Диспетчер аэропорта города Жидомира Автандил Саакашвили сидел в своей застекленной будке и смотрел на взлетно-посадочную полосу. Сегодня с самого утра он чувствовал себя как-то странно, был сам не свой. Все вокруг казалось ему чужим, словно он не родился и не вырос в этом полуразвалившемся и загаженном, но милом сердцу городишке, а прибыл сюда недавно из каких-то совсем других мест. Но хуже всего было то, что он перестал внутренне ощущать себя авиадиспетчером. Его преследовал призрак некого совершенно другого человека, кардинально отличного от него по всем качествам, но тем не менее бывшего им самим. Самолеты грустно стояли на своих местах и не двигались. Единственный рейс должен будет состояться во второй половине дня. А вечером один самолет прилетит сюда. Значит у него есть время подумать над своим состоянием и привести себя в порядок. Он включил чайник, продолжая неотрывно смотреть на летное поле. Достал из кармана пачку сигарет. Ее вчера оставил у него друг Гоги. Она показалась ему странной. Он никогда прежде не видел таких в продаже. На этикетке было что-то похожее на иврит, и плюс к этому она имела необычную форму. Была несколько толще и короче обычных пачек, и главное, представляла собой не вполне правильный параллелепипед, то есть говоря проще, производила впечатление, что клеили ее не автоматы на фабрике, а нетрезвые трясущиеся руки. Она имела кривизну. Автандил вытащил сигарету и закурил. Затем заварил кофе и снова сел в кресло. По одной из рулежных дорожек там за окном, вообще-то предназначенных для самолетов, медленно ехал КамАЗ, груженый каким-то хламом - землей, камнями. "Эти строители совсем охерели!". Но что-то кричать им в "матюгальник" и ругаться было бесполезно. Они не понимали по-русски. А бригадир их явно находился где-то не здесь. Саакашвили затянулся и отхлебнул кофе. На душе сразу стало как-то легче. "Эти черножопые вечно что-то вокруг повадились строить. То раскопают, то закопают, какие-то сваи кругом позабивают, эскаваторы, бульдозеры, краны вечно вокруг. Все дороги разбили," - он снова затянулся и задержал дым в легких - "но теперь это уже выше всяких похвал. Чурбан не понимает разницу между дорогой и полем аэропорта. Так ему быстрей показалось. Ну сейчас мой насяльника с их насяльника разберется," - он потянулся к трубке телефона, но вместо этого взял чашку с кофе и сделал еще глоток. А КамАЗ тем временем продолжал двигаться по направлению к взлетной полосе. Автандил беспокойно глянул на часы. Время до рейса было еще навалом. "А если он полосу попортит своими колесами? Комья грязи туда нанесет. А если сейчас из Москвы какое-то начальство вдруг прилетит? Так уже бывало. Очистить, говорят, полосу в десять минут, к вам летит такой-то. И попробуй не очистить." Глаза Саакашвили отразили напряг, и он несколько раз нервно затянулся. КамАЗ же уже выехал на ВПП и остановился на изготовке, как самолет перед взлетом. "Ну слава ихнему Аллаху! Встал. В единственной чурбанской извилине, видимо, промелькнуло подобие мысли о том, что здесь ехать нельзя." Автандил еще покурил и попил кофе, и ему вдруг стало невыносимо смешно. Он присмотрелся к номеру КамАЗа и крикнул в "матюгальник": "Борт номер В274УК взлет разрешаю." КамАЗ стартанул с места и начал разгоняться. "Сука ты...," - вымолвил озадаченно Саакашвили, и это прозвучало громко снаружи. И уже гневно: "Куда-а-а, ебаный Таджикистан?!". Но грузовик все ускорялся и ускорялся. Автандилом начало овладевать какое-то оцепенение. У него даже слегка отвисла челюсть, не вернувшись на положенное ей место после приступа смеха. "Не в этой жизни, не в этой жизни..." - кружилось у него в мозгу. Из кузова у КамАЗа от скорости начали вылетать комья и камни. Они врезались в полосу сзади машины, как тухлые помидоры в кортеж проигравшей команды. "Где-то, где-то это все уже происходило... но не так... здесь все как-то подло, гнусно, анекдотично...". Тут он вспомнил только что виденную, но исчезнувшую картину - смотрящее на него пристально лицо водителя, когда КамАЗ еще стоял. Это были какие-то пронзительные всезнающие глаза. Размеров человек был огромных. Его голова упиралась в потолок кабины, а плечи занимали большую часть ее пространства. "Я его видел где-то. Точно. Ну, где? Здесь на стройке в окрестностях и видел. Но у них ведь лица одинаковые. Не отличишь одного от другого. А этот как-то, видимо, запомнился. Но нет! Здесь мне такой не попадался. Здесь точно все одинаковые. А этот особенный." Приближался конец полосы. "Ну, скотина, давай, перевернись в поле с размаху!" - мелькнула последняя рациональная мысль. А дальше было вот что: в один из моментов КамАЗ вздрогнул, как будто его отпустил некий магнит, и его колеса оторвались от асфальта. Многотонной машине не судьба сегодня была вывести продукты рытья котлована. Она все больше отдалялась в небо от обалдевшего Автандила и набирала высоту. И лишь когда она скрылась за горизонтом, он смог негнущимися руками дотянуться до телефонной трубки. Однако, начальник аэропорта Зинедин Дудаев был уже здесь. Он стоял на пороге диспетчерской будки и в одной руке его была обнаженная длинная казачья шашка. Одет он был в чеченскую бурку и папаху. Во второй его руке было что-то, назначение и даже точные контуры чего Саакашвили с первого взгляда уловить не смог. Оно как бы уворачивалось от смотрящего. Перед лицом начальства Автандил развел руками, пытаясь разлепить онемевший рот, но вымолвить так ничего и не смог. Дудаев взмахнул шашкой и разрубил его от макушки до паха. Саакашвили распался на две половинки и его внутренности рухнули к ногам начальника аэропорта. "Если б все было не так," - подумал Дудаев, направив остановившийся взгляд на недвижные самолеты - "если б в моей жизни было еще что-то, находящееся за пределами этой ямы... Эх, если б все было по-другому!". Он, придя сегодня утром на работу, осознал для себя что-то принципиально важное. И первоначально был в замешательстве, думая, что всему виной недавний запуск маленького ядерного реактора в построенном на случай Конца Света в окрестностях Жидомира бункере олигарха Трындычевского. Но он отверг эту кощунственную мысль. Та огромная глубокая земляная яма, в которой он, как неожиданно выяснилось, провел всю свою предыдущую жизнь, принадлежала только ему. И никто не смел претендовать на то, чтобы быть ее причиной. "Но ведь я же жил здесь, в Жидомире," - говорил он себе с робкой надеждой - "ездил учиться в Москву, потом вернулся, был назначен на должность, много лет ее исправно исполня...". Но нет. Эти все жалкие доводы отваливались, как тоненькая скорлупа с чего-то огромного и весомого, а под ней открывалась черная влажная земля ямы. И это было не аллегорией серо и невзрачно прожитой жизни, являлось не в переносном смысле, а в самом, что ни на есть буквальном. У него просто открылись глаза, упала с них пелена. Он помнил, как он сегодня проснулся в яме, встал, прошелся по периметру ее стенок, а потом... . Нет. Тут мозг начинал опять плести какую-то галиматью из условностей, самоутешений и небылиц. И невозможно было пробиться к истине, хотя она была очевидна и на поверхности. Видимо, таково свойство нашего сознания - вечно наряжать правду в ложь. И по другому оно не может существовать. Когда он это понял, то пошел домой, переоделся в бурку и папаху, взял шашку и решил поступить с этим неверным Саакашвили по законам гор. Дудаев задумчиво взял со стола пачку сигарет. "Странная какая! Что за криворукий ишак клеил? Впрочем, на ней арабская вязь...". Он вытянул из нее сигарету и прикурил. Устало опустился в кресло. Со скептическим презрением посмотрел на останки Саакашвили. Этот хрен все рассказывал про какого-то своего друга Гоги: "Гоги - то, Гоги - это." Но никто в Жидомире никогда никакого Гоги не видел. Через несколько затяжек Зинедин почувствовал во всем теле приятное расслабление. Он поддел концом шашки внутренности своего бывшего подчиненного и отбросил их подальше от стола. От них шел странно пахнущий пар. В нем было что-то химическое. Ясно. Употреблял препараты. И мало того, что несуществующих друзей себе выдумывал, так они у него еще и двоились. Как-то наклоняется мне к уху и шепотом, хотя вокруг никого не было, сипит: "Вчера ко мне приходили Гоги и Магоги". Дудаев передразнил грузинский акцент и сплюнул. Затем насыпал в чашку растворимого кофе, положил два куска сахара и залил кипятка. "А ведь если есть кофе и сигареты, то можно и в яме посидеть," - подумалось ему - "и совсем даже не плохо будет." Тут он поставил на стол предмет, который был у него в руке, противоположной той, которая махала шашкой. Поставил и испугался. Никогда еще храбрый чеченец не испытывал перед чем бы то ни было столь жгучего ужаса. И самое обескураживающее заключалось в том, что он не мог думать об этом предмете, вспоминать, откуда он взялся и что это вообще такое. Его рукам изменила твердость. Они тряслись. Не смея ни схватить обратно предмет, ни оставить его в нынешнем положении, разрываемый каким-то колоссальным внутренним неудобством, словно подросток, которого застали за занятием онанизмом, впав в такое состояние неловкости, что даже испортил воздух, он страдальчески одновременно и прятал взгляд и пытался найти что-то такое, что ответило бы его порыву. Но все, на что бы он не посмотрел, оставалось глумливо глухо к его молчаливому призыву. В этом тягучем мучении он вперился в летное поле, пытаясь погасить в нем, как факел в болоте, свое стыдливое раздражение. По рулежной дорожке по направлению к взлетно-посадочной полосе двигался трактор "Беларусь".