повесть : другие произведения.

Оборотни Митрофаньевского погоста

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.62*12  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1879 год. Порфирий Дормидонтович Бартенев, генерал-майор, профессор фортификации Санкт-петербургской Михайловской артиллерийской академии, собирается с другом на ночную рыбалку, но неожиданно у Митрофаньевского погоста видит такое, что и описать-то невозможно...
  Оборотни Митрофаньевского погоста.
  
  'There are more things in heaven and earth, Horatio,
  than are dreamt of in your philosophy...'
   William Shakespeare
   'Много есть на небе и на земле такого, Горацио,
  что философам нашим совсем невдомёк...'
   Уильям Шекспир
  
   Часть первая.
  
  Глава 1. Ночь на кладбище.
  
   Сколько демонов носится в этом воздухе?
  Если бы только позволил Бог показать нам их
  отвратительный образ, то мы подверглись бы умопомешательству.
   Иоанн Златоуст
  
  'Все бабы дуры'. Порфирий Дормидонтович Бартенев, генерал-майор, профессор фортификации Санкт-петербургской Михайловской артиллерийской академии, был убеждён в этой истине так же прочно, как в том, что в небе есть солнце. Однако его превосходительство всё же не был женоненавистником и полагал, что, хоть баба и глупа, но нужна в хозяйстве, и уже десять лет неустанно воевал со своей экономкой Февронией Сильвестровной Обрезковой, вдовой кавалерийского штабс-ротмистра, женщиной видной, холёной да дебелой. Хозяйствовала она умело и рачительно, обожала буженину и Шато Монтрез, боялась только мышей и призраков, от первых держа в доме толстого кота Губернатора, а от вторых защищаясь иконой Спасителя и крестным знамением, но идеалом не была, ибо, увы, любила праздную болтовню.
  Глупейшим наставлением проводила она его и нынешним вечером, убеждая оставить дурацкую затею ехать на ночь глядя в Лиговку, на дачу к однокашнику, графу Арсению Вениаминовичу Корвин-Коссаковскому, да ещё на беговых дрожках.
  - Помилуйте, Порфирий Дормидонтович, что вы затеяли? - Феврония Сильвестровна упёрла руки в округлые бока. - Места глухие, тракт нехоженый, после таких дождей - топь там непролазная! Ну, как застрянете? Возьмите Сидора да поезжайте в шарабане! А того лучше - утром бы и поехали, чай, не ждёт вас Арсений Вениаминыч раньше субботы! Куда ехать на ночь-то глядя?
  Ну, не дура ли? Утомлённый вздорным бабским пустословием, Порфирий Дормидонтович, собравшийся с другом на ночную рыбалку, пока по последнему теплу бабьего лета прекрасно ловились сомы да налимы, только хмыкнул, поплотнее укутался тёплым пледом да стегнул Красотку. С Английского проспекта, где он квартировал в пятикомнатной квартире в доходном доме Сухотина, до Обводного канала - рукой подать. Чего же кликушествовать-то? Он благополучно миновал городские кварталы и вскоре увидал купола небольшой деревянной церквушки Митрофания Воронежского, мимо которой вдоль кладбища пролегал дорожный тракт.
  Тут, однако, начались странности. На западе сошлись тяжёлые зубастые тучи, сожрав закат, и как-то непотребно быстро стемнело. Потом, напугав Красотку, невесть откуда перед коляской проскочила кошка. Может, и не чёрная, в сумерках не разглядеть было, но впечатление оставила прескверное. Дальше - больше. Кобыла ни с того ни с сего захромала, а стоило дрожкам двинуться на спуск у ограды погоста, как колесо наскочило на камень, оглобли вместе с передней осью ушли влево, сбруя порвалась, кузов соскочил у поворотного шкворня и кувырком полетел под горку - аккурат в гнилое болото!
  Сам Порфирий Дормидонтович из коляски успел всё же выскочить, хоть и основательно зашиб колено. Припадая на больную ногу, он спустился с насыпи к болоту и зло сплюнул: снизу шёл непереносимый запах гнилой тины, коляска наполовину ушла в топь у самого берега. Но чтобы самому извлечь дрожки из зловонной жижи - об этом нечего было и думать.
  Перепуганная лошадь тряслась и хромала пуще прежнего, и его превосходительству ничего не оставалось, как привязать Красотку к могильной ограде да опуститься на скамью рядом. До Лиговки недалеко, но уже ни зги было не видать. Бартенев впотьмах долго на чём свет стоит костерил болтливую Февронию, заговорившую ему дорогу, потом укутался пледом да прислонился головой к старому вязу. Он решил отдохнуть пол часика, а потом, несмотря на хромающую кобылу и ноющую ногу, всё же добраться до Арсения.
  Через четверть часа октябрьские тучи медленно расступились, в их прогале прорисовалась полная луна, осветившая окрестности мертвенным желтоватым сиянием. Тут Порфирий Дормидонтович несколько раз сморгнул, ибо просто не поверил глазам. Нет, не померещилось. Из бурой хляби смердящего болота, куда свалились его дрожки, подымалось белёсое марево. В самом тумане не было бы ничего удивительного, если бы не соткался он вдруг на глазах Бартенева в явственную фигуру и не заскользил к развилке дорог, - как раз в дюжине шагов от Порфирия Дормидонтовича. Призрак не заметил его, оцепеневшего на скамье за стволом вяза, но, повернувшись к погосту, вдруг отчётливо произнёс какую-то абракадабру, как показалось Бартеневу, на латыни:
   - Веспертилио цецилиус профундус провоко те кветус постумиус пестиферус.
   От звуков его утробного лающего голоса с оголённых ветвей старого вяза с глухим карканьем поднялось сонное воронье, из болота донеслось приглушенное жабье урчание, а одно из надгробий неподалёку от его превосходительства с металлическим скрипом сдвинулось к ограде. Из образовавшегося чёрного отверстия на поверхность поднялся гроб, тут же услужливо распахнувшийся. Порфирий Бартенев, ожидавший увидеть полуистлевший скелет, опешил: физиономия появившегося покойника и вправду была обычным черепом, но выряжен мертвец был бесподобно. Его лайковые перчатки плотно обтягивали узкие ладони, в карман жилета уходила цепочка от золотых часов, сделанная в виде змеиной чешуи. Усопший был в белоснежных манжетах и тёмном фраке от лучшего портного. 'Ишь ты, фертик какой...', неодобрительно пронеслось в голове Бартенева.
  Мертвец ему не понравился.
  Дурные впечатления этим не закончились. Болотный призрак с франтом-трупом неожиданно вместе выкрикнули в ночное небо: 'Ластаурус клодиус сакрилегус! Преципио винире! Посцимус!' Лунный диск тут же заслонила чья-то тень, в придорожной канаве взметнулись комья грязи и сухие листья, нападавшие после дождя, и новый гость, оказавшийся худым мужчиной с крыльями - явно нетопыриными, полупрозрачными и точно рваными по краям, появился перед ними. Лица его в лунном свете Порфирий Дормидонтович не разглядел, но заметил, что неизвестный облачён в длинное ветхое рубище, и продранные лохмотья местами едва прикрывают его наготу. 'И не мёрзнет ведь, нечисть', досадливо подумал Порфирий Дормидонтович, которого ночной холод пробрал уже до костей.
  Неожиданно нечистая сила заговорила понятно.
  - Итак, господа, мы договариваемся или мечем жребий? Я-то полагал, что вы, как истинные аристократы духа, будете сговорчивы, - болотный призрак говорил мягко и рассудительно, явно пытаясь склонить собеседников к уступчивости.
   Но ничего у него не вышло. Фрачный мертвец особо не возражал, но крылатый нетопырь сдержанно, но твёрдо объяснил ему, что есть каждый хочет, а аристократизмом сыт не будешь. Да, девиц Черевиных нащупал он, Цецилий Профундус, за что ему grand respect et dеfеrence, но свою долю каждый получить должен. Девиц - с княжнами Любомирскими - четверо, и поделиться он обязан. Хотя бы одной. Почему только он будет лакомиться?
  - Потому что мне есть нужно, - зло и досадливо отрезал упырь Профундус, и в голосе его проступило сдержанное рычание голодного пса, - а у вас, инкуба да лемура, баловство одно, под ногами только мельтешите да елозите. У тебя, Клодий, одни забавы на уме, а ты, Постумий, и вовсе в забавах не нуждаешься.
  Ему снова вежливо, но жёстко возразили. Точнее, мертвец только усмехнулся, но нетопырь Клодий прошипел, что присосаться к горлу девицы ему, вампиру, никто не мешает, но забывать о чужих интересах - есть эгоизм невозможный и невоспитанность дурная, отсутствие истинной светскости и добродетели высокой. Растерянные возражения оторопевшего упыря, что на такие совершенства он отродясь не притязал и никогда не думал о них даже, - проигнорировали.
   В итоге метнули кости, хором обсуждая броски. Увы, инкубу Клодию, как понял Бартенев, выпали две шестёрки и единица, хлыщу-лемуру Постумию - две пятёрки и тройка, а болотному призраку, вампиру Цецилию, - тройка, четвёрка и шестёрка.
  - Верящий в удачу не должен верить в ужин, - язвительно проворчал щёголь-мертвец Постумий. Он вынул из жилетного кармана часы - блеснувшие чем-то алым, кажется, змеиной головой. Часы, щёлкнув крышкой, пропели старинный немецкий гавот, - ладно, время поджимает. Стало быть, княжон Любомирских и девиц Черевиных делите по-свойски, кто что ухватит, - подытожил мерзавец, - девочки шикарны, что и говорить. Встречаемся в пятницу в салоне графини Нирод, - прибавил он, и в оскале его черепа промелькнуло что-то ветреное, даже распутное, - давненько я там не бывал, однако.
  - Договорились, - упырь Цецилий кивнул, - я дам Клодию возможность порезвиться, но право последнего поцелуя остаётся за мной, запомните. Мне есть надо, - снова напомнил он собравшейся бесовщине, - что до девиц, все они - дурочки безголовые, ужин великолепный будет.
  - Ваши забавы да поцелуи - такой вздор, - вздохнул разряженный мертвец, но в тоне его не слышалось вызова, и потому никто не обиделся. - Буду надеяться, что кузины вам по вкусу придутся. - Он зевнул. - Ладно, пора. До полной луны управимся.
  Крылатый Клодий, обнаруживший в повороте головы хищный длинноносый профиль, кивнул и нагло облизнулся, Цецилий обронил несколько пошлых сентенций о девицах в свете, после чего все трое распрощались. Модный франт исчез в гробнице, крылатый демон метнулся ввысь и растаял в ночном небе, мутным туманом растворился над болотом упырь Цецилий.
  Луна исчезла в тучах, последние цикады убаюкивающе трещали, но тут с дерева сорвалась ветка, стукнув Порфирия Дормидонтовича по плеши и набив основательную шишку, а где-то далеко при церкви звонко и победительно пропел петух. Бартенев очнулся и, потирая макушку, с трудом встал со скамьи. Всё тело ныло, першило в горле и чуть подташнивало. Меж тем солнечный луч бабьего лета уже блёкло золотил купол церкви и играл на крестах Митрофаньевского погоста.
  Бартенев изумленно заморгал. Постой, а как же ночные призраки-то? Он, что же, спал, выходит? Значит, демон-нетопырь Клодий, болотный упырь Цецилий с мертвецом Постумием ему попросту привиделись? Это надо же...
   Нет никакой нужды рассказывать, как уставший и злой Бартенев добрался все-таки на рассвете до приятеля, как с трудом нашёл около девяти утра в ближайшей к погосту деревеньке Тентелёвке четырёх мастеровых, которые за три рубля серебром и бутылку 'казёнки' тросами вытащили его коляску из болота, и как, наконец, около часу пополудни, друзья сели обедать, пока Анфиса и Калистрат, люди Корвин-Коссаковского, отмывали на дворе дрожки Порфирия Дормидонтовича от зловонной тины да липкого ила.
   Арсений Корвин-Коссаковский и Порфирий Бартенев внешне не походили друг на друга. Бартенев в молодости был хорош собой, но после сорока облысел и расплылся в талии, Арсений же Вениаминович, высокий брюнет с цыганскими глазами, в годы гимназические похожий на тощего воронёнка, с годами, напротив, приобрёл лоск и вальяжность, но был по-прежнему подтянут, худ и подвижен. С зализанными височками и приятным лицом, он казался на первый взгляд человеком скромным, звёзд с неба не хватающим, но лишь до тех пор, пока вы не ловили взгляд его чёрных глаз, таящих ум почти бесовский, позволивший ему без особой протекции к сорока семи годам дослужиться до тайного советника полицейского департамента.
   Он был петербуржец, притом классический. Бледный, с правильной речью и свинцовым блеском в глазах, он отличался туманным отношением ко всему, что способствовало продлению человеческого рода, женился по юношеской беспечности, овдовев, преисполнился отвращением ко всяким матримониальным порывам, любовь почитал за несчастье, в котором может помочь только Бог. Пил он весьма умеренно, был скромен и маниакально патриотичен, одобрительно мычал по поводу любых действий властей, относя их к числу не постижимых разумом явлений. Был богат, но скрывал это, мылся в Воронинских банях в номерах за пятнадцать копеек, вскользь упоминал о какой-то хронической болезни, но никто не мог понять, о чём, собственно, речь, любил домашнюю выпечку и жареную курятину, терпеть не мог революционеров и, в особенности, революционерок, и имел обыкновение жить так, как будто не имел к своей жизни никакого отношения.
  При этом те, кто хоть раз сталкивались с Корвин-Коссаковским лично, никогда впредь не отзывались о нём дурно, почтительно умолкая при упоминании одного его имени, и они же часто задавались вопросом: что связывает Арсения Вениаминовича, человека весьма тонкого и одарённого, питомца лучшего императорского университета, с выпускником Главного инженерного училища, недалёким служакой Бартеневым, с которым кроме как о сети железных дорог, о хлебопечении для войск, прессовании фуража да устройстве военных лагерей - и поговорить-то не о чем было? Да, Порфирий Дормидонтович несведущ был ни в литературе, ни в искусстве, но Корвин-Коссаковского, казалось, недалёкость друга ничуть не тяготила. Бартенев никогда не задавал ненужных вопросов, отличался здравомыслием и удивительной наблюдательностью, к тому же, и у Арсения Вениаминовича не раз был случай в том убедиться, абсолютно не ведал страха. Упрям был, правда, и пол женский недолюбливал, но тут Корвин-Коссаковский с ним сходился. А что до книжек новомодных - да Бог с ними, с книжками-то.
  Бартенев опрокинул уже третью стопку водки, закусывая их пирожками с говядиной, меж тем как Корвин-Коссаковский лакомился жареной курицей по-венециански, называемой им так потому, что его кухарка Анфиса тушила жирных деревенских кур в оливковом масле с веточками розмарина и сочным черносливом, в чём Арсению Вениаминовичу виделось нечто экзотическое и заморское. Порфирий уже рассказал, как неудачно скатился с пригорка у Митрофаньевского кладбища и умолк, но Корвин-Коссаковский, зная дружка как облупленного и понимая, что тот и пешком спокойно пришёл бы к нему в навечерие, как договаривались, терпеливо ждал продолжения рассказа.
  Оно и воспоследовало.
  - Не знаю, говорить ли? - Бартенев вздохнул. - Странность такая.
  Корвин-Коссаковский молча ждал.
  - Сон мне этой ночью у погоста привиделся да такой, что не приведи Господь.
  И Бартенев рассказал о примерещившемся ему на кладбищенской скамье. Он нервно усмехался и явно хотел услышать от своего умного друга, что всё это сущая ерунда и пустой вздор, и тут замер и похолодел. Корвин-Коссаковский сначала слушал его с улыбкой, особо вытаращил свои цыганские глаза, услышав латинскую абракадабру, но к концу повествования улыбаться перестал. Он смотрел на Порфирия пристальным тяжёлым взглядом, и губы его как-то нервно кривились. На физиономии читалось некое даже потрясение, а выражение это появлялось на лице чиновника высшей полиции, ох, как нечасто. Можно даже сказать - вообще никогда не появлялось.
  Когда Порфирий умолк, Корвин-Коссаковский медленно поднялся, взял лафит коньяка, наполнил пузатый бокал на треть, прихлебнул и уставился в пол. Бартенев совсем растерялся. Он не боялся, что Арсений посмеётся над ним, но столь странная задумчивость и непонятное молчание удивляли. Уж не всерьёз ли он всю эту нелепицу воспринимает, в самом-то деле?
  - Да что с тобой, Арсюша? Чего молчишь-то? - Бартенев попытался заглянуть в опущенные глаза друга.
  Корвин-Коссаковский пожал плечами.
  - Удивительно, - он потёр длинными пальцами высокий лоб и посмотрел на Бартенева. Было заметно, что Арсений взволнован, но старается не показать виду. Наконец он смирил дыхание и размеренно проговорил. - Понимаешь, богач может увидеть себя во сне нищим, а бедняку может привидеться сказочное изобилие. Это обычно. Страхи и мечты отражаются в снах. Во снах есть магия, какую ощущаешь лишь в иных творениях искусства, и отчётливое сонное видение запоминается порой на годы. Человек может так уверовать в сонный морок, что и жизнь себе исказит. Но... тебе никогда не может присниться каломель, если ты не знаешь, что это такое, - он снова прихлебнул коньяк и чуть порозовел, - человек отражён в своих снах так же, как в жизненных поступках. Расскажи мне твои сны, и я скажу, кто ты.
  Бартенев напряжённо слушал. Дружок его часто философствовал, но сейчас говорил что-то совсем уж нелепое.
  - Ты о чём это, Арсений? - осторожно спросил Порфирий.
  - О том, что ты никогда не запоминаешь того, чего не хочешь знать. Но ты очень наблюдателен.
  - И что?
  - В гимназии ты пользовался моими латинскими конспектами, сам ничего не учил, - растолковал Арсений, -профессора Шмидта до белого каления доводил, ни спряжений, ни склонений никогда не помнил и всё путал.
  - Инженерам латынь твоя без надобности, - с досадой бросил Бартенев. - На кой бес мне вся эта ерунда древняя?
  Порфирий Дормидонтович и вправду способностями к языкам не блистал, но тем больше восхищался другом-полиглотом, хоть сам Корвин-Коссаковский, воспитанный тремя боннами, англичанкой, француженкой и немкой, не видел в своих знаниях повода для восторга. Но сейчас он изумился именно тем, что в видении друга все латинские формы стояли в нужных числах и падежах.
  - Но основы-то грамматики ты помнишь? - задумчиво поинтересовался он у Бартенева.
  - Смеёшься? - Ничего Порфирий не помнил.
  - Ничуть. Понимаешь, сон инженера никогда не приснится поэту. Но и поэт никогда не увидит снов инженера, - пояснил Арсений. - Твой сон - сон поэта, он мог бы присниться мне. А что такое инкуб, ты знаешь?
  - Не знаю, тот упырь так нетопыря крылатого обозвал. Бессмыслица какая-то.
  - Вовсе нет, - покачал головой Корвин-Коссаковский, - то-то и оно, что не бессмыслица. А имена ещё того забавнее... Клодий Сакрилегус, Цецилий Профундус и Постумий Пестиферус. Это надо же... Vespertilio Cecilius Profundus provoco te, quetus Postumius Pestiferus... И ты это запомнил! Что до княжон Любомирских, девиц Черевиных и графини Нирод... Ты их знаешь?
  - Ну, о старом графе Нироде слышал, конечно, а остальные, - Бартенев растерянно улыбнулся, - да полно, а есть ли они вообще на свете-то? Это же сон!
  Корвин-Коссаковский наклонился к дружку. Его чёрные глаза напоминали пистолетные дула.
  - Они есть, Порфирий, с графиней Екатериной Петровной Нирод я близко сошёлся после того, как год назад у неё бриллианты украли, и супруга её - полковника Владимира Андреевича, что в апреле нынешнего года назначен командиром лейб-гвардии стрелкового Императорской фамилии батальона, тоже знаю. Что до княжон Любомирских, их две сестры, и обе на выданье, девицы же Черевины - признанные красавицы, племянницы княгини Палецкой. К тому же... впрочем, об этом не стоит. Но и это ещё не всё. - Арсений опустил глаза в пол. - Сегодня суббота, а через неделю, в пятницу, у графини Нирод большой бал назначен, и об этом уже весь свет знает. Ты мог бы увидеть во сне всё, что угодно, но не такое. Такое тебе привидеться не могло.
   Бартенев недоумённо развёл руками. Его не обидело и ничуть не задело недоверие друга, скорее удивило.
  - Да не выдумывал я ничего, Арсюша, поверь, что приснилось, то и рассказал. Не веришь мне?
  Корвин-Коссаковский рассмеялся, и лицо его словно чуть оттаяло.
  - Ты никудышный логик, дружище. Я знаю, что ты ничего не выдумал. Ты и выдумки - две вещи несовместные. Ты просто заблуждаешься.
  - Заблуждаюсь? В чём? В путанном сне на погосте?
  Корвин-Коссаковский наклонился к другу и тихо растолковал:
  - Не во сне. Ничего тебе не приснилось, Порфиша. Ты видел это наяву.
  Голос Корвин-Коссаковского прозвучал странно, глухо и грустно, даже потерянно, и Бартенев почувствовал, как по спине его пробежали противные мурашки.
  - Ты... ты шутишь, Арсюша?
  Корвин-Коссаковский снова покачал головой.
  - Не думал даже. А чья могила была та, что отодвинулась?
  Челюсть Бартенева отвалилась. Он несколько раз сморгнул, тяжело сглотнул и наконец хрипло проговорил:
  - Ты... это...серьёзно?
  - Разумеется. Ты помнишь, где это случилось?
  Бартенев смерил друга внимательным взглядом и в итоге все же поверил, что тот не шутит. Слишком мрачны были его глаза, слишком уж много тоски и непонятной муки в них проступило. Порфирий задумчиво уставился на ломовский серебряный самовар на столе и наморщил лоб, вспоминая.
  - Пожалуй, помню, чего там не помнить-то? Там и скамья, и вяз. При луне я ничего толком не видел, но утром всё разглядел. Ограда могильная зелёной краской выкрашена, надгробие серого гранита, ангел чёрный мраморный над урной склонился. На эпитафию я не глянул, не до неё было, но табличка там была.
  Корвин-Коссаковский через силу улыбнулся.
  - Что же, завтра днём мимо проедем. Вот и поглядим.
  
  Глава 2. Безымянная могила.
  
  'Лопата и кирка, кирка,
   И саван бел, как снег;
  Довольно яма глубока,
   Чтоб гостю был ночлег...'
  Шекспир 'Гамлет'
  
  В тот вечер хозяин и его гость легли спать рано, едва стемнело, собираясь подняться с зарей, но Бартенев, хоть и чувствовал боль в плечах и ломоту в пояснице, долго лежал на мягкой перине без сна. Его удивило то, как воспринял его рассказ Арсений, совсем не того Порфирий ждал от друга. Недоумение его ещё более усугубилось, когда уже за полночь услышал он в спальне Корвин-Коссаковского звук распахнувшейся рамы и размеренный скрип половиц. Арсений не спал, но мерил шагами комнату.
   Как бы то ни было, воскресный рассвет оба встретили с удочками на местном пруду и речной протоке, ловили корюшку, стерлядь, угря и плотву, потом Корвин-Коссаковскому попалась небольшая щука, а Бартенев вытащил сома. Оба они словно по взаимному уговору предали вчерашний разговор забвению, но когда улов был сдан на кухню Анфисе, Порфирий, всё это время о чем-то сосредоточенно размышлявший, заговорил:
  - Не могло это быть правдой, Арсений. Разговор этой бесовщины и четверти часа не длился, а после я сразу проснулся - и утром. Следовательно, спал я. Да и будь это наяву, я бы не уснул, наверное, после такого-то.
  Корвин-Коссаковский, однако, аргумент серьёзным не счёл и пренебрежительно махнул на него рукой.
  - Ты намаялся с дрожками, сидел в темноте, отдыхал, подрёмывал. Потом - видел то, что видел, а дальше усталость взяла своё, ты уснул. Я ведь тебя без малого сорок лет знаю. Ты в некотором роде бесстрашен, не отчаянно храбр, а именно из тех, кто просто страха не ведает. Ты если бы и Змея Горыныча увидал - токмо удивился бы. Ты и тут испуган не был, а лишь удивлён. Потому и уснул после - как ни в чём не бывало.
  Бартенев польщённо хмыкнул, комплимент Арсения, что и говорить, был приятен, но он тут же и возразил другу:
  - Постой, смелость тут ни при чём. Ты, что же, в нечистую силу веришь, что ли?
  Но и этот аргумент не сразил Корвин-Коссаковского.
  - Занимался бы я войсковым провиантом да фортификацией, - вздохнул Арсений, разведя руками, - может, и не верил бы. Но при моей службе в нечисть начинаешь верить быстро. То одержимых видишь, то бесноватых, а иные и вовсе демоны во плоти и крови.
   Тут надо заметить, что Корвин-Коссаковский не шутил и не лгал. Будучи сотрудником III отделения, Арсений Вениаминович видел разгул дьявольской глупости в обществе и на происходящее в Империи тоже смотрел с тоской Екклесиаста, к которой примешивалась, однако, горечь уныния. С тех пор, как люди потеряли веру в Бога, вера в революцию дошла до фанатизма. Тысячи бездельников и прекраснодушных мечтателей вступало в ряды народных заступников, однако куда чаще мелькали там корыстолюбивые завистники и откровенные негодяи. Могли ли претендовать на серьёзную карьеру ничтожный Ишутин, недоучка Нечаев или заурядный литератор Чернов? Учителя приходских училищ, из чиновников XIV класса в чиновники VI они могли выбраться лишь к старости, и превосходно понимали, что только революция в силах дать всё и сразу, взнести их на вершины влияния и власти. Именно эта простая мысль разжигала нетерпение. Надо было искать недовольных, плодить недовольных и наступать, круша на своём пути все, истребляя аристократов, духовенство, царствующий Дом.
  Кружок Ишутина с характерным названием 'Ад' всерьёз планировал организацию побега Чернышевского, одному из мерзавцев было поручено раздобыть яды для нейтрализации стражи, намечалось убийство купца Серебрякова и ограбление почты в целях пополнения кассы кружка, а юный кружковец Федосеев предложил отравить своего отца. Помнил Корвин-Коссаковский и Нечаева. Его небольшие тёмные глаза смотрели с такой неумолимой властностью, что Арсений почувствовал, что бледнеет, животный страх охватил его железными клещами. Он впервые увидел дьявола в человеке. Нечаев придумал дьявольскую систему вербовки, действовавшую на неокрепшие молодые души почти без единой осечки: 'Дело, к коему мы намерены вас привлечь, предпринято исключительно на пользу народа. Неужели вы откажетесь помочь нашему несчастному крестьянству только потому, что не желаете подвергнуть себя ничтожному риску? Как мы будем действовать, какова численность наших рядов, каждому объяснять нельзя - это опасно. Не всем быть генералами, не все должны знать подробности. Разве у вас есть повод сомневаться в намерениях Герцена, Бакунина, Огарёва, наших руководителей? Вождям надобно доверять. Вся Россия в наших руках. Когда час пробьёт, только члены сообщества избегнут наказания. Кто с нами, тот навечно будет запечатлён в памяти благодарных потомков'. Подобные демагогические монологи действовали неотразимо, обман и доверчивость сделали своё дело. Молодые люди не сомневались, что вливаются в могучую организацию, руководимую выдающимися личностями, а для Арсения Корвин-Коссаковского слова 'революция' и 'дьявол' стали синонимами.
  - Бесовщину я вижу поминутно, - мрачно заметил он Бартеневу. - Но я привык именно к людям, ты же говоришь о бесах в чистом виде. Но что мешает ей принять человеческий облик? Вот это и надо расследовать.
  Порфирий оторопел.
  - Ну, это ты уж... это... слишком, - осторожно проговорил Бартенев, напряжённо всматриваясь в лицо друга. Он давно понял, что тот чего-то не договаривает, скрывает от него понимание чего-то болезненного, при этом совсем не шутит и вовсе не мистифицирует его. Глаза Корвин-Коссаковского, и без того тёмные, точно налились за ночь свинцом. - Я понимаю, ты двадцать пять лет в полиции, но что тут расследовать-то? Упыря болотного за хвост не схватишь, покойника к суду не привлечёшь. И что ты, кстати, на могиле-то увидеть хочешь? Имя?
  Вообще-то Корвин-Коссаковский последние годы курировал тайную агентуру секретного делопроизводства Департамента полиции, и деятельность его с делами уголовными, а тем более мистическими, никак не пересекалась. Сейчас он снова развёл руками.
  - Сам не знаю, Порфирий.
  Собираться в город они начали загодя и, отведав ушицы и жареной плотвы, были готовы к выходу. Бартенев обещал подвезти Арсения к нему на Лиговский проспект, где тот после смерти жены одиноко жил в старом отцовском доме, а пока они быстро миновали расстояние до погоста и остановились как раз там, где из дорожной колеи след колеса уводил вниз по насыпи. Коляску его вытаскивали понизу, потому след не затоптали.
  - Вот тут я на камень впотьмах наехал, - указал рукой Порфирий Дормидонтович, - вот следы копыт Красотки, вот тут я привязал её. А вот и скамья. А могила - вон, ангел чёрный над урной склонился.
  Корвин-Коссаковский внимательно разглядывал кладбищенскую диспозицию. Погост в этом месте полого спускался с холма, захоронения тут явно были старые, ибо между ними росли дубы, клёны и вязы с массивными стволами и мощными кронами. Само кладбище, основанное сорок лет назад, в начале тридцатых годов, из-за разразившейся тогда в городе эпидемии холеры, подчинялось городской полиции, а не церкви, и изначально называлось Тентелевским, а после постройки церкви святого Митрофана Воронежского стало зваться Митрофаньевским. Потом рядом с холерным участком возникло городское кладбище, престижным, правда, не считавшееся. Богатые захоронения кучковались только около церкви, по окраинам хоронили людей попроще.
  Место странного видения Бартенева находилось, однако, как раз неподалёку от храма, к тому же - было удобно расположено при дороге, и потому на могилах здесь возвышались помпезные мраморные кресты и пошловатые надгробия со скорбящими матронами дурного вкуса, ажурные решётки сменялись тяжёлыми гранитными склепами фамильных захоронений богатых купеческих семей Сытовых, Русаковых, Дурдиных, кое-где мелькали и дворянские фамилии.
  Арсений Вениаминович отметил и то, что могила, из которой выходил бартеневский покойник, на первый взгляд, стояла особняком, но при приближении к ней Корвин-Коссаковский заметил, что на самом деле захоронения были и вокруг гробницы, но все это были простые земляные холмы с деревянными крестами, по ветхости наполовину ушедшие в землю, безымянные и заброшенные, заросшие крапивой и бурьяном. Чёрный же монумент выделялся издали сияющей поверхностью полированного мрамора, и скульптура - рыдающий чёрный крылатый ангел, склонившийся над урной с прахом, - сделана не в расчёте на дурной купеческий вкус, но была почти произведением искусства. Оттенявшая ангела старая плита серого гранита и вправду имела привинченную по четырём углам позлащённую табличку и, подойдя вплотную к ограде, Арсений Вениаминович полушёпотом прочёл там только несколько слов на французском:
  'L'homme se decompose,
  S'emiette et se consume tout.
  Le vent deterre cette chose
  Et l'eparpille on ne sait ou.
  Et le derisoire fantome,
  L'oubli vient, s'accroupit et dort
  Sur cette memoire d'atome,
  Apres la Mort...'
   - Про что это? - Корвин-Коссаковский вздрогнул, услышав рядом голос Бартенева. Французский тот знал лучше латыни, но, когда рядом был друг, Порфирий Дормидонтович галльскими вокабулами предпочитал себя не затруднять.
  - Это про то, что тела людские станут прахом, и ветер единым дуновением рассыплет этот прах по ветру, покойники же лишь во сне нелепыми призраками придут к кому-то ночью на мгновенье, аpres la Mort, после смерти, - перевёл Арсений и обошёл захоронение с другой стороны, рассчитывая прочитать имя погребённого.
  Но, увы, на обратной стороне плиты чернела только лаконичная надпись: 'Мemento quia pulvis es'. И больше ничего.
  - А это о чём? - Порфирий тоже обошёл могилу.
  - 'Помни, что ты - прах', - со вздохом сообщил Корвин-Коссаковский. - Это латынь.
  - Странно, - задумчиво прокомментировал после недолгого молчания Бартенев, - обычно же вот так пишут, - он указал на монумент в пяти шагах от них, где крикливо золотились слова 'незабвенный, вечная память, скорбим', - а тут словно не только покойника в землю зарыли, но и память о нём стереть пытаются. Но зачем же тогда такие монументы ставить? - недоумённо развёл он руками. - Уж лучше так, - Порфирий ткнул рукой в покосившийся крест на земляном холме, едва видимый в зарослях побуревшего чертополоха и жухлой крапивы.
  Корвин-Коссаковский согласно кивнул.
  - Верно, но только едва ли так изначально было, погляди-ка, табличка в отверстии утопает, раньше там другая была, и ограда с плитой гранитной намного старее надгробия. Тут подзахоронение было лет пять назад, тогда наверняка и ангела поставили, тогда же и имя убрали. Гранитная плита ветхая, да и соседние захоронения старые, вот 1843, вон 1857, но за годы мрамор трещины дал бы, а он блестит, целёхонький. Да и краска на ограде не такая уж и ветхая.
  - А может, под этой надписью - другая?
  Корвин-Коссаковский покачал головой.
  - Нет, ту вынули, она потолще была, а эту сделали тонкой, она и утопла в старом отверстии. Когда заказывали - глубину выемки не знали, выходит, разные люди это делали. Постой-ка, - Арсений наклонился сбоку над отвесной гранитной плитой, на которую упал тусклый солнечный луч, как раз вырвавшийся в просвет туч, потом выпрямился, - да, тут и надпись другая была, прямо на граните, да затёрли её. Но это значит, что мастер работал, а мастеров тут всего двое. Заедем-ка в церковь.
  Бартенев не шелохнулся, но внимательно исподлобья разглядывал Арсения. Он давно уже понял, что тот скрывает от него что-то важное, и ему мерещилось в этом и обидное недоверие, и что-то тревожное, пугающее. Не то, что Корвин-Коссаковский никогда ничего не скрывал от него, нет, он был, что называется, набит секретами, но сейчас он скрывал не секрет, а боль, притаившуюся и в понуро согнутых плечах, и в уныло опущенных углах губ, и тёмных кругах бессонницы вокруг цыганских глаз.
  - Арсений, - Бартенев пошёл ва-банк, - а что ты мне сказать-то не захотел?
  - Что? - Корвин-Коссаковский резко обернулся к другу.
  - Я, конечно, звёзд с неба не хватаю, но это уж совсем идиотом быть надо, чтобы не понять. - Порфирий плюхнулся на скамью у могилы и заложил ногу на ногу. - Пусть мне не приснились три упыря, а наяву они пообедать сговаривались, и пусть околёсица их латинская некий смысл имела, мне глубоко недоступный, и пусть бал у графини этой намечен на тот самый день, что и трапеза нечисти, но будь я трижды проклят, если нет чего-то, чего ты мне сказать не хочешь. Ты сам не свой с того часа, как я тебе сон свой рассказал, глаза у тебя за ночь стали как у совы, и у этой могилы ты уже полчаса крутишься и невесть чего вынюхиваешь, - и это всё из праздного любопытства? Зачем тебе это? Дураком меня считаешь?
  Глаза их встретились.
  - Ну, что ты, Порфиша, зачем? - Корвин-Коссаковский опустился рядом с Бартеневым на скамью и усмехнулся, но усмешка вышла жалкой и невесёлой, даже болезненной. - Ты наделён живым умом и практической смёткой, да и в знании жизни я тебе не отказал бы.
  - Ты мне зубы не заговаривай, - перебил Бартенев, уловив в тоне Арсения явную фальшь и стремление уйти от ответа, - чего ты ищешь?
  Корвин-Коссаковский отвёл глаза и смущённо улыбнулся. Он чуть досадовал, но и был рад, что Порфирий заговорил об этом, ибо нести такую тяготу одному в самом деле было не по силам.
  - Понимаешь... - Арсений набрал полные лёгкие воздуха, резко выдохнул, и продолжил. - Мать моя умерла в родах, отец женился снова. Сестры родились, Мария и Анна. Ты их видел с мачехой моей на вечерах у нас в гимназии, хоть и едва ли запомнил, они малютками совсем были. - Бартенев молча слушал, пытаясь понять, к чему это друг пустился в семейные воспоминания, о которых раньше никогда ни словом не обмолвился, - так вот я не говорил... Просто случая не было. Мария замуж вышла за князя Палецкого, а Анна - за Дмитрия Черевина, чиновника из департамента имуществ. Она умерла от болезни груди пять лет тому, в ноябре, а Черевин... - Арсений судорожно сглотнул, - он спился и тоже умер. Дочерей их, двух девочек, сестра Мария в свой дом взяла да и воспитала вместе со своей дочкой, Ириной. Девицам сейчас одной восемнадцать, второй - девятнадцать. В этом году обе выезжать начали.
  Бартенев обмер. Понимание, что в его нелепом видении упомянуты близкие его другу люди, да ещё в столь мерзком контексте, заставило его похолодеть.
  - Так они... твои племянницы?
  - Угу. - Корвин-Коссаковский смотрел на дорогу, не желая встречаться взглядом с другом, - и представь, что я почувствовал, когда рассказ твой вчера услышал. В глазах потемнело.
  - Господи Иисусе, - Порфирий Дормидонтович внутренне ужаснулся. Он, как уже сказано, придерживался невысокого мнения о женщинах вообще, полагая, что у любой бабы волос долог, да ум короток, что же говорить о девчонках-пансионерках, вообще жизни не нюхавших? С таких, по мнению Бартенева, родителям надо было просто не спускать глаз, пока не будут просватаны. Но сам разговор ночных бесов, как он теперь вспомнил, был столь язвителен и нагл, что Бартенев понял и то, о чём Корвин-Коссаковский предпочёл умолчать. Видимо, сиротки-то сильно себе на уме, догадался Порфирий Дормидонтович, но вслух ничего не сказал, жалея друга. - Так... что же делать-то?
  Арсений судорожно вздохнул.
  - Ну, для начала постараться понять, что происходит. Совпадение странное. И совпадение ли? There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy... Сиречь, удивительно много есть на свете такого, Порфиша, что философам нашим совсем невдомёк. Ужаснее кошмара может быть только реальность.
  Порфирий задумался, потом осторожно спросил:
  - А сам ты на вечер этот, в пятницу-то, к графине этой попасть можешь? С твоим-то титулом...
  Корвин-Коссаковский метнул взгляд на друга. Порфирий, сын обедневшего дворянина, учился без репетиторов и бонн, с детства проявил способности к математике, интересовался военным делом и выбивался наверх сам. При этом он всегда имел, как замечал Арсений, некий пиетет к титулам и званиям, считал светское общество чем-то удивительно возвышенным и искренне гордился титулом друга.
   Сейчас Арсений кивнул.
  - Могу, это нетрудно, я уж думал об этом. И через зятя, князя Палецкого, и к самой Екатерине Петровне обратиться могу, и по нашим каналам. Но там-то за что зацепиться? В твоём рассказе реальна только могила. Это осязаемо. В болото не сунешься, тут ты прав, нетопыря за хвост не схватишь. И потому, - он резко поднялся, - говорю же, поехали в церковь. Там всего два камнереза работают, если одному из них эту работу поручили, он может старую надпись помнить.
  Теперь Бартенева не надо было уговаривать, он торопливо забрался на дрожки и, едва друг сел рядом, хлестнул лошадь. На церковном дворе их встретил колокольный звон к вечерней, несколько старух ползли в храм, мимо пробежал пономарь с двумя кадилами. К удовольствию Корвин-Коссаковского, дверь небольшой сторожки у церковной ограды, где на оконной раме висел аляповатый чёрно-алый гробовой венок, была открыта. Внутри прыщавый двадцатилетний недоросль полировал вручную гранитную лавочку, а рядом испитой мужик лет сорока, явно бывший с похмелья, гравировал на серой плите портрет пожилой женщины.
  - Мне нужен тот, кто делал ангела на подзахоронение возле дороги с французской эпитафией, - тон Корвин-Коссаковского, властный и жёсткий, заставил их обоих поднять головы.
  Гравировщик покачал головой.
  - Нет Потапова, утонул уж с год, но Ванька не хуже сделает.
  Арсений был разочарован, но виду не подал.
  - Точно ли? И столько стоит такой?
  - Чёрный ангел? Двести сорок рублёв, барин, а можем и белого сделать.
  - Ванька - ты? - прыщавый кивнул, - пошли, поглядим.
  Юнец быстрым взглядом окинул пальто, пошив коего стал заказчику в сорок рублей, фасонную шляпу и дорогие лайковые перчатки, твёрдую линию рта, чёрные глаза и зализанные по последней моде височки. Дело пахло заказом, и он торопливо обтёр руки и вышел следом за барином на церковный двор. Арсений и надеялся, что в чаянии дорогого заказа каменотёс разговорится. Они прошли к могиле напрямик, по тропке за храмом.
  - Я хотел бы поменять надгробие тёти, проезжал мимо, это мне понравилось, - бросил Корвин-Коссаковский небрежно и повелительно, - жаль мастер утоп. Давно это сделано было?
  - Года четыре или три тому, барин, когда молодого господина к тётке его прикопали. Народу явилось на похороны... жуть-с.
  - Молодой? Чего же умер?
  Прыщавый пожал плечами.
  - Не знаю, Потапов говорил, что и похороны странные были, и гроб в нашу церковь не заносили. Но не самоубийца, нет, иначе не разрешили бы тут хоронить. Потапов вроде говорил, с Большой Дворянской он. Публика была чистая-с. Все рыдали-с.
  - О, а где же имя-то? - словно спохватился Корвин-Коссаковский, останавливаясь у могилы.
  - На надгробие не поскупились, а имя, племянника и тётки, сказали, после закажут, хотели на серебре, да так и не пришли. Но фамилия такая... обычная.
  - Небось, мать заказывала? Может, сама уж умерла?
  Но камнерез только развёл руками: профессия сделала его равнодушным к вопросам жизни и смерти, что же говорить о таких пустяках-то? Пока Арсений выяснял время выполнения заказа и возможности транспортировки памятника на Громовское кладбище, оба они вернулись к церкви. Бартенев терпеливо дожидался друга, при этом ожидание ему скрасил оставшийся гравировщик, рассказавший жуткую историю о призраке чёрного кота. По преданию, в этого кота превратился знахарь и чернокнижник Прокопий, который жил рядом с кладбищем. Он увлекался чёрной магией и лечил пациентов порошком из костей покойников. Как-то ночью его навестил дьявол и купил его душу, вручив в качестве платы рецепт эликсира бессмертия. Чтобы изготовить этот эликсир, Прокопий в ночь на Пасху приволок на кладбище грешницу, девицу легкого поведения, которую подцепил у гостиницы Михельсона, привязал её к кресту, выколол глаза, отрезал язык и начал наполнять кровью ритуальный кубок, который ему необходимо было осушить до рассвета. Но, соблюдая все тонкости ритуала, Прокопий замешкался и не успел. С первыми лучами солнца он лишился сил, упал на землю и в муках скончался. А когда его нашли, смердящий труп знахаря усеяли мириады червей. Очевидцы клялись, что правая нога старца стала кошачьей. После этого на кладбище стали встречать большого чёрного кота, который яростно кидался на посетителей погоста и пытался их загрызть.
   Порфирий Дормидонтович слушал с интересом, но был рад увидеть вернувшегося друга, по задумчивому виду которого понял, что кое-что тому узнать удалось. Однако заговорил Корвин-Коссаковский не раньше, чем они выехали на Лиговский проспект.
  - Не всё безнадёжно, Порфиша. По неточным данным, покойник с Большой Дворянской, умер три-четыре года назад. Молодой человек, не самоубийца, следовательно, по нашим спискам не проходил. Но такой случай, чтобы аристократ умирал молодым - незамеченным не остаётся. Не дуэль ли? Я наведу справки.
  У дома Корвин-Коссаковского на Лиговском Арсений снова заговорил, бесстрастно и размеренно:
  - Слушай внимательно, Порфирий. Я за неделю всё, что могу, сделаю, ты же вели Фёдору генеральский мундир свой к пятнице в порядок привести. Я и тебе приглашение в дом графини достану. Вдруг чего заметишь? Если что раньше выясню, - к тебе заеду. Сам же ты об этом - никому ни слова.
  Бартенев кивнул. Он не был светским человеком и бывать в обществе не любил, чувствуя себя в светских гостиных как слон в посудной лавке, но сейчас понимал, что отказать Арсению нельзя. При этом сердцем ощутил, что впереди их ждёт что-то тягостное и мерзкое, что почти осязаемо наползало на них зловонным болотным маревом, сновало, прячась за полуоблетевшими древесными кронами серым нетопырём, подстерегало чёрным котом-оборотнем, норовя наброситься и разорвать.
  
  Глава 3. Семейные огорчения Корвин-Коссаковского.
  
  Причина всех бед мира - недостаток любви.
  Фома Аквинат.
  
  Дом Корвин-Коссаковского на Лиговском принадлежал его отцу. Арсений вырос здесь, мог бы пройти по всем комнатам и залам вслепую. Ныне, после смерти отца, граф жил один в пяти комнатах бельэтажа, сдавая остальные три этажа, вёл тихую жизнь вдовца и, хоть женщины ещё выделяли его из толпы и улыбались ему, второго брака не хотел, ибо сам не заметил, как в душе его поселилось некое странное на первый взгляд равнодушие к миру. Он не смог углядеть и обозначить для себя его причины, но с годами всё чаще ловил себя, - нет, не на унынии или вялом тяготении жизнью, но скорее - на величавой тоске Екклесиаста, мудрой печали пресыщения суетой.
  Всё, что волновало когда-то, давно утратило смысл, помыслы честолюбивые и любовные опали, как листья в октябре, и сегодня долгими осенними вечерами жизнь спрессовывалась для него до мизера: свеча в шандале, его любимые книги, чернильница и лист бумаги. Быть мудрым значит умереть для этого мира, ибо Бог нас создал для себя, и наше сердце будет неспокойным, пока не успокоится в Нём. Арсений успокоился, давно перестал думать о завтрашнем дне, даже написал завещание, отписав всё сыну, обучавшемуся в Сорбонне, и значительные суммы - трём племянницам.
  Рассказ Порфирия Бартенева подлинно изумил его, потряс неожиданностью и сковал ужасом. Если бы Корвин-Коссаковский плохо знал Порфирия - всё могло бы быть шуткой, но за десятилетия дружбы Арсений ни разу не помнил, чтобы Порфирий солгал или выдумал что-то. Не тот был человек, чтобы фантазировать.
  Сейчас Арсений, облачённый камердинером в домашний халат, сдвинул стремянку к библиотечным полкам со словарями и, нацепив на нос очки, методично перебирал тома. Словарь 1796 года, приложение к грамматике Лаврентия Зизания, 'Лексикон треязычный' Поликарпова-Орлова, Seelmann, 'Die Aussprache des Latein nach physiologisch-historischen Grundsätzen', Корсен 'Ueber Aussprache, Vokalismus und Betonung der lat. Sprache'...
  Ага, вот он... Переплет с золотым тиснением. Христофор Целларий. Латинский лексикон с российским и немецким переводом, Синодальной типографии в 1819 года. Он спустился вниз, положил словарь на стол, пододвинул лампу и начал перелистывать страницы. Ну, да, всё так и есть. Pestiferus - гибельный, пагубный, тлетворный, вредный, смертоносный, чумной. Рrofundus - глубокий, подземный бездонный, безмерный, ненасытный, неиссякаемый. А Sacrilegus - это святотатственный, нечестивый, осквернитель святынь, негодяй. Что ж, ничего нового он не узнал.
  Но слова не самые банальные и не гимназического курса. Бартенев их придумать, конечно, не мог.
  Впрочем, сам Корвин-Коссаковский понимал, что просто тянет время - в надежде, что откуда-то вдруг придёт спасительное понимание ускользающего смысла, блеснёт догадка, прольёт свет холодного разума на нелепый мистический морок. Арсений знал, сколько душевных расстройств, ночных кошмаров, нервной слабости и непрекращающегося сплина скрывают души петербуржцев. Однако Порфирий? Нет, Бартенев был абсолютно здоров, это человек твёрдого здравомыслия, ему просто не могло ничего примерещиться.
  Но помнил Арсений Вениаминович и утверждение Гёте о том, что сущее не делится на разум без остатка, и в потустороннее - верил. А кто в Петербурге, 'городе на костях', в приюте вечных туманов и трясин, где хляби небесные стекают в бездны земные, где под мощёные проспекты веками уходили призрачные тени, чтобы потом то и дело жуткими фантомами вырываться наружу, не верит?
  Неожиданно Арсений содрогнулся, осознав нечто, что до той минуты упорно не хотел впускать в душу.
  Он потерял мать в младенчестве, но не имел печальных воспоминаний сиротства, его мачеха, Лилия Галахова, была добра к нему, и Арсений привязался к ней всей душой. Полюбил он и сестру Марию, девицу разумную и спокойную. Но появившаяся на свет годом позже Анна всегда казалась ему странной: она была то ли себе на уме, то ли немного не в себе. Ей вечно снились нелепые сны, она видела в доме непонятные тени и по два раза в неделю падала в обмороки. При этом врачи, коих его отец, граф Вениамин Данилович, приглашал к дочери, только разводили руками, ничего не находя. Сам Арсений замечал, что припадки и видения происходили с сестрицей только в чьём-то присутствии, пророчества же её были откровенно вздорны, и сестра Мария тоже видела во всём этом чистой воды притворство. В семнадцать лет Анна вышла замуж за светского красавца Дмитрия Черевина, человека без гроша за душой. Брак оказался несчастливым, молодые не ладили, после рождения дочерей Дмитрий Михайлович завёл на стороне интригу, сильно кутил, быстро промотал приданое Анны и уверял всех, что его жена - помешана. Анна же весьма досаждала своими семейными неурядицами и брату Арсению, и сестре Марии, а потом сделала единственное предсказание, истинно сбывшееся, напророчив себе скорую смерть, и подлинно в конце года почив на одре неизлечимого недуга. Муж её, овдовев, не занимался детьми, пустился в разгул и однажды утром был найден в проулке мёртвым. Вскрытие показало болезнь печени от излишних винных возлияний.
  Мария, ставшая женой князя Палецкого, взяла племянниц к себе, когда девицам было четырнадцать и тринадцать лет, и оплачивала их обучение в пансионе. Свою дочь Ирину Мария взрастила кнутом и пряником, но племянницы, годами остававшиеся без родительского попечения, увы, не имели понятия ни о вере, ни о скромности, нисколько не умели себе ни в чём отказывать, Лидия казалась ветреной и легкомысленной, а младшая Нина пугала теми же склонностями, что и её мать, только теперь княгиня не видела в этом придури. Душевная близость со старшей сестрой сохранилась у Арсения и поныне, и он не раз слышал от Марии исполненные беспокойства слова о её воспитанницах.
   - Арсений, она по ночам встаёт и ходит по дому, при этом, ты поверь, спит! И я и Акулина видели, как она по весне шла в полнолуние по перилам балюстрады на террасе летнего парка, где и кошка не пройдёт! Акулька сказала, надо у постели барышни на ночь мокрую тряпку класть, тогда, мол, встанет на мокрое наступит и проснётся, так у них в деревне с лунатиками поступали. Ну и - кладём.
  - Ты считаешь, это лунатизм?
   - А ты сам что думаешь? Но откуда это? Анька-то притворялась, цену себе набивала, но это не шутки. Нинка шла по перилам, как по паркету! Как ангел вёл, клянусь, иначе сверзнулась бы, костей не собрали, там семь футов высоты. Доктор сказал, перерастёт. Мамаша-то её, однако, дурь свою не переросла. - Мария поджала губы и досадливо поморщилась. Судьба сестры порой казалась ей немым укором, и Арсений временами чувствовал нечто похожее. - А Лидка тоже хороша, егоза и кокетка, причём, не лучшего толка, поверь. Как бес в ней. Мужчины чуют, вертятся вокруг, - быть беде. А что делать? Ни запрёшь, ни спрячешь. Я не мать, ни прибить могу, ни наказать.
   - Так наставляй хоть.
  Мария Вениаминовна усмехнулась.
   - А то я не пыталась! Не слышат, точнее, слышать не хотят. В голове только ухаживания, балы, офицеры и новые фасоны платьев. Ты сам-то говорить с ними пытался?
   Арсений пытался да видел то же самое, что и Мария. Юность, презирающая авторитеты, но боготворящая кумиров да идолов, не внимала ничему. Его вразумлений ни Лидия, ни Нина никогда не слушали, пропускали всё мимо ушей, считали старым глупцом. Он не пользовался доверием девиц.
   Теперь же он и вовсе не знал, как поступить, как предостеречь их от беды, тем более что, поди, пойми, с какой стороны и какой беды ждать-то? Оставалось сделать возможное: приглядеть за молодыми людьми в свете, навести справки о загадочном покойнике, стараться не допустить скандала.
   А скандала Корвин-Коссаковский боялся - именно с тех пор, как девицы вышли в свет. У обеих агенды заполнялись в минуты, вокруг них, как бабочки вокруг цветков, вились молодые франты, и за неполный месяц они стали причиной двух довольно скандальных историй.
   Нельзя было забывать и о княжнах Любомирских, дочерях известного спирита, князя Михаила Любомирского, девицах недалёких, но весьма себе на уме. Обе княжны были подругами девиц Черевиных по пансиону. Ни Анастасия, ни Елизавета не выделялись красотой, лица их Корвин-Коссаковскому казались похожими на оладьи - рыхловатые, излишне круглые, местами - с конопушками и рябинками. Но если лица чуть и подгуляли, что ж, 'с лица воду не пить', зато обе отличались, даже в избытке, женскими прелестями - и, в принципе, непритязательным мужским вниманием обделены они не были, а уж сорокатысячное приданое каждой и вовсе делало их завидными невестами.
   Дружбу племянниц с Любомирскими Корвин-Коссаковский не одобрял: княжны казались ему пустыми и суетными. Дурные привычки отцов становятся пороками детей, и девицы были заражены отцовским увлечением спиритизмом, постоянно говорили о домовых, гадали под Рождество, в любой свободный час разбрасывали карты на каких-то марьяжных королей и глядели в кофейную гущу. Все четыре девицы казались неразлучны, и причина такой симпатии легко угадывалась: девицам Черевиным было весьма приятно бывать в доме своих богатых подруг, где их неизменно прекрасно встречали и развлекали интереснейшими историями о духах и русалках да светскими сплетнями, а девиц Любомирских общество девиц Черевиных прельщало ничуть не меньше: около красавиц всегда крутились мужчины, некоторые из которых знакомились и с ними.
   Сестра Арсения звала эту дружбу сообществом по взаимному оглуплению и развращению, и Арсений был с ней согласен. В дочерях младшей сестры Корвин-Коссаковского настораживали и удивительная красота, и непонятное равнодушие, даже отвращение к вере: Лидия убрала из своей комнаты все иконы, а Нина неизменно жаловалась на дурноту в церкви. Всё это было не по вкусу Корвин-Коссаковскому и раньше, а ныне, после рассказа Бартенева, и вовсе пугало.
  Было и ещё одно обстоятельство, не нравящееся ни ему, ни сестре. Обе племянницы терпеть не могли Ирину Палецкую, свою кузину, наследницу весьма значительного состояния, которую Арсений ценил за унаследованные от матери рассудительность и здравомыслие. В равной степени, она сама относилась к кузинам с едва скрываемой неприязнью. Корвин-Коссаковский знал причины антипатии девиц друг к другу: он как-то слышал разговор дочерей Анны о том, что если Ирина и выйдет замуж - только из-за тридцати тысяч приданого, сама же она без денег и даром никому не нужна. В словах девиц сквозила зависть, ибо ни отец, ни мать их не обеспечили. Ирина же, воспитанная матерью в весьма строгих нравах и вере, считала кузин недалёкими глупышками, полагая, и не без основания, что они компрометируют семью своим поведением. Корвин-Коссаковский не замечал, однако, чтобы девицы в свете соперничали: Ирина Палецкая морщилась от кавалеров сестёр, кузины же, гордясь числом своих поклонников, редко думали об их достоинствах. За молодой же княжной давно ухаживал сын графини Нирод, и в семье уже пару месяцев ждали помолвки, хоть матери Ирины молодой человек казался слабохарактерным.
   Когда племянницы начали выезжать, Арсению и Марии с мужем всё же пришлось решать вопрос приданого. Они равно боялись дать за племянницами мало - и тем вызвать нарекание в скупости, и посулить много - и без того вокруг красоток кружилось довольно лихих мужчин, зачем же привлекать ещё охотников за приданым? В итоге решили дать за девицами по три тысячи. Те были весьма недовольны, но вслух недовольства не выказали, ибо знали, что с тёткой препираться глупо, от её братца толку тоже нет, а что до другого дяди, князя Александра Палецкого, так тот и вовсе звал их отца ничтожным пьянчугой, а мать - вздорной дурочкой.
   Арсений попытался отвлечься от горестных дум. Что толку терзать себя ожидаемыми ужасами?
   Он взялся было за последний роман модного писателя - да не пошло. Мысли упорно возвращались к поразившему его видению Бартенева. Но чем поразившего? Не тем ли, что оно просто явственно очертило то скрытое беспокойство, что уже давно проступало в нём, тревожило и угнетало? Юная жизнь уязвима и неопытна, она не знает таящихся в мягкой льстящей речи и изысканных манерах опасностей, не понимает и не чувствует зло мира, она открыта и доверчива, видит то, чего нет, но не замечает очевидного. Девица, как никто другой, склонна поверить в иллюзию. Ей абсолютно невдомёк, что её попросту дурачат. Самонадеянность же - подруга неопытности, и видит Бог, худшая из подруг.
   Арсений махнул рукой на свои размышления. Утро вечера мудренее. Он боялся, что не сможет уснуть, но провалился в ночь, едва опустил голову на подушку.
  
   Рассвет понедельника казался неотличимым от ночи из-за лилово-серых туч, сковавших небо над Невой, затяжной дождь отстукивал по подоконникам заунывную мелодию, усыпляющую и тоскливую. Бабье лето кончилось. Арсений Вениаминович, собираясь на службу, был мрачен. Сегодня он собирался навести справки по смертям на Большой Дворянской за тысяча восемьсот семьдесят пятый и семьдесят шестой годы и получить два приглашения к графине Нирод.
   Арсений не ждал успеха в поисках и приготовился к большой и нудной работе, но ему неожиданно повезло. Едва он обмолвился своему помощнику Леониду Полевому, что ищет сведения о молодом человеке с Большой Дворянской, умершем или погибшем три-четыре года назад, тот моментально отозвался:
  - Не Николаев ли, часом?
  'Фамилия такая... обычная', пронеслось в голове у Корвин-Коссаковского. Свою фамилию обычной бы не назвали, а вот Николаев... Конечно же, обычная. Он с любопытством осведомился:
  - А кто он такой?
  Белесые брови Полевого, бледного блондина, взлетели на середину лба.
  - О... Вы его не знали? Офицер, любимец столичного общества. Его смерть оплакивалась более чем смерть великого полководца. Загадка. Происхождения он темного, не иначе незаконный сынок какой княжеский, без всяких познаний, дурно говорил по-французски, но, говорят, был добрым товарищем, всегда готовым опорожнить в приятном обществе бутылочку вина или прокатиться ночью на тройке к цыганам.
   Полевой далее сообщил, что появился Николаев вначале у княгини Барятинской, потом вступил в Яхт-клуб и начал играть. Играл счастливо, и выигранные деньги сделали ему состояние. Всегда хорошо настроенный, он не отзывался никогда ни о ком дурно - что было, однако, следствием расчёта, а не благодушия, - Николаев сблизился в Яхт-клубе с влиятельными лицами, собутыльником и увеселителем которых вскоре и стал.
   Потом стало признаком хорошего тона иметь у себя Николаева за завтраком и обедом. Его видели в балете - в первом ряду, на скачках - на барьере всегда с сигарой во рту, всегда навеселе, беспрерывно повторяющим одно и то же словечко 'шикарно'....
  Корвин-Коссаковский напрягся, а Полевой увлечённо продолжал:
  - Единственная неудача постигла этого баловня судьбы, когда он однажды в день полкового праздника кавалергардов ожидал флигель-адъютантские аксельбанты, о которых хлопотала за него перед царём одна великая княгиня, но император назначил своим флигель-адъютантом не Николаева, а Михаила Пашкова. Николаев же удостоился этой чести позднее, протанцевав котильон с царицей. Потом, после командования драгунским полком в Ковно, получил Кавалергардский полк, и с тех пор можно о жизни его сказать в нескольких словах: завтраки, счастливая игра, обеды, ужины, скачки и увеселения. Он жил на такую широкую ногу, как будто имел тысяч двести годового дохода.
   Корвин-Коссаковский подивился:
  - Дивная судьбина. И чем же всё кончилось? Дуэль?
  - Да нет. Рак печени. Внезапно. У него и не болело-то ничего. Похороны были такие пышные, что, если бы он мог говорить, вероятно, сказал бы: 'Шикарно, очень шикарно'...
   Арсений Вениаминович молчал. 'Ладно, княжон Любомирских и девиц Черевиных делите по-свойски, кто что ухватит, - подытожил мерзавец, - девочки шикарны, что и говорить...' Он помнил, сколь чужеродно и нелепо прозвучала эта фраза в устах Бартенева. Что же, похоже, он был на правильном пути.
   Тут Арсений Вениаминович спохватился.
  - А похоронен он где?
  - Ну, - замялся Полевой, - того не знаю, но разузнать нетрудно.
   Он тут же получил недвусмысленное указание: до конца дня узнать это, с чем и откланялся.
  Арсений, оставшись в одиночестве, задумался. Предпринимать расследование, руководствуясь ночным видением друга на кладбище, ему ещё не приходилось, текущих дел накопилось множество, отрывать силы полиции на фантомы и призраки было нарушением всех служебных инструкций, и что, собственно, он может найти? Тем более, что шёл он по следу того существа, которое, по рассказу Бартенева, было настроено как раз наиболее миролюбиво. Но других путей не было, царапина же в душе, нанесённая рассказом Порфирия, кровоточила. Девочки были родной кровью, что добавляло ему настойчивости и заставляло пренебрегать делами.
  Ещё до обеда Корвин-Коссаковский направился в дом графини Нирод.
  Екатерина Петровна приняла его немедля и, хоть и посетовала, что залы её будут переполнены, ссудила его двумя пригласительными - отчасти потому, что её нравился этот таинственный человек из полиции, отчасти - женским чутьём поняв по его пасмурному виду, что привёл его к ней совсем не праздный интерес. Напоследок она вежливо осведомилась, будет ли у неё его сестра? Ей, её супругу, её очаровательной дочери и племянницам послано приглашение. Арсений кивнул, и ему стоило большого труда скрыть болезненную гримасу на лице. Ну, конечно, как же иначе-то? Всё одно к одному.
   На обед Арсений Вениаминович приехал домой и снова задумался. Он сомневался, что Николаев похоронен именно на Митрофаньевском погосте, а раз так, стоило подождать с выводами. Рассказ Полевого, однако, рисовал портрет, удивительно походивший на описанного Бартеневым мертвеца. И даже словечко 'шикарно' сходилось. Корвин-Коссаковский не сомневался, что получит нужные ему сведения уже в конце дня: Леонид Полевой отличался удивительной исполнительностью. Пока же, механически жуя телячью грудинку, Арсений Вениаминович размышлял о том, рассказать ли сестре Марии о видении Порфирия? Он не опасался, что его примут за сумасшедшего, ибо сестрица была женщиной разумнейшей, но чувствовал себя странно униженным этой историей и опасался смутить сестру. Думал он и том, что предпринять, если окажется, что покойник опознан им правильно? Он решил разыскать его адрес и разузнать там о Николаеве, что удастся. О дальнейшем пока не раздумывал - не было смысла.
   Заглядывать слишком далеко вперёд - недальновидно.
  
  Глава 4. Чумная песенка призрачных часов.
  
  Хитрость дьявола превосходит
   изощрённостью ум человеческий.
  "Цветник" Дорофея
  
   Досье тайной полиции - не вершина знаний о человеке, но кое-что оттуда извлечь можно. Полевой подтвердил свою высокую репутацию и уже к пяти пополудни нашёл нужные начальнику сведения, причём, удивившие его самого. Брови Леонида Александровича снова были подняты.
   - Николаев-то, оказывается, - племянник Татьяны Перфильевой, известной питерской ворожеи, почившей лет десять тому назад! К ней, представьте, великие княгини ездили, и она же предрекла день и час смерти императрицы Александры Фёдоровны. Говорили, в белые ночи над могилой её на Митрофаньевском погосте зеленоватое свечение и молочный туман стелется. Померла она лет шестидесяти. Так, оказывается, Николаева рядом с тёткой и похоронили-с!
   Если Корвин-Коссаковский чему и удивился, то это именно тому, что он вовсе не удивился. Он ждал чего-то подобного, но, если тётка почила не так уж и давно, непонятно, как её могила оказалась на дорогом участке кладбища, среди захоронений тридцатилетней давности? Впрочем, с деньгами и связями для неё могли местечко поприглядней расчистить, раз клиентура была солидная. Что до племянника, то насколько он был близок с тёткой-то? Почему его похоронили рядом? Просто родня решила использовать хороший участок или имелось распоряжение умирающего? Но почему на могиле нет даже имени?
   Но вопросы эти были праздными, задаваться ими можно было сколько угодно, ответа же не предвиделось. Однако в рассказе Леонида Александровича мелькнула одна странность, которую не преминул заметить Корвин-Коссаковский.
   - Ты говоришь, покойник-бонвиван в моде был. Но желающих в тех кругах вертеться больше, чем тех, кого туда впускают. Его пустили по знакомствам тётки?
   Полевой заморгал белёсыми ресницами.
   - Да вряд ли. Скорее - из-за неизвестного отца и рожи. Видный он был из себя, рослый. Женщины оглядывались. Не иначе, чей любовник. А может, и иная причина была... Дело в том, что отца его никто не знает, да и мать - тоже. Про то, что у тётки сестры были - никто не сказал. Родства его никто не знает, у кого ни спроси, плечами все пожимают. Да и три года минуло - чего помнить-то?
   - Даже так... - Арсений Вениаминович несколько секунд задумчиво разглядывал чернильницу и пресс-папье на столе, хоть решительно ничего интересного в них не содержалось, потом кивком отпустил Полевого. Он вдруг вспомнил, что, согласно рассказу Бартенева, покойник почему-то назвал девиц кузинами. Но почему? Кузеном девицам Черевиным был только его, Арсения, сын.
   Однако Полевой не ушёл, но остановился в дверях и обернулся.
   - Вы просили разузнать, - он замялся, - а тут факт один есть удивительный. Старуха Перфильева снимала квартиру в доме Крупенникова, на Большой Дворянской, так, говорят, там и сегодня по ночам стоны слышны и похоронная музыка, стук и скрежет, силуэты какие-то мелькают. И сдать эту квартиру не получается.
   - Это возле гимназии Шуйской?
   Полевой кивнул.
   - С завтрашнего утра разыщи список жильцов этого дома и сугубо узнай, с какого года кто живёт.
  Полевой, берясь за поручение, никогда не спрашивал начальника, зачем ему нужны те или иные сведения, и Корвин-Коссаковский ценил его, в частности, и за это. Сейчас Арсения Вениаминовича мучила совесть, он тратил время подчинённого на сугубо личные дела, но тревога пересиливала угрызения совести.
   По уходе Полевого его превосходительство некоторое время занимался текущими делами, но только покончил с ними, осторожно вынул из сейфа шахматную доску, поставил перед собой и задумчиво разыграл дебют Giuoco Piano, потом белые и черные клетки расплылись перед его глазами, он перестал видеть фигуры, уйдя в себя.
   Что ж, он сумел узнать больше, чем ожидал. Оставалось наведаться в дом на Большой Дворянской и там навести справки. Но о гадалке, умершей десятилетие назад, многого не узнаешь, ведь в доходных домах жильцы меняются часто. Но даже найдись там старый квартирант - едва ли всплывёт что-то важное. Две удачи подряд Корвин-Коссаковский никогда не ждал.
   За окнами осенний вечер по-прежнему шуршал холодным дождём, стемнело рано. Арсений велел подать экипаж и решил ехать домой, при этом приказал сделать немалый крюк по Большой Дворянской. Тридцать третий дом, помпезный, четырёхэтажный, с виду ничем не выделялся в ряду столь же величественных строений, и его превосходительство задумчиво окинул взглядом подъехавший к дому экипаж с красными лакеями и даму под вуалью, в горностаях, осторожно сошедшую по шумно отложенной подножке внутрь дома. 'Публика чистая-с', снова вспомнились ему слова прыщавого каменотёса. Да, это было верно.
   Он велел ехать к себе на Лиговский. После ужина долго сидел в гостиной, не зажигая огня, глядя, как в свете фонаря на углу шевелятся ветви старого клёна, образуя на стене причудливые узоры. Мысли в голове кружились странные, тёмные и пугающие, на стене рисовались очертания черепов и скелетов, летучих мышей и змей. Арсений покачал головой и пошёл в спальню, молясь, чтобы дурные видения не помешали выспаться.
   И сон его был чёрен и пуст, он спал, точно засыпанный пудом душистого сена.
   На следующий день помощник появился в кабинете Корвин-Коссаковского около полудня. Как ни странно, жильцы доходного дома Крупенникова отличались постоянством: пять человек квартировало там два десятилетия, и двое - в том самом парадном, где жила старуха Перфильева. Корвин-Коссаковский не поверил глазам, когда увидел в списке имя Генриха Брандта, чиновника Министерства путей сообщения, их с Порфирием Бартеневым бывшего одноклассника.
   Невероятно. Ему выпала ещё одна удача, а удача, она как женщина: если не искать с ней встреч, она обидится и придёт сама. Впрочем, Арсений Вениаминович тут же и скрестил пальцы. Не стоит радоваться заранее - мужчина едва ли будет помнить гадалку, на это нелепо было и рассчитывать, но Генрих всё же мог бы порекомендовать его другим жильцам, и самой перспективной Корвин-Коссаковский счёл Софью Одинцову, семидесятилетнюю матрону, вдову действительного статского советника, проживавшую на третьем этаже под квартирой покойной провидицы.
   Полевой же получил новое задание - раздобыть полный список приглашённых в дом графини Нирод в пятницу.
   Сам Корвин-Коссаковский нарочито задержался на службе, чтобы застать Генриха дома. Близки они никогда не были, но и не враждовали. Арсений при этом хорошо помнил пунктуального и спокойного флегматика Брандта и, хоть прошло почти тридцать лет, как они виделись в последний раз, он не верил, что такие люди меняются.
   И не ошибся. Брандт узнал его, удивился визиту, но улыбнулся и с невозмутимой сдержанностью спросил, чем обязан счастью видеть бывшего однокашника? Да, от этой натуры романтики глупо и ожидать было. Понимая, что задерживает ужин Генриха Карловича, Арсений торопливо спросил:
   - Я узнал, что ты живёшь в этом доме двадцать лет. Меня интересует Татьяна Перфильева, гадалка, умершая лет десять назад. Она жила в твоём парадном на четвёртом этаже.
   Когда перед тобой умный человек - это тоже удача. Брандт внимательно посмотрел на Корвин-Коссаковского и кивнул. Он не счёл нужным задавать пустые вопросы и спокойно подтвердил:
   - Жила. За ней часто присылали из Мариинского, из Мраморного да и из Николаевского дворца, - он с иронией посмотрел на Корвин-Коссаковского, предлагая ему самому оценить этот странный факт.
   - Как выглядела?
   - Как ведьма из старой немецкой сказки, что Гензеля и Гретель съесть хотела. Горбата, глаза, кстати, - он усмехнулся, - на твои похожи. Вы не родня? - Корвин-Коссаковский с усмешкой покачал головой. - Она порой так глянуть могла, клянусь, язык к гортани прилипал. Но не шарлатанка, я не слышал, чтобы не сбылось у неё что-то. Клиентуры ходило, о! - он завёл глаза под потолок, - жене моей предсказала, представь, что двойня будет. И угадала. Мне напророчила как-то походя, к Рождеству, я асессором тогда был, что меня чином обойдут. И опять - в точку. Я ещё десяток рассказов по городу про её предсказания слышал. Старуха явно с чёртом зналась - всё сбывалось точка в точку.
   - А племянника её ты знал? Красивый молодой человек.
  Брандт удивлённо покачал головой.
   - Да кто его знает, кто у неё в племянниках-то был? К ней народ косяками ходил, и купцы, и преподаватели университетские, и офицеры. Да что там, генералы бывали, а когда из Николаевского дворца за ней посылали, так караул полицейский снаряжали. Странно, что ты этого не знаешь.
   Корвин-Коссаковский спокойно заметил, что полицейский департамент - не маленький, одно отделение редко знает, что делают в другом.
   - Хотя постой, - резко оборвал себя Брандт, - племянник... Не племянник - племянницы у неё были! И брат был, в карете приезжал пару раз, и две девочки с ним. Она его братом называла.
   - А звать его как, не припомнишь?
  Брандт покачал головой.
   - Я и не знал того никогда.
   - А кто сейчас там живёт?
   - А никто. В квартире её до сих пор никто дольше месяца-двух жить не может. Хозяин всех гадалок проклял.
   - Что так?
  Брандт пожал плечами.
   - Не знаю, кто на что жалуется. Последним там банкир жил, Нейман, въехал в сентябре, а в начале октября съехал. Сказал, что у него тошнота там невесть с чего начиналась - в столовой и в гостиной, а в спальне - колотило, под двумя одеялами согреться не мог. А вот года четыре назад там месяц жила вдова одна, имени, прости уж, не помню. Та жене моей говорила, что ей в квартире этой постоянно казалось, что кровь начинает появляться отовсюду, на обоях, на постели, страх невозможный сковывал, ни пошевелиться, ни крикнуть. С остальными жильцами я не разговаривал. Но там никто не задерживается. - Брандт бросил быстрый взгляд на однокашника, усмехнулся и добавил, - ключи у истопника нашего, Митьки Корпелова. Я же понимаю, что полицейский не утерпит, чтобы нос в чёртово гнездо не сунуть. Но снимать квартирку не советую.
   Запахи из столовой свидетельствовали о гусе с яблоками и сдобном пироге, оттуда доносились детские голоса, и Корвин-Коссаковский понял, что не стоит больше злоупотреблять временем Брандта, тем более что он узнал всё, что хотел. Арсений распрощался, но, после того, как оказался в парадном, задумался. Он вообще-то не собирался посещать квартиру Перфильевой, однако теперь подумал, что вполне может и заглянуть туда, хоть и не понимал, зачем. Старуха отдала душу Богу - или чёрту, - десяток лет назад, что он там найдёт? Но вспомнив, что хотел потолковать с Софьей Одинцовой, Арсений Вениаминович и вправду спустился вниз, сообщил истопнику о желании посмотреть свободную квартиру на четвёртом этаже, взял ключ и поднялся по лестнице к двери с латунной табличкой '8'.
   Войдя, изумлённо осмотрелся. Из прихожей с роскошным комодом на маленьких ножках и изящной вешалкой арочный проход вёл в квартиру. Комнаты были обставлены ампирной мебелью наполеоновских времён, мелькало тёмное дерево с бронзовыми фигурами, лирами, львиными головами и сфинксами. Обивочной тканью служил тяжёлый роскошный шёлк, затканный геральдическими узорами, портьеры сшили из той же помпезной ткани с бордовыми полосами и геральдическими символами - и это сугубо удивило Корвин-Коссаковского: стало быть, обставлялась квартира на заказ. Он обратил внимание, что шёлк портьер и обивки старый, но не потёртый, сделанный не во Франции, а в России, ибо мебель была карельской берёзы. В комнате стоял несколько затхлый дух, как обычно в нежилом помещении. Интересно, комнаты были меблированы хозяином? Когда?
   Корвин-Коссаковский прошёл в соседнюю залу и замер. На столе в центре комнаты лежали карты и фишки для покера, тут же рядом валялись золотые монеты и ассигнации. Стулья были расставлены вокруг стола, некоторые отодвинуты. Арсений почувствовал, что его сковывает липкий страх, ему показалось, что стол был оставлен игроками только что, ибо никто не бросил бы на столе несколько тысяч рублей. 'Господи Иисусе, сыне Божий, спаси и помилуй меня, грешного', прошептал, весь трепеща, Корвин-Коссаковский, осенил себя крестным знамением и торопливо вышел в прихожую.
   Здесь снова вздрогнул: на бюро лежали часы изящной ювелирной работы с крышкой из белого золота, украшенные фигуркой скорпиона, инкрустированного бриллиантами. На конце хвоста скорпиона алело драгоценное жало с рубином насыщенного красного цвета огранки 'кабошон'. Это была вещь баснословной цены.
   Арсений почувствовал, как по вискам его заструился холодный пот: он, войдя, бросил взгляд на комод. Там ничего не было. Часы появились, пока он был в гостиной. Несколько секунд Корвин-Коссаковский неподвижно стоял в дверях, продолжая, как заклинание, повторять Иисусову молитву.
   Наконец открыл двери на лестницу и снова остановился на пороге. В квартире стояла пугающая, мёртвая тишина. Арсений решился. Он сделал шаг к часам, методично перекрестил их и нажал кнопку сбоку на корпусе. Крышка щёлкнула и распахнулась, а через мгновение вдруг раздались аккорды жуткой чумной песенки.
  Jeder Tag war ein Fest,
  Und was jetzt? Pest, die Pest!
  Nur ein groß' Leichenfest,
  Das ist der Rest.
  Augustin, Augustin,
  Leg' nur ins Grab dich hin!
  Oh, du lieber Augustin,
  Alles ist hin!
   Не закрыв крышку часов, напрочь забыв об Одинцовой, Арсений Вениаминович нервно рванулся к выходу, захлопнул дверь, дважды провернул ключ в замке и побежал вниз по лестнице, перескакивая через две ступени.
   Истопник был внизу, Корвин-Коссаковский всунул ему в руки ключи, пробормотал что-то неразборчивое и выскочил из парадного. Приходить в себя стал уже в экипаже, отдышался, утёр платком пот с висков, смирил дыхание. Теперь ему стало стыдно за своё малодушие. Он пытался успокоить себя тем, что ничто не страшно только дураку, но по-прежнему испытывал в душе отвращение к себе. Трусливое ничтожество, чего он перепугался? От мерзостного ощущения собственной трусости захотелось напиться.
   Однако добравшись домой, уединился в спальне и снова задумался. Чем можно было объяснить карты на столе? Тем, что бывший квартирант, пока не истёк срок аренды, пускал в квартиру друзей. Но если они играли в гостиной, почему не убрали фишки, не сложили колоды, а главное-то - почему не забрали деньги? Насколько успел заметить Корвин-Коссаковский, там было две-три тысячи. Но это, как он помнил, все-таки не столько испугало, сколько удивило и чуть насторожило его. Испугался же он, когда увидел часы на комоде. Его поразило именно то, что они появились невесть откуда в пустой квартире. Он, войдя, не запер дверь, но полагать, чтобы кто-то за его спиной, пока сам он был в гостиной, открыл дверь, положил на бюро часы - баснословной цены! - и исчез, не удивившись открытой двери и никого не окликнув? Нелепица.
   Значит, часы лежали на комоде, когда он вошёл.
   Вот тут и начиналась чертовщина. Часов там не было. Арсений твёрдо помнил и готов был подтвердить под присягой, что на комоде ничего не было. Не было, господа. Крышка комода была перед зеркалом, войдя, он осмотрелся, отметил дороговизну мебели, оглядел комод и вешалку. Не было там ничего, не мог он не заметить переливов камней и пламенеющий на хвосте скорпиона рубин, ведь после именно вспышкой бриллиантов в полумраке он и был испуган.
   Тут Корвин-Коссаковский и вовсе помрачнел, встал с кровати и наполнил бокал коньяком.
   Бартенев рассказал, что призрак из могилы вынимал из жилетного кармана часы - блеснувшие чем-то алым, и сказал, что они были со змеёй и пели старинный немецкий гавот. Немецкий гавот... Хвост скорпиона на часах был длинен и загибался вверх. Не показался ли другу этот хвост скорпиона змеёй? Неужто это те самые часы, Господи? Арсений содрогнулся. Нет, бред, чертовщина.
   Корвин-Коссаковский дал себе слово заехать завтра к другу в Михайловскую академию, а пока почувствовал, что силы - душевные и физические - покидают его. Он залпом выпил несколько глотков коньяка и отвалился на подушку.
   Он уже засыпал, но тут в полном безмолвии вдруг услышал рядом с собой движение, словно кто-то тихо подкрадывался к нему, и увидел старуху: с мёртвыми чёрными глазами, согнув крючковатые пальцы, дыша трупным смрадом, она тянулась к нему. Ужас подкинул Арсения над постелью, он вскочил и сел, вцепившись в одеяло. Перед глазами плыл густой туман да жуткое лицо мёртвой старухи.
   В спальне никого не было. Арсений торопливо поцеловал нательный крест и забормотал: 'Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога...' В глазах просветлело.
   Сердце забилось спокойно и ровно, он снова откинулся на подушку и вскоре уснул, теперь без миражей и призраков.
   продолжение следует
Оценка: 8.62*12  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"