Дует бешеный цепкий ветер. Лохматые вихри снега клубятся над тундрой, точно облака пара над закипающим гигантским котлом. Горы, отчетливо синевшие вдали еще несколько минут назад, как-будто отодвинулись дальше и теперь едва различаются среди помутневшего неба. Стремительный поток воздуха шумит монотонно и гулко, как отдаленный плеск водопада в ущелье.
Идти трудно. Лыжи постоянно зарываются в туповерхие гребни наносов, и чтобы не сбавлять скорость, приходится лавировать между ними, как на слаломе. Похоже на то, что влип, подумал Радин, налегая на палки. От быстрой ходьбы жарко. Сердце колотится, как перегретый мотор. Хочется сбросить куртку. Но вместо этого пришлось лишь повыше поднять меховой воротник: стоит подставить лицо ветру и -- тотчас получишь увесистую снежную оплеуху. Оледенелые снежинки иглами вонзаются в кожу, оставляя на ней багровые полосы, как после ожога крапивой. "Не успею, вот-вот навалится...". Он посмотрел вдаль, где только что потемневшие очертания города полностью растворились в тумане и почувствовал, что ему становится не по себе. Остаться в поле один на один с пургой -- ощущение не из приятных. Утащить ноги из ее хватки удается не каждому... .
Впервые в эти места он приехал одиннадцать лет назад. Голые, почти необитаемые снежные поля сначала его раздражали. До этого он работал в Сибири. Привык к лесу. И увидев здесь однообразное пустое пространство, где ему предстояло обосноваться надолго, а может быть, и на всю жизнь, захандрил и тут же написал жене, что работа его вполне устраивает, но он не сможет остаться в тундре, потому что природа здесь слишком обижена... . Конечно, получая назначение на север, он не надеялся встретить там заросли кипарисов; и всё-таки не мог представить себе, что безлесье и снежная пустошь может подействовать на него так угнетающе. Но в тундре он всё-же остался, а неприязнь к ней вскоре рассеялась. И хотя где-то в уголке души затаилась тоска по тягучему запаху сосен, по трескотне лесных обитателей, к северу он привязался накрепко: и к летней пестроте тундры и к строптивой зиме. Скупая на первый взгляд природа больше его не пугала и не казалась такой безрадостной и унылой. Он изучил и понял ее на собственном опыте. И не даром по едва уловимым приметам он не редко мог угадать, будет ли завтра мороз или разразится пурга, хотя зима порой подносила ему такие сюрпризы, которые приводили его и в растерянность, и в восхищение. Возможно, он и полюбил ее за такое непостоянство, как любят иных женщин за их стихийный характер.
С утра Радин обошел установки вместе с буровым мастером. Из четырех буровых работала только одна. Они остановились у подножья только что выбывшей из строя буровой и долго молча смотрели на неподвижный конец трубы, уходящей в землю. Радин стукнул разводным ключом по металлическому каркасу вышки. Пульсирующий жесткий отзвук удара пробежал по каркасу вверх-вниз.
- Что будем делать дальше? - сказал Радин.
- Об этом нужно спросить того, кто снабжает нас таким оборудованием. Заклинило. Должно быть, моющий раствор замерз по всей длине труб. Обратно их не вытянешь. Значит, все начинай заново. Два месяца работы, плюс стоимость материалов вылетели вот в эту самую трубу. Хотя бы на одной пройти через мерзлоту.
- А если и последняя откажет?
- Это уж, как говорится, что Бог пошлет... .
- С Бога у нас с тобой взятки гладки. Я вот что думаю: отправлюсь-ка я, пожалуй, в город. Позвоню в Москву и устрою кое-кому скандал. Поставщики наши совсем обнаглели, а в министерстве, как видно, не чешутся. Ковыряйся здесь, как знаешь. Так что принимай бригаду. Думаю, что дня через три-четыре вернусь.
- Подождал бы, когда придет вездеход. Погода сейчас капризная.
- Полторы недели? Тянуть больше некуда. И рабочие начинают злиться. Им тоже не хочется сидеть сложа руки, да выкармливать блох.
- Дело твое. Будешь на базе, передай, чтобы нам картошки и луку подкинули. Не забудь лыжи намазать. Все будет лучше идти. Мазь у меня в тумбочке.
Радин зашел в домик, приютившийся у подножия буровой вышки. Было накурено. За столом, накрытым старой пожелтевшей газетой, играли в карты.
- Напаровозили, - сказал Радин, распахнув двери настежь -- топор можно вешать... .
Ему никто не ответил. Радин надел ботинки, вытащил из-под кровати лыжи и, подойдя к одному из картежников, сказал:
- Послушай, гроссмейстер, натри-ка мне пожалуйста лыжи. Тороплюсь.
- Куда это ты собрался, Григорий Иваныч? - спросил "гроссмейстер", вставая из-за стола -- Уж не на зайцев ли?
- Может и на зайцев... . На городских. Которые вроде тебя трепаться любят.
- Неужто в город?
- В город.
- Брось ты смешить публику. Потащишься за двадцать пять километров... . Уж если что надо, пошли кого-нибудь помоложе. Хотя бы Ваську. Делать ему пока все равно нечего. Буровая застыла.
- Какого Ваську, старый осел! - прервал его второй картежник, ухмыльнувшись рыжеватой щетиной усов. Видишь, невтерпеж человеку стало. У Григория Иваныча жена в городе... . Наверно, ты свою Пелагею тоже не доверил бы Ваське... .
- Отчего бы и нет, если он сможет..., - загоготал первый.
- Хватит скалить зубы. - сказал Радин -- В город иду затем, чтобы поскорее выколотить новые электробуры. А то вы одурели тут от безделья. Вместо меня остается Акимов.
Радин накинул на плечи вещевой мешок и, забыв попрощаться, вышел. Термометр, висевший у входа, показывал двадцать градусов. Ветра не было. "Погодка, кажется, в самый раз," - подумал он, прикрепляя лыжи.
Радин шел мягким накатистым. Такие прогулки ему были не впервой. Дышалось легко. В воздухе чувствовался тот особый запах, который Радин привык ощущать вот уже в течение многих лет -- запах тундры. Кусок сахара не помешал бы, спохватился он, вспомнив, что не положил в мешок ничего съедобного. Ладно, часа за три проскочу, а там -- семейный обед... .
Январское солнце замазало крутые проемы гор пятнистой оранжевой краской, болезненно-бледно осветило уголок неба, но, будто придавленное мощной грудью Урала, не сумело из-под него выбраться и стало быстро тонуть, так и не показавшись над тундрой. Полярный день торопливо уползал за горы.
Ветер налетел сразу. Сердито рванул штанины, растрепал волосы. Радин достал из мешка шапку, надел ее и подвязал уши. По тундре поползли колючие языки поземки. Радин посмотрел в сторону, откуда дул ветер. У самого горизонта на темном фоне низкого неба широким грязным пятном выделялось облако. Буран, подумал он. А до города еще шагать и шагать... . Километров десять, не меньше. Даже укрыться негде. Ни подходящего кустика, ни холма. Пустыня... . Он растеряно оглянулся и неожиданно для самого себя, не более, чем в полутора километрах, несколько в стороне от его пути к городу увидел коробку дома, почти полностью занесенного снегом. Раньше он как-то не замечал его, хотя проезжал здесь ни один раз. Ему даже показалось, будто из длинной трубы льется легкий дымок. Радин поправил крепления лыж, выбил из-под ботинок снег и направился к дому. Близость жилища его несколько успокоила, но добраться до дома раньше, чем начнется пурга, тоже было не так просто. Она могла наброситься в любую минуту. Пришлось выложить все свое лыжное мастерство. Он бежал, как на гонках, из всех сил, задыхаясь и слабея от напряжения.
Пурга настигла его, когда до цели оставалось шагов двести. Упругая снежная лавина обрушилась на тундру со всей своей яростной силой, смешав все в едином неистовом круговороте. Ветер хлестал в спину, бросал в лицо раскаленные клочья снега, слепил глаза, покрывая ресницы тяжелой ледяной коркой. Казалось, что снег валится одновременно со всех сторон, давит сверху и стремительно вырывается из-под земли. Вот она настоящая пурга! Радин любил ее за могучий размах и ненавидел сейчас за слепую жестокость.
Теперь его продвижение к дому напоминало игру в "жмурки", когда играющему завязывали глаза, давали ему в руку ножницы, а тот должен был подойти с подвешенной на нитке вещице и отрезать ее. В случае удачи вещица доставалась ему. Всего двести шагов до укрытия. Но если не собрать всю свою волю в кулак, проиграешь... . Можно пройти от него в четырех шагах, и тогда уж ничто, кроме случайности, не поможет отыскать дом.
Наконец дом вынырнул из метели, как из воды. Только сейчас Радин почувствовал, как он устал, как неприятно льнула к спине рубашка. Тяжело дыша, он смахнул со лба пот и осмотрел дом. Его северо западная сторона от земли до самой верхушки трубы была завалена снегом и походила на огромный ком. Вместо окон, которые строители предусмотрительно сделали с юга, чернели квадратные дыры. Создавалось гнетущее впечатление опустошенности. Окна были выбиты вместе с рамами.
Радин влез в окно. Дом походил на обычный барак, он разделялся на четыре комнаты и длинный узенький коридор. От дверей ничего не осталось. Видно, они пошли на костер или в топку, так как повсюду валялись обломки досок и щепы, а на полу виднелись следы топора. Круглая обитая железом печь была разворочена. Рядом с ней лежала изуродованная раскладная кровать и наполовину истлевшая рукавица. Радин подошел к окну, закурил, пересчитал спички. Их оставалось тридцать. Одну половину он оставил на месте, другую тщательно завернул в носовой платок и положил в нагрудный карман куртки. Хотя по комнате порой проносился ветер, а в окнах крутился снежок, вначале Радину показалось здесь тепло и даже уютно. Но как только он немножко остыл после лихорадочной гонки, сразу почувствовал холод. Промокшая рубашка облегала плечи металлическим обручем. По телу пробежала дрожь. Стемнело. Радин на ощупь отыскал несколько щеп, расколол их ножом, укрепил на полу между двумя кирпичами, зажег. Щепки, тихонько потрескивая, ровным пламенем осветили похожий на щель коридор. Получилось что-то вроде лучины. Он поднес руки к огню. Огромные тени ладоней тревожно метнулись по стенам и поглотили тонкие язычки пламени. Кругом стало серо и холодно. Так не пойдет, подумал он. Надо что-то устроить. Он разломал печь, отобрал уцелевшие кирпичи, двумя рядами выстелили из них в коридоре небольшую площадку, обложил ее широким барьером, чтобы искры не подожгли пол и, собрав в кучу щепки, разжег костер. Огонь нужно было поддерживать постоянно. Он вытащил из костра горящую щепку и пошел и пошел по комнатам, высматривая, где бы можно было настрогать щеп или выломать половицу. Сосновые горбыли поддавались с трудом. Все же несколько досок он отодрал и переломил их пополам. В одной из комнат он обратил внимание, что на подоконнике нет барьерчика из снега, как во всех других окнах, кроме того, через которое он пролез сам. Очевидно, кто-то, вылезая, сбил его совсем недавно. Радин невольно оглянулся. Он подошел к окну. На полу крутой горкой лежал снег, на котором темнели следы чьих-то огромных лап. Волки, подумал он. Зимой они появляются здесь редко и почти всегда стаями. А вдруг этот заброшенный дом -- их логово? Осматривая пол, он еще раз обошел весь барак. Странновато, подумал он. Следы только в одной комнате. Может, забрел один случайно... . Но если вместе с ним в гости пожалует стая, не возрадуешься... . Радин бросил в огонь обломок доски, снял меховую куртку, рубашку и, поворачивая их то одной, то другой стороной, стал сушить. Густой желтоватый пар ударял в нос кислым запахом пота. "Как из клозета...," - сказал он, рассеяв взмахом руки ядовитое облако. Внезапно до него донеслись звуки, не похожие ни на вопли метели, ни на привычный шум в высокой барачной трубе. Радин насторожился, пытаясь уловить в монотонном ворчании ветра что-нибудь постороннее. "У-у-у," - послышалось снова в крутящейся тьме. "Волки," - пронеслось у него в сознании - "сожрут... ." - и им овладели ужас и отвращение - "Нет, уж лучше околеть в снегу, но только не это...". Радин оделся и, сдирая в кровь пальцы, выломал из пола несколько досок -- и для костра, и для обороны. "Откуда только сила берется?" - подумал он, взглянув на увесистые горбыли, лежавшие у его ног.
Где-то рядом раздался приглушенный крик: "Га-рю-хин!". "Э-эй! Кто там?" - ответил Радин, выбравшись из окна. "Гарюхин!" - снова позвал голос. Радин шагнул в темноту и чуть было не столкнулся с массивной обледенелой фигурой, похожей скорее на снежную бабу, чем на живого человека.
"Погодка...," - басил незнакомец - "два часа трепыхаюсь в сугробах. Еле ноги держат. Думал, конец...". Радин помог ему забраться в окно, усадил у костра, а сам расположился напротив.
Незнакомец был высокого роста. Рыжеватая густая бородка аккуратно обрамляла его сухое лицо. Коричневое пальто с огромным воротником из ондатры сидело на нем щеголевато, изобличая, изобличая привычки спортсмена или солдата, немало послужившего в армии.
- Меня зовут Шацкий.
- Радин, - представился хозяин костра.
- Очевидно, вы здесь тоже не по профсоюзной путевке?!
- Шел со скважины. Я геолог.
- У меня проще. Ехали в город на вездеходе. Водитель, в общем-то -- отличный малый. Вытащит свою машину откуда угодно. Так прошлой осенью угодили мы с ним в речку. Лед был еще недостаточно крепкий. Нос машины торчит на суше, а задняя часть в воде. Чуть было под лед не затянуло. Выкарабкался. Сегодня мотор заглох. До города-то оставалось рукой подать. Крутили, вертели -- никаких результатов. Сели аккумуляторы. Я оставил его в машине, а сам решил добраться пешком, чтобы выслать за ним кого-нибудь. Сначала шел правильно: еще видна была наезженная колея. Когда замело, стал нащупывать дорогу ногами. Понял, что сбился. Повернул назад. Кричал, свистел -- никакого ответа. Неизвестно, чем бы закончился этот рейд, не наткнись я на вас.
Изнуренный вид и движения Шацкого говорили о том, что он основательно вымотался. И только глаза, цвет которых было трудно разглядеть в полумраке, смотрели с неприветливым, жестким спокойствием. Радин ловил его леденящие взгляды, от которых по телу пробегали мурашки, с каким-то подсознательным страхом. Расклеились нервы, подумал он, скрестив на груди руки, чтобы собеседник не видел, как они подрагивают... .
- Признаться, я здорово перетрусил, когда услышал ваш голос. - сказал Радин -- Показалось, будто зверюга, которого я отсюда выжил, решил свести со мной счеты.
- Зверюга? Вы его видели? - в глазах Шацкого появилась тревога.
- Нет, не видел. Но следы он оставил четкие. Лапищи -- как у медведя.
Шацкий нервно потер руки, словно решая, что ему следует делать, если зверь вдруг вернется.
- А вы знаете, ваше лицо мне знакомо. - неожиданно сказал он -- Очевидно, я вас где-то встречал.
- Скорее всего, в Воркуте. Я там живу. Хотя бывать дома мне приходится не так уж часто. Больше сижу в поле. Мне тоже показалось, будто я вас где-то видел. Что называется, мир тесен... .
Мысль о том, что этот человек мог оказаться знакомым, сначала на приходила Радину в голову, но теперь она захватила его полностью... . Он настрогал щеп и подбросил в огонь. Ода молчали.
- У вас не найдется кусок хлеба? - спросил Шацкий -- Как нарочно, ничего с собой не взял.
- К сожалению, нет. Торопился к обеду.
При упоминании о еде Радин почувствовал голод, сдавивший желудок тупой болью. Шацкий сидел, низко опустив голову. Его лицо от огня казалось неестественно красным. Разомлев, он лениво откинул полы пальто и снял шарф. Глубокий неровный шрам пересекал его правую сторону шеи и скрывался в бородке. Радин тупо уставился на темную полоску шрама.
- Досталось под Курском. - сказал Шацкий, перехватив его взгляд -- Вы, наверно, тоже побывали на фронте?
- Пришлось... . Всю войну.
- Такое время выпало. Еще хорошо, что целы остались... .
Шацкий достал "Шипку", они закурили. Радин смотрел на мерцавшие угли и мучительно, скрупулезно, до боли в висках раскладывал по деталям все обстоятельства, при которых он мог видеть своего собеседника. "Не он... . Этого не может быть. Слишком много простых неувязок... . Случайное сходство".
Радин встал, прошел в комнату. За окном ревела пурга, обдавая лицо холодной пенистой пылью.
- Как вы думаете, долго нам придется здесь зимовать? - спросил Шацкий.
- Во всяком случае, до утра. Ночью вряд ли утихнет.
- Если бы заделать окно в одной из комнат, тогда -- полный комфорт.
- Не выйдет. До нас здесь кто-то основательно потрудился. Одни стены оставили, да трубу от печки.
Доски сгорели в костер подбрасывать было нечего. Раскаленные угли постепенно темнели и гасли. Радин не мог успокоиться, пытаясь доказать самому себе, что все его подозрения -- нелепость. Но немигающий взгляд Шацкого преследовал его и приводил в замешательство. Наконец он решил перейти в наступление.
- Вы давно в Заполярье?
- Второй год. - сказал Шацкий -- Обживаюсь. Я зоотехник из Октябрьского совхоза. Выращивать скот, на первый взгляд, дело скучное, но мне нравится. И работа получаться стала. Летом даже в местную газету попал.
- Вероятно, я и видел вас в газете, - облегченно вздохнув, сказал Радин.
- Вполне может быть... . Хотя фотография у них получилась скверно. Сам себя не узнал. Где вы добыли палки?
- Разбираю дом. Начал с пола в той крайней комнате.
- Надеюсь, нам не придется заканчивать крышей... .
- Кто его знает... .
- Пойду заготовлю дров.
Шацкий тяжело поднялся и, слегка прихрамывая, направился в комнату. "Не он...," - думал Радин. И все-таки редкое сходство Шацкого с тем человеком, который уже больше двадцати лет, как осколок, сидит в его сердце, оставляло для сомнений невидимую лазейку. Шацкий принес две доски и, не переламывая, бросил их в костер. Его темные брови сошлись на переносице глубокой озабоченной складкой.
Радин вспоминает, как лил отвратительный мелкий дождь... . Казалось, что парашют падает в бездонную пропасть. Так недолго переломать ноги, подумал он, стараясь разглядеть внизу хоть какие-нибудь признаки земли. Одинокий костёр, который просигналил им о месте приземления, горел, должно быть, где-то за спиной. Развернуть стропы Радин боялся, так как сильный ветер мог отнести его далеко в сторону. Хлюпнувшись не то в болото, не то в кучу грязи, Радин поднялся, отцепил парашют, но не успел сделать и шага, как на него со всех сторон навалились какие-то люди, заломили руки назад, связали и поволокли. Рядом хлестнули выстрелы. "Брать живыми!" - крикнул по-немецки охрипший голос. Резанула автоматная очередь. Когда все стихло, Радина подтащили к костру. В луже крови, перемешанной с грязью, возле костра лежал Козин, командир их маленькой группы. Фашисты подливали в огонь машинное масло. К костру подошел офицер.
- Перекройте к болоту все подходы. Третьего доставить ко мне не позднее полудня, - сказал офицер и, подойдя к Радину, посмотрел на него в упор долгим испытующим взглядом. Мокрая, с высокой тульей фуражка была натянута до самых бровей, из-под которых надменно и властно блестели глаза. Радин больше никогда не встречал таких глаз, нечеловечески жестоких и злых. Гауптман был крепко сложен, с профессиональной военной выправкой. Радина втолкнули в машину и увезли.
- Что приуныли? - спросил Шацкий.
- Так, размечтался... .
Радин встал, подтолкнул в огонь огарок доски и, скрестив руки на груди, стал медленно шагать вдоль коридора.
Через час или полтора они въехали в город. На окраинах было темно. Полуразрушенные дома жутко и скорбно зияли пустыми глазницами окон. В центре улицы освещались слабым сумрачным светом. Сердце невольно защемило, когда машина остановилась у здания бывшего горисполкома. Отсюда в десяти минутах ходьбы - его дом. Радина высадили и закрыли в небольшой комнатушке подвала, назначение которой угадывалось с первого взгляда. Окон не было. Камера освещалась электрической лампочкой. В углу стоял стол, у стены -- широкая деревянная скамья и три стула. На цементном полу и на стенах виднелись ржавые пятна крови. Только бы скорее все кончилось, думал Радин. Сволочи! Ведь прежде, чем пристукнуть, вытянут все жилы.
Часы у него отобрали, и Радин не знал, день это был или ночь, когда в камеру вошел уже знакомый гауптман.
- Мы с вами оба на службе, - сказал он без малейшего акцента по-русски -- и вы знаете, что я буду вынужден сделать, если не получу от вас показаний. Поэтому постарайтесь без фокусов. От того, что вы потеряете голову, мир не станет ни лучше, ни хуже. Для нас пленный солдат -- не враг.
Радин был ошарашен его безупречным произношением и до того растерянно на него посмотрел, что гауптман с трудом подавил едва заметную улыбку.
- Ваша фамилия?
Радин молчал.
- Упираться бессмысленно. Нам все известно. Известно, что вы шли на связь. Известно, кто шел. Если у вас отказала память, я могу вам напомнить, что ваша фамилия -- Радин. Казалось, он щеголяет своей осведомленностью. Несомненно, кто-то предупредил немцев об их приходе. Кто именно, он так и не узнал до сих пор.
- От вас требуется -- назвать имена агента, которому вы несли задание и всех, кто с ним связан.
"Ага!" - обрадовался Радин - "не так-то уж вам много известно. Значит, если Чернову удалось уйти, еще не все потеряно".
- Даю слово, как только имена будут у меня на столе, вы будете тотчас свободны.
Затем начались допросы, которые продолжались несколько дней. Казалось, что от побоев на теле не осталось ни одного живого места. Однажды эсэсовцы втолкнули в подвал девочку. Радин поднял на нее заплывшие от синяков глаза и поспешно опустил голову вниз. Ему показалось, будто у него начинаются галлюцинации. Потом снова посмотрел вверх и, пересиливая боль, поднялся. Перед ним была его сестра. Вместе с дедом и матерью они не успели эвакуироваться и жили на их старой квартире. Она тоже смотрела на Радина, как на привидение, и не знала, что делать. Радин обнял ее и стал целовать. За два года, когда он ушел из дома, она сильно выросла и похудела.
- Нас арестовали вчера, - сказала она вполголоса -- забрали твои документы и фотографии.
- Со мной может все случится..., - сказал Радин -- старичкам пока говорить не надо... .
Из ее глаз брызнули слезы. Она хотела что-то сказать и не могла.
- Займи, Радин, свой стул. - сказал гауптман -- А ты, ласточка, садись вот на этот диванчик. Тебя, кажется, зовут Вероникой? Имя прекрасное. Столько же тебе лет?
- Двенадцать, - ответила девочка.
Впервые за эти дни Радин почувствовал страх. "Что они еще задумали?". "Начинайте," - бросил по-немецки гауптман. Эсэсовцы с профессиональной ловкостью сорвали с нее одежду. Обнаженная, скрестив руки на груди, она смотрела на Радина глазами полными ужаса и мольбы, словно ждала его защиты. Только теперь Радин понял, с какой дьявольской изобретательностью и с каким пониманием человеческой психологии они придумали пытку. Казалось, он лишился рассудка. "Мерзавцы!" - взревел он в бешенстве - "Она же -- ребенок!". Ударом ноги он отбросил одного из фашистов в сторону, схватил со стола ножницы и бросился к гауптману. С трудом сознавая, что происходит, он загнал его в угол, топтал ногами, бил как попало и куда попало, пока не получил тяжелый удар сзади. Его привели в чувство, связали и посадили на стул. Гауптман обливался кровью. Кожа на правой стороне его шеи была разорвана от затылка до подбородка. Очевидно, Радин достал ножницами. Пришел врач. "Ничего страшного нет, господин Кремер," - сказал он, осмотрев рану и перебинтовал. Допрос был продолжен.
- У нас нет времени церемониться с тобой. - сказал Кремер, морщась от боли -- Не валяй идиота! В твоих руках жизнь этой прелестной крошки. Ты ведь любишь ее, не так ли?
Радин молчал, не смея поднять глаз на Веронику. Кремер сделал знак... . Словами передать невозможно, что делалось в душе Радина, когда ее стали терзать у него на глазах. Ее отчаянный крик, который сменился под конец слабым стоном, звучит у него в ушах до сих пор. Если бы у него была малейшая возможность покончить с собой! Он знал, что может спасти ее только своей смертью, но не мог шевельнуть даже пальцем. Его спеленали, как младенца. Когда хрупкое тельце Вероники потеряло человеческие формы, ее пристрелили... .
На следующий день привели сначала деда, затем мать. "Мы с тобой солдаты, сынок," - сказал дед перед тем, как потерял сознание. Мать умерла быстро, не выдержав пыток. За эти два дня у Радина побелели виски. Он был уже наполовину мертвец. Им овладела апатия. Наконец, его развязали и оставили одного. Не смотря на жестокую усталость, он не мог сомкнуть глаз. Полнейшее безразличие ко всему сменилось жгучим отвращением к жизни. Хотелось с ней поскорее разделаться.
Когда загремел затвор камеры, он даже обрадовался, понимая, что конец близок. Его вытолкнули в холодный коридор подвала и велели идти на выход. В подвале он оказался не единственным. Из дверей таких же камер выводили других узников. Некоторых выносили и, как дрова, забрасывали в машину, покрытую полинялым брезентом. Всего согнали четырнадцать человек, измученных до невероятности. Их выгрузили в лесу возле большого болота. Построили в ряд. Шел проливной дождь со снегом и эсэсовцы явно спешили. Кремер, отстранив одного из солдат, встал напротив Радина. Прозвучали выстрелы. Кто-то упал. Радин смотрел прямо в лицо Кремеру, который целился из пистолета ему в голову, и старался запомнить каждую черточку, словно надеялся встретить его после смерти и отомстить. Каким-то инстинктивным чутьем он уловил, когда палец Кремера нажал на спусковой крючок, и машинально, как от удара, отдернул голову в сторону. Пуля прожужжала возле виска. Радин упал. На него тотчас обрушилось два тела. За ворот побежала горячая струйка чужой крови. Выстрелы стихли. Вдалеке замолк рёв машины. Радин боялся пошевельнуться. Прошло минут двадцать. Кроме легкого шипения дождя и монотонного шелеста леса ничего не было слышно. Он открыл глаза -- никого. Выбрался из-под трупов. Жутко было смотреть на убитых. Фашисты даже не потрудились их закопать. Радин ушел в лес и в тот же день встретил своих, в основном из местных жителей. Их было всего семь человек. Он стал восьмым. Когда стемнело, они пришли на место расстрела и похоронили убитых в одной неглубокой могиле... .
* * *
Радин подошел к костру. Шацкий ворошил угли, сгребая головешки в кучу. Они вспыхнули ярким пламенем и осветили дом.
- У нас с вами больше удобства по сравнению с тем, как мне приходилось отогреваться в белорусских лесах. - сказал Радин -- Зимы там тоже... будь здоров... . Протянет иной раз морозец градусов так на тридцать, да еще с ветерком... . Не знаешь, куда деваться. Прямо в снегу спали. Зарывались поглубже и спали. Как куропатки. - собравшись, будто перед прыжком, он ловил каждое движение Шацкого -- Край своеобразный. Вам не приходилось там бывать?
- Нет, я воевал на Юге и Западе.
- Я, можно сказать, там из мертвых воскрес. Пытали в СД... . Потом решили прикончить. Стрелял в меня один гауптман с пяти шагов, да промахнулся. Видно, судьба... . Его звали Кремер. Позднее я клялся рассчитаться с ним, чего бы это мне не стоило. Но, к сожалению, он бесследно исчез. За этой сволочью охотился не только я один. В нашем отряде был такой Вася Степанов. Он знал Кремера с детства. Кремер был просто предатель. Его настоящая фамилия Панасюк.
Радин прервал рассказ и, пытаясь предать рассказу спокойный уравновешенный тон, прошел взад-вперед по скрипучим половицам пола. Шацкий сидел неподвижно. Его лицо стало серым, на лбу выступил пот. Казалось, он весь ушел в самого себя.
- Прошу меня извинить, - сказал Радин -- не каждому хочется вспоминать о таких вещах... . Я вижу, это вас расстроило.
- Война есть война..., - ответил Шацкий, не поднимая глаз.
- Степанов погиб, - продолжал Радин, пересилив волнение -- но он сказал мне об одной любопытной детали... . У вас, кажется, "Шипка"?
- Курите, Шацкий вытащил сигареты и протянул их Радину.
- У Панасюка на правой руке чуть выше локтя шрам от ожога... .
Шацкий машинально отдернул руку, будто наткнулся на что-то горячее. Но тут же овладел собой, закрыл пачку и положил ее в левый внутренний карман пиджака. Радин услышал, как в руке у него, раскрывшись, щелкнул нож. Шацкий вскочил на ноги.
- Узнал, - прохрипел он -- донесешь... .
Радин отступил назад и чуть было не упал, запнувшись об обломок доски. Затем схватил его и ударил Шацкого по руке. Нож отлетел к окну. Шацкий бросился к Радину и судорожно, словно стальными клещами, вцепился за горло. Резкий толчок в подбородок отбросил Шацкого в сторону. Он ударился затылком о стену и сразу обмяк. Радин смотрел на него с отвращением. Шацкий, как студень, сполз по стене на пол и сел, широко расставив ноги.
- Ты не опасен. - сказал он, дыша, как загнанная собака -- Я не сообразил сразу. Ты остался единственный, кто видел меня с нацистами. Всё, что меня уличало, я уничтожил. Для других я был освобожден из концлагеря в сорок пятом. Заявишь -- будешь иметь судимость за клевету... .
Радин, молча подошел к окну, поднял нож и стиснул его рукоятку с такой силой, что от боли заломило пальцы.
- Что ты собираешься делать? - встревожился Шацкий, увидев, как исказилось от гнева лицо радина. Радин молчал.
- Я не знаю, что с тобой делать. В самом деле, не знаю. Попадись ты мне тогда, я, не рассуждая, вывернул бы тебя наизнанку. Но сейчас..., - Радин сложил нож и сунул его в карман. Нет, ты будешь наказан недостаточно, если здесь околеешь, подумал он, не спуская с Шацкого взгляда. Судить тебя будут все... . Но если и в самом деле заглажены все следы и ты посмеешься надо мной, как над последним идиотом? Радин поёжился. Из окон леденящим вихрем набегал ветер. Костер погас. Горели только лучинки для освещения. Радин прошел в комнату и принялся выламывать доски. Многие из них прогнили, и это облегчало работу. Набрав целую охапку дров, он бросил их на костер. Лучинки сгорели. Дом наполнился теплотой, такой ощутимой и плотной, что ее хотелось вычернить, как снег или воду. Спичек не оказалось на месте. Он проверил карманы, обшарил одежду, пол в коридоре и комнатах -- нигде не было. Где я их мог посеять, подумал он? Вспомнив, что остаток в платке, он развернул его, ощупал и громко выругался от досады: забыл положить в платок кусочек коробки. Спички отсырели от пота. Зажечь их о доску, железо и кирпичи не удавалось.
- Кажется, остались без огня, сказал Радин в пространство.
- У меня нечем разжечь, - отозвался Шацкий.
- Без костра -- бедствие..., - Радин запустил руку в кучу еще теплой золы, надеясь отыскать в ней тлеющий уголек, но ничего не нашел. Выбрав доску помассивнее, он поставил ее ребром и, придерживая коленями, стал ожесточенно тереть о нее толстым куском щепки. Но и этот способ ничего не дал. Щепка стала горячей, даже запахло дымом, но огня не было. Очевидно, наши предки были в этом деле способнее, подумал он, массажируя руки. Оставалось ждать, когда пройдет ночь и прекратится пурга. Он устроился в углу на обломках досок и устало расслабил мышцы.
Они сидели один от другого в четырех шагах. Темнота полностью их скрывала, каждый чувствовал на себе настороженный взгляд. Пурга по-прежнему стонала и хлюпала, как больной с насморком. Радин прислушивался к каждому движению Шацкого, огромным усилием отгоняя от себя дремоту. Чтобы не задремать, он поправлял под собой доски, ворочался, вставал и снова садился. От такого чего угодно жди, думал он. Пришибет кирпичом или палкой и бровью не поведет. И мороз поджимает. Уснешь -- не проснешься... . Неужели все-таки не найти против него никакой зацепки? К черту его! Нечего пережевывать одни и те же мысли. Надо сначала выбраться из этой прорехи. Шацким займусь позже. Лучше думать о чем-нибудь другом. Радин поправил шарф, подтянул ноги так, что колени едва не коснулись его подбородка, и стал вспоминать... . На память пришло лето сорок четвертого года.
* * *
Война с каждым днем все дальше катилась на запад. Как и многие другие, Радин думал, что к зиме с ней будет покончено. Скорее, это было общее желание, в которое хотелось верить. До того она всем осточертела. И неожиданно Радин поймал себя на противоречивом чувстве, что он еще недостаточно расквитался с фашистами. Чем яростнее он сражался, шагая со своей пехотой по изуродованной земле, тем больше ожесточался. Он походил на охотника, который так увлекся погоней, что не замечает усталости, не чувствует, как изодраны в кровь его лицо и руки, а одежда промокла в ледяной воде. Он ощутит это после. Когда добыча окажется у него в руках. В эти дни Радин не знал усталости. Его не брали никакие болезни. И тут, как назло, ему в двух местах прострелили ногу. Пришлось отправиться в тыл и лечь в госпиталь. Однажды (это было, когда лечение уже подходило к концу), проснувшись раньше обычного, он поднялся с кровати, выглянул из палаты и, опираясь на палку, пошел вдоль коридора к гостиной, где обычно собирались все, кто мог двигаться. Раненые еще спали. В коридоре было пустынно. Дежурные санитарки, медсестры, врачи находились в своих перевязочных и операционных. Подойдя к застекленной двери гостиной, он остановился. Среди пустых стульев и кресел, расставленных возле пестрых стен, стояла девушка в белом халате и, грациозно отставляя ножку, повторяла танцевальное па. На вид ей было не больше шестнадцати. В квадратные окна струилось утреннее красное солнце, и это особенно подчеркивало изящность ее фигурки. Радину показалось, будто не солнце, врываясь в помещение, наполняло его пурпурным светом, а именно от этой девушки разбегались лучи во все стороны.
На мгновение вместо гостиной появился сверкающий, переполненный смехом и музыкой институтский зал. Радин, студент первого курса, прислонившись к колонне, восторженно смотрит на сутолоку танцующих. Рядом стоит его однокурсница, которую он уже в четвертый раз собирается пригласить на танец. Вот сейчас, пока он набирался смелости, ее увели из-под самого носа. Она улыбается своему партнеру, а Радин, сжимая кулаки в карманах, тихонько продвигается следом за ними, чтобы к перерыву снова оказаться возле нее. Уж на следующий танец он пригласит ее обязательно... .
Радин неловко переступил с ноги на ногу и неожиданно задел палкой дверь. Девушка вздрогнула, взглянула на него, но не оставила своего занятия. Радин толкнул дверь, вошел, соорудил из расчески и папиросной бумаги музыкальный инструмент и стал насвистывать первый пришедший на память мотив. "Спят курганы темные, солнцем опаленные," - старательно выводил он мелодию песни в такт движениям девушки.
- Вы танцуете вальс? - спросила она, доверчиво посмотрев на него синими, точно нарисованными глазами.
- Наверно, забыл... .
- А я по-настоящему еще никогда не танцевала. Давайте попробуем.
Радин спрятал расческу, оставил палку на кресле и, прихрамывая, подошел к ней. Обняв ее за упругую талию, он невольно подумал, что не такая уж она хрупкая, как ему показалось. Вполголоса напевая, они закружились. Радин двигался неуклюже, робко, словно боялся запутаться в собственных ногах. Его напарница от волнения постоянно сбивалась с ритма и нередко придавливала ему больную ногу. Радин не замечал боли, обоим было приятно. Она смотрела на него тем же доверчивым взглядом с наивной и чуть смущенной улыбкой. Радину показалось, что видит она в эту минуту не его, а кого-то другого, и не ему улыбается, а тому другому, далекому, быть может, абстрактному человеку. Но и это отчуждение тоже относится не к нему. Просто девушка танцевала впервые... . Повзрослевшая за годы войны, может быть, сколько раз она мечтала о своем первом вальсе... . Конечно, она представляла его не таким: не в госпитальной гостиной и не с партнером в халате, который без помощи палки едва держится на ногах... . Она раскраснелась. На узеньких темных бровях и над пухлой губкой заблестели хрустальные бусинки пота. От ее волос шел теплый запах полевых цветов. Радин чувствовал этот запах и глубоко вдыхал его всей грудью. Дыхание девушки было по-особому ароматно. Оно захватило его, как сладкий дурман, от которого невозможно избавиться. Никогда не встречал такую красивую, подумал он, пытаясь взять себя в руки. Остановившись, он обнял ее за плечи и поцеловал. Девушка не рассердилась, не оттолкнула его и только еще больше покраснела, когда он выпустил ее из своих медвежьих объятий. В глубине души он давно мечтал о чем0то подобном. Но все еще не верилось, что это сбылось.
- Раз уж так получилось, давайте знакомиться, - сказал он.
- Зачем? - ответила девушка -- Со многими так бывает... .
- Но не со всеми... .
- Все равно ни к чему. Вас скоро выпишут, и вам станет не до меня. А вообще-то меня зовут Марина. Я работаю в госпитале первый день. Извините, меня, наверное, ждут. Еще увидят с вами. Скажут, хорошенькое начало... .
Она быстрым движением поправила отворот халата и торопливо пошла к двери.
* * *
В окна вместе с вихрями снега начинал пробиваться матовый свет. Ночь уходила. Радин поднялся. Суставы замлели от холода и неподвижности. Свернувшись в комок, Шацкий мирно посапывал. Еще подохнет, подумал Радин, растолкав его. Шацкий поднялся. Втянув голову в плечи и сгорбившись, он стал расхаживать вдоль коридора. Вид у него был подавленный. Временами он останавливался и с досадой рассматривал свои ручные часы со светящимся циферблатом. Радин заметил, что стрелок и стекла у часов не было. Разбили при потасовке, подумал он. Ничего, купит новые... . Подойдя к окну, Шацкий остановился, вздрогнул от холода и поспешил отойти вглубь коридора.
Радин набрал кирпичей и начал складывать из них что-то вроде камина. "Топка," - говорил он вслух - "дымоход, а это - труба". Когда строительный материал кончился, он развалил свое сооружение и начал все заново. Шацкий смотрел на него с недоумением. Уж не рехнулся ли ты, бедняга, спрашивал его взгляд. Радин отсчитал половину кирпичей. "Твои," - сказал он, подтолкнув их в сторону Шацкого, и взялся выкладывать очередной камин., который постепенно превратился в домики, крепости, башни, как в детских играх. Шацкий, сообразив, что это занятие, должно быть, несколько согревает, к вечеру тоже включился в работу. Каждый, молча, копошился в своем углу, перекладывая кирпичи с места на место.
Пурга продолжалась еще двое суток. Едва ступая обмороженными ногами, измученные голодом и бессонницей, они упорно таскали обломки разбросанных кирпичей из одного конца коридора в другой. Самое трудное было переждать ночь. Казалось, все прожитые до этих пор годы ровнялись одной такой ночи. День приходил всего лишь на три часа. Только в эти короткие три часа можно было ощутить и выделить себя из безобъемного хаоса тьмы. Радин совсем обессилил. Он тащился, словно в бреду, всем телом опираясь на шершавый обломок доски. Ощущения ночи и холода потерялись. Он стал механизмом, который должен был лишь только двигаться, двигаться вдоль коридора туда и обратно и таскать кирпичи. В одном из таких маршрутов Радин бросил кирпич и, не сумев удержать равновесие, плашмя грохнулся на пол. Боли он не почувствовал. Всё его существо разом заполнили блаженная тишина и спокойствие. Едва очнувшись, он понял, что происходит что-то неладное. В голове, как в пустой бочке колокол, трезвонила кровь. Внутренний далекий голос назойливо повторял: "Встать, встать немедленно, или - конец!". Он приподнялся на локоть. Ноги стали неимоверно тяжелыми, руки беспомощно подгибались. Сделав еще и еще усилие, он привстал на колено, затем неуверенно, точно впервые, выпрямился во весь рост. Стало как-то вдруг легче. Может быть, это короткое отключение ото всего, которое могло стоить ему жизни, принесло передышку. Он снова почувствовал, как от холода ломит руки, во рту появился неприятный горьковатый привкус. "Один бы глоток водки или горячего чаю!" -подумал он, подойдя к окну, чтобы смочить снегом губы. И не доверяя самому себе, насторожился, жадно вслушиваясь в тишину: не пронесется ль какой шорох. "Кончилась...," - шепотом выдохнул он, вглядываясь в темноту. И вдруг закричал: "Кончилась! Пурга кончилась!".
Шацкий упал. Он лежал тяжелый, точно куль с овсом, ни на что не жалуясь, ни о чем не прося. Радин стал тормошить его, ожесточенно растирая виски, ноги, переворачивая с боку на бок. С помощью Радина ему удалось подняться. Дрожа от напряжения и тяжело переступая ногами, чтобы не упасть самому, Радин держал его на весу, пока к тому не вернулась способность передвигаться самостоятельно. Радин обхватил его за спину, поддерживая попеременно то одной, то другой рукой, и так вместе осторожно шагая, они снова пошли взад-вперед по осточертевшему коридору. Наползал мороз. Было не меньше тридцати градусов. После пурги могло стукнуть и под пятьдесят. Только бы дождаться рассвета, думал Радин. Ночью неизвестно, куда двигаться; Шацкий становился невменяемым. От усталости подгибались колени. Теперь они не только боялись нагнуться, но и даже потерять равновесие. Шацкий висел на руке почти всей своей тяжестью, и каждый неловкий шаг мог оказаться для него последним.
- Не могу, не могу больше. - сказал Шацкий - Поспать... . Немножко... .
- Заткнись! - оборвал его Радин. Он знал, что если позволит ему лечь, поднять его он уже не сможет. Чего только не бывает в нашем грязном мире, подумал он, покрепче обхватив Шацкого под мышки. Скажи ему кто-нибудь вчера, что он будет спасать Кремера от верной смерти, он посчитал бы это за шутку или за оскорбление. И вот, он обязан его спасти. Спасти, чтоб не дать ему вот так просто уйти от суда, от расплаты... . В тревожном полузабытьи Радин скорей догадался, чем ощутил, что пришло утро. Он вытащил Шацкого в окно и огляделся. Вдалеке дымил паровоз, а километрах в пяти чернела железнодорожная станция. Очевидно, они попали в один из бараков, в которых когда-то жили строители этой дороги.
Радин попытался поставить Шацкого на свои лыжи, но тот уже не мог держаться на ногах и, как паралитик, склонив голову, сидел на сугробе. Радин связал лыжины вместе, посадил на них Шацкого и потащил. Через каждые двадцать шагов он останавливался и отдыхал. Околеет, думал он, растирая Шацкому щеки. Мороз пребывает... . С такими темпами волочиться еще часа два. Кричать - не услышат. Он попробовал крикнуть, но из горла вырвался какой-то странный незнакомый хрип. Шацкий непонимающе взглянул на Радина, вероятно, подумав, что это относится к нему.
- Осталось немного. - сказал Радин - Переворачивайся на четвереньки и давай своим ходом... . Без движения превратишься в сосульку.
Шацкий свалился с лыж и пополз. Радин, громко отсчитывая свои шаги, шел рядом. "Девять, десять! Садись на лыжи," - командовал он. Шацкий повиновался. Так продвигались они больше часа. В глазах рябило, постройки станции временами проваливались в однообразную серую пустоту. Нет, только не поддаться усталости, твердил Радин. Он падал, вставал, растирая руки Шацкому, и снова шагал вперед, не спуская глаз с темневших квадратов домов, которые приближались так медленно, катастрофически медленно... .
"Не могу," - стонал Шацкий. Радин не слушал. "...четыре, пять, шесть...," - звучал его голос. В это время от станции отделились три темные точки и направились в их сторону. Они четко выделялись на голубоватом снегу и увеличивались с каждой минутой. Радин уже различал цвет одежды лыжников. Они шли цепочкой. Двое высоких мужчин и мальчик, который смешно семенил ножками, поспевая за взрослыми. Сил уже не было. Радин споткнулся в снегу, упал и больше ничего не чувствовал и не видел.
* * *
Открыв глаза, Радин понял, что он находится в избе одного из жителей станции. Бревенчатые толстые стены, заиндевевшее от мороза окно, в переднем углу - стол с массивными ножками, и почти на половину избы - русская печь, побеленная известью. Интересно, подумал Радин. В этих местах не часто встретишь русские печи. Вероятно, в топку летят старые шпалы. На печи, поджав под себя ноги, сидел черноволосый парнишка и с любопытством смотрел на Радина зелеными, как у кота, глазами.
- Пятьдесят два, - повторил Радин, повернувшись в кровати, и чуть было не вскрикнул от режущей боли в ноге. Правая ступня была забинтована. Сквозь повязку проступала кровь. Пальцы горели и ныли, будто их прокипятили в смоле.
- Послушай, Мишка, ты не знаешь, где сейчас тот дядя, который был вместе со мной?
- Уехал. Папа сказал, что ему здорово повезло. Он меньше вас обморозился. У него обувь была хорошая, теплая. А у вас - лыжные ботинки... .
- Куда же он уехал?
- В Воркуту. Поспал немножко в избе у дяди Сани - это недалеко от нашей - напился чаю и уехал. Сильно устал, а оставаться не захотел. Папа с дядей Саней еле в вагон его втащили.
- Значит третьим из тех, кто спасал нас, был ты?
- Я, - смущенно ответил Мишка.
- Ну, спасибо тебе, Мишка! А где твой папа?
- На участке. Он обходчик. Скоро вернется. Это он вас увидел. Скажите, а правда, что вы трое суток сидели в бараке?
- Правда.
- И ничего не ели?
- Ничего. Будь добр, отыщи у отца сигарету.
Мишка спустился на пол, нашел "Север", спички. Радин порывисто затянулся. Перед глазами поплыли круги. Затошнило. Пришлось отложить сигарету.
- Лыжи у вас хорошие, - сказал Мишка - наверное, финские. На носках у них написано не по-нашему.
- Карельские. У тебя есть лыжи?
- Старые. На мягких креплениях, как у вашего друга.
- У моего друга?
- Который уехал... .
- Ах вот ты о ком... . Но здесь ты что-то напутал. У него не было лыж.
- Но я же сам их принес. Они стояли возле барака в снегу. Только кончики чуть-чуть торчали.
- Выбросил кто-нибудь. Охотник или пастух. Я сам однажды оставил вот так же. Купил новые, а старые ломать было жалко. Оставил их на лыжне вместе с палками. Подобрали. Я подарю тебе лыжи, новые финские. Поправлюсь - и обязательно привезу. А своими старыми можешь растопить печку.
У Мишки от радости зашевелились уши. Он недоверчиво посмотрел на Радина, вытащил из потертого портфеля книгу и, покраснев так, что на его кошачьей мордочке исчезли все веснушки, снова забрался на печь.
- Арифметику зубришь?
- Стихотворение задали. Плохое. Никак не учится.
- А ты читай вслух, да как следует... .
Мишка, запинаясь, начал читать. Поправив подушку, Радин уперся взглядом в низенький потолок, и в памяти снова вернулось прошлое. С трудом верилось, что это было не нынешней осенью, а больше двадцати лет назад.
За последние дни перед тем, как Радина выписали из госпиталя, они с Мариной виделись редко. Марина просиживала у постелей больных целыми сутками. Не было времени даже сходить домой. Медсестер не хватало, а раненые прибывали почти каждый день. Многие из них находились в тяжелом состоянии, и за ними требовался постоянный присмотр. Свободные минуты, когда ее заменяли, уходили на то, чтобы выпить стакан чая с хлебом и немножко вздремнуть, устроившись в дежурной комнате. Иногда, увидев Радина во дворе, где обычно прогуливались выздоравливающие, она спускалась к нему, чтобы перекинуться коротким приветствием, но всегда торопилась, и их разговор всегда оставался незаконченным. Ему стало казаться, что их отношения перешли в обычное шапочное или, как еще говорят, в трамвайное знакомство. Жаль, думал он с грустью, но, видно, с ней всё кончено. И что я для нее представляю? Серость... . Физиономия самая обычная, обритый, тощий, как после брюшного тифа, и длинный. Этих красоток с такими данными не прошибешь... .
Перед уходом из госпиталя Радин заглянул в палату, где находилась Марина, и попросил ее выйти.
- Пришел пожелать тебе всяческих благ, - сказал он, улыбнувшись уголками губ, и почувствовал, что не может заставить себя казаться веселым, никак не может... . Увидев его в военной форме, Марина засуетилась. Схватила его за рукав и потащила в перевязочную. Там никого не было.
- Что же ты не сказал мне, когда выписываешься?
- Разве это имеет значение для тебя? Насколько я понимаю, ты не очень-то баловала меня вниманием.
- Дурачок... . Какой дурачок! Неужели ты ничего не видишь? Вот тебе ключи от моей квартиры, а вот адрес. - Марина взяла из тумбочки химический карандаш и быстрым почерком написала на клочке бумаги несколько строк - Жди меня дома. Сегодня я постараюсь вырваться... . В наше отделение приняли еще двух санитарок, свободнее станет. А сейчас извини. Я должна сменить грелку... .
Оставшись один, Радин долго вертел в руке бумажку, пока его недоуменная мина не сменилась счастливой улыбкой. Адрес привел его в центр города к кирпичному трехэтажному дому. Одна половина его была отрезана взрывом, в другой - уцелевшей - жили. По пыльным ступеням лестницы он поднялся на второй этаж, открыл дверь и вошел в комнату. Поблеклая старая обстановка комнаты выглядела довольно уныло. Но в лицо ему пахнул тот почти забытый домашний уют, о котором он так мечтал, сидя в промозглом окопе, где, казалось, не только стены, но и люди в одну минуту покрываются плесенью. Радин повесил шинель, вещмешок и с удовольствием развалился на потрескавшемся диване.
Марина пришла поздно вечером. Выложила из сумки пачку масла, сахар, банку американской свиной тушенки, хлеб и пузатый флакон с грязноватой жидкостью.
- Спирт, - пояснила она, переливая содержимое флакона в небольшой графинчик - не особо прозрачный, но пить можно. Другого не могла достать. Еще очень кстати выдали сегодня паек, а то пришлось бы принимать гостя на его собственные харчи -- Марина принесла чашки, нарезала хлеб, поставила на керосинку чайник.
Радин, молча, курил и смотрел на нее, не зная, как себя следует вести.
- Помог бы открыть банку, - сказала она -- у меня есть вот такой инструмент.
Марина вынула из буфета немецкий штык и подала его Радину. Их взгляды на мгновение встретились. Радин почувствовал, что у него снова кружится голова, точно так же, как во время их первого танца. Он обнял ее и стал целовать глаза, волосы, плечи. Затем осторожно взял ее на руки и унес на диван. Он с ужасом ждал хотя бы одного ее защитного жеста или протестующего слова. Этого было бы для него достаточно, чтоб оставить ее в покое. Но она лишь покорно молчала, обхватив его затылок холодной чуть влажной ладонью... .
Чайной заварки не было. Пили горячую воду с сахаром. Радин отпивал из чашки маленькими глотками и, не отрываясь, смотрел на коптящий огонек керосиновой лампы. После спирта по телу разлилась непривычная вялость, руки стали непослушными, ватными. Давно не пил, подумал он. Отвык.
Они сидели за столом друг против друга и будто чего-то ждали. Чувствовалась неловкость, которую Радин не знал, как перешагнуть.
- Не знаю, как пойдут дела дальше, - сказал он, повернув в руке банку с тушенкой -- но пока наши союзнички в качестве военной помощи подсунули нам свинью... .
Марина вскинула на него глаза и заплакала. Слезы потоком полились по ее щекам.
- Ну, чего ты? - сказал Радин, подойдя к ней и обхватив руками ее голову.
- Я плохая? Да?
- С чего ты взяла?
- Знаю. Плохая... . Ты бросишь меня?
- Перестань хныкать и не говори глупости.
- Мало ли хороших девушек... . Соседи, наверно, наговорили тебе, что я шлюха, что продавалась немцам... .
- Я никого не видел в доме, - помрачнев, сказал Радин.
- Ты у меня первый. Да, первый! - крикнула она, будто Радин хотел ее переспорить. Она взяла папиросу, встала и, опустив голову, прошлась по комнате -- Когда погибла мама, я думала тоже скоро умру от страха и голода. - сказала она, помолчав -- В дом, где мы жили, угодила бомба. Я в это время была на вокзале, провожала подружку, которая вместе со своей семьей эвакуировалась в Казахстан. Мы с мамой должны были уехать с другим эшелоном. В городе у меня не осталось ни родных, ни знакомых. Все поразъехались Отец и два брата еще до начала войны были в армии. Весь этот день и всю ночь я бродила по городу, как сумасшедшая, не обращая внимания на бесконечные обстрелы и бомбежку. Даже удивительно, как я осталась жива. К утру я до того измучилась, что готова была свалиться в любом подъезде. Пошла на квартиру подруги. Дом разворотило бомбой, но их половина осталась целой. Только дверь в переднюю была выбита и в окнах разлетелись стекла. Я выбрала эту комнату, перетащила сюда кое-что из мебели и тряпья, а две другие заколотила гвоздями, чтобы было не так страшно. Я всегда боялась пустых комнат. Через два дня в город ворвались немцы... .
Все вещи, которые можно было снести на базар, я променяла на хлеб. С голоду начали опухать ноги. И тут я попалась на глаза одному офицеру. Он выследил, где я живу, и принес мне еду и одежду. Потом стал приходить почти каждый день. Однажды с ним пришли еще двое. Один военный, другой -- штатский. Штатскому было лет пятьдесят. Маленький, толстый, с огромной лысиной и тремя подбородками. Он хорошо говорил по-русски. Он объяснил, что их друг уезжает из города, и чтобы мне не стало без него плохо, поручил им опекать меня. Они приходили ко мне то один, то другой -- точно по расписанию -- и сразу приступали к делу... . Меня тошнило от всей этой мерзости, хотелось бежать куда-то, скрыться. Но куда? Что я могла поделать? Мне не исполнилось тогда еще и пятнадцати. Чтобы меня не угнали в Германию, они устроили меня в столовую на военный завод, где я проработала почти до прихода наших. Вскоре они погибли. Ходили слухи, что они подорвались на мине. Конечно, тут же нашлись и другие "благожелатели", но я уже кое-чему научилась и сумела от них избавиться. Вот и все... .
Она подошла к нему и провела ладонями по его лицу.
- Я еще никого не любила. - сказала она почти шепотом -- Ты первый. Все равно я буду о тебе помнить, если даже бросишь... .
- Я могла не рассказывать тебе обо всем этом. Но мне было так тяжело. Сейчас лучше. Я словно излечилась от застаревшей болезни.
Радин обхватил ее за спину и стиснул так крепко, что у нее захватило дыхание.
Из армии Радин демобилизовался в начале осени. В городок, где жила Марина, он приехал вечерним поездом. Проходя по темным переулкам и улицам, он с грустью смотрел на разрушенные дома и думал о там, сколько потребуется труда и времени, чтобы очистить от развалин войны и города, и человеческие души.
Марины не было дома. Он оставил свои пожитки на лестничной площадке и, спустившись этажом ниже, постучал к соседям. Ему сказали, что две недели назад она переехала на другую квартиру, но куда, им неизвестно. Радин уже злился на самого себя, что не написал ей о своем приезде. Решил появиться неожиданно. Пришлось пойти в госпиталь, но в госпитале ему тоже не сказали ничего определенного. Одна из дежуривших медсестер узнала Радина и провела его в гостиную. "Марина выходит сегодня в ночную смену и часа через два придет," - сказала она - "вам лучше подождать ее здесь". Оставшись один, Радин с трепетом осмотрел маленький залик, так неожиданно ворвавшийся в его жизнь. В нем было все по-прежнему, как и год назад. В таком же порядке расставлены стулья и кресла, также приспущены шторы на окнах. Даже выбитая у порога дощечка паркета до сих пор не была приколочена.
"Так ли уж все по-прежнему?" - подумал он - "В этой гостиной она и другого могла встретить...". Но тут же отогнал эту мысль и представил, как они встретятся, что будут делать завтра, через несколько лет... . Размечтавшись, он незаметно уснул. Очнулся от легкого прикосновения чьих-то рук. Он открыл глаза и увидел Марину. Она целовала его лицо, голову со счастливой и чуть смущенной улыбкой.
- Вернулся..., - говорила она тихо, точно опасаясь его разбудить -- а ведь я не верила, что приедешь. Не верила и ждала. Глупая... . Знаешь, - сказала она скороговоркой - я попросила тетю Пашу подежурить за меня сегодня. Ту, которая тебя привела сюда. Увидишь мою квартиру. По размерам она похожа на старую, зато в уцелевшем доме. С отоплением и даже ванной. Правда, воду придется греть на керосинке. Получила от госпиталя. - вдруг она выпрямилась. Счастливая улыбка на ее лице сменилась неожиданной тревогой и робостью.
- Я должна сказать тебе... . У меня..., то есть, у нас родился сын.
- Сын? - машинально повторил Радин, выпустив ее руки.
- Да..., - она со страхом смотрела ему в глаза и ждала, что он скажет. На ее бровях, как и при первой их встрече, Радин заметил маленькие капельки пота.
- Почему же ты не писала?
- Боялась. Боялась, что не приедешь. Я так хотела тебя увидеть. Вот и увидела... .
Радин рассеянно мял в руке фуражку.
- Сын..., - сказал он снова и расстегнул верхние пуговицы гимнастерки.
- Твой сын. - сказала она упавшим голосом -- С той минуты, когда мы с тобой познакомились, до сегодняшнего вечера у меня не было, кроме тебя, никого, даже в мыслях. Ты не пойдешь ко мне?
- Постой. Дай опомниться. Как снег на голову... . Сын... . В самом деле, чего мы торчим здесь? Веди, показывай сына. С кем ты оставляешь его? Это не страшно?
- У меня соседки. Ну идем же, идем..., - повторяла она, крепко взяв его за руку, будто боялась, что он вырвется и уйдет от нее навсегда.
Часть вторая.
Несколько дней Радину пришлось пролежать дома. Врачи опасались гангрены, но все обошлось благополучно. Пальцы начали подживать. Марина и Мишка, который приехал домой на каникулы, перевели его на усиленный режим питания. Марина стряпала пирожки, торты; варила его любимый борщ с клюквой, а Мишка, используя все свои знакомства среди молоденьких продавщиц в магазинах, снабжал отца свежими огурцами и помидорами и при этом требовал, чтобы тот съедал всё подчистую и не отлынивал. Первое время Радин не нуждался в таких наставлениях, поглощая любую пищу и в любых пропорциях, но вскоре взмолился, что, если ему не ограничат продовольственные поставки, он умрет от обжорства. Прошение было принято, и его дневной рацион уменьшился. По вечерам Мишка притаскивал откуда-то кинопроектор и развлекал его фильмами, либо крутил магнитофонные записи. Внешне Радин вернулся в исходное состояние довольно быстро. Ему было приятно снова чувствовать себя в семье и то, что о нем так трогательно заботятся, и то, что Мишка вполне прилично вытянул свою первую сессию в институте. И только мысли о Шацком постоянно преследовали его и угнетали сильнее физической боли. О том, что Шацкий действительно живет в совхозе, Радин выяснил еще там, на станции. Все, кто был знаком с Шацким, отзывались о нем самым лучшим образом. Вплоть до того, что в области его считали одним из ведущих животноводов. Было ли это на самом деле так или Шацкий сумел составить о себе такое мнение, Радину было безразлично. Ясно было одно: подкопаться под него будет трудно.
Шацкий чувствовал себя в безопасности. И все-таки, как только Радин начал ходить, он отправился в прокуратуру. Чем закончится это посещение можно было предположить зарание, но поговорить со следователем все равно было нужно.
Радин записался на прием к Крайнову. Крайнов считался в городе самым опытным юристом. Когда Радин увидел его за рабочим столом, он невольно подумал, что именно таким он и представлял себе Крайнова: седым, плотным, невысокого роста, с одутловатым лицом и круглыми, как у мопса, глазами. Крайнов выслушал его внимательно, затем вышел из-за стола и широкими, не соответствующими его росту шагами, шагами прошелся по комнате. Радин напряженно ждал, как, должно быть, преступник ждет оправдательного приговора, надеясь на что-то до самой последней минуты. "Судебные органы," - сказал Крайнов - "не могут предъявить Шацкому обвинение только на основании слов одного свидетеля. Существует закон. Да иначе и быть не может. Я немедленно запрошу досье Шацкого, но пока не будет материалов, подтверждающих ваши показания, с Шацким мы ничего поделать не сможем. Более того, я бы советовал вам до поры до времени не разглашать то, что вам известно о Шацком, и даже в своей семье. Слухи об этом разойдутся по городу молниеносно, а пользы от них никакой не будет, кроме одних неприятностей для вас же". Собственно, другого ответа Радин от него и не ждал. Можно было с уверенностью предположить, какого содержания придет ответ на запрос Крайнова: откуда-нибудь из-под Киева поступит обычный канцелярский бланк, в котором будет сказано, что деревня, где родился Шацкий, была полностью уничтожена немцами в сорок первом году и никаких документов и сведений о нем не сохранилось, либо что-нибудь в этом роде.
От Крайнова Радин пошел в геологическое управление. Решил еще раз связаться оттуда по телефону с Москвой, чтобы узнать насчет буровых установок и заодно поторопить с отправкой продовольствия для своей бригады. Настроение было скверное. Хотелось потолкаться среди людей. Дома все равно никого не было: Марина ушла на дежурство в больницу, а Мишка, должно быть, прощался где-нибудь со своей возлюбленной. Через день ему нужно было уезжать в Ленинград, чтобы успеть к началу занятий в институте.
Напрямик -- переулками и дворами -- он вышел на окраину города, спустился к речке, осторожно ступая по затвердевшему снегу, пересек ее и, запыхавшись, вскарабкался на высокий противоположный берег. Посмотрев на часы, он вспомнил, что в управлении только что начался обеденный перерыв, и двинулся вдоль поймы. Пальцы ног на каждый неловкий шаг отзывались тупой болью. В памяти всё ещё звучал монотонный голос Крайнова, который окончательно убедил его в том, что притянуть Шацкого к суду ему не удастся. "Попробовать самому что-нибудь разведать, что ли?" - подумал он. Взять, например, отпуск и разыскать родственников Степанова. Они то должны знать о Шацком... . Только в какой стороне их искать? В Белоруссии или в Крыму, или в Западной Украине? Мало ли Степановых по Союзу... . Проще найти угол в круглой комнате. Правда, вспоминается, как однажды Степанов восторженно рассказывал о воронежском хоре, тогда еще мало известном. Может, и он родом из тех мест? Не убедительно. Я не меньше могу наговорить о джаз-банде. У каждого свои вкусы.
Незаметно Радин оказался в поле. По тундре бежали барашки метели. Издали они походили на пенистые гребни морских волн. И та же, как на море, они предвещали бурю. Начинается, подумал он, хлещет почти каждый день... .Вскоре липкий, тягучий снег задернул поле и город гипюровой занавеской. Опасаться было нечего: в город приведет речка. Но идти дальше он не решился. Нагрузка на ноги уже чувствовалась. Он повернул назад и замер от неожиданности, по спине пробежал холодок. Со стороны города прямо на него летел огромный, похожий на волка, пес. В несколько резких прыжков он выбрался на берег и, промчавшись от Радина в десяти шагах, скрылся в тумане. Радин успел рассмотреть большое белое пятно на его широком лбу и желтый ошейник, какие обычно одевают ездовым собакам. Спина была покрыта пестрой тряпкой. Хорош песик, подумал Радин. Попадись такому -- загрызет в два счета. Следы -- будто медведь протоптал. От хозяина вырвался, что ли? Он посмотрел в сторону, где исчезла собака и направился к городу.
* * *
Находясь в тайге или в тундре по несколько месяцев безвыездно, Радин мечтал о доме, как о далеком счастье, но стоило ему приехать в город и немножко обжиться, как его снова тянуло в поле. Так и сейчас: если бы ему врачи разрешили, он тотчас пешком ушел бы на скважину к своим "оболтусам", которые, должно быть, терпеливо сидят в прокуренной избушке, забивают козла и "добрым словом" вспоминают тех, кто до сих пор обещает им выслать новые электробуры. Однако, все эти обыденные заботы, без которых невозможно себя представить, были теперь отброшены в его сознании на второй план. Перед глазами с ужасающей ясностью стоял Шацкий, который припеваючи живет где-то рядом и уж, конечно, смеется над ним, Радиным, который не нашел ничего лучшего, как спасти своего инквизитора от верной смерти. Эти мысли доводили его до отчаяния, до исступления. Ночью снились то истерзанная сестра, то мать, то направленный в упор пистолет. Он стонал, ворочался в постели и просыпался весь мокрый от пота.
"Устал ты, дружочек," - говорила Марина - "помимо того, что набрался впечатлений в бараке. Поехал бы куда-нибудь на пол-отпуска, отдохнул. Второй год не вылезаешь из тундры. Летом-то я тебя обязательно вытащу на юг, к морю. На этот раз не отвертишься". "Должно быть, устал." - соглашался Радин - "Всякие кошмары в голову лезут. На счет отпуска ты, пожалуй, права. Стоит подумать".
Иногда им овладевало желание подкараулить Шацкого и покончить с ним раз и навсегда, не дожидаясь ответа на запрос Крайнова, который наверняка не принесет ничего обнадеживающего. Но этот вариант он каждый раз решительно отвергал, хотя чувствовал, что никакие благоразумные поступки и мысли успокоить его не в состоянии, пока вопрос с Шацким так или иначе не будет решен окончательно. Он походил на человека, одержимого одной идеей, которая переросла в манию, и для которого все остальное потеряло практический смысл. Он оформил отпуск и решил для начала съездить в воронежскую область, чтобы попытаться нащупать хоть какие-нибудь пути к Кремеру. С отъездом он не торопился. Нужно было тщательно все продумать и подготовить. Хотя скажи он об этом Марине, что он едет не в санаторий, а неизвестно куда, да еще в качестве самодеятельного детектива, она бы высмеяла его как следует и уж, конечно, никуда пустила. Тайком от Марины он обзавелся юридической литературой и с завидным упрямством пролистал серию популярных учебников по криминалистике. Закончить свою теоретическую подготовку он намеревался в поезде, прихватив с собой для этой цели книжку Шейнина и детективный роман Сименона.
За несколько дней до отъезда -- билет был уже заказан -- он как-то, выйдя из дома, обратил внимание на высокого человека, который стоял на автобусной остановке и растеряно озирался. Рядом с ним на снегу лежала большая спортивная сумка. Приезжий, подумал Радин. В общем-то ничего особенного в этом не было. В город каждый день приезжают сотни людей. Но теперь, когда у него самого было чемоданное настроение, он невольно представил, что скоро и ему придется вот так же осматриваться в незнакомых местах. Приезжий был в валенках, полушубке и лохматой заячьей шапке, из-под которой торчал только нос да внушительный подбородок. Приезжий подошел к первому встречному и что-то спросил. Тот, не останавливаясь, махнул рукой в сторону гостиницы. Радин поравнялся с приезжим и с провинциальной бесцеремонностью заглянул ему в лицо.
- Бог ты мой! - удивился Радин -- Костя! Зуев!
- Здравствуй, - сказал Костя и, развязав ушанку, обнял Радина.
- В командировку?
- Да, по работе. В такой мороз вряд ли кого потянет сюда развлекаться.
- Уж не в гостиницу ли собрался?
- В гостиницу.
- Разве у тебя нет моего адреса?
- Адрес в кармане. Не удобно являться так, сразу. Больше года не было о тебе никакого слуха. Письма ты писать не любитель. Неизвестно, какая у тебя сейчас обстановка.
- Забирай свое имущество и пошли.
- В гостиницу мне все-таки нужно зайти. Я должен забронировать пару мест для своих товарищей. Они приедут дня через три.
- Ну что ж, пошли вместе. Рассказывай, что из тебя вышло. Где трудишься?