Прищурив один глаз, и другим глядя в оптический прицел на сцену, где играл Моцарт, Сальери лежал в узком вентиляционном канале и держал палец на спусковом крючке снайперской винтовки СВД. "Вот сейчас," - думал он - "доиграет это произведение, и-и....". Но Моцарт все никак не доигрывал. Он написал такую длинную вещь, что сам уже устал молотить по клавишам. Что же говорить о Сальери, который в громоздком придворном кафтане неуклюже ерзал на своей боевой позиции! Палец вспотел, и рука стала трястись от напряжения. Того и гляди, случится обморок со стариком. А ведь думал он, сделать это не в театре. Было много проектов, например, пригласить Моцарта осмотреть свою псарню и затравить там собаками, или встретить его возле дверей барделя, куда он не мог каждый день не ходить, и полоснуть бритвой по горлу. Но Сальери не был бы Сальери, если бы эстетика для него не была превыше всего. И вот наконец он устал ждать и выстрелил. Пуля разорвала голову Моцарта и залила рояль кровью. "Реквием" остался недоигранным. "Эй, Сальери!" - закричали из зала - "Мы платили деньги за билет, а ты прервал концерт!". Но Сальери не слышал, он любовался зрелищем. Если бы он был не композитором, а художником, непременно написал бы картину: ряд белых клавиш, с них стекает красная жижа, рядом с табуреткой окоченевшее безголовое тело и поднятая крышка инструмента, напоминающая крышку гроба. Однако, в зале продолжались нелицеприятные высказывания. Некоторые вскакивали с мест и жестикулировали руками. Кто-то залез на сцену, подошел к трупу и стал его разглядывать. Один человек нагнулся и начал снимать с мертвого ботинки. Сразу же еще многие бросились и кто шарил в карманах пиджака, кто вытаскивал из брюк ремень, а старенький дедушка расстегнул рубашку и сорвал с груди крест. Публика галдела как на базарной площади. Казалось, что она уже забыла про Сальери, и он оставив винтовку, начал вылезать задом из своей щели. По другую сторону вентиляционный канал выходил в служебное помещение театра, где только изредка появлялся механик, а большую часть времени никого не было. Забираясь оттуда, Сальери подставил стремянку, и теперь, оказавшись ногами наружу, стал искать ими ступеньки. Но воздух был пуст, и Антонио заволновался. Прыгать с двухметровой высоты ему не улыбалось. Но делать этого не пришлось. Кто-то крепко схватил его за щиколотки. Шок сменился щекоткой, и попытки вылезать дальше были на время пресечены, пока ловкие руки расшнуровывали и снимали обувь. Затем пришла очередь штанов, и тут уж его резко дернули, так что он вывалился весь и, если бы не подхватили сверзился бы головой вниз. Стоявшие на нескольких уже стремянках возбужденные люди еще больше раздухарились, увидев богатый расшитый золотом кафтан, и чуть не разорвали его на части снимая. Белье несчастному композитору к счастью оставили, и со свистом и гиканьем понесли его вниз в зал. Там уже кипели нешуточные страсти. Негодованию любителей музыки не было предела. Ему кричали про возмещение ущерба в столько-то тысяч марок за полконцерта, а потом затащили его на сцену и сказали: "Играй!". Делать нечего. Сальери в нижнем белье поклонился публике и сел за рояль. Но клавиши были заляпаны и на педалях лежало тело. Это решительно мешало предаться творчеству. Сальери извиняющимся жестом указал на все это в надежде, что его отпустят, но из зала крикнули: "Убирай сам. Что тебе здесь слуги?", и он понял, что просто не отделается. Но играть решительно не хотелось, и прежде всего потому, что для этого надо было оттаскивать труп и протирать рояль. "А сколько я вам должен за полконцерта?" - виновато спросил он у зала. Ему назвали такую нереальную сумму, что он притих. Однако, задуматься над своим положением ему не дали. "Ну-у!" - прозвучало хором - "Чо сидим?". "Сейчас," - растерянно пролепетал Сальери - "вытру только." Он оглядел сцену. Сделать это было нечем. Тогда, не подумав, что никто его никуда не отпустит, он встал и пошел к выходу со сцены с целью найти уборщицу и взять у нее тряпку. "Ку-уда?" - опять хором спросил зал - "И-играй, так твою!". "Так ведь... вытереть..." - развел руками Сальери. "Вон майка на тебе," - ответили ему. Эта мысль поразила композитора, но он не пререкаясь, стащил майку и начал почему-то вытирать ей пол, хотя для начала игры важней было вытереть клавиши. Когда он это понял майка уже пропиталась кровью и для вытирания чего либо еще была уже непригодна. Пришлось снимать кальсоны. Кровь затекла между клавишами, и издавая какофонию, Сальери выковыривал ее оттуда. Когда относительная чистота наступила, он сел в одних трусах на табурет и настроился на возвышенный лад, но оказалось, что надо еще оттащить труп. Вздохнув, Антонио Сальери принялся за эту скорбную работу и обнаружил, что тело почему-то стало неимоверно тяжелым. Сдвинуть его с места не получалось. Он уперся одной ногой в ножку рояля, но неожиданно сдвинул сам рояль. Будучи по природе упрямым, Сальери продолжал аналогичные попытки, но труп не шелохнулся, а инструмент ушел почти к самому краю сцены. Педали теперь были свободны, но оказалось, что некуда поставить табурет, чтобы нормально сесть. Остался совсем маленький пятачок, и одна из четырех ножек свешивалась над ступеньками, ведущими в зал. Сальери попробовал так сесть, но чуть не полетел затылком назад. Требовалось что-то весьма немаленькое под ножку подложить. Что бы это могло быть? Он снова оглядел сцену и зал. Ничего подходящего. "Ну, долго еще?" - недовольно гудели внизу. Тупик овладел сознанием Сальери. Он отодвинул табурет, встал одной ногой на сцену, другой на первую ступеньку, сгорбился и заиграл. Но моментально стало ломить спину, колени, старость брала свое. Через минуту такой игры Антонио почувствовал, что немеют руки, ноты выходят не те, мелодия наполняется фальшью, и вообще он сейчас рухнет и потеряет сознание. "Но тогда мне придется платить эту страшную сумму!" - сверлила его мысль и не давала отключиться. Кое-как он доиграл одно произведение, поклонился (аплодисменты были жидкие) и лихорадочно стал искать, что бы подложить под табурет. Озираясь, заметил на декорации, оставшейся от предыдущего спектакля, висящую саблю. Кроме нее в досягаемости был только труп великого Моцарта без головы (скорее, какие-то ошметки от нее остались, но это уже нельзя было назвать головой). Не долго думая, Сальери подошел снял саблю, вынул ее из ножен и потрогал острие. Клинок был чудовищно тупым. Но что делать еще он придумать не мог, поэтому стащил с Моцарта последнюю одежду и стал пытаться отрубить ему руку. Он то бил с размаху, то пилил, как пилой, то упирался ногой в тело и дергал за кисть, но удалось ему это только после изрядной доли пота и минут пятнадцати времени. Публика между тем все более раздражалась. "Вот сейчас мы тебя этой саблей...," - крикнул кто-то. Держа руку Моцарта, Сальери подошел к спуску со сцены, поставил табурет и подложил под свисающую ножку отрубленную конечность. Табурет все равно шатался, твердой опоры не было, играть так было нельзя. Но время не ждало. Пришлось ему второе произведение играть, скрючившись и стоя. Состояние после этого было такое отчаянное, что последовавшие усилия по отделению от тела ноги Моцарта показались ему отдыхом. Теперь, положенные одна на другую, рука и нога давали нормальную опору табурету, Сальери сел, поудобней устроился и дал жару не хуже пяти Моцартов вместе взятых. Мало кто из музыкантов того времени умел так завести придирчивую публику.