неосмотрительно. Но я все равно вгоню кол в этого мерзавца, осиновый кол...
   - Перестань, - Потье опустил плечи и сжался на стуле. Вид у него был совсем больной.
  Филипп неожиданно умолк, заметив состояние Гастона, потом улыбнулся.
   - Ладно, к черту всё. Продиктуй мне эту белиберду, да пошли на пруд. Там поймаю чёрную жабу, окрещу её Венсаном и отрежу ей голову. Может, мне полегчает.
   - Ты не сможешь... - уверенно покачал головой Гамлет.
   - Я не смогу убить его?
   - Ты не сможешь убить даже жабу.
  Филипп горестно вздохнул и повесил голову.
   - Наверное... Ладно. Диктуй.
  Потье отвалился на стуле и, не глядя в конспект, плавно начал диктовать дружку-шалопаю греческий текст.
  - Начни с третьего абзаца:ἀμείψεται φόνον φόνος - πολλοῖσι κέρδη πονηρὰ ζημίαν ἠμείψατο...
  
  ...Нельзя сказать, чтобы отец де Шалон обиделся на то, что предмет его преподавания был назван белибердой. Иногда он сам позволял себе высказываться на этот счёт и порезче. Равно он нисколько не сожалел о задуманном шаге, и если о чём и сокрушался, то лишь о том, что со своего наблюдательного поста не смог увидеть лицо Гастона Потье, напугавшее Лорана де Венсана перед тем, как тот выскочил в коридор. Это позволило бы понять куда больше. Гораций описал сцену и разговор приятелей отцу Дюрану. Присовокупил и свои наблюдения.
  Отец Даниэль задумался.
  - Явное впечатление, что оба... да нет, не оба... добавь де Моро и Дюпона, это четверо, по моему ощущению, все зависимы от этого сопляка. В таких случаях первая мысль, разумеется, будет о шантаже, но чем щенок может шантажировать сынка префекта? На чём можно, кроме юношеского греха, поймать детей?
  - Им по шестнадцать. Это уже не дети, и их жизнь сложнее, чем может показаться. Есть нечто, откуда 'он что-то цитировал'. Что это? Дофин сказал 'они у него'...
  - Согласен, но шантаж? Почему молчит Дамьен? Чего боится? Что задумал д'Этранж и от чего его отговаривал Потье? Заметь, он не вступился тогда - в истории с ботинками - за Филиппа, однако, на их отношениях это не сказалось. Почему? Значит, Дофин знает, что Потье не мог вмешаться. Почему? Кстати, то, что ты услышал, подтверждает правоту Аврелия. В речах Потье - ничего психопатичного и, похоже, он просто играет ненормального. Но зачем, Господи?
  Гораций покачал головой.
  -В Потье странный надлом - и это не игра. Он боится чего-то - и страх непоказной. При этом Гастон совсем не по-детски понимает степень своей духовной выносливости и предел своих возможностей. Это не смирение, это - уныние. Почти отчаяние.
   - В любом случае надо выяснить, что подчиняет их нашему калибану. Мы ничего не получили в четырех случаях, но ...
  Гораций, не дослушав, кивнул.
  - Да, Дюпон. Я и сам подумал. Раз он сам заговорил о нём... Надо понять. Их также разумнее свести вдвоём - де Венсана и Дюпона.
  Дюран кивнул, потом задумчиво спросил - и не столько друга, сколько самого себя:
  - Что может заставить мальчугана шестнадцати лет усомниться в божественном Провидении? При чём тут Бисетр и Сальпетриер - сумасшедшие дома? Что может заставить Филиппа увлекаться демонологией? 'Окрестить чёрную жабу Венсаном....' Это оттуда. Пугает меня всё это, - бросил Даниэль задумчиво.
  В итоге план организации личной встречи Лорана и Мишеля снова взял на себя Гораций, который всегда предпочитал не упрощать сложного, но и не усложнять простого. Следующий день был вакационным. Занимались только два часа до обеда. В свободное время ученики развлекались играми и рыцарскими упражнениями - соревнуясь в фехтовании и езде верхом. Дюпона загнать туда было невозможно. Он либо пойдет на бильярд, либо будет возиться с отцом Илларием на кухне. Это не устраивало отца Горация де Шалона. Поэтому ещё накануне он распорядился, чтобы Мишель был назначен дежурным в библиотеке.
  Дюпона это не расстроило - в библиотеке были интересные книги и удобный, обитый мягким плюшем диван, установленный отцом-библиотекарем под внушительной надписью: 'Hic mortui vivunt, his muti loquintur'14 Юноша предусмотрительно запасся пакетом с пирожными 'ганаш', которыми щедро снабдил его отец повар, и сразу после обеда приступил к дежурству, взяв с полки том - 'Physiologie du Gout, ou Meditations de Gastronomie Transcendante', 'Физиологии Вкуса, или Размышлений трансцендентной Гастрономии...' великого Жана Ансельма Брийя-Саварена, которую не без оснований называли 'гастрономической библией', методично поглощая одно пирожное за другим и глотая страницы. Его не отвлекали ни снующие по полу мыши, ни охотящийся на них толстый коллегиальный кот Амадеус, специально выпущенный на охоту в этот час - Гораций де Шалон счёл, что их возня поможет ему скрыть своё присутствие.
  Через четверть часа в библиотеке появился Лоран с толстым томом грамматики Эммануила Альвареса, которую его попросил отнести и сдать отец Петивьер, разумеется, по просьбе Шалона.
  Однако, ничего не произошло.
  Лоран де Венсан, увидя Дюпона, проинформировал его о поручении отца Жана, Мишель нашёл нужный формуляр, забрал книгу и вычеркнул её из списка. Лоран двинулся было к двери, но обернулся, окинув Дюпона внимательным взглядом. Тот ответил ему взглядом спокойным и несколько задумчивым. И лишь когда за Лораном зарылась дверь, Дюпон вышел из-за стойки с формулярами, сел на диван и долго невидящим взглядом смотрел на книжные ряды на полках.
  Из этой пантомимы отец Гораций понял мало. Было очевидно, что Лоран предпочитал не обострять отношения с Дюпоном, тот же, не выказав никакой радости от визита де Венсана, всё же ничем не проявил и неприязни.
  Всё это ничего не объясняло и не проясняло.
  Раздосадованный отец де Шалон, тихо покинув библиотечный корпус, направился к себе в спальню, чтобы предаться там горестным размышлениям. Он не любил чувствовать себя бессильным. Не зажигая свечи, хотя за окном уже сгущались осенние сумерки, сидел у окна за столом, и тут неожиданно заметил Лорана де Венсана. Тот спокойно, не таясь, шёл по садовой дорожке к запруде. Шалон видел, как он присел на скамье у пруда, закинув руки за голову и мерно покачивая ногой. Вся его поза говорила о расслабленном спокойствии и прекрасном настроении.
  Это окончательно взбесило отца Горация. Этот сосунок задал ему загадку, которую он не мог разрешить? Гораций осторожно вышел в парк и тихо направился к тому месту, где видел де Венсана. Тот по-прежнему сидел на скамье, де Шалон из-за дерева внимательно следил за ним. Спустя несколько минут Лоран встал и побрёл, пару раз оглянувшись, к дальнему корпусу, где размещалась библиотека. Он снова идет к Дюпону? Эта мысль недолго занимала де Шалона. Лоран миновал вход в библиотеку и направился к отдалённой лестнице, что вела на мансарду. Идти за ним было опасно. Гораций знал эту ветхую лестницу, на которой мерзким и пронзительным скрипом отзывался каждый шаг, особенно слышный в ночной тиши, когда дневные звуки погасали.
   Возможно, Лоран заметил слежку и хочет таким образом в ней убедиться? Или идёт именно туда, куда ему нужно?
  Терять было нечего. Гораций схватился за дубовую ветвь, подтянулся над ней и стал с ловкостью белки подниматься по стволу, вскоре оказавшись на уровне мансарды. В серых, тёмных от дождевых потеков окнах он ничего не увидел. Нигде не горел свет, всё было серо и пусто. Зачем же мальчишка полез туда? Ещё несколько минут ничего не происходило. Де Шалон не хотел спускаться, пока Венсан не прошел бы обратно в спальный корпус, но тот не появлялся. Столь же нелепым выглядело предположение о том, что Венсан решил заночевать на тёмной пустой мансарде.
   Здесь, однако, усилия отца Горация были вознаграждены. Де Венсан, удостоверившись на тихой лестнице, что за ним никто не пошел, зажег потайной фонарь, и короткий проблеск света, тут же и пригашенный, был замечен рысьими глазами отца де Шалона. Мальчишка снова помедлил, затем прошёл по коньку крыши, подошёл к третьему окну и исчез, надо думать, присев на корточки. Бог весть, что он там делал, но через десять минут Лоран снова показался у выхода из тёмного лестничного пролёта. Он озирался по сторонам, но никого не заметил, скрывшись, наконец, в спальном корпусе. Де Шалон осторожно спустился на землю.
  Странно, но Гораций почему-то не хотел идти на мансарду. Не хотел по непонятной для него причине, но само нежелание было ощутимей любого непонимания. Гораций де Шалон привык вычленять в себе подобные чувства. Ему не следовало туда идти, вот и все. Он быстро поднялся по запасной лестнице в учительский корпус, переоделся, и спустя минуту появился в спальне учеников, где отец Дюран уже укладывал мальчиков спать.
  
  
  Глава 6. Молчуны и пророки.
  Глава, которая, к сожалению отцов-иезуитов, ничуть не проясняет ситуацию,
  но свидетельствует, что иногда причиной пророческого дара
  может быть простое замешательство.
  
  Не все коту масленица. В этом в конце октября убедился отец Сильвани.
  Его класс, в отличие от группы Дюрана, был дружен. Отец Аврелий не замечал среди своих питомцев явной антипатии, подростки ладили друг с другом, и отец Аврелий радовался, что волей Провидения его миновали тяготы коллег - никакого подобия де Венсана среди его учеников не было. Тем неожиданнее и неприятнее было для него сообщение наблюдателя и корректора отца Джулиана. Двое из его учеников - Камиль Леметр и Леон Нуар были замечены в отношениях более чем предосудительных. Юношеская влюбленность - явление в закрытых коллегиях распространённое, если она не идет дальше дружелюбных жестов - этого можно и не заметить, но Леон и Камиль - и это было очевидно - взаимно растлевали друг друга, хотя инициатива этих отношений исходила от Леметра. Дело не пошло дальше взаимных ласк и рукоблудия, но это могло быть началом большой мерзости...
  Отец Сильвани поморщился.
  Подростков можно было рассорить. Более жесткая мера предписывала обнаружить мерзость, и подвергнуть юнцов наказанию, закрепив в сознании нагрешивших предосудительность оной. Но это была крайность, а отец Аврелий не любил крайностей. В итоге Сильвани назначил Камиля декурионом и заставил заниматься с де Мирелем, к которому тот не питал ни малейшей симпатии, сам же начал с Леоном основательно изучать латынь, мотивируя дополнительные уроки необходимостью углубить неполные знания Нуара. Впрочем, латыни на занятиях уделялось немного внимания. Учитель, к удивлению Леона, почтил его полным доверием, был с ним откровенен и искренен. Завораживающий голос, интеллект и обширные знания учителя поражали Нуара, временами роняемые слова о том, что именно его, Леона, он хотел бы видеть в числе своих лучших учеников, льстили тщеславию мальчика, и быстро отвлекли его от близости с Камилем - с учителем было куда интересней.
  Отец Аврелий часами рассказывал мальчугану о своей юности, о возмужании, о судьбах своих друзей. Горестно сожалел о двоих из них, подававших большие надежды, но ставших париями общества - из-за своей греховной связи. Обидно, что они попали в сети, расставленные дьяволом... Леон побелел. Сам он, продолжил отец Аврелий, тоже сталкивался с подобным, но нашёл в себе силы отойти от этого непотребства. В отрочестве и ранней юности при восстаниях плоти легко забыть, что ты - образ Божий и блюсти себя, чтобы потом - на протяжении всей жизни - со спокойным достоинством смотреть в глаза людям и уважать самого себя, но тот, кто сумеет это сделать - воистину сыном Божиим наречётся...
  Учитель проводил с учеником все свободные часы и был рад вскоре услышать от отца Джулиана, что между Камилем и Леоном произошла ссора. Леон заявил, что они творят непотребное и он не хочет больше отягощать совесть подобным. Он во всем покается отцу Аврелию. Его, Камиля, он выдавать не будет, но сам он с этим покончил. Камиль в слезах убежал, и отец Джулиан видел его после, ничком лежащего на кровати. Камиль боялся и исповеди Леона, и того, что всё всплывёт, и был убит словами того, кого любил, сочтя это предательством. Камиль час рыдал в спальне, потом испуганно повернулся на шум мерных шагов. В спальню вошел отец Аврелий. Леметр был неглупым мальчонкой и по глазам учителя, сумрачным и суровым, понял, что скрывать что-то бессмысленно. Сильвани долго - бесконечно долго - смотрел на ученика. Камиля трясло, он ждал самого худшего, сердце бешено колотилось, в висках стучало, в сознании путано мелькали публичная порка, домашний скандал, ужасные слухи в городе, лица отца и матери...
  Через несколько минут, показавшихся несчастному Леметру часами, он все же заметил, что взгляд учителя лишь показался ему разгневанным и сердитым. Нет. В черных глазах отца Аврелия он увидел горестное сострадание и боль. В немногих, но совершенно определенных словах отроку было сказано, что то, во что он вовлек Леона - не есть любовь, но потворство похоти и растление ближнего, введение его в соблазн, что гибельно и для души совращенного, и для души совратителя. 'Что ты творишь? За жалкое минутное удовольствие ты готов заплатить гибелью своей души? Да еще и погубить Леона? И это - любовь? Любовь Господня спасает души. Эта любовь - от дьявола, мальчик мой. Куда тебя занесло? Что обретёшь ты на путях греха, кроме необходимости всю жизнь лгать, жить в страхе разоблачения, бесплодно и бездетно, быть позором для родных и парией общества, погубить здоровье и силы - ведь жизнь во лжи убивает!?'
  Камиль молчал, но по сведенным в судорожном жесте рукам и тремоло в коленях, по меловой бледности лица незадачливого юного грешника, решившего было пополнить ряды содомлян, отец Аврелий понял, что глупыш вразумлён достаточно. Безмятежно сообщив Камилю, что он заслуживает сорока розог, письма домой с сообщением об учиненной им мерзости и публичного позора, отец Аврелий замолчал, спокойно глядя, как наполняются слезами глаза мальчугана. Камиль упал в ноги отца Аврелия, в ужасе вцепился в рясу педагога, умоляя его пожалеть его.
  'Жалость? Он говорит о жалости? А сам он пожалел чистоту друга?' Отец Аврелий вздохнул, но все же смягчился. 'А какое наказание он бы назначил для себя сам?' Камиль растерялся. Он проклинал себя за содеянное, и знал, что не выдержит публичного позора. При мысли, что будет, если обо всём узнает отец - становилось плохо, и пол кружился под ногами. Он робко обронил, если только отец Аврелий не будет ничего писать к нему домой и не расскажет об этом в классе, вместо же сорока розог он получит от отца Джулиана сто, только пусть не говорят, за что ... Он выдержит... наверное....
  Камиля ещё никогда не наказывали. Отец Аврелий молча смотрел на ученика. Глаза его увлажнились слезами и, ничуть их не скрывая, Сильвани ласково обнял трясущегося мальчонку. Вздохнул.
  -Я не накажу тебя, ничего не сообщу домой отцу, и всё останется между нами. Божья любовь милосердна и сострадательна. Она прощает кающегося и воссоздает порушенные души, - в отличие от той, дьявольской, в сети которой угодил ты. Ты же никогда больше не осквернишь ближнего и будешь воздерживаться от самоосквернения. Ты меня понял?
  Камиль, не в силах поверить, что его простили, обессилено кивнул головой. Отец Аврелий, подняв раскаявшегося грешника, направил его в столовую, сам же велел отцу Джулиану в ближайшие месяцы не спускать с обоих юных пакостников глаз.
  
  Меж тем миновали первые два месяца учебы и приближалась пора осенних вакаций.
  О желании побывать в родительском доме отцу ректору заявили Филипп д'Этранж, Мишель Дюпон и Гастон Потье, впрочем, было уточнено, что последнего пригласил с разрешения отца погостить у них в доме Филипп. За день до окончательного срока подачи прошений об отъезде уехать на вакации пожелал и Лоран де Венсан. Котёнок никуда ехать не хотел, хотя и боялся, что мать всё равно заберёт его. Дамьен де Моро написал отцу и матери цветистое письмо с обилием латинских и греческих цитат из классических авторов, суть которого сводилась к тому, что сколь ни велика его жажда увидеть домашних, её пересиливает ещё более сильная жажда знаний. Он просил разрешения отца остаться в коллегии для совершенствования как в научных дисциплинах, так и в гимнастических упражнениях. Родные, восхищенные обходительными и учёными оборотами в письме и столь похвальными стремлениями в сыне, конечно же, позволили ему провести каникулы в коллегии. Котёнок, узнав об этом, торопливо настрочил, под диктовку де Моро, письмо матери со сходной мотивацией, хотя и не столь цветистое, обосновывая свою просьбу необходимостью лучше подготовиться к экзаменам.
  Ему повезло. Мать тоже позволила ему провести вакации в коллегии.
  Спустя два дня после того, как Лоран де Венсан стал объектом ночного наблюдения отца Горация, все уже были готовы к отъезду и, расположившись в парке, ждали экипажи. В это время Дамьен, вышедший вместе с отцом Горацием проводить Дюпона, д'Этранжа и Потье, вёл с учителем неспешную беседу о недавно появившейся книге, автор которой, Шарль Поль де Кок, проповедовал гедонистические взгляды.
  Отец Гораций презрительно морщился.
  -Это плебеи духа, Дамьен. Они отвергают высшее в человеке, отрекаются от благородства человека во имя минутного благоденствия в суетном мире, и называют глупцами тех, кто отказывается жить их свинскими интересами - развратом, суетой, земными пошлыми радостями. Они хотят покончить с сознанием принадлежности человека к иному миру, утверждая, что нет другого мира, и только здесь он должен искать себе счастья. Но если человек - образ Божий - тогда он свободный дух и царь космоса, если же он - образ и подобие этого мира, то он - пучок восприятий, смена ощущений, дробная круговерть настроений, оскудение и смерть. Только Сатана может нашептать человеку, что есть истина вне Бога. Он нашептал это первым людям, и продолжает нашептывать это и теперь...
  Они часто ходили по парку коллегии, обсуждая самые разные вопросы, как древние перипатетики. Вот и сейчас, ожидая экипажи, они продолжали разговор, который был слышен всем. За это время Дамьен научился верно формулировать вопросы, уточнять непонятное, возражать взвешенно и аргументировано. Гораций был доволен учеником.
  -Но вы ничего не говорите о любви. Вас послушать, то, кроме разврата, в мире ничего нет...
  Отец Гораций усмехнулся.
  -Мир безусловно лежит во зле, мой мальчик, - пока он говорил, сзади подошёл отец Аврелий со своими питомцами, - но права любви безусловны. Нет жизненной жертвы, которая не была бы оправдана во имя подлинной любви, где нет произвола личности и личной корысти. Только такая Любовь и высшая жизнь Духа способны преодолеть разврат. Любовь нужна и благословенна, но выбирающий любовь должен помнить, что пути любви никто не проходил без скорбей. Ибо влечение плоти мучит человека безысходной жаждой, полное слияние недостижимо, мимолетно, тленно, легко профанируется, сбивается на разврат, отдает человека во власть бесконечной жажды, не знающей утоления.
  - А жизнь Духа?
  - Жизнь Духа просто парализует голос плоти. Дух останавливает естественные влечения, открывает Вечность, миры горние. Это пути творцов и созидателей, кои всегда одиноки и аскетичны. Эти пути тоже не без скорбей, но на них невозможны три самые страшные потери Любви - потеря любимого, потеря самого себя и потеря любви. На путях Духа ничего не теряют... - Дамьен вдруг заметил, как отец Аврелий закусил губу, и со странным выражением тупой боли, застывшей на лице, слушал собрата. Де Моро стало жаль отца Сильвани - ибо страдание слишком зримо отпечатывалось на его изуродованном лице, а чужая мука была для Дамьена болезненной. Он, стараясь сменить тему, обратился к отцу Горацию с вопросом, который он хотел задать уже давно, да всё отвлекался и забывал. 'Сегодня так много говорят о новом учении, о социализме, о социальном справедливом устройстве. Это, говорят, великая идея, самое передовое учение. Отец Гораций знаком с ним?'
   На лице отца де Шалона появилось выражение задумчивое и несколько скучающее. Он дружелюбно положил руку на плечо Дамьена. Его глубокий, хотя и негромкий голос, звучавший без напряжения и усилий, был, однако, слышен всем.
   - Ах, так много великих идей, мой мальчик, которые, словно ветер пустые мехи, раздувают людей... и делают их ещё более пустыми! Наполняй себя мудростью Божьей, а не новейшими 'великими' идеями, Дамьен. Никогда не разделяй так называемые 'передовые взгляды', - и на старости лет тебе не придётся краснеть, когда молодое поколение оплюет их, придумав новую 'прогрессивную' ерунду. - Он легко откинулся на скамье. - Люди передовой мысли, Дамьен, настолько же односторонни и нетерпимы, как и все остальные, но жесткую и несгибаемую позицию можно позволить себе, если только она следствие паралича, так сказать, диагноз... - его слушатели восторженно заулыбались, - но и тогда это достойно сочувствия, а не подражания. Всегда несколько фрондируй к господствующим в обществе взглядам, но опять же, не слишком. Старайся высказываться оригинально и с умом, не интересуйся особо политикой, но учись мыслить. Это всегда пригодится. Не говори ничего, пока не стравишь взгляды оппонентов, как голодных цепных псов, но сам при этом никогда не забывай улыбаться при пробуждении, благословлять детей, любить цветы, благодарить Господа за новый рассвет и закусывать с неизменным аппетитом. Много читай, выбирая проверенные веками книги, и много думай о вечном. Это облагораживает. Кстати, не относись слишком серьезно и к своим мыслям, помни, внимать им безопасно лишь тогда, когда их рождается так много, что уже не придаёшь им особого значения. Бойся людей одной мысли и одной книги, как называл их Аквинат. Не предавай чрезмерного значения вообще ничему, кроме Господа, - даже своей персоне, не говоря уже о социализме...
  Все восторженно слушали плавную речь де Шалона. Умение столь свободно и гладко говорить, а главное, столь остроумно! Постоянные обращения к Дамьену вызывали зависть к нему.
  -Вы непоследовательны, - голос Лорана де Венсана прозвучал не вызывающе, но уверенно. - Ваша собственная идея связана с Церковью, но это тоже идея, и она господствует в обществе, а вы ей служите. Чем она лучше служения социализму?
  Отца де Шалона удивило вмешательство в разговор де Венсана, до этого Лоран не принимал участие ни в каких разговорах, довольствуясь ролью внимательного слушателя. Между тем все ждали его ответа. Де Шалон не затруднился.
  -Если объяснить это тебе... - отец Гораций особо выделил это слово. - Чем она лучше? Человек Бога несёт в себе Бесконечность и, делясь ею со всеми, остается бесконечным, ибо Бесконечность неисчерпаема. У меня есть всё. Сторонники же этих новомодных учений, по моим наблюдениям, не имеют в себе ничего - и упорно хотят разделить это со всеми. Но мне их 'ничего' не нужно. У меня есть - всё. Я, граф Гораций Ансельм де Шалон - дал Богу обет нищеты, безбрачия и послушания. Я служу Богу. Что социализм даст мне, человеку Бога? Что он вообще может мне дать? Разве что идею теплого стойла и сытного пойла? Но мне это не надо. Я отрёкся от них ради службы Богу. А больше у социализма ничего нет. Но разве он нужен тебе? Тебя угнетает твой аристократизм?
  Лоран сделал вид, что не слышал вопроса. Но тут неожиданно вперед подался угловатый Потье, сидевший на скамье совсем рядом. На лице его, чуть перекошенном, возле виска подергивалась голубоватая вена.
  - Вот вы говорите... Служить Господу. Но ведь не каждый призван к такому служению! Если ни одна твоя молитва не доходит до Бога - ведь, это значит, что Господь отторгает тебя? Что ты не избран и не нужен Ему?
  Отец Гораций напрягся. То, что мальчики заговорили - в ожидании экипажей - его не удивило, и было им отчасти спровоцировано. Но такого откровения от Потье он не ждал и не был готов к нему.
  Важно было не ошибиться.
  Гораций поднялся, резко, но осторожно подхватил Гастона и поставил на ноги. Столь же резко подтолкнул его вперед по мощённой дороге и пошёл за ним следом, провожаемый испуганными взглядами Филиппа и Дамьена, и недоумённым взором Лорана де Венсана. Они отошли достаточно далеко, и тут отец Гораций, протянув руку к плечу Гастона, развернул его и упёр спиной в древесный ствол старого вяза. Наклонился, словно завис над ним, упершись руками в ствол.
   - Я увёл тебя от всех, Потье, ибо то, что я скажу, предназначено только для тебя. С глупцом я говорил бы как с глупцом, но с тобой так не получится. Не обессудь же. Господь слышит тебя. Слышит сквозь твой ропот, сквозь твои жалобы, сквозь дурной страх безумия, данный тебе в искушение. - Гастон побелел и стал хватать ртом воздух. - Ты сам способен понять, что твоя душа велика - пойми же, что она нуждается в великих и страшных искушениях. Ты умён и понимаешь, что способен понести, а чего - не вынесешь. Бог незримо - самим твоим пониманием - держит тебя. Избегай же непереносимого, но с выносимым - смиряйся и не ропщи. Все промыслительно, что бы ты сам по своей юношеской глупости не думал об этом. - Он откинулся от ствола, и снова взглянул на Потье. Тот закрыл глаза, и его белое лицо в обрамлении черных волос казалось лицом мертвеца. Де Шалон чуть заволновался, не переусердствовал ли он, упаси Боже? - но тут Гастон открыл глаза. Несколько минут он просто молча стоял, потом глубоко вздохнул и, чуть пошатываясь, пошёл было к д'Этранжу.
  Но его догнали слова отца Горация.
  -Во время вакаций трижды в день вам надлежит прочитывать девяностый Псалом Давида, выучив его наизусть. И я уповаю, юноша, что подлинно увидите вы 'очами своими возмездие нечестивым' и избавитесь от призраков Бисетра....
  Гастон споткнулся, но, подхваченный отцом Горацием, не упал. Оставшиеся двадцать шагов он шёл, шатаясь как пьяный, и едва не свалился на руки ошеломлённого Филиппа д'Этранжа, уже ждавшего его возле подъехавшего экипажа. Отец Гораций же махнул рукой, подзывая Дамьена де Моро, тоже в изумлении наблюдавшего за возвращением к ним его учителя и бледного, потрясённого Потье. Молча смотрел на отца Горация и Аврелий Сильвани.
  Лоран де Венсан к тому времени уже уехал.
  
  
Часть вторая.
  Глава 1. Мистики и реалисты.
  Глава, в которой проясняются некоторые неясные ранее обстоятельства
  притом, что другие, более или менее ясные вначале,
  напротив, запутываются.
  
  Когда карета д'Этранжа выехала за ворота коллегии, Филипп долго не решался спросить Гастона о его разговоре с отцом де Шалоном, видя, как тот потрясён и взволнован. Дофин укутал друга пледом, заметив, что Потье сильно знобит, и решил не приставать к Гастону. Когда придёт в себя - сам всё расскажет.
  Филипп любил и жалел Потье, знал беду Гастона и горестным состраданием влёкся к нему, полагая, что другу просто не повезло. История же самого Потье превратилась в трагедию неожиданно. Мальчишку воспитывал гувернёр, изредка он видел отца, неизменно занятого делами. Мать его, как сказал ему отец, умерла родами, Потье не помнил её. Детство мальчика было спокойным и почти безмятежным до тех пор, пока отец не получил известия о том, что сестра матери Гастона, его свояченица, при смерти. Женщина хотела оставить своё имущество маленькому племяннику, ибо сама она никогда не была замужем и не имела детей.
  Отец привез двенадцатилетнего Гастона в парижское предместье, где та проживала. Пока документы о дарственной оформлялись у нотариусов, малыш бродил по улицам квартала. Его удивляло, что некоторые дома вспоминались ему. Он видел угол строгого особняка с длинными окнами и понимал, что за ним будет церковь. Он проходил за угол - и выходил на готический храм, притаившийся за резной оградой. Он откуда-то знал, что в соседнем квартале обязательно будет рынок - и вскоре выходил на него. Эти странности скоро оформились для него в понимание, что он когда-то жил здесь. И едва он подумал об этом, как оказался возле старого дома с чугунными воротами, из которых медленно выходила древняя старуха.
  Восприятие возраста искажено на шкале времени, детство видит зрелость старостью, а старость - ветхостью. Возможно, женщине было не более семидесяти, но мальчонке она показалась столетним призраком. Но неожиданно призрак обратился к нему, изумленно вопросив скрипучим голосом, не Гастон ли Потье стоит перед ней? Мальчик изумился. Старуха же безошибочно назвала имя его матери - Клоди Лебель, и имя отца - Жерар Потье.
  -Я была подругой твоей бабки и крестной твоей матери, малыш, - объяснила она,- помню и день твоего рождения. Словно злой демон чёрными крыльями накрыл род Лебелей.... Твоя бабка сошла с ума, мать не смогла выжить... - Старуха тупо смотрела слезящимися глазами вдаль, - только бы тебя миновало несчастье рода, Гастон. Молодые должны жить, - она побрела по тротуару к церкви.
  Гастон не всё понял, но услышанное страшно подействовало на него, его необычное поведение отметил и отец, увидевший сына вечером. У мальчика начались нервные судороги и появилась лихорадочная возбудимость. К ночи он был в жару. Поправлялся медленно, но едва смог вставать - его тетка уже умерла, - задал отцу столь томящий его вопрос о судьбе бабки и матери. Это правда? Жерар Потье тяжело вздохнул. Да, его теща действительно страдала припадками и приступами сильных головных болей, а через год после его свадьбы сошла с ума. Её отвезли в Сальпетриер, потом перевели в Бисетр.
   -Клоди говорила, что мать больна, но такого исхода никто не ждал. После того, как она сошла с ума и её увезли, Клоди не смогла доносить тебя, начались схватки. Ты, как сказал доктор, не должен был выжить, но с тобой был Господь. Пять лет после смерти твоей матери я оставался здесь, потом решил вернуться на родину, в Безансон.
  ...С тех пор угнездившийся в глубинах мозга патологический страх безумия медленно отравлял Гастону жизнь. К несчастью, Потье был весьма впечатлителен. Один и тот же кошмарный сон, в котором фигурировала страшная чёрная старуха, предрекающая ему безумие, преследовал его ночами. Через год, не выдерживая разрывавшей душу муки, Гастон рассказал об этом д'Этранжу, заметившему его состояние. Он пожалел было о своей откровенности, но Филипп ответил на его искренность сочувствием и преданностью.
  Гастон обрёл тогда друга.
  Но и врага. Они разговаривали в пустой спальне, однако, их, Бог весть как, подслушал Лоран де Венсан, с тех пор начавший угрожать ему, что расскажет всем, чтобы опасались умалишенного. Лоран ничего не требовал за молчание - лишь безнаказанно издевался, надрывая и без того больную душу. С тех самых пор Потье сначала неосознанно, а потом и сознательно стал играть сумасшедшего. На первых порах он не понимал себя, что просто делал то же, что страдающий зубной болью, который упорно норовит прикоснуться языком к больному зубу, но, став старше, Потье понял, что приближая к себе томящий и убивающий его ужас, просто старается победить его, раздавить в себе. Правда, по мнению дружка Филиппа, выглядел он не столько сумасшедшим, сколько шальным сумасбродом и полоумным чудаком. 'Для безумного ты слишком умный', насмешливо ронял д'Этранж, но слова эти не обижали, но утешали Потье.
  Неожиданные, но столь властные и подавляющие его сознание слова де Шалона подействовали на возбужденный мозг Гастона, как ледяная вода на раскалённую сковороду - вода закипела и испарилась, однако, охладила горячий металл. Сказанное отцом Горацием было более впечатляющим, нежели проронённое тогда старухой, и запало в его душу глубоко и сильно. Пока сознание Гастона было перевозбуждено, он не давал себе полного отчета в своих чувствах, и был благодарен Филиппу за молчание и отсутствие праздных вопросов. Сам Потье лихорадочно соображал, недоумевая и удивляясь - слишком много в пророческих словах отца Горация соответствовало страшной правде. Но слова учителя были не приговором, а казались утешением. Отец Гораций будто жалел его и успокаивал. Эхом отозвался в ушах Потье и последний наказ де Шалона. Девяностый псалом. Девяностый псалом. Девяностый псалом...
  Первое, что Потье достал по приезде со дна распакованного саквояжа, была его маленькая Библия. Д'Этранж с удивлением наблюдал, как боязливо и трепетно листает Гастон страницы, как побледнел, найдя искомое, как долго боялся заглянуть в него.
   '...Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: 'прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!' Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и подnbsp;Но его догнали слова отца Горация.
крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение - истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему; ибо Ангелам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона. 'За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое...'
   Слёзы заливали лицо Гастона, Филипп всерьёз испугался, боясь и оставить Потье в таком состоянии, и позвать кого-либо. Но, к его радости, тот быстро успокоился, совершенно пришёл в себя и воспрянул духом. На лице Гамлета засветилась улыбка ликования, он выразил готовность перекусить с дороги и прогуляться по городу. Д'Этранж удивленно покосился на дружка и потащил его в столовую, рассчитывая, что во время прогулки наконец узнает все. Так и вышло, но...
  Рассказ Потье ошеломил д'Этранжа. Может ли это быть? 'Ты ничего от себя не добавил?' Вопрос этот не был оскорбительным для Гастона - он и вправду, по тонкости психики и восприимчивости натуры часто путал сон и явь, рассказывая о ночных видениях, как о реально случившемся. Однажды, post mediam noctem visus, cum somnia vera15, Гастону приснилось, как Дюпон сказал ему, что его, Потье, вызывает отец ректор. Проснувшись, Потье направился к отцу де Кандалю, а узнав, что его не вызывали, обратился с претензиями к Дюпону - зачем тот подшутил над ним? Мишель ошарашено уверял его, что и не думал его разыгрывать, и вообще ничего не говорил ему ни о каком отце ректоре, вполне резонно предположив, что тому это просто приснилось...
  Но теперь Гастон уверенно утверждал, что ничего не выдумал. Каждое слово отца де Шалона звенело в его ушах. А главное, главное-то! Отец Гораций предрёк, что очами своими он, Потье, увидит возмездие нечестивым!! Это из псалма!
   - Видишь, я был прав! - восторженно и исступлённо произнёс Гастон, - надо уповать на Господа! И Он не оставит нас! На аспида и василиска наступим, и раздавлен он будет!!
  В отличие от своего дружка Потье, д'Этранж, как уже говорилось, не был тонкой натурой. Психика юноши была неимоверно устойчива. Филипп обладал практичным живым умом, явь со снами он никогда не путал, да и вообще никогда не помнил своих снов. Дофин не был груб или чрезмерно прагматичен, ему не были чужды ни милосердие, ни сострадание, он даже считал себя романтиком. Романтиком, но не праздным мечтателем, верящим в чудеса! Тем более - не мистиком, как Потье. Дофин тяжело вздохнул, выслушав ликующие пророчества Гастона. De tripode dictum... С треножника это сказано, и сбудется с той же степенью вероятности, с какой под Рождество зазеленеет дуб, что высится на въезде в коллегию. Но ликующее настроение Потье, теперь не покидавшее его, радовало Филиппа. Тот за несколько минут вызубрил наизусть девяностый Псалом Давида и на разные лады распевал его, был остроумен, жизнерадостен и весел. У него прошли судороги в ногах, и на щеках появился румянец. Потье обрел уверенность в себе и успокоился. Даже ел за двоих.
  Но, увы. В покое и радости юноша пребывал всего три дня по приезде, после чего снова неожиданно потерял и сон, и аппетит. Они с Филиппом приехали в дом префекта в пятницу, а в понедельник вечером к отцу из пансиона вернулись младшие сестры Филиппа - Коринн и Дениз. Потье уже видел сестер д'Этранжа, они приезжали несколько лет назад в коллегию с матерью Филиппа, он помнил их смешные чепчики и длинные шеи, худые ручонки и детские туфельки.
  Но теперь, едва заметив девиц на лестнице, замер.
  Ему навстречу шло воплощение красоты. Белокурые волосы Дениз струились по плечам, глаза цвета ночных фиалок были чуть прикрыты нежными веками, опушёнными ресницами такой длинны, что они напоминали опахала, изящный ровный носик был игриво вздернут, розовые губки улыбались - но не ему, а просто жизни, вакациям, родителям, осенним пылающим листьям, летающим паутинкам... Коринн была столь же красива, как и сестра, но была несколько дородней и выше Дениз, и потрясенный Гастон не мог понять, как из смешных девчонок, что он смутно запомнил в коллегии, могли вырасти такие красавицы?
   Заметив произведённое ими впечатление, девицы переглянулись. До этого четырехлетнее сражение несчастного Гастона с угрожающим ему безумием почти полностью парализовывало в мальчишке признаки взросления, он не замечал в себе возмужания. Потье не был, таким образом, искушён общением с прекрасным полом, и неподдельный восторг, написанный на его физиономии, который более опытный поклонник предпочёл бы скрыть, придав своему лицу вид равнодушный и бывалый, посмешил красавиц. Но и - пленил искренностью, ибо восхищение в глазах мужчины девица оценивает дороже слов, а по степени этого восхищения оценивает и поклонника. Тем не менее, окинув его деланно равнодушными взглядами, девицы горделиво продефилировали в свои комнаты, оставив незадачливого воздыхателя на лестнице.
  Потье показалось, что померкло солнце. Но что он... как можно... Куда он лезет, урод? Гастон почти бегом спустился в комнату, что была выделена ему в доме префекта - рядом с комнатой Филиппа, и торопливо приник к зеркалам. В коллегии Потье мельком гляделся в зеркало, висевшее в умывальнике, пытаясь расчесать свои жесткие лохмы, но не очень-то обращал внимание на своё отражение. Сейчас со страхом заглянул в обод бронзовой рамы. Амальгамированная поверхность отразила то, что сам Гастон с тайной радостью неожиданно для самого себя оценил как нечто вполне пристойное. На него смотрел молодой человек с выразительными тёмными глазами и красивым ртом. Нос был крупноват, с этим Гастон не спорил, но большой нос - знак интеллекта, это утверждали все физиономисты Франции! К тому же нос перестал, как раньше, выделяться на лице. В любом случае, успокоил себя Гастон, он встречал мужчин и поуродливей. Правда, попадались и покраше, подумал Потье, вспомнив отца Дюрана. Да, красавец, конечно, но вот, монах. Господь берет всё самое лучшее себе.
  Это и понятно. Кесарю - кесарево, Богу - Богово.
  Но он и не претендовал ни на кесарево, ни на Божье! Ещё недавно Потье полагал, что вообще не вправе ни на что претендовать. Что изменилось? Слова отца Горация вложили в душу Гастона немыслимую надежду на здоровье и душевный покой, на избавление от навязчивого кошмара - Лорана де Венсана. На нормальную жизнь. Потье вдруг почувствовал, как на самом деле устал - бороться со своими страхами, нервничать, чувствовать, как подкатывает к сердцу отвращение при виде гадёныша...
  На вечерней трапезе кусок не лез ему в горло, при взгляде на Дениз Потье чувствовал нечто томящее, неопределимое словесно, то давящее на сердце, то волнующее кровь. В тот вечер он так и не решился спросить Филиппа о сестре, да и не мог решиться, ибо знал беду д'Этранжей. Дело в том, что у Филиппа была и старшая сестра - Оделин. Самого д'Этранжа трясло при одной мысли об этом. Он был на шесть лет младше сестры, и мало что помнил о начале этой истории, но её конец, когда у отца на глазах поседели виски, а мать упала в обморок и неделю пролежала в жару, помнил. Сестру соблазнил сынок графа Эдмона де Лианкура. Историю удалось замять, но письма дурочки Лианкуру пропали. Отец предлагал тому сумму запредельную, но Лианкур растерянно разводил руками - письма исчезли из стола.
  Потом их, издеваясь, процитировал Филиппу в коллегии Лоран. Д'Этранж почувствовал тогда, что земля уходит из-под ног, но сказать об этом отцу не решился, памятуя, что врач, лечивший графа, Эммеран Дешан, сказал префекту, чтобы он избегал волнений - любое может убить его.
  С младших сестер Филиппа родители не спускали глаз, даже в пансионе префект держал наблюдательницу, солидно оплачивая её доносы. Лучше хорошо заплатить в начале, чем переплачивать в конце, считал теперь его сиятельство Люсьен д'Этранж. Девиц воспитывали в вере и строгости, при этом, замечая, как год от года хорошеют девочки, префект морщился.
  Лучше были бы жабами!
  Зная всё это, или почти всё, Гастон боялся задавать лишние вопросы. Иезуитское воспитание делало человека осторожным и ненавязчивым, но оно не могло победить того, что вложено в него Господом как инстинкт жизни. Потье стал грезить о Дениз днём, но хуже было то, что происходило с ним ночью. Он с ужасом, стыдом и восторгом ощущал мощь собственной мужественности, сладостная боль напряженной плоти изводила и опьяняла, Гастон подлинно начал сходить ума - и не хотел исцеления от этого упоительного, сладкого безумия. В снах он делал то, от чего просыпался в истоме наслаждения, но потом стыдясь поднимать глаза на иконы, плоть напрягалась только от одного помысла о Дениз, а думал Потье о ней поминутно. В голову теперь приходили мысли невообразимые, которые бросали его в краску, неимоверно смущали и волновали, и которыми, несмотря на полное доверие к другу, Гастон ни за что не согласился бы поделиться с Филиппом. При этом, стоило ему приблизиться к Дениз, он краснел, ощущал непонятную, сковывающую его робость, терял всё своё красноречие.
  На устроенном префектом для молодежи танцевальном вечере Гастон осмелился пригласить Дениз танцевать, был покорён её изяществом и грацией, обходя в танце её хрупкую фигурку, едва его взгляд падал в декольте, где розовела нежная грудь, чувствовал, что душу опаляет пламенем, в глазах мутится и сбивается дыхание.
   Всё время Потье, сам не понимая как, неизменно оказывался там, где была Дениз.
  Что до девицы, то она знала все горькие подробности истории своей несчастной сестры, они с Коринн часто обсуждали случившееся. К чести их матери, рассказавшей им обо всем, сёстры знали не только о том, как дурно может поступить с женщиной мужчина, но и о том, как должна вести себя женщина, чтобы мужчина не мог поступить с ней дурно. И потому, восторженные взгляды друга её брата, хоть и были замечены, но понудили Дениз д'Этранж лишь к удвоенной осторожности. Она ненавязчиво расспросила Филиппа о молодом человеке. Сведения о его талантах, уме, и состоятельности отца были восприняты с вежливой улыбкой. Потье не происходил из аристократического сословия, как д'Этранжи, но после истории с Лианкуром отец смотрел на равных себе с некоторой злобой и понятным раздражением. Сам Филипп, заметив интерес сестры и впервые задумавшись о возможности породниться с другом, не имел бы ничего против, но тяготы дня нынешнего закрывали для него проекты дня завтрашнего. Сестре было только пятнадцать.
  Две недели промелькнули незаметно, в последний день перед отъездом Дениз направилась в оранжерею. Вскоре там появился и Гастон. В душном розовом запахе голова его кружилась. Дениз попросила его срезать белую розу - за ней послала Коринн. Потье срезал и срывающимся голосом просил её подарить розу ему - любую, какую она захочет. Он загадал, если она срежет белую - она не любит его. Если розовую - то он нравится ей. Если алую... Дениз, усмехаясь, подошла к выходу, срезала цветок и протянула ему. Такие розы росли только на одном кусте - пурпурные, издалека казавшиеся почти черными. Он их не заметил... Гастон не знал, как истолковать это, но истолковал в свою пользу.
  Засушенный цветок, как сокровище, Потье спрятал в шкатулку для писем и, трижды в день вынимая, целовал.
  
  ...Когда в опустевшей коллегии Гораций де Шалон поведал Дюрану о разговоре с Гастоном, как он и ожидал, друг не пришёл в восторг. Это был, по мнению отца Даниэля, страшный, неоправданный риск. Шалон не спорил, объяснив свои действия простым замешательством. Трудно сказать, удалось ли ему при такой спонтанности сказать достаточно, чтобы поразить воображение Потье, и в то же время не выдать собственной осведомлённости. На самом деле отец Гораций слишком мало знал, чтобы так крупно играть, и риск, что и говорить, был огромен.
  По складу характера отец де Шалон был человеком, которому опасно было бросать вызов. Не то, чтобы он не умел прощать, скорее, он умел не замечать того, что могло нуждаться в прощении, но он любил... понимать, и то, чего не мог понять - всё замалчиваемое, скрываемое и просто по каким-то причинам неясное - считал вызовом себе.
  Таким вызовом была для него и сложившаяся ситуация.
  Теперь, когда де Венсан уехал, было разумно наведаться на мансарду. По необъяснимому внутреннему пониманию иезуит решил побывать там днём и выбрал время, когда Дюран был занят у ректора. Сам де Шалон, строго наказав Дамьену выучить Эмиля некоторым приемам защиты, причём - так, чтобы Котёнок стал настоящей Рысью, в одиночестве направился на мансарду. Обошёл несколько бочонков с дегтем, которые хранились под лестницей на площадке, и начал осторожно подниматься. Опасения отца Горация оправдались. Несколько ступеней были просто прогнившими, несколько проседали, маленькая же площадка была... Дьявол! Хорошо, что он не успел ступить на неё. Оказалось, хитрый шельмец вылил на неё слой дегтя, тем самым обеспечив себе контроль за нежелательными визитерами, могущими заглянуть туда в его отсутствие. Ночью бы де Шалон, не заметив его, наступил бы на площадку, а по его следам, их форме и размеру, можно было бы многое сказать...
   При этом, вряд ли эта ловушка была последней.
  Отец Гораций осторожно перебрался через перила, поднялся по второму пролёту. Безопасно миновал ещё два. Это насторожило его. Закрытая дверь и манила, и пугала одновременно. Он внимательно присмотрелся к ручке, но она была чиста. Не закреплено ли что-нибудь наверху, что при открывании двери может упасть? Эти старые трюки известны многим...
  Какого чёрта? Есть куда более простой выход. Через слуховое окно отец Гораций осторожно вылез на крышу мансарды, обошёл угол и заглянул в окно. Над дверным пролётом и вправду громоздилось нечто, напоминавшее булыжник, удерживаемый старой шваброй. Ах ты, юная гадина...
  Но ясно было и другое. Установлена ловушка могла быть только изнутри, значит, выйти на лестницу Лоран мог только через слуховое окно, а, следовательно, вылезти из самой мансарды к слуховому окну можно было только через оконный проём. Отец де Шалон методично осматривал рамы, пока не нашёл открытую. Пока все было не очень сложно. По-мальчишески. Но расслабляться, Гораций понимал это, было рано. Мальчонка настораживал отца Горация и не нравился ему - и это понуждало к утроенной осторожности, пусть даже излишней.
  На мансарде громоздились горы старого хлама - истёртые наглядные пособия, сломанная мебель, обветшавшие коллекции птичьих яиц и чучела птиц, изъеденные молью старые матрацы и сломанные кровати, но одно место было расчищено и выглядело обитаемым. На старом столе с треснувшей крышкой была расстелена скатерть, но сверху ничего не было.
  Внутри стола тоже не было ничего настораживающего. Несколько листов дорогой бумаги с водяными знаками. Была и обычная, школьная. Красивая старинная чернильница, почти музейный экспонат. Рядом лежало перо. Здесь же была и банка чернил - не французских, но итальянских - он часто видел такие в Риме. Больше в столе ничего не было. Гораций методично обыскал выступы под окнами, но чтобы найти что-то в горах хлама и ветоши, нужна была неделя. Было очевидно, что де Венсан перед отъездом забрал все небезобидное, если оно здесь было, и позаботился о безопасности своего убежища. Точнее - о недоступности его случайным посетителям. Но всё это - ни о чём не говорило. Отец Гораций знал, что и Дофин имел сходное убежище под крышей ректорского корпуса, и желание побыть в одиночестве ещё не свидетельствовало о ненормальности. Иезуиты, правда, боялись для юноши одиночества, которое часто приносило, полагали они, внутреннее растление даже верней, чем дурное общество, но не спешили препятствовать уединению, не любя резких движений.
  
  Все ученики отца Аврелия Сильвани покинули коллегию на вакациях. Сам он теперь часами просиживал в одиночестве в библиотеке, но вечерами снова уходил на несколько часов в город, возвращаясь к ночи. Однажды Гораций и Даниэль решили прогуляться в местную галерею, и неожиданно, минуя парк, заметили Сильвани. Он появился из лавки с пакетом сладостей и красивым кареглазым мальчиком лет пяти. Малыш держал пакет, а отец Аврелий нёс на руках его самого. Друзья, боясь быть замеченными и смутить коллегу, поспешили ретироваться.
  Увиденное позволяло понять частые отлучки отца Аврелия. Мальчик, имевший явно выраженное сходство с Сильвани, скорее всего, был его сыном. Это, в свою очередь, удивляло и настораживало, но Дюран не любил лезть в чужие дела, а отцу Горацию Аврелий нравился. Поэтому этот случай по молчаливому согласию отцов ими не обсуждался.
  Однако, спустя два дня после этой странной встречи, когда оба, уложив спать Дамьена и Эмиля, решили помолиться в храме, застали там отца Аврелия. Он тихо выл, припав к подножию статуи Богородицы, и в утончённости его белых пальцев, вонзенных в отчаянии в чёрные волосы, обоим иезуитам померещилась какая-то запредельная и безысходная боль. Но и на этот раз они не решились подойти и нарушить уединение собрата. Сам Сильвани не заметил их.
   В эти дни Гораций часто встречал отца Аврелия в библиотечном собрании. Странно, но здесь, под стрельчатыми сводами книжных хранилищ в мерцающем свете свечей Сильвани преображался - его лицо словно обретало свой изначальный вид, он казался загадочным мудрецом-книжником, нашедшим таинственные знаки своей судьбы в самой потаённой из книг...
  Иногда отец Аврелий замечал собрата и приветствовал его, и они неторопливо беседовали. Эти встречи открыли отцу де Шалону характер коллеги - несколько причудливый и весьма изощрённый ум, сильную волю, душевную щедрость и благородство натуры. Суждения отца Аврелия были мудры и смиренны, исполнены печальной покорности судьбе и, в то же время, ему не хватало подлинно монашеской кротости, тишины духа.
  -Игнатий прав, чем более душа уединяется, тем более становится она способной к соединению с Творцом... Но уединение несёт в себе и скорби....Жизнь духа ... она тоже скорбна, Орас. К тому же ... стезя педагога... моё ли это служение?
  - Помилуйте, Аврелий, ваши подопечные считают вас полубогом, а вы не уверены в своём призвании?
  - Классы полны милых детей, де Шалон, но свет полон глупых, а порой и откровенно низких людей. Мне трудно понять этот старинный парадокс. У меня странное ощущение своей ненужности здесь, или скорее... случайности.
  Гораций де Шалон узнал из ненароком брошенных ректором фраз, что отец Аврелий проявлял педагогический талант с юности, но пришёл к своему призванию через большие скорби. Это чувствовалось. Под внешним спокойствием монаха ощущалась натура сильная и властная, и было очевидно, что смирение далось ему нелегко. В минуту откровенности Аврелий пожаловался на плотские тяготы - сам недоумевая, что всё ещё склонен к подобным мыслям. Самого Горация муки плоти не тяготили - слишком много в нём вбирала в себя жизнь духа. В равной мере Дюран, поглощённый заботами о своих питомцах, не имел ни времени, ни возможности искушаться.
  - А вы, простите мне этот вопрос, любите детей, Аврелий?
  - Они расслабляют напряжение души и успокаивают... да, люблю. Мне легко с ними.
  Гораций де Шалон внимательно взглянул на собрата.
  - Похоже, вам нелегко с самим собой?
  Губы Аврелия Сильвани тронула легкая улыбка.
  - И это верно...
  Продемонстрированное после дебатов педагогическое дарование, молниеносность мышления и безошибочность суждений отца Сильвани восхитили де Шалона, и потому признание в сомнениях в своем призвании изумило. Впрочем, Гораций понял, что было причиной тому, - не все связи с миром у этого человека были разорваны. Сильвани принял монашество недавно, сказал ректор. Значит, он вдовец. Де Шалон вспомнил малыша на руках Сильвани. Прикосновение к сыну пробуждало в нём, видимо, память о матери. Аврелий Сильвани был прекрасным учителем, но ещё не стал подлинным монахом. Сам же он, де Шалон, был лучшим монахом, нежели педагогом, и лишь его друг Даниэль воплощал в его глазах равное совершенство - полнейшее неискушаемое целомудрие, кротость и тишину духа, непоказную любовь к детям.
  Аврелий с ним согласился. 'Ваш друг - милейший человек и прекрасный педагог, Гораций'.
  
   ...Вакационные недели были удивительно счастливыми в жизни двух учеников коллегии - Дамьена и Эмиля. Оба они были с теми, кого обожали, их любимые учителя были в их полном распоряжении, их не надо было теперь делить ни с кем. Несмотря на то, что для Котёнка это было время жесточайшей муштры и непрекращающихся гимнастических упражнений, несмотря на то, что выползая из душа, Эмиль падал без сил и полчаса вообще не мог подняться, несмотря на то, что по утрам его поднимали, обливая холодной водой, и мучили, докрасна раздирая полотенцем, - Эмиль был счастлив.
   Его мускулы росли день ото дня, это заметил и подтвердил даже отец де Шалон, он вырос ровно на полтора дюйма, мог подтянуться целых семь раз и перестал бояться Бонифасио - самого горячего жеребца во всех конюшнях. Но к тому же, и это было просто невообразимо, Дамьен де Моро стал называть его своим другом, и сказал, что никогда и никому не даст его в обиду! Эмиль ловил себя на том, что стал гораздо меньше думать о домашних проблемах и опасаться, как раньше, нового брака матери. Он уже не ребенок и не маменькин сынок! Он сам справится со своими делами.
  После упражнений на корте отец Дюран давал своему сыну отдохнуть, читая с ним духовную литературу и занимаясь по тем предметам, где Гаттино отставал. Котёнок заметил, что то, что отец Даниэль рассказывает только ему одному - намертво впечатывается в его память. Причина была лишь в том, что влюблённый в воспитателя малыш ловил каждое его слово, но самому Котёнку казалось, что причина - чудо.
  Эмиль уже не любил - но боготворил отца Дюрана.
  Исповедь не изменила мнения Дюрана об Эмиле - мальчик, хоть и каялся в вещах недозволенных, развращён не был, даже не понимал многих вопросов катехизиса. Однако, несмотря на наивность, бывшую следствием чистоты души, постепенно в малыше стал проступать недетский, как с удивлением отметил Дюран, цепкий и казуистически въедливый ум. Мальчик мыслил схоластически в дефинициях, диалектически в рассуждении, был последователен и методичен в богословских истинах, но суждения бытийные искажал и перекашивал - иногда - в угоду Истине, иногда - в угоду себе. Стоило Дюрану указать Эмилю на ошибку, тот неизменно приводил отцу Даниэлю его же суждение, заявляя, что мыслит по аналогии. Дюран стал осторожнее в суждениях. Как оказалось - Котёнку было опасно класть пальцы в рот.
  Между тем, вопросы Эмиля становились все глубже и сложнее.
  - Как жить так, чтобы ничего не бояться? Что дает защиту человеку от скорбей и невзгод?
  -Человек страдает от своих грехов - и тогда скорби и невзгоды посылаются ему как вразумление, или его, как Иова, испытывает Господь. В любом случае, чистота намерений и непорочность, внутренняя уверенность в своей правоте позволяют человеку вести себя с достоинством, не прятать глаза и быть спокойным в совести, Эмиль.
  - А чем можно оправдать человека неправедного?
  -Только незнанием Истины. Но слышавшему о Христе и не желающему идти путем Его оправдаться будет нечем.
  Котёнок ответ на это удовлетворённо кивал, при этом в его ярких глазёнках мелькало нечто, удивлявшее его духовного отца. Эмиль интересовался вопросами морали, при этом в суждениях его неожиданно проступала ярость ветхозаветных пророков, де Галлен был странно неподвержен новейшим идеям милосердной гуманности. В Писании Эмиль неизменно вычленял самые жесткие фразы Христа, восхищенно цитируя их, стоило Дюрану обратить внимание, что 'Сын Человеческий не губить пришёл души, но спасать их...', Эмиль морщил нос и цитировал иное место Писания: 'ветви, не приносящие плода доброго, срубают и бросают в огонь'. Столь странный ригоризм был в Эмиле, видимо, свойством духа, жаждущего праведности и ненавидящего грех. Это не удивило Дюрана. Вера нетерпима к тому, что считает злом, заблуждением и пустотой, или, воля ваша, это не вера.
  Вечерами Эмиль прогуливался с отцом Даниэлем по парку, за стол они садились впятером - с Дамьеном и отцами. Эмиль и Дамьен имели возможность ближе приглядеться теперь к отцу Аврелию, тот перестал пугать их, оказался остроумным и рассудительным. Днём Котёнок снова упражнялся в фехтовании, а иногда Дамьен сажал его на Бонифасио и катал по корту.
  Жизнь была прекрасна.
  Для Дамьена де Моро дни протекали не менее счастливо. Учителя допустили его в своё общество, как равного, беседовали при нём совершенно свободно о своих делах, абсолютно доверяя ему, просили позаботиться о малыше Эмиле, словно он тоже был учителем! В это время Дамьен, с самого начала восхищенный Горацием де Шалоном, разглядел и оценил мягкую кротость отца Дюрана, которая раньше могла бы показаться ему слабостью. Теперь же Дамьен, сам лишенный этих черт, восхищался незлобивой добротой и всегдашней отзывчивостью отца Даниэля почти так же, как и отец Гораций. С изумлением подметил, что подобные качества есть и в Котёнке, тоже мягком и добросердечном. Теперь Дамьен задавал вопросы и отцу Горацию, и отцу Даниэлю, и ему отвечали вдумчиво и искренне.
  При этом кое-что Дамьен, и вправду, не понимал. Среди его сверстников считалось постыдным изменить своим убеждениям, поступать вопреки предписанным мнениям, быть непоследовательным. Вместе с тем отец Гораций часто высказывал вещи достаточно противоречивые...
  -Нельзя быть глубоким, Дамьен, и не быть противоречивым, - объяснил отец де Шалон. - Не меняют своих мнений только глупцы да покойники. Не надо делать культа даже из верности самому себе. Если ты поймешь, что вчера был глупцом - тебе простится, если только ты не будешь последовательным в совершенной ошибке, и не повторишь вчерашнюю глупость сегодня. Меняйся ежедневно и ежечасно, и проверяй результат своих мутаций только по тому, насколько приблизился к Христу.
  Де Моро был растерян.
   - Но отец Жан Петивьер говорил, что мы должны иметь твердые принципы и уверенность в Истине. Он нам цитировал Френсиса Бэкона. 'Если к непостоянству судьбы присоединится ещё и непостоянство наших мыслей, в каком же мраке придётся жить людям...'. Отец Жан говорил, что человек может быть лучше своей репутации, но он никогда не станет лучше своих принципов.
  -Отец Жан был абсолютно прав, но он обращался к несмышленышам. Неизменен должен быть только один принцип - Божественный. Но все остальные - не догмы, и нужно научиться быть добрее своих принципов и умнее своих теорий. Бескомпромиссная прямолинейность любую дорогу превращает в тупик и вынуждает ходить по замкнутому кругу. Люди сильного ума, если они становятся выше и умнее своих былых убеждений, не стыдясь ничьего мнения, меняют их на более здравые. Не происходит изменений лишь с высшей Истиной, ибо она вечна и неизменна. Тот же, кто намерен умереть в преклонных годах, если умён, вынужден себе противоречить. Тот же Бэкон говорил, что учащийся должен верить, но выучившийся должен руководствоваться собственным мнением. Стало быть, он отнюдь не отрицал необходимость и возможность внутренних перемен.
  Де Моро задумался.
  -Вы сказали как-то, что Господь сокрушит сатану под ноги наши... - Дамьен остановился, мягко поправленный отцом Горацием, что это сказано в Писании, - это неважно. Добро победит зло. А взгляд на добро и зло тоже меняется?
  - Добро - это Господь. Зло - дьявол. Это истинное определение. Но зло, чтобы существовать в созданном Богом мире добра должно под него маскироваться, изобретать ложные системы ценностей, уверять, что между ним и добром разницы нет, а если есть - то, так, самая незначительная... Но, слушай и не говори, что не слышал, Дамьен: человек, который говорит, что не видит разницы между добром и злом - либо подлец, либо глупец. Tertium non datur. Человек совершенный навыком приучен различать добро и зло. Это вложено Богом. При этом нужно помнить, что любое истинное определение добра и зла может быль искажено дьяволом, а любое ложное определение, например, 'добро - то, что нравится, а зло - то, что не нравится', - мгновенно становится истинным, если мы приложим его к Богу. Поразмышляйте над этим.
   -А помните, вы сказали, что есть Люди Зла, способные заразить любые души - кого ржавчиной, кого - плесенью. Но они непрочны, то есть, не укоренены в бытии по Аквинату, да? - Последние слова говорили, что Дамьен действительно, думает над сказанным ему, и де Шалон с одобрительной улыбкой кивнул ему. Дамьен продолжил. - Я читал, что болезнь зла имеет свойство расти, как раковая опухоль, подчиняясь своему внутреннему циклу. И как только этот процесс минует некую определенную стадию, его не остановить. Даже если человек сам того захочет. А он, наверное, и не может уже захотеть...- Гораций внимательно слушал юношу. Он старался научить его думать, но уж в больно опасном направлении - и не в первый раз! - текли мысли Дамьена. - То есть зло саморазрушительно и самоубийственно, - подытожил между тем Ворон, - но каковы основные черты распада? Как их понять? Где об этом почитать?
  Отец Гораций почесал кончик носа. И не потому, что тот и впрямь чесался, а чтобы скрыть замешательство.
  -Зло есть в каждой душе, мой мальчик, и выследить его проще всего в себе, чем пытаться заметить в чужой душе, закрытой для тебя. Подлец никому души не раскроет, запомни. Тут скорее ход событий можно понять по итогу, чем прогнозировать итог по видимым признакам распада. Если ты видишь падение грешного - это и означает, что распад завершен.
  Дамьен был разочарован, но явно этого не показал.
  Сам же отец Гораций, вспомнив переданные ему Дюраном слова малыша Эмиля о том, что де Моро честен, заинтересовался этим. Из тех оценок и суждений, который ронял Дамьен, де Шалон и вправду понял, что наиболее отвратительными и непотребными грехами Ворон считает воровство, блуд и пьянство, нетерпим к предательству и подлости, но гораздо мягче относится к гордыни и гневу, а лень и чревоугодие и за грех-то не считает. Отец Гораций задумался. Что могло заставить юношу возненавидеть воровство? Почему такая нетерпимость к пьянству? Де Шалон предположил, что причина - в семье де Моро, но пока не торопился выяснять это.
  Пока отец Гораций просто учил Дамьена.
  -Единственное, что ставит человека в унизительную зависимость от мира, - говорил он юноше, - это греховность человеческой природы. Избавься от пороков, - и ты станешь неуязвимым. Если отринешь чревоугодие - дух твой станет выше голода, если победишь блуд - будешь неуязвим для соблазнов, возвысишься над жадностью - и ничто мирское не прельстит тебя... Никто не купит тебя и не соблазнит. Сумей преодолеть гордыню, смирись пред Господом, - и вознесешься над миром. Не завидуй, не гневайся, никогда не отчаивайся. Стяжай Дух Господень, ибо только там, где Он - там свобода, там справедливость и Истина.
  Ещё Мишель де Монтень полагал, что если учителя будут просвещать своих многочисленных учеников, не обращая внимание на различие их способностей и характеров, то не удивительно, что среди огромной толпы детей найдётся всего два или три ребёнка, которые извлекут настоящую пользу из подобного преподавания. Люди отличаются друг от друга и способностями и склонностями. Их следует вести к благу различными путями, исходя из их нрава. Оба иезуита любили прославленные монтеневские 'Опыты' и никогда не гнушались его советами. Впрочем, оба были реалистами. Первая проблема воспитания - научить детей вести себя в приличном обществе. Вторая, увы, куда более сложная, - найти им это приличное общество во время всеобщего оскудения. Поэтому отцы-иезуиты формировали самый живучий и приспособленный к перипетиям бытия тип человека - выживающий в любых условиях, устойчивый и неколебимый. В какое бы общество ни попал их выкормыш - он либо легко приспосабливался, либо изменял само общество.
   Воспитанникам никогда не говорили, что они созданы для счастья. Внушающий детям подобное, по мнению отцов-иезуитов, заслуживал, как 'соблазнитель малых сих' только жернова на шею. Ничтожество, озабоченное своим мелким счастьем, бесполезно для Бога и обременительно для ближних. Первый же жизненный удар валит воспитанного в чаянии счастья на землю, порождая кощунственный ропот на Господа, тоскливые жалобы на судьбу и ничем не оправданные укоры ближним.
  Эти люди - балласт человечества.
  Иезуиты готовили Христовых воинов, ходивших перед Богом и отвращавшихся от похотей плоти, учили отказу от собственной воли и собственных желаний. Мнение света не понимало этого, и часто вопило об унижении человека в подобном умалении. Глупцы не постигали, что смирение - величайшая и мощнейшая из защит человеческих, которой мудрый учитель может наделить ученика. Как унизить того, кто ничто для себя не считает унижением, как обидеть того, кто считает себя достойным плети? Чем задеть того, кто единственно значимым считает Господа? Ценности питомцев иезуитов были недостижимы для задевающих их, ибо Бог поругаем не бывает. Они считали любое несчастье вразумлением себе, наказанием за собственные грехи или испытанием своей прочности и верности Богу.
  Эти люди не ломались никогда.
  
  
Глава 2. Бастарды и психи.
  Глава, в которой ученики отца Дюрана и отца Горация
  начинают прикладывать принципы учителей
  к своему бытию.
  
   Августин считал веру непременным условием всякого познания, она, по мнению отцов-иезуитов, обостряла интеллект. Создатель ордена Игнатий Лойола ощутил Бога как Творца и Господина Вселенной, как высшее благо и единственную абсолютную реальность. Весь остальной мир реален лишь как причастный к Богу. С помощью веры человек усматривает присутствие Бога во всех событиях человеческой истории и в своем повседневном духовном опыте. Прямым следствием этих тезисов святого Игнатия являлась способность его учеников неустанно удивляться таинственному величию мира и избегать опасности отвлеченной эрудиции и сухого интеллектуализма, подстерегающей многих молодых людей, взыскующих знаний.
  С другой стороны, поскольку сам человек сотворен по образу Божьему и является средоточием его любви, нужно как можно полнее развивать дарованные тебе свыше способности. 'Cura personalis', 'забота о личности' стала основополагающим тезисом иезуитской педагогики, и учебные программы адаптировались к интеллектуальным и душевным особенностям каждого воспитанника. Во главу угла ставилась личность, при этом каждый учащийся в меру своих сил должен стремиться к максимальному совершенству - excellence - своей личности, дарований и всей жизни.
  ...Вернувшись из Дижона, где он провёл у бабушки каникулы, Мишель Дюпон заболел бургундской кухней, дивными соусами 'ла-бургиньон', приготовленными в красном винном соусе с луком, грибами и салом. Классические бургундские блюда - курица в вине, местные сардельки 'шабли', улитки по-бургундски, которые его бабуля несколько часов тушила в белом вине с овощами и специями, маленькие козьи сырки из Макона, говяжье рагу по-бургундски в соусе из красного вина и фондю, домашняя птица 'пусин' из Бресса, знаменитое 'пуле Гастон Жерар' - жареный цыпленок в соусе из сыра грюйер, белого вина и горчицы, покорили его сердце.
  Первоклассная местная ветчина с петрушкой, рыбный суп 'пошуз' с луком, маслом, чесноком, салом и белым вином, заячье жаркое 'рабле-де-ливр-ла-пирон', сосиски с горчицей из Франш-Конте, а также знаменитая говядина 'шароле' - заставляли его с тоской считать дни, оставшиеся до конца вакаций. И только решение непременно не только перенести в коллегию все рецепты, записанные с бабушкиных слов и почерпнутые из наблюдений за их приготовлением, а также - кое-что и усовершенствовать, заставили Мишеля смириться с возвращением.
  Мадам Анриэтта Дюпон ликовала, видя неподдельный интерес внука к делу деда, державшего когда-то лучший ресторан в Дижоне. Мсье Жан Дюпон, отец Мишеля, помалкивал. Он теперь постоянно помалкивал. По мнению его матери, мадам Анриетты, которое она открыто высказывала, он был позором рода, поруганием её седин и оскорблением фамилии Дюпонов, человеком, лишенным вкуса и понимания, не могущим отличить плавленый сыр канкуайот от мондора, путавший анисовую настойку из Флавиньи с дижонским ликёром из черной смородины, одним словом - ничтожеством. Единственное, что, по мнению мадам Дюпон, сумел в жизни этот обормот и шалопай, предавший семейные традиции поруганию и бесчестью, - это сделать сына, который, дай Бог, снова поднимет честь рода Дюпонов на недосягаемую высоту.
  Здесь она обжигала Жана Дюпона таким взглядом, что он опускал глаза и бледнел.
  Мсье Жан Дюпон был весьма крупным чиновником, судьей и членом муниципалитета. Человек весьма одарённый, он был прекрасно образован, его речи на городских собраниях были блестящи, а судебные решения - продуманы и справедливы. Но абсолютная неспособность к кулинарии в глазах его матери обесценивала любые его заслуги. Бездарь. Но этим ущербность мсье Жана не исчерпывалась. Водились за ним и другие грехи, о которых его мать предпочитала не говорить вслух, но о которых прекрасно помнила.
   Внучек же, сокровище, радовал бабулю до слёз умиления. Он моментально понимал принципы приготовления любых блюд, вычленял ингредиенты, усваивал последовательность фаз готовки, был поэтом гастрономии. Бабуля усиленно потчевала его изысками, проверяя его вкус - и он ни разу не разочаровал её. Слава небесам! Господь сжалился над родом Дюпонов!
  При этом любой, кто присмотрелся бы к отношениям в этой семье, был бы удивлен одним странным обстоятельством - трепетной взаимной любовью бабушки и внука, и весьма неестественными, загадочными отношениями отца и сына. Фамильное сходство между ними было более чем заметным. Все, кто хоть раз видели Мишеля и знали его отца, неизменно спрашивали, не Дюпон ли он? Мишель кивал, опуская глаза. При этом он, хоть и относился к отцу с подчеркнутым уважением, никогда не был откровенен с ним. Отец тоже был отстранен от сына, и хотя их взаимная отчужденность тяготила Жана Дюпона - преодолеть её он был не в силах.
  Мадам Анриэтту Мишель звал бабулей, но Жана Дюпона - 'мсье'.
  Дело в том, что в метрических книгах Дижона маленький Мишель был записан под другой фамилией, ибо его отец никогда не состоял в браке с его матерью. Это обстоятельство, когда Мишель вспоминал о нём, заставляло его сжимать зубы. Мадам Дюпон, зная о бастарде своего сынка, бесконечной гульбой и блудными разгулами в юности успевшего порядком раздражить её, потребовала от Жана жениться на матери Мишеля, от чего тот отказался наотрез. Мадам Анриетта настаивала, - но мсье Жан дал ей весьма ясно понять, что не собирался и не собирается давать выблядку свое имя.
   В восемь лет мальчик осиротел, был помещён в приют, и Бог весть, какое будущее ждало бы сироту, но через два года в его жизнь впервые вмешался Божий Промысел, причём так тонко и неощутимо, что мало кто что понял. Бесконечные амурные похождения и любовные авантюры, к которым был столь привержен в своё время мсье Жан, неожиданно надломили его организм, причём слухи ходили самые разные... Теперь оказалось, что женитьба на приличной и состоятельной девице, давно присмотренной мсье Дюпоном, стала просто невозможной. Перспектива одиночества и бездетной старости замаячила перед сорокапятилетним Жаном Дюпоном во всей своей безотрадности. Мать заметила перепад в настроении своего беспутного сынка, ставшего по два раза на дню прикладываться к бутылке и остающегося по вечерам дома, и сделала правильные выводы.
  Догулялся, патаскун чёртов.
  Мсье Жан воспринял случившееся вначале как простую случайность, но постепенно ему пришлось осознать, что ничего случайного в его жизни не было. Долгими бессонными ночами он перебирал в памяти подробности своих былых похождений, перед его мысленным взором вставали те, кто составлял когда-то его наслаждение... Теперь одни поблекли до отвращения, другие, помоложе, со смехом отворачивались от него, обессилевшего и неприкаянного. Откуда-то из закоулков сознания вынырнул вдруг крохотный мальчонка, со смехом протягивавший к нему ручки. К сорока годам комната человека должна наполниться детскими голосами - иначе её наполнят жуткие призраки прошедших дней и откровенные кошмары. Мсье Жан неоднократно слышал об этой максиме, но никогда не верил в её истинность.
   Пришлось поверить.
  Теперь мсье Жан сам вспомнил о сыне. Он нашёл мальчугана в приюте, и через свои связи сделал все, чтобы десятилетний Мишель носил отныне имя Дюпонов. Уставший от беспросветной нищеты приюта, от голода и побоев, от всегдашних оскорблений и жестокого наименования 'выблядок', маленький Мишель, понимая куда больше, чем дети его возраста, был рад обрести дом и семью. Всем сердцем сразу привязался к бабке, всегда считавшей его своим внуком. Он был благодарен и отцу, понимая, если бы тот не признал его - судьба его была бы плачевна. Однако, развитый не по годам, из обрывочных слов мадам Дюпон Мишель понял, что отец был вынужден усыновить его по мотивам весьма постыдным, а вовсе не потому, что полюбил его или нуждался в нём.
  Сердце мальчика заныло саднящей и тупой болью, но что тут поделаешь?
  Отданный в иезуитскую коллегию, куда никогда бы не попасть незаконнорожденному, Мишель Дюпон успевал, но больше всего боялся, чтобы его секрет не стал известен его высокопоставленным сокурсникам. Проявив в двенадцать лет, неожиданно для самого себя, дедовские таланты, Мишель увлёкся кулинарией, мечтал продолжить дело деда, о котором был немало наслышан от бабки, и полагал, что кошмары приюта и клеймо 'выблядка' остались в прошлом.
  Мишель ошибался. Его сокурсник Лоран де Венсан сообщил ему, что о его происхождении ему всё известно.
  Нельзя сказать, чтобы Мишель испугался. Разглашённые, эти сведения могли создать ему весьма большие сложности, но ничего это не изменит. Приют закалил Мишеля, а отцы-иезуиты научили стоицизму. Он признан законным сыном, а прошлое может откликнуться лишь дурными прозвищами да унизительной болтовней вокруг него. Неприятно, но переносимо.
   Но неприятно...
  Лоран потребовал за молчание вещей вполне терпимых - выполнять за него все математические задания. Это было просто смешно, и Мишель подумал, что этим Лоран не ограничится. Но де Венсан больше ничего не хотел,- то ли ему ничего больше не приходило в голову, то ли это действительно было всё, что ему было нужно, то ли Лоран всё же побаивался Дюпона, проронившего, что, если де Венсан проболтается - так тому и быть, помешать он не сможет, но это будет последнее, что Лоран вообще скажет, ибо его, Мишеля, ничего тогда не будет и сдерживать. Есть педали, на которые можно нажать только раз...
  Четвертый год Мишель Дюпон выполнял за Венсана все арифметические уроки.
  Мишель тяжело вздыхал, глядя на отца. Зачем он так?... Если он не любил его мать, зачем было делать то, что привело к его рождению, а если любил, то почему обрёк его на позор? Он, приезжая на каникулы, каждый раз видел, что 'мсье' всё больше сдает, выглядит постаревшим, усталым и каким-то надломленным, но по-прежнему держится с ним, как с чужим. Мишель не знал, что мсье Жан давно воет ночами и кусает подушку от раскаяния и отчаянной беспомощности, осознав и суетную пустоту прожитой жизни, и свою неизбывную вину перед сыном.
  Сам же Мишель уверил себя, что сумеет пробиться, несмотря ни на что. Нравящийся ему мягкий и заботливый отец Дюран ненавязчиво сумел уже обрести на него влияние, формировал круг его чтения, помогал вырабатывать суждения, учил видеть промысел Божий в событиях на первый взгляд случайных, заставляя размышлять и над тем, что случилось с ним самим. И Мишель задумался. Считал ли он, что с ним поступили несправедливо? Дюпон вздыхал. Господь терпел и худшее. Да, он почти не помнил мать, не имел, да и не имеет отца, испытал немало приютских тягот, но Господь дал ему талант и силу духа, у него есть истинные друзья - и бабуля, и отец Илларий, и отцы Даниэль и Гораций. У него прекрасное здоровье. Бог с ними - с презирающим его 'мсье' и бесовским Лораном. Бабуля обещала оплатить его обучение в Париже, в Школе поваров, и тогда он подлинно станет славой рода. Мадам Дюпон сможет гордиться им.
  При этом, с каждым годом взросления, с пробуждением собственной мужественности Мишель понимал всё больше, и теперь сказал себе, что никогда не будет таким, как 'мсье'. У него не будет незаконных детей, с которыми ему будет противно разговаривать, он никогда не будет распутником, но будет честным с женщинами, и своих сыновей воспитает по-другому. Как надо. Они с рождения будут носить его имя, не будут стыдиться своего происхождения и трепетать, как он, от угроз таких ничтожеств, как Венсан. Надо только немного потерпеть, он справится. Господь помогал ему, Господь помогает, Господь поможет ему и впредь.
   А 'мсье'... а что 'мсье'? Бог ему судья.
   В коллегию Мишель Дюпон вернулся, одержимый новыми гастрономическими идеями. Он, прежде всего, решил попробовать замариновать в уксусе особый состав из специально разработанных им комбинаций специй. На кухне он поместил их в бутыли, тщательно надписав и пометив номером каждую. Коды перенес в толстую конторскую книгу. Если его догадки и смутные предчувствия были верны - в одной из них должно реализоваться таинство воплощения нового составляющего для соуса - соуса, которому он собирался дать патриотичное название 'Краса Франции'. Но правильно ли он всё рассчитал? Три группы пряностей по три ингредиента в каждой давали двадцать семь основных вариантов и ещё дюжину составляли его фантазии - смесь каперсов с тертой морковью, сочетание базилика, майорана и шалфея в самых диких пропорциях.
  Дерзкий кулинар не боялся смелых экспериментов.
  Отец Илларий следил за подопечным восторженными глазами. Вместе они пытались воплотить невозможное - на основе местных продуктов изготовить настоящего 'Гастона Жерара', но вместо сыра грюйер попеременно использовать шаурс, везеле, конте, морбьер, сетмонсель и сумантран. Две пробы оказались великолепны, две - вполне съедобны, остальные были забракованы.
  Отцы-иезуиты наблюдали за гастрономическим разгулом на кухне с философским спокойствием, временами даже выступая в роли дегустаторов и ценителей. Неизменно хвалил его изыски отец Дюран, благодаря его протекции и просьбе отца Иллария несколько находок Дюпона были официально включены в меню коллегии. Учебные заведения иезуитов славились своей изысканной кухней, и если в учебной программе, устойчивой и консервативной, изменения вводились нечасто, то в плане питания руководство коллегии было весьма либеральным и свободомыслящим.
  
  После осенних вакаций обстановка в классе Дюрана изменилась. Ворон увлёкся Гомером и ревностно зубрил гекзаметры, собираясь на Рождество блеснуть перед родными, читал классиков и следил за Котёнком. Эмиль осваивал под его руководством приёмы фехтования, стал появляться в общем зале, ибо уже не отставал от остальных, был ровен и весел. Дружелюбные отношения теперь связывали Дамьена с Дюпоном, их взаимная антипатия исчезла, временами они, собираясь в бильярдном зале, непринужденно и откровенно болтали на самые разные темы, как приятели. Мастерство Дюпона не только на кухне, но и за бильярдным столом восхищало Дамьена. В остальные часы Дюпон витал - если не в облаках, то в кухонных запахах, постоянно что-то изобретал. Удивлял всех остроумием и ликованием Гастон Потье, который мог бы составить некоторую конкуренцию де Моро в борьбе за внимание преподавателя, ибо льнул к Горацию де Шалону, как соскучившаяся кошка к ногам хозяйки. Но тому удавалось уделять внимание обоим, не ссоря их. Сам он шутил 'кому же и быть другом Гамлета, как ни Горацио...'
  По роняемым восторженным фразам Гастона, почти преодолевшего свой детский ужас, педагог довольно точно восстановил изначальную картину случившегося с ним, и понял, что страх безумия в мальчонке не был игрой, и не мог не отдать должного мужеству, с которым Потье пытался преодолеть свой кошмар, не дать себе соскользнуть в пучину безумия. Этот ум обещал со временем стать запредельным. Филипп д'Этранж стал несколько спокойнее, отец Гораций похвалил его сочинение по греческому - о ламиях, а отец Дюран сделал несколько лестных замечаний по поводу его последней работы - прекрасно разобранной оды Горация о ведьмах Канидии и Сагане.
  Просто блестяще.
  Что до де Венсана, после вакаций он стал мрачнее, и та нервозность, о которой говорил отец Аврелий, теперь проступила явственно. Лоран постоянно что-то мял в руках, будь то перо или кухонная салфетка. Отец Гораций через одного из отцов-наблюдателей нашёл место, откуда можно было, не затрудняя себя гимнастическими упражнениями и лазаньем по оголившимся деревьям, наблюдать за происходящим на лорановой мансарде, но то, что в очередной раз увидел, вызвало отвращение. Де Венсан то теребил орган, предназначенный для продолжения рода, то просто молча сидел, уставившись на гору старого хлама. Он больше не проявлял себя в вопросах, даже когда на дебатах должен был высказываться. Отношение юнца к Дюрану де Шалон определил как неприязненное, при этом сам Дюран замечал, что Лоран провожает отца Горация взглядом, исполненным самой мрачной антипатии. Лоран не шёл на контакт, не реагировал на попытки сближения, не давая отцам-иезуитам возможности разобраться в его душе.
  Происходило что-то тревожное и неясное, тяготящее неким предчувствием зла, предощущением беды.
  Это предчувствие заставило отца Горация, если не было возможности постичь происходящее, все же предпринять некоторые интуитивно ощущаемые как правильные усилия в другом направлении. Он давно подметил восхищение Дюпона Гастоном Потье. Сейчас, когда де Шалон приобрёл - волей случая, в котором отцу Горацию хотелось бы прозревать волю Божью - почти колдовское влияние на Потье, учитель решил использовать его для сближения этих двоих. Зачем? Он и сам бы не мог ответить, но чувствовал, что это нужно. Гораций сближал души, в которых замечал хотя бы проблески взаимной симпатии, одновременно неосознанно усиливая их, преодолевая разобщенность и равнодушие.
  Де Шалон стал делать все, чтобы Потье чаще проводил время с Дюпоном, отправляя их то на совместное дежурство в библиотеку, то давая им общие поручения. Гастон заметил восхищение Мишеля и был польщён им, он, внутренне весьма смиренный, умилялся тому, что кто-то считает его гением. Они стали говорить свободнее, и тут, к удивлению Гамлета, обнаружилось, что Дюпон мыслил, хоть и неспешно, но с той основательностью и глубиной, что и не снилась д'Этранжу. Случайное обстоятельство способствовало многократному увеличению интереса Потье к Дюпону.
   Задержавшись в трапезной, Дюпон натолкнулся на Лорана, который потребовал принести ему с кухни несколько яблок, на что Мишель спокойно заметил, чтобы тот принес их сам. Де Венсан обжёг его неприязненным взглядом, но, пройдя на кухню, взял яблоки. Потье, оставшийся за углом трапезной, проводил его мрачным взглядом.
   Спустя полчаса, когда они, по заданию отца Горация, рисовали цветными чернилами наглядные пособия по греческому, Гастон неожиданно спросил Мишеля, почему тот не принес яблоки Лорану? Дюпон поднял глаза на Гастона и тут же опустил. Мишель неоднократно замечал, что выпады де Венсана против Потье и д'Этранжа были на порядок наглее, чем поведение Лорана с ним самим. Дюпон прозревал и причины этой разницы.
  - Я не позволю ему обнаглеть. - Мишель был твёрд и, понимая, что говорит с человеком, чей ум вызывал его восхищение, добавил, - ему есть, чем надавить на меня. Но надавив раз - он потеряет силу. И знает это.
  Потье пронзил его воспалённым и задумчивым взглядом.
  - И чём тебе грозит его удар?
  Дюпон тоже смерил Гастона внимательным взглядом. Этот человек восхищал его, и ему не хотелось ни ссоры, ни обострения отношений. Мишель не ждал от него подлости. Потье просил доверия, и начинавшееся между ними приятельство было дорого Мишелю, никогда не имевшему близких друзей среди ровесников.
   -Неприятностями, - он помрачнел, - не столь уж страшными, но лучше бы этого не произошло. При этом, и я сказал об этом подонку, после того, как он об этом расскажет, я просто изувечу его. Меня ничего не будет сдерживать. И он меня понял.
  Потье кусал губы и невидящим взглядом смотрел на стоящие на столе чернила. Дюпон сказал достаточно.
   - Я... ты мне ничем не обязан, но...- Гастон помедлил, - я могу спросить... Нет-нет, не о том... - замахал он рукой, заметив потемневший взгляд Дюпона. - Ты виноват в этом?
  Потье хотел уточнить, но этого не потребовалось. Мишель вздохнул.
  - Из тех определений справедливости, что ты тогда привёл на дебатах, я согласен с евангельским. 'Коемуждо по делом его'. Да, это справедливо. Но когда ты ни за что ни про что получаешь за дела другого... За свои грехи я отвечать готов, но меня вынуждают платить по чужим векселям. Это не моя вина.
  - И ты, как и Филипп, готов ... 'устранить несправедливость'?
  Дюпон усмехнулся. Он понимал с полуслова.
   -'Собаке - собачья смерть?' Нет, не готов. Был бы готов - его бы уже не было. Я... почему-то верю, что всё... обойдётся. - Мишель поморщился. - Во всяком случае, лучше отвечать за чужой грех, чем брать на душу свой, да ещё такой. А, что, д'Этранж думает, что он сможет? - Дюпон недоверчиво наморщил нос, явно сомневаясь в серьёзности угроз Дофина.
  Потье безнадежно махнул рукой.
  -Он отводит душу в разговорах, только и всего.
  Дюпон снова взглянул на Гастона.
  -А он... Филипп... Он виноват в том, чем давит эта мразь?
  Потье отрицательно покачал головой.
  - Нет.
  -А ты?
  Вопрос был задан спокойно, Потье снова отрицательно покачал головой, потом неожиданно вздрогнул.
  -- Господи, а ведь если де Шалон прав, я скоро избавлюсь... Но нет, - снова помрачнел Гастон, - Венсан из мести, просто по злобе, ударит по д'Этранжу. Откуда он взялся, этот калибан? Я и не замечал его...сер, никчемен, бессилен, глуп к тому же. Ведь он вправду страшно недалёк, ограничен. Отец Гораций говорит, что все промыслительно...Как хочется верить в это.
  - Отец Гораций тебе нравится?
  - Да. И отец Дюран тоже. Я даже думал... довериться им. Но д'Этранж против. Я понимаю его. Они могут оказаться бессильны, а эту тварь, как змею, шевелить опасно. Бог весть, что выкинуть может.
  - А чем он прижал Дамьена?
  Потье скосил глаза на Мишеля.
  -Не знаю. Мы не настолько близки, чтобы он со мной откровенничал, - Потье вздохнул. - А, кстати, зря. Если бы мы держались вместе...
  Дюпон пожал плечами.
  -Что это даст, когда он угрожает каждому в отдельности? Даже если ты освободишься, сам же говоришь, ты побоишься пнуть его из-за Филиппа. Не можем же мы убить его...
  -Д'Этранж считает это единственным выходом. Правда, он и муху убить неспособен. Скорее, с Лораном покончит наш Котёнок.
  Мишель усмехнулся.
  - Да уж.
  Это ироничное замечание, походя уронённое Мишелем, как ни странно, имело продолжение. Как раз на следующий день произошёл почти неприметный случай, когда на перемене де Венсан, проходя мимо Котёнка, неожиданно злобно пихнул его к стене. Эмиль, не ожидавший удара, едва удержался на ногах, и тут внезапно по обе стороны от де Галлена, не сговариваясь, появились Дюпон и Потье. Мишель, несмотря на стоицизм натуры и свойственное ему терпение, стал уставать от выходок негодяя, а Потье, поверив отцу де Шалону, перестал бояться разглашения обстоятельств, которыми угрожал ему де Венсан. Оба они медленно подходили к Лорану, и на лицах обоих промелькнуло, надо полагать, нечто, испугавшее де Венсана. Он бросился бежать, но, споткнувшись, растянулся на паркете. Ни Мишель, ни Гастон не стали догонять его, но, повернувшись к нему спиной, начали утешать разозлённого Котёнка, уговаривая его не обращать внимание на это ничтожество. Вышедший в рекреацию Дюран вздрогнул, заметив взгляд, который поднявшийся на ноги и отряхивающийся де Венсан бросил на Эмиля и Дюпона с Потье.
  В нём была нескрываемая ненависть.
  
  
Глава 3. Преторы и декурионы.
  Глава, в которой происходят вещи,
  основательно бесящие отца Горация
  и изумляющие отца Дюрана.
  
  В игнатианских учебных заведениях считалось, что трезвое знание о мире позволяет отличать добро от зла и помогает самосовершенствованию. Весь класс отцы-иезуиты разделяли на два состязательных лагеря, один из которых назывался Римом, другой - Карфагеном. Практиковалось также усиленное применение внешних отличий и наград. Каждый день, за основательное знание урока достойнейшие ученики получали награду, напротив, отставшие пересаживались на особые парты, а иногда получали и внешние знаки позора - дурацкий колпак или ослиные уши. Отличившиеся на репетициях приобретали почетные звания преторов, цензоров и декурионов, с которыми связывались некоторые льготы и преимущества, они же привлекались и к надзору за остальными учениками.
  С того времени, как закончились осенние вакации и были проведены опросы усвоенного, своеобразные экзамены, - место первого ученика уверенно занял Гастон Потье. Он же получил звание декуриона класса. Второе место делили д'Этранж и де Моро, проверочная работа по математике, однако, скорректировала результаты, и их обоих потеснил Дюпон. Котёнок благодаря муштре Дюрана преуспел в латинском, и получил за особые успехи в латыни звание претора.
  Впервые в жизни.
  Но, хоть Эмиль и не замедлил похвастаться этим в письме домой матери, гораздо больше он гордился другой победой. Де Галлен выиграл поединок у ученика из класса отца Аврелия Люсьена Эрве - худенького паренька его сложения по кличке Кролик. Победа Котёнка над Кроликом была, в общем-то, победой Дамьена де Моро, чьим учеником был Котёнок, над Франсуа де Мирелем, готовившим Кролика. Кто-то увидел в ней победу отца де Шалона над отцом Аврелием, а некоторые прозревали в исходе поединка даже победу прогрессивной французской школы над итальянской. На самом деле, как полагал отец Гораций, Котёнок просто сумел воспользоваться вначале поединка небольшим позиционным преимуществом, а после - случайным замешательством Кролика после обманного выпада Эмиля.
  Тем не менее, победа была налицо, и счастье Котёнка не имело границ.
  Филипп д'Этранж проиграл поединок Камилю Леметру, Потье выиграл у Леона Нуара.
  Но дальше случилось невероятное. После 'салаг' в спор вступили 'учителя' - Франсуа де Мирель с Дамьеном де Моро. Поединок был опасным и яростным, и почти до последнего итог его был неясен, но вскоре стало понятно, что при равенстве подготовки, Дамьен просто оказался выносливее. Котёнок с разбега бросился в объятья де Моро, с апатичной улыбкой поздравил отца Горация и отец Аврелий, и тут по старому турнирному обычаю декурион соседнего класса Этьенн Ларю выкрикнул формулу, призывающего всякого, кто желает, сразиться с победителем.
  Никогда и никто не выходил. Но тут со странной, застывшей и неживой улыбкой на корт вышел Лоран де Венсан. Дамьен побледнел и бросил мрачный взгляд на Горация де Шалона. Тот знал, что Лорана нельзя назвать опасным соперником, кисти его рук были слабы и лишены гибкости, де Венсан не отличался ни подвижностью, ни силой удара, тем сильнее удивил отца де Шалона остекленевший взгляд Дамьена - в нём читалась запредельная боль.
  Этот смешной поединок Дамьен де Моро проиграл. Проиграл при полном и потрясённом молчании корта. Проиграл, почти не сопротивляясь. Бог весть, однако, на что рассчитывал Лоран де Венсан, но после победы он не дождался ни одного поздравления. Котёнок, исподлобья взглянув на него, заявил, что де Моро просто поддался ему, и нагло спросил, не хочет ли он сразиться с ним, с Гаттино? Он-то поддаваться не будет. В полном молчании смотрел на него отец де Шалон, отец же Аврелий со смехом поздравил его с тем, что следующий турнир, как победитель, он будет открывать сражением с Франсуа де Мирелем...
  Лоран побледнел. Триумфа не получилось.
  При этом отец Гораций не мог не поймать внимательный настороженный взгляд отца Аврелия, которому произошедшее понравилось куда меньше, чем проигрыш де Миреля. Он едва заметным жестом указал на трапезную. Когда отцы уединились там, Сильвани без обиняков посоветовал де Шалону быть осторожнее. Со змеёнышем, на его взгляд, происходит что-то странное.
  -Вам не было видно выражение его лица, когда он вышел на корт. Я испугался. В его глазах было столько злости, сколько я за всю жизнь не испытывал. Быть беде, ей-богу.
  Пророчества отца Аврелия не улучшили настроения его собрата, тем более, что и сам де Шалон в какой-то мере предчувствовал нечто подобное. Демарш Венсана удивил и испугал его. Гораций де Шалон был погружён в глубокое молчание, когда неожиданно услышал вопрос о том, где можно посмотреть метрики учеников их класса? Гораций, несколько дивясь, ответил, что все документы в ректорате, у отца Эзекьеля. Отец Аврелий молча кивнул.
  В тот вечер Гораций де Шалон с трудом разыскал Дамьена де Моро, рыдающего на грязной копне на сеновале за конюшней. Ворон был уверен, что учитель никогда не простит ему случившегося. Тот простил, но всё-таки задал - будничным тоном, спокойно и мягко - вопрос о том, чем именно угрожает ему Лоран де Венсан? Если Ворон поделится с ним - он, де Шалон, даст ему дельный совет, быть может, поможет избавиться от унизительной зависимости... Ответом был новый приступ истеричных рыданий. Дамьен понял, что учитель не сердится за проигрыш, но сказать ничего просто не мог...
  Отец Гораций не настаивал, но повёл его в умывальник.
  
  Затем произошло не менее странное событие.
  Проверочная работа по греческому языку была последним экзаменом. Она не могла ничего изменить в итоговых оценках Потье, блестяще успевавшего по всем предметам. Сданная первой и проверенная отцом Горацием, его работа была признана отличной. Гастон удостоился комплимента, что с такими знаниями он мог бы обмениваться мнениями и с Платоном. Потье, заметив, что охотнее побеседовал бы с Аристотелем, тем не менее, был польщён.
  Вторым работу сдал д'Этранж, и отец де Шалон заметил, с каким беспокойством покосился на сданный листок Гастон. Отец Гораций положил листок на край стола, и незаметно проглядел написанное. Затем свою работу сдал Дамьен де Моро, Котёнок ожесточённо грыз перо, что-то вспоминая, Дюпон давно дописал, но сидел, уставившись на пустую стену, де Венсан неторопливо выводил на листке слова.
  Отец Гораций прошёлся между рядами, главным образом пытаясь понять, что с Мишелем. Взгляд Дюпона был невидящим и пустым, и ни приближение педагога, ни нараставший шум в классе ничего не меняли ни в позе Дюпона, ни в его взгляде. Де Шалон мельком заглянул в листок Лорана - и поморщился. Только беглый взгляд отметил три грубейших ошибки. Чёрт его знает, что за щенок? У него хватило ума задать им неразрешимую задачу, - и не хватает мозгов понять элементарное...
  Де Шалон заглянул в листок Дюпона. Все четыре задания были сделаны, все слова правильно разобраны. Он тронул Мишеля за плечо. 'Дюпон, что с вами?' Мишель подскочил, словно проснулся. Он испуганно огляделся, почесал макушку, торопливо сдал листок и, бормоча что-то про эстрагон и называя себя идиотом, пулей вылетел под смешки класса в коридор.
  Вскоре работы сдали и Эмиль с Лораном. Гораций протянул работы Потье, как декурион и praefect studiorum, он должен был проверить их. При этом де Шалону было весьма любопытно одно обстоятельство. В работе д'Этранжа была мелкая ошибка - исправит ли её втихомолку Потье, или снизит оценку дружку на полбалла? Гораций внимательно приглядывался в эти послеканикулярные дни к юноше, пользуясь его доверием к себе, и вычленял черты, весьма ему импонирующие. Потье отличался быстрым и живым умом, интуитивным предпочтением моральных побуждений перед аморальными, уважением авторитетов и благочестием. Будет ли для него преданность дружбе предпочтительнее честности? Что ему дороже - Платон или истина?
  ...Они сидели с Дюраном в кабинете греческого языка, когда через полчаса Потье принёс проверенные работы. Отец Даниэль методично начищал старинные монеты - учебные пособия по истории, и не сразу заметил, как напряглось лицо Горация. Однако бросив на него взгляд - Дюран чуть не уронил монету, столь мрачным и жестоким стало лицо друга.
   - Что, Потье подыграл д'Этранжу? - спросил он, внимательно глядя на Горация.
   Сам он, однако, недоумевал. Из-за такого пустяка Гораций де Шалон не побеспокоился бы. Тот молча протянул ему листок Филиппа д'Этранжа. Ошибка в слове "δίκαιος" была обведена красными чернилами и оценка снижена на полбалла. Отец Дюран усмехнулся.
  -Феноменальная принципиальность. Я-то полагал, что Потье подыграет дружку, - Дюран снова бросил взгляд на потемневшее лицо Горация. - Но что тебя смущает?
  Тот злобно бросил листки на стол, передав Даниэлю один из них. Это была работа Лорана де Венсана. Она не содержала ни одной ошибки и была оценена высшим баллом. Дюран снова перевёл глаза на де Шалона.
  - И что?
  - Да ничего. Просто это не та работа, что сдал Лоран. - Гораций со злой досадой поведал о произошедшем на репетициях. - Либо Потье просто переписал его работу сам, либо дал Лорану возможность только что переписать всё под его диктовку.
  Дюран внимательно вгляделся в записи. Если это сделал сам Потье, то одарённость юноши просто не знала предела. Отец Даниэль поручился бы, что это почерк самого де Венсана.
  Естественно, отцов-иезуитов занимала одна и та же мысль. Что могло заставить Потье быть принципиальным по отношению к дружку д'Этранжу и - подыграть ненавистному Лорану де Венсану? Они молча уставились друг на друга. Шалон в ярости кусал губы, Дюран задумчиво почесывал лоб. Гораций лихорадочно просмотрел остальные работы. Высший балл получил - вполне заслуженно - Дюпон, на полбалла ниже были оценены работы Дамьена де Моро, Эмиля де Галлена и Филиппа д'Этранжа. Следствием трех грубейших ошибок в работе де Венсана, если бы работа Лорана - подлинная, а не подложная - была оценена по заслугам, мог быть только колпак с ослиными ушами. Почему Потье пошёл на подлог?
  Гораций с досадой пихнул стул, в бессильной злобе швырнув листки на пол.
  Подождав, пока друг успокоится, Дюран предложил все же ничего не предпринимать - они могут лишь подставить Потье и потерять его доверие. Это понимал и сам Гораций. Сказать правду, если бы Гастон осторожно довёл работу дружка Филиппа до совершенства и поставил бы ему высший балл - это означало бы, что преданность другу ему дороже принципиальности. Это скорее умилило и, может, чуть посмешило бы Горация де Шалона. Платон мне друг и все тут... Это было бы не по-божески, но по-человечески. Но нет. Потье поставил Истину выше друга и тут же нагромоздил над Истиной нечто невообразимое, причём особенно злило то, что невозможно было понять - что именно!
  На оглашении итогов репетиций Дюран внимательно всмотрелся в лица. Бледная физиономия Потье выглядела несколько осунувшейся, лицо Лорана де Венсана несло печать бестрепетного спокойствия.
  
  Но не всё было огорчительным и неясным. Порой и Дюран, и де Шалон имели повод порадоваться. Филипп д'Этранж, долгое время каявшийся весьма сдержанно и, как замечал Дюран, не очень искренне, теперь окончательно проникся доверием к педагогам. Поняв, что признания в искушении недозволенной литературой и в рукоблудии не смутили отца Даниэля и не заставили его думать о нём хуже, Дофин был обрадован такой снисходительностью до душевного трепета. Дюран обратился к нему лишь с кротким увещеванием.
  Полным доверием порадовал и Мишель Дюпон, откровенно рассказавший о плотских искушениях, становящихся всё навязчивей, о постоянных осквернениях во сне и греховных помышлениях, на которых непрестанно ловил себя. Правда, тут отец Дюран кроток не был. Не тот был материал. Дюпону была предписана недельная епитимья, состоявшая из молитвенных и гимнастических упражнений и довольно сурового поста. Последнее было для Мишеля тяжелее всего, но он с готовностью покорился. Ему нравилась жесткая непреклонность таких мер, серьёзность и стоицизм натуры требовали и серьёзной работы над собой.
  Дамьен де Моро тоже часто исповедовался теперь отцу Дюрану. Последнего весьма подкупала бескомпромиссная суровость, с которой подходил к себе Ворон. Иногда педагог полагал, что его 'друг Горацио' несколько переусердствовал, вложив в юношу предельный нравственный максимализм. Однако, де Шалон опроверг его мнение. Ничего подобного он не делал, мальчишка - строг и взыскателен к себе по натуре, склонен судить себя весьма жестоко, но сам он, Гораций, не учил его подобному. Дюран всё же полагал, что тот ошибается, ибо видел в Дамьене де Моро полную копию самого Горация де Шалона. Возможно, Гораций и сам не заметил, сколь много вложил в Ворона. Дамьен теперь приравнивал к греховному деянию любое неправедное помышление и за каждое - изнурял себя истязаниями. Дюран не знал, то ли следовать линии Горация - и одобрить максимализм де Моро, то ли сослаться на святого Игнатия, не рекомендовавшего чрезмерно изнурять плоть? Выбрал в итоге золотую середину, посоветовав юноше не накладывать на себя непомерных тягот, но больше времени уделять заботе о ближних. 'Деятельное проявление Христовой любви согревает душу. Мало изгнать из души греховный помысел, нужно ещё и наполнить её светом любви Господней. Ты внимателен к своей душе. Будь более внимателен к тем, кто нуждается в тебе. Улыбка, доброе слово, дружеское тепло, отданное другим, помогут тебе и очистят твою душу от недолжных мыслей скорее, чем удары бича, мой мальчик...'
  
  Лишь две даты в календаре были ненавистны Горацию де Шалону, и одна из них неумолимо приближалась. Конец ноября нес воспоминание о смерти той единственной женщины, ради которой он был готов потерять и свободу, и жизнь, равно ненавистен был конец февраля, когда вся его семья погибла в беспорядках в Париже в 1848 году. Дюран знал об этом, и выстроил занятия так, чтобы в этот день друг не был занят ни уроками, ни делами. Не удивился, когда утром де Шалон, затемно поднявшись, ушёл в храм.
  Гораций молча поставил свечу на канун. Как далеко всё... Но из памяти не уходили ни лицо, ни отравляющие душу воспоминания, ни боль. Нет, мука была сегодня совсем не той, что тогда, одиннадцать лет назад, когда боготворимое им существо за считанные дни сгорело в чаду неизлечимого недуга, но Гораций мечтал о полном забвении, а оно не приходило, и при каждом воспоминании опаляло душу новой болью. Нет, де Шалон уже ни о чём не сожалел. Он сумел пережить распад любви и распад рода - и не просто пережить, но обрести помощь и неожиданную мощь там, где не ведал. На скорбях и потерях его души коснулся Господь. Это стоило всех потерь.
   Но Гораций не любил эти даты.
   Пламя свечи колебалось на едва уловимом сквозняке храма, воск чуть слышно трещал, и тут Гораций де Шалон в пролёте храмовой арки заметил тёмную высокую фигуру отца Аврелия. Сильвани был удивлён встречей с собратом, но не показал этого. Спокойно перевёл глаза с Горация де Шалона на крохотную свечу, теплящуюся у распятия. Молча подошёл и поставил рядом две других, тихо перекрестившись. Также тихо спросил, кого поминает собрат? Услышав, что невесту, умершую в этот день одиннадцать лет назад, чуть улыбнулся, точнее, губы его чуть дернулись. Гораций, исподлобья взглянув на Аврелия, задал тот же вопрос. Не из любопытства, скорее, из вежливости. Сильвани ответил, что поминает жену и дочь, погибших пять лет назад при пожаре. Гораций про себя подумал, что они похожи - смирить обоих могла только потеря всего, что они считали значимым.
   Воистину, чтобы знать жизнь - достаточно пережить несколько смертных скорбей, ибо глубже всего видят в душах те глаза, кои пролили больше слёз. Напасти и горести, Монтень прав, полезны тем, кто просыпается не иначе, как от ударов бича. Страдание вынуждает вернуться к самому себе, и счастье тем, кто, вернувшись, смог найти себя. Он, Гораций, смог. Судя по всему, Аврелий - тоже. Оба иезуита некоторое время молчали, потом отец Аврелий, тихо поднявшись, вышел. За ним вышел и Гораций де Шалон.
  
   В этот вечер, точнее, в эту ночь, имели место странные обстоятельства. Впрочем, слово 'странные' здесь не совсем уместно. Скорее, их следовало бы назвать загадочными. Вернувшись к себе в комнату, обставленную с предельным лаконизмом кроватью, столом, стулом и шкафом, отец Аврелий почти без сил рухнул на постель и закрыл глаза. Мысли его, сумрачные и тоскливые, текли медленно и вяло.
   Ему снова не хотелось жить.
  Сильви... В который раз она вставала перед ним, как живая. Она была сестрой его друга Оноре Сегюра, и впервые он увидел её на пасхальном вечере в университете. Как это произошло? Он и сам не понимал, но всё, чем жил до этого - обучение, подготовка к экзаменам, всегдашние студенческие заботы - разом исчезло, потеряло смысл. Оноре смеялся, дружки подшучивали над его слишком явной влюбленностью, но его учитель отец Доминик Боннар морщился. Не потому, что находил девицу недостойной его лучшего ученика, но потому что, к несчастью, считал её привлекательной. Живая, умная и миловидная, Сильви Сегюр была слишком хороша, чтобы Сильвани не потерял голову - и не было аргументов, чтобы вразумить его. Что скрывать, отец Боннар видел в Ореле Сильвани не только свою гордость, но духовного сына и преемника. Но теперь старик в полной мере осознал своё бессилие: педагогическая карьера и монашество в ордене, о котором Сильвани неоднократно думал, как о будущем поприще, перестали привлекать его. У отца Боннара оставалась крохотная надежда, что красавица Сильви, может быть, отдаст своё сердце другому поклоннику, коих вертелось вокруг немало. Увы, эта надежда тоже просуществовала недолго. Сильви сразу выделила Ореля из толпы своих воздыхателей, и вскоре стало ясно, что дело завершится алтарём. Так и вышло. Всё, что смог сказать своему студенту на прощание отец Боннар, сводилось к удивившей того жесткой максиме, что человек никогда не уйдёт от того, к чему призван Господом, каким бы нелепым искушениям он не поддавался...
  Орель Сильвани тогда улыбнулся и пожал плечами. Его ждало счастье.
  Сегодня Аврелий то и дело задавал себе этот нелепый вопрос - знай он, что у него всего четыре года, четыре года полного и абсолютного счастья, за которые он обречён заплатить многолетней скорбью по безвременно ушедшим и слезами сироты сына, не помнящего матери, согласился ли он повторить свой выбор? Как это сказал де Шалон? 'Три самые страшные потери Любви - потеря любимого, потеря самого себя и потеря любви...' Да, сейчас Аврелий хотел бы сразу предпочесть путь Духа, но познанное счастье тяготило воспоминаниями, отравлявшими покой души.
  Глаза ребенка, повторяющие глаза любимой, тяготили, давили мукой.
  Отец Боннар принял его тогда - с двухлетним малышом, за которым приглядывала теперь его старуха-мать, с изуродованным лицом и безобразящими шрамами - так, словно Сильвани уезжал ненадолго в соседний город. Старик никогда не досаждал своему блудному духовному сыну болезненными напоминаниями о былом, но чувствовал себя удовлетворённым. Похоронить такой талант в семейке? Отец Доминик был незыблемо уверен, то Господь не попустит подобного. Господь и не попустил.
  ...Горестные размышления отца Аврелия сменились мыслями о своих питомцах, из коих под его особым наблюдением все ещё находились Леон Нуар и Камиль Леметр. С мелких грешников не спускали глаз, но полученное вразумление пока действовало. Подростки помирились, но друг на друга больше не посягали. Леон готовился к шахматному турниру, а Камиль увлёкся театральной постановкой по пьесе Бомарше, которую осуществлял отец Эзекьель, где Леметру, к его неожиданному восторгу, предложили роль самого Фигаро! Разумеется, юному греховоднику и в голову не приходило, что коллегиальный спектакль как раз и ставился, чтобы отвлечь от дурных помыслов да рукоблудия десяток таких же отъявленных мелких пакостников, как и он сам. Теперь Камиль всё свободное время зубрил роль и примерял перед зеркалом костюм с роскошным жабо.
  Невесёлые думы отца Сильвани завершились пустой чернотой покоя без сновидений, но под утро Аврелий увидел сон - никоим образом не вязавшийся с его полночными размышлениями. Он видел Дюрана, к которому успел за это время расположиться, сидящего в парке коллегии на скамье, а внизу, в траве, мелькала маленькая чёрная змея, подползшая совсем близко...
  ...Дюран, засидевшийся в библиотеке после того, как уложил детей, пришёл в спальню, где застал Горация. Тот не спал, но перелистывал Писание. Даниэль молча лег, не желая отвлекать де Шалона от его раздумий и незаметно уснул. Проснулся под утро, в испарине, с дрожащими руками. Приснившийся ему сон был кошмаром, а сны он видел столь редко, что каждый можно было назвать вещим. Даниэлю приснился Гаттино, привязанный толстым и липким канатом к дереву над пропастью, Эмиль звал его прерывающимся и молящим голосом, но, как ни пытался Дюран разжать, разорвать путы, ничего не получалось. Неожиданно канат пополз с Эмиля, и Дюран в ужасе понял, что тот обвязан змеей, которая теперь ускользала... он ринулся к Эмилю, висящему над бездной, но опоздал, тот с криком, надрывавшим ему сердце, полетел вниз, становясь всё меньше...
  ...Гораций, заслонив лампу книгой, чтобы свет не падал в тот угол, где стояла кровать Дюрана, молился почти до двух ночи. Встреча с Сильвани в храме не удивила его. Гораций предчувствовал нечто подобное. На него же самого вдруг снизошёл покой, это было умиротворение духа, даваемое только благодатью. Вся горесть растаяла. Де Шалон ощутил мощь своего тела и мощь духа. Мысленно восславил Господа. Это состояние давало ему все - внутреннюю и внешнюю неуязвимость, гармонию с окружающим, твердое осознание своей цели, - воспитать воинов Господа, тех немногих, которыми живёт мир и ради которых встаёт солнце. Гораций глубоко вздохнул и, загасив лампу, откинулся на подушку.
  ...Сон, приснившийся ему под утро, был странен и не имел ничего общего с его душевной безмятежностью. Он был на какой-то заброшенной пустоши, где среди вереска стоял гроб, в который старательно забивал гвозди Дамьен де Моро. Гораций попросил открыть гроб, Ворон противился, но де Шалон, исполненный мрачных предчувствий, настоял на своём. В гробу оказалась скользкая чёрная змея, разрубленная пополам, но всё ещё шевелящаяся...
  В это время на постели резко вскочил Дюран, своим пробуждением разбудив Горация. Де Шалон несколько минут спросонья смотрел на друга, бледного, сидевшего на постели с влажным лбом, тяжело дышавшего.
   - Что случилось?
  Дюран успокоил его. 'Просто приснился кошмар'. Даниэль рассказал Горацию сон, де Шалон выслушал настороженно и молча, потом рассказал о своём сновидении. Оба переглянулись. Змеи во сне - знак недобрый... Это неприятное ощущение, оставшееся после ночи, невольно усугубил и отец Аврелий Сильвани, столкнувшийся с ними в коридоре, когда они направились в спальни будить детей, сказав, что видел во сне, как Дюрана укусила... un petit serpent... serpentеllo.
  Дюран и де Шалон переглянулись
  
  
Глава 4. Аналитики и дегустаторы.
  Глава, которая начинается с гастрономических этюдов Дюпона,
  а заканчивается победой
  над бесовским искушением бедняги Потье.
  
   Едва узнав итоги последних экзаменов, Дюпон направился в свой закуток, выделенный ему на кухне отцом Илларием. Здесь ему предстояли подлинные испытания. Сегодня Мишель намеревался провести первую дегустацию настаивавшихся в тёмных бутылях смесей. Он священнодействовал, осторожно откупоривая одну бутыль за другой, наполняя крохотную ложку настоем пряностей, принюхиваясь и пробуя его на язык. Его ожидания были обмануты в настое чабреца и базилика, оправдались на каперсах и шафране, но лучшей была почему-то смесь в бутыли номер пятнадцать, чего он, признаться, вовсе и не ожидал. Дюпон с изумлением читал список ингредиентов, которые накрошил в винный уксус - не иначе, был пьян, ей-богу, иначе как ему могло бы взбрести в голову соединить кардамон с лимоном, тмином и каперсами, и добавить все это в смесь тимьяна, майорана, базилика, сладкого укропа, розмарина и палочек ванили?
  Однако, результат потрясал. Если теперь настой добавить в несколько традиционных соусов, вкус можно изменить радикально. Тут Мишель замер, осенённый сразу двумя новыми мыслями, устроившими затор в его голове. Но ему удалось схватить одной рукой хвосты обеих. Во-первых, неудачные комбинации настоев надо было смешать между собой - это могло породить новые вариации, с которыми можно будет продолжать работать. А во-вторых, новый соус... Зачем ему идти проторёнными путями? Можно изобрести и оригинальный соус на оригинальной основе - прежде всего с сыром и острый томатный. Для этого необходимо вчувствоваться в аромат мяса, сопровождением к которому призван стать соус...
  Когда отец Илларий заглянул в закуток к Дюпону, тот колдовал над шестью блюдцами, куда попеременно опускал длинно нарезанные кусочки жареной свинины и напоминал юного Баха, сочиняющего свою первую фугу. Свежайший куриный бульон, ставший основой для соуса, обогащенный разработанным им составом нуждался в наполнении. Мишель последовательно пробовал томатную пасту, мучную зажарку, горчицу, сметану, тертый сыр и лимонную цедру. Тут он разошелся во мнениях с отцом Илларием, который восторженно причмокнул от соуса номер два, тогда как сам Мишель предпочел бы соус номер пять.
  Дюпон, поставив на поставец все шесть вариантов, направился к отцу Дюрану, который никогда не отказывался продегустировать его кулинарные шедевры и высказывал глубочайшие знания основ кулинарии. Однако, в аудитории его не было, он ушёл с Дамьеном и Котёнком на корт, в классе же сидел д'Этранж, наказанный за то, что был пойман на списывании, и дружок оного Гастон Потье, который приговорил себя к тому же наказанию просто из солидарности. За полчаса до его прихода они обсуждали возможность вечерней прогулки, Потье грустно обнимал и гладил по плечу раскисшего Филиппа, но тут появился де Венсан, отозвал в сторону д'Этранжа и что-то сказав ему, ушёл. Потье ужаснулся, увидев лицо Филиппа. Оно было белее савана. Откинувшись на стуле, Филипп сделал знак Гастону оставить его ненадолго в покое, дать придти в себя.
  Тот тяжело вздохнул, всё поняв.
   - Сколько на этот раз?
  Филипп, закусив губу, махнул рукой.
  Оба сидели в гнетущем молчании, когда пришёл Дюпон. Узнав, зачем Мишель искал отца Даниэля, Филипп изъявил готовность отведать все соусы и вынести суждение, надеясь, что это отвлечёт его от истерзавших его тягот. Ему показалось, что самые вкусные - третий и четвертый, Потье же выбрал второй и пятый. Мишель задумался, и тут услышал неожиданный вопрос Потье. 'Как, по его мнению, Лоран де Венсан - умён?'
  Дюпон смерил его взглядом и усмехнулся, заметив выражение лица д'Этранжа, словно вступившего в навозную кучу.
  -Человек, который не может сложить два и два, наверное, глуп, но когда против него ничего не могут сделать три умника, свободно перемножающие трехзначные числа и даже возводящие их в степень, приходится задуматься, а так ли он глуп, как кажется? Если же вспомнить того римского папу, кажется, Юлия III, который на восторженную реплику какого-то прелата о том, как он восхищен, видя перед собой умнейшего человека, который-де управляет миром, ответил: 'An nescit, mi fili, quamtilla prudedtia mundus regatur?'16 - то вообще, о чём говорить? Разве миром управляет ум? Миром правит глупость, дурные похоти да подлецы. Что мы и наблюдаем...
  Неожиданно Потье напрягся, задумавшись. После нескольких минут молчания проронил:
   - Во время нашей последней беседы я понял, что вы, глубокоуважаемый мсье Дюпон, понимаете и степень, и причины нашей...- Гастон почесал кончик носа, - ... неприязни к господину де Венсану. Я не хотел задавать вам сложные для ответа вопросы, но сейчас подумал, что есть вопрос, который задать надо... - Потье резко сменил куртуазную галантность на язык уличного просторечия, - только, Бога ради, не лги, Мишель, лучше ничего не говори, но не ври.
   Дюпон молча ждал.
  - Сколько он берёт с тебя?
   Мишель перевёл взгляд с Гастона на побледневшего д'Этранжа. Оба не шутили. Боже мой...
  -Я решаю для него задания по математике и всем точным наукам... - Мишель заметил, как Гастон впился в него болезненным взглядом, - денег он не требовал. Никогда.
   Потрясённый Потье пожирал его глазами.
  - Да как же... Постой, ты ... из бедной семьи?
  Мишель пожал плечами. Его отец - чиновник магистрата, судья кассационного суда, семья не купается в деньгах, но на жизнь им вполне хватает. У его бабушки - был ресторан в Дижоне, но после смерти деда его пришлось продать. Деньги в семье есть. Потье задумался, д'Этранж застонал. За два месяца учебы он дважды просил деньги у отца, и трижды - у матери. Выручал его и Потье, тоже просивший для него денег у отца. Гастон грыз перо, о чем-то сосредоточенно размышляя. Наконец резко вскинулся. Раньше он и мысли бы не допустил о подобном разговоре, но последние месяцы что-то изменили.
   -Чем меньше неизвестных в уравнении, тем легче его решить. Ты можешь поговорить с Дамьеном? - обратился он к Дюпону, - надо узнать, чего требует эта жаба с него.
  Мишель задумался. Спросить-то можно... Но едва ли он получит ответ. Однако...
  - Нужно пойти всем троим. Дамьен далеко не дурак, и если мы объясним ему ситуацию - он, если и не раскроет душу, мы ему, чай, не духовники, но прояснить что-то, может, и согласится.
  Обдумав сказанное, Потье кивнул. В конце концов, чем они рисковали? Дамьен мог послать их к чёртовой бабушке, а мог и не послать. Пошлёт - ну, сходят они к чёртовой бабушке.
  У конюшен они встретили отца конюха, который сказал им, что де Моро в дальнем овине - пошёл туда с полчаса назад. Сокурсники подошли по раскисшей от осенних дождей тропинке к овину, где хранился фураж для лошадей, Потье заглянул внутрь - и отпрянул. Сначала ему показалось, что Дамьен пытается взнуздать лошадь, но потом понял, что замахи кнута де Моро приходятся не по конской, но по его собственной спине. На плечах Дамьена алели багровые кровоподтеки. Потье содрогнулся, но Дюпон, не видя происходящего и держась на расстоянии от всего, связанного с лошадьми, окликнул Дамьена. Тот, как видел Гастон, отбросил кнут и накинул на плечи форменную куртку коллегии. Д'Этранж вообще ничего не заметил, глядя в землю и пребывая в препоганейшем настроении.
  Тем временем де Моро, щурясь на свет, вышел из овина и с удивлением озирал сокурсников. Начало разговора пришлось взять на себя Гастону, хоть он и был несколько шокирован увиденным до этого и пребывал в состоянии легкой оторопи. Потье коротко обозначил для Дамьена сложившуюся ситуацию. Некий дворянин, имя которого называть ему не хочется, которого судьба в недобрый час свела с ними, весьма отягощает, по разным причинам, им существование. Не так важно, и они не намерены интересоваться, почему именно он, де Моро, проиграл ему поединок, но есть одно обстоятельство, которое, на их взгляд, ему нет резона скрывать. Что требует с него Лоран де Венсан за молчание? Деньги?
  Выяснилось, что Дюпон рассчитал правильно. Одному Потье, равно как д'Этранжу или Дюпону Дамьен ничего не сказал бы, но, оглядев всех троих, понял, движет ими не праздное любопытство, но некий расчёт, при этом было очевидно, что сами они уже сумели договориться. Что он терял? Де Моро глянул в небеса, не взывая к Господу, но формулируя мысль.
  -Сложно объяснить. Я предпочел бы платить. Но он ... ему нравится измываться, ничего не требуя. Он понимает свою власть и развлекается. Если бы он брал деньги - я, наверное, не так злился бы. - Лицо Дамьена потемнело, - а что? Он с кого-то берет деньги? - и, еще не договорив, повернулся к д'Этранжу, - с тебя?
  Тот мрачно кивнул.
  - Логично. А с тебя что, Мишель?
  Тот объяснил. Дамьен расхохотался. Так вот почему Дюпон считает, как Фалес из Милета! Каждый день делать удвоенное задание... Однако, сам он предпочёл бы такую дань. Ну а чем расплачивается мсье Потье? До недавнего времени - дамокловым мечом, висящим над головой, пояснил тот, но с недавних пор, когда он стал praefect'ом studiorum, тот требует отличной успеваемости. Потье правит все его задания, изучил почерк мерзавца до тонкостей, переписывает все его работы, кроме математических, - тут он любезно поклонился Мишелю Дюпону, - короче, делает из дурака гения.
  - Я сто раз предлагал тебе... - Филиппа трясло, - сто раз говорил... Написал бы записку его почерком, не хочу, мол, жить, осознал свою мерзость и решил утопиться в болоте...
  -И что дальше? - издевательски вопросил Потье. Чувствовалось, что разговор дружков не нов, повторялся неоднократно и скользит ныне по наезженной колее, - написать-то нетрудно! Как сделать, чтобы он поступил по написанному?
   Д'Этранж, вцепившись в волосы, застонал.
  -Давно бы все рассказал бы отцу! - устало бросил ему Потье.
  -Да не могу я, это убьёт его, у него тогда приступ был, если бы не Дешан... все остальные руками разводили, хоронили, сволочи, - Филипп истерично завыл, - я все равно убью его, не знаю, как, но убью...
   Было понятно, что убивать д'Этранж собрался не отца, а Лорана, но Дюпон был согласен с Потье - из него такой же убийца, как из старой подошвы - марципан. С его-то аристократической утончённостью - и вдруг убийство? Смешно. Да и убить-то, может, и просто, а что делать потом? Лгать всю жизнь? Утомительно и тягостно. Потье кивнул, соглашаясь. Такое душа не понесёт. Это нестерпимо. Дамьен тоже кивнул. Придушить-то гадёныша проще простого, а вдруг этот упырь будет потом являться ему по ночам и тревожить его сон? 'Надо молиться. Всем. Да избавит нас Господь от негодяя', - это подлинно праведное и кафоличное утверждение, прозвучавшее из уст Потье, поддержали все, кроме Дофина, мрачно смотревшего на стену конюшни и пробормотавшего, что он всё равно уничтожит вампира...
  Тут, однако, их содержательная беседа была прервана отцом Симоном, позвавшим Дюпона к отцу Илларию, равно был отозван д'Этранж, которому подошла очередь дежурить в библиотеке. Потье получил возможность задать вопрос, который ему не хотелось бы задавать при посторонних. Может ли он узнать, что за монашеские истязания практикует его товарищ? Это закалка для турнира? Ответ ошеломил Потье и заставил побледнеть. Нет. Дамьена искушает похоть, но стоит ему раз искуситься - он получает десять ударов кнутом.
  -... И... что? - язык почти не шевелился у потрясённого Потье во рту, прилипая к гортани.
  А ничего. Поначалу не помогало, но когда спина превращается в кровавое месиво, и ты понимаешь, что за следующее искушение головы и известного органа заплатит спина - начинаешь осознавать, что блуд - мерзейший грех и его надо избегать. Так что - помогает.
   - Ты это... сам придумал?
  Нет, это был рецепт отца Горация. Тот сказал, perfer et obdura, labor hic tibi proderit olim...17
  Сам Дамьен был готов и не на такое. Он был почти до слёз благодарен отцу Горацию за то, что тот никогда не возвращался к разговору о проигрыше на турнире, нисколько не упрекал его, казалось, просто забыв обо всём. Дамьен не мог ответить на его вопрос, заданный тогда же, на сеновале конюшни, лгать не хотел, но правда была слишком омерзительна. На минуту решился было на откровенность, но тут же почувствовал, что ничего сказать не сможет.
  Плотские искусы были для Дамьена незначительным пустяком, искушался он нечасто, - слишком уставал на корте, но с готовностью исполнял все предписания отца Горация, направленные не столько на борьбу с рукоблудием, сколько задаваемые отроку в чаянии закалить его волю.
  Потье неопределенно кивнул, что можно было истолковать, как восхищение столь необычным методом, и поспешил в спальню, внутренне содрогаясь. Отец де Шалон восхищал его, но сейчас, при мысли, что он может предложить подобное и ему, Гастон побледнел. И было с чего. После возвращения с вакаций Потье вынужден был каяться - и не один раз, - в ставшем навязчивым грехе самоискушения, посягательства на собственную плоть. Мозг, опустевший от страха безумия, заполнился блудными искушениями, - мальчику шел семнадцатый год. Если бы он мог забыть Дениз и не думать о ней, но - он ложился и вставал с мыслью о предмете своих мечтаний. Плоть начала неимоверно тяготить его. Советы отца Горация - двухкратно увеличить молитвенные бдения - ни к чему не привели. Засушенная роза, подаренная Гастону Дениз, хранилась, как сокровище, в его шкатулке с письмами.
  Несколько дней назад отцом Горацием было поручено Потье сделать сообщение на новое заседание 'академии' по теме 'Градации греха'. Гастон, услышав это, сумрачно взглянул на обожаемого педагога, подумав, что отец Гораций хочет избавить его от греха достаточно жестокой терапией - заставив каяться публично. Прямо спросил об этом. Однако де Шалон уведомил его, что его мерзейшие плотские искушения - дело его личного неуважения к себе, как к образу Божьему, его личная борьба с сатаной, и нечего приплетать сюда посторонних. 'Кстати, как её зовут? Дениз? Или Коринн?' Отец де Шалон насмешливо взирал на ошарашенного Потье. 'Откуда?'
  -Никаких чудес, мой мальчик. В октябре ты каялся в грехе самоуслаждения однажды, и то мимоходом. После вакаций тебя стало искушать постоянно. Вакации ты провёл в доме дружка д'Этранжа. Я узнал у отца ректора, что у Филиппа есть сестры, и две из них - Коринн и Дениз - приезжали к отцу из пансиона мадам Бонкур. Это просто здравомыслие, малыш. Стало быть, Дениз... Ты опускаешь глаза при этом имени.
  Потье порозовел, но улыбнулся.
  -Вдобавок, упомянутая особа сочла тебя симпатичным...
  -А это вы откуда узнали? - Гастон пожирал отца де Шалона глазами.
  -Опять же здравомыслие, мой мальчик, - усмехнулся де Шалон, - тебе подали надежду. Если бы тебя отвергли - ты бы каялся в грехе уныния и печали. Но если и предположить, что не тщетны надежды твои - когда они сбудутся, а? За это время ты, паршивец, ввергнуться успеешь в геенну. Услаждение блудными ощущениями есть осквернение человека, делающие его неспособным к общению с Богом, а блуд тела есть совершенное отчуждение от Бога, погибель. Доискушаешься, шельмец. Нужен подвиг: предмет подвига достоин того, чтоб для него предпринять усилия: чистота названа в Писании, в Павловом послании к фессалоникийцам, святостью.
  После чего Потье, с постной рожей выслушавшего нравоучение, отправили в библиотеку с дополнительным увещеванием, что ему надлежит не перечислять в докладе грехи, но оценить их тяжесть и расположить иерархично, при этом исходить из Божестnbsp;венных истин, а не из собственных дурацких блудных искушений, в которых он должен каяться на исповеди, а не читать о них доклады. Он понял? Гастон понял, доклад написал и как раз завтра собирался выступать с ним. При этом, что скрывать, слова отца Горация, сказанные тогда мимоходом, задели Гастона. 'Услаждение блудными ощущениями есть осквернение человека, делающее его неспособным к общению с Богом...' Легко ему говорить... А, впрочем, почему это ему, монаху, - легко? Но, как ни пытался Гастон справиться с собой - ничего не получалось. Ему становилось неловко перед отцом Горацием каяться в одном и том же, хоть де Шалон был ироничен и насмешлив и, казалось, не сердился, но Гастон видел, что не оправдывает его ожиданий. Упасть в глазах де Шалона Потье не хотелось - но искушение было непобедимо. Он сначала злился на себя, потом отчаялся. Только накануне его, почти плачущего от досады и презрения к себе, нашёл под лестницей библиотеки отец Дюран. Гастон иногда исповедовался и ему, и тот легко догадался, что искушает Потье. Но отец Даниэль тоже, как и Гораций, был склонен быть снисходительным.
  - Ну, полно вам, Гастон, не падайте духом.
  Потье неожиданно резко вскинулся.
  - Ну а вы сами в мои годы - искушались?
  Отец Дюран рассмеялся - весело и беспечно.
  -Искушался.
  -И что делали?
  -Блудное искушение редко побуждается телом, чаще мыслью. Отсеки мысль - отсечешь и блуд. Постоянно устраивай с помыслом дуэль - отбивай мысленно каждый её приход, как нападение соперника. Не давай ему проникнуть в твою голову и развратить тебя. Беда ведь не в том, что блудный помысел сильнее тебя, беда в том... что он тебе нравится. Легко ненавидеть и отвергать то, что изначально внушает отвращение, в чём зло сразу заметно, но разглядеть дьявольский лик в наслаждении...
  - Вы при искушении так и делаете?
  Отец Дюран улыбнулся.
  -Я - нет, - уточнил он, - когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, моим педагогом был отец Энрико Гинацци, человек суровый и аскетичный. Я был субтильным юношей, застенчивым, несколько сдержанным, трепетно боготворил Богородицу, был членом Мариинского братства. Когда я в третий раз на исповеди признался отцу Гинацци в покушении на собственную плоть - ему это надоело. Он, дело было после вечерни, втолкнул меня в храме в ризницу и приказал раздеться. Потом впихнул в алтарь, поставил на колени перед Мадонной и велел делать то, в чем я каялся только что...
  Потье примёрз к ступени лестницы, на которой сидел. Боялся вздохнуть или поднять глаза на отца Дюрана. Наконец отважился тихо спросить:
  - И что вы?
  -А ничего, - рассмеялся отец Даниэль, - я помню, как налились свинцовой тяжестью руки, как жаром вспыхнуло тело, вокруг закружились стены, потемнело в глазах. Очнулся в лазарете.
  - Он... он просто изверг, это ваш учитель... Он...
  -Человек необычайной силы духа и несгибаемой воли, Гастон. Семь дней он не отходил от моей постели, в ознобе меня укрывала его рука, в жару его руки увлажняли мое лицо. Когда я поднялся, при одной мысли о возможности греха меня замораживало. Поэтому, малыш, мои искушения теперь несколько разнятся с твоими. Кстати, Ораса де Шалона, мы учились вместе, он такому не подвергал. Гораций был холоден и искушался редко, - пояснил он, - но грешил иным - куда более страшным грехом. Отец Энрико заставлял его снимать куртку, привязывал за обе руки к перекладине на яслях, и стегал розгами - до первого стона, как он говорил. Я недоумевал тогда - зачем, ведь Орас не злоупотреблял недолжным осязанием, но потом понял учителя. Гораций был страшно горд - и никогда бы не застонал под розгой, и потому экзекуция прекращалась, когда отец Гинацци видел, что продолжение просто лишит его сознания. Это была борьба воль и борьба с гордыней Ораса...
  - И отец Гораций не сломался? - Потье восторженно уставился на отца Дюрана.
  - Под розгами-то? Нет. Но это была, пойми, совсем не благая сила. Это закоснение в гордыне, сила дьявола была в нём. Он считал себя сильнее всех, остальных почитая ничтожными...
  Улыбка сползла с лица Гастона.
  -Но я никогда не замечал в нём такого... Он мудрый, благородный и добрый...
  Отец Дюран согласно кивнул.
  - Да, Господь помог отцу Горацию, сокрушив гордыню его и обратив его сердце и душу к Себе. Вся семья Ораса, а его отец и брат были дружны с Кремьё, Ледрю-Ролленом и Флоконом, погибли во время беспорядков сорок восьмого года, причём, было понятно, что с ними просто свели счеты, пользуясь тогдашней суматохой. Это убило Ораса, но, по благородству души, не породило в нём греховных помыслов о мести. Гибель семьи сломала его гордыню, а смерть любимой обрушила в прах все, чем он дорожил. Тогда я - единственный раз в жизни - слышал его плач. Он рыдал на плече отца Гинацци, и тот сумел утешить его в непомерной скорби. Как единственный, кроме матери, оставшийся в живых представитель семьи, Гораций оказался весьма богат, но - вступил в орден и принял монашество. Так, скорбями Господь вразумляет и исцеляет нас, малыш, и потому никогда не бойся страданий - ни плоти, ни души...
  Гастон задумался. Его пленяла и подкупала искренность учителя, и он осмелился спросить:
  - А вас Господь тоже смирил и привёл к себе жизненными скорбями?
  -Нет, скорбями Господь вразумляет строптивых, я же был склонен впадать в другие прегрешения, - рассмеялся Дюран, потому Господь лишь укреплял меня в искушениях, вразумлял, делая свидетелем тех жизненных ситуаций, которые происходили с моими друзьями, ими Бог наставлял меня. В том числе меня вразумило и случившееся с Горацием...
  Потье не спал после этого разговора всю ночь.
  ...Но то, что Гастон услышал только что от Дамьена - неожиданно разозлило его. Значит, ему отец Гораций, аскет и стоик, читает нотации и насмехается над ним, а де Моро заставляет, как древнего Роланда, вести борьбу со страстями - истинно монашескую? Самого отца Горация учили как спартанца, он столь же сурово вразумляет Дамьена, а ему, значит, молиться посоветовал... Как же это? Стало быть, он ... А что он? Ну, дал бы он тебе кнут - чтоб ты делал, дурак?
  Но, все равно, было в этом что-то неприятное, досадное и обидное. Отец де Шалон показал, что не считает его способным на подвиг духа, как Дамьена. Конечно, сложение у Ворона атлетическое, но причина, Гастон чувствовал это, в ином. Просто отец Гораций не считает его, Гамлета, человеком, способным управлять собой. Вот и всё.
  В досаде Гастон помчался в кабинет греческого языка, где отец Гораций, которому удалось поймать в расставленные мышеловки двух мышей, кормил коллегиального кота Амадеуса. Нежданный визит возмущённого Гастона был воспринят отцом-иезуитом с философским спокойствием. Выслушав его, педагог развёл руками. Он не совсем понял суть претензий зарвавшегося нахала, сообщил он. Чего он, собственно говоря, хочет? Будучи не в состоянии справиться с котом, настаивает на поединке с тигром? Дамьен! Причём тут Дамьен? Дамьен по девицам не вздыхает, думает лишь о Господе.
  Потье не сдавался. Но почему отец Гораций вообще ничего не сказал ему о способах борьбы с блудной страстью? Почему он узнаёт об этом от отца Дюрана или от Дамьена? Отец Гораций нисколько не затруднился. Как говорил великий Аквинат, человек должен поучаться, хотя бы поучение было написано на стене. Впрочем, это относилось к чистым временам. Сегодня на стенах да на заборах лучше ничего не читать. Это нечистый источник. Но, раз он теперь просвещён сразу из двух - и притом, кристальных ключей, к какому же из них намерен припасть? А главное, хочет ли припадать или по-прежнему намерен грезить о прелестной Дениз? Если да, то ему и кнут не поможет...
  Потье вздохнул. Он... постарается. Но почему отец Гораций смеется над ним? 'А почему бы и нет?' Отец де Шалон был спокоен и благодушен. Как сказано мудрыми, то, что нельзя исправить, не стоит и оплакивать. Потом последовало неожиданное распоряжение.
  - Принеси шкатулку с письмами. Она ведь там?
  - Кто?
  - Искушающая тебя безделушка, видимо, подарок девицы. Или ты стащил у неё что-то? Ты каждый вечер открываешь шкатулку - потом не можешь уснуть.
  Гастон вздохнул. Он не хотел расставаться с цветком. Но, горестно поморщившись, всё же спустился в спальню, и спустя несколько минут принёс шкатулку отцу де Шалону. Тот снова насмешливо прищурился. 'И что это?' Потье вынул засохший цветок. 'Вот как? Юная кокетка подарила тебе розу?' 'Она не кокетка'. Потье был твёрд. 'Если она приличная особа - ты должен соответствовать своей избраннице, а не развращать себя блудными помыслами. Выброси'
  Гастон со вздохом бросил розу в камин.
  
Глава 5. Ригористы и софисты.
  Глава, в которой питомцы отцов-иезуитов
  дискутируют о грехах и выясняют,
  когда лгать простительно, в когда - предосудительно.
  
  На очередной 'академии' Дюран и де Шалон решили обойтись без помощи своего коллеги. Дюран - потому, что не хотел излишне обременять его, отец Гораций потому, что ему надоело расписываться в собственном бессилии. Тема была предложена де Шалоном, тот помнил о странном предпочтении трёх грехов, которые Дамьен выделял из общего списка. 'Градации греховности' - тема обсуждения предполагала любые повороты. В равной степени разговор о грехах поможет лучше понять эти души. На исповеди они должны были лишь перечислить недолжное из совершенного, но теперь педагоги хотели оценить греховные предпочтения своих питомцев.
  'Академия' была назначена на субботу, а в пятницу вечером Лоран де Венсан пожаловался на рези в желудке и был препровожден в лазарет к отцу Эрминию. Гораций и Даниэль переглянулись. Симулировал ли Лоран или вправду расстроил желудок, но перенести заседание из-за него одного было бы подозрительно. Ну и чёрт с ним, с досадой решил де Шалон. После богослужения все собрались в маленьком библиотечном зале - Дюрану не хотелось, чтобы обстановка напоминала школьную.
  Гастон для выступления нацепил зачем-то галстук-бабочку.
  - Грех чревоугодия, - заявил он, - заключается в излишнем объедении, нарушении постов, пьянстве, он отупляет ум. Грехи блудные - это суть принятие нечистых помыслов, услаждение ими, соизволение им, промедление в них. Это блудные мечтания и пленения. Нехранение чувств, в особенности осязания, в чем дерзость, погубляющая все добродетели. - Потье наморщил нос, и продолжил, - а также блуд, прелюбодеяние и грехи противоестественные. Дальше. Любовь к деньгам, желание обогатиться, мечты о богатстве, опасения нечаянной нищеты, старости, болезни, скупость, жестокосердие к нищей братии и ко всем нуждающимся, воровство и разбой - это все градации сребролюбия. Во вспыльчивости, мечтах об отмщении, непристойных криках, спорах, бранных словах, драках, вплоть до убийства, памятозлобии, ненависти, вражде, мщении, клевете, осуждении и обиде ближнего проявляет себя грех гнева. Если ты постоянно огорчён, в тоске, утратил надежды на Бога, сомневаешься в обетованиях Божьих, малодушен, нетерпелив, постоянно скорбишь и ропчешь на ближнего, значит ты подвержен греху печали. - Потье бросил взгляд на дружка д'Этранжа, - жажда славы человеческой, земных и суетных почестей, хвастовство, стыд исповедовать грехи свои, лукавство, самооправдание, лицемерие, ложь, лесть и зависть говорят о тщеславии. Гордость называют матерью всех пороков. Впрочем, - улыбнулся Потье, - у пороков, видимо, много матерей. Гордости свойственно презирать ближнего и предпочитать себя всем, дерзость, омрачение ума и сердца, хула на Господа, следование своей плотской воле. Это и чтение книг еретических, развратных и суетных, и неповиновение властям, и забвение христоподражательного смирения. Потеря любви к Богу и ближнему. Ложная философия. Ересь. Безбожие. Смерть души.
  Странно, но на этот раз, то ли из-за отсутствия посторонних, то ли из-за болезни Лорана де Венсана, а, может, из-за возросшего доверия к педагогам, но все были весьма общительны. Едва Гастон закончил перечислять грехи, вопиющие небу об отмщении за них - умышленное человекоубийство, совращение невинных, содомский грех, притеснение убогого, беззащитной вдовы и малолетних сирот и непочтение к родителям, отец Дюран спросил, какой бы грех любой из них не простил бы другу, близкому человеку?
  По мнению самого Потье, это был грех Иуды. Нельзя обманывать доверие. Котёнок тоже склонен был простить все, кроме предательства, Филипп среди непереносимых для него грехов неожиданно назвал... глупость, которую никакие Святые Отцы никогда не считали грехом, но лишь - несовершенством ума. Дамьен снова обозначил как непереносимые грехи пьянства, блуда и воровства. Дюпон склонен был прощать всё.
  А какой бы грех никогда не простили бы себе? Гастон и Эмиль склонны были не прощать бы себе того же, что не простили бы и другим, д'Этранж склонен был сугубо судить себя за грех ропота на Господа, Ворон бросил два слова: 'трусость и низость'. Мишель Дюпон не простил бы себе непочитания родителей, блудных деяний и прелюбодеяния, пренебрежения воспитанием детей, небрежения о ближних и утрату чести.
   Неожиданно к учителям обратился д'Этранж. В прошлый раз они выясняли, можно ли самим утвердить справедливость, но он хотел бы узнать, что по этому поводу говорят Отцы Церкви? Какое понимание справедливости у них? Дюран обменялся едва заметным взглядом с де Шалоном. Это странное возвращение к теме, особенно после разговора друзей в кабинете греческого - и радовало, и настораживало.
  -Справедливость .... Помните, один злодеев на кресте злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю... Он утверждает определение справедливости, данное покаявшимся разбойником. 'Справедливо принять достойное по делам нашим...'
  Но дела наши судит Господь, нам же сказано: 'Не судите, и да судимы не будете', ибо тот, кто берет на себя суды Божии - греховен и сеет соблазн. Тем, через кого приходит соблазн - предречено горе. Но если вам запрещено быть судьями себе, миру и ближнему - то что сказать о ремесле палача?
  Помните. Если вы видите крах чужой семьи - так суждено, но спаси вас Бог быть разрушителем даже обреченной любви. Если вы видите распад души и гибель тела человека, пусть ему суждено погибнуть. Но не от вашей руки. Даже если ваше тело окажется на грани распада - не смейте судить и себя. Не будьте палачами - пусть соблазн никогда не приходит через вас.
   - А мне казалось, что соблазн - это обман, прельщение...
   - Соблазн - искушение, испытание души человека, проверка на прочность.
   - Отец Дюран... - Дамьен, видимо, давно хотел задать этот вопрос, но было видно, что ему трудно сформулировать суть вопроса, - когда Потье искал определения грехов, я спросил его о лжи. Как быть, если ты не можешь сказать правду? Он нашёл мне тьму самых невероятных дефиниций, в итоге запутал меня и запутался сам. Как надлежит смотреть на истину и ложь? Допустимо ли лгать? Истина и правда - это одно и то же? Ведь Христос ни разу не сказал, что человек не должен говорить ни слова лжи. Почему ложь говорит о тщеславии, как сказал Гамлет? Ведь иногда... просто не можешь быть правдивым... - Дамьен въявь смутился и старался не смотреть на отца Горация.
   Дюран удивился, что вопрос об этом Ворон задал ему, а не Горацию, но не затруднился.
  - Истина не есть правда, Дамьен. Истина - это Господь, а Ложь - то, что отрицает Истину, отрицает Христа. Отец лжи - дьявол. Правда же - это бесчисленные верные суждения неправедного века сего. Заблуждение и лживость - вот два отклонения от верного суждения - по глупости и незнанию или потому, что быть на неправой стороне заблуждающемуся выгодно.
   Путаницы здесь, в самом деле, много. Помните Бомарше? 'Как только было замечено, что с течением времени старые бредни становятся мудростью, а старые маленькие небылицы, довольно небрежно сплетенные, порождают большие пребольшие истины, на земле сразу развелось видимо-невидимо правд. Есть такая правда, которую все знают, но о которой умалчивают, потому что не всякую правду можно говорить. Есть такая правда, которую все расхваливают, да не от чистого сердца, потому что не всякой правде можно верить. А клятвы влюбленных, угрозы матерей, зароки пьянчуг, обещания власть имущих, последнее слово купцов? И так до бесконечности!... '
  Помните это и верно определяйте слова, - вы освободитесь от половины недоразумений и заблуждений.
  Утверждение, соответствующее действительности, это всего-навсего, утверждение, соответствующее действительности. Не надо называть его Истиной. Когда вам скажут, что всякая истина рождается как ересь и умирает как предрассудок, вам лгут, не верьте. Подлинная Истина не рождается и не умирает. Она вечна. Всякий, кто взалкал Истины, уже безмерно усиливает себя. Вам скажут, что истина сегодня одна, завтра - совсем другая, а послезавтра оказывается, что все было ложью, что математическая истина остается на вечные времена, а метафизические призраки проходят, как бред больных. Не верьте. Вам снова лгут. Математика не знает никакой истины, лишь мертвые формулы. Формулы могут быть верными или неверными, но понятие подлинной, божественной истинности к ним неприложимо. Истина - категория духа, но математика лежит вне сферы духа.
  Истина - это Господь.
  Но что есть правда? Правда - это то, что каждый из нас обязан рассказать в суде, ибо Господом предписано 'не произносить ложного свидетельства на ближнего'. Не смейте лгать там, где от вашего слова зависит жизнь человека. Не обеляйте виновного, не оговаривайте невинного.
  Но допустимо ли искажение правды - мирская ложь? 'Бог не человек, чтоб ему лгать', но человек - не Бог, и omnis homo mendax confiteor. Умейте же различать простительное и непростительное употребление лжи. Обмануть дьявола - не грех. Также захватывающая история редко бывает правдивой. Поэты - лжецы, отражающие подлинные факты своей фантазии, но им простится, они - поэты.
  Помните, в суетном мире сем многое - ложь. За всякой улыбкой таится зевота, за всяким восторгом - проклятие, за всяким удовольствием - отвращение. Но честные не лгут, когда не нужно. Понять же степень необходимой лжи может только истинный человек. Он никогда не солжет, чтобы обелить себя или возвысить, не солжет, чтобы получить выгоду.
   Но скрыть правду иногда и благоразумно, и непредосудительно. Если ваша ложь утешит в скорби ближнего, она допустима. Невинной ложью является этикет. Высказывать в лицо ближнему все, что вы думаете о нём, не есть правдивость, но невоспитанность. Ибо кто сказал вам, что ваше мнение о ближнем - истинно? Ваше мнение о других - это ваше мнение и всё. И лучше будет, если вы оставите его при себе, высказав лишь после смерти ближнего в пристойной и вежливой, и конечно же, чаще всего лживой форме. В этом одна из забавных сторон жизни. Имей мертвецы возможность прочесть свои некрологи, они бы умерли вторично - не знаю, от стыда или со смеху. Но о мёртвых все равно - лгите, nil nisi bene. Вы не сглупите и не согрешите, если и о живых будете высказываться, как о мёртвых. Помните, вы - не судьи своим ближним.
  Потье кивнул, Дофин надулся.
  -Не следует делиться знанием тайн ваших ближних, - продолжал отец Дюран, - сказав такую правду, вы лишь насплетничаете. Жажда правды, толкающая на поиски виновного, - тоже порочная жажда. Предоставьте суды Господу, Высшей Истине. Сами же просто промолчите, да не изрекают уста ваши слов, которые не обдуманы в сердце, ибо лучше споткнуться мысленно, чем споткнуться в разговоре.
  При этом правда, высказанная вам, не должна оскорблять, умейте выслушивать горькие слова, не обижаясь на тех, кто их говорит. Но и обидная несправедливость, и явная клевета пусть не задевают вас. Человеку, не страшащемуся правды, нечего бояться лжи. Ложь обличает слабую душу, беспомощный ум, порочный характер. Ибо трое всегда выскажутся против Истины - трус, подлец и глупец. Трусливые говорят, что заблуждения радостны, а истина страшна. Они трусливы, но честны в трусости своей. Умы подлецов столь мерзки и лживы, что даже истина, высказанная ими, искажается. Для глупцов же Истина - то же, что свет фонаря среди тумана: он светит, не разгоняя его.
   Помните, что даже незначительное отступление от Истины ведёт к бесконечным ошибкам, отвергающий же Истину становится ложным и любое его суждение утрачивает истинность. И главное. Никогда не лгите себе, научитесь в покаянном всматривании в себя узнавать исток своих бед. Людей, умеющих это делать - немного, но человеческий род живет немногими.
  Помните, на путях Духа необходимо следовать только Истине - даже тогда, когда рискуешь впасть в противоречие. Не бойтесь противоречий. Если вы верны Истине, вы преодолеете любые противоречия.
  Все задумчиво слушали, а Дофин попросил привести пример - лжи допустимой и простительной.
  Отец Дюран охотно объяснил. 'Вы знаете, что ваш сосед тяжело болен. Встречая его, вы мысленно ужасаетесь. Он выглядит так, что, по вашему мнению, краше в гроб кладут. Но вы обязаны искренне улыбнуться ему и заверить беднягу, что сегодня он выглядит уже намного здоровей, чем раньше. Да-да, он поправляется! Солгав таким образом, вы можете не исповедовать эту ложь священнику, через минуту забыть о ней и спать сном праведника. Другой пример. Те из вас, кто выберет светскую стезю, будут сталкиваться с женщинами. Этим существам вообще правду нужно говорить очень осторожно. Если вы полагаете, что особа, стоящая перед вами - красавица, вы не колеблясь, можете говорить ей это в лицо, но если она некрасива, упаси вас Бог от правдивости! Вы должны сделать восхищенное лицо и рассыпаться в восторгах по поводу её красоты. И снова после этого спать сном праведника. Вы не согрешили. Третий пример. Некто предлагает вам совершить деяние неправедное. Разбой или убийство. Смело лгите ему о своём согласии - но поспешите сообщить властям. Вы спасете человеческую жизнь, и ваша ложь зачтётся как праведность'
  По возвращению к себе в спальню питомцы иезуитов, поразмыслив над сказанным, извлекли из него разные уроки.
  Дамьен подумал, что диалектика в этой области довольно проста, и самое умное, что можно сделать - поменьше болтать. Аквинат недаром говорил: 'Я часто раскаивался в том, что говорил, но редко сожалел о том, что молчал'. Гамлет понял все жестче, по-августиновски. 'Люби Истину и делай, что хочешь'. 'Укокошить мерзавца - дело праведное, ведь зло, причиненное дьяволу - это добро', решил Дофин. Дюпон вычленил из речи учителя нечто иное: 'Да, в покаянном всматривании в себя надо узнавать исток своих бед, глупо винить других в том, что происходит с тобой. Это или испытание, или наказание. А в остальном - меньше языком трепать надо. При пустой болтовне - и вправду, не солжёшь, так насплетничаешь...' И только Котёнок подумал о том, какое счастье, что мир устроен столь истинно...
  
  
Глава 6. Инквизиторы и осквернители праха.
  Глава, в которой из уст учеников отцов-иезуитов выходят довольно странные суждения,
  на которые учителя не обращают должного внимания,
  о чём после будут сожалеть...
  
  Усилия отца Дюрана и отца Горация уже принесли ощутимые результаты. Потье всерьёз сблизился с Дюпоном, и учителя неоднократно заставали их за дебатами о предметах самых неожиданных - от обсуждения католических дидактических опусов до казуистических споров о том, насколько обоснованным было суждение Тьера о Мирабо? Случалось, что к их въедливым дискуссиям присоединялись Дофин, Ворон и Котёнок. При этом Дюран стал часто замечать совместные прогулки де Галлена с д'Этранжем, ибо Гаттино, начав проявлять интерес к духовной литературе, заинтересовался демонологией и зачарованно слушал рассказы Филиппа о ламиях, ведьмах и вампирах.
  Но этот идиотский разговор возник, в общем-то, случайно.
  Де Венсана на занятиях не было - он дежурил в библиотеке, Гамлет и Котёнок в часовом перерыве между уроками играли в шахматы, а Дофин, Дюпон и де Моро вели в этот послеобеденный час негромкую глубокомысленную беседу. Они втроём обсуждали события времен Крестовых походов, о которых только что прочли в учебнике, и тут Ворон выразил еретическое сомнение в подлинности находящегося в местном музее шлема Людовика Святого, спорного уже хотя бы потому, что он видел такие же шлемы в Париже и Марселе. Конечно, Людовик мог иметь и дюжину шлемов, чай, король был, но не верится, чтобы он оставлял их на память о себе в каждом городе. Дюпон не спорил. Да, Франция - страна памятливая: вам и минуту, и час, отделённые тысячелетней давностью, укажут.
  - Мне лично соседка моей бабули показывала зубочистку с вензелем Людовика XIV, размером с добрую лотарингскую морковь, - Мишель раздвинул ладони на полфута, - а брат нашего конюха всем демонстрирует плащ, который забыл Карл IX перед битвой при Павии, а оттого и промок, обчихался и вдрызг проиграл её. Стоило мне поправить его, что битву при Павии проиграл Франциск I, как мне было заявлено, что я щенок, у меня молоко на губах не обсохло и что я могу знать о тех славных временах? А в Дижоне Рэнэ Моно, торговец специями, показывает всем старый ночной горшок, весь ржавый и покорёженный, которым пользовался-де сам чудовищный Робеспьер, притом, что на боку его действительно выгравированы инициалы 'МR'. Но они, при здравом размышлении, куда больше подходят его бабке - Мари Робер или её дочке Моник, или его деду по отцу - Ронсену Моно. А скорее всего - этот антиквариат принадлежал в детстве самому Рэнэ, забытый после на три десятилетия в сыром подвале он, видимо, и приобрёл соответствующий налёт историчности и древности...
   Их поддержал и д'Этранж.
   -Мы с отцом в прошлом году были в Англии, в домике Шекспира. Нам показывали его вещи: старинное ружье, с которым он по ночам ходил на охоту за ланями в поместье сэра Томаса Люси, его табакерку, шпагу, с которою поэт играл роль Гамлета, фонарь из склепа Ромео, и целый запас ветвей с того шелковичного дерева, которое было посажено поэтом. Это дерево произрастило, должно быть, целый лес, но так всегда бывает с вещами, принадлежавшими великим. Целого стада гусей не достанет на то одно перо, которым Наполеон писал в Фонтенбло отречение от престола и, по крайней мере, четверо из хозяев этого пера считают своё - настоящим пером Наполеона. Палка же Вольтера, если судить по числу счастливцев, имеющих её у себя, была, по крайней мере, в сто туазов длиной. Есть и несколько экземпляров того кинжала, которым Равальяк заколол Генриха IV...
  - Да, Франция - кладезь антикварных безделушек и напряжённой памяти, фиксирующей всё ради того, чтобы сосед удавился с зависти, - заявил Дюпон.- Заведу себе ресторан - обязательно заимею там ёршик для прочистки ушей самого Брийя-Саварена и череп Вольтера...
  - Как бы не так, - разочаровал его Дофин, - ничего у тебе не получится. После смерти Вольтера из тела его были извлечены внутренности, а мозг запихнули в банку со спиртом. Он умер, отказавшись от покаяния, и его не могли похоронить по-христиански, и племянник Вольтера, аббат Миньо, я сам читал об этом, посадил мертвого дядюшку в халате и ночном колпаке в карету, чтобы Вольтер казался просто уснувшим, ночью тайно вывез его из Парижа и через двенадцать часов привёз в Шампань, где ему не без труда удалось склонить священника деревеньки Ромильи дать приют покойнику в склепе бывшего аббатства. В 1791 г. прах Вольтера был перенесен в Пантеон. Но потом, одной майской ночью 1814 года, сторонники Бурбонов - особо упоминали Пюиморена, - достали труп Вольтера из гроба и выбросили на свалку, залив останки гашёной известью. Эти останки не найдены, как не найден ни мозг, ни череп Вольтера. Так что, не видать тебе его, лучше обзаведись его табакеркой, правда, история умалчивает, нюхал ли он табак, ну, или там, пряжкой от туфли, любая бабушкина рухлядь сойдет, или, скажем, тростью...
   - А я слышал, - зевнул Потье, - что маркиз де Вилье, устроивший в замке Ферне вольтеровский музей, сохранил сердце Вольтера. Недавно оно было передано в дар стране и помещено в цоколе гипсовой статуи Вольтера работы Гудона, хранящейся в помещении Национальной библиотеки. Похоже, его на куски всего растащили...
   - Постойте... Но я же видел в церкви святой Женевьевы, то бишь, в Пантеоне, его надгробие, - вмешался Котёнок.
   - Ты все путаешь, Эмиль, - отмахнулся Дофин, - в дни революции Первый Конвент решил упокоить в Пантеоне 'первого из великих сынов Франции гражданина Мирабо', потом было решено хоронить там всех великих людей. После туда перенесли прах Вольтера. Но в 1793 году якобинцы постановили 'вынести из Пантеона дворянина Мирабо' и 'отец Французской Революции' был заменен 'доктором Маратом', но когда якобинцы были сброшены термидорианцами, Марата из Пантеона тоже выкинули. Потом Наполеон хоронил там своих маршалов. После Реставрации Вольтера убрали в крипт под перистилем, вот тогда-то, говорят, Пюиморен с компанией и выкинули его труп и труп Руссо, но надгробие осталось. После 1830 года на барельефах снова появились Мирабо, Мальзерб, Фенелон, Бертоле, Лаплас, Лафайет, Вольтер... Появился и Наполеон, но не император - а просто генерал Бонапарт, словно был знаменитым военачальником и не более того. Появился и памятник Пьеру Корнелю. Но памятник и труп - вещи разные.
   - Ну, тут запутаться и немудрено...
   - А мне говорил наш священник в Этрабонне, отец Клод, - заметил Дамьен, - что покойник за десять-пятнадцать лет просто 'уходит в землю', превращается, по Писанию, в прах, остается только скелет. Так если Вольтер умер в 1778, то к 1791-ому как раз, стало быть, тринадцать лет прошло... И этот скелет, бессердечный и безмозглый, выкопали и перенесли в Пантеон? А после - на свалку? Метаморфозы... Но глумиться над скелетом, ты это понимаешь, Дюпон?
  Мишель полагал, что эта казнь несколько запоздала.
   - Он, конечно, негодяй. Что он сделал с Жанной д'Арк? Англичане могут оправдаться в казни национальной героини Франции ожесточением оскорбленной гордости, но чем извинить низкую неблагодарность француза? Нет ничего трогательнее Орлеанской героини, Спасительницы страны, и что же сделал Вольтер? Просто нагадил на пепелище мученического костра... Это - поругание... Пожалуй, он заслужил то, что с ним случилось после смерти, но я сам бы не стал... Для него довольно и ада. Он ведь в аду? Я слышал, что аббат Готье при первой вести о серьезной болезни Вольтера хотел исповедать его и уговорить отречься от всех заблуждений, но, хотя ему и удалось склонить Вольтера к чему-то вроде примирительного заявления, больной схитрил, и, едва поправившись, взял свое заявление назад, когда же новый приступ недуга свёл его в могилу, вместо генерального покаяния осталось всего два-три слова, что-то вроде: 'Je meurs en adorant Dieu, en aimant mes amis, en ne haissant pas mes ennemis, en detestant la superstition'... Хорошенькое покаяние, ничего не скажешь... А раз он в аду, зачем беспокоиться на земле?
  - А я почему-то понимаю Пюиморена... - Филипп был задумчив.
   -И я понимаю, - отозвался Эмиль, - это не месть, но возмездие, дело не человеческое, но Божье. Пюиморен ведь уничтожал не живого человека, но символ мерзости. Не надо быть милосерднее Иезекииля! В шестой главе Бог устами пророка говорит: 'Я наведу на вас меч, и жертвенники ваши будут опустошены, и рассыплю кости ваши вокруг жертвенников ваших...'. А почему? - как истый талмудист вопросил Котёнок, подняв вверх указательный палец, - по сказанному, 'ибо осталось беззаконие их на костях их'
  Д'Этранж посмеялся, но неожиданно стал серьёзен.
  - Странно. Руссо звал Вольтера лгуном и мерзавцем, а Вольтер Руссо - просто дураком.
  - Боюсь, оба были правы... - высказал опасение Котёнок.
   Ворон был задумчив и, казалось, погружён в себя.
  -А, пожалуй, Котяра-то наш прав. В Паралипоменоне ведь говорится, что Иосия, который тридцать один год царствовал в Иерусалиме, делал угодное в очах Господних, когда 'разрушил жертвенники Ваалов, и резные и литые кумиры изломал и разбил в прах, и кости жрецов сжег на жертвенниках их, и очистил Иудею и Иерусалим...' Сказано, 'делал угодное в очах Господних...', стало быть, Господь не счёл бы поступок Пюиморена неправедным. Надо сжигать кости жрецов ложных богов.
  -Да, Вольтер тоже ведь, если задуматься, вампир был, и избавить Францию от того потока пошлостей, которыми он наводнил её, могла только известь... Чтоб и следов не осталось, - проронил д'Этранж.
  Отец Гораций и отец Дюран не принимали участие в этом разговоре, но слушали с улыбкой.
  После им пришлось пожалеть об этом.
  За прошедшие месяцы Дюран успел привязаться и к малышу Эмилю, и к основательному Мишелю, полюбить сердобольного Филиппа, и обаятельного Гастона, и обретшего подлинное благородство Дамьена. Неизменной добротой, пониманием и кротостью он привязывал к себе души незримыми, но неразрывными нитями, став для них незыблемым авторитетом и любимым учителем. К нему льнули, его обожали, им восхищались. Все они - питомцы отца Горация и отца Даниэля, видя давно спаявшую их дружбу, неосознанно подражали им даже в скупых монашеских проявлениях симпатии, в братских жестах, в коих проступали их любовь и взаимопонимание. Незаметно для самого себя Мишель Дюпон такими же жестами стал приветствовать и Дамьена, и Потье, и д'Этранжа, и маленького Гаттино. Котёнок обнаружил, что у него целая куча друзей, а Дамьен неожиданно понял, что его мнение спрашивают потому, что считают человеком, заслуживающим доверия, надежным, разумным и стоящим. Это было именно то, о чем он мечтал, но не знал, как добиться. И вот, перестав добиваться - получил сторицей. Потье начал звать Дюпона 'Аквинатом', д'Этранж тоже проникся к нему симпатией. Все пятеро стали часто проводить время вместе - и Лоран де Венсан всё чаще оставался в одиночестве - либо в спальне, либо на мансарде...
  
   В это же время произошло событие, весьма заинтересовавшее Дофина. Отец Симон, коллегиальный эконом, решил весной заняться постройкой нового павильона для оранжереи, и на досуге начав намечать фундамент, неожиданно наткнулся на странный предмет, который д'Этранж опознал как фрагмент старинной франкской кольчуги. Радости Дофина не было границ. Он тут же решил произвести дальнейшие раскопки и привлёк к исследованиям Потье и Дюпона. Де Моро и Котёнок выступали экспертами. Де Венсана все они игнорировали. Отец Симон уступил просьбе отца Дюрана, согласовавшего научную экспедицию с ректором, и счастливый Дофин к концу второго дня поисков стал обладателем кованого гвоздя, лошадиной подковы и странного предмета, в котором Дамьен угадывал деталь лошадиной подпруги, а Гаттино - наконечник стрелы.
  Ректора беспокоило только здоровье сынка префекта, и Дюран следил не столько за находками новоявленных историков, сколько за тем, чтобы у всех его подопечных было потеплее закутано горло. Однако, находок и в самом деле становилось с каждым днем всё больше, и сенсацией для всех старших классов стало следующее обретение Дофина. Осторожно срывая лопатой слой земли, он наткнулся на монету, представлявшую собой небольшой диск, с одной стороны которого в центре был крест, а с другой стороны - подобие замка в узорном круге. Оглядев находку Филиппа, Дюран удивился. 'Это гро турнуа Филиппа IV Красивого', без труда опознал он монету. Д'Этранж был на седьмом небе от счастья, а отец Дюран, пользуясь случаем, рассказал им об этом короле, который, пожизненно нуждаясь в деньгах, прибегал к экстраординарным налогам, к принудительным займам, к порче монеты, а в 1306 изгнал из королевства евреев, конфисковав их имущество. Обложение налогами духовенства вызвало острый конфликт с папой Бонифацием VIII, из которого победителем вышел опять-таки Филипп, пленив пап в Авиньоне, он же ликвидировал орден тамплиеров, конфисковав его богатства...
  - Подумать только, 1300-й год... - задохнулся от восторга Котёнок.- Пять с половиной столетий назад...
  Дофин чувствовал себя именинником, его поздравил даже отец Аврелий, тоже с интересом осмотревший находку.
   При этом де Венсан демонстративно игнорировал компанию своих одноклассников, однако, Потье, перехватив его раздражённый взгляд, обратился к Дюрану со странной просьбой - приобщить найденную монету к своей нумизматической коллекции. Дофин, бросив на Гастона сумрачный взгляд, тем не менее, не спорил. Отец Даниэль, поняв их опасения, забрал монету.
  Филипп же д'Этранж в этот вечер окончательно решил посвятить себя истории.
  
  Тут надо заметить, что жестокая мера отца Горация, заставившая Гастона расстаться с цветком Дениз д'Этранж, как ни странно, действительно способствовала обретению им некоторого спокойствия, телесного и душевного. Несколько недель подряд иссушавшая его любовная страсть отступила, ночами Потье теперь проваливался в глубокий сон без сновидений, успокоился и поправился. Гастон по-прежнему порой думал о девице, но мысли стали нежней и трепетней. В мечтах он видел её рядом с собой у алтаря, любовался её прелестным личиком, грезил о прогулках и нежных словах, которые хотел бы сказать ей.
  Отец же Гораций, наблюдая за происходящим на лорановой мансарде, в очередной раз выругался.
  - Тебе де Венсан исповедовал грех посягательств на собственную плоть? - спросил он вечером Дюрана.
  - Нет.
  - Так вразуми его - он грешит напропалую.
  Во взгляде Дюрана, обращённом к себе, де Шалон увидел тоскливое уныние.
  -Ты не мог бы взять вразумление на себя? Да и как вразумить? Он ни в чём не кается, и попытайся я что-либо сказать, Лоран сразу поймёт, что его убежище обнаружено и что за ним наблюдают.
  Отец Гораций окинул друга не менее унылым взглядом.
  -Всегда нравилось видеть, как под моим влиянием вчерашние мальчишки становятся мужчинами. Нравилось формировать души, вразумлять, наставлять. Но почему на этого хочется просто плюнуть?
  Дюран вздохнул. Он понимал друга, но не хотел расписываться в собственном бессилии.
  - Ладно, я поговорю, но со всеми. Может, он расслышит...
  -Ты сам-то в это веришь? - де Шалон насмешливо поглядел на друга.
  Дюран грустно покачал головой.
  Вразумить можно, но вразумить можно только любовью. Но как вразумить отвергающего твою любовь? Недавно он случайно поймал взгляд мальчишки. В нём была едва нескрываемая ненависть. Лоран тут же отвёл глаза. Но почему, Господи? Дюран знал меру любви. Мера любви - это любовь без меры. У него не было ничего своего, кроме этих, вверенных ему душ, и он отдавал им всю безмерную любовь своей души, которая преображала и возвышала эти детские души. Но почему этот отрок неизменно отторгал его? Что может заставить человека отвергать твою любовь? Вопрос был далеко не риторическим, и Дюран знал ответ на него. Но боялся даже проговорить. Любовь может отторгнуть только самое порочное сердце, страшащееся таящегося в любви откровения. Только зло не может и никогда не захочет быть откровенным, только зло не умеет любить.
   Собственное бессилие было осознано Дюраном c лихвой. Но как могло случиться, что плесень зла так глубоко внедрилась в душу ещё почти ребенка, не знавшего жизни, не ведавшего скорбей? Где истоки этого зла и в чём причины? Дюран знал теперь судьбу Лорана де Венсана почти от рождения. Мальчик, как Потье и Дюпон, почти не помнил матери. Жил с отцом. В детстве, насколько свидетельствовали бумаги и метрики в ректорате, ничем не болел. Не было сведений о каких-то роковых обстоятельствах бытия, кроме пометки на полях, вписанной рукой Жасинта де Кандаля, что семья почти разорена. Отец Жан Петивьер, на просьбу рассказать о своём бывшем питомце, пожал плечами. Неприметный, тихий, не любящий привлекать внимание. Воспитатель вспомнил о какой-то скандальной истории вокруг отца Лорана, видимо, мальчонка рос под влиянием не больно-то нравственного человека. Но конкретных обстоятельств дела отец Жан не знал.
  Впрочем, а надо ли искать эти обстоятельства? Дюран слышал от своих учителей о подобном. Гинацци говорил, что похожие юные существа, словно порождения бездны, появлялись порой в самых благонравных семьях, окруженные самой горячей любовью. И никогда ничего не помогало и не спасало - рано или поздно потенциал зла проступал.
  Дюран предпочел бы любую реакцию мальчишки - пароксизм слезливости, истерику, нервный срыв, проявление ревности, гнева, недоверия... Он бы справился. Ревность утишаема верностью. Гнев преодолим кротостью. Недоверие побеждается любовью. Но эта порой проглядываемая и тщательно скрываемая ненависть - страшная антитеза любви - была необорима.
  Но ведь и сам Даниэль порой ловил себя на странном отторжении от этого сероглазого мальчонки! Что-то и в нём самом не давало ему приблизиться, попытаться сломить неприязнь и ненависть де Венсана, мешало любым попыткам сближения. Понимание безнадежности? Неприязнь? Дюран снова тяжело вздохнул, но всё равно решил попытаться.
  Как всегда, в субботний вечер учитель повёл своих подопечных в натопленную отцом Симоном баню. Заботливо тёр спину малышу Эмилю, который хвастался своими мускулами перед Дофином и Гамлетом, при этом сам Дюран не мог не отметить, как, в самом деле, возмужали за последние полгода его питомцы. Да, растут мальчики. Ещё недавно угрюмый, долговязый отрок, прячущий глаза, что-то бубнящий себе под нос неприятным голосом, Дамьен сформировался в атлетически сложенного мужчину, спокойного и уверенного в себе. Дюпон был равен ему сложением, Дофин и Потье тоже сильно вытянулись, строение их тел говорило не о силе, но об изяществе, теперь на них походил и Эмиль, бывший всего на дюйм ниже Дофина. Странно, что державшийся особняком Лоран казался ниже Эмиля, был странно щуплым, точно больным. Боясь ранить самолюбие подростка, Дюран постарался не заметить этого и обратился к ученикам:
   - Я хотел бы поговорить со всеми вами о вас, ибо вижу, сколь вы возмужали. Сам я в своё время пережил то же самое и хорошо помню, что не совсем понимал тогда, что со мною происходит. Каждого из вас сейчас охватывают неведомые вам прежде желания; меняются голоса, в голову приходят странные помыслы, связанные с дурным и нечистым. Вам снятся сны, о которых вы никогда не могли бы никому рассказать. Многие посягают на собственное тело, услаждаясь греховными осязаниями. Всё это означает, что ваша плоть возмужала и ныне старается пересилить и подчинить себе высшее начало вашей личности, ваш дух. К тому же дьявол стал нападать на каждого из вас сильнее: многие стали реже исповедоваться, больше скрывать. Это искушение. И враг нашего спасения не оставит вас в покое, будет дразнить и мучить воображение.
  Чего он хочет от вас? Сделать вас плотскими, ищущими лишь удовлетворения пожеланий тела. Он хочет превратить вас в животных. Не позволяйте ему этого. Каждый из вас - высшее творение Божие, каждый имеет свою особую миссию на земле. Не только загробная участь, но и ваша будущая земная жизнь во многом будет зависеть от того, что вы выберете сейчас: пойдете ли на поводу желаний плоти или подчините их высшему в себе. Тело - храм Духа Святого, то есть жилище Бога. И осквернить его нечистым действием, словом или мыслью - значит осквернить дом Божий. Мрачность, упрямство, раздражительность, срывы и досада, - Дюран бросил ласковый взгляд на Гастона, - проявляющиеся по временам в каждом из вас - это следствие той внутренней борьбы, которую вы ведёте. Я понимаю вас, верю в вас и молюсь за каждого из вас.
  Отроки выслушали наставление спокойно, но тут Эмиль мрачно пожаловался, что отец Теофиль грозит выгнать его из хора, говоря, что ему осточертели эти проблемы возмужания. Как будто он, Эмиль, виноват, что не может теперь взять альтовые! Новое звучание голоса де Галлена было приятным и мягким, но было также очевидно, что альтовые партии ему уже не петь никогда.Чтобы утешить его, отец Дюран, нежно потрепав его по мокрой макушке, отметил, что зато он вырос с сентября на три дюйма, и выглядит просто красавцем. Гастон и Дофин улыбнулись, Дюпон сказал, то так оно и есть, Дамьен утвердительно кивнул. Лишь мельком заметил тогда отец Дюран на лице Лорана де Венсана выражение плохо скрытой злости. Отец Даниэль проводил своих питомцев в спальню, проследил, чтобы все легли, откликнулся на просьбу Гаттино рассказать им, на сон грядущим, интересную и поучительную историю. Покидая спальню, проследил, чтобы все были укрыты.
  Этот день - последний день первой декады декабря был похож на все предшествующие.
   Увы, он был последним спокойным днём в коллегии.
  
  
Часть третья.
  Глава 1. Неожиданный визит.
  Глава, в которой отцу ректору приходится попеременно пережить целую гамму
  самых разных чувств - от подозрения до гнева,
  в итоге остановиться на последнем.
  
  Отец Жасинт де Кандаль приветливо поднялся навстречу красивой тёмноволосой женщине лет тридцати пяти, которая вошла в его кабинет в сопровождении пожилого мужчины с изборождённым морщинами лицом, на котором темнели многоопытные глаза мудреца. Ректор знал гостей. Это были Аманда де Галлен, мать Эмиля, ученика отца Дюрана, и Жофрей де Мирель, дядя Франсуа, один из лучших адвокатов города. Отец ректор не понял причин столь неожиданного визита, но виду не подал, рассыпавшись в комплиментах красоте и добродетели посетительницы и тепло приветствуя де Миреля, с которым был в отношениях добрых, почти приятельских.
  Однако, комплименты его, как он отметил, не произвели должного впечатления на женщину, казавшуюся одеревеневшей, а юрист выглядел одновременно подавленным и раздосадованным. Жофрей де Мирель принадлежал к тем редким представителям адвокатского сословия, что были не склонны к праздным разговорам, но при этом он всегда выигрывал дела у самых блестящих болтунов. Жофрей был человеком дела, а не красноречия, и потому, как было замечено, имел клиентуру только в самых основательных и богатых домах.
   Теперь адвокат, чуть поморщившись и сжав пальцы в кулаки, начал говорить.
  -Мне весьма неприятно выступать посредником в подобном деле, отец Жасинт, тем не менее, дело должно быть рассмотрено немедленно, полностью и, желательно, в тайне. Мадам де Галлен, я полагаю, не хотела бы огласки, в равной степени, приватность в ваших интересах.
  Де Кандаль напрягся. Такое вступление ничего хорошего не сулило. Он продолжал молча слушать адвоката.
  -Дело в том, что сегодня утром я был вызван в дом госпожи де Галлен, являющейся моей клиенткой. Я вёл для неё ряд дел по завещанию её покойного супруга. - Юрист бросил взгляд на молодую женщину и продолжил, - мадам, к сожалению, отказалась сообщить мне, от кого получила сведения, столь встревожившие её. Но она объясняет свое молчание словом, данным информатору. Этот человек сообщил ей, что её сын Эмиль де Галлен, который учится здесь, в коллегии, был растлен одним из педагогов. Было названо и имя - отец Даниэль Дюран.
  Отец Жасинт тихо набрал полные легкие воздуха, и резко выдохнул. Это нехитрое упражнение всегда помогало ему успокоиться. Но сейчас не помогло. Руки затряслись, он ощутил противную дрожь во всём теле. Только этого и не хватало. Ректор снова вздохнул. Постарался взять себя в руки.
  Адвокат, в поведении которого Жасинт де Кандаль не заметил явной враждебности, держался спокойно и сдержанно, давая ему возможность придти в себя. Ректор постарался воспользоваться этой возможностью. Поверил ли он в обвинение? Нет. Дюран, как и де Шалон, имел прекрасные рекомендации. Сам де Кандаль не заметил за учителем ничего предосудительного. Однако, восемнадцать лет назад, когда он работал в Невере, подобный случай произошел с учителем и одним из учеников. Жасинт де Кандаль помнил тот эпизод. Это был его коллега, обаятельный и милый. Тогда, в Невере, скандал удалось замять. Преподаватель просто исчез, но слухи в городе долго не гасли, и неверская коллегия на следующий год недосчиталась многих учеников из общества. Боже, неужели? Могло ли подобное произойти в его коллегии - с Дюраном? Но постойте. Кто мог сообщить такое мадам де Галлен? Ведь это значит, что слухи уже вышли за ворота коллегии? Но как это возможно, когда в самой коллегии ни один осведомитель его ни о чём не проинформировал? Не происки ли это чертовых...
  Отец де Кандаль напрягся. Голос его зазвучал уверенно и жестко.
  - Я понял вас, Жофрей. Обвинение достаточно серьезно и, конечно же, должно быть расследовано. Я полагаю, что во избежание ненужной огласки его должны провести вы. - Он заметил, как при этих словах смягчилось лицо адвоката, который собирался потребовать, чтобы его допустили к расследованию. - Ваши затраты будут оплачены. Должны быть опрошены и мальчик, и педагог, и его коллеги, не обойдется, видимо, и без свидетельств тайных надзирателей, наблюдающих за учителями. Я сообщу их имена. Мне не было донесено ни о чём предосудительном, а мне докладывают еженедельно.
  При этом, я надеюсь вы тоже поймете нас, Жофрей, - тихо продолжил Жасинт де Кандаль, - я не только не исключаю, но и откровенно подозреваю и прямо говорю вам об этом, что подобного рода сообщение может иметь целью дискредитацию коллегии со стороны... других учебных заведений города, которые заинтересованы в том, чтобы оклеветать нас. Ваша клиентка должна быть готова назвать это неизвестное нам лицо для возбуждения иска о диффамации.
  Адвокат задумчиво почесал за ухом. Повернулся к мадам де Галлен.
   - Вы поняли, мадам, что сказал мсье де Кандаль?
  Женщина, сдерживая дрожь, повернулась к ректору. Она отчетливо произнесла:
   - Я хотела бы убедиться, насколько сообщенное мне достоверно. Больше я никому и ничем не обязана.
   Адвокат и ректор переглянулись. Ситуация усложнялась, но де Кандаль заметил, что де Мирель странно смягчился, и его взгляд стал задумчив и философичен. Под воздействием рассказанного ему клиенткой он ужаснулся, но после, вспомнив восторженные рассказы о коллегии своего племянника, усомнился. Помилуйте, да так ли это? Когда мадам Аманда категорически отказалась назвать имя своего собеседника, это усилило его сомнения в истинности сообщенного. А теперь жесткое высказывание де Кандаля наталкивало на ещё одну причину такого рода слухов. Иезуитские коллегии, дававшие прекрасное образование и воспитание, с их профессиональными учителями, имевшими уже три столетия славу лучших педагогов мира, где восхитительно кормили и следили за физическим формированием питомцев - и притом бесплатные... Все расходы оплачивала Церковь, зная, что из юношей вырастят здесь людей высоконравственных и порядочных и, конечно же, преданных матери-Церкви. Как могли конкурировать с ними светские и протестантские школы, с их дорогим обучением, дурным питанием и, что скрывать, никудышным воспитанием? Но что только они не готовы были сделать, чтобы дискредитировать конкурентов...
   - Я полагаю, надо вызвать педагога, - задумчиво заметил адвокат.
  Отец ректор кивнул и, позвонив, распорядился пригласить к нему отца Даниэля Дюрана. Тот предстал перед отцом де Кандалем через считанные минуты. Ректор пристально оглядел появившегося иезуита. Неужели он ошибся? Неужели ошибся Лаверти? Ведь знаток людей! Жасинт де Кандаль словно впервые смотрел на этого молодого человека с глазами Христа, нежными белыми руками, спокойного и безмятежного. Было заметно, что на мадам де Галлен внешность педагога произвела большое впечатление. Она недоумённо разглядывала молодого красавца с мягким взглядом чарующих глаз, с ласковой улыбкой на приятных губах. Растлителя сына, негодяя, заранее ожесточаясь сердцем, Аманда де Галлен представляла как-то иначе, хотя, если бы её попросили объяснить, каким он рисовался ей, она затруднилась бы ответить.
  Между тем отец ректор, отчасти затем, чтобы самому успокоиться и избавиться от сомнений, отчасти, чтобы показать гостям, что намерен быть объективным, резко объявил учителю, что мадам де Галлен, мать его ученика Эмиля, обвиняет его в растлении сына. Жасинт де Кандаль впился глазами в лицо Дюрана. Однако, на лице отца Даниэля ничего не отразилось. Казалось, он просто в странной оторопи.
  -Эмиль сказал вам, что я растлил его, мадам? - похоже было, что если бы отцу Дюрану сказали, что воскрес император Наполеон и снова собирается взять бразды правления в свои руки, в его голосе и то было бы меньше недоверия, - помилуйте, мадам, он, должно быть, и слов-то таких не знает!
  Ректор снова вмешался в разговор.
   - Нет, это сказал мадам некто, кого она отказывается назвать. Но, тем не менее, познакомьтесь, Дюран, это мсье Жофрей де Мирель, адвокат мадам де Галлен, которому поручено провести расследование этих обвинений.
  Дюран пожал плечами, кивнул и сказал, что готов ответить на все вопросы господина де Миреля. Спросил, не отец ли он Франсуа де Миреля, ученика отца Аврелия? Адвокат, внимательно разглядывая педагога, ответил, что мальчик - его племянник.
  На все вопросы юриста Дюран отвечал спокойно, по-прежнему недоумевая, кто мог сообщить подобную мерзость матери Эмиля, да ещё так, что женщина, безусловно, поверила обвинениям. Это должен быть человек её круга, которому она должна была доверять. Кто это? Зачем? Эмиль - сирота, если цель наговора - забрать его из коллегии, то кому это нужно? Что за смысл в подобном обвинении? Дюран недоумевал.
  День оказался для коллегии трудным. Адвокат без устали беседовал с надзирателями, отцом Горацием де Шалоном, от обвинения сначала остолбеневшим, а после обрушившим на клеветников набор отборнейшей ругани, к которой не прибегал уже десятилетие. Подобное обвинение, по его мнению, мог высказать только последний негодяй. С Дюраном они живут в одной комнате, и не было ни одной ночи, когда бы его друг не ночевал бы в их спальне, везде наблюдатели и надзиратели, коллегия просматривается насквозь, к тому же приписывать подобное омерзительное деяние Дюрану - откровенная низость. Истово и истинно верующий, даже если бы почувствовал искушение 'соблазнить одного из малых сих' - Дюран никогда бы не совершил подобного. Просто не смог бы. Но он, Гораций, никогда не замечал в нём даже тени подобного искушения, притом, что друг откровенен с ним, к тому же - исповедуется у него. Он никогда не искушался ни мужчинами, ни детьми.
  Мерзейшая клевета.
  Мсье де Мирель задумчиво кивнул, затем побывал в библиотеке, на кухне, на корте. Из учеников коллегии первым он побеседовал с племянником. Франсуа пожал плечами и назвал сказанное бредом. Дамьен де Моро взбесился. Последний месяц он возился с Котёнком сутками, и прекрасно знает, что тот только и думал, что о турнире. Какое растление? Никто его не трогал! Эмиль, что, сам сказал это на отца Дюрана? Юрист все же снизошёл до ответа. 'Нет, Эмиль не говорил ничего подобного' 'А кто же тогда сказал?'
  Этот вопрос разозлённого щенка адвокат оставил без ответа.
   Мишель Дюпон, сынок Жана, друга де Миреля, сразу понял, о чём его спрашивают, сказывался опыт приюта, где подобное редкостью не было и миновало его самого лишь чудом, но Мишель отверг обвинение по иной причине. Его кровать рядом с кроватью Эмиля, объяснил он, с другого бока - кровать Потье. Оба они могли бы поручиться, что Котёнок был ежевечерне приводим Дамьеном с корта, падал на кровать и спал без задних ног. Кроме того, приписать такому человеку, как отец Дюран, два столь ужасных греха - совращение одного из малых сих и греха содомского - это превосходит всякую клевету. Эмиль, предложи ему отец Дюран что-то подобное, просто упал бы от ужаса в обморок. Кроме того, он, Дюпон, не заметил в поведении Котёнка никаких изменений с начала года, между тем те, кого это касалось, он помнил по приюту, сильно менялись. Никто после не смеялся и даже улыбаться не мог. Котёнок же неизменно был весел и жизнерадостен.
  Значит, никто его не растлевал.
  Гастона Потье адвокат нашёл на пруду вместе с будущим его сиятельством Филиппом д'Этранжем, сыном префекта. В цитадели иезуитов, отметил он при этом, не было никакого чинопочитания, ибо мсье Потье пытался поймать последнюю осеннюю лягушку и осторожно подкрадывался в ней с самодельным сачком, сделанным только что из старой салфетки, а его дружок призывал оставить лягушку в покое, в ответ на что Гастон, называя сынка префекта идиотом, требовал не мешать ему. Он, Гастон, посадит её в банку и займется исследованиями принципов её передвижения, а потом напишет про это работу для отца Обертена Эрвьё, а если Дофин будет мешать ему, он, Гастон, ночью выпустит пойманную лягушку ему за пазуху.
   Представившись юношам, адвокат коротко изложил суть дела, но задать вопрос не успел. Если Франсуа, Мишель Дюпон, Дамьен де Моро и отец де Шалон, хоть и реагировали на обвинение достаточно эмоционально, но все же понимали, о чём идет речь, то д'Этранж и Потье смотрели на него в полном недоумении. Они даже переглянулись, после чего сын префекта объяснил адвокату, что несколько лет назад отец говорил ему о процессе негодяя Анри Дюбуа, который растлил нескольких девиц. Но Эмиль-то - не девица! Как его можно растлить-то? Юрист почесал за ухом и спросил Потье, помнит ли он, Эмиль всё время ночевал в спальне? Тот кивнул. Конечно, а где ему спать-то, на корте, что ли?
  Господин де Мирель направился в библиотеку, про себя размышляя, что иезуитское образование несколько странно... Если бы Потье и д'Этранжа услышал отец Дюран, он бы заметил, что дело не в образовании, но в чистоте души его некоторых воспитанников.
  Однако, эта чистота была, увы, осквернена в этот же день. Когда, все же поймав лягушку, Потье собирался помыть её в умывальнике, оба натолкнулись здесь на Дюпона, которому поторопились рассказать об глупейших вопросах адвоката. Тот, выслушав наивных приятелей, высокомерно ухмыльнулся и поведал им, что растлить мальчика можно столь же просто, как и девицу, и весьма понятно объяснил - как именно. Потрясённый этими сведениями Потье не заметил, как лягушка, оставленная им в раковине, выпрыгнула наружу и забралась в щель между умывальниками, Филипп несколько по-дурацки улыбался, растерянно и испуганно. Дюпон же, довольный, что просветил наивных простаков, не знающих жизни, направился на кухню.
  Предпринятое расследование не дало никаких результатов.
  Оставался последний разговор - с самим Эмилем, который весь день был с матерью. Ректор, который внимательно наблюдал за расследованием, зло и мстительно потирал руки. Жасинт де Кандаль уже понял, что или мерзавцы из Лютерова колледжа, или хлюсты из безансонской гимназии, или законченные негодяи и завистники из школы Арваля устроили ему эту подлость. Но не вышло, господа подонки! Однако, если эта бабёнка думает отмолчаться - это у неё не получится. Или она назовет имя негодяя - или пусть забирает отсюда своего сынишку и отдаёт его в платную школу. Жаль малыша, он-то ни в чём не виноват, но мамаша заплатит за свои глупости!
  Сам Жофрей де Мирель, едва увидел Эмиля, вздохнул и подумал, что прежде, чем затевать эти утомительные разбирательства, нужно было просто взглянуть на мальчишку. Кристально-чистые глаза Эмиля де Галлена лучше всяких слов свидетельствовали о правоте отца Даниэля Дюрана. Этот малыш, как д'Этранж, и Потье, просто не мог понять, о чём его спрашивают. Но, если те двое хотя бы знали это слово, то Эмиль слышал его впервые. Мать, пытавшаяся лаской и уговорами выпытать, не сделал ли ему чего-нибудь дурного отец Дюран, натолкнулась на стену непонимания. В свою очередь Эмиль не мог понять, почему мать не понимает его? Чего хочет отец ректор? Отец Дюран - самый добрый, самый умный, самый лучший человек на земле, он, Эмиль, очень любит его. И он, отец Дюран, тоже любит его, Эмиля, твердил он. Что же тут не понять-то? Мальчика увели.
  Мать сжимала белыми пальцами виски и качала головой.
  Отец ректор предложил адвокату осмотреть мальчика. Растление оставляет следы. Мадам де Галлен побледнела, Дюран поморщился, и пробормотал, что если это и допустимо, то только когда малыш уснёт, иначе ему будет нанесена непоправимая душевная травма. Дюран страшно устал душой за этот длинный и столь тяжёлый день, хотел остаться наедине с Горацием, отдохнуть, обсудить абсурд ситуации, успокоиться, придти в себя. Неожиданно услышал, что мадам де Галлен на вопрос ректора о том, кто сообщил ей о растлении сына, со слезами в голосе ответила, что дала слово сохранить его имя в тайне. Она поклялась на распятии.
  В ответ ректор вздохнул и развёл руками. Что ж, раз так... Жасинт де Кандаль отдал распоряжение отцу де Шалону собрать вещи Эмиля. Мальчик покидает коллегию. Дюран резко поднял голову. Он заметил стальной блеск в глазах Жасинта де Кандаля. Ректор не шутил и не пугал женщину. Мадам де Галлен стремительно поднялась. Она оказалась в тупике. Просить оставить сына в той коллегии, учителя которой она утром обвинила в растлении, было ниже её достоинства. Она побледнела и молча озирала ректора. Дюран бросил неприязненный взгляд на Аманду де Галлен. Глупая женщина. Зачем было затевать всё это? Впрочем, материнская тревога была и понятна, и оправдана, но скрывать имя обманувшего её негодяя? При этом, не разумея, что руководит ректором в его желании отправить Эмиля из школы, он понимал, что само проведённое расследование, останься Эмиль в школе, сделает его и посмешищем, и мишенью для острот. Причём, острот - далеко небезобидных. Вошёл отец Гораций с саквояжем Эмиля. Встретившись с ним глазами, Дюран помрачнел. Бедняжка Котёнок. Абсолютное незлобие и кристальная чистота души и тела - Эмиль был ангелом во плоти. Дюран сжал зубы, почувствовав, что на глаза навернулись слезы. Он торопливо поднялся, попросив отца ректора разрешения вернуться к себе. Даниэль не хотел видеть отъезд Эмиля.
  Но как причудливо и странно сбылся его недавний кошмар. Он потерял Котёнка.
  Даниэль почти без сил добрёл к себе в спальню. Сел, а точнее, почти упал на кровать. Ощутил бесконечную усталость и гнетущее томление души. Неожиданно его грудь нервно сотряслась, сковала беспомощность. Даниэль зашёлся истеричными рыданиями, несколько минут захлебывался слезами. Зачем? У него и помысла подобного не возникало. Он был мужчиной - и искушался женщинами, а так как в коллегии их не было, то не было и искушений. Работа поглощала его целиком, он вкладывал в детей душу. Зачем приписывать ему непотребное? Эмиль... Господи, осквернить мальчонку, который смотрел на него как на отца, и в котором он, и впрямь, видел сынишку? Дюрана словно облили ушатом грязи. Кому могла придти в голову подобная мерзость? При этом у него было странное, тяготящее его ощущение, что это не конец, что началось что-то мрачное и тяжкое, оно навалилось на душу и не отпускало. Гаттино, малыш, как же это?
  Чуть успокоившись, тихо опустил голову на подушку и пустыми глазами уставился в потолок.
  Тому, чего не хотел видеть Дюран, пришлось быть свидетелем отцу Горацию де Шалону. Он видел и горестные, истеричные слезы несчастного Эмиля, когда тот понял, что мать забирает его. Видел и потрясение малыша, когда тот осознал, что покидает коллегию навсегда и никогда больше не увидит отца ни Дюрана, ни Дамьена де Моро, ни своих друзей. Видел и выражение лица мальчонки, когда отец ректор, прощаясь с мадам де Галлен, проронил, что, если она всё же вспомнит, кто оклеветал отца Дюрана, они готовы будут взять Эмиля обратно. Лицо госпожи де Галлен было каменным.
  Впрочем, отец Гораций понял, что слова эти были сказаны ректором вовсе и не для мадам.
  Жасинт де Кандаль был иезуитом.
  
  История эта не то, чтобы наделала много шума в коллеги, скорее она, подобно камню, упавшему в пруд, вызвала на водной поверхности ряд волн, постепенно утихших. Первым следствием стала непродолжительная болезнь отца Даниэля Дюрана. Ему казалось, что все это разбирательство, хоть и унизило и обидело его, но не настолько, чтобы думать о нем всерьёз. По возвращении Горация де Шалона, рассказавшего об отъезде Эмиля, причём Гораций сделал вид, что не заметил опухшего лица друга, они некоторое время обсуждали случившееся, но предполагать можно было что угодно, однако, ничего разумного никто из них сказать не мог. Наутро следующего дня Дюран почувствовал боль за грудиной, слабость и головокружение, и отец Гораций отвёл его в лазарет коллегии. Даниэль никогда не болел, и любое физическое недомогание могло быть спровоцировано только душевным волнением, Гораций же, наоборот, мог свалиться только тогда, когда отказывали телесные силы.
   Сейчас, хотя сам Даниэль считал, что просто перенервничал, отец Эрминий продержал его в лазарете три дня, пичкал лекарствами, пока ему не полегчало. Даниэль старался не думать о Гаттино, ибо любой помысел об Эмиле приводил к сердечному спазму. При этом болезнь Дюрана окончательно прорвала плотину мальчишеской независимости и сдержанности. К нему буквально льнули. Особенно Филипп д'Этранж. Сам Дюран давно заметил, что мальчонка удивительно сентиментален и сострадателен. Сейчас, сильно преувеличив опасность болезни отца Даниэля, Филипп то и дело забегал к педагогу, приносил лакомства с кухни, из библиотеки - книги, бегал с мелкими поручениями. Но так или иначе сочувствие выражали все: Дюпон принес на дегустацию свой новый соус к тушёной свинине, и вправду, надо сказать, божественный, Потье отвлекал его от грустных мыслей игрой на скрипке, Дамьен де Моро читал вслух, и даже Лоран де Венсан обратился с пожеланием быстрей поправляться. С баночкой мёда, присланной из Марсельского предместья, зашёл и отец Аврелий. Он тоже пребывал в недоумении. Кто мог выдумать подобный вздор?
  О происшествии судачили тихо. Дамьен де Моро, успевший привязаться к Котёнку, назвал всё происшедшее подлостью, Потье и д'Этранж все ещё раздумывали над новыми знаниями, расширившими горизонты их мысли в отнюдь не благие стороны, Дюпон пожимал плечами и недоумевал, кому и зачем это было надо? Лоран де Венсан полагал, что это какая-то ошибка.
  Едва отец Дюран поправился, педагоги были вызваны к отцу ректору. Жасинт де Кандаль был сдержан и спокоен. Он объяснил, что произошедшее, по его мнению, инспирировано их конкурентами. И в колледже у чертовых гугенотов, и в муниципальной гимназии, и в частной школе господина Жана-Клода Арваля - все спят и видят подложить им свинью и дискредитировать лучшее учебное заведение города. Развернутая антиизуитская компания в стране сама по себе идиотична, но в данном случае речь идет о выживании. Глупо думать, что негодяи этим ограничатся. Но удался один трюк - придумают другой. Всем необходимо сплотиться и быть начеку.
   Никто не возразил ректору. Все думали также.
  
  Глава 2. События развиваются.
  Глава, в которой выясняется, что малыш Эмиль,
  прекрасно поняв отца ректора, проявил себя
  истинным сыном отцов-иезуитов.
  
  Для Эмиля де Галлена настали страшные дни беспросветного горя. Он часами сидел у себя в комнате, не выходя в залы, молчал и ничего не делал. У него полностью пропал аппетит, и если матери удавалось заставить его поесть - тут же начиналась рвота. Он побледнел и так страшно осунулся, что мать запаниковала. Трое врачей были вызваны для консилиума, но к общему мнению они не пришли. К ночи после их ухода у мальчика начался жар. Он слёг. Мадам де Галлен металась по комнатам в истерике, рыдая и стеная.
  Малыш умирал.
  Был вызван прославленный Эммеран Дешан, врач, обожествляемый пациентами и хулимый коллегами-врачами. Оживший Гиппократ или жулик от медицины - между этими двумя крайностями, как маятник, качалось мнение обывателей Безансона. Мадам де Галлен придерживалась первого суждения. Сама не зная зачем, несчастная женщина вызвала и Жофрея де Миреля. Появившийся врач бросил на больного мимолётный взгляд, прощупал пульс и вышел к матери, потребовав детального отчёта о том, что предшествовало болезни. Будучи светским коадъютором, членом того же ордена, что и отец Кандаль, при этом - приятелем, точнее - сотрапезником и собутыльником последнего, мсье доктор кое-что уже слышал и умел выводить следствия из причин.
  Женщина сбивчиво рассказала, что не так давно, к несчастью, стала жертвой навета - ей рассказали, что в той коллегии, где учится сын, его растлили. Она была в ужасе, потребовала адвоката, спешно направилась в коллегию. Но расследование ничего не подтвердило. Она ... забрала ребенка. И вот - малыш перестал есть, заболел...
  Мадам де Галлен разрыдалась.
  Всю эту историю мсье Эммеран Дешан прекрасно знал от своего дружка - ректора коллегии, обвинявшего треклятых гугенотов в попытке подложить им свинью. Знал и пространные комментарии Жасинта по этому поводу, Тем не менее, с недоумением вопросил - зачем же было забирать ребенка, если стало ясно, что её просто обманули? Мадам де Галлен продолжала рыдать, врачу ответил адвокат. Мадам де Галлен не может раскрыть имя осведомителя, а ректор, мсье Жасинт де Кандаль, пошёл на принцип, пояснил он.
  -Мадам ставит верность слову, данному лжецу и клеветнику, выше жизни сына? - вопрос этот, заданный тоном легкого недоумения, тем не менее, очень четко расставил акценты. Он подтвердил худшие опасения мадам де Галлен об опасности, угрожающей её единственному ребенку. Женщина просто ослабела от горя и без сил в слезах рухнула на диван. Врач пожал плечами и сказал, что зайдет через час. Возможно, проведёт ночь у постели мальчика.
  Положение критическое.
  Сам Эммеран Дешан за отведённое самому себе время набросал письмо дружку в коллегию и отправил его с посыльным, взял несколько микстур, переоделся, запасся бутылкой любимого вина, и сытно пообедал. Как раз к этому времени вернулся и посыльный с ответом де Кандаля. Врач внимательно ознакомился с ним и направился в дом де Галленов.
  Надо заметить, что Эммеран Дешан был философом-циником и знатоком медицины, и когда говорил, что намеревается перед Рождеством навестить всех своих больных, это вовсе не означало, что он собирался на кладбище. Если Господь не прислал больному приглашение на тот свет, полагал Дешан, его не сможет убить даже врач. При этом, опытным взглядом обнаруживая скрытые и неизлечимые недуги, Дешан, превосходный артист, всегда рекомендовал больному обратиться к врачу-конкуренту, нахваливая его опыт и знания. Но в данном случае, получив письмо от друга, Дешан никому не собирался передоверять пациента. Едва за окнами смолк вечерний шум и сгустилась тьма, мсье Эммеран, пристально наблюдавший за состоянием мальчика и действием лекарств, заметил, что тот открыл глаза и тусклым, но осмысленным взором окинул находящегося в комнате человека.
   - Эмиль, ты слышишь меня? - голос врача был глубоким, властным и отчётливым.
  Мальчик едва заметно кивнул.
   - Меня зовут Эммеран Дешан, я врач, иезуит. В коллегии весьма сожалеют о твоей болезни. Ты огорчил и Дамьена, и отца Дюрана. Они все надеются, что ты скоро вернёшься. Ты должен быть здоров через неделю и, как сказал де Моро, не терять форму и постоянно упражняться. Отец Даниэль тоже был болен, но уже поправился. Должен поправиться и ты. Ты понял меня? - спросил он, заметив впечатление, произведённое его словами.
  Эмиль с трудом поднялся на локте и пожирал врача загоревшимися глазами. На вопрос Дешана он кивнул, и тут же без сил повалился на подушку. Однако, с этого часа самочувствие мальчика начало меняться. Включились те тайные ресурсы жизни, которые позволяют поднять и покойника. Эмиль теперь хотел жить. Это не конец. Он снова увидит отца и друга, это возможно, он вернётся, он хочет вернуться! Он поправится. Обязательно. Он должен.
  Эмиль захотел есть.
  Мадам Аманда в трепете и восторге от умения и талантов врача, поднявшего её сына со смертного одра, благословила Небо. Её малыш поправлялся. Ел с аппетитом, через четыре дня начал вставать. В сопровождении врача на пятый день решил погулять в парке. Сам Дешан, пока пребывал в доме, предпринял кое-какие усилия, - осторожно выяснил имена подруг мадам де Галлен. Три из них принадлежали лучшему обществу Безансона, причём две - к тем домам, в которых он практиковал. Одна из них была совсем неглупой особой.
  Стоило рискнуть, тем более, что степень риска была минимальной.
  Врач откровенно заговорил с Эмилем. Он ведь уже не ребенок и должен понимать, в какую интригу оказался невольно вовлечен и он сам, и отец Дюран, и пока имя их тайного недруга остается неизвестным - они пребывают в постоянной опасности. Эмиль это понимал. Он не знал, кто оклеветал его любимого отца и его самого, но этот человек отравил и испортил ему жизнь, разлучил с друзьями и лучшим человеком на свете. Да, это был враг, страшный и таинственный. Лишенный совести и чести. Просто негодяй. Дешан напомнил Эмилю, что жертвой обмана стала и его мать. Она не совершила ничего дурного, ею руководили только материнская любовь и беспокойство о нём, естественные для всякой матери. Однако сегодня только она знает имя негодяя, но связанная словом, не называет его. Эмиль не знал, как выпытать его у матери. Но выпытывать ничего и не нужно, выговорил Дешан. Если ему удастся услышать это имя в случайных разговорах матери... допустим, с подругами... Женщины никогда не скрывают ничего друг от друга...
  Эмиль почесал за ухом. Дешан подумал, что мальчика смущает необходимость подслушивать материнские разговоры, но тот, истинный сын отцов-иезуитов, был озабочен совсем иными материями. Котёнок считал, что скрывая имя клеветника, мать поступает неправильно - она утаивает зло и невольно причиняет зло ему, потворствует злу и упорствует в нём. Это было понятно и бесспорно. Проблема была совсем в другом. Мать обычно принимает подруг в малой гостиной, объяснил он, там совсем маленький столик. Под него не спрячешься. Забраться придётся либо за диван, либо за портьеры. Но портьеры он случайно может пошевелить... За диван - безопаснее. Эммеран Дешан улыбнулся.
  Зеленоглазый малютка начал нравиться ему.
  На обратном пути из парка они миновали малую гостиную, где мадам Аманда обычно встречалась с подругами. Дешан остался доволен. За диваном было вполне достаточно места для Эмиля. Теперь пора было приступать ко второй части плана. Сесиль де Перпиньян, особа весьма разумная, была приятельницей Аманды де Галлен уже годы, и Дешан был своим в этом доме, следя за здоровьем троих детей мадам де Перпиньян, что, кстати, не сильно обременяло его - все детишки были крепышами. Сейчас он наведался к мадам для осмотра горлышка младшего сына, не желавшего идти в гимназию и жаловавшегося, что ему больно глотать. Симулянта вывели на чистую воду, после чего врач мог уделить время и светской болтовне. Подумать только, вы слышали, дорогая, историю де Галленов? Несчастную мадам Аманду подло одурачили, и едва не свели в гроб её единственного сына! Мальчик выжил чудом! Но упрямая женщина скрывает имя клеветника! Она-де дала слово! А если завтра этот неизвестный вкрадчивый негодяй придёт к вам в дом, мадам, с новой клеветой? Общество должно ограждать себя от подобных субъектов! Жаль, что мадам да Галлен не хочет понимать этого! Конечно, никто не сможет узнать правды, а жаль...
  Эммеран Дешан сказал вполне достаточно для того, чтобы и у менее любознательной особы пробудить живейший интерес к этой истории. Кто же это? Неужели ей, своей ближайшей подруге, Аманда не откроет тайну? Глаза мадам Сесиль заблестели потаённым и несколько хищным блеском, нос стал острее и тоньше, губы, довольно нежные и пухлые, сжались в тонкую линию. Lingua est hostis hominum, sed amicus diaboli et feminarum язык - врак людей, но друг дьявола и женщин... Тут Эммеран Дешан, вспомнив, что ему необходимо посетить ещё нескольких пациентов, поспешил откланяться.
  Он и так сделал всё, что мог.
  Сам Эммеран Дешан через несколько минут снова оказался в доме де Галленов, по боковой лестнице поднялся в спальню Эмиля, но его там не было - мальчик был в каминном зале, вяло глядя на огонь. Эмиль задумался над тем, как странно сложились обстоятельства. Ещё в августе, предложи мать покинуть коллегию - он мог бы и согласиться. В этих стенах не было ничего, что привлекало бы его. Он был никому не нужен, с тоской и тревогой думал о семейных проблемах, о смерти отца, о возможном новом замужестве матери. С ним почти не здоровались и не разговаривали сокурсники, он был одинок и неприкаян, и редкие минуты счастья приносило только пение... Как же всё вдруг изменилось?
  Да просто появился человек, который сказал ему, что он, Гаттино, больше не будет одинок, что он любит его, Эмиля. Сказал - и мир преобразился. Гаттино чувствовал эту любовь поминутно, ощущая её тепло и заботу, он и вправду забыл, что такое одиночество. К тому же его полюбил и привязался к нему - он чувствовал это - Дамьен де Моро, чьи сила и ловкость всегда восхищали его, умница Потье с готовностью объяснял ему всё непонятное, Дюпон подкармливал его и помогал в математике, Дофин развлекал древними легендами о вампирах... Жизнь преобразилась - и только потому, что в коллегии появился самый лучший в мире человек, его отец Дюран...
  Его отец...
  Эммеран Дешан отвлёк Эмиля от размышлений. Проинформировав мальчика, что разговор его матери и мадам Сесиль де Перпиньян может быть весьма интересным, быстро исчез. И как раз вовремя. Лакей доложил, что прибыла мадам Сесиль. Любопытство настолько распирало достойную особу, что она не дала горничной даже толком расчесать букли на шиньоне. Эмиль затаился за диваном.
  Сесиль не сразу навела разговор на интересующий её предмет, но выразила неподдельное беспокойство здоровьем малыша Эмиля. Она извелась от беспокойства! Когда дети болеют, это ужасно! Лучше бы слегла сама! Мадам де Галлен кивнула, пережитый ужас все ещё жил в её сердце. От одного воспоминания, что она едва не потеряла сына, она бледнела и ощущала дрожь в ногах. 'Но что случилось? Эмиль заболел дома? Но почему, ведь вакации уже кончились!' Горестно вздыхая, Аманда поведала подруге правду. Как она могла не поверить? Ведь о совращении её сына ей рассказал тот, чей сын учится вместе с её мальчиком, к тому же мсье Антуан де Венсан - начальник полиции. 'Уж он-то осведомлён обо всём...' Правда, он сказал лишь, что его сын подозревает о подобном, но не уверен в своих подозрениях, и взял с неё слово молчать...
  Утирая слёзы, она поведала подруге, что начала сомневаться в правдивости этих подозрений сразу, как только увидела педагога. Такой утонченной красоты и прекрасных манер она в мужчине никогда не видела! Да и мсье де Мирель, во всем разобравшись, категорически опроверг домыслы. 'А уж ему-то можно верить - более опытного и знающего адвоката в городе нет. Обмануть его невозможно...'
   Она умолкла, заметив выражение лица подруги. Трудно было понять чего в нём больше - ужаса, отвращения или гнева.
   - Антуан де Венсан? Дорогая моя, ты сумасшедшая! - надо заметить, что у женщин слова имеют несколько иное значение, нежели у мужчин. Мадам Сесиль вовсе не хотела сказать, что её подруга безумна, безрассудна или сумасбродна, нет, она лишь желала выразить мысль, что та до крайности легковерна, недопустимо наивна и просто делает глупости. При этом, сама мадам де Галлен тоже не сочла сказанное оскорблением, но с лишь болезненным любопытством склонилась к подруге. - Да ведь это же законченный негодяй! Известен своими бесчисленными и скандальными похождениями, два года назад начал нагло добиваться мадам Мэрион де Мезьер, а когда она ему отказала, попытался ославить её, ранил на дуэли её мужа! Ухаживал и за мадемуазель Камиллой Левассёр, угрожал, если она ему не уступит, огласит все тайны семьи! Наш префект, мсье д'Этранж, пригрозил тогда, если он допустит ещё одну скандальную историю, его просто отстранят от должности! Тут этот мерзавец чуть поутих, заимел связь с одной их тех мещанок, которые, перенимая фасоны аристократических шляпок, надеются вместе с ними приобрести и аристократические манеры. Полгода его не было ни видно, ни слышно, но тут выяснилось, что он шантажирует Мелани де Карпантье - полагая, что знает, что она когда-то до замужества имела переписку с мсье Этьенном Дювернуа, а того не знал, что они - сводные брат и сестра! Тут уж чаша общественного терпения переполнилась, и префект отстранил его от должности. Венсан бесновался, потом удалился в свое имение. Но почему ты не знаешь всего этого? Как можно так витать в облаках? Как можно было доверять его словам? Сынка его я, признаться, не знаю, но похоже, яблоко от яблони недалеко падает. Уж не наметил ли Венсан тебя своей новой жертвой?
   Эмиль почти не дышал.
   Подруги ещё довольно долго муссировали тему, переливали из пустого в порожнее, ничего не добавляя по существу к уже сказанному, и наконец мадам Сесиль засобиралась домой. Едва шуршание их платьев смолкло на парадной лестнице, Эмиль вылез, отряхнулся - и почти без сил рухнул на тот самый диван, спинка которого почти полчаса делала его невидимым. В гостиной ярко полыхали дрова в камине, было даже излишне жарко, но Эмиля сотрясала дрожь.
   Среди всех его гипотез о происшествии, вертевшихся в его голове в дни, проведённые дома, всплывавших в жару болезни и уже спокойно осмысляемых в часы выздоровления, Венсан никогда не фигурировал. Случившееся казалось Эмилю роком, фатумом, безумным поворотом судьбы, он понимал, что за этим стоит чья-то злая воля, но и помыслить не мог на Лорана. Между тем, если бы его попросили назвать человека, больше всего заслуживавшего имя негодяя, назвал бы именно его. Для него самого душа сокурсника была загадкой. Эмиль видел, как порой из него, как из жерла вулкана, вырывалось облако черной и смрадной гари, и недоумевал - как можно творить то, что делал Лоран де Венсан? Когда учитель как-то заговорил с ним о Венсане, Эмиль поморщился. Гаттино знал, что тот чем-то угрожал Дамьену де Моро, и помнил как однажды случайно услышал обрывок разговора Лорана с Дамьеном. Он ничего не понял из него, но по уходе Лорана де Моро кинулся лицом вниз на копну сена и так страшно разрыдался, что Эмиль в ужасе убежал. Он никогда не видел силача Дамьена плачущим... Боялись Лорана и Филипп, сын префекта, и Потье, и Дюпон. Эмиль почувствовал тяжесть на душе, подумав, что ему придётся вновь увидеть это неприятное лицо, с жесткими, как у волка, серыми глазами. Это все из-за него... Это он выдумал мерзкую историю о нём и заставил отца обмануть его мать.
  Но зачем? За что? Что он сделал Лорану де Венсану?
  
  
Глава 3. Возвращение.
  Глава, в которой отец Дюран ставит перед собой вопросы
  запредельной глубины, но не находит пока ответа
  ни на один из них.
  
   Эмиль вдруг встряхнулся. Отец ректор сказал, если он узнает имя клеветника - то сможет вернуться. Значит, он теперь и вправду может вернуться! Но... доктор Дешан... Однако, Эмиль не знал, где живёт доктор, до коллегии же было четверть часа езды. Он торопливо прибежал к себе, оделся, замотал горло теплым шарфом - и помчался в коллегию.
  Он не рассчитал своих сил: до коллегии св. Франциска Ксавье было два лье езды, но он-то шёл пешком, точнее, бежал. Несколько раз он останавливался, пытаясь отдышаться, снова шёл в сумерках, давя на грудь, где больше всего спирало дыхание. Когда его ослабевшие пальцы вцепились в решетку ворот коллегии, было уже около девяти. Декабрьская ночь была ещё теплой, невдалеке светил сквозь облетевшие ветви кленов резной плафон фонаря. По дороге за решеткой спокойно шли отец Гораций де Шалон и Дамьен де Моро, а им навстречу торопливо шагали отец ректор и отец Илларий, о чём-то оживлённо споря. Эмиль из последних сил позвал Дамьена. Его звучный голос надрывным и резким аккордом разрезал тишину. Отец де Кандаль умолк, повар начал озираться, де Моро сказал, что это голос Эмиля, а отец Гораций уже бежал к воротам, рысьими глазами рассмотрев за оградой де Галлена. Он, зазвенев ключами, открыл ворота и подхватил пошатывающегося Котёнка, который испуганно таращился на отца Жасинта, только теперь осознав, насколько уже темно, как необдуманно он поступил, не предупредив мать, а главное, почему-то испугался, подумав, что отец-ректор разгневается, что он смог всё узнать так поздно...
  Однако, отец ректор, получив последнее письмо от своего дружка, доктора Дешана, в котором тот просил перечислить друзей Эмиля по коллегии, самых дорогих для него, понял, что малыш, направляемый Эммераном, сумел получить нужный для него результат. Жасинт де Кандаль был мягок и снисходителен, пожурив того за пренебрежение к своему здоровью и некоторую неосмотрительность - идти пешком через весь город! Разве это разумно? Все столпились вокруг мальчугана, де Шалон и де Моро, испуганные его бледностью и тяжелым дыханием, отец повар - с приглашением на кухню подкрепиться, но ректор смотрел внимательно и выжидающе.
   -Вы же сказали, что я смогу вернуться, если узнаю, кто донёс на отца Дюрана? - Эмиль хотел, чтобы отец де Кандаль прямо здесь, в присутствии свидетелей, подтвердил это. Тот утвердительно кивнул и задал вопрос, о котором тут же и пожалел:
   - Ты все-таки уговорил мать открыть тебе его имя?
  Эмиль наморщил нос и ответил, что, в общем-то... да. Точнее, мадам Сесиль де Перпиньян уговорила её, ну а он услышал, уточнил он, и рассказал о разговоре, довольно путано передав слова мадам Сесиль о проделках мсье Антуана де Венсана, кажется, сильно перепутав имена и фамилии женщин, и обвинения мадам Сесиль, но суть изложил верно. Мать ничего не скрывает от мадам Сесиль, и он уверен, что это правда.
  Ректор выслушал молча. С той минуты, как прозвучало имя Антуана де Венсана, Жасинт де Кандаль стал сумрачен и медлителен. Он поверил Эмилю, ибо знал Эммерана Дешана. Тот правильно рассчитал, что женщина расскажет женщине всё, свёл подруг и велел Эмилю держать ушки на макушке. Такого мальчик выдумать не мог. Он вообще не из выдумщиков. Стало быть, гипотеза о происках конкурентов оказалась ложной. Оказывается, гниль завелась в самой державе Датской. Однако, плесень мсье де Кандалю нравилась только в рокфоре. Но и торопиться было нельзя. Такие вещи впопыхах не делаются.
   Но что делать с мальчиком?
  Жасинт де Кандаль спросил отца де Шалона, как лучше поступить? Эмиль ушёл из дома, не предупредив мать. Отец Гораций предложил совместно с Эмилем съездить к нему домой за вещами, заодно, предупредить мадам де Галлен. Потом они вернутся. Эмилю уже не хотелось никуда уезжать, он мечтал поскорее увидеться с отцом Дюраном, но понимал, что предложенный modus operandi, и впрямь, самый лучший.
   Отец Илларий заторопился на кухню. Дамьен де Моро, подбодрив Котёнка, хотел было направиться в спальни, но был остановлен отцом де Кандалем. Ему было приказано немедленно пригласить к нему, ректору, отца Даниэля Дюрана. Дамьен помчался в библиотеку, где шли последние приготовления к завтрашней генеральной репетиции 'Женитьбы Фигаро' и где полчаса назад Дамьен видел отца Даниэля. Ворон пулей влетел в рекреацию, налетел прямо на отца Дюрана, нечаянно опрокинув того всем торсом на скамью и огорошив его сообщением, что вернулся Котёнок, который добыл сногсшибательные новости, оказывается, это не кто иной как папаша де Венсана, с подачи сынка, придумал дурную легенду и перепугал мать Эмиля, а сейчас его срочно вызывает ректор.
  Отец Дюран сделал робкую попытку отделить сногсшибательные действия Ворона от сногсшибательных новостей. Во-первых, где Эмиль, во-вторых, кто такой папаша де Венсана, в-третьих, где же ректор найдёт его среди ночи? Где живёт де Венсан? Выяснилось, что Эмиль с отцом Горацием поехали за его вещами, папаша Лорана Антуан де Венсан - бывший начальник полиции, ну а вызывает отец ректор его, отца Дюрана, и притом, немедленно.
  Отец Дюран кротко возвел очи горе, вспомнил всуе имя Господне и поспешил к отцу Жасинту. Тот нетерпеливо ждал его и сообщил те же новости, но в более развернутом и связном виде. Ему нужно было знать всё, абсолютно всё о щенке. Ученик, в шестнадцать лет способный подвести под монастырь своего учителя и коллегию, в двадцать лет изменит Франции и предаст Бога, в тридцать...
   - ...Взойдет на эшафот, - согласно подхватил Дюран. Он добавил, что будет лучше, если отец ректор выслушает сразу и отца Горация де Шалона, именно он проводил многие наблюдения за Лораном де Венсаном, и вёл записи. Так получится более полная картина. Пока же, в ожидании приезда коллеги, он может сказать, что подозрения, которые имеются у них обоих в отношении юноши, действительно, свидетельствуют о глубокой болезни души. Он коротко рассказал о первом знакомстве, о своих наблюдениях и подозрениях насчёт отношений Лорана де Венсана и его сокурсников, о проведённых экспериментах, давших достаточно двусмысленные результаты...
  Тут Дюрану пришлось прерваться. В кабинете ректора появились Гораций де Шалон, Эмиль и доктор Эммеран Дешан. Последнего они застали в доме мадам де Галлен, ошеломлённой пропажей сына. Она вызвала доктора, надеясь, что тот просто увёл мальчика на прогулку, но тут, по счастью, подъехали и отец де Шалон с мальчиком, заставив женщину волноваться не более пяти минут. Доктор успел в тот же вечер снова навестить мадам де Перпиньян со сладкой микстурой, которой надлежало угощать в воскресение малыша Рэнэ де Перпиньяна и, конечно же, ни словом не обмолвился об утреннем разговоре, чем, разумеется, донельзя раззадорил мадам Сесиль. 'И он будет утверждать, что никто не сможет узнать тайну!? Плохо же он знает её - Сесиль де Перпиньян!' После чего на него обрушился вал ненужных или давно известных ему сведений, в котором Дешан, однако, сразу обнаружил искомое имя...
  Вызванный встревоженной пропажей сына мадам де Галлен, Дешан сделал вывод, что мальчонка, скорее всего, получив все нужные сведения, помчался в коллегию. Врач решил взять экипаж и съездить к дружку де Кандалю, но тут появился мсье Гораций де Шалон с просьбой вернуть сына в коллегию. Врач присоединил свой веский голос к изложенной просьбе, выразив уверенность, что лучшего места для мальчика не найти во всем департаменте, Эмиль торопливо собрался, - и вскоре все втроём появились в кабинете отца ректора.
  Эмиль ринулся в объятья отца Дюрана. Желая остаться наедине с другом и де Шалоном для дальнейших консультаций, ректор приказал Дюрану водворить малыша в спальню. Тот, подхватив вещи, повлёк его за собой. Однако, до спальни они не дошли - остановились в коридоре и Эмиль почти полчаса повествовал о своих злоключениях. Неожиданно он остановился и замолчал. Потом, глядя в пол, снова заговорил.
  - А помните, отец Дюран...Вы говорили, что чистота намерений и внутренняя уверенность в своей правоте позволяют человеку вести себя с достоинством, не прятать глаза и быть спокойным в совести?
  Говорил, подтвердил Дюран, подумав, что мальчика огорчила необходимость подслушать разговор матери и её подруги. Но Эмиль и не думал об этом. Он понимал мать, неосмотрительно давшую слово негодяю, но понимал и свою правоту. Вовсе не это его угнетало.
  - Почему я боюсь его? Почему я его - уже разоблаченного - боюсь? Я ведь сейчас говорю с вами, а сам ловлю себя на мысли, что боюсь придти в спальню, встретиться с ним глазами. Я прав - и я его боюсь... Почему? Я уговаривал себя, что это презрение, что я злюсь на него, но все это не так. Я просто боюсь и почему-то чувствую себя виноватым...
  Отец Дюран опустил глаза и задумался. Он тоже не хотел идти в спальню.
  Лоран был подлецом. Даниэль прозревал это раньше, теперь это становилось очевидным. Нет, они не проглядели это, просто зло, привыкшее жить в измерениях Духа и маскироваться в них, приобретает столь тонкие и изощрённые формы, что они с трудом различимы и для самого внимательного глаза. Такое зло скорее углядишь по его отражению в соседних душах, искажаемых им, нежели заметишь в тихом и опрятном мальчике с серыми, глубоко посаженными глазами и волосами блеклого мышиного цвета. Безликий и бесцветный, сливавшийся с серой стеной серый гадёныш...
  Ни разу за полгода зло в нём явно не проступило, не продемонстрировало себя, между тем, судя по итогам, оно было далеко недетским, но зрелым и совершенным, закончившим свой цикл развития уже в шестнадцать лет. Где его исток? Каков генезис? Глупцы полагают, что все дети - чистые доски, на которых опытный учитель может написать всё, что угодно. Какое там... Невозможно разборчиво писать на перепачканной бумаге, а душа каждого исписана уже от рождения. Вот Эмиль - чист. Но чиста не доска, а душа, душа, отталкивающая подлость, как навощенная поверхность - воду.
  Эмиль даже не постигает мотивации поступков де Венсана.
  Но разве он сам - постигает? Что руководило Лораном? Он завидовал вниманию, которое уделялось малышу? Но ведь сам он избегал любого внимания. Ревновал? Непохоже. Чего он добивался? Эмиля могли забрать из коллегии, но ведь это получилось, в общем-то, случайно - ректор рассердился. Если бы Эмиль остался ... Вряд ли Лоран ожидал... или ожидал? - что это разрушит основы любви - Эмиля к нему и его - к Эмилю? Почему удар де Венсана - рассчитанный и направленный - пришёлся по Котёнку - самому беззащитному и слабому, не представляющему для него ни конкуренции, ни опасности?
  А все остальное? Почему Потье переписал его работу? Почему Дамьен де Моро бледнеет при упоминании его имени - и почему проиграл ему на турнире? Почему сын префекта, мальчик, рыдающий из-за погибшей бабочки, - зовёт его вампиром? Почему добродушный гурман Дюпон умолкает и погружается во мрачные раздумья при виде Лорана де Венсана?
  Отец Лорана - бывший начальник полиции... Глупо думать, что за высокими стенами коллегии можно укрыться от жизни. Разве они нивелируют неравенство их происхождения или неравенство дарований? Странно, но почему отец согласился потворствовать злобным прихотям сына? Что собой представляет мсье Антуан - не в женских историях, а в жизни? Впрочем, женские истории - тоже часть жизни... В любом случае - вопросов было больше, чем ответов.
  Не мог отец Дюран ответить и на иррациональный вопрос Эмиля. Он понимал малыша. Подлость, концентрированное зло, изливающееся из души негодяя в бытие, - сила пугающая и страшная. В ней - первозданный хаос бесовского падения и опошления высоты и святости, хаос исступленного своеволия и искажения духа, мертвящая зараза склепа. Малыш всё чувствовал верно. Эмиль, ангел, видел страшный лик зла, призрачную, но пугающую тень дьявола, духа злобы. Что до объяснений - где же их взять?
   Тем не менее, они неумолимо приближались к спальному корпусу - и вскоре подошли и к спальне. Эмиль на входе напрягся, глубоко вздохнул, на миг закрыв глаза - потом решительно переступил через порог, и Дюран заметил, что в этом слабом мальчонке - немалая сила духа.
  Однако вся моральная подготовка Эмиля оказалась напрасной.
  В спальне его ждали ликующий Дамьен де Моро, улыбающийся Мишель Дюпон и радостный Гастон Потье, который с торжеством откинул с тумбочки Эмиля салфетку, обнаружив под ней круглый пирог из орехового теста, пропитанный сиропом, творение прославленного повара Мишеля Дюпона. Вот он, маэстро. Тот шутовски поклонился. В спальне появился и Филипп д'Этранж, притащивший чашки для компота и вишневое варенье. Такой приём обещал затянуться за полночь, однако, по счастью, завтрашний день выпадал на воскресение. При этом, не давая отцу Дюрану открыть рот, перед ним поставили блюдце, и Дюпон принялся расписывать особенности приготовления пирога - он смешал ореховое тесто по новому рецепту и пред запеканием добавил в него сюрприз, вроде бобового короля. Кому достанется - должен сказать об этом. Пирог был разрезан на шесть частей и каждый вонзил зубы в свой кусок, Дамьен пробормотал при этом, что надеется, что сюрприз - не цельный фундук в скорлупе - этак и зуб поломать недолго. Оказалось, однако, что сюрприз - засахаренный марципан, который достался малышу Эмилю, которого все тут же приветствовали песней про бобового короля, аккомпанировал же всем Потье на скрипке. Потом Котёнок был просто потрясён. Дамьен подарил ему новенькую 'фиоретти', первоклассную рапиру, предмет его мечтаний, и Эмиль с восторгом кинулся на шею де Моро.
  Дюран оглядел спальню. Улыбка на лице Эмиля была улыбкой радости. Рядом с ним сидел и мягко улыбался Дамьен, ободрённый тем, что злоключения Эмиля закончились. Лучилось счастьем лицо Филиппа д'Этранжа. Он чуть не танцевал на месте, двигаясь в такт с движениями смычка Потье. Лицо самого Гастона тоже сияло, а мелодия была ликованием души, прошедшей Страшный Суд, и удостоенной стать одесную Господа. Дюран удивился. Он-то чего ликует? Не менее оживлён был и Дюпон, отбросивший привычную флегму. Он обещал дружкам, если Господь сподобит его приготовить соус 'Краса Франции' - они попробуют его первыми... Потье высказал мысль, не лучше ли назвать его 'Дебют Дюпона'? Мишель выпрямился и задумался. Звучало впечатляюще.
  Дюран в эту минуту почувствовал, что им с Горацием воистину удалось сплотить эти души, ликование их было странно искренним, общим и безоглядным, но... Было в происходящем и ещё что-то, - непонятное, но тревожащее. Точнее, смутно беспокоящее и нервирующее. Отец Дюран ощутил вдруг странное внутреннее напряжение и наконец остановил веселье тихим вопросом:
   - А где же де Венсан?
  Вопрос прозвучал в тишине, поскольку Потье только что закончил этюд. Все, как показалось Дюрану, переглянулись. Дюпон почесал за ухом и бросил взгляд на Дамьена. Потье вытянул губы трубочкой. д'Этранж пожал плечами, а Дамьен, глубоко задумавшись, смотрел на пустую кровать Лорана де Венсана.
  Никто не ответил.
  
  
  Глава 4. Исчезновение.
  Глава, из которой пока еще ничего не понятно.
  
  Нельзя сказать, чтобы Дюран всерьёз заволновался. Он понимал, что узнав о возвращении Эмиля де Галлена, Лоран не может не забеспокоиться. Наверняка, если он уже услышал новость, то для него логичнее не возвращаться в спальню до того, пока все не улягутся. Но ведь он по-прежнему имеет в руках некие рычаги для управления - и Потье, и д'Этранжем, и Дюпоном, и де Моро, и вряд ли так уж много посмеют сказать ему сокурсники...
  Не от папаши ли узнал Лоран, кстати, некоторые семейные тайны, чтобы давить на сынков?
  Дюран распорядился всем ложиться - уже поздно, к тому же Эмиль устал - ему надо отдохнуть. Никто не возразил ни слова. Потье прыгнул на кровать, забормотав девяностый псалом, одновременно стукнув по заднице подушкой д'Этранжа, Дамьен отправился умывать Эмиля, чистюля-Дюпон убрал со стола, а Филипп, дождавшись, пока Потье укроется одеялом, нанёс ему по заднице ответный удар сокрушительной силы, после чего, умиротворённый и счастливый, улёгся спать.
  Дюран вышел из корпуса и побрёл к себе, - хотел поговорить с Горацием. Однако в спальне его не было. Неужели они ещё у ректора? Нет, окна ректорского кабинета были уже темны. Де Шалон появился из тёмного портала вместе с отцом Аврелием. Они разговаривали вполголоса, заметив его, отец Аврелий хотел было мягко распрощаться, но Дюран остановил его.
  -Вы уже успели дважды восхитить и меня, и Горация, Аврелий. Восхитите в третий раз...
  Аврелий рассмеялся.
  -Если вы хотите спросить, почему ваш калибан вытворил эту мерзость, то на этот вопрос ... Вы же об этом хотели спросить?
  -Да, вы прочли мои мысли. Почему он ударил по Эмилю?
  -Это был гамбит. Он метил вовсе не в вашего выкормыша.
  -Вы хотите сказать, что на самом деле он хотел убрать... Дюрана? - Гораций задумчиво наклонил голову.
  -Мне кажется, да. Да нет, чего там - я просто уверен в этом. Вы сильно потеснили его из традиционных угодий, где он считал себя хозяином. Вы стали ему мешать. При этом я бы не сказал, что ситуация разрешилась. Не обольщайтесь. Встреча с ним, боюсь, ещё принесёт ректору сюрпризы. - Он окинул друзей внимательным и немного печальным взглядом и удалился.
  Друзья уединились в своей комнате. Долго молчали. Как ни странно, Гораций был скорее доволен произошедшим, чем угнетён им.
  - Аврелий несколько смутил меня, - пробормотал де Шалон, - отец же ректор сказал, что, цитирую, 'от гадёныша надо избавиться как можно быстрее'. Нашу с тобой работу он счёл 'пристойной, но недостаточной', хотя и не объяснил, в каком направлении мы действовали 'недостаточно'. Завтра с утра мсье Жасинт де Кандаль намерен самолично допросить обо всём де Венсана, после чего, мне, как и Аврелию, тоже кажется, апломба у отца де Кандаля действительно поубавится. Этого 'гадёныша' не шибко-то разговоришь. Но теперь, когда он так прокололся, пакостничать ему будет посложнее, даже если он останется в коллегии. Ты видел его?
  Дюран покачал головой.
   - В спальне его нет. Скорее всего - в своём гадюшнике на мансарде. Если он узнал, что Эмиль вернулся - он затаится там до утра. Там камин, он не замерзнет.
  Гораций кивнул.
  - Надеюсь, до Рождества мы всё же избавимся от него. Пусть назовут это моим педагогическим провалом - хотел бы я посмотреть на того, кто способен отыграть эту душу у дьявола. Ну а как остальные?
  Дюран внимательно взглянул на друга.
   - Откровенно ликуют.
   - Наверняка надеются, что его вышвырнут.
  Дюран снова бросил взгляд на Горация и вздохнул с неожиданным облегчением. Ну, конечно, как же он не понял? Что с его головой? Разумеется - все они праздновали своё освобождение - отсюда и эйфория. А ему что померещилось? Даниэль снова вздохнул. Гораций прав - излечению и врачеванию такие калибановы души не поддавались. Это гниль.
  Он успокоился и расслабился.
  ...Наутро Дюран, едва войдя в спальню, обнаружил, что кровать де Венсана пуста. Он разбудил Эмиля всегдашним ласковым потрепыванием по щеке, встряхнул Дамьена, потряс за плечо Потье, сказал д'Этранжу, что он сегодня дежурный, пожелал доброго утра Дюпону, мрачным спросонья взглядом озиравшему спальню. Тот пессимистично заявив, что утро, да ещё зимнее, добрым не бывает, особенно до завтрака, всё же вылез из-под одеяла. Потье открыл один глаз и уверенно предрёк, что сегодня пойдет снег. Ещё раз наказав Филиппу проследить, чтобы все встали, убрались и собирались к завтраку, потом к обедне, отец Дюран вернулся к Горацию.
  Тот тоже был вял, утомлён и недоволен наступившим утром. Когда же пойдет снег? Этак и зима пройдёт, а снегу не будет, Рождество на носу... Тепло, и в самом деле стояло редкое. Дюран проинформировал Горация, что Лоран не ночевал в спальне, и если ректор захочет после завтрака побеседовать с ним - хорошо бы разыскать искомого 'гадёныша'. Он сам будет на службе, сегодня проповедь. Де Шалон пробормотал что-то неразборчивое и тоже вылез из кровати.
  Будь всё проклято...
  ...Направившись на мансарду, Гораций де Шалон сразу остановился. Несколько ступеней были с прошлого раза основательно провалены, дегтярное пятно на лестничном пролете было недавно обильно обновлено, причём кто-то глубоко влип в него совсем недавно. Следы вели наверх.
  Привычной дорогой пройдя в слуховое окно на площадке, де Шалон осторожно добрался по крыше к тому окну, что раньше было открытым. Оно было открытым и сейчас - однако, Лорана де Венсана там не было. Но Гораций отметил, что на столе стояла чернильница, валялось отброшенное перо. Стул стоял иначе, чем в прошлый раз. Дверь была приперта, но булыжника сверху не было. Было и ещё одно новшество по сравнению с прошлыми впечатлениями отца Горация. Старый кухонный поднос, видимо, извлеченный из кучи хлама, деревянный ветеран, покрытый застарелыми пятнами и в некоторых местах треснувший, стоял на сломанном стуле. Он был использован как подставка для трапезы. На нём стояла железная кружка.
  Лоран был тут совсем недавно.
  Гораций осторожно покинул мансарду. Ну, и куда он мог деваться? Гораций де Шалон бесцельно обошёл корпус. Неожиданно напрягся, заметив в тупике между двух стен что-то тёмное. Подойдя - вгляделся. Возле вымощенной дороги, на побуревшей осенней траве снова был разлит деготь. Разлит обильно и густо, частично залив и камни. Откуда тут деготь?
  Что происходит, Господи?
  Де Шалон почему-то забеспокоился. Поспешно прошёл в спальню, но там уже никого не было. В трапезной, куда он направился, все завтракали. Гораций внимательно оглядел стол класса Дюрана. Лорана там не было, зато за столом стоял хохот: Потье, мастерски кривляясь, рассказывал анекдот по лисицу и жука. Отец Гораций махнул рукой Дюрану, подзывая его, и окликнул отца Аврелия. Оба приблизились. Коротко проинформировав Даниэля, что на мансарде никого нет, он попросил обоих помочь разыскать Лорана. Оба кивнули. Трапеза заканчивалась. Дюран, поручив Котёнка Дамьену, а всех остальных - Потье, и услышал, что Аврелий дает сходное указание де Мирелю.
   - Вас что-то обеспокоило, Гораций?
  Тот бросил быстрый взгляд на отца Аврелия.
   - Да, прежде всего, сам факт его отсутствия. Я хотел бы предпринять немедленные розыски по коллегии.
   - Может, есть смысл объявить общую тревогу?
  Гораций, переглянувшись с Дюраном, задумался, но проронил, что ему кажется это преждевременным. Надо самим поискать. Если Лоран де Венсан узнал, что де Галлен вернулся, он мог спрятаться. Но куда? - вот вопрос.
  Они поделили коллегию на участки и приступили к поискам. Дюран осмотрел лазарет брата Эрминия и услышал от него, что юный де Венсан к нему не заглядывал. Библиотекарь отец Этельбер свидетельствовал, что сюда де Венсан не заходил. Ни отец Жизмон, ни отец Элиан в церкви его с позапрошлого утра не видели. Отец Жеральд не помнил, чтобы он появлялся в оранжерее. Отец Симон, коллегиальный эконом, не видел его нигде с полудня вчерашнего дня, но отец Эзекьель, помощник ректора, помнил, что видел Лорана де Венсана возле конюшни. Конюх, брат Габриэль, подтвердил, что Венсан вчера днём подходил к своей лошади, но вскоре ушёл.
  Лошадь была на месте.
  Заглянули они и в театральное помещение, откуда раздавался стук передвигаемых декораций и голос Камиля Леметра, ругающегося в монологе с Марселиной и судьей. Репетировали третий акт "Женитьбы Фигаро".
  Лорана не было и здесь.
  После того, как были осмотрены подвалы и помещения для фуража, кладовые и даже погреба, отец Аврелий спросил, не мог ли де Венсан покинуть коллегию? Ключи от входных ворот были у всех учителей. Раздобыть слепок труда бы не составило, да и перелезть через ворота мальчишке его лет несложно. Гораций осмотрел решётку. Да, это можно... Но зачем?
  О пропаже ученика доложили ректору. Тот был откровенно удивлён. Жасинт де Кандаль накануне после разговора с Дюраном был достаточно растерян, полночи совещался с де Шалоном и Дешаном, и понял, что дело придётся иметь с отпетым негодяем, к тому же его дружок Дешан советовал быть осмотрительным и не наступать на гадюку, поведав немало сплетен, ходивших в обществе о бывшем начальнике полиции. Жасинт де Кандаль, уснув под утро, основательно проспал, но так и не решил, как лучше поступить. Он отказался от своего первоначального намерения вышвырнуть Лорана из коллегии, и потому-то и не просил привести щенка, что, проснувшись с головной болью, так и не пришёл ни к какому решению - что делать с маленьким негодяем? Сейчас ректор неожиданно порадовался.
  Если гадёныш и вправду сбежал домой - это решение всех проблем!
  Однако на его осторожный запрос, ловко осуществленный опять же через дружка Дешана, последовало сообщение, разочаровавшее его. Лоран де Венсан дома не появлялся. Отец его, находящийся в состоянии сильного подпития, пребывает в одиночестве. Нет ли надежды, что мальчишка мог направиться к каким-либо другим родственникам? Этот вопрос нуждался в выяснении, и Эммеран обещал им заняться.
  Возник вопрос, когда Лорана видели в последний раз? Появлялся ли он в трапезной во время вчерашнего ужина? Отец Илларий не видел его, но он и не мог его видеть, потому что был вызван к ректору для обсуждения меню обеда по случаю ожидаемого на будущей неделе визита Провинциала, епископа Аристида Робера. Отец Симон был непоколебимо уверен, что на вечерней трапезе за столом класса отца Дюрана сидели четверо - Потье и д'Этранж с одной стороны и Дамьен де Моро и Мишель Дюпон - с другой. Лорана де Венсана - не было. Кто в классе декурион и praefect studiorum? Гастон Потье.
   Потье был вызван и явился немедленно.
  Помнит ли он, был ли вчера Лоран де Венсан на вечерней трапезе? Нет, он отсутствовал, спокойно заметил Гамлет. Почему вы не обеспокоились этим? А с чего он должен беспокоиться по столь ничтожному поводу? - резонно возразил Гастон. Де Венсан учится здесь шестой год и прекрасно знает, где трапезная - и если не пришёл - стало быть, имел иной, духовный голод, ибо, по сказанному, 'не хлебом единым жив человек, но и всяким словом, исходящим из уст Божиих'. Гастон подумал, что его сокурсник, надо полагать, занят благочестивыми размышлениями и самоуглубленными раздумьями о вечном, а возможно, уединился где-то для внутреннего сосредоточения на 'Духовных упражнениях' отца-основателя нашего, святого Игнатия Лойолы. Ведь всем известно, quanto se magis reperit anima segregatiam et solitariam, tinto optiorem se ipsam redit, ad quaerendum intellegendumque Creatorem et Dominum suum... Чем более душа уединяется и обособляется, тем более она становится способной к осмыслению и постижению Творца и Господа своего.
  Болтуна отправили восвояси.
  Тем временем после службы, ближе к обеду, сбылись чаяния отца Горация и предреченное Потье - повалил снег, впервые в этом году. Ученики коллегии торопливо выскочили на улицу, ликующе прыгая и распевая. Особенно усердствовали малыши, но и старшие смотрели в посеревшее небо с довольными улыбками. Кружившиеся в воздухе снежинки становились всё обильнее, и вскоре снег повалил хлопьями, густыми и тяжёлыми. Похолодало, и малыши потребовали от отца Симона залить горку водой - к утру замерзнет и...
   - Уж не думаете ли вы, шалопаи, что вам позволят прогулять завтра занятия? - появившийся педагог младших классов, отец Жан Петивьер, загнал своих питомцев в помещения.
  Но если малыши ликовали, то преподавательский состав коллегии был всерьёз обеспокоен пропажей ученика. Отцу Эзекьелю пришло в голову обыскать чердаки - и все ухватились за эту идею, но, по правде сказать, просто от беспомощности. Тем не менее, все отцы, свободные от надзора за учениками, повара, надзиратели, сторожа и даже конюхи ревностно разыскивали Лорана де Венсана. Вскоре обстановка осложнилась ещё больше - приехал Эммеран Дешан и поведал ректору, что у Антуана де Венсана есть сестра, тетка Лорана, но живет она в Везуле, есть и младший брат, но они много лет в ссоре, притом никто его - Франсуа де Венсана - в городе не видел последние лет восемь. О родне мальчика по матери никому в Безансоне ничего не известно, она была не из этих мест. Бежать щенку, получается, просто некуда. А ладил ли он с отцом? Дешан ответил, что Антуана да Венсана часто видели, что называется, 'под шофе', а в последнее время он пьёт совсем уж избыточно, но про конфликты с сыном ничего неизвестно.
   Новости эти прибыли ближе к вечеру и вскоре совсем стемнело.
  Господи, всё это просто абсурд какой-то. Куда мог деться этот змеёныш? Все лихорадочно пытались вспомнить, нет ли где какого закутка, где можно спрятаться? Но тщетно. Все преподаватели получили приказ укладывать детей, в такой темноте глупо было продолжать поиски, всё решено было отложить до утра.
  
  
  Глава 5. 'Святым всеочищающим огнём...'
  Глава, начинающаяся с путаных снов
  отца Дюрана, а заканчивающаяся
  молитвенным экстазом Гастона Потье.
  
  
   Отцы Гораций и Даниэль, несмотря на исполненный суматохи день, не могли уснуть. Обстановка осложнялась. Куда мог деться Лоран? Дюран долго перебирал в памяти потайные места коллегии и незаметно все же заснул... Он, наконец, нашёл его - заметив светящиеся серые глаза, глядящие из чёрного погреба, нужно было только вспомнить ту формулу заклятия дьявола, что он помнил, ведь он помнил... Где Гораций? Он же должен помнить эти спасительные экзорцизмы... Но дьявол ринулся на него, впился когтями в плечи...
  -...Дюран, да проснитесь же!.. Гораций!! - отец Аврелий метался по комнате от постели к постели как безумный, - да вставайте же, Господи! Гораций!! Даниэль!!
  Уснувшие во втором часу пополуночи оба отца-иезуита сочли, что коллега что-то перепутал. Сколько времени? Разве били к заутрени? Но постепенно туман сновидений растаял и Сильвани поймал несколько осмысленных взглядов. Де Шалон сел на постели. Нашли?!
  -Дьявола там нашли, мансарда горит, скорее!!
  Обоих подбросило. Как же это? Оба торопливо одевались, а собрат их тем временем выскочил в коридор. Он заметил огонь только что, и притом случайно, просто соскользнуло на пол одеяло, стал шарить впотьмах, чуть приоткрыл глаза и тут заметил, что темноты-то и нет. Напротив его окна, выходящего на запад, сияло зарево. Он вскочил - и увидя полыхающее в соседнем здании пламя, кинулся будить товарищей.
  На пожаре никого не было, отец Аврелий торопливо поднялся на колокольню и звучно ударил в колокола. Коллегия просыпалась медленно, впотьмах прибежали отец Симон и отец Эзекьель, появились конюхи, повара, священники. Торопливо подошли и отец Даниэль с Горацием. Пожар занялся на лорановой мансарде, пламя вырывалось из открытого окна.
  Из спальни старшего курса выполз заспанный Котёнок и выскочил Гастон Потье, который тут же пришёл в экстатический восторг. Черты его обострились, пламя отбрасывало на лицо игривые отблески, он норовил подскочить поближе к огню, крутясь под ногами отцов, уже успевших поставить лестницы и снующих по двору с ведрами. К этому времени во дворе появились и Дюпон, и д'Этранж, и Дамьен. Выбежали испуганные де Мирель, Камиль Леметр, Люсьен Эрве, Леон Нуар и Этьенн Ларю, отец Жан не выпускал из корпуса разбуженных малышей, с любопытством приникших к стеклам. Дюпон выразил готовность помочь отцу Дюрану, поднимавшему из колодца ведро за ведром, Дамьен де Моро начал с учителями таскать ведра от колодца к месту пожара и передавать их отцу Эзекьелю, д'Этранж задумчиво взялся за ворот колодца, Котёнок же, блестя яркими зелёными глазёнками, просто любовался на огонь. Гастон же трепетал, огонь всегда производил на него веселящее действие, он любил смотреть на пламя, и сейчас ощущал просто ликование. Однако веселье Гастона было неожиданно прервано. Он попался под ноги отцу Аврелию, тот, словно щенка, отбросил его в сторону, досадливо бросив ему:
   - Держитесь в стороне, Красавчик, для вашей семейки огонь всегда был роковым...
  Гастон с удивлением уставился на него, потом проводил взглядом сумрачным и настороженным. Больше он не смеялся.
  Пожар не успел распространиться, ночь была морозной и безветренной, и пламя стало очень быстро стихать. Отец Аврелий первый проник внутрь, ища глазами труп Лорана де Венсана, он почему-то был уверен, что тот окажется на мансарде. Однако, на пепелище ничего не было, кроме обгоревших железных остовов старых стульев и скамеек. Не было, к его удивлению, и пепла, ни гари - лишь обгорели и закоптились стены. Что же горело-то? Залив последние языки пламени, отцы во главе с ректором, который до этого зло пялился на пламя с безопасного расстояния, поминая Господа и Пречистую Деву, тщательно осмотрели помещение. Ущерб был незначителен - ничего ценного здесь не хранили. Ректор решил, что это дело рук самого де Венсана, хотя отец Дюран и отец Гораций переглянувшись, пожали плечами. Зачем Лорану устраивать пожар? Меж тем совсем рассвело. Взошло солнце и зарозовило затоптанный снег во дворе, стены базилики, почерневшую крышу мансарды. Все чувствовали усталость, вялую расслабленность и сонливость.
   Все, кроме капельмейстера отца Теофиля. Он не принимал никакого участия в тушении пожара, был мрачен и раздражен. И было с чего. Через несколько дней ожидался визит Провинциала, ректор распорядился приготовить к его приезду несколько прелестных рождественских песнопений. Он и приготовил. Но что в том проку, когда он лишился солиста? Голос Эмиля де Галлена окончательно превратился в баритон верхнего регистра, звучный и красивый, но что толку? Кто будет петь Agnus Dei? Он тщательно проверил всех малышей начальных классов - и что? У Жака Ровена был хороший слух. Зато полностью отсутствовал голос. У Рэнэ Блуа голос был приятен - так, нате вам, медведь на ухо наступил. Правда, малыш Франсуа Леруа имел прелестный голос и отличный слух - так зато был похож на чертёнка, выскочившего из преисподней! Хвоста и рожек только не хватало! Предстань такой перед проверяющим - доведёт до заикания! Просто беда. Эти малыши не шли ни в какое сравнение с утраченным солистом - ангелоподобным красавчиком с голосом сирены! Хоть кастрируй, ей-богу. Он зло косился на зеленоглазого Гаттино, тот отвечал отцу Теофилю скорченной рожицей.
   Дюран и Гораций направились к себе за сменой белья - отец Симон распорядился топить баню. По пути они встретили отца Аврелия, сильно испачканного сажей, обменялись замечаниями о случившемся, и разошлись по спальням. Однако, если Дюран и де Шалон попали к себе беспрепятственно, путь отцу Аврелию преградил Гастон Потье, подпиравший косяк его двери. Глаза их встретились, лицо Сильвани не было закрыто шарфом и было заметно, что щека его обожжена.При этом сам Сильвани заметил, что Потье, хоть и робеет перед незнакомым учителем, настроен решительно и никуда не собирается уходить, пока не поймёт все. На лице отца Сильвани появилась странная усмешка, чуть пренебрежительная и высокомерная, однако, казалось, что в ней нечто и нежное, почти дружеское.
  -Вы знали нашу семью? - Потье внимательно всмотрелся в изувеченное шрамами лицо, - вы знакомы... с моим отцом?
  Сильвани снова усмехнулся и покачал головой.
  - Я никогда не знал его.
  - Значит... Вы назвали меня Лебелем... вы знали мать?
  - Знал, - отец Аврелий был безучастен и насмешлив, - я был дружен с братом твоей матери, Арманом Лебелем, знал и твою бабку мадам Габриэль Лебель. Она однажды оттаскала меня за уши за обнесенную вишню, - он улыбнулся при этом воспоминании. Твой отец получает письма от шурина? - Сам он при этом, отодвинув Потье, открыл дверь и протолкнув Гастона к себе, вошел в комнату следом за ним.
   - Дядя Арман... Он в Канаде...
   - Да, Старый свет ему показался тесен, и он отправился в Новый... - отец Аврелий плюхнулся на кровать и принялся стягивать испачканные сапоги.
   - Но почему вы сказали, что огонь... вы же знаете... что случилось с бабушкой?
   - Конечно. Не полезь она, безголовая, в горящий загон спасать быков - была бы жива-здорова и поныне. Ей на голову свалилась балка, Арман думал, что ей не выжить, но она поправилась. Потом, правда, начались, то головные боли, то странности. Ну да немудрено.
  Потье несколько минут потрясённо молчал, пытаясь вместить и осмыслить сообщенное. Потом глаза Гастона медленно заискрились ликованием, ведь, как всем известно, cessante causa cessat effectus!С исчезновением причины исчезает и следствие ! - но, перемолчав душевное волнение, вопрос задал донельзя прозаичный.
  -А... вы...пострадали на том же пожаре?
  -Господь с тобой, малыш, это случилось - он показал на щеку, - пять лет назад.
  -Стало быть, моя бабка была глупа, что полезла в пламя, а вы - умный?
  Отец Аврелий рассмеялся, отчего лицо его сильно перекосило, ибо часть лица не двигалась.
   - Я спасал сына, а твоя бабка - скотину. Ты неглупый мальчик, так что разницу понимаешь. Кроме того, я заметил, что ты и ещё кое-что понимаешь... - Отец Аврелий хотел продолжить, но Гастон удивленно перебил его.
   - Сын? А откуда сын у монаха?
  Отец Аврелий поморщился.
   - Не всегда же я был монахом, Господи... У меня была семья. Но это уже неважно. Скажи-ка мне... Где Калибан?
  Потье опустил глаза и тут же снова их поднял, весело улыбнувшись.
   - Либо - сгорел, либо - удрал, либо... куда-нибудь... закалибанился... Сторож я, что ли, Лорану де Венсану-то?
  Монах смерил внимательным взглядом Гастона. В этой семейке все артистичны, по лицу ничего не прочтешь.
   ...После разговора с отцом Аврелием Потье провёл два часа в храме.
  Он сам не понимал, что делает - молится ли, плачет ли, смеется, благодарит Господа или просто поёт девяностый псалом - ужас безумия растаял. Слезы катились по щекам, но он не замечал их, только в мокрых ресницах странно, ликующим фейерверком преломлялись и разлетались искры от золотых окладов икон и пламени свечей. Ему ничего не угрожает!! Если он не получит балкой по голове, - у него есть все шансы до конца своего земного пути забыть о дурацком Бисетре!! Отец Гораций не обманул его!! Но... ведь сбылось и другое пророчество отца Горация! Неужели он, Потье, всё-таки наступил на василиска и аспида, и с калибаном, наконец-то, покончено?
  
  
  Глава 6. Убийство.
  Глава, в которой поиски, предпринятые накануне, наконец увенчались успехом,
  но обнаруженное оказалось столь непотребным,
  что довело одних отцов-иезуитов до смеха,
  других - до слёз.
  
  После утренней службы всех преподавателей снова спешно собрали. Теперь все были куда серьёзней, чем накануне. Предлагалось заново обыскать коллегию, обратиться в полицию, и даже, Бог весть зачем, отец ректор решил вызвать адвоката.
   -Если мальчишка не сбежал, он мёртв, - эти слова, задумчиво произнесённые отцом Аврелием, заставили всех вздрогнуть.
  -Сильвани, умоляю, помолчите, - ректор был на пределе, - ну с чего вы это взяли? - голос Кандаля сорвался на фальцет.
  Отец Аврелий ответил, что причиной подобных предположений может быть только здравый смысл, житейская искушенность, да хладнокровное понимание того, что щенок, где ни спрячься, не мог бы просидеть там два дня без пищи.
  -Вы можете меня сопровождать? - отец Аврелий обратился к Дюрану и де Шалону.
  Те мгновенно кивнули, поняв, что у него возникла некая мысль. Жасинт де Кандаль проводил их больным и утомлённым взглядом. Аврелий привёл Дюрана и де Шалона к задворкам ректорского корпуса.
  -Мы все время исходили из того, что он спрятался, но игнорировали места... где могли спрятать его, а учитывая, что представлял собой ваш питомец, я вполне могу предположить, что в коллегии немало тех, кто хотел бы видеть его мёртвым. Если допустить, что он - мёртв... - начал Сильвани, переводя взгляд тёмных глаз с молчавшего Горация на побледневшего Даниэля, - то надо проверить мусорные ямы, колодцы, задники зданий и пруд. Вы согласны?
  Гораций де Шалон выразил согласие с мыслью коллеги, но попросил не называть объект поисков 'их питомцем'. Это и неверно, и несправедливо. Пирожок не перепечешь, а они получили эту сдобу уже заплесневевшей... Отец Аврелий кивнул, то ли соглашаясь, то ли не желая спорить, после чего они торопливо обошли торцы корпусов, осмотрели два колодца, пошарили и в выгребных ямах. Переглянувшись и вздохнув, направились к пруду.
  Пруд был неглубоким, но весьма пространным, он тянулся луновидным серпом вдоль ограды, возле дальнего края был заболочен, причём - намеренно. Это была идея отца Обертена Эрвьё, преподававшего начала естествознания, он разводил здесь лягушек - в качестве наглядных пособий, и исследовал фазы заболачивания - исключительно для удовлетворения собственной праздной любознательности. Этот край пруда зарос камышом и рогозом, возле которых плавали тёмно-зелёные круги вонючей тины, которые отец Эрвьё тоже изучал - и визуально, и даже - органолептически. Отец ректор ругался, требовал привести пруд в порядок, уверяя, что болото - позор для коллегии, но не мог убедить отца Обертена, который вдобавок скрестил в банке нескольких тритонов - и выпустил перед началом учебного года их с потомством в водоём. Напустил он туда и несколько десятков усачей, пойманных в местной речушке, с целью изучения и разведения. Но разводились усачи плохо, ибо на них весьма часто накладывал лапу отец повар, втихомолку подкармливавший их да порой подсекавший парочку сачком, ибо любил свежую рыбку. Он тоже не имел ничего против рыбы в пруду, но на болотистую его часть смотрел косо. Однако, сейчас снег скрасил уродливый болотный пейзаж, нахлобучив белые навершия на стебли рогоза и прикрыв гладь пруда ледяной корочкой. Все было бело, чисто, светло.
   - Я осмотрю те заросли, потом сходим к дальнему колодцу в саду - и я уже не знаю, где искать. - С этими словами отец Гораций осторожно прошёл по берегу, обошёл камышовые стебли, закрывшие его от Дюрана и Сильвани и замер.
  Он нашёл то, что искали все.
  Бог весть почему, но оставшиеся на дорожке монахи, переглянувшись, торопливо последовали за ним, хотя он задержался в рогозовых зарослях совсем недолго. Когда они приблизились, Гораций де Шалон, странно, по-птичьи, наклонив голову, изумлённо вглядывался в свою находку. Оба отца-иезуита молча стали по обе стороны от него и не сводили глаз с обнаруженного наконец тела.
   Воистину, en petit buisson trouve-t-on grand lievre...
  Лоран де Венсан был наполовину обнажён, причём, на заднюю половину, лежал лицом вниз в воде и частично был погружён под бурую тину, раздвинув телом стебли рогоза. Неестественный поворот головы позволял предполагать, что его шея переломана, но крови нигде не было видно. Зато было видно другое, заставившее двух отцов переглянуться и попытаться погасить неприличный, искрящийся и фосфоресцирующий в глубинах глаз блеск, с особой силой блеснувший в тёмно-карих глазах отца Аврелия. Из заднепроходного отверстия Лорана де Венсана торчал аккуратно отпиленный и глубоко всаженный внутрь черенок лопаты. Убитый был растлен, причём, весьма жестоко. Однако, как ни дико было увиденное, оно меркло перед ещё одним, совсем уж абсурдным нюансом. На торчащем черенке, оструганном и гладком, был завязан шелковый бантик.
  Ярко-розовый и игривый, как поросячий хвостик.
  Гораций молчал, а отца Сильвани начало вдруг трясти от нервного и истеричного смеха, которым он вскоре заразил де Шалона. Но Дюран, обхвативший голову руками и впившийся ногтями в волосы, был близок к истерике.
  Между тем, подошли ректор, отец Эзекьель, отец Симон, отец Илларий, Франсуа де Мирель и Потье, которые видели проходящих отцов и, двигаясь по их следам на снегу, согласились проводить отца де Кандаля к учителям. Увиденное повергло ректора в шок, отца Эзекьеля заставило побледнеть, отец Симон присвистнул. Коллегиальный гастроном двусмысленно улыбался. Отец Гораций заметил, что надо принести носилки и простыню, глубина здесь, у берега, может быть, небольшой, надо влезть туда вдвоем и вначале обвязать тело, а потом подтянуть к берегу.
  Перспектива лезть в ледяное болото никого не ободрила, ректор почувствовал новый приступ дурноты и головокружение, потребовал немедленно разыскать ему Эммерана Дешана, отца же Эзекьеля, человека весьма серьезного, как и до этого отца Аврелия, стал разбирать нервный смех. Отец Илларий, соображавший всегда чётко и быстро, пообещал вернуться с носилками и братом Эрминием и удалился. Отец Симон, коллегиальный эконом, заметив вдали валяющуюся ветку, подобрал её и попытался промерить глубину дна у берега. К его удивлению, она вся ушла под воду. Он вынул её и поставил рядом. Она была наполовину в серо-чёрном иле, но выходило, что сразу у берега глубина почти по пояс, а до Венсана было почти пять футов. Эконом сказал, что дальше не глубже, чем у берега, он как-то лазил летом за камышами для ремонта крыши, но это всё равно никого не вдохновило.
  Отец Илларий вернулся с отцом Эрминием. К запоздалому ужасу Дюрана, носилки несли Дамьен де Моро и Мишель Дюпон, простыню тащил Филипп д'Этранж, а следом за ним мелькало ещё три-четыре нахально-любопытных мордашки из класса отца Жана Петивьера.
   Ректор, оглядев набежавшую кучу народа, забился в новой истерике. Откуда все взялись? Немедленно в корпуса! Ему удалось развернуть малышей, отдав распоряжение отцу Эзекьелю убрать все лишних и праздношатающихся в помещения. Тот, довольный, что ему не придется вытаскивать осквернённый труп из ледяного болота, поспешил выполнить приказание - да и ретироваться. Однако Дамьен, Мишель и Филипп не сочли себя ни лишними, ни, тем более, праздношатающимися. Они с большим любопытством оглядывали труп, шёпотом потешались и готовились к ещё большей потехе - извлечению трупа из болота. К ним присоединился наглец Гамлет, походя шепотом бросивший идиотский экспромт 'о болотной окраине, страшно вонючей, упокоившей брата нашего, как гадюку живучего, окаянного Каина...упокой, о окраина...', мурлыкал он, не выказывая даже притворной скорби. Невесть откуда показался Котёнок, оглядевший задницу Лорана взглядом столь злым, мстительным и ядовитым, какого в этом кротком существе никто бы не заподозрил.
  Отец Гораций, взяв принесённый отцом поваром трос, огляделся, и тоже замер.
  Даниэль Дюран, отойдя на несколько шагов от трупа, остановившимися глазами, из которых потоком струились слёзы, озирал своих воспитанников, губы его тряслись, руки, сложенные в молитвенном жесте, нервно дергались. Занятый проблемой извлечения трупа и сопровождавшими этот процесс техническими сложностями, де Шалон только теперь, увидя лицо друга, понял глубину его ужаса. Убийство несло следы мщения - нескрываемого и явного. То, в чём де Венсан обвинил Дюрана, было сделано с ним самим. Но это мог сделать только тот, кому был дорог отец Дюран. Гораций де Шалон мрачно оглядел безмятежного Гамлета, внимательного и исполненного неподдельного любопытства д'Этранжа, бестрепетного и сильно возмужавшего де Моро, лениво подпирающего носилки и зевающего Мишеля Дюпона, мстительно улыбающегося зеленоглазого Котёнка...
  Боже мой...
  
  
  Часть четвертая.
  Глава 1. Следователи и подозреваемые.
  Глава, в которой отец Дюран плачет,
  два направления расследования приводят в тупик,
  а отец Аврелий возвращает комплимент отцу Горацию.
  
  
  Отец Гораций почувствовал, как по телу прошла волна дрожи. Он подошёл к другу, который медленно опустился на колени и безумными глазами глядел на труп в болоте, резко поднял его, сдавил плечи, дождался, пока тот повернёт к нему мокрое от слез лицо. Несколько минут они молча смотрели друг на друга, потом Дюран упал на плечо де Шалона, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться. Отец Гораций тихо прошептал, чтобы тот держался, но сам, понимая, что Даниэль на пределе, повлёк его за собой. С другой стороны отца Дюрана подхватил отец Аврелий, заметивший его состояние, при этом все ещё не сумевший погасить инфернальное свечение в глазах. Отец Эрминий торопливо распорядился опустить принесённые носилки и отнести отца Даниэля в лазарет. Дюпон и Дамьен, взволнованные его недомоганием, торопливо двинулись с носилками за отцом Эрминием, благо, до лазарета было рукой подать.
  Отец Гораций, отозвав в сторону отца Аврелия, попросил его понаблюдать за их питомцами, а сам, оглядев собравшихся, кивнул отцу Илларию. Тот, несколько минут до этого внимательно озиравший покойника, предложил всё же не лезть в воду, а попытаться достать труп багром. Идея оказалась продуктивной, и убитого, хоть и с трудом, удалось немного подтянуть к берегу. К этому времени вернулись Дамьен с Мишелем, который тут же дал совет попытаться накинуть на голову Лорана петлю и вытащить шельмеца. Но тут вмешался Дамьен, посоветовавший зацепиться за то, что выступает над водой. Не обращая на наглецов внимание, отец Гораций, поддерживаемый отцом Илларием, исхитрился схватить ногу Лорана и почти вытянул труп из болота. Вторую ногу зацепил за щиколотку подоспевший сбоку отец Аврелий, несколько минут возни - и осквернённый труп уже лежал на истоптанном снегу.
  Де Галлен, д'Этранж, Потье, де Моро и Дюпон смотрели на труп спокойно и, как с изумлением осознал отец Аврелий, надменно и зло. Ни на одном лице он не заметил ни проблеска жалости, ни сострадания, напротив, чем дальше они озирали труп, тем безжалостнее становились лица, и лишь лицо Мишеля Дюпона было чуть более человечным, чем у остальных. Дюпон скорее напоминал Исайю, с отстранённым удовлетворением наблюдающего исполнение своих мрачных пророчеств. 'Они отвергли закон Господа Саваофа и презрели слово Святаго Израилева, и трупы будут как помёт на улицах...'
  Дурацкий бантик, веселый и рождественский, выглядел особенно неуместно и даже кощунственно.
  При этом сам отец Сильвани удивился отсутствию притворства. Никто не выражал даже видимости горя. В этом было нечто странное, уж артист-то Потье был способен сыграть что угодно, но нет, никто не удостоил убитого изъявлением даже напускной печали. В этом было нечто пугающее, но и почему-то одновременно - импонирующее отцу Аврелию правдивостью чувства и жестоким чистосердечием.
   Тут оказалось, что, отнеся отца Дюрана в лазарет, Дюпон и де Моро оставили там носилки. Они были снова отправлены за ними. Ректор требовал убрать, наконец, эту мерзость, имея в виду то ли кол в несчастном Лоране, то ли нахально розовеющий бантик, но отец Аврелий сказал, что лучше всего сделать это в лазарете. Тут снова подоспели носилки и тело, водруженное на них отцами Горацием и Илларием, Гастоном было накрыто простыней. Отец Аврелий заметил, что тот взволнован, даже перевозбужден. Глаза его странно блестели, руки тряслись, но он вовсе не был подавлен, скорее - пытался скрыть ликование.
  За носилки взялись было снова де Моро и Дюпон, но их потеснили Филипп и Гастон, и в итоге они вчетвером спокойно и размеренно отнесли труп в лазарет к отцу Эрминию. Сзади, в арьергарде, замыкая шествие, с достоинством шёл Котёнок.
  Распорядок дня в коллегии, не менявшийся последние тридцать лет, был скомкан. Почти всех воспитателей уже в который раз собрали у ректора для ответа на единственный вопрос, скорбный и безысходный: 'Ну и что теперь делать, Господи?' Но лик Христа, со стены взиравший на потрясённого ректора, был задумчив и благостен, и похоже, отвечать мсье де Кандалю не собирался.
  Казалось даже, что Господа этот вопрос ничуть не занимает.
  Было предложено собрать несколько отцов для расследования этого ужасного происшествия, постараться быстро осмыслить случившееся и разобраться в нём, найти виновного, известить родителей учеников, и всё это проделать тщательно, но тихо. Жасинт де Кандаль застонал. Боже мой, что скажут хлюсты из городской гимназии и чертовы гугеноты! Подумать страшно! Отец Эзекьель посоветовал ему пока об этом не думать, а делать дело. Надо привлечь своих - Эммерана, Жофрейля, родителей. При этом, надо помнить - facinora ostendi dum punientur, flagitia autem abscondi debent. Преступления надо вскрывать, карая их, но позорные дела надо оставлять скрытыми. Потому расследование лучше попытаться провести самим, при закрытых дверях - januis clausis. Он готов заняться этим, если ему помогут все отцы.
   Здесь неожиданно пожаловал Эммеран Дешан - с новостью столь благой и ошеломляющей, что мсье де Кандаль, как показалось отцам, рухнул во прах пред Господом, на самом же деле у несчастного обессиленного бедами отца ректора просто подкосились ноги. Дешан сообщил, что он только что от мсье Антуана де Венсана. Когда его вызвали - он исполнился мерзейших предчувствий, но l'homme propose, mais Dieu dispose28. Воистину, гнев Господень обрушился на чертову семейку. Тот ничего не знал о случившемся, просто с ним приключился небольшой удар, следствие не совсем праведного образа жизни и чрезмерного пристрастия к винопитию. Таким образом, если за этим ударом не последует ещё один, что ему иногда случалось наблюдать, у них есть по меньшей мере неделя, чтобы во всем разобраться. Раньше Антуану де Венсану в себя не придти.
  Отец Гораций молчал, почти не слушая. Теперь, когда неопределенность конкретизировалась в формы отчетливые и очевидные, он, куда более сильный и выносливый, нежели Дюран, тоже осмыслил весь ужас произошедшего. Он тряхнул головой, прогоняя навязчивые образы. Дамьен. Мальчик, которого он научил пользоваться шпагой и головой... Гастон, чьи страхи он сумел подавить, чьи греховные побуждения старался обуздывать... Нет. Господи, нет. Он не мог допустить, что это кто-то из них. Просто не мог. Но перебрав духовных чад отца Дюрана, почувствовал, что на сердце потяжелело.
  Зеленоглазый Котёнок просто физически не способен был сотворить подобное. Сердобольный д'Этранж? В отчаянии он, возможно, и способен на глупость, но сделанное не несло на себе печати отчаяния, всё было продумано изуверски. Однако... однако... Кол в вампире... Они склонны были думать, что это знак мести, но нет ли в этом акте убийства - мистического опасения, что вампир не умрёт? Но Дофин? Утончённый эстет с девически тонкими пальцами и нежной улыбкой? Однако, эта версия всё же нуждалась в проверке. Дюпон? Спокойный, разумный, в нём озлобления никогда не замечалось, а уж навязать шутовской бантик на черенок лопаты ему бы и в голову не пришло. А впрочем, ему нельзя отказать в проявлениях богатой фантазии, правда, кулинарной... Боже мой...
   Между тем чуть воспрянувший духом отец Жасинт отдавал распоряжения - вызвать на завтра всех родителей... - он поморщился, - кроме этой женщины, - он замахал пальцами, вспоминая имя Аманды де Галлен, - Впрочем, Андрэ де Моро приехать из Этрабонне все равно не успеет, но известите его, пусть приедет, как только сможет. Отцам Эзекьелю и Аврелию поручается расследование. Справиться за три дня - дольше медлить с похоронами нельзя. Привлекать Дешана. Да, все происшедшее, особенно противные подробности, - Жасинт де Кандаль содрогнулся, вновь вспомнив мерзостный розовый бантик, - не афишировать. 'Воспитанникам запретить упоминать в письмах родным детали происшествия. Сегодня же, первым делом опросить всех, кто учился с ним. Отец Симон будет вам в помощь. Докладывать лично мне'.
  Все ученики отца Дюрана, транспортировав труп, собрались тем временем в лазарете и, окружив постель отца Даниэля, пытались успокоить его. Здесь их и застали отцы Эзекьель, Аврелий и Гораций. Не обращая внимания на пришедших, все ученики вразнобой уверяли, что не имеют никакого отношения к гибели де Венсана, клялись Пресвятой Девой и Господом, что никто из них не убивал его, убеждали, что он не должен расстраиваться по пустякам и губить своё здоровье...
  Даниэль Дюран молча смотрел на них, в глазах его стояли слёзы.
  Отец Гораций попросил минуту внимания и сообщил всем решение ректора о расследовании. Сам он острым взглядом впился в лицо де Моро и Потье, но не обнаружил там следов страха или замешательства. Все остальные тоже были настроены достаточно безмятежно. Отцы велели всем вернуться в спальню и ждать их, сами же направились в сарай при лазарете - осмотреть тело. Гораций хотел было остаться с Дюраном, но заметив его пустой взгляд, вышел следом за отцом Аврелием.
  Процедура была не из приятных, но никто отцам-иезуитам ничего приятного и не обещал. Извлечённый черенок лопаты был отпилен ровно и аккуратно. С конца заострен. Розовый бантик был шелковым, концы его, слегка подмоченные и испачканные в тине, закручивались На теле покойного почти не было повреждений, только несколько царапин, особенно выделялась одна спереди, шедшая вниз по ноге, от паха до колена. Перелом шеи был страшен, нужен был удар могучей, почти нечеловеческой силы, чтобы так изувечить.
  Да полно, мог ли вообще шестнадцатилетний отрок сотворить такое? Отец Эзекьель, неизменно спокойный и рассудительный, предложил действовать последовательно и неторопливо, несмотря на предписанную ректором спешку. Понятно, что точное время гибели несчастного установить им не удастся. Об орудии преступления говорить пока рано. Нужно исходить из имеющегося. Черенок и бантик. С них и начнём.
   С них и начали.
   Вызванный ими эконом, отец Симон, сообщил, что, хоть он совершенно не имеет понятия ни о каком бантике, насчет черенков от лопат сведениями располагает. Притом, полными. Отец де Кандаль распорядился закупить их у поставщика, мсье Лефлера, для починки имеющегося садового инвентаря. Что и было сделано им, отцом Симоном, в августе, перед началом занятий, причем, закуплено все было бесплатно, так как сынок мсье Лефлера учится в третьем классе у них же в коллегии. Закупленные черенки были вставлены в лопаты и грабли, нуждающиеся в починке, кроме того, садовник отец Жеральд попросил его сделать две небольшие грабли с короткими черенками для прополки его оранжерейных редкостей, что он и исполнил для отца Жеральда в точности. Отпиленные же концы черенков, в чаянии, что они могут понадобиться на щепки для подвязки помидоров, он, отец Симон, сложил в сарае, возле конюшни, недалеко от нужника.
   - И никто не просил вас, отец Симон, отомкнуть сарай?
  Отец Симон, человек не менее спокойный и рассудительный, чем отец Эзекьель, безмятежно и смиренно ответил, что никакой надобности в этом не было, ибо сарай этот отродясь не запирался, якоже воровать там было абсолютно нечего. Кроме старого хлама да ветхой рухляди, там никогда ничего ценного не хранилось. Рухлядь же он, как рачительный хозяин, выбрасывать не любит в чаянии, что она может когда-нибудь понадобиться, ибо всем известен дурацкий закон подлости: стоит что-то выкинуть, оно тут же оказывается потребным до крайности.
   - И вы не заметили, чтобы там кто-то крутился? Рядом с сараем?
  Отец Симон охотно разъяснил, что крутятся там все кому не лень и - целый день, ибо натурально, рядом-то нужник. Кроме того, с другой стороны - оранжерея, там префектовский сынок раскопки затеял, и там тоже, натурально, постоянно крутился в последнее время кто попало.
   - А можно ли залезть в сарай незаметно?
  Это - проще простого, тихо пояснил святой отец, ибо сарай как раз за упомянутым нужником расположен, его закрывает - слева - конюшня, а справа - две копны коллегиального сена, для нужд оной конюшни им же, отцом Симоном, и закупленного.
  Отец Эзекьель помянул нечистого, отец Аврелий усмехнулся, отец Гораций, не принимавший участия в расследовании, почесал за ухом.
  Первый след вёл в никуда.
  Однако, отец Симон проинформировал товарищей по ордену, что оный черенок кто-то заточил, чего он не делал... Это сообщение, хоть и было интригующим, тоже никуда не продвигало. Кто мог это сделать? Разумеется, убийца. Вопрос снова зависал в воздухе. Хорошо, Бог пока с ним, с черенком. Откуда же взялся бантик? Он-то возле нужника наверняка не хранился! Отец Симон уверил их в этом, но сообщил, что сведениями об этом может располагать отец Петивьер, ибо он две недели назад был послан отцом Жасинтом для приобретения безделушек для украшения рождественской елки, его ребятишкам было поручено клеить длинные цепи из золотой бумаги, обвязывать шарики из пакли цветной мишурой, да делать мешочки для сластей и орехов с разноцветными завязочками. Не удивится он, отец Симон, что это, натурально, и есть от оного мешочка завязочка...
  Отец Жан Петивьер, приглашённый на расследование, уже видевший бантик на трупе, мрачно признал, что он и вправду был уполномочен отцом ректором приобрести все необходимое для Рождества, и в числе прочего закупил у приказчика из лавки мадам Бланш Гарлон разноцветные ленточки, пяти цветов длиной по десять футов каждая. Был ли среди них розовый? Да, имелся. И где же они хранились? Отец Петивьер пожал плечами. В нижней рекреации его питомцы готовили украшения для елки, там же, в шкафчиках все и хранилось.
   - Но ведь шкафы эти открыты!
  Истинно так, а чего их запирать? Там лежали пакля да цветная бумага, да ножницы, да старый утюг. Кому они нужны?
   - Ну и кто мог взять ленту? Получается, любой, кому вздумалось пройти через рекреацию?
  Истинно так, согласился отец Жан. Не мог же он знать, для какой кощунственной цели некто утащит обрывок ленты? Знал бы - спрятал. Да только он - не Кумская сивилла, чтобы будущее прозревать. Отец Эзекьель опять помянул нечистого, отец Аврелий снова усмехнулся, а отец Гораций ещё раз почесал за ухом.
  Второй след вёл туда же, куда и первый.
  Затем они направились в ректорский корпус, где устроились в небольшой комнатке отца Аврелия, куда решено было приглашать всех подозреваемых по одному. Но и это никуда не продвинуло следствие. Дамьен де Моро, вызванный первым, не мог сообщить по поводу болотной находки ничего интересного. Он не убивал упомянутого отцом Эзекьелем Лорана де Венсана, ничего ему в задний проход не совал, и никаких бантиков ниоткуда не брал. Он не вор! В сказанном готов присягнуть на Библии, пред ликом Господа нашего Иисуса Христа.
  Дамьен истово перекрестился.
  Гастон Потье был задумчив и философичен, при этом кончик его губы имел странную тенденцию загибаться вверх. Воистину жизнь наша тленна и быстропроходяща, непрочна и суетна, сообщил он, и человек не властен над духом, и нет власти у него над днём смерти, и не спасёт нечестие нечестивого. 'Видел я, что хоронили нечестивых, и они забываемы были в городе, где они так поступали...' Как совершенно правильно отметил Экклезиаст в восьмой главе писания своего: 'Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло, но я знаю, что благо будет боящимся Бога, а нечестивому не будет добра...' Его вернули от философичных пассажей Экклезиаста к сути обсуждаемого вопроса. Когда он последний раз видел своего сокурсника? Потье был точен. 'Да всего час назад, когда отцы собирались вынимать у того из задницы черенок!'
   -Живым! Живым когда видели?
  Ах, живым... Живым Гастон видел его в тот день... Господи, дни-то как смешались... когда вернулся Котёнок, вот когда!
   В этот день он, Потье, видел Лорана днём, за обедом, а потом, чуть позже, они встретились около нужника. Подумать только, это и была их последняя встреча...На лице Потье застыло выражение гамлетовского недоумения. Кто бы сказал ему об этом заранее - на скрижалях памяти своей запечатлел бы он это последнее видение навечно... о, Summa dies et ineluctabile fatum... 'Ах, нужник.. А не он ли взял в это время черенок от лопаты из сарая отца Симона?' Потье резко отверг подобное предположение. Никакого черенка он в руках никогда не держал, и впредь оный, с учётом того, где он побывал, не возьмёт в руки ни за что. Хоть вы его режьте. Видел ли он бантики в нижней рекреации? Гастон пожал плечами. Они с Франсуа де Мирелем устанавливали там елку. Мишуру видели. Но никакого бантика он не брал.
  Мишель Дюпон был не менее спокоен и сдержан, чем отец Эзекьель. Чем он может служить отцам-следователям? Он выразил надежду, что отцы-педагоги не думают, что он замешан в этом происшествии? В каких отношениях он был с убитым? Ни в каких, Мишель был твёрд. Ни в родственных, ни в дружеских. Покушался ли он на жизнь Лорана де Венсана? Боже упаси, нет. Знает ли он, что для осквернения тела был взят черенок от лопаты из сарая отца эконома? Этого Дюпон не знал, но черенок при транспортировке тела в лазарет видел. Ужасающее зрелище, нескоро забудешь. Видел ли раньше этот розовый бантик? Мишель не был уверен, но, кажется, малыши играли с такими ленточками, когда наряжали елку.
  Филипп д'Этранж выглядел как его любимый кот Амадеус, когда тому удавалось поймать жирную библиотечную крысу. Ничто, абсолютно ничто не могло нарушить мягкого благодушия и отрешенного спокойствия графского отпрыска. 'Не он ли убил Лорана де Венсана?' Нет, не он. 'Знает ли он, кто мог сделать это?' Нет, не знает. 'Не брал ли он черенок из сарая?' Нет, не брал. Бантик? Нет, и бантика он не брал.
   Его благодушие постарался нарушить отец Гораций. Отцы полагают, что совершенное убийство - месть за отца Дюрана, но не является ли это кощунство, совершенное над убитым, а, может, хоть об этом и помыслить страшно, над ещё живым, - некой мистической борьбой с вампиризмом, о котором он, д'Этранж - столь начитан?
  Отец Эзекьель и отец Аврелий переглянулись. Эта новая версия стоила первой, ничего не скажешь...
  Сынка префекта, однако, обескуражить не удалось. Не на того напали. Все люди знают, что, во-первых, вампиров не существует, ответил он, а во-вторых, всем известно, что они днём лежат в гробовых склепах, по ночам превращаются в нетопырей, не переносят солнечный свет и терпеть не могут чесночный запах. Но знаменитый трактат Леоне Аллаччи 'De Graecorum hodie quorundam opinationibus' содержит свидетельство, что уничтожить вампира может только осиновый кол, воткнутый в сердце, и знаменитый труд Иоганна Харенберга 'О вампирах' повествуют о том же. 'Единственный способ оградить себя от домогательств вампира - это воткнуть ему в грудь кол' - вот что там сказано. Но ни в одном из вышеприведённых учёных трактатов ничего не говорится о возможностях уничтожения вампиров путем протыкания их зада и утопления в болоте.
  Отцы-иезуиты переглянулись и поторопились отпустить учёного демонолога.
  Эмиль де Галлен, в отличие от д'Этранжа, спокоен не был. Кот был настроен непримиримо и яростно, и был похож на того же Амадеуса - когда тому ненароком наступали на хвост. Лоран де Венсан - негодяй, заявил Котёнок, он оклеветал отца Дюрана и наговорил гадостей про него, Эмиля. Он лжец! Так поступать безбожно. Если бы он, Эмиль, по возвращении в коллегию встретил Лорана, назвал бы его подлецом и дал ему пощечину. Он так и собирался поступить, да, и сожалеет, что не получилось! 'Может ли он предположить, кто убил де Венсана?' Ничего он предполагать не будет. Он и сам все точно знает.
   - Откуда?
  Ему сказал это Дамьен де Моро. А сам Дамьен услышал об этом от отца Горация. Отец Гораций имеет пророческий дар. Это и Потье признаёт. Так что, никаких сомнений быть тут не может. Отцы переглянулись, отец де Шалон обхватил голову руками и застонал.
   - И кто же убил Лорана? Что сказал тебе де Моро?
  'Бог мира сокрушит сатану под ноги ваши вскоре'. Вот что сказал Дамьен. И отец Гораций это же и говорил Дамьену. Как же не верить? Вот он и сокрушен, аспид и василиск, порождение ехидны! Все и сбылось! Он только что сам видел его под ногами своими, сокрушённого Господом!!
  Истеричный стон отца де Шалона слился с тихим хохотом отца Аврелия. Но этим показания Эмиля не ограничились. Не только отец Гораций и Дамьен де Моро предвидели будущее, сообщил де Галлен. Задолго до того он, Эмиль, сам слышал от отца Дюрана, самого мудрого и доброго человека на земле, его пророчество о грядущем, когда тот читал ему Псалмы перед сном. 'Да придет на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого...' Вот что он говорил.
  Да, ему, Эмилю, расставили сеть. Воистину 'восстали на меня свидетели неправедные: чего я не знаю, о том допрашивают меня; собирались ругатели против меня, не знаю за что поносили и не переставали, скрежетали на меня зубами своими'. Но и сам он, Эмиль, когда был болен, помнит в полусне глас от Господа, бывший ему, 'что не будут торжествовать надо мною враждующие против меня неправедно, ненавидящие меня безвинно!' Как сказано в Псалмах, так все и сбылось, ибо прочны обетования от Господа. 'Человек злоязычный не утвердится на земле; зло увлечет притеснителя в погибель'. Digitus Dei est hic!
  Маленького пророка и визионера, вообразившего себя царем-псалмопевцем, поспешили отправить восвояси.
  День выдался трудный. Отец Эзекьель предложил продолжить завтра с утра, отец Аврелий с легкой улыбкой согласился.
  После ухода отца Эзекьеля, когда де Шалон собирался к себе, Сильвани неожиданно предложил ему прогуляться до лазарета. Гораций молча кивнул - он и сам хотел навестить Дюрана. По дороге де Шалон тихо спросил, понял ли Аврелий, кто убил де Венсана?
  -Вы когда-то сказали, что восхищаетесь мною, Орас. Отдаю комплимент. Я в восхищении. Вам удалось из ваших ребятишек, не глядящих в начале семестра друг на друга, за несколько месяцев сделать стену каменную... преграждающую путь любому расследованию. Восхищаюсь и преклоняюсь. Что до убийства... Ignoramus et ignorabimus31, коллега. Мы лишь случайно сможем понять, что произошло и кто причастен к этому.
  Отец Гораций счёл этот комплимент сомнительным, но промолчал. Суждения отца Сильвани неизменно несли на себе печать истинности, и потому сетовать на их жестокость не было смысла.
  Дюран лежал в лазарете, глядя в белый потолок. Господи, что он делал не так? Теми ли стезями шёл? Как могло случиться, что, озабоченный очищением и совершенствованием этих душ, он воспитал убийцу? В отличие от Горация, он не делил их, видя в каждом из них - своего воспитанника, духовного сына. Кто мог дерзнуть на подобное? Да, де Венсан не был воплощением нравственности, но кто мог поднять на него руку, хладнокровно, с умыслом, в необоримой жестокости и злобе? Разве разделился сатана? 'Мера любви - любовь без меры...' И это плоды его любви? Он мысленно в ужасе перебирал имена, перед ним всплывали лица, он совершенно извёлся и истерзал себя.
  Его любимец, Эмиль, его Котёнок с чистыми сине-зелеными глазами... Нет-нет!! Первенец от духовных чад его, его малыш приехал, когда Лоран уже пропал, и глупо подозревать Эмиля в столь зверском убийстве. Уж это-то немыслимо! Сломать шею - на это нужна чудовищная сила. Нет, это не Эмиль.
  Дамьен... Сил у него в избытке, направляемый Горацием, он удивлял Дюрана проявившейся серьезностью, духовностью, стремлением к Истине. И этот юноша поднял руку на человека? Дюран вздыхал и покачивал головой. Он не верил. Не хотел верить. Дамьен нравился ему, и думать о нём как об убийце у Дюрана просто недоставало духа.
  Милый кривляка Потье? Нет. Невозможно. Даже если вспомнить их пугающие разговоры с д'Этранжем - не мог, он умнее всех и понимает груз, который обрушивается на голову того, кто нарушает заповедь Господню. Он не мог. Не мог бы ни жить с этим, ни улыбаться, совершив подобное. И не только нравственно - в мальчонке не хватило бы и физических сил на подобное деяние.
  Д'Этранж? В нём была неприязнь и даже ненависть к Лорану - но предположить, чтобы он мог решиться...? Да и решись он на подобное - в отчаянии саданул бы по голове. И - в ужасе ринулся бы к нему и тут же во всем признался бы.
  Мишель Дюпон? В нём - такая же сила духа, как в Дамьене, лишь непроявленная, скрытая. В нём глубокий и зрелый ум, как у Потье, только не стремящийся к блеску и не демонстрирующий себя. Но мальчик казался столь уравновешенным и вдумчивым, что жуткое в своем изуверстве убийство просто не вязалось с ним.
  Дюран пытался предположить, что это мог сотворить кто-то иной, из класса отца Аврелия, но гипотеза эта рушилась при мысли о том, что было совершено с трупом. Это была месть, месть за него, и это мог сделать только тот, кто был болезненно задет клеветой и ложью, возведённой на него. 'Мера любви - любовь без меры...'
  Да, это сделал тот, кто любил его.
  
  
  Глава 2. Отцы и дети.
  Глава, в которой один из героев убеждается в том, что справедливость
  может быть милосердной, а милосердие справедливым,
  хотя раньше он был склонен
  сомневаться в этом.
  
  Мишель Дюпон заметил у ограды экипаж и подался вперед. Так и есть, он узнал фонари на запятках, изготовленные в Дижоне. У ворот стояла карета отца. Чуть дальше была ещё одна, со знакомым гербом на дверце. Приехал префект. Стало быть, дознание идет полным ходом. Гастон сказал, что приехал и его отец, и сейчас он у ректора. Интересно, что там говорят? Небось, переполнены неподдельной скорбью по поводу переселения в мир иной негодяя Лорана де Венсана?
   Мишель усмехнулся. Их учили этикету. Невежливо обнаруживать печаль на свадьбах и радость на похоронах. Отец Дюран говорил правильно: 'Кто сказал вам, что ваше мнение о ближнем - истинно? Ваше мнение о ближнем - это ваше мнение и все. И лучше будет, если вы оставите его при себе...'. Да, невежливо говорить правду о покойнике. De mortuis aut bene...
   Что ж, они правы. Кому она нужна, правда о Лоране? Честные не лгут, когда не нужно, но о мертвеце нужно лгать. 'Понять же степень необходимой лжи может только истинный человек. Он никогда не солжет, чтобы обелить себя или возвысить, не солжет, чтобы получить выгоду, но скрыть правду иногда тоже и благоразумно, и непредосудительно...' Все правильно. Ему не нужно обелять себя и возвышать, хотя, конечно, из смерти Лорана выгоду он извлёк, и немалую - ибо теперь обрёл спокойствие, но зачем же об этом рассказывать на всех перекрестках?
   Скрыть правду, да еще такую - конечно же, непредосудительно.
  Бедный отец Дюран. Вспоминая его заплаканное, искаженное скорбью лицо, Мишель морщился. Ну, зачем он так? Разве можно убивать себя? А, главное, было бы из-за чего переживать? Видит Бог, за Венсана Дюран был не в ответе, этот сыр сгнил задолго до его появления здесь. Но понимая, что тот боится за них и подозревает их - морщился снова. Ну, что он так, в самом-то деле? На сердце Мишеля потяжелело. А ректор-то! Когда этот подонок вытворял мерзости - шуму не было, а тут, подумаешь, получил подлец по заслугам - и по шее и в задницу, и шуму-то, шуму!
  А чего шуметь?
  Между тем, в кабинете ректора обсуждалось ужасающее происшествие. Жасинт де Кандаль специально вызвал префекта, судью и богатейшего коммерсанта, чтобы, как ему казалось, проинформировать их о беде, на самом деле - в бессильной надежде Бог весть на что. Коротко рассказав о пропаже мальчика, о его поисках и, наконец, обнаружении тела, не скрыв и ужасных подробностей, сопутствующих находке, он сообщил, что все обстоятельства говорят об убийстве. Жестоком, осмысленном и умышленном. Более того, и это ужаснее всего, само преступление роковым образом перекликается с недавним прискорбным случаем... попыткой опорочить одного из педагогов, а именно - отца Даниэля Дюрана, учеником которого был убитый. Вполне возможно, и даже более того, очевидно, что следы убийцы ведут в ту же группу. Гастон Потье, Дамьен де Моро, Эмиль де Галлен, Филипп д'Этранж и Мишель Дюпон.
   Проще говоря, это месть.
  Префект, его сиятельство Люсьен д'Этранж, переглянулся с Жаном Дюпоном, перевёл взгляд на Жерара Потье. Боже мой! Филипп, его малыш, да он и мухи не обидит! Но при этом побледнел почти до синевы. Мсье Потье тоже побледнел. Жан Дюпон задумчиво смотрел в пол. Мишель. Его мальчик, его единственный сын. Мать говорит, что он умён, добросердечен, талантлив... Стыдно сказать, что он почти не знает его. Нет, он не винил сына. Во всем виноват сам. Мсье Дюпон тяжело вздохнул. Глухая стена непонимания разделяла их, но помыслить хотя бы на минуту, что его Мишель мог убить?
  ...Мишель не увидел отца, болтая о домашних делах с кучером, но тот заметил хозяина и вытянулся в струнку. Мишель обернулся. Отец стоял в десяти шагах от него такой бледный и обессиленный, что сын поспешил к мсье Жану. 'Мсье Дюпон плохо чувствует себя?' Судья, не ответив, медленно пошёл по мощёной дорожке вглубь коллегиального сада.
   Мишель двинулся следом.
  Около корта мсье Жан остановился. Обернулся и оказался почти лицом к лицу с мальчиком. Впрочем, уже и не с мальчиком. За последние полгода Мишель вытянулся почти на три дюйма и теперь был уже равен ему ростом, сильно возмужал. Было заметно, что в нём - немалая физическая сила. Впрочем, все Дюпоны отличались ею. Мишель тоже внимательно разглядывал отца. Понурые плечи, усталые глаза, морщин прибавилось. Отцу чуть за пятьдесят, но он совсем старик.
   - Мишель... - Жан Дюпон умел говорить и считался прирожденным ритором. Но сейчас снова, и в который раз, ощутил полную беспомощность. Что он мог сказать обездоленному им ребенку, которого лишил детства, отцовской поддержки, тепла семьи? Долгими бессонными ночами он мучительно подыскивал слова - не в свое оправдание, нет, его искать он давно перестал, но слова, пробивающие эту отстраненность сына, слова покаяния, но не находил их. - Отец ректор рассказал нам о произошедшем здесь, и сообщил, что это сделал кто-то из вас... - Мишель молчал, внимательно слушая, - Если... если... ты должен понять...
   Жан Дюпон хотел объяснить своему мальчику, что он сделает все, чтобы помочь ему, вытащит из любой беды, пусть он только доверится ему! Но отца и сына действительно разделяла стена. Мишель снова вспомнил слова, в запале выкрикнутые мадам Анриеттой. Господи, как же всё надоело. Сколько можно попрекать его этим! Он прекрасно помнит, что должен! Мишель раздраженно отчеканил:
   - Мсье, думаю, что я понимаю свой долг. Если вы полагаете, что я способен оскорбить род, к которому вы меня, выблядка, удостоили приобщить, вы заблуждаетесь. Я не убивал этого ученика. Я никогда не буду ни убийцей, ни насильником, ни вором, ни распутником. Я сделаю все, чтобы вы, мсье, могли... гордиться ... своим... сыном...
  Последние слова он проговорил тихо и растерянно. Жан Дюпон, содрогаясь всем телом, рухнул на колени перед сыном в снег и, обнимая его ноги, захлебываясь слезами, молил о прощении. Мишель ужаснулся. Он ничего не понял. Что... о чём он? Какое прощение? За что? Из отцовских слов он вдруг понял, что отец считает себя страшно виноватым перед ним, он испортил ему детство, не выполнил своего отцовского долга, обманул его мать, пренебрегал своими обязанностями... он просто подлец...
  Мишель оторопел. Не забери его этот человек из приюта - не миновать бы ему того, что после смерти настигло Лорана. И это было бы наименьшим злом. Сын страдал от холодности отца, но считал его своим благодетелем. Пусть благодетелем от нужды, а не от любви, но в таких случаях приходится довольствоваться не желаемым, но имеющимся. Мишель давно смирился с безразличием 'мсье', и сейчас в остолбенении слушал его мольбы о прощении за преступное равнодушие к нему, за то, что был столь безжалостен и жесток к нему и к его матери... Мишель опомнился и резко поднял отца. Тот совсем ослабел, растерянный Мишель торопливо подвёл его к садовой скамье, усадил, трепеща, пытался успокоить, обнял. Он и помыслить не мог, что отец вообще думает о нём!
  Жан Дюпон чуть пришёл в себя. Он обхватил ладони своего мальчика пылающими руками, сжимал их и молил:
   - Сынок, я умоляю, доверься мне. Если ты замешан в этом неприглядном деле - я вытащу тебя, я спасу тебя, я сделаю всё! Умоляю тебе...
   Мишель тоже все ещё не мог придти себя, отводил глаза от непонятного ему самому стыда, но заверил отца, что не имеет ни малейшего отношения к происшествию, он не убивал Лорана де Венсана, и даже не догадывается, кто бы мог совершить подобное. Нельзя сказать, что он был до конца правдив, ибо определенные предположения, и весьма обоснованные, у него на этот счет, разумеется, имелись, но он счёл излишним обременять ими отца. Правду надо говорить в суде, когда от твоих слов зависит чужая жизнь, а он не в суде. И от его слов ничего не менялось.
   - Де Кандаль полагает, что убийство - месть за клевету на вашего учителя. Дюрана.
  Мишель снова пожал плечами. Отец Дюран - восхитительный человек и прекрасный педагог, и если это сделал один из его учеников - это бросает тень на принципы воспитания самого отца Даниэля. Именно этого он и боится, потому и слёг. Но отец Дюран не учил их грешить, не разрешал поднимать руку на ближнего, не проповедовал убийство. Сам же он, Мишель - абсолютно не причём, если в чём и виноват, только в лёгком злорадстве, которому позволил угнездиться в своей душе, когда узнал о его смерти, этот негодяй досаждал ему, угрожая рассказать всем, что он выб... - Мишель осёкся, - незаконнорожденный. Наверное, узнал это от отца, бывшего начальника полиции, пояснил он.
  - Вы ведь обращались к нему, отец? - спросил Мишель и снова вскочил.
  Жан Дюпон снова стал белее мела и прижимал руку к сердцу, несколько секунд хватал ртом воздух, утирая трясущейся рукой вспотевший лоб. Боже мой, что вынес по его вине его несчастный мальчик! И ни словом ни разу не упрекнул... Вслух мсье Жан спросил, как долго это продолжалось? Последние четыре года, сообщил сын, и поспешил успокоить отца. С некоторых он требовал деньги, но с него - только решать за него математические задания. Это было необременительно, утешил Мишель отца, притом, решая удвоенные уроки, он сам стал считать, как Архимед, и теперь сдаст математику даже в Сорбонну.
  Мсье Дюпон вздохнул. То ли его сын от природы был стоиком, то ли коллегия иезуитов воспитала в нём стоицизм, но он поразился неунывающему оптимизму мальчугана. Другой бы, свались на него пятая часть того, что довелось испытать Мишелю, - возненавидел его, проклял бы жизнь и отрёкся от Бога. А этот весел, уверен в себе, спокоен и жизнерадостен.
  Жан Дюпон поверил сыну. Описанное ректором убийство было бесчеловечным, а его малыш - человечен, добр и снисходителен. Он не мог этого сделать. Жак Дюпон облегченно вздохнул. Все ли у него есть? Что ему нужно? Он видел, что у его друзей по коллегии у многих есть лошади...
  Мишель отшатнулся. В приюте его укусила лошадь - с тех пор он панически их боялся. Нет-нет, торопливо заметил он, лошадь ему совсем не нужна. У него есть все необходимое. Ему ничего не нужно.
  Он и в самом деле так думал.
  
  Жерар Потье и Люсьен д'Этранж тоже нашли сыновей - в спальне, где Потье, наряженный Бабочкой, только что помог д'Этранжу обрядиться в костюм Кровавого Привидения Чёрного замка, в котором тот собирался появиться на Рождественском балу, и теперь оба разучивали песенку на слова Филиппа и мелодию Гастона о том, как радуется весь мир рождению Предвечного Младенца. Начиналась песенка словами 'Magna est veritas et praevalebit ...Велика истина и она торжествует...' Бабочка пиликала на скрипке, Призрак кружился и пел. Эмиль де Галлен, нашивавший на длинный кусок желтого плюша чёрные бархатные полоски, собираясь изображать тигра, раскачивался в такт незатейливой мелодии и подпевал мягким баритоном. Казалось, ничто не способно омрачить их безмятежность. Мсье Жерар переглянулся с его сиятельством графом Люсьеном. Оба покачали головами. Даже предполагать, что эти невинные и веселящиеся столь чистой радостью существа, их дети, способны на подобное...
  Какое-то недоразумение.
  Кровавое Привидение страшно обрадовалось появлению префекта, Бабочка весело запорхала навстречу мсье Жерару Потье. В последовавшем затем разговоре оба шельмеца уверили родителей, что они не имеют никакого отношения к свершившемуся. Нелепо и предполагать подобное. Гастон определенно заверил отца, что, хотя он и не осуждает убийцу, ибо убитый был субъектом весьма пакостным, но это не значит, что сам он мог бы совершить такое. 'Я не герой, я мерзостно умён, не по руке мне хищный эспадрон...' - театрально процитировала Бабочка шекспировского Гамлета.
  Дофин резко потребовал от дорогого папочки, чтобы тот прекратил даже думать о подобном и не смел волноваться по пустякам! Он, что, забыл, что сказал доктор Дешан? Никаких волнений! Что? Убийство - не пустяк? Это так, но он-то тут причём? Родителям предложили исполнить на 'бис' их рождественский номер, от чего те в один голос отказались: они уже слышали это дивное пение. Оба родителя переглянулись. Что тут скажешь?
  Конечно, дети не причём.
  Когда отец Эзекьель и Аврелий Сильвани через час после описываемых событий тихо подошли к спальне для продолжения выяснения неприглядных обстоятельств совершенного в стенах коллегии убийства, они, к их разочарованию, не услышали обсуждения произошедшего. Потье, положив на грудь раскрытую книгу, смотрел в потолок, д'Этранж расчесывал шерстку Амадеуса. Незадолго до этого пришёл Дамьен де Моро, растянувший по просьбе Эмиля плюш на поручнях кровати. В настоящий момент он критиковал хвост тигра, который, по его мнению, должен быть потолще. Котёнок, оправдывающийся тем, что он и так выкроил хвост в три раза толще, чем у Амадеуса, продолжал пришивать полоски на костюм. Появился задумчивый Мишель, всё ещё вспоминавший разговор с отцом и никак не могший придти в себя от изумления.
  Он в задумчивости плюхнулся на кровать и уставился в потолок.
  Впрочем, кое-что интересное отцы все-таки услышали. Гастон Потье неожиданно выразил мысль, что, как после корабля, идущего по волнующейся воде, невозможно найти ни следа, ни стези дна его в волнах, - так нечестивый исчезает, как прах, уносимый ветром, и как тонкий иней, разносимый бурею, и как дым, рассеиваемый ветром... Вдохновение, как поняли отцы, он черпал из книги Премудрости Соломона в Писании, лежавшем у него на груди. С его суждением все согласились. Дофин задумчиво сообщил, что весной он непременно возобновит раскопки и, если повезёт, найдет настоящий шлем Людовика Святого. Сойдёт и клад тамплиеров... 'Или ночной горшок Цезаря', кривляясь, бросил Потье, за что получил подушкой по брюху.
  Но тут Котёнок, закончивший шитье, попросил друзей помочь ему примерить тигриный костюм, и все столпились вокруг него. В это время появившийся в дверном проёме отец Симон передал Дамьену де Моро, что приехал его отец. Эмиль тут же выскочил вперед и покрутился перед отцом экономом. Как он, хорош ли его хвост? Де Моро же молча поднялся и торопливо вышел. Миновал двор, взбежал по ступеням ректорского корпуса. Едва он приблизился к кабинету - двери отворились и отец появился на пороге. Андрэ де Моро внимательно оглядел сына. Рассказ ректора, с которым он уже десятилетие состоял в теплых, приятельских отношениях, потряс его. Сейчас он удивленно разглядывал Дамьена, которого не видел с конца лета. Перед ним стоял молодой мужчина с приятной улыбкой на выразительном и умном лице. Его мальчик вырос, подумал он со вздохом, но и с умилением. Отцу понравилось скромное приветствие сына и его сдержанное достоинство. Не то, что его старшие шалопаи... Но это ужасное убийство, гибель одноклассника Дамьена... Неужели?
  Надо заметить, что кроме дочери, девицы разумной и спокойной, удачно вышедшей замуж и подарившей ему внука, дети отнюдь не приносили счастья мсье де Моро. Ни старший Андрэ, ни Валери не радовали здравомыслием и сдержанностью. Неуправляемые и дерзкие, распущенные и пошлые, они добавили, что и говорить, седины в его волосах, а два года назад и вовсе чуть не свели в могилу, когда были арестованы по обвинению в ограблении полковой кассы. Два негодяя после затянувшейся пьянки влезли в казенные деньги, кои и прокутили после с полковыми шлюхами. Как хотел бы он забыть об этом...
   Особой огласки не было, позор удалось скрыть. Честь семьи он сумел выкупить, но хоть уголовных преследований не последовало, ибо он возместил украденное, но разве это вразумило сыновей? Он страшно боялся их влияния на младшего, Дамьена, потому и послушал совет друга Жасинта де Кандаля, в порядочности которого имел повод неоднократно убедиться, и отдал младшего сына в его коллегию. Сейчас он был удивлен и испуган одновременно. Младший сын ни в коей мере не походил на старших, вид юноши делал честь семье, но убийство, Боже!
   Однако Дамьен, выслушав отца, с дрожью в голосе спросившего его о преступлении, решительно разуверил его. Отцу следует поберечь здоровье, а не терзать себя волнениями, губительными для него. Он, Дамьен, не имеет отношения к смерти Лорана де Венсана. Он его не убивал и никогда не убил бы, ибо никто не ставил его судьей, а тем более, палачом. Палачество - низкое ремесло. Он никогда, иначе, чем в честном поединке, никого убить не может. Убийство безбожно. Он не совершал подобного. 'Но... но знает ли он, кто это сделал?' - в голосе отца слышалось некоторое облегчение. Дамьен знал это, но так как уверенно разделял теперь ложь допустимую и даже похвальную, и ложь греховную, то с чистым сердцем уверил отца, что он ничего не знает и не имеет даже никаких мыслей на этот счёт. Однако, хоть отец и поверил искренности, звучавшей в словах сына, у него были и ещё некоторые основания для подозрений.
   - Этот убитый... Сын Антуана де Венсана...
  Дамьен хладнокровно и невозмутимо посмотрел отцу в глаза. Они поняли друг друга. Ложь здесь была бы греховной.
  - Да, он знал от отца о краже братьев, грозил оглаской...
  - И, тем не менее, ты не трогал его?
  Дамьен подал плечами.
  -Это было бессмысленно. Дело замял Антуан де Венсан. Тронь я его отпрыска - тот бы начал снова преследовать братьев. Ничего бы хорошего не получилось.
  Андрэ де Моро внимательно посмотрел на сына. Мальчик рассудителен. Правильно он сделал, что послушал де Кандаля, здесь мальца выучили и манерам, и здравомыслию. Если бы он также поступил и со старшими... Он вздохнул, подумав, что, если все это дело разъясниться к вящему его облегчению, он переделает завещание. Все оставит Мирей и Дамьену.
   - Однако, рядом убийца...
  С этим Дамьен не спорил, но дал слово отцу быть осторожным и осмотрительным.
  Сам он много думал о случившемся с Андрэ и Валери, и если раньше, порой видел в поступке братьев бретёрство и молодецкую удаль, теперь, возмужав духом, просто стыдился родни. В поступке братьев сквозила мерзость и греховная дерзость, и если его никто не ставил им судьёй - Дамьен понимал, что восхищаться тут куда как нечем. Шантаж Венсана бесил его, унижал его самого и честь семьи, и нечего и говорить, что по поводу смерти негодяя Дамьен расстраиваться не собирался. Глупо было и каяться.
  Едва повеселевший отец уехал, Дамьен зашёл в конюшню. Там его тоже ждал отец. Его духовный отец Гораций де Шалон, внешне спокойный, и только близко знающий его Дюран мог бы понять, какое напряжение таит в себе это спокойствие. Отец Гораций осведомился у своего ученика, что он может сказать ему по поводу произошедшего?
  Именно ему, его учителю и, как он надеется, другу.
  Дамьен бестрепетно встретил взгляд отца Горация. Тот внутренне ахнул, настолько поразил его взгляд ученика, в коем промелькнуло нечто такое, чему иезуит затруднился бы дать название. Это был взгляд сытой змеи, холодный, умиротворенный, мудрый, властный. Мальчишка знает всё, понял Гораций. Понял он и другое. Это было то, что отец де Шалон видел в зеркалах, когда находил время заглянуть в них. Это было его отражение. Зря терзается Дюран. Это его выкормыш. У Горация де Шалона потемнело в глазах, его ногти в кармане рясы впились в ладонь. Он перемолчал душевную бурю и смятение. Наконец тихо спросил.
  -Разве я учил тебя убивать?
  Снова встретил взгляд ученика, на сей раз, потеплевший и ставший куда более мягким, чем несколько мгновений назад.
   - Я не убивал его.
  Горацию хотелось вцепиться в отвороты куртки Дамьена и основательно отлупить выросшего щенка. Просто изувечить. Но он понимал бесполезность подобных усилий. Он сам вырастил стоика и воспитал спартанца. Ничто не подействует. Он поднялся, ощущая невероятную усталость. Ничего не хотелось. Гораций медленно побрёл в лазарет, но не сделал и десяти шагов, как Дамьен догнал его. Преградил дорогу. Видеть убитое лицо отца Горация он не мог. Но мог лишь повторить сказанное - отчетливей и резче.
   - Я не убивал его, отец Гораций. Клянусь Пресвятой девой, я не убивал его.
   - И понятия не имеешь, как он оказался в болоте? - Взгляд Горация де Шалона был насмешлив и грустен.
  Дамьен неожиданно широко улыбнулся, блеснув зубами. Лицо его стало карнавальной маской развеселого Арлекина.
   - Отец Гораций, - Ворон почесан кончик носа, - я не убивал его. Это главное. Я не поднимал на него руки. Я не покушался на его жизнь и неповинен в его смерти. Я не хочу ... я не хочу, чтобы вы огорчались из-за меня. Я не убивал.
   - И понятия не имеешь, как он оказался в болоте? - повторил отец Гораций.
   Дамьен снова в задумчивости почесал кончик носа. Так всегда делал и сам де Шалон. Наконец де Моро признал, что некоторые догадки на это счёт у него имеются. Но ведь если он рассуждает логично и даже умно, это значит только то, что он не безумен, но вовсе не доказывает, что он прав. Сам же он не хочет делиться размышлениями, которые вполне могут оказаться ложными. Один из наших отцов, Балтасар Грасиан, полагал, что Ложь всегда шествует первой, увлекая глупцов пошлой крикливостью. Последней и поздно, плетясь вслед за хромым Временем, приходит Истина. Поэтому - он, Дамьен, подождет высказывать глупости, пока не придёт Истина. 'Да не изрекают уста твои слов, которые не обдуманы в сердце. Ибо лучше споткнуться мысленно, чем споткнуться в разговоре...'
  Теперь кончик носа почесал отец Гораций. Назвать собственного ученика наглым щенком у него не поворачивался язык, и потому он просто кивнул напоследок наглому щенку и в задумчивости направился в лазарет. Если Дамьен лгал, это означало только одно.
  Ученик в артистизме, и в уме, и в воле - превзошёл учителя.
  
  
  Глава 3. Новые свидетельства.
  Глава, в которой подтверждается правота отца Аврелия,
  а отец Гораций осознаёт некоторые новые обстоятельства,
  ещё более смущающие и настораживающие.
  
  
   Несмотря на то, что первую ночь после обнаружения трупа отец Гораций провёл вместе с Дюраном в лазарете, они ничего не говорили друг другу, хотя оба не спали ночь. Это не было отчуждением, но катастрофой для каждого из них. Страшное молчание повисло между ними топором палача, застывшая немота зимней ночи накрыла их, точно саваном.
  Не хотелось говорить. Не хотелось спать. Не хотелось жить.
  Тем временем отцы, коим было поручено разобраться в произошедшем, продолжали выяснение всех подробностей и обстоятельств дела, которое непомерно осложнялось тем, что никто не мог сказать, когда именно был убит Лоран де Венсан? Он погиб до пожара на мансарде? Или после - и пожар был делом его рук? Он мог быть убит, начиная с субботы, спустя несколько часов после возвращения Эмиля де Галлена. Последнее было очевидным. Пока Эмиль не рассказал, что оболгал отца Дюрана именно де Венсан, ему не могли и отомстить.
  Стало быть, он мог быть убит только с девяти вечера в субботу.
  Их благую уверенность в этом попытался поколебать подошедший отец Гораций. Прежде чем размышлять, когда он был убит, важнее понять, кем он был? Отцу Аврелию кое-что известно. Желающих свести с ним счёты было немало в классе Дюрана, но кто знает, на какие пределы распространялась низость убитого? Чтобы обнаружить пределы возможного - надо уйти в невозможное. Возможно, он угрожал и ещё кому-то в соседних классах, а убийца, мог, услышав об обвинении, сведя с ним счеты, устроить всё так, чтобы это выглядело делом рук учеников Дюрана.
  Ни отец Аврелий, ни отец Эзекьель не возразили. Им было жаль несчастного де Шалона, и его попытка выгородить своих питомцев отцам была понятна. Они согласились, что подобное не исключается, но не следует умножать сущности без необходимости. Сausa proxima, non remota spectatur33, и пока следует рассмотреть очевидное. Что для одних - очевидность, для других - нелепость, тихо пробормотал де Шалон, но отцы благоразумно не расслышали его, продолжая размышления. Итак, моментом отчёта в убийстве следует считать субботний вечер. Теоретически, самой поздней датой можно считать ночь с воскресения на понедельник, сразу после пожара. С того времени никто не мог бы проделать такое до обнаружения трупа. Но вероятнее всего, что Лоран убит в ночь с субботы на воскресение, потому что в воскресение выпал снег, а никаких следов у болота не было. Следовательно, он был убит до обеда в воскресение. Таким образом, придётся рассмотреть короткий отрезок времени: с приезда Эмиля да Галлена до обеда следующего дня. Всего восемнадцать часов. Надо выяснить также, чем был нанесён столь страшный удар? Судя по переломанной шее, ударили спереди, в лицо, и с силой немалой. Лицо разбито, шея сломана и выгнута почти под прямым углом. Это, казалось бы, выводило из-под подозрения Котёнка, Гамлета и Дофина. Значит, нужно было начать с оставшихся. Дамьен де Моро и Мишель Дюпон.
  В эту минуту в комнату, пошатываясь, вошёл отец Даниэль, Гораций кинулся ему навстречу. 'Зачем он встал?' Но Дюран поднялся не для того, чтобы снова лечь. Он хотел понять всё, и отец Аврелий, сострадая собрату, позволил ему присутствовать. С трудом опираясь на плечо де Шалона, тот сел рядом с другом.
  Вошёл вызванный первым Дамьен де Моро. Его попросили внятно рассказать о том времени, когда он встретил у ограды коллегии Эмиля де Галлена. Дамьен лучезарно улыбнулся и начал повествование. Они вместе с присутствующим здесь отцом Горацием де Шалоном шли с корта. Стало темно, клинка было не разглядеть, пояснил он. Навстречу им шли отец ректор и отец повар, последний, насколько понял Дамьен из услышанного, категорически возражал против пряной свинины 'рулет-сартои', настаивал на бараньем рагу с баклажанами и рубце с белым вином и холодных закусках из говяжьего языка... как понял Дамьен, они обсуждали меню для Провинциала. В это время послышался крик, и он, Дамьен, сразу узнал голос Кота. Отец Гораций кинулся к воротам и впустил Эмиля. Потом, когда Эмиль рассказал, что во всем виноват подлец де Венсан, он, Дамьен, был послан отцом де Кандалем к отцу Дюрану - позвать того к отцу ректору. Он и позвал. Отец Дюран кивнул.
  Кивнул и отец Гораций. Пока всё было правильно.
  Потом, натурально, поторопился он в спальню - рассказать новости Гамлету, Дофину и Аквинату. Застал ли он их в спальне? Да, всех троих. Разом всё им и поведал. 'И какое же впечатление произвёл на них рассказ?'
  Дамьен пожал плечами.
  Все были возмущены. Дофин высказал мысль, что, даст Бог, попрут подлеца из коллегии. Аквинат сказал, что, если Котёнок сейчас приедет - нужно испечь для него пирог. Потье сказал, что сходит за скрипкой к отцу Теофилю, надо праздник Эмилю устроить. Сказано - сделано. Пошли они с Аквинатом пирог печь, Филипп давай в спальне убираться, Гамлет в церковь ушёл.
  Отцы молча слушали. Ворон веско и уверенно продолжал свое повествование. Натурально, появился Эмиль с отцом Дюраном, пирог уже был готов, Дофин приволок варенье и компот - ну и встретили они Кота на славу. 'И всё это время вы даже не подумали найти Лорана и выяснить, зачем он это сделал?' 'За каким это бесом? - недоумённо вопросил Ворон. - Стал бы он со мной откровенничать, держите карман шире!' Нет, он, Дамьен, подумал, что дело это не его личное, а коллегиальное, пусть в коллегии и разбираются. Каждый кюре пусть за свой приход молится. Значит, встретили они Кота, потом отец Дюран велел всем спать ложиться. 'И все легли?' А почему нет? Кот рассказал в потёмках о своих злоключениях, Дофин снова выразил надежду, что отец ректор выгонит Лорана, Гамлет с Аквинатом за день намаялись и задрыхли.
  Утром, натурально, удивились все, что не пришёл Венсан ночевать, но как сказал мудрый Гамлет, 'гнилое не терпит прикосновений', ну, пошли все на завтрак. Они заметили, что в трапезную пришёл отец де Шалон и сказал отцу Аврелию и отцу Дюрану, что Венсан пропал. 'И что?' А ничего. Начали они искать его, но не нашли до тех пор, пока отец Гораций не обнаружил вышепоименованного Лорана в понедельник утром в болоте. Вот и всё.
  'Какого мнения вы были о покойном?'
   По мнению Дамьена, мгновенно сообразившего, что рано или поздно всплывёт вопрос о проигрыше на турнире, Лоран был человеком неприятным. Лишенным благородства. Мсье де Венсан имел пренеприятнейшую привычку вынюхивать гадости, и угрожать распространить их, или выдумывать их, как в случае с Эмилем. За это его не любили. 'Но чего бояться невинному-то?' Невинные-то как раз от таких и страдают. Как гениально заметил один из учеников отцов-иезуитов, великий Мольер, 'бессильна с клеветой бороться добродетель' - и случай с Котом это подтверждает. В чём он виноват-то был? В чём был виноват отец Дюран? К тому же, иногда угроза могла касаться ваших близких. 'Итак, вы тоже имели повод ненавидеть Лорана де Венсана? Какой?' Дамьен поморщился. Лоран угрожал разоблачить некоторые секреты семьи де Моро. Он надеется, у него не спросят, какие именно. Это не его тайна. У него самого - тайн нет.
  Дамьена сдержанно поблагодарили и попросили позвать Мишеля Дюпона.
  Тот появился в считанные минуты. Просьба рассказать о вечере субботы его не смутила. Когда он находился в спальне вместе с Гамлетом и Дофином, пришёл Ворон и рассказал им, что в пакости этой с отцом Дюраном, виноват, оказывается, Лоран. Ну, он, Мишель, ничуть не удивился, потому что зашел в спальню за минуту до Дамьена и уже знал об этом от отца Иллария. Тот рассказал ему, что это одноклассничек его, оказывается, чуть учителя и всю коллегию под монастырь не подвёл. Он сам как раз собирался дружкам обо всём поведать, а тут пришёл Дамьен. Филипп сказал, что хорошо бы его, мол, выперли. Ну, сам он подумал, что надо Коту встречу устроить - пирог испечь. Заодно новый рецепт опробовать. Дамьен вызвался помочь, и они пришли на кухню. 'Дамьен всё время был на кухне?' Мишель потёр лоб, вспоминая. Нет, он посылал его и за марципанами в кладовку, и за присыпкой пирога в хранилище, но в основном, да, тот был на кухне. 'Видели ли они в это время Потье и д'Этранжа?' Нет, но когда они пирог принесли - оба были в спальне.
  Отец Эзекьель понял, что подобный метод пользы не приносит.
  'Что вы подумали, Дюпон, когда не увидели утром Лорана де Венсана?' Мишель задумчиво почесал в затылке. Что он подумал? Он пожал плечами и развёл руками. Отец Илларий обещал приготовить на пробу для визита Провинциала бычьи ушки, тушённые в горшочке с овощами, он, главным образом, о них и думал, а Лоран... Что о нём думать-то? Подумал, должно быть, что он куда-то пропал... 'А что вы вообще думали об убитом?'
  Дюпон полагал, что тот ничего не понимал в кулинарии и был человеком, лишенным дарований.
  Гастон Потье, рассказывая о субботнем вечере, повторил слова и Дамьена, и Дюпона. 'Как долго сам он пробыл в церкви?' Этого он не помнит, был в молитвенном экстазе, благодарил Небо за возвращение Котёнка, за проявленную справедливость, пытался осмыслить бесконечное милосердие Божье к нему самому, недостойному, осознать истинность и праведность судов Божьих и мудрость Господа, читающего в сердцах. Потом взял скрипочку - и вернулся в спальню, там прибирался Дофин, потом пришли с пирогом Ворон с Аквинатом. А тут, через считанные минуты - отец Дюран с Котёнком пожаловали. 'А почему ваш друг Филипп д'Этранж выразил надежду на то, что Лорана исключат? Они враждовали?'
   Лорану мало кто симпатизировал, холодно сообщил Гамлет. 'Что вы сами думали о нём?' Гастон не считал его человеком высоконравственным и достойным всяческого уважения. По его мнению, такие люди чести Франции не делают. 'Угрожал ли лично вам Венсан? Чем?' Он однажды подслушал их с Дофином разговор о семейных делах, не задумываясь, просветил их Потье, и грозил разгласить то, что услышал. 'Вас не огорчила его смерть?' Отнюдь нет. С чего бы? Не огорчился он ничуть и огорчаться по этому поводу не собирается. Коемуждо поделом его. Это справедливо. А сетовать на Божественную справедливость - это даже не ересь, мсье. Это безумие, а у него с головой все в порядке.
  Дофин полностью подтвердил слова остальных. На вопрос же, как он относился к убитому, признался, что терпеть не мог этого субъекта, считал его негодяем, а когда узнал, что именно он был причиной клеветы на их любимого отца Дюрана, так и вовсе омерзение к нему почувствовал. 'Высказывал ли он когда-нибудь намерение убить Лорана де Венсана?'- вопрос задал отец Гораций. По словам Дофина, намерения такие он, если и высказывал, то лишь отводя душу, потому что и муху-то убить не может, а вот желание видеть ненавистного вампира мёртвым высказывал неоднократно. 'И что он подумал, увидя тело?' Он почувствовал раскаяние, горестно сообщил Филипп, да, был просто в смятении. Ведь сколько раз он, грешник, роптал на Господа, сколько раз сокрушался, почему долготерпит Господь? Где десница Его? Где суд Его праведный? Сколько раз мудрый Гамлет говорил ему, что наступит он, Дофин, на аспида и василиска и очами своими увидит возмездие нечестивым?! 'Не ревнуй злодеям, говорил он, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут...' Это же говорил и отец Гораций. Тот всегда уверял, что 'делающие зло истребятся'. Ещё немного, говорил он, 'и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его...' А он, Дофин, что? Не верил... С тех пор он всё время пребывает в смятении, сообщил он. Простит ли ему Господь глупый ропот его? А ведь воистину, 'видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву; но он прошёл, и вот нет его; ищу его и не нахожу...' Святые отцы прервали обширное цитирование 36 псалма, и попросили Дофина позвать Котёнка. Тот был на корте - состязался с Леоном Нуаром.
   В ожидании его следователи обменялись репликами.
  По мнению отца Эзекьеля, рано или поздно разноречие в рассказах проступит. Отец Аврелий был настроен скептически. Ребятишки совсем не глупы, и имели бездну времени, чтобы сговориться. Заметьте, никто не отрицает враждебности к убитому, никто не скрывает причин неприязни. Дирижёр у них умный. Ничего они не узнают, хоть сиди тут все дни напролёт.
  Даниэль, похудевший и бледный, посмотрел на Горация. Тот ответил тяжёлым вздохом, нахмурился и закусил губу. Неожиданно напрягся. Он кое-что вспомнил, однако, опустил глаза и снова вздохнул. Знавший его мимику Дюран извинился, и попросил Горация проводить его в лазарет. Ему что-то совсем худо.
  Едва они вышли, де Шалон тихо проговорил, что вспомнил, как видел на мансарде Лорана след ноги в дегте. Его не так просто отмыть. Надо осторожно осмотреть подошвы ботинок у каждого. Прямо сейчас.
  -Но ведь это просто докажет, что некто был на мансарде - и всё.
  -Да, но мы пока даже этого не знаем.
  -Умоляю, Гораций, если это... - Дюран осёкся.
  -Если это... кто? - де Шалон смотрел в землю.
  Дюран не ответил.
  Они пришли в спальню. Все, кроме Эмиля, были там. Дофин выдувал мыльные пузыри, Дюпон рассказывал про блюда, которые предстоит отведать Провинциалу, Потье складывал скрипку и смычок в футляр, Ворон что-то переписывал из одной тетради в другую. Гораций де Шалон попросил всех показать ему подошвы своих ботинок. Все удивлённо переглянулись, но выполнили предписание. Однако, сколько Гораций не вглядывался, ничего не увидел. Никто из присутствующих не вступал в деготь на мансарде. Появился развесёлый Котенок, с разбегу едва не влетевший в спину отца Горация. Внимательно осмотренные подошвы его ботинок были всего лишь в снегу. Дюран облегченно вздохнул, и Гораций торопливо повёл его в лазарет. Там, едва усадив Даниэля на кровать, бросился в сарай, где лежало тело де Венсана. С досады плюнул и помянул нечистого.
  Подошвы ботинок убитого были в дёгте.
  Нервно смеясь, Гораций вернулся к Дюрану и сообщил ему об этом, заметив на лице друга явное облегчение. Усевшись на кровать рядом, спросил, не было ли у него во время опросов странного чувства, что он что-то понимает - скрываемое, потаённое? Тот покачал головой. Нет. Он не заметил, чтобы кто-то лгал. Да и что скрывать-то: он и не хотел ничего замечать. Он не хотел терять никого. Гораций это понимал. Около получаса они сидели молча, думая каждый о своём.
  Потом Гораций медленно поднялся и снова вышел в сиреневые зимние сумерки. Побрёл к Церкви.
  Войдя в притвор, сразу заметил Потье, возившегося с канифолью. Медленно подошёл и сел рядом. Гастон бросил на него лукавый взгляд чёрных глаз и улыбнулся. Никогда ещё в его улыбке не было столько счастья и покоя, глаза искрились.
  - Ты, как я вижу, отнюдь не преисполнен скорби по убиенному?
  - То, что нельзя исправить, не следует и оплакивать, - рассудительно вернул отцу Горацию его же суждение ученик. - Мне нравится при этом, что вы не сказали 'невинно убиенному'...
  - Гастон... - В голосе де Шалона позвенела такая мука, что Потье сразу перестал улыбаться. - Мальчик мой, ты же умнее всех, ты же понимаешь, это бремя... каким бы подлецом не был Венсан - судьёй ему мог быть только Бог. Ты же понимаешь, что любой, поднявший руку на ближнего, уподобляется Каину... Что будет с ним? Что будет с его душой?
  Потье безмятежно напомнил:
   - Когда Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, пронзил прилепившего к Ваал-Фегору, Господь сказал: Я даю ему Мой завет мира, и будет он ему и потомству его заветом священства вечного, за то, что он показал ревность по Боге своём...
   - Гастон... - Отец Гораций снова поймал искрящийся взгляд чёрных глаз, - ты же не Финеес...
  Потье пожал плечами. Кто знает? Но он не понимает отца Горация, заметил он. Тот сам предрёк ему, что 'очами своими увидит он возмездие нечестивым' и избавится от призраков Бисетра. Так и случилось. И увидел он возмездие. И избавился от всех страхов своих. И преисполнен ликования. И порхает, как бабочка.
  Тут де Шалон неожиданно утвердился в мысли, что Потье не убивал. Не вязался этот ликующий вопль с убийством. Он невиновен. Потому и ликует, что кто-то сделал то, что столь ему на руку - а он не причём. Он - не убийца.
   - Хорошо. Но теперь, когда он мёртв, и ничто не замыкает тебе уста, скажи мне, - каким он был? Почему он творил то, за что поплатился? Уж это-то ты можешь мне сказать?
  Гастон откинулся на стуле и, натирая смычок канифолью и задумчиво озирая лежащую рядом скрипку.
  - Я думал об этом. - Он спокойно взглянул в глаза отцу Горацию, - Но понял мало. Обрывки, фрагменты. Я часто ловил себя на том, что мне хотелось понять Лорана, но едва я пытался вглядеться в него - что-то пугало, и я отворачивался. В итоге я остался со своими клочками понимания. Не обессудьте. Он, по-моему, не верил в Бога. Любил, чтобы ему подчинялись. Не любил, когда смеялись и бесился, когда кого-то хвалили. Не любил талантливых, но боялся чужой силы. Был неинтересен в разговорах, но любил чужие тайны. - Он снова бросил взгляд на учителя. - Это все пустое и ничего не объясняет. Но кое-что я действительно уразумел. - Он задумчиво пожевал губами, - он, по сути, извлекал выгоду из собственного ничтожества, но ничтожное-то, это я понял совсем недавно, есть не часть малого, но... часть ничего. Ничтожество - пустота. Потому мне иногда мне казалось, что я что-то видел в нём, - но всякий раз оказывалось, что я ничего не видел. Но сейчас понял, что был неправ. Я видел! Я видел ничего...
   Потье странно замялся, но продолжил.
  -...Он ненавидел любовь. Он ненавидел, когда двое любили друг друга! Он менялся. У него стекленели глаза. Я думал, он высасывает Дофина из ненависти к его отцу - ведь префект отправил в отставку начальника полиции, но потом заметил... он бесился и требовал денег, когда замечал привязанность Филиппа ко мне. Он ударил по Эмилю - того любили - и отец Дюран, и Дамьен. Он злился, когда видел, что Дамьен подружился с Мишелем. Когда однажды увидел нас с Дюпоном за дружеской болтовней, - так зло поглядел, потребовал принести ему яблоки, а когда Дюпон послал его к чёрту - видели бы вы его глаза. Казалось, волк подстерёг ягнёнка. Ну, да Дюпон не ягнёнок...
   - Но сам он никогда не искал ничьей дружбы?
  Потье почесал кончик длинного носа. Он такого не помнил. Д'Этранжа он ненавидел - графский сынок, богач, красавец. Не любил Дюпона - не выносил одарённых. Самого Потье ненавидел - когда его хвалили, у него лицо темнело. Терпеть не мог Котёнка и Дамьена. Первого зацепить ни на чём не мог, тот ему возражать осмеливался, второго - за силу, он его побаивался, потому, видимо, и не требовал с него ничего, просто издевался. Да и Дюпона он боялся.
  -Он всегда был таким? Сколько ты его помнишь?
  Гастон задумался. А он по младшим классам его и не помнил-то, и удивился, когда тот вдруг змеёй шипеть под ногами начал. До этого он его за бревно принимал.
   - Знаете, - неожиданно повернулся он к отцу Горацию, - Нам отец Элиан читал проповедь и сказал, что таинственны пути покаяния и тайна Божьего милосердия непостижима. Но если кто окончательно и бесповоротно избрал путь зла, то он не может вызвать никакого сострадания. Человек достоин жалости, но зло недостойно жалости. Зло достойно лишь уничтожения. Я тогда же подумал, что он себе противоречит. Ведь покаяние возможно и на смертном одре. Но потом понял, что он прав, зло воплощенное, Дьявол, не может раскаяться. Лоран творил зло. Но он ведь... больше ничего и не мог. Как дьявол.
  Отец де Шалон рассеянно улыбнулся Потье, потрепал его по щеке, после чего направился в спальню в ученический корпус.
  Теперь ему было о чём поговорить с сынком его сиятельства графа д'Этранжа. Потье сам того не замечая, в восторге от своего освобождения, увлёкся и сказал многое... Дофин сидел на постели и, высунув кончик языка от напряжения, пришивал на разложенный на кровати балахон Кровавого призрака Чёрного замка разноцветную мишуру. Увидев отца де Шалона, он улыбнулся. Филиппа трудно было заподозрить в убийстве - воистину, не та натура. Если глаза Дамьена испугали его, глаза Потье заставили расслабиться, то глаза д'Этранжа насторожили. В них не было ничего, кроме какого-то усталого безразличия, тусклой апатии. Было видно, что он ничуть не озабочен ни проводимым расследованием, ни ужасной смертью Лорана, и ничто не способно омрачить его вялый покой. Но отец Гораций, суммировавший всё, что знал, прибавив к нему то, о чём догадался, задал вопрос, немало встревоживший Дофина.
   - Ты зачем это, скажи мне, Дофин, мансарду поджёг?
  Д'Этранж замер. Он знал, с кем говорит. Любые обвинения в убийстве он просто проигнорировал бы, но эти насмешливые слова заставили его закусить губу и напрячься. Он сделал это зря, упустив момент сделать большие глаза и удивиться, и теперь лихорадочно искал нужное выражение лица. Но не находил. Отец де Шалон не дал ему возможности ничего придумать. Откинувшись на соседней кровати, мягко продолжил:
  - Отец Дюран говорил вам об истине и лжи, но вы не спросили, как отличать одно от другого, а он не утрудил себя рассказом о том, чего вы не спрашивали. Запомни, мой мальчик, подозревая кого-либо во лжи - надо делать вид, что веришь. Видя твою наивность, тебе солгут грубее, и ты поймешь, что от тебя хотят скрыть. Если же, напротив, в словах говорящего промелькнет нужная тебе истина, - притворись не верящим... Тебе откроют и остальную часть истины. Но и ложь открывает тому, кто умеет слушать, самую сокровенную истину...
  Искрящийся взгляд отца Горация ласкал Филиппа. Тот молчал. Он попался и понял это. Признайся он, что это дело его рук - возникнет новый вопрос, - ведь он не мог пойти на мансарду, не зная, что Лоран де Венсан мёртв...
  - Ну, Бог с ним, с поджогом. Письма-то ты в хламе - нашёл? Или потому и поджёг все, что не смог найти? - де Шалон пошёл ва-банк.
  Теперь во взгляде Дофина не было безмятежности. Он взглянул на воспитателя с испугом и раздражением. Однако, на самом деле заданный вопрос вовсе не нуждался в ответе и совершенно не интересовал отца Горация. Он заметил, что снова стал собой - и рассматривает брошенный ему вызов как дело чести. Он докопается до истины, что бы ему это ни стоило. Сейчас, встревожив Дофина, он полагал, что, по крайней мере, заставит того кое о чём задуматься и спровоцирует на какие-либо действия. Какие - было неважно.
  Он поднялся и, не оглядываясь, вышел. Направился в трапезную, прошёл на кухню и попросил отца Иллария позвать Мишеля. Тот вышел, спокойно взглянув на отца Горация.
  -Скажи, ведь ты учишься здесь шесть лет, ты когда-нибудь разговаривал по душам с Лораном де Венсаном?
  Дюпон вытянул губы трубочкой и задумался. Он такого не помнил. Потом почесал подбородок.
  - Нет. С ним нельзя было говорить по душам. Я не аналитик и не занимался исследованием душ, но я полагаю, что есть души настолько... - он неопределенно пошарил в воздухе руками, - разговор по душам возможен только с тем, в ком видишь сходство - хотя бы чего-то. Мыслей, устремлений, чувств. Но с ним не хотелось иметь сходства.
   - Была ли у него какая-то теория, философия? Может, он высказывал какие-то убеждения?
  Мишель опять такого не помнил. Права подлеца неафишируемы. Убеждения скрываемы. Философия? Это для умных.
  Отец Гораций кивнул. Он уразумел, что в запутавшем их происшествии есть нечто странное. Это были разрозненные клочки разорванной бумаги, которые они тщетно пытались сложить в один лист. Но листы были разные. Он отчетливо понял это. Не тот, кто убил Лорана, совершил поджог, но ведь и осквернить тело мог тот, кто не убивал де Венсана. Он мог просто наткнуться на тело. Основной, самый невыносимый и мучительно страшный вопрос - у кого поднялась рука на чужую жизнь, перевешивал все остальные. Стоило найти на него ответ - и все прояснится. Ясно было и то, что в болото Лорана швырнули вдвоём - одному с этим едва ли справиться. Не все ли вместе их с Дюраном дорогие ученички разделались с ненавистным им змеёнышем?
  Это не исключалось.
  Впрочем, нет. Дофин действовал в одиночку или с Потье. Он не стал бы привлекать никого другого к поиску каких-то компрометирующих его или его семью писем. Но если листы были разрозненны - был смысл и искать спонтанно. Рассуждая подобным образом, он зашёл к себе, в пустую спальню, которую забыл запереть.
  На кровати Дюрана сидел отец Аврелий.
  
  
  Глава 4. Иезуитская ловушка.
  Глава, в которой отца Дюрана вынуждают умереть,
  но при этом в монолитной стене иезуитского братства
  обнаруживается брешь.
  
  
  Делиться с Аврелием Сильвани своими догадками Гораций де Шалон не хотел, но, так как мозги этого человека оценивал степенями превосходными, настороженно посмотрел в глаза коллеги. Тот, тут же поймав его взгляд, усмехнулся, но лишь на мгновение. Они поняли друг друга. Нужно было найти убийцу, которого мучительно не хотелось искать.
  Но отец Сильвани зашёл именно затем, чтобы в конце концов его обнаружить.
  Придуманный им трюк был истинно изуверским, мудрым и безошибочно выверенным. Отец Симон подготовил гроб для Лорана де Венсана. Не для похорон - отец может пожелать похоронить сына в гробу, сделанном по особому заказу, но для транспортировки. Отец Аврелий хочет предложить отцу Эзекьелю и отцу Симону нынче же вечером начать делать новый гроб.
  Для отца Дюрана.
  Необходимо сказать всем - и осуществить это немедленно, - что отцу Даниэлю стало хуже, он отказался есть, вытолкать всех щенков из лазарета, приказать отцу Эрминию, чтобы тот ходил вокруг с постным и убитым лицом и говорил всем, что Дюран-де обречён. Отец Симон принесёт новый гроб в приёмный покой лазарета, объяснив, что так распорядился отец врач. Надежды, мол, нет. Рядом пусть покрутится Эммеран Дешан и подтвердит скорбный диагноз. Еду Дюрану приносить только тайно, на виду он ничего есть не должен. Всё это разыграть завтра в течение дня. Внимательно слушать разговоры учеников в спальне. Может, что-то сразу и прояснится. Никакие опросы ничего не дадут, никакие запугивания невозможны. Убийца любит Дюрана. Пусть поймет, что он убивает его.
  Если не удастся поймать убийцу на эту приманку - его и сам дьявол не поймает.
  Во время изложения этого плана Гораций де Шалон несколько раз поднимал потемневшие глаза на Сильвани. Он и сам мог придумать подобное. Мог. Если бы подлинно хотел потерять кого-то из них. Но разве он хотел? Ещё час назад ему казалось, что он хочет до конца разобраться во всём. Но сейчас, разобравшись в себе, понял, что не хочет этого. Какого чёрта! В конце концов, разобраться с ничтожным негодяем и шантажистом, оградить от его угроз и мерзостей своих питомцев должны были они с Дюраном. Если у кого-то не выдержали нервы, и он рассчитался с serpentello - часть вины за это ложилась и на их плечи. Гораций вздохнул. Он понимал, что возражения бессмысленны. Ничего иного сам он предложить не мог, ректор торопил, преступление должно быть раскрыто. Торжество справедливости... как же.
  Отец Аврелий прекрасно видел реакцию коллеги. И всё понимал.
  План отца Аврелия был воспринят восторженно - и отцом ректором, и отцом Эрминием, которому до чёртиков надоели толпы народа в его лазарете, и отцом Эзекьелем, которого невероятно злила мысль, что пятеро маленьких наглецов сумели обвести его вокруг пальца. Рueri hoc possunt, viri non poterunt?34 Значительно меньше радости проявил отец Дюран, которому предстояло умереть, чтобы разоблачить своего ученика, отец Гораций - по уже обозначенным выше причинам, и отец Илларий. Последний все эти дни тщательно наблюдал за своим любимцем Мишелем и не заметил ничего подозрительного. Но и во всех остальных опытные отцы тоже ведь не нашли вины! Подсознательный страх, что он может лишиться столь одарённого ученика, раздражал и злил отца Иллария.
  В результате он чуть не испортил куриное фрикасе, предназначенное на завтрак отцу ректору.
  Принужденный скрывать раздражение и молчать, Дюран переглядывался с Горацием, и в кротком взгляде друга де Шалон впервые видел нечто, похожее на злость. Его настроение в эти дни было неустойчивым и зыбким. Он то давал себе слово, что непременно оставит педагогическую стезю, ибо оказался на ней банкротом, то уверял Горация де Шалона, что ни один из его учеников просто не мог убить, при этом - почти ничего не ел, ибо потерял аппетит и вкус к жизни. Но вот ему сообщили, что он должен умереть. Дюран не хотел в этом участвовать, не хотел ловить убийцу, не хотел прикидываться умирающим. К тому же, как назло - захотел есть. Сказался трехдневный пост. Сейчас он с ожесточением, в котором угадывались нервозность и гнев, грыз свиные ребрышки, словно срывая на них раздражение.
  Тем не менее, у отцов-иезуитов слово не расходилось с делом. Доступ к отцу Дюрану с вечера был перекрыт. Появился Эммеран Дешан, чёртов артист, так горестно покачал головой и с такой неподдельной скорбью упал на глазах Дамьена де Моро на грудь отцу Эрминию и отдал распоряжение отцу Симону приготовить гроб отцу Дюрану, что наблюдавший за этим из окна отец Гораций заскрипел зубами. Сыграно было безупречно. Он и сам бы расчувствовался.
   Отец ректор и отец Эзекьель в церкви - как раз рядом с хорами, где сидели Потье и де Галлен, затеяли горестный разговор о том, что поручить руководство классом отца Дюрана после его смерти, которую Дешан ожидает через пару дней, придётся отцу Горацию де Шалону, больше некому... Заметив потрясённый взгляд, который бросил Эмиль на Гастона, отец Эзекьель удовлетворенно блеснул глазами, предварительно опустив их долу, - будут знать, шельмецы, как дурачить его да нервы ему трепать...
  Лазарет был закрыт для посетителей, у постели умирающего отца Дюрана неотлучно находились отец Аврелий и Эммеран Дешан. Даниэль, находящийся одной ногой в могиле, другой с досадой отстукивал по спинке кровати похоронный марш. На отца Аврелия он старался не смотреть, да и тот, бросая на него порой осторожные взгляды, тем не менее, предпочитал не встречаться с ним глазами. Эммеран Дешан развлекал его свежайшими анекдотами, а отец Илларий впотьмах принёс медовые круасаны. Но ничто не радовало 'умирающего'. Мысли его были сумрачны и тоскливы. Неожиданно он отпихнул от себя блюдо с круасанами, и спросил коллегу, что больше всего удивляет его в этом деле? Сговор? Он упорно считает, что они сговорились?
  Отец Аврелий покачал головой. Нет, кто бы ни убил Венсана, остальные не только покроют грех товарища, но и искренне отпустят его ему. Они не считают убийцу виновным, и в этом причина монолитного единодушия. Удивительно другое. Сам он... отец Аврелий замялся. В юности сам он не думал о педагогическом служении, хотя учитель и рекомендовал ему это. Но молодость... он женился, дети... Он вернулся из Рима, куда ездил по делам, вечером того дня, когда от вспыхнувшего днем пожара выгорела уже половина предместья. Жена и дочь погибли, просто задохнулись в дыму, сына он, ринувшись в пламя, вытащил... Так вот... на пожаре погиб на его глазах и его сосед Виктор Арну. На него упало балконное перекрытие. Все случилось неожиданно, он не нагибался, не ожидал ничего. У несчастного Арну шея была сломана почти так же, как у Лорана. И так же размозжена голова. Но Лорана де Венсана предположительно убил его ровесник, шестнадцатилетний мальчишка. Как? Какой балкон он на него сбросил? Где его убили и чём? Даже если предположить, что их было двое, а эта мысль напрашивается - сила нанесённого удара превосходит любое воображение.
  Услышанное не удивило отца Дюрана. Он тоже думал об этом, но как раз жестокость нанесённого Лорану удара и пугала его. Кто из его духовных чад мог совершить такое? Он не представлял себе произошедшего. Как это могло случиться? Лорана заманили к болоту, обрушили в темноте ему на голову нечто вроде огромного булыжника, раздели, надругались над телом и швырнули болото? Но ведь тот не мог не понимать опасности! Зачем он пришёл? Или его всё же убили в другом месте, а потом швырнули в болото? Но тогда... да, с этим не мог справиться кто-то один.
  -Но тогда это те, кто весьма дружен и силён...
  -Это могли бы быть Дамьен и Дюпон. Но Дамьен больше дружен с Гаттино, а Котёнок не мог убить. Это смешно. Дюпон скорее выбрал бы партнером Потье, он высокого мнения о Гастоне. Но Потье не пойдёт на убийство. Разве что ради Дофина. Нет, бред всё...
  Гораций де Шалон тоже бесился, понимая, что задуманное является единственной возможностью понять совершённое с Лораном де Венсаном и раскрыть преступление, и решись он подсказать кому-то из питомцев, что всё происходящее - рождественский маскарад, фарс и буффонада, они снова неминуемо обречены будут оказаться в тупике. Кусок не лез в горло. Но больше всего педагога злило недоверие, которое он прочёл в глазах отцов Эзекьеля и Аврелия. Его попросили не покидать палаты лазарета, соседней с той, где лежал Дюран, так еще и некоторое время тихо обсуждали, не запереть ли его там? Он знал, что отцы надзиратели уже заняли свои посты в спальне их класса. Все пятеро находились под неусыпным надзором. Котёнка, после окончания службы ринувшегося в лазарет, туда не просто не пустили, а убедительно попросили не мелькать под ногами: сейчас отец Жизмон придет исповедовать и соборовать отца Дюрана. Ему нужно подготовиться к последней исповеди... Никто не ожидал такого, но ночью ему стало совсем худо, и Эммеран Дешан сказал, осмотрев его, что, дескать, он не Бог, и медицина тут бессильна...
  Эмиль покачнулся, но поддерживаемый отцом Эрминием, дошёл до спальни. Там сидел Дамьен де Моро с лицом напряженным и тёмным. Он только что обегал всю коллегию - от гимнастических кортов до трапезной в поисках отца Горация, но того нигде не было. Он, значит, не отходит от Дюрана, а, следовательно, дело, и впрямь, худо. Подошли мрачные Потье с д'Этранжем. Филипп был просто убит болезнью отца Дюрана, Гастон, плюхнувшись на кровать и откинувшись на подушку, мрачно смотрел в потолок. Котёнок тихо рыдал в подушку. Как это могло случиться? Он же чувствовал себя лучше... Последним пришёл Дюпон. Он оглядел своих одноклассников и почесал макушку.
  - Да полно вам, так ли всё серьезно?
  Ответом на его недоумённый вопрос были новые рыдания Эмиля. Повисло молчание, снова нарушенное Мишелем Дюпоном, подошедшим к де Моро. Он был единственным, кто не проявлял видимых признаков уныния и скорби. Всё это может оказаться и неправдой, заявил он. Отцу Дюрану - тридцать один год, и это совсем не те годы, когда отправляются на тот свет. Котёнок заверещал, что Дешану верит, а тот сказал, что отец Дюран умирает!! Эмиль захлебнулся слезами.
  -Сделали бы всё, как я сказал, - может, и обошлось бы всё, а теперь ... - Дюпон развёл руками.
  -Умный ты, Аквинат, - беззлобно уронил Дамьен, - но глупо сожалеть о вчерашнем. - И грустно продолжил, - на меня отец Гораций волком смотрит. Думал даже, что это я его...
   - Не надо было сразу скрывать виновника, - начал было Потье, но был резко прерван Котёнком.
   - Никого я не скрывал, я им сказал... - Эмиль снова зарыдал.
   - Надо каяться, - решил Потье, - в конце концов, жизнь отца Дюрана...
   - Это я, я один виноват, я и пойду отвечать, - поднимая опухшее лицо, заявил Котёнок, - вот урок мне на всю жизнь, вот к чему приводят злость и гнев, вот, что бывает, когда гневишь Господа и сам мстишь за себя...
  Дюпон сопроводил слова Котёнка беззвучным смехом. Мститель нашёлся, подумать только...
   - Нечего ругать кошку, когда отбивная съедена, - вступился за Котёнка Дамьен.
   - Пойдём в Каноссу, получим по макушкам, зато спасём отца Дюрана, - согласился Гамлет.
  До сих пор молчавший Дофин неожиданно спросил Дюпона, почему тот считает, что отцу Дюрану не грозит опасность? Тот пожал плечами. Отец Илларий, когда об этом заговорили на кухне, почему-то улыбнулся и глаза отвёл, а ему отец Дюран нравится. Будь тот при смерти, он бы не улыбался. Это, скорее всего, финт ушами, клоунада и фиглярство, и затем всё и задумано, чтобы они во всём признались. Тут либо молчать надо до последнего, памятуя, что знать истину следует всегда, а вот изрекать - лишь иногда, либо - Бог с ним, с Лораном, - во всём признаться. Рождество на носу, не по-божески встречать его с грехами на душе. Дюпон потянулся, почесал макушку и зевнул.
  - С грехами... Сравнил! У тебя-то, кроме кражи дегтя, грехов нет, а с меня - семь шкур сдерут, - раздраженно бросил Дофин.
  - Да плюнь ты, графскому отпрыску всё с рук сойдёт
  - Ну да, не хватало отца расстроить! Отец Гораций уже и так догадался...
  - Хватит спорить, бросьте жребий, как выпадет - так и поступим. Устал я от ваших препирательств, - заявил Гастон.
  - Не будем мы ничего бросать, - решительно заявил Кот, - я один пойду и во всем признаюсь.
  - Правильно, Котяра, - поддержал его Дамьен, - Христос бы так и поступил.
  Услышав о Христе, Котёнок вновь зарыдал. Да, он - величайший из грешников, если бы он вспомнил в ту минуту о Христе, он не совершил бы ничего подобного... но тут же, что-то вспомнив, зло всколыхнулся и ощетинился.
  -Христа в таких мерзостях даже Иуда не обвинял! Он куда порядочней был нашего Лорана-то!
  -Отец Дюран говорил, 'скрыть правду иногда - и благоразумно и непредосудительно. Да не изрекают уста ваши слов, которые не обдуманы в сердце'. Я так и делал, - не сдавался Дюпон.
  -Я тоже всегда своё мнение о смерти Лорана оставлял при себе. 'Жажда правды, толкающая на поиски виновного, - порочная жажда, говорил отец Дюран. Предоставьте суды Господу'. Вот я и предоставил, - заметил де Моро.
  - Как он говорил, так мы и поступили, я считаю, мы правы, - согласился Потье.
  -Те, кто правы, должны быть выше лжи. Вот что сказал отец Дюран, - шмыгнул носом Котёнок. - Пошли.
   Все переглянулись и вздохнули. Дамьен натянул свитер, схватил за штаны Эмиля, который уже ринулся было из спальни, заставив его надеть курточку. Тем временем оделись и остальные.
  
  
  Глава 5. Дознанная правда.
  Глава, в которой выясняется правота отца де Шалона,
  при этом сам он несколько раз, как и другие отцы-иезуиты,
  теряет дар речи.
  
  
  Возглавил поход кающихся в Каноссу Мишель Дюпон. Так просто получилось. Он - единственный - по-прежнему не верил, что отец Дюран при смерти, но предпочёл покаяние коснению в грехе. Именно он попросил отца Эрминия провести их к отцу Даниэлю, веско мотивируя свою просьбу тем, что они намерены снять тяжесть с души и во всем признаться. Ex proprio motu, sponte sua, sine lege, по доброй воле, без всякого давления.
  Услышавший их доктор Дешан, который вышел из внутреннего покоя лазарета, где до этого вёл с умирающим душеспасительную беседу о лучших винах Бордо, в котором недавно побывал, при этом закусывая мясом молодой цесарки, тут же шмыгнул назад, мгновенно ликвидировав следы трапезы, подмигнув отцу Аврелию. Гораций де Шалон побледнел и, тихо обойдя постель друга, сел в изножье. Отец Эзекьель поправил свечу в изголовье больного и изобразил на лице уместно безрадостную, минорно-постную мину.
   Дюрана заставили откинуться на подушку и притвориться умирающим.
   Вошедшие были внешне спокойны, но атмосферу лазарета, стараниями отцов-иезуитов превращенную в подобие склепа, тут же нарушил Котёнок, который ринулся к отцу Дюрану, обнял его и разразился рыданиями. Следом подскочил и Дофин, тряся отца Даниэля за плечо и умоляя не умирать.
  Всех их призвал к порядку отец Эзекьель. Если им есть, что сказать, пусть говорят. Нет - пусть убираются. Эмиль, однако, продолжал рыдать, обещая рассказать всё, абсолютно всё, а Филипп пытался торговаться. Они всё расскажут, а за это отец Дюран не умрёт. Дюрану пришлось пробормотать, что он постарается. Сердце его упало, он и в самом деле побледнел, как мертвец. Он боялся признаний и не хотел их. Гораций де Шалон сумрачно озирал стоявших рядком Дюпона, Дамьена и Потье.
  Наконец шум утих, всем подали стулья. Отцы-судьи молча озирали подсудимых.
   - Будет лучше, - заявил отец Эзекьель, - если всё расскажет тот, на ком главная часть греха...
  Тут снова зарыдал Котёнок, обнимая отца Дюрана и уверяя, что во всём виноват только он один. Аdsum, qui feci, mea culpa, mea maxima culpa! Я это сделал, моя вина, моя величайшая вина! Это он, и только он, почти все остальные отговаривали его, но он был непреклонен, потому что был зол и разгневан, и забыл о Господе!
  -Вы хотите сказать, де Галлен, что это вы сломали шею Лорану де Венсану? - в голосе отца Аврелия сквозило нескрываемое недоверие.
  Этот птенец издевается над ними? Такое же недоверие читалось и на лице отца Эзекьеля. Этот ingenui vultus puer ingenuique pudoris36 совершил такое? Кто в это поверит? Котёнок всхлипнул. Причём тут шея? Не ломал он никакой шеи!
   - Мне кажется, - спокойно заметил Дюпон, - будет лучше, если мы просто всё изложим в последовательности.
  Отец Эзекьель кивнул, принимая такой modus operandi. Censeo praefationem non esse, предисловий не нужно, заявил он.
   - Тогда начать надо с меня, - заметил Дамьен, стараясь не смотреть на отца Горация де Шалона.
   В его новом рассказе картина субботнего вечера выглядела не столь идилличной, как раньше.
  ...Узнав от Котёнка, что вытворил негодяй Лоран и передав отцу Дюрану просьбу подняться к отцу ректору, он, Дамьен, погрузился в глубокие размышления. 'Об убийстве?' Нет, об этом он тогда не думал. Он подумал, что теперь, когда всем стало ясно, что Венсан - клеветник, никто не поверит никаким его обвинениям, например, в адрес семьи де Моро. Мысли эти порадовали его, и он решил поговорить с Лораном.
  'Вы встретили его на мансарде?'
  Он туда направился, но по дороге столкнулся с Аквинатом, который от отца Иллария уже услышал последние новости. Сходство суждений, ибо Дюпон пришёл к тем же выводам, что и он, породило родство душ. Однако, присев на скамью и обсудив всё, они решили, что торопливость потребна только при ловле блох, а не змеёнышей, здесь нужна осторожность и осмотрительность. Поэтому они положили после встречи Котёнка дождаться возвращения Венсана, и тогда - высказать ему наболевшее.
  Сказано - сделано. Они вернулись в спальню, там были Гамлет с Дофином. Те, как новости выслушали - ушам не поверили. С Потье началась истерика, он визжал что-то про аспида и василиска и прыгал по кровати, д'Этранж был словно поленом ударенный, Гастон снова орал про какой-то дуб, что зазеленел к Рождеству, а Филипп наконец высказал надежду, что теперь-то они от вампира избавятся, - вышвырнут его, мол. 'Почему же вы с прошлый раз не рассказали этих подробностей?' По мнению Дамьена де Моро, истерика Потье интереса ни для кого не представляла. Встреча же с Дюпоном была их приватным делом и ничего не объясняя, могла лишь запутать отцов-следователей.
  Взгляд отца Эзекьеля лучше всяких слов говорил о том, что тот думает по этому поводу, и он счёл излишним тратить слова.
  ...Далее Дюпон предложил устроить вечер встречи Коту и праздник освобождения от змеёныша. Вызвался испечь пирог, Потье пошёл в храм, Дофин начал убираться, а он, Дамьен, решил сделать Котёнку к возвращению подарок - ему отец давеча прислал две новые 'фиоретти', он решил одну вручить Коту. Тот давно мечтал о такой, да мать его и слышать не хотела о таком приобретении. Боялась, что он порежется.
   Все, затаив дыхание, слушали рассказ.
  ...Не в добрый час решил он это сделать. Проходя мимо мансарды, вдруг увидел де Венсана, тот вылез через окно и шёл по крыше. Дамьен, помня о том, что они решили с Аквинатом, тем не менее, не мог, окликнув Лорана, не сообщить ему своё мнение о его поступке с Котёнком и оповестил, что Эмиль вернулся и теперь всем всё известно.
  Дамьен замолчал. 'Что вам ответил де Венсан?'
  Ничего не ответил, окинул презрительным взглядом... Впрочем, уже темно было, и понять его взгляд было трудно. В общем, глянул он на него сверху, ничего не сказал и завернул за конек крыши, к слуховому окну. Сам Дамьен решил, что тот сейчас спустится, и несколько минут ждал его. Тут вдруг сова ухнула. Он, Дамьен, прислушался, а потом подумал, откуда тут совы? А Лорана всё не было. Дамьен плюнул, поняв, что тот затаился там наверху и спускаться не собирается, и пошёл за рапирами. Взял он с корта рапиру для Кота, и вернулся в спальню. Там Дофин убирался и выгнал его. Тогда пошёл он на кухню к Дюпону, там потеплей, да и марципанов целая куча. Он рассказал Аквинату про встречу с Лораном, и про сову упомянул. Аквинат удивился и сказал, что сов никогда не слышал, но откуда тут - посреди города - сова-то возьмётся?
  Засунул тут Дюпон пирог в печку, а он, Дамьен, задумался. Причём, о сове. Если бы ему удалось её поймать, да набить чучело для наглядного пособия, отец Эрвьёnbsp;-Христа в таких мерзостях даже Иуда не обвинял! Он куда порядочней был нашего Лорана-то!
ему этого не забыл бы. Старое-то чучело мыши изгрызли... Если проследить, где она прячется... Он подумал, что она может жить в дупле того вяза, что растёт между корпусами, или под крышей где-нибудь. Дюпон сказал, что уже через двадцать минут пирог вынуть надо, а до этого крутить его, чтоб равномерно пропёкся. Тогда он, Дамьен, решил прогуляться к дуплу. Фонарь взял и пошёл. Проходя мимо, бросил взгляд на лораново убежище, но там темно было. Сам он был уверен, что Лоран давным-давно ушёл. Зашёл за угол, подошёл к вязу, и тут увидел такое, что про сову забыл начисто.
  На жухлой траве, скорчившись, лежало тело, белея в свете фонаря голой задницей. Подойдя ближе, Дамьен увидел, что это Лоран де Венсан. Тот был мёртв. Голова размозжена, шея сломана. Он ничего не мог понять. Кто убил Венсана? Кто раздел его? Дамьен торопливо понёсся к Дюпону.
   Аквинат внимательно выслушал, но, будучи истинным стоиком и философом, остудил его пыл, заявив, что, если Лоран мёртв, он не оживёт, а допустить, чтобы сгорел пирог, он не может. Есть несоизмеримые по важности понятия. Надо спокойно встретить Котёнка, отпраздновать встречу как ни в чём не бывало, а после тихонько во всём разобраться.
  -То есть, когда мы с Эмилем пришли в спальню, только ты и Дюпон знали о гибели Лорана? - подал голос отец Дюран.
  - Да, но мы не знали тогда, кто его убил. Потому и Потье с Дофином ничего не сказали. Решили сначала сами понять, что произошло.
  'Их вы, стало быть, не подозревали?', поинтересовался отец Эзекьель. Это, по мнению Дамьена, было смешно. Они бы скорей отца ректора заподозрили. Отцы-иезуиты затаили дыхание. 'Что же было дальше?'
  ...После того, как отец Дюран приказал всем ложиться, все и легли. Едва всё затихло, они с Дюпоном тихонько поднялись, взяли два фонаря и направились было к мансарде, и тут оказалось, что за ними увязался Котёнок. Тот не мог уснуть, рапирой любовался, ну и спросил, куда это они, мол, собрались? Ну, скрывать правду смысла не было. Честные не лгут, когда не нужно. Все они Эмилю рассказали - и двинулись. Когда осветили всю картину двумя фонарями - Кот аж зашипел, словно ему на хвост наступили, Дюпон разглядел труп, поглядел наверх и сказал, что не иначе, его сверху столкнули.
   Пригляделись они впотьмах и тут заметили тряпку, что болталась на водосточном желобе. Решили подняться наверх и посмотреть из слухового окна, что это такое. Эмиля внизу оставили, а сами полезли. По дороге Дюпон влез в деготь, а он, Дамьен, проломил ступеньку, щиколотку поцарапал. Когда же они влезли наверх, Дюпон попытался подцепить старой шваброй тряпку, но ничего у него не вышло - она вниз упала. Тут он заметил ботинок, - лоранов, у самой кромки крыши. Его-то подцепить и подтянуть удалось. Спустились они с трофеем вниз, а Котёнка-то нет. Зато тряпка, что вниз упала, оказалась штанами венсановыми. Тут Мишель и высказал догадку, что, после того, как он, Дамьен, напугал Венсана, тот, должно быть, разнервничался, оступился, благо, крыша была скользкая, и свалился вниз. А, может, и не нервничал он, паскудный, нисколько, а просто зацепился или ботинком, или шнурком, проехался вниз, снова зацепился за водосток штанами - и сверзнулся вниз, а брюки повисли на желобе. А может, все ещё лучше. Иссякло терпение Господне смотреть на мерзости Лорановы, вот и отторг Он негодяя от Себя. Тут ему и конец пришел. Слышал же Ворон его падение, а не уханье совы.
  Нет тут никаких сов.
  Растерялся он, Дамьен, от этого предположения, но не мог не вспомнить мудрую мысль отца Горация. Тот говорил, что распад души - невидим. 'Если ты видишь падение грешного - это и означает, что распад завершен...' Стало быть, прав был отец Гораций, вот оно - падение грешного. Завершение распада. А его Господь сподобил стать свидетелем гибели мерзавца, nulla virtute redemptum a vitiis .
  Отцы-иезуиты молчали. Дюран откинулся на подушку, и грудь его вздымалась глубоко и размеренно. Он разомкнул искусанные в кровь губы, и смотрел на де Моро больными глазами. Он не ослышался? Но этот рассказ, по крайней мере, объяснял их с Аврелием тяжёлое недоумение. Их сбило местонахождение трупа. Падение, ну, конечно, перелом шеи... Они догадались бы, если бы ни болото... Неожиданно он ощутил в своей руке руку де Шалона и сжал её. Глаза их встретились, во взгляде обоих читалось утомлённое облегчение. Для других эмоций у Дюрана не было сил. Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Всё остальное не имело значения.
  Однако, для отца Горация де Шалона имело.
   -Какого чёрта, - он задохнулся, на мгновение потеряв дар речи, но тут же вздохнув, гневно продолжил, обжигая взглядом Дамьена, - какого чёрта вы его не оставили там, где он был? - Он сорвался на крик. - Ведь вы просто стали рarticeps criminis - соучастниками преступления!
  Дюпон, видя, что Дамьен бросил на него умоляющий взгляд, заговорил.
   - Я сказал, что надо оставить всё как есть, завтра утром его обнаружат и все поймут то же, что и я.... - начал было Дюпон, - надо было надеть на него брюки и уйти, но тут вдруг неведомо откуда подскочили Котёнок, злой как чёрт, и д'Этранж, вообще невесть откуда взявшийся, и не успели мы ничего понять, как Гаттино загнал черенок лопаты Лорану в задницу, да ещё что-то там сказал про Пюиморена и про возмездие, а Дофин решительно порекомендовал проследить, чтоб кол вошёл поглубже - иначе, мол, вампир может ожить. Справедливости ради и в оправдание Котёнка следует сказать, что поза погибшего наталкивала на подобные действия, можно сказать, провоцировала на них... Он, Мишель, и сам об этом подумал, так, умозрительно, метафизически, как сказать, но Кот не собирался абстрагироваться от конкретики и погружаться в академические дискуссии.
   - Стало быть, вы солгали на дознании, что не видели черенка? - обратился отец Эзекьель к Эмилю.
   Ничего он не лгал, честные не лгут, когда не нужно. У него про это не спрашивали. Соучастник преступления! Ещё чего! Бог преступлений не совершает! А нет преступления - нет и соучастников! Отец Аврелий тихо рассмеялся, поняв, что мальчонка далеко не так наивен, как кажется, казуист тот ещё, а Дюпон тем временем методично продолжал рассказ.
   - Кот настаивал, что имеет полное право на подобное деяние, право Пюиморена. Он, дескать, чуть не умер, отец Дюран заболел, мать столько пережила волнений - и всё из-за этого клеветника и пакостника. Змеей ползал, творил гадости, а теперь ещё и улизнул на тот свет от расплаты? Филипп тоже беспокоился - достаточно ли остро заточен кол и бормотал какую-то антивампирную молитву, кажется, собственного изобретения. Дамьен сказал Гаттино, чтобы тот не тревожился - в аду тот своё получит. Но Котяра заявил, что ему пришлось выслушивать тьму мерзких вопросов на земле - и он имеет право отыграться на костях Вольтера. Ну, развернулась дискуссия: что общего между костями Вольтера и задницей Лорана? Но Кот, надо сказать, искусно используя рrincipium cоntradictionis, principium exclusi tertii, principium rationis sufficientis и особенно principium identitatis, мастерски доказал тождественность понятий, хоть и злоупотреблял амфиболией и эквивокацией.
  - Вы же утверждали, дорогой д'Этранж, что единственный способ оградить себя от домогательств вампира - это воткнуть ему кол в грудь, дабы пронзить сердце. - Отец Аврелий с трудом скрывал смех. - Так как же вы объясните свои действия?
  Филипп нисколько не затруднился. Чего тут объяснять? Наука не стоит на месте, но идёт вперед семимильными шагами! Все дифференцируется! Согласно последним уточнённым научным данным по вампиризму, проткнуть сердце нужно только у трансильванского, австро-венгерского, итальянского или немецкого вампира, а вампиров отечественных, галльских, можно проткнуть в любое подходящее место. Задний проход, posticus transitus, так сказать, - чем не подходящее место? Главное - проткнуть.
  ... Когда Кот влетел в спальню и стал шуршать - он, Дофин, проснулся, окликнул того - и тут узнал, что Лоран мёртв. Его подбросило, а Гаттино заявил, что не хочет допустить, чтобы кости Вольтера покоились в Пантеоне. Когда такое покоится - всем остальным покоя не будет, вампир не успокоится! Разве он не прав? Филипп целиком и полностью поддержал мудрое утверждение Котяры. Хотел было Гамлета разбудить, да тот в оранжерее целый день дежурил, устал и спал без задних ног. Да и всё равно не верил он, нехристь, ни в вампиров, ни в привидений, хотя Писание на этот счет содержит убедительнейшие свидетельства. Ещё бы отговаривать начал, еретик... Короче, махнул он на Потье рукой. Выскочили они вдвоём с Гаттино из спальни. Кот заскочил в сарай и вытащил черенок, Дофин заострил его и примчались они к мансарде. Там были уже Дамьен с Дюпоном. Ну, и осуществили они с Котом справедливое возмездие, одновременно не дав мерзавцу стать Дракулой.
  Повествование снова продолжил Аквинат.
  После этого события развивались быстро. Дамьен сказал, что устал и хочет спать, Кот предложил опустить змеёныша в болото, мотивируя, что там ему самое место он, Дюпон заявил, что тогда надо скрыть следы падения и залить место, где была кровь - дегтем, Дофин поддержал всех присутствующих. В итоге Ворон с Котом и Дофином потащили тело к болоту, а он, Мишель, ликвидировал следы крови. После чего у самого болота он догнал Филиппа, Эмиля и Дамьена и поменял ботинки - свои на лорановы, он ведь влез в деготь. Пока он ботинки менял, шельмец-Котяра завязал на черенке бантик.
   - Ленточку вы взяли у отца Петивьера?
  Котёнок категорически отверг это обвинение. Не был он в рекреации, не брал ничего у отца Жана. Просто отцов обмануло наружное сходство предметов, разнящихся, однако, в сущности. Decipimur specie recti, все мы обманываемся видимостью правильного, ибо кому известны vera rerum vocabula - истинные наименования вещей? Эта лента - от пеньюара его матери, он её по ошибке в саквояж засунул, когда впопыхах вещи собирал. А обнаружил он её, когда пижаму искал, вот и сунул в карман штанов, а тут кстати про неё и вспомнил!
   Надо сказать, что слезы Гаттино постепенно по ходу рассказа высохли, покаянное настроение было им забыто и сейчас стало очевидно, что маленький пройдоха явно гордится своим подвигом, мысленно примеряет к пушистой макушке лавровый венок, считая себя если не Цезарем, то уж Катоном точно.
  Отец Дюран отрешённо глядел в потолок, бормоча сакраментальное "Incredulus odi, не верю". По глазам отца Горация было видно, какого он обо всём этом мнения, но слов для выражения распиравших его чувств у него не было. Всё, что он смог - это отвлечься от materia tractanda, обратившись к Дофину.
   - Теперь хотелось бы понять, откуда взялся пожар на мансарде...
  Всё, по мнению Филиппа, было просто. После того, как утром в воскресение проснувшийся Потье узнал о произошедшем ночью, он ахнул. Сначала сказал, как и Аквинат, что надо было натянуть на мерзавца штаны и оставить там, где был, но потом изменил своё мнение. Что сделано - то сделано. Гастон пожал Гаттино руку и заявил, что Пюиморен - просто ничтожество в сравнении с его величием, отчего Котяра, и без того довольный собой, окончательно возгордился. Он же, Дофин, хоть и вздохнул с облегчением и возблагодарил Господа за суды Его праведные, тем не менее, не ощутил полного успокоения, пока не обнаружил... некие бумаги. А так как до ночи Лорана не нашли, а ночью никто его искать не собирался, он предложил Потье полазить в тайниках Лорана на мансарде. До этого, днём, они обыскали вещи Венсана в спальне.
  - Вы нашли то, что искали?
  Дофин потерянно покачал головой. В тайнике стола на мансарде Гастон нашёл деньги, все двенадцать тысяч франков, что тот вытянул из него, - при этих словах у отцов-иезуитов вытянулись лица, - девять - его, и три - ему Гастон дал, но писем се... Бумаг не было. Гамлет предложил затопить камин и планомерно сжигать всё, что горит, может, так они найдутся? Но всё было без толку. Они сожгли, предварительно перетряхнув, почти всю рухлядь на чёртовом чердаке, оставив только остовы стульев, два старых матраса да старые наглядные пособия, но ничего не нашли. А после, уже на Бдении, он случайно выронил из огня какой-то листок, тот попал в разлитую на полу лужу какой-то чёрной дряни, и она вдруг вспыхнула. Они еле успели выскочить и добежать до спальни. А минут через десять отец Аврелий ударил в колокола.
  Никто не прокомментировал этот рассказ, лишь Дюран со страдальческим выражением, застывшим на лице, спросил, почему тот молчал? Почему не сказал ему или отцу Горацию о том, что Лоран получил от него подобную сумму?
  Д'Этранж горестно пожал плечами.
  - А что бы вы сделали? Письма или у него, или у его отца. Это люди начальника полиции, скорее всего, украли письма у Лианкура. А потом Лоран мог спереть их у отца. И пока они не найдены - всё бесполезно. Сказать своему отцу, о том, где они, и о шантаже Лорана, я не мог - это убило бы его. Он знал, что Антуан де Венсан ненавидит его. Я только и мог - молчать, скрывать всё от отца и платить.
   История была мерзкая.
  Отец Аврелий спросил д'Этранжа, осмотрели ли они шкаф Лорана на корте? Дофин переглянулся с Гамлетом. Нет, там не подумали. Потье мышью юркнул за дверь, за ним выскочил и Филипп, а отец Сильвани между тем со странным любопытством осведомился у Гаттино, кто такой Пюиморен? Тот вяло изложил то, о чём однажды уже дебатировал с друзьями. И он действительно считает это допустимым и похвальным - ругаться над трупом? Котёнок вновь тонко разделил дефиниции. Похвальным не считает, а вот допустимым - вполне. Трупу всё равно - с черенком быть в заднице или без, от этого его посмертная участь хуже не будет, а живым это - назидание. Платон говорил, 'если наказываемый неисправим, если он не удержался от величайшего зла, то наказание такому человеку - смерть, и это ещё наименьшее из зол. Для остальных граждан полезным примером станет бесславие преступника' Кроме того, Господь одобрил Иосию, что сжёг кости жрецов на жертвенниках их, 'ибо осталось беззаконие их на костях их'. А разве на заднице Лорана его беззаконие не осталось?
  Так как этот вопрос имел академический характер, отец Эзекьель направился доложить об окончании расследования отцу ректору, однако, отец Аврелий был почему-то странно заинтересован поступком Котёнка. Тот веско и убедительно обосновал своё деяние, тем самым окончательно явив отцам всё легкомыслие и призрачность своего предыдущего раскаяния.
   Juris praecepta sunt: honeste vivere, alterum non laedere, заявил Кот, suum cuique tribuere, предписания закона сводятся к следующему: честно жить, не обижать других, каждому воздавать по заслугам. Право наказания - jus puniendi - принадлежит Господу, грешно на него и покушаться, а вот право на возмещение собственного морального ущерба у него, как у пострадавшей стороны, было. Поэтому покуситься на жизнь негодяя он бы не смог, а вот требовать его бесславия - имел все основания. Черенок, послуживший signum reprobationis, знаком осуждения, так сказать, он взял у отца Симона, это - правда, но не украл, ибо красть - значит присвоить и скрыть вещь в целях личного обогащения. Он же и не думал обогащаться, себе оный черенок не присваивал, к тому же, позаимствовав сей предмет на время, отнюдь не прятал его, вон он, в лазарете валяется. И сделано это было с целью общественной пользы - как сказал Платон, 'в назидание гражданам', а также, д'Этранж прав, для борьбы с вампирами, в чём тоже - общественная польза. Он мог бы, конечно, не делать этого, но рaulum sepultae distat inertiae celata virtus - скрытая доблесть мало чем отличается от могильной бездеятельности .
  - Вы считаете это доблестью? - глаза отца Аврелия сияли, он едва сдерживал смех, - разве вы не знаете принципа 'Quieta non movere' - не трогать того, что покоится?
  Вот и сказали бы об этом Венсану! Он, Эмиль, пребывал в полном покое, никого не трогал, а этот как аnguis in herba, так сказать, подкрался и укусил его, аспид и василиск треклятый. Растленная задница, сontaminatus anus, maculates nates, - это возмездие и бесславие. Да, он знает, найдутся многие, кто осудит его деяние. Но он еrrare mehercule malo cum Platone, quam cum istis vera sentire, предпочтёт ошибаться вместе с Платоном, чем разделять правильное суждение с этими людьми ...
   - Тут вы ошибаетесь, юноша, - усмехнулся отец Аврелий, - Существительное nates - это pruralia tantum, и изменяется оно по категориальным парадигмам множественного числа. Прилагательное нужно поставить во множественном числе. Maculati nates...
  Эмиль смиренно кивнул и обещал запомнить.
  -Но мне хотелось бы понять, кому принадлежит другая честь и доблесть... Кто организовал оборону?
  А никто... Потье сказал, что скрыть нужно минимум - место смерти Лорана и её время. Во всём остальном - честные не лгут, когда не нужно. Не следует скрывать ни того, кем был Лоран, ни отношения к нему - это чрезмерная тягота для психики и артистизма. Надо сказать не истину, а то, что соответствует действительности, а именно, что погибший был сукиным сыном, а они все тут не причём. Дюпон сформулировал картину дня и ночи, убрав лишние несущественные детали. Д'Этранж заявил, что главное, чтобы вампир не ожил, а все остальное значения не имеет. Дамьен вообще больше всего сожалел, что сова, которая ему примерещилась, оказалась фантомом, Кот же заявил, что не намерен ничего скрывать - Господь покарал мерзавца и пусть все об этом знают.
  - Эмиль... - отец Дюран жалобно посмотрел на своего воспитанника, - разве Христос поступил бы так? Где мера деяния? Где подражание Христу? Как можно так поддаваться гневу?
  Смутить Эмиля не удалось. Христа в подобном никто не обвинял. Его в богохульстве обвинили, в приложении к Себе божественных предикатов! Обвини кто его, Эмиля, в подобном, он бы объяснил, что ни в чём подобном неповинен, но ничуть не разгневался бы. Это не мерзость была бы, а так, мелкое недоразумение. Но Иуда не обвинял Христа в непотребном, как его - Лоран. Неизвестно поэтому, как бы Господь отреагировал! Кроме того, отец Гораций, когда рассказывал им о Менандре на уроке греческого языка, цитировал его. 'Тот, кто дурное видя, не разгневался - надежно доказал свое злонравие'. Magister dixit.Учитель сказал. Он же, Эмиль, видя непотребное, был преисполнен гнева праведного, и тем самым показал своё добронравие!
  Отец Дюран со стоном в изнеможении откинулся на подушку.
  Игнатий Лойола учил, что каждый благочестивый христианин должен стараться истолковывать высказываемое ближним скорее в пользу его, нежели в осуждение, если же тот заблуждается - с любовью его наставить, если же и это окажется недостаточным, то использовать все соответствующие средства, чтобы повлиять на ближнего и привести его к познанию истины и спасению.
  Поэтому отец Даниэль пообещал, как только поправится - он выпорет Эмиля.
  
  
  Глава 6. Итоговая.
  Глава, в которой одни герои пытаются понять
  свои ошибки и заблуждения,
  другие же откровенно ликуют.
  
   Угроза была пустой.
  Воспитатели никогда не секли учеников, это делал обычно корректор - отец Джулиан, - и только за проступки против веры. Лучше предупреждать провинности, чем быть вынужденным их наказывать, полагали иезуиты, наказание, хотя бы и справедливое, могло породить недоброжелательное отношение к воспитателю. Поэтому в системе иезуитов предупреждающей надзор был предпочтительней запоздалого наказания...
  Шельмец Гаттино прекрасно знал это. И поэтому, выслушав угрозу отца Дюрана demittere auriculas54, он ничуть отцу Даниэлю не поверил. К тому же, против этой угрозы, какой бы умозрительной она не была, резко выступили отец Аврелий, Эммеран Дешан и... отец Гораций де Шалон. Сильвани сказал, что малыш проявил ярость ветхозаветных пророков и на нём явно почиет Святой Дух, доктор отметил, что мышление де Галлена несёт печать тончайшей казуистики, а последний, глядя на друга, обронил что-то вроде того, что 'ребенок больше всего нуждается в любви и прощении именно тогда, когда его хочется выпороть, дорогой Даниэль...'
  Эмиль удовлетворенно кивнул и начал уговаривать обожаемого отца Дюрана перекусить и поспать: ему необходим отдых после всех треволнений, и уговаривал до тех пор, пока отец Эрминий не выгнал шельмеца из лазарета.
  Между тем отец ректор, узнав от отца Эзекьеля всю правду о происшествии, тяжко задумался. Слов не было - ребятишки здорово сглупили, спрятав тело, но и трагическая гибель ученика - всё равно недосмотр педагогов. Непростительный недосмотр. Даже если факт осквернения трупа удастся замолчать, сам труп не спрячешь. Но, Господи, в деле замешан и сын префекта, и сын мецената коллегии, и сын судьи, и сын старого друга, крупного землевладельца! И это всё - накануне приезда Провинциала, накануне Рождества! Господи Иисусе, что же делать?
  Но Господь, с огромной иконы озирая кабинет ректора коллегии, был все также безмятежен и кроток, и было заметно, что Его по-прежнему совершенно не интересуют суетные проблемы мсье де Кандаля. Тут на пороге кабинета ректора возник Эммеран Дешан, лениво плюхнувшийся в кресло и зевнувший. Отец Жасинт де Кандаль адресовал ему тот же вопрос, что незадолго до этого был обращен им к Господу. Дешана, чье обманчивое зрение всегда видело мир таким, каков он есть, а не таким, каким он казался весьма многим, многие называли циником. Сейчас он сообщил, что Антуан де Венсан всё ещё не встает в постели, разбитый апоплексией, и сообщение о смерти сына, если допустить, что их связывали хоть какие-то чувства, может быть убийственно. Но и не сообщить нельзя - дольше хранить тело даже на морозе не получится. Надо хоронить.
  Ректор окинул дружка мрачным взглядом. О реакции Антуана де Венсана на сообщение о смерти сына он старался не думать. Нажить такого врага - это ужасно. А если из каких-либо источников ему станет известно, что сделали с задницей его сынка...
   Дешан прервал приятеля.
  - С ним поступили ничуть не хуже, чем он сам - с мадам де Галлен. Произошедшее - просто следствие его мерзости, точнее, мерзости самого щенка. Причинно-следственный закон бытия. Не наклевещи он на Дюрана и мальчонку - был бы жив. Вмешательство мстителей внесло в дело некоторые...м-м-м... розовые краски, но ничего не изменило в принципе. Я постараюсь распространить нужные слухи о произошедшем, в которых свершившееся будет выглядеть карой Божьей, и едва ли общество будет на стороне де Венсана. Он всем и без того надоел.
  - Если де Венсана после этого разобьет паралич, скажут, что в этом виноваты мы.
  - Вздор, Жасинт. Лечу его я - и все повторят то, что скажу я. А я не шарлатан, отправляющий пациентов на тот свет, это аморально, я - врач. И потому всегда позволяю больному умереть своей смертью...
  -Эммеран! Твои циничные шуточки...
  -Никаких шуточек, Жасинт. В таком деле нужно non indignari, non admirari, sed intelligere.55 Что ещё остаётся-то? Мне, кстати, чертовски понравился этот зеленоглазый малыш Дюрана, как его там, Эмиль, кажется? Наш человек. Рассуждает очень тонко. Ладно. Поехал я к Венсану.
  Он был уже на пороге, когда в кабинет отцом Эзекьелем был пропущен посыльный с запиской для доктора Дешана. Тот торопливо развернул её, прочёл и, бросив взгляд на дружка де Кандаля, сообщил ему, что ухаживающая за де Венсаном экономка сообщает, что он час назад скончался.
  - Треклятый лжец, - возмутился Дешан, - лгал всю жизнь и даже напоследок обманул мои ожидания. Я, признаться, не ждал этого раньше субботы...
  - Бог ты мой, два гроба в одной семье, - де Кандаль был потрясён.
  - Да, 'ужасен конец неправедного рода', или как там, в Писании? Ты же у нас богослов...
  Но ректору было не до богословия. Он принялся умолять Дешана помочь советом. Как быть? Надо заметить, что отец де Кандаль был человеком весьма способным к управлению и руководству - но только во времена покоя. Чрезвычайные обстоятельства всегда пугали отца ректора и парализовывали его способность мыслить, и Дешан знал об этом. Он обещал узнать все о местопребывании родственников Антуана де Венсана, его сестры и брата, если не удастся снестись с ними немедленно, и взять на себя организацию похорон.
  -А что делать с этими... осквернителями праха?
  -Не валяй дурака. Что можно сделать с сыном префекта? Не говоря уже об омерзительной истории с шантажом? Двенадцать тысяч, подумать только! Что делать!? Сделать вид, что погибший был найден в штанах и под мансардой. Вот и всё. Несчастный случай, что тут поделаешь? Это все extra jus, так сказать, за пределами закона... Теперь же предупредить всех в коллегии, чтобы молчали, впрочем, сомневаюсь, что кто-то из наших проболтается. Все всё понимают.
  Дешан отбыл, не забыв сказать дружку, что за все хлопоты, что были предприняты им в последнее время, с него - Жасинта - полагается роскошный ужин с тем самым превосходным коньяком, которым он угощал его на прошлую Пасху. На меньшее он не согласен.
  Между тем, совет отца Аврелия, увы, оказался бесполезен. Шкафчик Лорана на корте Потье обыскал быстро и тщательно, но там ничего не было. Д'Этранж был в отчаянии, не слушая Котёнка, говорившего, что большой опасности нет, ведь де Венсан мертв, и не сможет причинить ему неприятности. Потье, знавший куда больше, был мрачен. Если писем нет в коллегии - они у Антуана де Венсана, и, узнав о смерти сына, и зная, что там в это время был Филипп - он обязательно сведёт с ним счеты, опубликовав письма. Удивительно, почему он не сделал этого до сих пор, возможно, об этом просил его Лоран, чтобы держать Дофина за горло?
  - Не нашли? - Эммеран Дешан склонился над скамьей, где сидели д'Этранж, Потье и де Галлен.
  Филипп испуганно вскинулся, но, увидев врача, горько улыбнулся.
  -Нет их там, мсье Дешан, мы все осмотрели.
  -Антуан де Венсан умер час тому назад. Если будет возможность - я посмотрю там. Как они выглядели?
  Филипп побледнел.
  -Пачка, Лианкур говорил, два дюйма толщиной, перевязана вишневой лентой. Там около двадцати писем.
  Дешан кивнул и отбыл.
  
  Отец Гораций между тем решил уединиться на время в лазарете с отцом Даниэлем. Надо было все обдумать и успокоиться, между тем, нервы его были напряжены до предела, руки тряслись, он ощущал противную слабость в ногах. Кое в чём душа его, трепещущая от одной мысли, что он воспитал убийцу, обрела успокоение. В этом он был, слава Всевышнему, неповинен, и понимание этого давало силы дышать и жить. В принципе, полагал он, они с Дюраном не ошиблись ни в Лоране, ни в принципах действий. Их предположения были недалеки от истины, скорее, можно сказать, что они были излишне сдержанны в своих предположениях. Но почему, добившись любви учеников и уча любви, они получили такое? Этот вопрос, не дававший ему ни минуты покоя, Гораций де Шалон адресовал не только Дюрану, но и вошедшему отцу Аврелию.
  -Я учил их вещам сакральным и высоким. А чему выучил?
  Дюран застонал, отец Аврелий рассмеялся, и , все ещё смеясь, сказал:
  -Отцы Джулиан и Симон, слышавшие их разговор в спальне, сказали, что Дюпон догадался, что с Дюраном всё в порядке. Догадался по улыбке отца Иллария, и сказал всем. Но пошёл в лазарет сам и туда же пошли все остальные. Вы выучили их правильно. Цель воспитания - вырастить людей зрелого ума, истинной веры и живой человечности. Первое вам удалось - они, пятеро щенков-молокососов, сумели всё устроить так, что понять, что произошло, не могли пятеро зрелых мужчин.
  С учётом, что не они столкнули его с крыши, несмотря на бесовское к тому искушение, обуревавшее практически их всех - в них есть понимание заповедей Божьих. Удалось вам и последнее - ведь рассказать всё их заставила любовь к вам, Дюран. Они - добрые люди... Проблемы были не в вас, и бросьте ваши нелепые мысли об уходе. Просто вы учили метафизике духовности и высоте Истины, а в спальне, на корте и в аудиториях они видели воплощение зла - и недоумевали. Возможно, вам даже задавали странные вопросы... Я прав? - Он бросил взгляд на Горация де Шалона. Тот кивнул. Да, странные вопросы задавались... - Они пытались понять принцип бесчестности через Справедливость, постичь мерзость через Истину, осмыслить злобу через Любовь, ну и местами впадали в некоторые простительные заблуждения. Я бы скорее удивлялся, что они столь много поняли правильно. Их не учили законам зла, и что делать с душой, отдавшейся злу, - они не знали...
  -Мы тоже... - пробормотал отец Дюран.
  Отец Аврелий улыбнулся.
  -Пример Лорана был полезен юнцам. И не только жизнь, но и смерть его дала им прекрасный урок. Обычно подобное вразумление посылается на старости лет, эти же узрели 'падение грешного и завершение распада...' в годы юные. Ни один из них никогда не посвятит себя злу...
  Отец Дюран опустил глаза, отец Гораций вздохнул. Слова собрата, что и говорить, были приятны и несли успокоение их душам. К вечеру отец Дюран, к ликованию Гаттино, порвал прошение об отставке, что начал писать ректору, и с аппетитом отужинал с отцом Горацием.
  
  ...Эммеран Дешан, сам будучи весьма разумным, всегда оценивал ум человека по его репутации в обществе. Если репутация была безупречна, он считал, что имел дело с человеком не обязательно безупречным, но благоразумным, если же на реноме лежало пятно, полагал, что имеет дело с глупцом. Разумный человек имеет достаточно ума, чтобы, будучи даже подлецом, не иметь дурной славы. Антуан де Венсан в его глазах умным человеком не был.
  Как ни странно, это составляло его главное затруднение.
  Представить себя на месте человека, чей интеллект был равен его собственному, было и легче, и проще. Но мыслить, как дурак, - воля ваша, напряжение для ума тяжелейшее. Куда, скажите на милость, этот глупец мог девать письма? Парализовало его внезапно, перепрятать он ничего не успел бы. Где же он мог хранить их?
  Обстановка дома де Венсана носила следы былого богатства, ныне давно истаявшего. Экономка, судя по всему, была особа ленивая и неряшливая, ибо подсвечники не чистились уже по меньшей мере полгода, на камине, где возвышался небольшой бюст Вольтера, лежал толстый слой пыли, за письменным столом давно никто не сидел. Дешан отметил, что со времени его последнего визита пыли только прибавилось.
  Его взгляд плавно скользил по трюмо и шкафам, по комодам и по истертой обивке диванов, но ничего не останавливало его взгляд. Отправив экономку в аптеку за камфарой, Дешан быстро обошёл комнаты. Всё несло на себе печать упадка, грядущей нищеты, но где тут найти спрятанное? Он обыскал стол, ящики комодов. Ничего. С досадой Дешан оглядел себя в зеркале над камином, подошёл ближе. На него с насмешкой смотрел вернейский старец. Бюст был не то мраморным, не то гипсовым. Дешан чуть сдвинул Вольтера с места. Бюст оказался не тяжелым, гипсовым, внутри простукивалась пустота, дно было заклеено несколькими слоями бумаги. Врач, не задумываясь, оторвал бумагу.
  В руки ему упали несколько пачек писем, пять свернутых листков разного формата, два самодельных конверта свалились на истертый ковёр. Одна пачка, похоже, была вожделенной для Дешана, обвязанной тусклым вишневым шнурком. Решив, что со всем этим можно разобраться позже, врач сложил всё найденное в чемоданчик, сжёг в камине бумажное дно вольтеровского бюста, и приступил к подготовке тела к завтрашним похоронам.
  Вечером, добравшись к себе на квартиру, Дешан разобрался в найденном. Покачал головой. Приказал подать экипаж, направившись по тем адресам, где раньше или не бывал, или бывал редко. Он представлялся и возвращал то, что годами отравляло жизнь людям. Кто-то падал перед ним на колени и целовал его руки, кто-то падал в обморок, и врачу приходилось доставать нашатырь, кто-то от потрясения не мог даже проговорить слова благодарности.
  Оставшуюся пачку писем, завязанных вишневым шнурком, Дешан привёз на следующий день в коллегию и отдал д'Этранжу, который трясущимися руками, узнав почерк сестры, пересчитал письма и, убедившись, что все на месте, в изнеможении опустился на постель. Руки его вцепились в пачку мертвой хваткой, пальцы окаменели, Котёнок поздравлял его, Потье обнимал, Дамьен поил успокоительной настойкой, Дюпон советовал закусить, чтобы придти в себя, но сам Дофин всё никак не мог ни успокоиться, ни поверить, что честь сестры спасена, и опасности больше нет. Дамьен де Моро тоже вздохнул с некоторым облегчением, теперь братьям ничего не угрожало, кроме собственного неразумия. Мишель Дюпон был благодушен и весел, даже мурлыкал что-то под нос, хотя до этого не пел никогда.
  Отца и сына хоронили в один день, рядом. На погосте были врач, сестра Антуана де Венсана, приехавшая из Везуля, его брат, вызванный сестрой, экономка, ректор коллегии и двое отцов - Даниэль Дюран и Гораций де Шалон. Сестра поинтересовалась, как погиб её племянник, брата же Антуана де Венсана, похоже, вообще ничего не интересовало. Он не задал никому ни единого вопроса. Эммеран Дешан после рассказал, что сообщение о смерти Антуана де Венсана его родственники восприняли спокойно, но известие о смерти племянника - с радостным и недоверчивым изумлением, которое с трудом сумели скрыть. После чего с гораздо более значительным интересом прошлись по дому, прикидывая выставить его на продажу, и осторожно расспрашивая Дешана о ценах на недвижимость в городе...
  
  Пока их бывшего сокурсника погребали, оба старших класса оставались под надзором отца Аврелия, который проводил среди своих учеников и учеников Дюрана очередную академию. Впрочем, это был просто предлог. Никто ни с кем не дебатировал. Рассаженные по партам, загипнотизированные властным тоном и каменным лицом педагога, все заворожённо слушали отца Сильвани, стоявшего на возвышении и напоминавшего аллегорию Возмездия и Вразумления.
  -Что есть зло? Зло - не сущность, но метафизическая субстанция, проявление Дьявола. Оно начинается с внедрившегося в душу грешного помысла, ставшего злым намерением, и всё зло мира происходит от злых намерений человеческих, подобно тому, как плесень порождается сыростью погребов и подземелий.
  Помните, человек лишь тогда в силах воздержаться от злых дел, когда воздерживается от злых помыслов.
  Нет ничего смешней и грустней мнений людей, утративших веру в Бога или не имеющих её, но пытающихся разобраться в природе зла. Они подобны слепым, пытающимся ощупью определить цвет поверхности. Умейте же различать виды зла. Их столько же, сколько грехов человеческих.
  Зло гордыни таится в стремлении к утверждению себя за счет всего остального, зло зависти - есть ненависть к чужому добру, таланту, успеху. Зло похоти - в саморастлении и разврате. Зло чревоугодия несет гибель тела, зло гнева и злобы рождается в отсутствии любви. Зло сребролюбия кренится в жадности к деньгам и благам житейским, зло отчаяния - в гибели души. Иные из этих видов зла самоубийственны, иные пагубны при их разрастании не только для грешника, но и для ближних его... Особенно страшен тот, кто допускает угнездиться в своей душе нескольким видам зла.
  Помните, стоит лишь впустить в себя зло, как оно мгновенно овладевает душой - и принимающий зло без сопротивления становится его пособником, а потом и рабом. Зло, отвергнутое сознательною волею, влачится за человеком, как тень, но как тень, тает в лучах любви Божьей.
  При этом не забывайте, что зло не в деньгах, но в готовности совершить ради них какое угодно зло. Зло не в вине, но в пьянстве, греховен не нож, но помысел убийства, никакая вещь этого мира не наделена потенциалом добра или зла, все безличны и индифферентны к морали. Потенциал зла заложен только в человеке. Умейте распознавать это многоликое зло, будьте нетерпимы и непримиримы к нему, ибо нет такого зла, которое человек при помощи Божьей не мог бы преодолеть.
  Кто стремится к добру, должен быть готов терпеть зло, говорил Иоанн Дамаскин, он не должен ожидать, что на его путях не будет камней, но обязан спокойно принять свой жребий, избегая ропота и уныния. Дух человека Божьего при столкновении со злом просветляется и укрепляется. Помните, величие мира всегда находится в соответствии с величием духа, смотрящего на него. Добрый находит здесь на земле свой рай, злодей имеет уже здесь свой ад.
  Бог есть Свет, и нет в Нём никакой тьмы. Между добром и злом нет ничего общего. Добро и зло едины лишь в том, что в конце концов всегда возвращаются к сделавшему их...
  Глупцы утверждают, что зло на свете творится по глупости. Вздор. Зло творится осмысленно и осознанно. Бездна зла притягательна для людей грешных, и Бэкон утверждал, что нет никого, кто делал бы зло ради него самого, но все творят его ради выгоды, или удовольствия, или гордости. Но и это не так. Злой человек может вредить другим и без всякой выгоды для себя, ибо природа зла - во внутренней духовной ущербности человека.
  Самые злые люди на свете - те, кому не на что надеяться и нечего терять. Это всегда те, кто не знает Бога. Они посланы, чтобы научить нас терпению, умению прощать, чтобы наделить нас пониманием - что делает зло с человеком. Зло - враг самого себя, беспрерывно стремящееся к самоуничтожению. Оно всегда недолговечно. Сколь часто глупость и недомыслие людские выражали сомнение в изначальной справедливости Господней, распространяя бесовские и лживые утверждения о том, что воздаяния не существует. Добычей Геенны станут глаголющие это. Лишь короткая память, ничтожный опыт пребывания в мире, прискорбная природная глупость и непонимание Закона Божьего способны заставить думать, что нашем мире нет возмездия за совершенное зло...
   Питомцы отца Дюрана осторожно переглянулись и согласно кивнули. Возмездие есть.
  
  Праздник Рождества в коллегии святого Франциска Ксавье прошёл оживлённо и радостно. Чудесен был рождественский бал, где Дюпон нарядился звездочётом, Дамьен с помощью простыни и старого бутафорского шлема изображал Ганнибала, охотящегося на Тигра-Гаттино, но поймать его мешала порхающая под ногами Бабочка весьма солидных размеров и Кровавый Призрак Чёрного замка. Отец Дюран, хоть и не совсем поправился, умирать явно уже не собирался, и это вносило дополнительную струю веселья в торжество.
  Концерт, подготовленный для родителей, имел большой успех, тем более, что их успокоили относительно недавнего события. Это был несчастный случай, по счастью, всё выяснилось. Мсье Дюпон переглянулся при этом с господином д'Этранжем, тот бросил странный взгляд на мсье Потье, Андрэ де Моро посмотрел на всех троих. На всех лицах было некоторое недоумение - а как же оскверненный труп и болото? - но, с другой стороны, если отец де Кандаль говорит, что беспокоиться не о чём, то чего же им, в самом деле, тревожиться?
  На праздничном ужине обсуждалась sapientia scholastics и Призрак поднял интереснейший вопрос 'An non spiritus existunt? Существуют ли духи?' Вопрос оживлённо обсуждался, когда отец Илларий принёс рождественские пончики. Надо сказать, что накануне повару отцом ректором было высказано некоторое неудовольствие в связи с тем, что он пытался нарушить общий замысел, и выдал себя Дюпону, на что отец Илларий потребовал не злословить его, и вообще - оставить в покое перед визитом Провинциала, если, конечно, отец ректор не хочет, чтобы епископ Робер был отравлен непроваренной стряпней. Отец де Кандаль в испуге ретировался.
  Отец Илларий, что и говорить, умел постоять за себя.
  Следующие дни ректор был занят приёмом Провинциала, между тем ученики отца Дюрана собрались в библиотечном зале, где обычно проходили их 'академии'. Собраться перед отъездом на зимние вакации предложил Гастон Потье, он же спросил отца Горация и отца Дюрана, неужели они все ещё сердятся на них? Отцы махнули рукой, отец Гораций обратился ко всем с кротким увещеванием впредь всё-таки не глумиться над костями Вольтера, но судя по блеснувшим глазёнкам Гаттино, тот всё ещё считал себя героем и был искренне уверен, что люди, подобные де Венсану - наказание и позор человечества.
  -Так ли это? - голос отца Горация был по-прежнему спокоен и мягок. - Вдумайтесь в истоки, осмыслите причины, и вы постигнете следствия. Вам ведь говорили, что дух человека при столкновении со злом просветляется и укрепляется. Мишель, - обратился он к Дюпону, - мы не знаем, чем угрожал тебе де Венсан, но что ты получил от его пребывания в мире? Он закалил твой характер, научил выдержке и дал тебе безупречные и глубокие знания точных наук. Разве это плохой дар?
   Гастон, сколько раз ты сомневался в промыслительности происходящего? Но ведь данный тебе страх безумия не дал тебе заболеть гордыней, что было неизбежно при твоих выдающихся способностях. Лоран, терзая тебя и д'Этранжа, сплотил вас, научил сопереживать и помогать друг другу.
  Дофин... Ты сказал, что ненавидишь глупость. Это Лоран дал тебе понять её цену, и ты воистину в глубине души прочувствовал, что значит в этой жизни совершить опрометчивый шаг. Сам ты, благодаря ему, стал рассудительней и осторожней.
   Дамьен, мальчик мой, разве ты благодаря Лорану не убедился, сколь опасные последствия имеют пороки пьянства, воровства, блуда? Разве не научил тебя этот человек сдержанности и смирению? - Он улыбнулся, обернувшись к Эмилю, - Гаттино, малыш, а ты извлёк хоть какой-то урок из произошедшего?
  Котёнок почесал пушистую макушку.
  - Извлёк. Прав отец Аврелий, глупо думать, что в мире нет возмездия за совершенное зло. Негодяй всегда получает по делом его. Подлец рано или поздно сломает себе шею, и окажется в болоте с maculati nates ...
  Отец Дюран, до этого тихо сидевший в кресле, застонал.
  Неужели всё-таки придётся выпороть Котёнка?...
  
  
  Эпилог.
  
  Кто бы мог подумать, что человек, сам бывший жертвой шантажа, может стать шантажистом? Тем не менее, произошло именно это. Дофин на протяжении последующих полутора лет учёбы в коллегии нагло измывался над своим дружком Потье. Он еженедельно писал письма своей сестрице Дениз, и за одно только упоминание в оных эпистолах о том, что его приятель Гастон передаёт ей привет и за позволение приписать пару строк, требовал ежевечерне чесать ему спинку, отгонять от его милости мух и услаждать его слух скрипичными пассажами.
   Что было делать бедняге Потье?
  Но в итоге смиренная покорность прихотям дружка себя окупила. Через три года после окончания коллегии Гастон, закончив курс в Сорбонне, женился на дочери префекта и весьма преуспел на общественном поприще благодаря собственным способностям и протекции тестя.
  Д'Этранж со временем, отучившись в Париже и попутешествовав, убедился, что интерес к истории в нём неколебим, и в итоге возглавил местный музей. При этом он даже не подумал избавиться от шлема Людовика Святого, но рьяно проводил раскопки по всем городским окраинам, прилежно пополнял музейные фонды, стараясь, правда, избегать приобретений, вроде кинжалов Равальяка, наполеоновских перьев, ночных горшков Робеспьера да черепов Вольтера.
  Мишель Дюпон возродил-таки, к вящей радости бабули, семейное дело. Он блестяще окончил Школу поваров, и открыл в Безансоне небольшой ресторан, который за считанные годы стал лучшим в городе. Теперь его ежемесячно посещают дружки - сынок и зять префекта. Их кормят на славу и, разумеется, бесплатно. При этом не следует удивляться, что все банкеты и префектуры, и магистратуры проводятся именно в ресторане 'Дюпон'. Как самого дорогого гостя там встречают и отца Иллария, коий не столько дает советы хозяину ресторана, сколько записывает новые рецепты, внедряемые после в коллегии.
  По возвращении из Парижа Мишель женился. Невесту просватала внуку мадам Дюпон. Девица показалась молодому Дюпону излишне юной и субтильной, но мадам Анриэтта уверила его, что это скоро пройдёт. И оказалась права. Через год, подарив мужу первенца, она приобрела именно те пропорции, которые стали до того привлекать внимание Мишеля, что семейство вскоре пополнилось и дочуркой. Мсье Жан Дюпон, городской судья, с гордостью выгуливает теперь внука Жана и внучку Люсиль по безансонским бульварам.
  Отец Дюран так и не осуществил свою угрозу выпороть Эмиля де Галлена. За полтора следующих года Эмиль сформировался в красивого, утончённого молодого человека, чей изощрённый и острый ум привлёк внимание отцов-иезуитов. В равной степени их интерес вызвал и Дамьен де Моро. Оба юноши проявили немалый bonum didacticum и интерес к педагогике и стали столь же неразлучны, как Дюран и де Шалон.
   В настоящее время оба они направлены в Рим, в университет 'Григорианум'...
  
  
Оценка: 7.61*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"