Михалева Юлия : другие произведения.

Что скрывает снег

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    1907 год. Восточная граница Российской империи. Нечто странное пришло в прежде тихий провинциальный город об руку с затяжной метелью. Внезапно стали исчезать люди. Они пропадали неожиданно и бесследно. Даже те, кто был надежно защищен, не могли избежать этой участи. Вместе с падающими с неба хлопьями снега улицы засыпал страх. Больше никто не чувствовал себя в безопасности. Ведь город, где все знали друг друга в лицо, а наступающий день не отличался от ушедшего, на самом деле лишь притворялся. Он надежно спрятал свои секреты... Но снег растает. Все, что он скрыл, окажется на поверхности.
  Восточная граница Российской империи,
  1907 год
  
  I
  
  Запертые засовы
  
  Короткий зимний день близился к завершению. Однако солнечный свет, приглушенный завесой трехдневной метели, еще не погас. Стрелки башенных часов, украшавших свежее, светлое здание Общественного собрания, готовились указать 3 пополудни.
  По традиции часы отставали - уже на 40 минут. Впрочем, жителей их показания не слишком заботили. Они привыкли полагаться на более надежный и неизменно исправный механизм - солнечный свет.
  И сейчас он говорил о том, что темное время уже на пороге.
  Тут и там почти одновременно щелкнули замки и задвижки. Одинаково спешно и привычно закрывались на ночь двери хлипких, вросших в обледеневшую землю мазанок и времянок, изб и рабочих бараков, деревянных одноэтажных домишек и резных теремов, прочных каменных доходных зданий и все еще редких на городских улицах особняков из красного кирпича.
  Скрипнули надежные засовы и в белоснежном дворце - резиденции генерал-губернатора Софийского, изящном, современном здании. Оно словно переместилось сюда с улиц сияющего Петербурга, и оттого выглядело неуместным и потерянным. Как балерина, неожиданно упавшая в своей белоснежной пачке со сцены Мариинского театра - прямо в грязь.
  Предстояла долгая и беспросветная зимняя ночь. Электрические фонари, детище инженера Романова - очередное новшество, на которые выдались так богаты последние несколько лет - как обычно, легко сдались перед натиском непогоды. Привычные же масляные не имели шансов устоять под порывами ветра - даже в том случае, если бы долг смог выгнать фонарщиков на улицу в такое ненастье. Да и не под силу им было рассеять ночную тьму.
  Всего за несколько минут улицы, и без того немноголюдные, полностью опустели. Свет окончательно погас, как будто кто-то сверху вдруг прервал щипцами дыхание керосиновой лампы.
  Снег снова усилился. Он стремительно заносил окровавленное тело, лежащее за околицей, у последнего на тракте верстового столба.
  
  ***
  
  Город, окутанный ночью, прочно закрылся - на два, на три, кое-где даже на четыре запора - но не спешил отходить ко сну.
  В гостиной генерал-губернатора отогревалась, приходя в себя, довольно разномастная компания.
  Инженер Романов, благодаря чьим стараниям белокаменный дворец даже в пургу освещало пламя электрических ламп, растирал маленькие, почти женские руки, куском мягкой ткани. Не скрывая эмоций, он жаловался на свое новое техническое дитя - водопровод, не выдержавший испытаний первой зимы.
  - Не действует! Вновь не действует! Полагаю, те же трубы, что и давеча, полопались.
  - Прискорбно, Анатолий Васильевич. Теперь уж до весны... Ведь как до них достать, в такой мороз? И у нас вот стройка встала, - развел руками собеседник - чиновник, занятый на строительстве железной дороги. - С тех пор, как Вагнера изволили вызвать в Петербург, мы тут и версты не прошли.
  - Да, да, ваша правда... Но позвольте. Мы ведь можем отогреть только этот, один лишь этот участок земли!
  Адъютант генерал-губернатора Малинин и три брата-купца первой гильдии Перовы горячо обсуждали недавний инцидент в тюремном замке.
  - К сожалению, вас не обманули, господа. Они снова сбежали: как раз во время визита его превосходительства. На сей раз их семеро, и, увы, они, вероятнее всего, теперь уж хорошо вооружены.
  - Не может быть! И без того среди нас были одни каторжники.
  - Нет, хуже, брат: это мы живем среди них! Нынче же велю Луке поставить еще засовов.
  - Но как же такое могло случиться?
  - Они все спланировали заранее. Та непристойная женщина, про которую все говорят, своим возмутительным поступком просто отвлекла внимание его превосходительства и господина смотрителя.
  - Да как же так, батюшка... То, о чем говорят, в самом деле... Имело место? Неужто не пустая молва?
  Адъютант, довольный нахождением в центре внимания, на миг замешкался, видимо, опасаясь поведать лишнего, но все же продолжил.
  - Увы, но это так. Все - истинная правда. Арестантка действительно сделала те отвратительные вещи, не достойные звания человека.
  Так как братья явно ожидали продолжения, Малинин добавил:
  - Ее выпороли и посадили в карцер.
  Старший купец, сокрушаясь, покачал головой:
  - Ээ, батюшка, мало. Повесить! Всех повесить! Поймать и повесить!
  Среднему очень хотелось уйти. Ему совсем не нравилось, что семья осталась одна в доме на окраине, когда поблизости рыскали то дикие звери, то мало от них отличимые кровожадные убийцы.
  Младший Перов предвкушал, как расскажет все в подробностях собратьям по гильдии.
  В стороне от обеих групп расположился отец Георгий, настоятель нового каменного храма. Отодвинув кокетливую занавеску-тюль, он невидящим взглядом смотрел в темноту за окном. Сложно сказать, прислушивался ли он к разговорам, или же задумался о чем-то своем.
  Послышался громкий стук дверной щеколды, и вскоре за ним - лязгающие жалобы открываемой дубовой двери. Звуки сопровождались высоким, хрипловатым голосом Софийского - тот обратился к сбежавшейся челяди да солдатне:
  - Как там хозяйка?
  - Так же, ваше превосходство: мается животной...
  - И что, доктор был?
  - Никак нет. Не нашли.
  - Плохо искали! Ну я вас, дармоедов... Петро, прямо сейчас, немедленно иди за доктором. Без него чтобы не возвращался. Стой! Василий уже здесь?
  - Никак не...
  - Пошел!!
  Через несколько секунд генерал-лейтенант Софийский - невысокий, но плотный, крепкий, с глубоким шрамом на щеке, серебристо-рыжими волосами и густыми длинными усами, прихрамывая на некогда раненую ногу, степенно прошел в арку гостиной. На его лице не усматривалось ни тени минувшего гнева. Радушно улыбаясь, он поздоровался с гостями и занял свое "царское" кресло у кофейного стола.
  - Ну что, судари, не изволите ли в вист?
  
  ***
  
  Гида, челядинец генерал-губернатора - юный нанаец с длинной, до пят, косой - вздохнул с облегчением и вышел из-за массивной колонны. Минуты, в которые Софийский выпытывал о супруге и сыне, тянулись вечно. Гиде начало думаться, что это конец: настолько он замерз в тех портках и рубахе, что Софийский заставлял носить, когда не собирался показывать наная гостям. Иначе следовало облачаться в свою одежду - пестреющий орнаментами халат. Теплого меха, как у белых, Гиде и вовсе не полагалось. Его не пускали за ворота - если ловили, то били. При всех. Больно и стыдно.
  Гида был хорошим охотником. Он любил хвастаться, что за триста шагов слышит дыхание птиц. А уж характерный пронзительный голос генерал-губернатора и подавно.
  Он до сих пор не понимал неведомую русскую речь, но по интонациям мог определить безошибочно: едва зайдя в дверь, рыжеватый хромой старик заговорил со "своими". Теми большими белыми людьми в форме, которых всегда так много. Таким тоном шаманка давала неприятные поручения самым младшим охотникам.
  Потом дверь открылась, тощий солдат в шкуре вышел и отправился в ночь быстрым шагом. Сердитый. Очень плохой.
  Именно он тогда приехал в дом Гиды вместе с самым злым человеком на свете. Толстый купец в перстнях всех обманул - и отца, и деда. Даже шаманку. А потом и Гиду заманил в ловушку. И привез в этот дом. Гида понял - в качестве подарка. Так он и стал вещью.
  А дальше рыжий старик завел речь совсем по-другому - как охотник с девушкой, которую хочет взять в жены. Значит, теперь он беседовал с "чужими" - теми разными людьми, что постоянно наводняли его дом.
  Но точно ли опасность миновала? Гида еще больше напряг слух. Да: с ними нет женщины. Той, длинной, с тонкими бровями и носом, что по вечерам обычно фальшиво смеялась с гостями, а днем показывала Гиде письмена - тыкала пальцами и издавала звуки. Но он - охотник - ничего не смыслил в таких вещах. Орнаменты - дело женщин. Лучше бы ей спросить у шаманки - она все знает. Гида пытался объяснять, но длинная била его по губам предметом, который все время теребила в руках, делая движения вокруг лица. Сначала он думал, что это оберег, но вскоре догадался, что нет, это для наказания.
  Видимо, она ждала других ответов.
  Гида высоко подпрыгнул, уцепился за рельефное обрамление миниатюрного балкона. Подтянувшись на руках, он ловко проник в оставленное приоткрытым слуховое оконце.
  Интересно, что бы они сделали, если бы узнали, что теперь он мог в любой момент навсегда сбежать из этого дома?
  
  ***
  
  Хмельные крики и похотливый хохот уже которую ночь не давали Чувашевскому не то, что заснуть, но даже собраться с мыслями. Он уже обложил окно своей комнаты, арендованной в доходном доме, целой грудой пуховых подушек - но звуки пьяного разврата по-прежнему преследовали его.
  Вот и нынче, едва переступив порог, учитель понял, что надеждам на тихий вечер снова не дано воплотиться.
  Со злости Чувашевский так стукнул об стол керосиновой лампой, которую принес с первого этажа, что она едва не погасла. Бросил в угол связку промокших тетрадей, снял мокрые валенки и тоже метнул вдогонку.
  Изо рта шел пар, вода в рукомойнике перемерзла. Еще бы, ведь днем комнаты вновь не топили. Хотя Чувашевский настоятельно просил о том и свою плату - баснословную! - вносил исправно.
  - Вот же гадство!
  Подумать только - невероятные 180 рублей в год при собственном жаловании в невеликие 800. Да на такие деньги в Петербурге можно поселиться чуть ли не во дворце! Но нет: он вынужден ютиться здесь, в тесноте, темноте и затхлости, соседствуя с клопами да блохами - и, что хуже всего, с непотребным домом терпимости. При этом нынешняя комната - еще и не худший из вариантов.
  В желудке сосало: Чувашевский не обедал. Выходить больше не хотелось, а из припасов остались лишь пол краюхи безвкусного местного хлеба да вяленая корюшка -подношение одного из учеников.
  Перекрестившись, учитель приступил к трапезе, попутно раскладывая на рассохшемся столе писчие принадлежности. Листы дешевой бумаги (не от скупости - другую здесь не сыскать), толстопузую чернильницу, перо - старое, с зазубринами, давно пора сменить - и промокашку. Надо написать письмо брату, от которого утром пришла тревожащая телеграмма.
  "Дня сего получил я от тебя весть - долгожданную, и оттого во много раз более опечалившую меня и легшую на сердце тяжким грузом. С великой тревогой я прочитал о том, что ты не расстался с желанием связать свою судьбу с барышней, прежняя жизнь которой сокрыта от тебя глухой завесой тайны. Читая эти строки ты, вероятно, посчитаешь, что мной овладела жажда морализаторства. Отнюдь: я руководствуюсь одними лишь соображениями рассудка и опытом своим. Нет, брат, прости, но я не смогу выполнить твою просьбу и мысленно поздравить тебя..."
  Как бы не дойти до оскорблений. Он обидчивый, в сердцах и вовсе читать не станет. Лучше отложить письмо и отвлечься: приняться за обещанную заметку в газету - своего рода рапорт о достижениях реалистов, принятых на казенный счет.
  "Древо познается по плодам его, а плоды реального училища..."
  - Да ну отстань же! - неожиданно и необычайно громко возопила одна из гулящих женщин.
  Чувашевского преследовало чувство, будто он сам живет в доме напротив. И это - зимой, несмотря на завывающий ветер и все подушки. Что же будет летом, если он вздумает открыть окно?
  Учитель взял третий лист бумаги.
  "В полицейскую управу. Жалоба. Спешу довести до вашего сведения, что жильцы доходного дома Верещагиной, расположенного в квартале 4, не столь отдаленно от резиденции, в коей квартирует его превосходительство, генерал-губернатор С.Ф. Софийский, вынуждены испытывать ежечасные муки. Их причиной служит непотребное гнусное соседство с домом терпимости, который держит китаец Фань. Будьте любезны во имя закона и благочестия прекратить сие непотребство ради спокойствия всех жителей квартала" ...
  Да-да! Как же он раньше не додумался? Надо бы теперь еще и соседей обойти - чтобы все подписали.
  - ААА!! Людиии!!
  Чувашевский дернулся. Жирная клякса сорвалась с пера. Крупной, расплющенной под колесами телеги лягушкой она упала на обложку лежавшей на столе книги. "Нищета философии" Маркса, только что благородно-бежевая, стала оскверненной. Совсем как обладательница того голоса, что стал причиной падения.
  Чувашевский ощутил головную боль.
  - Прости, книга! - сказал он вслух.
  Ее, пришедшую четыре месяца назад в посылке, он так до сих пор и не прочитал. Пытался каждый вечер, но не двинулся дальше нескольких страниц. Сочетания знакомых букв и слов приобретали совершенно неведомый смысл, и, как не вчитывался Чувашевский, его не удавалось постичь.
  - Я совсем, совсем отупел, - с грустью сообщил учитель "Нищете философии".
  
  ***
  
  По тонкостенному деревянному дому гулял ветер. От его порывов свеча горела нервно, то и дело грозя погаснуть. Снег, набившийся под порог сквозь щели, теперь таял. По грубому щербатому полу потекли ручьи.
  За столом, смоля цигарку с махоркой, нянька Павлина раскладывала засаленные карты, то что-то бубня под нос, то ворча.
  - Нехорошее дело, ить, нехорошее!
  У стола стоял огромный сундук, в нем - все сокровища Павлины, пропахшие ее ароматами - печного дыма и махорки, грязного тела и вечного чеснока. Нянька считала его лучшим оберегом от всех напастей, и потому щедро раскладывала повсюду. Она даже бусы своей питомице, шестилетней Варе, из него сделала, однако хозяйка отняла.
  Оставшись с нянькой наедине, как сейчас, Варя первым делом просилась в ее сундук. Там она чувствовала себя спокойно и безопасно. И сейчас, свернувшись калачиком, девочка согрелась и задремала в груде одеял и кофт, под убаюкивающие знакомые запахи и умиротворяющее ворчание.
  В силу своего возраста Варя не имела предрассудков. И потому они не могли помешать ей любить грубую Павлину, которую, как и многих других местных нянек, кухарок и горничных, забрали в дом, сняв со ссыльного маршрута. Произошло это еще до рождения Вари, и с тех пор Павлина сменила уже две семьи.
  Да, она - каторжанка, но не воровка, не мошенница. Честная убийца - заколола мужа, который, по ее словам, бил смертным боем. Впрочем, были и другие мнения, гласившие, что бедняга застал жену с братом. Он только готовился устроить Павлине выволочку, как она успокоила его навсегда.
  В последнее время Варя спала в сундуке очень часто.
  Ее отец - военный инженер, капитан Вагнер - уехал еще осенью, в самую распутицу. Сам государь император Николай II по какой-то неведомой для всех причине пожелал увидеть именно его отчет о строительстве участка железной дороги, которым Вагнер распоряжался.
  Теперь до весны он точно не вернется.
  Мать же, Наталью, гостившую у подруги, очевидно, застигло врасплох наступление ночи. Вероятно, она не рискнула проделать обратный путь через весь темный город.
  Так сказала Павлина, и отчего бы Варе ей не поверить?
  
  ***
  
  Миллер, городской архитектор, с мороза прошел к большому камину. Еще час назад он чувствовал себя совсем подавленным, но нынче духовное отступило перед телесным. Сейчас ему хотелось просто отогреть руки, нывшие от холодной боли.
  Увы, тепло снова открыло рану. Ее точно следовало показать доктору.
  Не прошло и десяти минут, как за его спиной тихо скрипнула дверь. По лестнице прошелестели крадущиеся кошачьи шаги. Значит, в такую непогоду и тьму Шурочка все же выходила, проигнорировав отцовские просьбы.
  Но Миллер не собирался ничего прояснять. Он решил снова не подавать виду, что слышал, как дочь вернулась. Вместо того снял тяжелую теплую одежду, стараясь сильно не задевать руку, и устроился в кресле с ножом и деревянной заготовкой.
  Миллер начал вырезать новый миниатюрный корабль. В будущем он отправится в плавание по полке над письменным столом, присоединится к маленькой изящной флотилии, которой так восторгались гости. К тому же, это занятие так успокаивало...
  Раненая рука была хоть и правой, но не рабочей - Миллер так и не смог стать полноценным правшой. Но даже случайные движения ею отдавали болью. Расслабиться не получалось.
  В голове шумно копошились мысли.
  Во всем, что происходило, виноват только он сам, и больше никто.
  Лишь из-за своего эгоизма архитектор после смерти жены отказался отослать Шурочку к тетке в Москву. Там бы она получила приличное образование, все время находясь под строгим присмотром. Он же, напротив, ее не контролировал и ни в чем не отказывал. Избаловал. Тоже из эгоизма: Миллеру слишком нравилось, как дочь смеется. Его светловолосая юная копия в женском обличье.
  Потом он не стал выдавать ее замуж, когда предлагали. Дважды отказал! Тоже из эгоизма. И дело не только в том, что партии виделись неподходящими. Младший купец Перов - повеса и пустозвон, да Осецкий, желчный, безденежный помощник полицмейстера - тот, что залез в петлю двумя месяцами назад.
  Нет, Миллер просто не хотел отпускать Шурочку от себя. Боялся ее потерять. Знал бы заранее, к чему это приведет...
  Александру тоже терзали раздумья, мешая найти занятие. Она то брала в руки журнал, то отбрасывала, вставала и ходила по комнате. Ее глаза блестели, щеки горели.
  Сначала она собралась было выйти поприветствовать отца. Но вести наигранные, никому из них не интересные обыденные беседы - а именно такую тактику он избрал в последние недели - совсем не хотелось. Еще хуже, если он сделает рокировку и опять станет задавать вопросы. Снова ложь, уловки, увертки.
  Вот бы честно и подробно рассказать ему обо всем, как в детстве! И получить в ответ поглаживание по голове и уютные слова утешения. Но нет, об этом нечего и думать - теперь между ними пропасть.
  Александра сама виновата: это она сделала такой выбор. Выбор не в пользу отца.
  Желая отвлечься, она достала из гардероба недавнюю обновку, прибывшую, хоть и с огромным опозданием, из самого Парижа. Нежно-желтые платье, пальто, туфли, вышитые бисером и шляпка - с настоящим птичьим пером. Конечно, это уже не писк моды: отставание как минимум в сезон.
  Александра переоделась и подошла к настенному зеркалу. Вот бы выйти так на улицу прямо завтра. Ей во что бы то ни стало хотелось попозировать для дагерротипа, фотографического портрета - настоящего чуда, способного навеки останавливать время.
  С другой стороны, отец наверняка снова исчезнет с утра, не сказав ни слова. Вот и чудесно.
  
  ***
  
  Пока инженер Романов приближал технический прогресс, увлеченно составляя новый чертеж прямо в гостях у генерал-губернатора, дома его ждала девятнадцатилетняя супруга Елизавета.
  Во всяком случае, так бы она ответила, если бы у нее спросили. Только спрашивать было некому: плотно затворив двери на ночь, Елизавета не ожидала гостей.
  Болезненная, но исключительно красивая, тонкая, белокожая, смотрящая на мир драматическими черными глазами с чересчур длинными ресницами, она, как резиденция генерал-губернатора, казалась в городе совсем неуместной.
  За два года, проведенных здесь после переезда на новое место службы Романова, Елизавета так и не обзавелась ни одной подругой. У посторонних, тем более, не имелось причин ее беспокоить.
  Даже прислуга ее покинула. Кухарка еще накануне ушла в Лесное проведать семью. А гувернантка - весьма бестолковое и мало на что способное создание, но зато - настоящая француженка - взяла выходной и покинула дом. Очевидно, отправилась к любовнику.
  Елизавету чужая нравственность не слишком тревожила, однако сама она склонностью к адюльтерам не отличалась. Поговаривали, что ей просто не встретился никто подходящий. Возможно, и так. Мужа Елизавета никогда не любила.
  После рождения сына она ни дня не чувствовала себя здоровой. Вдобавок ко всему, около полутора лет назад у нее начались мигрени. Их провоцировали постоянные крики ребенка - пронзительные, не стихающие дольше, чем на полчаса, на протяжении бесконечных мучительных месяцев. Но, к счастью, эта проблема успешно решилась. Выйдя из запоя, доктор Черноконь выписал Елизавете лауданум. С тех пор боль хотя бы на время можно стало прервать.
  Этим одиноким вечером, приняв лекарство, Елизавета перечитывала письмо подруги по гимназии.
  "Милый дружок Лизонька! Ты спрашиваешь, как я, и я долго думала над ответом на столь невинный простой вопрос. Мне сложно ответить тебе честно, как в прежние времена. Не подумай, что я отдаляюсь: это только из боязни задеть твои чувства. Ведь там, где ты сейчас, ты лишена даже простых радостей. А я ... я время провожу весело. Много танцую" ...
  Ребенок, шумный и непоседливый, настойчиво закричал, громыхая игрушкой. Елизавета дала ему сушку, сперва обмакнув в лауданум. Потом сама тоже глотнула еще настойки и вернулась в кресло у камина. Пригревшись в теплых объятиях пледа, Елизавета крепко уснула.
  Ее сын тем временем выбрался из кроватки.
  
  ***
  
  "Надлежит отвращать от пьянства, блюсти сохранение благочиния нравов, воздерживать самовольство людей, худую жизнь ведущих, запрещать носить оружие тем, кто к тому не имеет права, и игры азартные пресекать".
  Кажется, так говорилось в должностных уложениях.
  Нет, не кажется: точно так. Дословно.
  А еще там значилось, что полицейский, в чьем околотке действует опиумная курильня, будет неотвратимо лишен своей должности.
  Очередной обман.
  Они сидели в опиумной курильне, и уже который час играли в "двадцать одно", чередуя маковые "трубки мира" с ханшином - дешевой китайской водкой.
  Это даже забавно. Весьма.
  Новый помощник городского полицмейстера Деникин усмехнулся нелепым мыслям. Доктор Черноконь - единственный на весь город "настоящий" врач, лечивший всех и от всего - воспринял улыбку, как поощрение. Он продолжил рассказ с еще большим усердием.
   - А лапищи у него вооооот такие! Когтищи - жуть! Одну ногу-то он ему сразу оторвал, вчистую, как грится! А со второй, которой он в капкан угодил, в медвежий-то, пришлось повозиться. То есть это уже мне, не ему. Ему-то повезло, то есть этому горе-охотнику, что солдаты мимо шли и снесли башку тому зверю, медведю, то есть. Вот этим вот самым ружьишком - они же мне его и отдали, чтобы заплатить, значит.
  Черноконь, запой которого продолжался уже вторую неделю - богатырь! - заманил в курильню своего коллегу по ремеслу, полицейского фельдшера, а тот, в свою очередь, прихватил с собой Деникина и двух околоточных надзирателей.
  Деникин маялся от безделья и охотно согласился на предложение, но сейчас внезапно затосковал.
  В городе его не уважали. Но, конечно, вовсе не из-за посещения злачных мест - а куда еще тут ходить? Нет, о нем уже два месяца кряду болтали гораздо худшее: что он совершенно никчемен, и, вдобавок, слишком молод для своей должности.
  Придумывали гнусные вещи.
  Однако пусть Деникину и нечем было гордиться - но и стыдиться поводов не имелось.
  На самом деле все вышло совсем незатейливо. Прежний помощник полицмейстера, Осецкий, просто взял и повесился. Зимой, когда никто новый бы сюда не приехал. Должности же пустовать не полагалось. Вот и получилось так, что из тех, кто водился под рукой, Деникин оказался единственной заменой, хотя бы с натяжкой подходящей на должность. Не назначать же околоточных надзирателей, которые едва умеют писать?
  Конечно, имелся еще Ершов. Писать он очень даже умел. Но, к счастью, не слишком придирчивый полицмейстер на этот раз намертво вцепился в образовательный ценз. Ершов не подходил.
  Однако своему назначению Деникин не особо радовался, и вовсе не из-за слухов. Он провел в городе уже четыре года, все больше убеждаясь, что никто не переведет его, не заберет отсюда.
  И эта должность лишь служила подтверждением - как и истории тех, кто занимал ее раньше.
  Прежний помощник полицмейстера, тот, что до Осецкого, умер от чахотки. Тот, что служил до него, застрелился после пяти лет в должности. А что произошло перед тем, Деникин даже не спрашивал.
  Похоже, вырваться отсюда невозможно. И, как предыдущие сослуживцы, Деникин вернется домой - в родной Орел - только в закрытом ящике.
  А если Осецкий, осуждающе похороненный за оградой кладбища, все же оказался прав, избрав такой способ бегства от вечной тоски захолустья? Может, и в самом деле проще сразу в петлю?
  
  II
  
  Пропащие души
  
  Единственное, чего мог пожелать этим утром Деникин - забиться в темный, холодный угол, и пролежать так, в полузабытьи, в абсолютной тишине, как минимум, сутки. Но веки резал острый свет, и чьи-то цепкие пальцы упорно тянули за лацкан.
  - Господин Деникин! Дмитрий Николаевич! Да вставайте же вы!
  От этого голоса вибрировали все поверхности, включая собственную голову. Еще чуть-чуть, и она взорвалась бы, как гнилая переспевшая тыква при падении. Фу. Преодолевая тошноту, Деникин нашел в себе силы перевернуться. Но и голос, и пальцы никуда не пропали.
  - Дмитрий Николаевич! Деникин! Вставайте! А ну вставайте!
  Деникин замычал. Голос затих. К сожалению, пауза продолжалась недолго. Несколько секунд - и на помощника полицмейстера обрушился ледяной водопад.
  - А ну-ка живо вставай!
  От неожиданности Деникин сел и открыл глаза.
  Оказалось, что он спал в управе. Похоже, вчерашняя компания перенесла сюда его тело и уложила на лавку для посетителей, оставив у всех на виду. Какой позор. Лучше бы уж Деникин снова проснулся в мертвецкой. Там хотя бы немноголюдно.
  Тошнота стала неудержимой.
  - Свинья! - прозвучало над головой.
  Надо надеяться, что показалось. Иначе придется вызвать его на дуэль. А там окажется, что он стреляет гораздо лучше.
  Рука, покрытая длинными черными волосами - ни дать, ни взять обезьянья - сунула под нос склянку с нашатырем. Деникина вырвало снова. Лапа появилась опять - теперь из нее показалась темно-коричневая бутылка.
  - Пейте! Это лекарство доктора, он вам оставил и велел дать.
  Деникин послушно сделал два глотка.
  - Что это? - едва передвигая пересохшим шершавым языком, спросил он.
  Пузырек приблизился к самым глазам, но буквы расползались. Рука все поняла.
  - Лауданум. 46 грайнс опиум энд 50 процентов алкохол. Это американское производство. Тут написано: Балтимор, Уса.
  - А... А еще десять?
  - Какие десять? Десять чего? А, это вы так посчитали состав, вероятно. Хм... Но почем же мне знать? Однако предположу, что там просто обязана быть вода. Вам же пора вставать, Дмитрий Николаевич. Вас ждут.
  Деникин уже давно узнал обладателя руки - молодого, маленького, чернявого околоточного надзирателя Ершова.
  Из всех, кто мог бы обнаружить Деникина спящим в управе, Ершов был наихудшим вариантом. Принципиальный и прямолинейный - помощник полицмейстера считал его недалеким - он жил в своей собственной вымышленной реальности. Мало того, еще и считал своим долгом постоянно рассказывать о ней сослуживцам. Его нудные нотации стали пищей для множества баек и даже шаржей. Иногда их рисовал сам Деникин.
  Ершов о том знал, но упорно стоял на своем. Ремесленничий сын. Впрочем, не совсем пропащий. Он только грозился доложить о непорядках и беззакониях в департамент полиции, а когда совсем выходил из себя, то и дальше - самому Столыпину лично. Однако слова оставались словами: в произведенном кляузничестве он никогда не подозревался.
  С Деникиным они разошлись, еще когда были коллегами. Тогда едва до оскорблений не доходило.
  Получив повышение, Деникин подумал, что отныне и вовсе проблем с Ершовым не оберется. Но околоточный пока таился и неповиновения не выказывал.
  - Кто ждет? Тут никого нет. Зачем ты меня вообще разбудил? - Деникин прилег обратно на мокрую лавку.
  - Тут - нет. А там - Ершов указал рукой на запертую на засов дверь - есть. Вставайте, дело срочное.
  - Еще слишком рано, - проворчал Деникин.
  Волосатая рука с оголенными наручными часами, указывающими на четверть третьего, появилась снова.
  - Из-за вас мы и так весь день в управу никого не пускаем. А теперь еще придется здесь прибираться.
  Деникин попробовал приподняться. Оказалось, что ему стало гораздо лучше.
  - Сильное средство, - довольно отметил он.
  - Доктор сам его принимает. Да только лучше не следует. А уж, тем более, часто и помногу. Ученые пишут, что не лекарство это вовсе, а наркотикос. Сиречь яд, способный погубить не только тело, но и душу, - привычным поучительно-ледяным тоном известил околоточный.
  - Яд для души? Ты обчитался, Ершов. Не знаю, как там душа, а вот мое тело, похоже, больше умирать не намерено. Эх... Что случилось-то?
  Деникин, наконец, встал во весь рост, недоумевая, зачем именно он кому-то мог срочно понадобиться.
  С рутинной мелочевкой - мошенничествами, поджогами да грабежами - справлялись и околоточные, а с чем-то серьезным теперь, после кончины Осецкого, шли сразу к полицмейстеру. Точнее, к его настоящему помощнику Цзи Шаню - "дяде Мишаю", маньчжуру, до сих пор не крещеному в православие. Формально он числился переводчиком с китайского и маньчжурского, на деле же и раньше решал многие вопросы полицмейстера, выполнял и обязанности его личного секретаря. Деникин не знал, откуда он взялся, но говорили, что дядя Мишай служит полиции чуть ли не с момента открытия управы. А это, почитай, почти тридцать лет.
  Так что, если Деникин сам не проявлял инициативы, то мог долго и спокойно оставаться незамеченным и незанятым.
  И что же вдруг изменилось?
  Ершов вздохнул и опустил глаза - не от смущения, таким образом он собирался с мыслями.
  - Господин полицмейстер пропал.
  - В смысле - уехал?
  - В смысле - исчез. Уже два дня как.
  - И что это значит? Вы его искали?
  - Искали. Нигде в городе его точно нет.
  - Так, может, он все же уехал?
  - Точно нет. Цзи бы знал.
  - Так это, значит, дядя Мишай паникует.
  - Не совсем. У его превосходительства Сергея Федоровича срочное дело к господину полицмейстеру.
  - Так... И что?
  - Господина полицмейстера необходимо немедленно отыскать.
  - Ну так ищите... Это ваша задача, околоточный...
  - Не совсем так. Она ваша. Вам надобно либо заняться поисками господина полицмейстера и найти его, либо прямо сейчас официально поставить его превосходительство в известность об исчезновении со всеми вытекающими... Я же - простой околоточный, не уполномочен-с.
  Голова Деникина по-прежнему кружилась.
  - И как же я должен это сделать?
  Темные глаза Ершова хоть и смотрели снизу на высокого Деникина, но делали это с насмешливым превосходством.
  - А почем мне знать? Это же вы у нас - помощник полицмейстера. Вам виднее.
  Это прозвучало в крайней степени ехидно и фамильярно. Ершов определенно вышел за все мыслимые рамки. Кроме того - Деникин больше не сомневался - околоточный на самом деле давеча посмел обругать его, своего начальника, свиньей...
  Такое поведение было абсолютно недопустимым. Его требовалось немедленно пресечь. Дуэль... хотя какая там дуэль, если Деникин не попадал в бутылку с пяти шагов. Нет, куда лучше показательное наказание по канонам полицейского устава, который Ершов так свято чтил.
  - Так... Это так, Ершов. Но я хочу знать - а что бы сделал ты?
  Ершов продолжал раздражать Деникина своим неприятным взглядом.
  - Для начала я бы предложил вновь обращаться ко мне на "вы", как и прежде. Ну а потом я бы первым делом взял Цзи и отправился в четвертый квартал, в веселый дом Фаня, на который как раз снова принесли жалобу.
  Деникин расхохотался.
  - Я спрашивал не о твоих планах на вечер...
  - Во-первых, я вас, кажется, только что просил воздержаться от чрезмерного панибратства... А во-вторых, вам, как помощнику полицмейстера - стало быть, и его доверенному лицу - без сомнения, известно о небольшой привычке господина полицмейстера регулярно посещать сей дом.
  Деникину не было об этом известно, но и ничего особенного он здесь не усмотрел.
  - И что тут такого?
  - Ну как сказать... Вы же, конечно, знаете, что навещает он не просто дом, а только одну женщину, и притом уже много лет. И эта беспутная, Дмитрий Николаевич, определенным образом может называться непосторонним человеком господину полицмейстеру.
  Деникин начал понимать, к чему он клонит.
  - А зачем тебе дядька Мишай?
  - Мне - незачем. Кто я такой, чтобы возглавить поиски господина полицмейстера? И при этом не привлечь к ним особого внимания, да избегая огласки? А вот вам, то есть тебе, да, тебе, господин помощник, Цзи совершенно необходим! Вы, то есть ты, не можешь не знать...
  Ершов оборвался на полуслове и прислушался. За дверью, из-за которой все время слышался равномерный рокот, похоже, грянул гром. Началась потасовка. И конечно же, Ершов не смог оставить ее без своего внимания. Выразительно посмотрев на испачканный пол управы, он пошел к двери. Деникин отправился следом.
  
  ***
  
  Снег по-прежнему сыпал, не переставая, постепенно превращая город в ледяную равнину. Сугробы почти наполовину закрыли окна.
  Ступив за порог, Деникин чудом не впечатался в спину толстяка Епифанова, облаченную не в форменный китель, а в богатую медвежью шубу. Своими мощными руками околоточный оттаскивал друг от друга двух сцепившихся женщин. Поодаль собралась небольшая толпа. Однако ее явно объединила не драка, а стойкое желание посетить управу.
  - Охолонитесь! - рычал Епифанов.
  Но, увидев Деникина, женщины сами стихли.
  Та, что удерживалась правой рукой Епифанова, похоже, была каторжной прислугой. Неряшливо одетая, без шапки, с грязной короткой косой и тяжелым выжидающим взглядом.
  От нее нестерпимо разило чесноком. Деникина снова накрыла тошнота.
  - Вагнеры, - лаконично ответила она на взгляд Деникина.
  Из толпы, вырвавшись из-под чьего-то присмотра, к каторжанке подбежала и прижалась к боку чистая полнощекая девочка. Женщина машинально придвинула ее к себе.
  - Ты - нянька Вагнеров?
  - Да, барын.
  - И что с ними?
  - Оба не вертались.
  - Тю-тю, - радостно дополнила девочка.
  Деникин слышал, что Вагнера - не слишком великую сошку - якобы вызвал на ковер сам государь император. Про то помнил даже он, не знакомый с инженером лично - а его бестолковая прислуга и в самом деле позабыла?
  - Чего деретесь?
  - Дак я первая, а эта лезет, - с достоинством пожала плечами нянька.
  Кивнув, Деникин перешел к левой руке Епифанова, что, честно говоря, и собирался сделать, едва оказавшись за порогом. В ней была зажата плачущая крупными детскими слезами, лакомая французская гувернантка - единственная в городе настоящая француженка. Не слишком красивая, но притягательная, сладкая, душистая... И, поговаривали, очень уступчивая. Впрочем, сейчас она выглядела жалко - ничуть не лучше каторжанки, которая, похоже, все-таки успела расцарапать ей щеку. Растрепанные светлые волосы клоками свисали на лицо, голубое пальто выпачкано - в саже? Подол светлого платья грязен и оборван. Заплаканное лицо опухло, но маленькие нос и подбородок с ямочкой по-прежнему выглядели аппетитно.
  Деникин вспомнил, что француженка приплыла сюда меньше года назад. Прошлой весной, на том же самом судне, которым две ее соотечественницы воспользовались, чтобы сбежать. Одна из них прихватила с собой три пары сережек своей хозяйки, средней Перовой, и ее фамильное кольцо с изумрудом.
  - Кабы знать наперед - да неужто бы я отдала б на нее такую прорву денег? - сокрушалась тогда купчиха, придя в управу. - И проку-то от нее никакого, ни бе, ни ме - ничему дельному ребят не обучила. И вещи вот покрала. Да лучше бы я, как все, сразу каторжницу взяла: и денежки бы вовсе сохранила, а результат в любом разе одинаков...
  - Так, а у тебя что? - Деникин старался говорить намеренно грубо.
  - Памагить! Прашю! - всхлипнула барышня. - О, мон бэбэ... Мой мальшик, Андрэй...
  Гувернантка в голос разрыдалась. Француженки чрезмерно эмоциональны.
  - Что с ним? Она говорила? - спросил Деникин у Епифанова.
  - Да. Ляпнула, что, мол, исчез при пожаре.
  - Так снова был пожар?
  - Ну, на каланче не били. Но говорит вот - был. Да и вся она измазана, да гарью как несет - разве не чуете, ваше благородие?
  - Пропаль... - всхлипнула гувернантка.
  - Так чья ты прислужница-то будешь? Кажется, Романова?
  - Романова, - ответил Епифанов.
  Ершов, тем временем, отошел в сторону и спрашивал, не желает ли кто заявить об убийстве или налете. С момента недавнего побега из тюремного замка минуло больше недели - банда уже могла добраться до города.
  - Помогите! ... тоже сгинул! - громко раздалось из толпы, но Деникин не разобрал имени.
  - Кто-кто исчез? - переспросил Ершов, но и тут ответ укрылся от слуха помощника полицмейстера.
  Глядя в невинные серые глаза гувернантки, он абсолютно не представлял, что дальше.
  Однако Ершов не дал Деникину слишком долго мяться в бездействии. Он отозвал его в сторону и прошептал:
  - Антонов и Щедрин хотят заняться ограблением лавки галантерейщика в шестом квартале. Разбиты окна в доме Перова-среднего, тоже шестой квартал. Это явно одни и те же... Иванов мечтает проверить искалеченного аптекаря на Правобережной. А Епифанов уже спешит в приемную лечебницы, где с утра дебоширят пьяные... Вы же хотели им об этом напомнить?
  - Да-да. Это хорошо, что вы и мне напомнили, чтобы я им напомнил, Ершов. А то я бы запамятовал.
  - Рад стараться, Дмитрий Николаевич! Память, она такая штука - всех подводит. Если им сказать, то больше ничего и не надо: они все знают и сами справятся. А вот ежели бы и вы, предположим, забыли, то они до заката так ничего бы и не сделали, и только в азартные игры все бы играли.
  - Это весьма некрасиво с их стороны, Ершов.
  - Вы правы, Дмитрий Николаевич. Более того, с их стороны это не только предосудительно, но и противозаконно! Да, и вот что, - повернувшись к прислуге, Ершов заговорил уже во весь голос: - А вы, барышни, сейчас пройдите в управу. Господин помощник желает сам лично вас опросить.
  
  ***
  
  - Кто же исчез, Ершов? - спросил Деникин, садясь за свой стол и указывая каторжанке на лавку.
  Он намеревался заняться горничной, однако Ершов опередил. Француженка продолжала безудержно рыдать - от всхлипов у нее началась икота. Околоточный и ее попотчевал спиртовой настойкой опия, так предусмотрительно оставленной заботливым Черноконем.
  Обернувшись, он красноречиво посмотрел на Деникина, давая понять, что не желает обсуждать эту тему при посторонних. Однако помощник полицмейстера сделал вид, что не заметил, и повторил свой вопрос.
  - Люди из храма сказали, что пропал отец Георгий.
  - Когда?
  - Ночью намедни. Он отправился к его превосходительству Сергею Федоровичу, а обратно так и не пришел. Когда он к утрене не вышел, люди из храма бросились искать его повсюду. Они сказали - это совсем не в характере отца Георгия - не являться ко службе.
  Гувернантка снова громко заплакала.
  - Ну, и что же было дальше, Ершов?
  Каторжанка слушала внимательно, почти не дыша.
  - Люди из храма пошли в резиденцию губернатора. Там подтвердили: да, был, но ушел рано, один. И с тех пор его никто не видел. Пропал без следа отец Георгий, как в воду канул.
  Заглянувшая в дверь управы метельщица ухватила конец разговора, и тут же заголосила.
  - Батюшка святый! Батюшка наш сгинул! Прости нас хосподи-ии...
  Ершов раздраженно скривился.
  - Прикажете продолжить, господин помощник?
  - Продолжайте, - махнул рукой Деникин и обратился к каторжанке. - Ну что у тебя, говори?
  - Барыны сгинули, барын.
  - Я тебе не барин, а господин помощник. И никто никуда не сгинул. Я слышал, что твой хозяин Вагнер убыл в Петербург по высочайшему соизволению.
  - Чего?
  - Уехал он. Прямо к царю.
  - Так вы про это. Молвят, что так...
  - Няня, а где живет царь? - подала голос девочка, которая до этого сидела бесшумно, как кукла.
  - Варя, не лезь, опосля.
  - Слушай, раз ты все и так сама знаешь, так что, пришла сюда просто разговоры разговаривать? Про своего барина? Уехал он, и все тут. Только время мое занимаешь. Некогда мне. Иди-ка лучше давай, за ребенком смотри, - да, она говорила и про свою хозяйку, но Деникину совсем не хотелось продолжать этот разговор. Вдобавок, от няньки слишком уж пахло.
  Ершов, который по протоколу опрашивал гувернантку, дотошно фиксируя ее ответы на бумаге, отвлекся.
  - Простите меня, госпожа Мерсье, на один момент. Сударыня, позвольте - как вас зовут?
  - Меня-то? - недоуменно переспросила каторжанка.
  - Павлуша! - радостно ответила девочка.
  - Пелагея, стало быть? А как по батюшке?
  - Павлина я. Павлина Ефимовна.
  - А вас, стало быть, величать Варварой Алексеевной?
  Девочка радостно засмеялась.
  - Да!
  - Павлина Ефимовна, а что случилось с госпожой Вагнер?
  Выяснилось, что Наталья, мать девочки, уже двое суток назад ушла в гости к подруге - из их отдаленного шестого квартала, в котором ночью разгромили лавку галантерейщика, в четвертый. Однако сегодня Павлина, устав ждать хозяйку, еще до рассвета, разбудив девочку, отправилась туда, и выяснила, что у этой подруги госпожа Вагнер так и не появилась. Тогда нянька обошла всех других немногочисленных товарок хозяйки - нигде ее так и не видели. О каких-либо других местах, куда могла отправиться Наталья, Павлина не знала. И очень переживала, так как слышала о побеге из тюремного замка, а теперь еще вот и отец Георгий пропал. К тому же, по ее словам, при гадании выпали совсем дурные карты.
  Ершов уверил, что полицейские прямо сейчас займутся поисками, а завтра он сам с господином помощником зайдут к Вагнерам.
  - Не переживайте, Павлина Ефимовна, мы непременно найдем госпожу Вагнер, в целости и полном здравии!
  Поблагодарив, нянька, довольная, удалилась вместе со своей питомицей. В сторону Деникина она больше и не взглянула.
  Ершов вернулся к француженке, Деникин тоже подсел поближе.
  - Итак, госпожа Мерсье, вы вернулись в дом Романовых сегодня утром. В который час?
  - Час? Час десять. Один-нацть?
  - Хорошо, между десятью и одиннадцатью. И что вы там увидели? Не торопитесь, хорошо все вспомните и расскажите.
  - И откуда же вы вернулись в такой час, госпожа? - встрял Деникин. - Где вы были?
  Ершов вздохнул.
  - Что? Где? Я быля у... - девушка покраснела. - Это не скажить, хорошо?
  - Ты должна отвечать на все вопросы.
  - Именно! Расскажите обо всем, что вы видели у Романова. Ведь это очень важно, чтобы понять, куда исчез ребенок, ваш маленький Андрей.
  Серые глаза снова наполнились глубокими слезами, как будто в них налили воды.
  - Андрэй! Он больше нет...
  - Так что же вы увидели, госпожа Мерсье?
  - Гряз. Все гряз от тепло и мадам Элизавет.
  - Вы видели пожар? Мм... Огонь?
  - Огонь нет, гряз... Мсье Романоф... Идти тоже утро, после я. После-после я. Они сказать я бежать в полиция... Но Андрэй нет, в тепло...
  - Они там сами тушили свой пожар и проворонили ребенка, - заметил Деникин. - Так?
  - Да, похоже на то.
  Гувернантка всхлипнула.
  - Поможить... Мадам Элизавет говорить вы поможить...
  - Сколько лет Андрею?
  - Три, - для убедительности француженка показала три пальца.
  - А тебе? - спросил Деникин.
  - Два и цатт? И два.
  - Ну, уйти он не мог. Должно быть, его просто положили куда-то впопыхах и уже сами нашли. Верно я мыслю, Дмитрий Николаевич?
  - Думаю, вы правы, Ершов.
  - С другой стороны, господин Романов не склонен поднимать панику попусту. Надо бы наведаться к ним и самим взглянуть. Жаль, что нам придется отложить это из-за того неотложного дела в четвертом квартале.
  - Как ни жаль, но так и есть. Придется. Ты можешь идти. Иди же! Мы будем искать твоего ребенка. Завтра, - Деникин указал на дверь.
  Шатаясь, гувернантка встала и нетвердой походкой вышла на улицу.
  - Вы не приказали проводить барышню, которая, очевидно, не находится в добром здравии.
  - С каких это пор полицейские провожают прислугу?
  - Она - не прислуга.
  - Оставьте, Ершов. Мы не в Петербурге. Как ее зовут?
  - Одиль Мерсье.
  На Деникина вновь накатил утихнувший было приступ похмелья.
  - Как вы знаете, за всю зиму у нас заявлено пропавших только четверо. Рыбак - он предположительно утонул на промысле. Человек Романова из слесарных мастерских - мы думаем, замерз в лесу или стал жертвой хищников, когда отправился за дровами. Портной, судя по всему, сбежал из города со своей... хм... незаконной дамой сердца. А плотник, думается, заблудился, возвращаясь из селения Лесное, где живет его брат.
  - Зачем вы все это помните, Ершов?
  Вопрос проигнорировали.
  - А тут за одни только сутки нам стало известно сразу о четырех исчезновениях. И все - либо видные персоны нашего общества, либо члены их семей. Что вы и отметили, без сомнения. И все это весьма странно. Не похоже на совпадение, верно? Такого здесь еще ни разу не случалось! Сегодня этих людей начнут - по вашему распоряжению, конечно - искать околоточные. Будем верить в то, что их поиски увенчает успех. В ином случае нам необходимо завтра же самим повторно осмотреть дома каждого пропавшего и расспросить домочадцев. Но, разумеется, нашей первой задачей остается розыск господина полицмейстера. Надеюсь, мы успеем начать до того, как придут люди от его превосходительства и станут задавать вопросы.
  - Может быть, он уже вернулся, - Деникин совсем не хотел никуда идти. Тем более, в обществе Ершова. Сегодня он уже и так достаточно с ним поработал.
  - Превосходно! Тогда мы первыми об этом узнаем.
  - Мы в любом случае узнаем, даже без посещения борделя.
  - Не забывайте - он мог и не вернуться.
  - А что, если он сейчас прямо там, а? Что он о нас подумает?
  - Право, я и не ожидал, что со вчерашнего вечера вы стали настолько щепетильны.
  - На что это вы намекаете?
  - Извольте, какие уж тут намеки? Однако, в самом деле, нам пора идти.
  - Снег все идет, Ершов, а я даже не помню, где моя шуба.
  - Не стоит беспокоиться: я точно знаю, что она именно там, где вы оставили ее вчера ночью... Но тут недалеко, и мы пойдем быстро. Ваше здоровье не успеет подвергнуться серьезной опасности.
  - Скоро стемнеет, - продолжал упираться Деникин.
  - А мы без фонаря и не выйдем. Вставайте же! У нас мало времени. Продолжим действовать по вашему плану, а беседу можно вести и в дороге. Забираем Цзи и идем в четвертый квартал. Идемте.
  Деникин сдался. Они отправились в путь.
  
  III
  
  Грязная кровь
  
  Белого шамана - огромного, быстрого, громогласного, похожего на ледяного великана - так и не нашли.
  Со вчерашнего дня все люди хромого рыжего старика суетились, как муравьи в разворошенном муравейнике, то и дело выкликивая его имя: "Черный бог! Черный бог"! Но злоба метели, очевидно, не давала целителю услышать мольбы и явиться на призыв.
  Гида бы легко мог отправиться за шаманом и привести его. На этот раз ему бы не пришлось и выслеживать: охотник точно знал, куда нужно идти. Но никто его об этом не спрашивал.
  Длинноносой женщине стало совсем худо. Вскрикивая от боли, она металась по мокрой от испарины постели, то и дело исторгая из себя зеленоватую вязкую жижу. Ее живот вздулся, она то кричала, то на время отходила духом в мир предков. Вернувшись же, звала сына:
  - Васенька! Проститься хочу!
  Рыжий старик сидел у ее постели, прикладывая к голове тряпки с кусками снега, занесенные в бочке с улицы.
  Он был настолько расстроен, что больше не притворялся всесильным. Даже его роскошные усы безвольно поникли.
  Голосом, совершенно не похожим на прежний - нежным и ласковым - старик повторял на своем непонятном языке одно и то же длинное заклинание. Гида его запомнил. На всякий случай - все может когда-то сгодиться:
  - Веронька, милая, держись. Не покидай меня. Я сделаю все, что захочешь, только останься. Мы скоро возвратимся домой...
  Теперь могучий старик походил на беспомощного ребенка.
  Не доискавшись шамана, люди с рассветом отправились за серым человеком, что гадал по кишкам. Шаманке открывали будущее звери и птицы, но белые люди приносили в жертву таких же белых людей.
  Серый человек достал длинный нож и разрезал руки женщины у сгиба. Для сбора крови поставил прозрачные склянки.
  Похоже, так они пытались задобрить своих богов. Но те не смилостивились: длинной женщине тотчас же стало хуже. Она готовилась отправиться к предкам и уже больше не возвращаться.
  Если бы Гиду спросили, то он бы сказал, что длинная женщина наелась гибельной чемерицы. Эта коварная лесная трава притворялась вкусной черемшой, и оттого свела к предкам не один десяток неопытных охотников. Но только где же длинная женщина смогла найти ядовитый корень в самый разгар зимы?
  Пожалуй, Гида уже не смог бы ей помочь - даже если бы его очень сильно упрашивали. Прошло слишком много времени, и теперь это было под силу только шаманам.
  Старик вышел в гостиную, переполненную людьми. Схватив с полки волшебный шар, в котором метался заколдованный снег, он с силой швырнул его в стену.
  - Немедленно тащите сюда полицмейстера! Хоть из-под земли достаньте! Своими руками выпорю каждого, если через четверть часа этого мерзавца здесь не окажется! Выпорю, закую в кандалы и отправлю на каторгу. Пошли вон! Ищите его - и моего сына.
  
  ***
  
  В первом этаже закудахтал безумный петух. Он давно потерял связь с природой, и посему объявлял о приходе утра в любое время суток. Однако на сей раз птица оказалась права: рассвет действительно наступил.
  Уроки давно начались. Ученики ровными рядами расселись за партами и с нетерпением смотрели на дверь в ожидании своего учителя. Наверное, теперь они начали волноваться, ведь с момента, когда наставник прошел по коридорам, громыхая увесистым колокольчиком, минуло несколько часов. Именно в эту минуту кто-то из ребят озабоченно озвучивал общую тревогу: неужто господин учитель занемог? Надобно его проведать! И ряд стриженных голов - на первый взгляд, одинаковых, но на самом деле - столь же различных, сколь и арбузы на одной грядке, согласно кивнул в унисон: да-да, непременно!
  Но кого Чувашевский пытался обмануть? Эти мелкие бесы наверняка сначала, громко гогоча, побросали в воздух портфели, а затем, без сомнения, азартно предались игре в картинки. Так они называли досадные вкладыши к промокашке, которые давно бы следовало запретить. Игра была примитивной: тот, кто переворачивал одним ударом больше листов в стопке - забирал их все.
  Каковы родители - таковы и дети. Достойная смена подрастала.
  Чувашевский внимательно вслушивался в завывание ветра. Сегодня эти хаотичные надрывные звуки болезненно напоминали ему оперу. Опера! О таком здесь не приходилось и мечтать.
  Если бы только можно было взять - и прямо сейчас перенестись в Москву, вдохнуть ее родной запах... Если бы только все вернуть... Чувашевский зажмурился. Вот бы открыть глаза и понять, что все это сон.
  Сегодня учитель чувствовал себя совсем больным и разбитым. Во-первых, он действительно занемог - тело ломило, по нему разливался болезненный жар, то и дело сменяемый лихорадочным холодом. Во-вторых, он совсем обессилел. Уже не перечесть ночей, в которые ему не удавалось сомкнуть глаз - а теперь, когда, наконец, наступила тишина, он не мог заснуть от раздражения.
  Прошедшая ночь в отвратительном оплоте блудниц превзошла все прежние.
  Омерзительные звуки оргии переросли в дебош, а тот, в свою очередь, дошел до перестрелки. В голове не укладывалось, что все это происходило буквально в квартале от резиденции самого генерал-губернатора - буквально под его носом! И при этом оставалось совершенно безнаказанным.
  Чувашевскому не оставалось ничего, кроме как лежать в полной темноте и, скрипя зубами от досады, совершенно против желания, вникать в перипетии непростой жизни обитателей веселого дома. Подумать только, к чему скатилась его жизнь - та самая, которая еще пятнадцать лет назад была такой радостной, заманчивой, зовущей и сулящей большие перспективы!
  Накануне Чувашевский осуществил задуманное: собрал подписи и отнес жалобу в полицейскую управу. Когда он передавал испещренный разновидными росчерками листок, то ощутил прилив сил и даже подобие счастья: его горячо уверили, что беззаконие будет устранено.
  Каково же было отчаяние Чувашевского, когда он, отодвинув подушку, увидел темно-серые мундиры, крадущиеся в дом терпимости. Нет, он не стал настолько ханжой, чтобы к своим сорока трем годам отрицать естественную потребность, обуревавшую всех, невзирая на ранги и статусы. Но сумерки еще не сгустились, и оттого не помешали узнать в тех фигурах помощника полицмейстера и того самого околоточного, что так уверенно обещал избавить Чувашевского от еженощных страданий!
  Глухая злоба придала Чувашевскому сил. Он заставил себя подняться с кровати, и, облачившись в уличное, выйти за порог.
  Учитель направился прямиком в полицейскую управу. К счастью, путь предстоял недолгий. Каждый шаг по высокому, рыхлому и топкому снегу давался с трудом, ледяной ветер резал лицо. Метель, казалось, и не думала затихать. Чувашевский не помнил, чтобы прежде столь сильное ненастье продолжалось так долго.
  Возле управы выла привязанная цепная собака. Дверь оказалась заперта.
  Каких только недобрых мыслей не передумал Чувашевский, стоя те бесконечные минуты на пронизывающем морозе. Изначально он настроился крайне решительно - ведь когда-либо засовы должны отвориться! Однако с каждым мигом запас стойкости иссякал, и Чувашевский сдался, так и не дождавшись появления ни единой живой души.
  Впрочем, полностью признавать свое поражение он не намеревался. В голове, которую теперь еще сильнее ломило от жара, бушевали протест и жажда действия. Совсем прежние, юношеские, те самые, что в итоге и привели его в этот далекий край.
  Он направился прямо туда - в средоточие разврата, источник головной боли и бессонных ночей. К тому моменту, когда учитель постучал в проклятую дверь, ведущую прямо в преисподнюю, он уже окончательно убедил себя, что именно за ней и кроется причина всех его жизненных невзгод.
  Разумеется, на стук никто не спешил: блудницы, очевидно, спали сном праведниц после напряженных трудов. Оставив щеколду, Чувашевский принялся молотить кулаком, а потом, с досады, пнул дверь ногой. Она открылась.
  Учитель вошел внутрь, мысленно содрогаясь от предвкушения непристойных открытий. Однако то, что он увидел наяву, поразило гораздо больше фантазий. Картина, открывшаяся перед глазами, оказалась до удивления привычной. Коридор был точь-в-точь таким же, как и в его собственном доме. Даже пейзаж местного художника, украшавший холл, мало чем отличался.
  Внутри стояла полная тишина. Единственное, что нарушало ее - капающая на металл вода. Похоже, в первом этаже вышел из строя рукомойник.
  Чувашевский углубился в здание. Запахло сыростью и дешевыми духами. Вдруг он почувствовал себя вором. Надо бы заявить о себе - но в какой форме сделать это в нынешних обстоятельствах? Здравия дому он не желал.
  Учитель откашлялся.
  - Сударыни! Не изволите ли меня выслушать? - довольно громко выкрикнул он, но беззвучие не рассеялось. Постояв с минуту, глядя на фигурку фарфорового купидона, Чувашевский продолжил путь.
  На ковре у лестницы он увидел комья грязи и большое бурое пятно. Вино? Кровь? Или еще не весть что, водившееся в этом доме? От большой кляксы шли малые, и они вели во второй этаж. Чувашевский продолжил свой путь по ним, и они привели его к распахнутой двери в конце коридора. Зайдя в комнату, учитель увидел непристойно большую кровать, покрытую алым атласным покрывалом. На ложе блуда возлежало, широко раскинув руки, тело, лишенное головы. Оно и стало источником бурых пятен, собравшихся в солидную лужицу у изголовья.
  Машинально Чувашеский воздел руку для крестного знамения - однако не успел довершить его. Сзади послышался тяжелый стук - некто грузный двигался прямо к нему. Но учитель не успел понять, кто это. Секунда, и удар нерубленым поленом для топки свалил его с ног.
  
  ***
  
  - Бяка! - Варя бросила ложку на пол.
  Она редко капризничала, но уж если принималась за дело, то основательно.
  Павлина отложила кофту, которую штопала, подняла прибор и вернула обратно.
  - А ну ишь!
  - Не буду, - Варя демонстративно поджала губы. - Фу! Невкусно! Хочу кулебяку!
  Нянька продолжила прерванное занятие.
  Девочка набрала полную ложку пресной пшенной размазни и вылила на пол.
  - Хочу кулебяку!
  Нянька встала, деловито накинула засаленный, многократно латанный тулуп, сняла с печи детскую шубку и направилась к своей уже примолкшей подопечной.
  - Куда мы идем?
  Расторопно вставляя руки в рукава, Павлина невозмутимо отвечала:
  - Отведу-от тебя в лес и сдам катам. Оне ужо ждать притомились.
  Глаза девочки округлились от ужаса.
  - Не надо!
  - А они тебя - хоп - на палку - и в огнище. Сжарят - станут исть.
  - Не хочу! Хочу кашу, - Варя, готовясь разрыдаться от ужаса, цепко схватилась ручонкой за угол стола.
  - Цц, надо. Кто кашу не ист - того каты идят.
  - Няяя...
  Хлипкая дверь, по обыкновению не запертая днем на засовы, отворилась. Она была открыта - однако без стука входили только свои. Вчерашние дядьки - длинный и короткий, белый и черный - к своим точно не относились.
  - А вы, вижу, уходите, - неприятным голосом заявил длинный, бесцветный, безликий - тот, что вчера так грубо разговаривал с нянькой.
  Черный, мохнатый снял шапку. Одна его рука висела на перевязи.
  Варя вспомнила, что намедни он ей очень понравился. Вечером она все выспрашивала Павлину, может ли черт быть добрым. Та ругалась - негоже в ночи поминать нечисть.
  - И тебе не хворать, - проворчала, не оборачиваясь, Павлина.
  - Мы идем к катам, - ответила Варя.
  Нянька странно на нее взглянула и неестественно улыбнулась гостям:
  - Ишь чего выдумала. Не слухайте ее, барыны, дите ж ...
  - Н-да? И куда ж вы собрались? Девочка?
  - В лес.
  - Хворосту набрать, - продолжала льстиво растягивать губы Павлина.
  Визитеры переглянулись.
  - Думаю, сударыня, вам, после того, как мы осмотрим вещи господ Вагнеров, придется проследовать с нами в управу и кое-что обсудить.
  Варя чувствовала на своей щеке участившееся дыхание няньки.
  - Покажи, где вещи твоих хозяев.
  Павлина распахнула дверь в единственную комнату.
  - Все там. Поглядьте.
  Полицейские проследовали в помещение, прикрыв за собой дверь. Раздались шум выдвигаемых ящиков, шорох разбрасываемых вещей и треск разбиваемых досок.
  - Ить ироды, - прошептала нянька.
  - Смотри, Ершов!
  - Что это? Потайной ящик?
  - Да нет же! Смотри сюда!
  - Это же... Но этого просто не может быть. Это же все меняет!
  - А вот еще... И еще...
  - Значит, все вышло совсем не так, как мы полагали. Хм, а кто первый заговорил об этом?
  - Ты меня спрашиваешь?
  - Оставьте, не до того сейчас!
  Шорохи продолжились.
  - А это что... Посмотрите-ка.
  - Похоже на кровь.
  - Уберите оттуда свои пальцы, Деникин. Снова все испортите! Аккуратно сложите - ведь я же все объяснял...
  Через несколько минут визитеры потребовали суконный мешок. Свалив туда вещи папеньки, они, совместно держа свою ношу, едва ли не бегом покинули дом. На прощанье не сказали ни слова.
  И даже про прогулку с Павлиной в спешке забыли.
  
  ***
  
  Миллер встал задолго до рассвета. Он велел приготовить кофе, и, не зажигая огня, устроился в кресле напротив телефонного аппарата - прибора, позволявшего передавать голос на большом расстоянии. Во всем городе таких имелось лишь три. Один - у Миллера, другой - в резиденции генерал-губернатора, и третий - у купца Перова-старшего.
  Как ни странно, но инженер Романов, который установил эти хитрые приспособления, не озаботился тем, чтобы оснастить ими собственный дом.
  Аппарат молчал. Обещание оставалось неисполненным.
  Стрелки настольных часов отмерили четверть круга прежде, чем Миллер приставил трубку аппарата к уху в надежде, что ветер оборвал провода. Но нет - щелчок, и заспанный охрипший женский голос где-то вдалеке отозвался морским приветствием:
  - Алло!
  Миллер повесил трубку на рычаг. Он просто отправится в почтовое отделение и телеграфирует. Напомнит об обещании.
  Время, конечно, уходило, но его по-прежнему оставалось достаточно для исполнения первоначального плана.
  Вошла прислуга - уголовница, конечно, как и у всех, но с большим преимуществом: умненькая и расторопная, она и прежде нанималась горничной.
  За годы в городе у Миллера установились с ней панибратски-приятельские отношения - никак невозможные и даже мысленно недопустимые на минувшем месте службы архитектора в Москве.
  Девушка ловко отворила дверь, удерживая в одной руке - поднос, а в другой - лампу.
  - Ваш кофей, Лександр Степаныч!
  Поставив предметы на стол, она с неодобрением посмотрела на безжизненный телефонный аппарат.
  - Прогневали мы господа, Лександр Степаныч.
  - Оставь, Маруся, - Миллер сделал первый глоток.
  Зелье, принесенное прислугой, мало напоминало привычный напиток, но, тем не менее, со своей задачей справлялось - согревало и пробуждало мысли.
  - Прогневали, Лександр Степаныч, - упорствовала девушка. - Во храме не служат.
  Миллер заинтересовался: он и впрямь несколько дней кряду за воем ветра не слышал колокольного звона.
  - Как же так?
  - Неужто вы и впрямь не знаете? - удивилась было девушка, но потом, вспомнила, что хозяин лишь в великие праздники посещал церковь. - Дак батюшка-то наш сгинул. Некому больше службы служить. А что, ежели он и до воскресения не возвернется? Где это видано, чтобы в воскресный день во храме Господа не почтили?
  - Исчез, говоришь? А когда об этом узнали?
  - Вчера не служили... И тот день не служили - стало быть, в тот раз.
  Миллер задумался. Он догадывался, что исчез еще и кое-кто другой.
  - Страшные дела творятся, Лександр Степаныч. У господина Романова вот дите тоже пропало. Вчерась я слышала, шедши мимо управы. А и каты те, беглые, грят, в лесах за околицей укрылись. А еще, грят, ямщика почтового тигра разорвала!
  - Ты бы слушала все поменьше, Маруся... Люди многое говорят, а у страха глаза велики, - успокоительно предложил Миллер.
  Прислуга указала на руку Миллера, затянутую покрасневшим куском фланели.
  - Поранились, Лександр Степаныч? Может, мне сходить за фельдшером в управу? Дохтор-то опять запил.
  - Не стоит. Я, пожалуй, сам выйду.
  - В контору-то? Да лучше бы дома оставались, в экую-то пургу. Вас там совсем заметет, пока дойдете. Говорю же: прогневили мы господа.
  - Нет, Маруся, не туда... Послушай-ка. Когда я выйду, то ты запри все засовы. А я велю Матвею, чтобы и снаружи дверь подпер.
  Девушка посмотрела с пониманием.
  - Конечно, как изволите, Лександр Степаныч.
  
  ***
  
  Романов скручивал листы плотной бумаги в трубки и поочередно укладывал в основательный кожаный портфель. Он явно намеревался, несмотря ни на что, отправиться в контору.
  - Не оставляй меня вновь! Не сегодня! - Елизавета схватила мужа за руку. В голосе слышались знакомые Романову интонации, грозящие приближением обострения недуга.
  В Москве ее расстройство определили, как истерию. В прошлом году, возвращаясь из поездки в столицу, которую посещал по вопросам службы, Романов специально сделал остановку в белокаменной. Он решил обратиться за консультацией в психиатрическую клинику при университете. О ее новом директоре - прогрессивном, как сам Романов - профессоре Сербском, инженер был много и хорошо наслышан. Увы, он получил хоть и обстоятельнейший, но не особо обнадеживающий ответ. Профессор предполагал, что трудное рождение сына вызвало у Елизаветы серьезные изменения в психике, следствием которого стали мучающие ее воспоминания о пережитой боли. Они же, в свою очередь, провоцировали нервные приступы. Светило от медицины рекомендовало, как единственный выход, личный осмотр и лечение больной под наблюдением.
  Расстроенный Романов уже выходил за ворота клиники, как его окликнул один из ассистентов профессора с предложением уединиться за пределами лечебницы и спокойно обсудить вопрос инженера. Они зашли в кофейню поблизости, и там новый знакомый, отрекомендовавшись учеником самого Зигмунда Фрейда, предложил в качестве лечения больной прогрессивный метод - массаж. Дама могла бы производить его самостоятельно с помощью нового прибора - по словам врача, крайне эффективного средства. Романов купил его прямо у ассистента.
  Однако один лишь вид гостинца спровоцировал у Елизаветы новый приступ болезни. Сначала она пришла в ярость, потом разрыдалась, обругала Романова срамником и отказалась разговаривать почти на неделю.
  - Как ни жаль, но я вынужден, Лиза. Ты должна понимать.
  - Я понимаю! Твой ребенок пропал, Анатоль! Дом едва не выгорел дочиста! А ты намерен вернуться к своим обыденным делам, как будто все это и вовсе не имеет для тебя ни малейшей значимости!
  - Лиза... - Романов аккуратно разжал тонкие пальцы, стальной хваткой объявшие его запястье. - Не явившись в контору я, по всей вероятности, подведу весь этот город, подведу лично самого его превосходительство... Однако, чем же я смогу помочь, оставшись здесь?
  - Ты так самонадеян, Анатоль! Я не в силах поверить глазам - ты и в самом деле так убежден в собственной исключительности! Ты мнишь себя вершителем судеб... Ты наконец-то смог получить власть, которую тебе не доверили в Петербурге. И... О, боже! Ты все это время мне лгал. Как же я могла ранее этого не понять? Ты и не намерен покидать это место. Тебе и нет, и не было никогда никакого дела до собственной семьи, до меня.
  - Лиза! Ты заблуждаешься!
  - Но в самом же деле ты никчемен, Анатоль! Это ты погубил мою жизнь, сгубил и своего сына!
  Появившаяся накануне тяжесть в районе грудной клетки - Романов полагал, что именно там живет душа - становилась почти невыносимой. Однако ей никак нельзя поддаваться: это прямой путь к остановке и гибели. Нужно отвлечься, заняться важным, значимым, существенным... Со временем камень начнет становиться все легче - это Романов точно знал. Но он все равно останется.
  - Лизонька, милая, Андрюшу сейчас ищет вся полиция этого города. Но ты должна понимать, что могло случиться самое худшее...
  Елизавета в голос заплакала.
  - Не смей так говорить! Не смей! Ты обязан отыскать его!
  Романов протянул руки, желая приобнять жену - но она гневно отвергла ласку, продолжая рыдать.
  - Это ты нас погубил!
  С минуту инженер смотрел на слезы Елизаветы, стараясь удержаться от проявления своих собственных, которые предательски наполняли глаза. Затем кликнул гувернантку:
  - Одиль!
  Обычно француженка расторопностью не отличалась, но тут вошла тотчас же. Очевидно, подслушивала под дверью.
  - Одиль, принесите госпоже ее капли, - приказал Романов. - Лизонька, мне в самом деле, жаль, но я все же вынужден тебя оставить. Я пришлю своих людей, и они помогут расчистить гостиную...
  - Гостиную, - сквозь слезы, громко захохотала Елизавета. - Ты смеешь звать гостиной этот хлев...
  Не в силах больше наблюдать сцену, Романов, на ходу надевая меховую шубу, взял портфель, оставшиеся неразобранными бумаги и вышел за порог. Елизавета - босая, в ночной рубашке и кофте, с нечесаными распущенными волосами - но даже такой она оставалась невероятно красива! - бросилась в снег за мужем.
  - Останься, прошу!
  Романов внес ее на руках в дом, опустил на кровать. Одиль принесла лекарство, которое Елизавета согласилась принять.
  С тяжелым сердцем Романов все же отправился в контору.
  Елизавета начала успокаиваться. Одиль стояла, опустив голову, у ее кровати, явно собираясь что-то сказать.
  Елизавета посмотрела на нее с ненавистью.
  - Не смей! Молчи, слышишь! Ты должна молчать!
  
  IV
  
  Бумажные хлопоты
  
   - Ершов! Подумайте, куда Осецкий мог спрятать свои бумаги? - Деникин на всякий случай снова заглянул в письменный стол, но там по-прежнему стояла лишь одинокая пересохшая чернильница.
   За столом он тоже смотрел. И под ним, и на полках. Даже в расщелины между досками заглянул - с минувшего дня помощник полицмейстера обрел кое-какие навыки. Однако в бывшем кабинете Осецкого - отгороженном углу управы - не удалось отыскать ничего, кроме пыли. Между тем, Деникин явно помнил: в те нечастые разы, когда он прежде заглядывал в эту мрачную конуру, все ее поверхности ломились под кипами документов.
   Впрочем, на самом деле Деникина не особенно интересовала писанина. Вряд ли Осецкий держал при себе рукописную выписку из учебника по расследованию преступлений, где подробно описывал каждое действие. А именно это и стало единственным, что побудило Деникина обследовать закрома. Он рассчитывал найти какую-нибудь полезную книгу, в которой бы говорилось, например, о том, как можно использовать засохшие пятна крови. Или не крови. Как вообще понять, кровь это или нет?
   Но, конечно, признаться в том Ершову было совершенно невозможно. Так что помощник полицмейстера сообщил, что намерен найти записи Осецкого - там наверняка остались какие-то зацепки. А вдруг он что-то знал или кого-то подозревал?
   - Кончайте копаться, Деникин. Вас ждет его превосходительство, не забыли? Пошел второй день, и его терпение совершеннейше исчерпалось, уверяю вас.
   - Он ждет не меня.
   - Именно вас! То, что он изволил запамятовать вашу фамилию, никак не избавляет вас от исполнения долга.
   За тонкой перегородкой послышался тяжкий топот, под которым прогибались подгнившие половицы - в управу ввалился Епифанов.
   - Учитель реального Чувашевский тоже исчез. Нам искать?
   - Конечно! Да, господин помощник?
   - Ищите!
   Половицы прохрипели снова, теперь в обратном порядке.
   Окончательно устав от бесполезного занятия, Деникин вышел из укрытия. Ершов курил, нежа на груди раненую руку.
   - Почему же вы не выяснили подробности, Ершов?
   - Я должен бы переадресовать этот вопрос вам. Но, впрочем, ответ мне и без того известен... Боюсь, что мы не сможем найти никого, если будем пытаться искать всех одновременно. При том - не имея никакого представления о том, куда они могли подеваться. Думаю, для начала нам нужна хоть какая-то стратегия. Предлагаю делить пропавших по важности. В первую голову мы продолжим искать господина полицмейстера и капитана Вагнера.
   - Но почему из всех вы выбрали именно Вагнера?
   - Вы серьезно? Похоже, тут политический вопрос.
   Это словосочетание и его возможные последствия вызывали у Деникина изжогу.
   - Чувашевский - это тот ханжа и зануда, что вечно носил сюда кляузы?
   - Вы скверно влияете на меня, Деникин - но да.
   - А что беглецы? Их нашли?
   - Говорят, что нет, но, думаю, они где-то поблизости. Их просто толком не искали. Кому охота таскаться по лесам в метель и стужу? Нам, то есть вам, надо бы самому выйти вместе с отрядом. При вас люди не разбегутся. Не смотрите на меня так: вы можете взять коня.
   - Пожалуй, я прикажу заняться этим вам. Только, увы, придется отправиться пешим ходом: вряд ли вы сможете править одной рукой.
   - Вы правы, Деникин: это весьма неловко. Впрочем, слушаюсь! Когда нам отправляться?
   - Выходите прямо сейчас.
   Ершов растоптал окурок и встал. Между тем, приоткрывшаяся дверь впустила очередную порцию снега, а вместе с ним - ординарца генерал-губернатора, длинного худого солдата, от недоброго взгляда которого холодела кровь, и рябую девушку простого сословия.
   - Как господин полицмейстер, вашеродие? Сыскали? Нам велено без него не вертаться, - солдат, разговоров с которым Деникин целые сутки столь успешно избегал, теперь обращался прямо к нему.
   Сослаться на безалаберных подчиненных, посмевших не донести волю генерал-губернатора по адресу, уже никак не выйдет.
   - Именно сейчас мы его ищем, и поиски близки к завершению, - Деникин изо всех сил старался добавить голосу металла, а взгляду - высокомерия.
   - Ну, коли не сыскали, то его превосходство велело доставить к нему лично вас. Пойдемте с нами, вашеродие.
   Деникин беспомощно посмотрел на Ершова, но тот тщательно отряхивал свой мундир от несуществующих соринок.
   - Погоди же, я хотела бы сперва заявить, - самоуверенно возразила рябая девушка.
   - Подождешь. Нам самим его превосходством велено! Мы сутки на улице стоим, пуще тебя притомились да околели.
   - Господин помощник, позвольте побеспокоить! Вы как раз собирались сами нанести визит его превосходительству, чтобы передать отчет... Неловко отвлекать, но я вынужден просить вас задержаться всего лишь на пару минут...
   Солдат шумно вздохнул.
   - Извольте подписать те срочные бумаги, что я оставил на вашем столе в кабинете? Дело важное...
   - И что, оно никак не может подождать до моего возвращения, Ершов? - царственно спросил Деникин. В сердце затеплилась надежда избежать прогулки в белокаменную резиденцию.
   - Боюсь, что нет...
   - Но отчего же вы не сообщили мне ранее, когда я не так торопился исполнить свой долг перед его превосходительством?
   - Простите, Дмитрий Николаевич. Вы были так заняты, что я остерегся вас беспокоить - а о визите к его превосходительству и вовсе запамятовал...
   Ординарец осуждающе-сочувственно покачал головой.
   - Ну, что ж поделаешь... Подпишу.
   Деникин отправился в закуток Осецкого и уселся на стол.
   Сперва он ликовал, как ребенок. Но уже через миг в голову прокрались отрезвляющие мысли. Отсрочка долго не продлится. И хотя Деникин не сомневался, что солдаты не посмеют силком доставать его из укрытия, но когда-либо все же придется выйти. И отправиться прямиком к генерал-губернатору - человеку жесткому и жестокому.
   - Что же вас привело, барышня? - тем временем спросил Ершов.
   - Заявить хочу о пропаже.
   - Пропаже чего? Имущества?
   - Человека! Барышни нашей, госпожи Миллер. Она пропала намедни прямо из-за закрытой двери!
   - Солдат! В управе курить не дозволено! - вдруг грубо окрикнул Ершов, изменившей своей раздражающей привычке к вежливости. - Попрошу выйти и ждать за дверью!
   И снова его голос, уже в адрес девушки:
   - Из дерева сложена! Мы так никогда с пожарами не справимся. Люди его превосходительства, а городские уложения не чтят. Так, давайте-ка я возьму бумагу и начнем сначала.
  
  ***
  
   Деникин, почти не спавший накануне, задремал на стуле, положив голову на стол.
   - Деникин, вставайте! Решительно не понимаю, чем вам так приглянулась управа в качестве места для отдыха. На мой взгляд, она совсем для того неудобна.
   - Те люди ушли?
   - Нет. Они солдаты - терпеливые. Стужа им нипочем. Впрочем, даже если бы и земля разверзлась, они бы не сдвинулись с места. Гнев его превосходительства, говорят, пострашнее непогоды.
   Деникин вышел из-за огородки, зевая.
   - И что теперь будет, Ершов? Зачем я тебя послушал? Как мне объяснить свой отказ явиться к господину Софийскому?
   - Ничего такого я не советовал. Я вас лишь ненадолго задержал. А все остальное -ваше собственное решение.
   - Сколько у нас сегодня пропавших?
   - Вместе с дочерью господина архитектора - уже шесть.
   - Эх, Александра Александровна... Красивая барышня.
   - Ваша правда. Возможно, похищена. Но она - не дело первой важности. Как ни отвратительно мне говорить такие вещи.
   - Если бы исчез его превосходительство...
   - Вы, конечно, понимаете, Деникин, что если подобный инцидент свершится - упаси господь - наяву, то именно вы и будете мной заподозрены.
   Ершов достал стопку свежей бумаги. На общем столе в посетительской лежали письма, найденные накануне в доме Вагнера, и приколотый к чистому листу запятнанный обрывок ткани, аккуратно вырезанный из рубахи пропавшего. А еще - книги. Деникин взглянул на обложки. Их-то он и искал! "Доктор Ганс Гросс. Руководство для судебных следователей, как система криминалистики", "Руководство для чинов корпуса жандармов при производстве следствий и дознаний, составил полковник Попов". Последняя - порядком устаревшая, как-никак 1885 год.
   - И что, вы почерпнули оттуда что-то новое, Ершов? - стараясь не показывать особого интереса, спросил Деникин.
   - Нет, я позаимствовал их у господина Осецкого, после того, как он нас покинул, и пока не нашел возможности прочесть.
   Ершов уселся, поудобнее устроил перевязанную руку, обмакнул перо в чернильницу.
   - Вы собрались писать стихи?
   - Не склонен к поэзии, Дмитрий Николаевич, как ни прискорбно. Обделен сим талантом. Вместо того я планирую зафиксировать все, что нам стало известно. После же мы с вами разорим, с его будущего позволения, запасы вашего хорошего приятеля фельдшера и попробуем провести анализ обрывка ткани.
   - И что это даст?
   - Ну, если вы не погубили образец и не испортите реактивы, которые приготовите - я бы смешал их сам, но вы отстрелили мне руку - то мы узнаем, кровь ли на рубахе и принадлежит ли она человеку.
   Околоточный подчистую присвоил себе замысел Деникина! Помощник полицмейстера разозлился.
   - Мы можем допустить это и так, не занимаясь алхимией.
   - Верно. Но, возможно и то, что господин Вагнер по неосторожности замарался вареньем. И он вовсе не похищен и убит, как мы предполагаем, а отправился туда, куда и, судя по письмам, собирался. Это изменит нашу картину, не так ли?
   - Ну, допустим, мы все же решим поставить ваш опыт. Как же мы это сделаем?
   - Не имею ни малейшего представления! Может, вы дадите мне указания? Ведь вы, в отличие от меня, образованны в достаточной степени, чтобы соответствовать образовательному цензу.
   - А в книгах случайно о том не сказано?
   - Весьма надеюсь, Деникин! Весьма!
   Ершов вывел на листе бумаги большую цифру "1", и ниже - букву "В". Судя по почерку, в гимназии он числился самым прилежным учеником.
   - Капитан Вагнер, предположительно, пропал еще осенью. Так и запишем - октябрь месяц, 1906 год. Что еще мы знаем? Писем пока не касаемся.
   - В его доме работала каторжная прислуга, связанная с нынешними беглецами.
   - Верно! И мы ими непременно займемся. Точнее, лично я, как вы и приказали, а вы тем временем навестите его превосходительство.
   - С осени в городе ходят разговоры об отъезде инженера к государю. Источник их неизвестен.
   - Пока неизвестен! Да, запишу. А еще отметим, что Вагнер руководил строительством участка железной дороги, ныне замороженным в связи с затруднениями технического толка до его возвращения.
   - Инженер был очень дотошным начальником. Стремился знать все в мелочах, в том числе за пределами своих полномочий. Он слыл высокомерным, неприятным, нелюдимым человеком. Вечера проводил дома, общество не посещал, в карты не играл.
   - Ответственный, принципиальный, честный офицер и добродетельный семьянин. И почему мы так упорно говорим о нем в прошедшем времени? Это не более, чем гипотеза.
   - Складывалось впечатление, что он за всеми наблюдает.
   - Да-да, и оно не обмануло.
   - Тем не менее, пост Вагнера не позволял допустить мыслей о том, что его труд и персона способны заинтересовать государя лично.
   - Мы ясно видим, что в городе догадывались о его истинных задачах.
   - И потому он так тщательно спрятал свои бумаги между досками за стеной, да еще и в укладке с двойным дном.
   - Действительно - он вряд ли предполагал, что кто-то из его гостей окажется способен не только видеть сквозь стены, но и столь поспешно их разрушать. И, по правде говоря, даже я не ожидал, что вы одним лишь ударом ноги обратите укладку в труху.
   - Вы меня недооценили.
   - Прежде, чем растоптать ее, вы могли позволить хотя бы взглянуть на тот хитрый замок. Но, впрочем, сделанного не воротишь. Итак, переходим к главному. Рубаха, спрятанная под половицей.
   - Ее аккуратно сложили. Его жена?
   - Не исключено.
   - В таком случае, она знала о том, что случилось с супругом.
   - И если так, то опасалась предавать дело огласке. Вот и спрятала рубаху, сложив по привычке - а сама поддержала весть об отбытии Вагнера. Или даже стала ее источником, что мы и выясним.
   - Впрочем, спрятать рубаху могла и прислуга.
   - Верно. Далее, в своих отчетах Вагнер доносил не только о взяточничестве и беззаконии. Он прямо намекал, что деньги, выделенные на строительство другого участка, присвоены. Однако о деталях умолчал, хотя и заметил, что обладает достаточными доказательствами. И потому просил министра о личной аудиенции.
   - Но почему последние письма не отправлены?
   - За ним следили? Или шантажировали?
   Ершов отложил перо.
   - И что мы имеем в результате?
   - То, что желать исчезновения Вагнера мог едва ли не каждый в городе.
   - Однако теперь мы знаем один из возможных - и самый вероятный из них - мотив. А вы не желали даже опросить эту няньку.
   - Опять вы взялись за морализаторство, Ершов. "Полина Ефимовна", - передразнил Деникин.
   - Павлина. Но мы запамятовали про супругу Вагнера.
   - Она ушла куда-то, обманув няньку.
   - Или ее похитили по дороге.
   - Или нянька солгала нам.
   Ершов пододвинул второй лист бумаги и вывел на нем цифру "2".
   - Не желаете немного отдохнуть, Ершов?
   - Изволите прерваться и навестить генерал-губернатора?
   Деникин демонстративно фыркнул.
   - Мы знаем из писем Вагнера - и городской молвы - что господин полицмейстер подозревался во взяточничестве, содержании дома терпимости и опиумных курилен, а также учинении беззакония и его потворствовании. В его чине все это - уголовное преступление.
   - Верно, Ершов. Полагаете, что господин полицмейстер заставил Вагнера замолчать?
   - Если предположить, что вышло именно так, то вряд ли бы он после этого столь стремительно скрылся в ночи. Господин полицмейстер - влиятельная персона, а не пьяный плотник, случайно зашибший собутыльника. Не думается, что он связан с пропажей Вагнера, и уж точно не таким образом. Хм... Мне по-прежнему кажется, что история берет начало в веселом доме. О том говорит не только биография господина полицмейстера, но и прием, оказанный нам. Впрочем, если бы не вы, то мы бы сейчас не терзались догадками, а знали наверняка, и даже, возможно, уже отыскали бы пропажу.
   - Напротив - то ваша вина!
   Однако в этом споре каждый из собеседников в глубине души не считал себя правым.
  
  ***
  
   В тот вечер, который Ершов избрал для посещения борделя, принудив последовать за собой и Деникина, все сразу же пошло не по плану.
   Сначала они отправились за переводчиком и доверенным лицом полицмейстера, первым поднявшим суету из-за отсутствия своего патрона. Помимо всего прочего, он еще и пользовался доверием обитательниц заведения.
   Дядя Мишай жил - притом весьма скромно - поблизости от управы и особняка полицмейстера. Но дома его не оказалось, хотя и об исчезновении говорить пока было рано. Обе жены Цзи Шаня не выказывали никаких признаков беспокойства. Встретив гостей, молодые маньчжурки, наряженные и украшенные, как китайские куклы, и так умащенные благовониями, что воздух в жилище стал плотным, как масло, вернулись на ковер к своим трубкам.
   Игриво хихикая, женщины на ломаном русском, но все же вполне понятно, сообщили, что дядюшка ушел, и найти его можно: 1) в полицейской управе;
  2) у полицмейстера; 3) в квартале китайских лавочек; 4) на складах; 5) у дядюшки Лао; 6) в кабаке; 7) в курильне; 8) в заведении дядюшки Фаня...
   Каждый раз при перечислении женщины загибали пальцы - их едва хватило.
   - В общем, он может быть где угодно, - резюмировал Деникин.
   - Однако мы вряд ли обнаружим его в синематографе либо Общественном собрании, - съехидничал Ершов.
   Относительно дальнейших действий мнения разделились. Деникин предложил сразу же отправиться в бордель (или же спокойно разойтись по домам - в тот день ординарец Софийского его еще не преследовал). Ершов, напротив, хотел во чтобы то ни стало найти Мишая, даже если бы пришлось обойти весь город. Деникин уже предвкушал бесконечную прогулку по темным улицам, по окна домов засыпанным снегом, как Ершов вдруг сдался и согласился на компромисс: сперва - к полицмейстеру, а потом сразу в веселый дом.
   Деникин оказался прав: в особняке главы полиции их встретила лишь озадаченная прислуга, сообщившая, что не видела дядюшку Мишая с самого полудня. От предложения поднять слегшую с мигренью хозяйку визитеры отказались, и, наконец, направились туда, где ожидали встретить ответы.
   Веселый дом встретил приветливо - объятиями и улыбками. В зале играли на пипе - инструменте наподобие лютни, пахло духами и бангом - дурманящими цигарками, приводившими в веселое настроение. Среди лиц, мелькавших вокруг - и русских, и китайских - виделось немало совсем юных и весьма смазливых. Однако Деникин был совсем не в настроении, а Ершов, по-видимому, испытывал к представительницам ночного ремесла брезгливость. Он явно нервничал.
   А потом околоточный заговорил, и веселье рассеялось. Вместо того, чтобы проявить дружелюбие и попросить об услуге, Ершов сходу официально представился и ледяным тоном выложил цель посещения - поиски пропавшего полицмейстера. Он и впрямь забыл, что пришли они с частным визитом, и при том - к даме сердца пропавшего?
   - Не понимай, - прелестно улыбаясь, отвечала на все вопросы голова с безумно высокой, унизанной шелковыми цветами, прической. Ее обладательница вышла навстречу Ершову с Деникиным после того, как прозвучало слово "полиция". Похоже, она занимала в иерархии веселого дома место выше, нежели обычные барышни.
   Пробившись с ней минут десять, помощник полицмейстера и околоточный отчаялись, и, не сговариваясь, двинулись вглубь борделя. Голова побежала следом, хватая полицейских за спины миниатюрными ручонками с дьявольски длинными ногтями.
   - Низя, низя, барина! Скока нада, барина? Все есть, все дам! - похоже, в итоге она решила, что Ершов с Деникиным пришли не то с облавой, не то с намерением и вовсе задержать обитательниц, а веселый дом - выселить.
   Тревожные крики на китайском огласили здание сверху до низу. Девушки, еще недавно столь приветливые, разбежались. Музыка стихла, но сменившие ее стуки и шорохи спешных сборов звучали ничуть не тише.
   - Вы сами все испоганили, Ершов. Зачем вы их распугали? - шепнул Деникин.
   Околоточный выглядел крайне подавленным.
   Не зная толком, что собирались найти, они стали распахивать подряд все двери. Те, что уже успели запереться, поддавались пинку Деникина.
   - Цзи Шань! Мы ищем Цзи Шаня! - периодически оповещал Ершов.
   Помощник полицмейстера очень хотел спросить: зачем? Но еще более его интересовало то, что могло случится, если бы напарник все же сыскал желаемое. Деникин дорого бы отдал, чтобы на это взглянуть! Какой-то околоточный, столь возмутительным образом - и, главное, совсем без повода - беспокоящий наперсника полицмейстера, да еще в его тайном логове! Нашел бы Ершов, чем объяснить свой поступок?
   Однако, пройдя почти до конца коридора второго этажа, полицейские не встретили не только Мишая, но и вовсе ничего примечательного, кроме бегущих впопыхах горожан и шустро одевавшихся девок.
   Но вдруг свершилось. Выбив очередную дверь, Деникин понял, что они определенно что-то нашли. В полутьме - лампу предусмотрительно загасили - к окну метнулась фигура. Посетителям веселого дома не грозила кара, у них не имелось резона так рисковать собой - значит, причина крылась в другом.
   Но обо всем этом помощник полицмейстера подумал гораздо позже. В тот же миг он в мгновение ока достал оружие и спустил курок, целясь в ногу. И тут произошло нечто такое, чего он никак не мог объяснить...
   Вместо того, чтобы устремиться к цели, пуля полетела назад.
   Пусть Деникин и не назвал бы себя эталоном благородного джентльмена, но он точно не собирался, несмотря на все разногласия, исподтишка стрелять в бок Ершова.
   Фигура скрылась в окне.
   Околоточный закричал и согнулся. Деникин наклонился к нему, и тут краем глаза заметил движение. В комнате находилась еще одна тень - и она, как и первая, намеревалась улизнуть через окно. Помощник полицмейстера бросился к ней и ухватил за одежду.
   Но тень - она оказалась женщиной - вырвалась сильным звериным движением. Она устремилась в коридор, оставив в руках Деникина солидный обрывок своего - как окажется на свету, желтого с красной вышивкой - платья.
   Отбросив его, Деникин снова вернулся к Ершову.
   - Черт, как же больно! Будь ты проклят, Деникин - чертова ты свинья! Ну зачем же ты это сделал?? Уйди - лови девку! - шипел раненый.
   Деникин подчинился, полагая, что сейчас не самый годный момент для счетов из-за оскорблений.
   Он перевернул весь дом, разбрасывая ящики с бельем, круша гардеробы и ломая стулья - но особа, одетая в рваное платье, канула без следа. Вскоре к нему присоединился малость пришедший в себя Ершов - раненую руку он замотал отброшенным Деникиным обрывком. Однако дальнейший учиненный ими разгром уже не нес в себе никакого смысла - добыча вырвалась из капкана.
   Выпустив пар, Деникин с Ершовым в молчании направились в лечебницу, при которой квартировал Черноконь. Однако она оказалась закрыта, окна темны.
   Пошли будить полицейского фельдшера.
   - Я только об одном хочу спросить - как это вышло? - в дороге нарушил тишину Ершов.
   - Я стрелял в ногу, - кратко отвечал Деникин.
   - Мне?
   - Да нет же! Ему. Тому, кто вылез через окно.
   - Но это возможно только в едином случае. Постойте-ка. То есть как? Как вы смогли нажать на курок, держа пистолет дулом к себе - и даже не понять этого?
   - Я спешил. Ты и вовсе ничего не сделал!
   - А зачем вы вообще стреляли? Зачем нам тело? Они разговаривать не способны. Эх, Деникин... - Ершов неожиданно захохотал. - Да вы даже застрелиться сами не сможете!
   Деникин недобро молчал.
   Разбуженный полицейский фельдшер успокоил боль Ершова морфием, затем, ворча, достал пулю, обработал рану и наложил повязку. Закончив работу, он уверил Деникина, что жизнь его подчиненного совершенно точно находится вне опасности.
   Вопросов о происшествии фельдшер, ко всеобщему удовольствию, не задал.
  
  ***
  
   - Если бы не ваша попытка меня застрелить, мы бы непременно поймали и опросили хотя бы одного из них. А то и обоих. Я бы отправился за беглецом, а вы - за женщиной, на которой разорвали платье.
   - Если бы вы не перепугали их с самого начала своими разговорами, а потом - поисками дядьки Мишая, они бы и вовсе не стали разбегаться!
   - А ну разойдись! Срочное дело до господина помощника! - проревел знакомый бас за дверью прежде, чем она распахнулась.
   В управу вошли околоточный Сомов в паре с почтовым ямщиком. Вместе с ними к Деникину явилось спасение от сегодняшнего визита в белоснежную резиденцию.
   Однако в целом же ситуация теперь стала куда более запутанной.
  
  V
  
  Звери лесные
  
  Право, лучше бы на двери висел замок. Тогда бы можно было просто применить ключ, оставленный радушным хозяином на привычном месте - шнурке между оконными ставнями и стеной. А как попасть дом, запертый изнутри, не разбивая окон и не учиняя иного варварства?
  Не горел свет, не слышались и звуки. Если бы жильцы спали, то уже давно бы вышли на стук и крики, настолько громкие, что подняли бы и покойника. Однако дверь отворяться не собиралась, и теперь у Василия не имелось ни единой идеи, куда податься.
  Удивительно, как все сложилось.
  Сын генерал-губернатора Софийского знался с многими горожанами, изрядно пренебрегая сословной дистанцией - чем немало гневал родителя. И если бы еще неделю назад его спросили, в чьем доме он смог бы скоротать ночь - он бы смело указал на десяток. Но, когда такая нужда и впрямь настала, выяснилось, что идти Василию абсолютно некуда.
  О возвращении в зимовье не могло быть и речи. Почтовые сани, на которых Василий прибыл в город, скорее всего, до сих пор стояли в полицейской управе. Предлагать же свою компанию местным - малочисленным смельчакам, кто отваживался покинуть относительно спокойные границы города в такое ненастье - было нелепо. По городу быстро бы разошлась молва о появлении Василия, и в таком случае замысел полностью утрачивал смысл. С таким же успехом сын мог прямо сейчас не пытаться укрыться в лечебнице, а направиться прямо в резиденцию папеньки. И увидеть там... что?
  Василий по-солдатски скрутил цигарку из самосада и сел на затвердевший потоптанный сугроб. На него не раз наступали, стремясь заглянуть в темнеющие окна мансарды. За ними располагался кабинет хозяина, и визитеры, очевидно, чаяли застичь его спящую тень.
  Юноша очень устал. Каждая часть тела настолько молила об отдыхе, что не особо беспокоили и ветер, и мороз. С тех пор, как Василий в последний раз отдавался в объятия Морфея, прошел длинный день, сменившейся долгой ночью - но и она теперь близилась к рассвету.
  Он вышел из зимовья рано, окончательно утомившись от бездеятельного неведения. Минуло уже три дня. Стало быть, если все прошло по плану, его возвращение не вызовет особых вопросов.
  Долгие часы Василий продирался сквозь лес, увязая в снежном болоте. Несколько раз он упал, угодив в скрытые снегом веревочные ловушки. Василий убеждал себя, что это тот самый путь, которым он пришел в зимовье ранее. Но верилось с трудом: три дня назад он вовсе не замечал на пути никаких преград.
  Неужели и тогда его сопровождали все эти шорохи и хрусты - звуки лесной жизни, которая продолжала идти своим чередом и в метель? Каждый раз, заслышав их, Василий останавливался, вскидывал ружье и нервно озирался по сторонам.
  Когда он, наконец, добрался до тракта, то чувствовал себя совсем обессилевшим.
  - Нет, Гида, не вышло из меня настоящего охотника, - сказал он вслух, утирая пот.
  Еще не дойдя до станка, Василий понял, что ему крупно повезло. Издалека он заметил у навеса распряженные сани, ветер доносил ржание и тихий перезвон колокольчиков.
  Судя по всему, почтовая тройка прибыла уже довольно давно, и скоро должна была продолжить дорогу.
  Зайдя в станок, Василий от души широко перекрестился.
  Станковой, почтовый курьер - совсем юный унтер-офицер, чуть старше Василия - и ямщик пили чай.
  - Здравия, братцы!
  - И ты будь здоров.
  - До города возьмете?
  - Ну, садись. Эх, и неохота ж двигаться в экую пургу...
  Станковой снова поставил самовар, а унтер-офицер продолжил прерванный рассказ. Он говорил о нападении волков, которые двумя днями ранее скинули с повозки сопровождавшего ее казака.
  Курьер пытался говорить бойко, но, судя по всему, происшествие произвело на него глубочайшее впечатление и он до сих пор не пришел в себя. Они с ямщиком уцелели чудом, хотя пытались обороняться и застрелили нескольких зверей.
  - Господь миловал! Тройка в лес унесла, едва потом нашли дорогу на тракт...
  - Вот жизь... То зверье, то каты... Слыхали - сызнова то ли семь, то ли осемь из замка давеча в леса подались? - подхватил станковой.
  Василия такие разговоры, привычные с детства, не слишком-то удивляли. Впрочем, о происшествии, связанном с недавним побегом, он бы охотно послушал снова: в тот раз тюремные обитатели нанесли папеньке небывалое оскорбление.
  - А как они сбежали-то? - спросил он с деланным любопытством.
  - Ну, всякое болтают... Говорят, о тот раз сам генерал приехал в замок с ревизьей. И одна гнусная баба - из женской, стал быть, части - в его превосходство плюнула, а потом оголила все, что скрывать надобно, да и прямо там до ветру, за малой нуждой, и пошла.
  - Прямо у всех на глазах? - изумился почтовый курьер.
  - Болтают, что так. Ну, шум поднялся, стало быть, у замке. Пока ее пороли-то, те, стало быть, то ли семь, то ли осемь - решетину спилили и будь таков...
  Через пару часов тройка двинулась по пути, указанному верстовыми столбами.
  Мерный ход убаюкивал, и Василий задремал в санях. Пробудился неожиданно, уже у околицы. Тройка встала так резко, что Василий едва не вылетел на тракт. Кто-то выстрелил - и попал. Вблизи заскулили.
  - Волки! Волки!
  Василий тоже взялся за ружье, спрыгнул с саней и пальнул - как раз вовремя, прямо в ощеренную пасть.
  Выстрелы отпугнули зверей - остатки стаи скрылись в лесу.
  Ямщик, одобрительно гудя, закинул в сани трех поверженных хищников.
  - Вновь волки, - курьер, сделавший два первых метких выстрела, совсем поник.
  - А поглядьте-ка, как что видится... Что это они разорвали? - ямщик снял с повозки фонарь и подошел поближе, осветив нечто, черневшее на снегу.
  Оно оказалось человеческим телом.
  - О боже... Царица небесная... - курьер отступил назад и перекрестился. Его спутники тоже сотворили знамение, после чего ямщик вернулся к осмотру находки.
  - Посмотри-ка, что у него тут... Башку почти начисто срезало, и так ровнехонько... Не, это не волки. Кто-то его сперва уложил, а зверюги ужо опосля пришли...
  - Не может быть... Волки не едят трупов, - продолжая отступать, отвечал унтер-офицер.
  - Едять-едять. Бескормица ж - они все что хошь едять.
  Василий наклонился над телом.
  - Это был господин полицмейстер, - уверенно сообщил он.
  - Эх, батюшки... Ну так и так, а дорога с ним всяко едина - в управу...
  Ямщик взял тело под мышки и затащил в сани. Все вернулись на свои места и продолжили путь.
  Поравнявшись с первым жилым кварталом, Василий сердечно поблагодарил спутников и спрыгнул с саней.
  Он двинулся прямо к лечебнице - где его и встретила запертая изнутри дверь.
  Василий бросил окурок и поднял глаза. По рыхлому снегу ловко, как будто вовсе его не касаясь, двигалась знакомая тень. Юноша привстал, не в силах поверить глазам. Мираж в ледяной пустыне? Но нет, по мере приближения она обретала явную материальную форму.
  Вместо ожидаемого приветствия, тень поманила Василия, указав направление рукой.
  
  ***
  
  Периодами приходя в себя, Чувашевский понимал, что лежит на полу той самой комнаты, куда так опрометчиво заглянул.
  Потом его волоком стащили вниз и погрузили на телегу. Он опять потерял сознание, и снова очнулся от падения в снег.
  Он остался один посреди снежной равнины. Кругом - ни души. И если даже вдруг учитель смог бы подняться на ноги, в чем сильно сомневался - в таком состоянии до города ему нипочем не дойти.
  Если повезет, он замерзнет насмерть. Или, что гораздо хуже, станет добычей хищников - медленная, мучительная гибель.
  Кто бы мог подумать, что вот так и закончится то, что столь радужно начиналось.
  Юность! Разум! Свет! Чистота! Кристальные мысли, которые он вкладывал в ясные, внемлющие, жаждущие познаний головы! Истинные сокровища мира лежали у ног подававшего большие надежды молодого философа.
  В ту пору, на закате уходящего века, Чувашевский стал одним из самых младших и перспективных преподавателей Московского университета. Окончив собственное образование на словесном факультете, он остался в стенах альма-матер, чтобы уже самому доносить зерна истины до новых светлых умов. Лекции Чувашевского, носившего в тот момент иную, куда более благозвучную и известную фамилию, оказывались столь хороши, что сам ректор Боголепов - земля ему пухом! - оставлял о философе лестнейшие отзывы.
  Чувашевский был пылок и деятелен, полагал, что в силах изменить мир - и всей своей душой стремился к переменам, призывая к тому и других. И вот однажды - осенью 1893 года - студент, так напоминавший Чувашевскому самого себя, подошел к философу после лекции и пригласил на собрание кружка.
  - Сегодня будет необычайно интересно! Вы ни разу не пожалеете!
  Если бы знать заранее, чем все обернется! Тогда бы сегодняшний Чувашевский просто взял мальчика за руку и отвел к полицейскому... Но тот, прежний, предложение принял с азартом.
  С того распроклятого вечера и начался единственный год - всего лишь только год! - безвозвратно искореживший всю жизнь Чувашевского.
  Выступал приехавший из Саратова ангелоподобный Гедеоновский - столь же ясный и пылкий, как сам Чувашевский, он очаровал, покорил, околдовал философа.
  - Самодержавие должно быть уничтожено! Чиновничья бюрократия - сменена народным правлением! И в этом - наши - каждого из нас! - непосредственные цели и задачи, в этом - наш единый смысл существования. Стряхнем же с себя гнет обветшалых идей, отринем мифическое богоносительство монарха!
  В тот же час преподаватель включился в чужую войну, не жалея живота. Но продолжалась она недолго: всего через год во всех отделениях кружка прогремели погромы. Гедеоновский отправился в ссылку, а в собственном кабинете Чувашевского в его отсутствие обнаружили "Манифест" и "Насущный вопрос".
  Не дожидаясь скандала, Чувашевский приговорил себя сам. Нет-нет: в ту пору он совсем так не думал. Он просто сбежал в одночасье - сел на поезд и отправился в направлении Иркутской губернии, где уже томился Гедеоновский.
  Преподаватель намеревался продолжить борьбу и воссоздать кружок в ожидании освобождения идейного вдохновителя.
  Но жизнь решила иначе.
  Сменив фамилию при помощи "политических" знакомых, Чувашевский, в качестве прикрытия, нанялся в мужскую гимназию в Иркутске. Однако подозрения все же возникли. Через год пришлось перебраться в Сретенск, а еще через пять и вовсе направиться на самую восточную границу империи.
  За время своей добровольной ссылки, досыта наевшись лишений, Чувашевский сильно изменился. К его огромному ужасу, пелена упала. Он вдруг понял: сырые темные углы, где он спал, пресный хлеб, которым наполнял желудок, скучные уроки, что вел - и есть теперь его настоящая жизнь. Это не временно, нет: путь назад полностью отрезан. А впереди же - лишь крошки на суконной простыни да грубые окрики простолюдинов - тех, которым он планировал дать голос и власть.
  Ясноголовый философ поглупел, погрубел, и стал не в силах даже дочитать единую книгу - из тех, что прежде проглатывал залпом, за ночь, не смыкая глаз.
  Но в обмен на что же он с молодецкой удалью пожертвовал своей блестящей судьбой? Увы! Правое дело с годами все меньше казалось правым. Особо разочаровал Чувашевского недавний случай. Прошлым летом, желая погубить Столыпина, представители другой ячейки - однако имевшие те же задачи! - изувечили, вместо министра, его ни в чем неповинных детей - младенца да совсем юную барышню...
  Учитель продолжал переписываться с несколькими прежними соратниками, но на деле давно уж больше не желал ни бороться с монархом, ни утверждать правление в народных руках. Он хотел только одного: возвратиться в прошлое и выбрать другую дорогу.
  Теперь уже не только из страха перед наказанием он стремился хранить в секрете свои былые пылкие замыслы. И до поры до времени они действительно оставались тайной.
  Ныне же он и вовсе, как зверь лесной, погибает без покаяния в этом богом забытом месте...
  Чувашевского, опять потерявшего сознание, привели в себя громкие голоса.
  - Волки! Это вновь волки! Господи! Да за что!
  - Отставьте свою... истерию! Нет здесь никаких волков! По крайней мере - уже нет.
  - А вы чего ждете? Идите и посмотрите. И сразу же тащите тело сюда!
  Через пару секунд две пары сильных рук схватили учителя за руки и за ноги. Он застонал.
  - Господин помощник! Этот живой!
  
  ***
  
  - Павлуша! Отворяй! Это я, Марья! Марья Лександра Степаныча!
  Узнав страшную весть, прислуга Миллера прямо из управы, куда ходила спросить про поиски хозяйской дочери, едва ли не бегом припустила к дому товарки.
  Они были плохо знакомы - в гости Марья заходила не более пары раз, однако нынче она считала своим долгом немедленно доставить печальное сообщение.
  - Павлина! Ужасть-то какая! Отопри! - дверь, которую, очевидно, еще не отворили с восходом солнца, так и не шелохнулась, хотя Марья барабанила по ней изо всех сил.
  Тогда девушка двинулась в обход дома. Но едва она, приложив ладонь ко лбу, заглянула в окно - как кто-то с обратной стороны тотчас же отпрянул, и комнату скрыла плотная занавеска.
  Не понимая причин такой невежливости, Марья еще какое-то время прохаживалась у дома. Но потом, озлившись, отправилась к себе.
  Господин Миллер сидел в своем любимом кресле, где она его и оставила. Вздохнув, Марья принялась за стряпню. На скорую руку за пару часов сготовила простецкий обед - щи да вареники. Но хозяин есть наотрез отказался.
  - Маруся, сходи-ка снова в управу, - тускло сказал он, не поднимая набрякших глаз.
  Глядя на него, Марья едва не заплакала от жалости.
  Накинув тулуп да платок, она послушно отправилась туда, куда велел архитектор, однако на этот раз никого, кроме фельдшера, не застала.
  - Не слышали ли чего про барышню Миллерову?
  - Ничего не говорили. Но если бы что нашли - точно бы не смолчали.
  Можно было пойти домой, но Марья снова свернула на тропку к худому дому Вагнеров.
  - Павлина! Отопри - я ж тебя видала! - крикнула она, подходя к порогу.
  В ответ дом посмотрел распахнутой дверью.
  Девушка вошла внутрь и увидела следы небывалого разгрома. По горнице тут и там были раскиданы вещи - тряпье, утварь, части сломанной обстановки. Стояли раскрытыми шкафы и сундуки. Большой, обклеенный картинками, принадлежал Павлине. Он опустел.
  - Убегла Павлина-то, - в недоумении развела руками Марья.
  
  ***
  
  В предутренний час долгожданный звонок раздался.
  Он совершенно утратил важность, однако Миллер приложил трубку к уху и терпеливо выслушал извинения далекого собеседника.
  - Но сейчас, когда этот вопрос улажен, мы немедленно приступаем к отгрузке! Уверяю вас, господин Миллер: он отправится к вам первым же пароходом, без каких-либо дальнейших отлагательств и промедлений!
  - Благодарю вас, - кратко ответил архитектор и повесил трубку на рычаг.
  К именинам Шурочки он готовил восхитительный сюрприз. Такого не имелось еще ни у кого в городе. Да что там, сам Романов - уж на что новатор - только ахнул бы при его виде.
  Но какой в том толк, если дочь пропала? Без следа исчезла из-за запертых дверей?
  Матвей клялся и ел снег, утверждая, что не снимал запора до самого возвращения Миллера. Заподозрить в чем-то Марусю оснований тем более не имелось. Окна и двери оставались плотно запертыми. Но, тем не менее, Шурочки не было. Она как будто растворилась в воздухе.
  Обследовав комнату дочери, Миллер не досчитался некоторых ее вещей. Однако не обнаружил ни следа записки, которая указала бы на добровольность ее действий. Выходит, Шурочку похитили?
  И теперь оставалось только надеяться... На что?
  Поднявшись с кресла, Миллер снова направился туда, где еще совсем недавно ежедневно протекала жизнь его дочери. Проходя мимо своего ящика с инструментами, он на миг задержался и поднял стамеску.
  Всю жизнь он свято уважал право Шурочки на личные тайны, и вот в итоге к чему это привело.
  Войдя к дочери, Миллер направился к запертому столу. Приладив инструмент, ловко выломил угол ящика. Как и ожидалось, на пол посыпались письма - девчачьи, перевязанные ленточками для волос. В носу защипало.
  Архитектор стал перебирать конверты, поочередно откладывая в сторону. Пока он не станет читать все подряд, а ограничится лишь тем, что может отвечать его подозрениям.
  Поиски оказались недолгими. Вот и письма от мужчины.
  Но как такое может быть? Для чего она скрыла? Почему сразу же не призналась? Это настолько нелепо, что просто не может быть правдой!
  Однако, как бы Миллер не отказывался верить, связь явно существовала. Более того, с каждой строчкой Миллер утрачивал надежду на то, что она оставалась платонической.
  "Не тревожь свое сердце, ведь вскоре мы окажемся вместе - уже навсегда, и тот вопрос, о котором ты пишешь, перестанет быть для тебя затруднением", - говорилось в последнем письме, окончательно уничтожая Миллера.
  Неужели его малышка, его Шурочка носила незаконное дитя? И в тайне от своего отца планировала побег?
  Но нет, ничего не сходится! Она никак не могла уйти к покойнику.
  Вернувшаяся из управы Маруся отвлекла Миллера от сумбурных соображений:
  - Лександр Степаныч, я сразу запамятовала сказать: господина полицмейстера-то тоже нашли. В лесу! Убивцы его там бросили.
  Миллер усмехнулся. Он бы мог кое-что об этом поведать - только к чему? Для чего упрощать задачу тех, кто до сих пор не нашел его дочь?
  
  ***
  
  Опустевший без ребенка дом напоминал потухшее кострище. Холод, переплетаясь со стенаниями Елизаветы, пронизывал стены. Супруга все время или горько плакала, или спала, приняв свое лекарство.
  Надежды на то, что сынишку выйдет сыскать живым, гасли с каждой минутой. Однако Елизавета категорически отказывалась слышать об этом.
  - Его похитили! - кричала она.
  Романов в такую возможность не слишком верил. Но предпочел бы, чтобы полиция все же нашла тело мальчика. Они бы похоронили его по-христиански, оплакали... И продолжили путь. А куда деваться?
  Когда-то, в сердцах, инженер заявил, что не переживет такого во второй раз. Надо было держать язык в узде и не кликать беду.
  Романов физически не мог находиться дома, но и в конторе не удавалось войти в работу, ранее всегда врачевавшую от душевной боли. Инженер отложил и лопнувший водопровод, и непочиненные фонари, и просто сидел, уставившись в стену, когда его вдруг попросили об услуге. Требовалось просмотреть расчеты Вагнера прежде, чем включать их в общий отчет по строительству железной дороги в высочайшую канцелярию.
  - Там все давно уже готово, еще по осени. Требуется лишь на всякий случай просмотреть, дабы ошибочка какая не прокралась. Сам-то он не успел переписать набело перед отъездом.
  Романов охотно принялся за дело: прямолинейные числа неизменно помогали отбросить из головы лишнее. Справились они со своей задачей и нынче. Всего лишь через час Романов замер, пораженный. Его глаза снова загорелись, движения пера по бумаге ускорились. В этот момент он больше не думал о домашней трагедии.
  Не спеша с выводами, он полностью проверил все страницы до конца, затем попросил принести отчеты с других участков.
  Романов с головой ушел в хитросплетения численных символов, перепроверив все с самого начала еще раз, и еще. К наступлению ночи он просчитал смету Вагнера четырежды, и лишь потом отложил перо и откинулся в кресле.
  Он не ошибся: ровные колонки букв и цифр, выведенные мелким, но разборчивым почерком с редким уклоном влево, хранили чужой секрет. Тщательно продуманный и рассчитанный, грамотно и надежно укрытый, совсем незаметный при поверхностном взгляде - и при этом решительно беззаконный.
  Числа говорили о людях - и при том столь хорошо знакомых Романову.
  Было, над чем задуматься.
  
  VI
  
  Петляющие следы
  
   Деникин сделал большой глоток из волшебного пузырька доктора. Какая жалость, что он уже подходил к концу.
   Помощник полицмейстера обессилел. Он окончательно утратил счет времени, и вряд ли смог бы ответить, день за окном или дело к ночи.
   Цербер Петр, недобрый ординарец генерал-губернатора, с чистой душой отправился восвояси. Как-никак, он выполнил повеление хозяина - отыскал полицмейстера. А о том, чтобы вдаваться в детали, наказа не было.
   Почтовый курьер (дрожавший, как лист) вместе с ямщиком убыли в дешевые номера, спеша забыться в тепле дневным сном. Показав место, где нашли полицмейстера, малые окончили свое дело, и теперь могли позволить себе ни о чем не думать.
   В свою мазанку на околице вернулся и водовоз, прикативший в тележке недобрый груз - окровавленное женское тело. Он поднял его из снега на опушке леса, куда пришел нарубить дров для растопки. Прислуга архитектора, пришедшая в управу спросить о его дочери, увидела тело первой - и с ужасом узнала в нем супругу капитана Вагнера.
   Глядя на синюшные, окаменевшие лица, одно из которых Деникину было так хорошо знакомо, помощник убитого ощутил панический страх безысходности.
   - Ершов, это все вы накликали! Вы намедни так жаждали трупов - вот и получайте.
   - Ничего подобного, Деникин. Я выразил надежду на то, что все пропавшие жители вернутся к нам в полном здравии. Это обратно тому, что вы мне сейчас приписываете.
   - И что же нам с ними делать?
   Нынче просители уже разошлись, унося с собой шум и гвалт. Тишину управы нарушал лишь ревущий храп спящего околоточного Сомова.
   Больше ничего не мешало Деникину, наконец, отправиться домой и тоже вздремнуть.
   Ничего - кроме Ершова, который продолжал удерживать цепкой хваткой.
   В мертвецкой колдовал полицейский фельдшер. Помимо мужика из простонародья, пришибленного накануне в трактире, к исходу дня на его столах оказались три гораздо более заметных в городе персоны. Двоих из них сукно укрывало с головой, третьему же пока доставало до подбородка. И, по понятным причинам, фельдшер, отчаянно проклиная своего коллегу Черноконя, сосредоточил все усилия на нем.
   Деникин надеялся, что из всех, собравшихся ныне в управе, хотя бы он знает, что делает.
   Отвлекать фельдшера точно не стоило, хотя он и должен был смыслить во всех гнуснопахнущих бутыльках, которые Ершов похитил из его шкафа, и даже, вероятно, мог сократить время опытов - и вместе с тем, страдания Деникина.
   Околоточный же, напротив, с каждой новой неудачей все более входил в исследовательский раж.
   - Вы только посмотрите-ка на это! Мнится, что я все-таки отыскал верный состав!
   Деникин решительно не понимал, по какой причине кусок грязной ткани более важен, чем те, кто лежал за стеной - и в первую очередь, откровенно убитый полицмейстер. Объяснение Ершова по этому поводу прозвучало совершенно неубедительно:
   - Понимаю, что это несколько... хм... кощунственно, но все же какое-то время они уже провели без нас. И могут подождать еще совсем немного, пока мы все же не докончим, наконец, анализ рубахи. Он может быть очень важен!
   Но более походило на то, что околоточный просто из чистого любопытства жаждал узнать: что же еще получится при соединении адских смесей? Впрочем, мешал и грел - а также охлаждал их - именно Деникин. Ловко прикрываясь увечьем, не позволяющим быстро и точно отмеривать и отвешивать порошки и суспензии, Ершов, естественно, избежал и последствий. Например, глубокой царапины на щеке, оставленной склянкой, отчего-то взорвавшейся при погружении в снег.
   - Отставить в прохладное место на четверть часа - это не значит мгновенно заморозить, - шипел Деникин.
   Однако околоточный лишь отмахивался, продолжая свои изыскания.
   - Как вы полагаете, Ершов - их могли убить вместе?
   - Кого? Вагнеров?
   - Да оставьте же вы своего Вагнера! Его-то как раз пока не нашли...
   - И в этом-то нам и поможет анализ. Вот послушайте-ка, что я обнаружил! Господин Уленгут, оказывается, подробнейше описал свой знаменитый прогрессивный метод. Воспользовавшись его советом, мы сможем произвести преципитацию...
   - Вы богохульствуете, Ершов?
   - Вижу, Дмитрий Николаевич, вы не сильны и в латыни. Даже мне ведомо, что означает это слово - падение, или же, как тут сказано, выпадение в осадок. Нам понадобятся всего четыре новых колбы. Раствор солей еще остался. Нужно снова поскоблить пятно и приготовить водный раствор - но это мы уже делали. Хм... Единственная загвоздка: я решительно не представляю, где нам взять белок человека. Как вы полагаете, мы можем заменить его на куриный?
   Деникин громко и отчаянно зевнул, и залпом допил лауданум.
  
  ***
  
   Если бы Деникину удалось вновь заснуть за столом, то и Ершов, и колбы оставили его хоть на время. Он очень старался, однако сон, отпугиваемый тревогой, не шел.
   Что же делать?
   Эта фраза билась в мозгу, отчаянно ища, но не находя, выход. Днем ее успешно отгоняли безумные начинания Ершова, но сейчас околоточный, наконец, замолчал - и муторная муха в голове расправила свои жилистые крылья.
   Деникину было не по себе.
   Ранее ему никогда не приходилось плотно иметь дело с убийствами. И уж тем более - самостоятельно. Самое большее, с чем сталкивался Деникин - допрос свидетелей и подозреваемых, слова которых затем просто следовало передать Осецкому. Но там и Деникин бы справился. Все лежало на поверхности: убийца или сам каялся, или же его охотно выдавали те, с кем он водился. И, что самое главное: никто из убитых не занимал заметного места в городском обществе.
   Здесь же ничего не казалось явным.
   А ведь, кроме двух очевидных убийств, невозможно забыть и о череде исчезновений.
   Что же происходило?
   Всего за несколько дней город переменился. Паника начала нарастать еще намедни, вместе с первой молвой о пропавших. Теперь же, после того, как через весь город проехали повозки с растерзанными телами - самого полицмейстера и благородной дамы! - воздух и вовсе напитался страхом.
   Дома стали запираться даже в дневное время. Люди выглядывали на улицу лишь для того, чтобы, наспех обменявшись вестями, вновь скрыться в своих убежищах. Один только слесарь, обеспеченный заказами на замки на многие месяцы вперед, оставался весьма доволен.
   Слухи все полнились. Одни гласили, что за околицей орудует банда головорезов. Другие вещали о том, что горожан похищают мстительные нанайцы, чтобы принести в жертву своим богам. Многие ударились в суеверия: кричали, что город проклят, и рассказывали жуткие байки. Якобы по ночным улицам бродила нечистая сила, забирая с собой людей.
   Деникин слышал, что намедни несколько семей простолюдинов, перепугавшись таких речей, вовсе выехали в Лесное.
   Помощник полицмейстера явственно чувствовал, что если не произойдет чудо, не сносить ему головы. Пропажу едва ли не целого города генерал-губернатор не спустит.
   Что же делать?
   - Что делать, Ершов?
   - Наведайтесь-ка в мертвецкую. Боюсь, нам все же придется спросить, о какой именно сыворотке ведется речь вот на этой странице и как нам ее изготовить. К великому стыду, мои познания в химии и медицине оказались не столь велики, чтобы...
   - Давайте сюда, - выхватывая книгу, перебил Деникин, довольный бессмысленному поручению. - Да, Ершов, и мне, конечно, придется рассказать фельдшеру о вашем налете.
   Однако, к удивлению Деникина, фельдшер отнесся к эксперименту с большим воодушевлением. Посмотрев на страницу с загадочными формулами, он забросил найденного в лесу, еле живого Чувашевского, велев за ним проследить, набрал каких-то новых склянок и присоединился к Ершову. На прощанье бросил лишь непонятную фразу:
   - А в Петербурге - слышали? - сделали открытие: пальцы дактилоскопируют!
   Помощнику полицмейстера совсем не хотелось сегодня оставаться одному в весьма теплой мертвецкой. Конечно, прошло еще немного времени, но уже начинало казаться, что в телах, покинутых душами, начался тлетворный процесс.
   Деникин пододвинул табуретку к столу, на котором лежал учитель реального, и сел следить.
   Голова Чувашевского, замотанная марлей, напоминала большой белый шар. Подняв сукно, Деникин убедился, что и под ним жертва покушения напоминает мумию: ноги до колен и руки до плеч покрывали бинты.
   По правде говоря, не только сам Деникин, но и фельдшер полагали, что Чувашевский скоро присоединится в ином мире к его соседям по мертвецкой. Именно по этой причине медик и раздумал отрезать обмороженные пальцы, как уж, было, собрался. Зачем брать лишний грех на душу, когда учитель и без того не выберется?
   - Господин Чувашевский! - позвал Деникин, но тот, как и следовало ожидать, не откликнулся.
   Глаза его оставались плотно закрыты, а доступная для ощупывания часть лба - горяча. Кажется, это хорошо: значит, пока он точно жив.
   - Эх, Чувашевский, Чувашевский. Эк тебя угораздило. И кому же ты так насолил-то, учитель? Единицу, что ли, втемяшил? - почти добро поинтересовался Деникин. - А может, тебя вместе с полицмейстером порешили? Хотя с чего бы: тот с тобой компанию не водил. Что же случилось? Все кляузы нам таскал. На бордель жаловался... Неужто с девками что не поделил?
   - Да. Именно так, - внезапно шепнул полумертвый.
   - Что-то? - Деникин, отпрянувший от неожиданности, быстро пришел в себя и склонился к учителю.
   - Веселый дом... Я был там, когда мне... Когда меня...
   - Что ты говоришь? Тебя зашибли в борделе?
   Но Чувашевский замолчал, видимо, опять потеряв сознание.
   Из-за стены раздался дуэт победного клича, и через секунду - стук башмаков. Ершов модничал и не носил валенки.
   - Получилось! - околоточный торжественно поднес склянку к лицу Деникина. По жиже расползалось белое кольцо.
   - И что это значит? - помощник полицмейстера предусмотрительно отодвинулся как можно дальше.
   - Это кровь человека! Значит, теперь мы точно знаем: либо капитана убили, либо он сам стал убийцей.
   - Либо Вагнер просто порезался ножом, брея бороду.
   Ершов несколько остыл, а Деникин не без удовольствия продолжил:
   - Пока вы ставили свои бесцельные опыты, я выяснил, что наш гость посещал бордель.
   Ершов почесал склянкой мохнатую голову.
   - А еще жалобы в управу носил... Весьма разделяю ваше осуждение, Деникин. Более того, он был единственным человеком в городе, за кем бы я не предположил склонности к такого рода досугу. Слаба человеческая природа...
   - Он сказал, что именно там его и зашибли.
   - Как так, он говорит? - удивился вернувшийся фельдшер. Проследовав к Чувашевскому, он похлопал его по щекам, однако шлепки ничего не дали.
   - Но как он оказался в лесу, именно там, где и обнаружили господина полицмейстера? Впрочем, пока нам следует отставить учителя. Сдается мне, что никто сейчас не волнует его превосходительство сильнее господина полицмейстера... Тем более, что Чувашевский все еще жив, и, возможно, сам нам поведает о том, что с ним приключилось. Господин фельдшер, будьте любезны фиксировать все, что изволит сказать ваш подопечный. Прикажите, Деникин, завтра - точнее, уже сегодня - снова собрать отряд. Вновь посетим то место, где нашли этих людей, - предложил Ершов.
   Деникин не стал спорить, хотя и был уверен, что все возможные следы, если они и имелись, давным-давно замело снегом.
  
  ***
  
   Спать улеглись в управе, чтобы не терять времени на дорогу и сборы. Разместившись на лавках и накрывшись сукном, и, Деникин, и Ершов моментально уснули. Но не прошло и пары часов, как оба пробудились от шума. Несмотря на наказ никого не пускать, дверь открылась, впустив на порог рябую миллеровскую служанку.
   - Убегла Павлина-то! Я к ней по-соседски пришла - сказать про барыню, а она сперва мне дверь не отворила, а я ее в окне-то увидала. А потом и вовсе убегла! В леса подалась, как пить дать! А почто ей бежать-то, коль ни в чем не виноватая? Значится их это шайка, господа полицейские, дочку-то Лександра Степаныча и выкрала, а барыню капитанову и вовсе порешила. А теперича Павлина и добро хозяйское покрала, и дите увела...
   В леса! Приподнявшись на лавках, полусонные Деникин с Ершовым недобро смотрели друг на друга, безмолвно коря.
   Версия прислуги звучала до неприличия правдоподобно.
   "Мы идем к катам!" - сказала девочка так, как будто собиралась на привычную прогулку.
   "Хворосту набрать" ... Вот и водовоз тоже направился за дровами, когда обнаружил свою находку.
   "Они засели прямо за околицей!" - в ужасе перешептывались горожане.
   А как внимательно, навострив уши, нянька впитывала разговор про другие пропажи.
   "Вагнеры... Оба не вертались... Искала - не нашла" ...
   Да она просто запутывала следы, чтобы отвести от себя подозрения, а заодно выяснить, как идет следствие. Классический прием уголовников, ясный, как день! Деникин многократно слышал об этом... А никчемный Ершов, начинавший с самых низов, так и вовсе не мог не сталкиваться по службе. Но оба они ничего не заподозрили и не увидели под самым своим носом, потому что занимались бессмысленной ерундой.
   Если бы в прошлый раз они не увлеклись настолько письменными откровениями Вагнера, а сразу же задержали скользкую уголовницу, то уже давным-давно бы вынудили ее признаться и привести к тем, кто скрывался в лесах. К тем, кто наверняка и был причиной и исчезновений, и смертей.
   Даже безграмотная простолюдинка разобралась во всем с первого взгляда, не взирая на образовательный ценз.
   Невыносимо!
   - Изволите взять людей и наведаться к дому капитана Вагнера? - робко и заискивающе поинтересовался Ершов. Похоже, в итоге он все-таки записал вопиющее поражение на свой личный счет.
   И раздраженного Деникина это устроило, как нельзя лучше.
   - Сомов! - громко крикнул он, чтобы было слышно на улице. - Собирай людей, выступаем с облавой!
  
  ***
  
   Метель наконец утихла. Солнце, забытое за дни, что бесчинствовала непогода, отражалось от яркого белого снега и острыми иглами терзало глаза, без того воспаленные от нехватки сна.
   Выйдя за порог Деникин, облаченный в принесенную из курильни шубу и теплые меховые унты, направился к небольшому сараю, который в управе гордо именовали конюшней. На дворе собрались околоточные, среди которых затесался, не желая раздражать начальника, и Ершов.
   Предстояла долгая и заведомо безнадежная прогулка по лесу.
   Однако путь помощнику полицмейстера преградила знакомая фигура, вселявшая безотчетный страх.
   - Коли господин полицмейстер преставился, то нам велено все едино вас, вашеродие, доставить, и немедля, - сообщил ординарец генерал-губернатора.
   - Солдат, отойди - ты мешаешь закону! - Деникин изо всех сил старался не отводить взгляд перед мутным тревожащим взором. - Мы знаем, кто повинен в смерти господина полицмейстера, и именно в сей момент выходим, чтобы задержать этих людей.
   Ординарец на миг задумался, не зная, как поступить. С одной стороны, генерал-губернатор во чтобы то ни стало желал разыскать своего беспутного сына, и не важно, с чьей помощью. Для этого он и приказал любой ценой притащить к нему хоть помощника полицмейстера, хоть самого сатану. С другой - он ведь и полицмейстера велел отыскать. Узнав же, что с ним произошло, поклялся лично повесить негодяев. Что же будет, если Петр выполнит первое указание, воспрепятствовавши исполнению второго? Тут одним ударом тяжелого кулака явно не обойдется.
   Но и снова возвращаться в резиденцию с пустыми руками Петр бы не согласился под страхом вечных мук.
   - Мы идем с вами, - бросил ординарец в спину уже успевшему отойди Деникину.
   Подобный поворот совсем не радовал. Однако, добравшись во главе отряда, об руку с тоже идущим верхом Петром, до жилища Вагнеров, Деникин уже несколько успокоился, отдавшись во власть судьбы.
   Будь что будет.
   - Нянька Вагнеров, уголовница, обокрала дом и сбежала в лес к шайке беглых из тюремного замка. Мы знаем, что они убили господина полицмейстера и обоих господ Вагнеров. Тише! Да, инженер Вагнер не отбыл, как полагалось в городе, в Петербург, а был выкраден в дороге и злодейски убит. Кроме того, как мы подозреваем, именно беглые намедни пытались убить и господина учителя, покуда чудом не отошедшего в мир иной. Они же причастны и к похищениям других жителей нашего города: отца Георгия, госпожи Миллер, младенца господина Романова, и иных, о чьей пропаже полиция до сей поры не поставлена в известность. Наша задача - любой ценой разыскать всю банду. Будьте бдительны: негодяи, как мы предполагаем, хорошо вооружены, - сообщил Деникин отряду, адресуясь больше к людям Софийского.
   Вот кто прошел огонь и воду. Во главе со своим недобрым предводителем, суровые опричники генерал-губернатора выглядели настолько внушительно, что попасть к ним на зуб точно бы не хотелось. Даже околоточные их сторонились, сбившись в отдельную группу.
   Разумеется, они ничего не сделают без приказа. Но кто знает, когда - и какая - поступит команда? Деникин старался заставить себя не вспоминать россказни о нравах в белокаменной резиденции.
   Прежде всего следовало осмотреть дом.
   Девушка Миллера не обманула: к остаткам разгрома, оставленного поисками Деникина и Ершова, примешались новые следы. Очевидно, торопливых сборов: кто-то быстро хватал и увязывал вещи, рассыпая в спешке по полу. Судить о том, действительно ли пропало и имущество Вагнеров, Деникин не имел никакой возможности.
   Разумеется, записки с сообщением о своем маршруте каторжная нянька не оставила. Следов же вокруг дома имелось столько, что если бы их собрать воедино, то удалось бы опоясать шар земли.
   Однако разглядеть их как следует не удалось. Видимо, прежде, чем отойти от управы, Петр успел мимолетом отдать кому-то команду. К хибаре Вагнеров подходил новый отряд, возглавленный Малининым, адъютантом Софийского - красивым, изнеженным и высокомерным молодым офицером. Людей генерал-губернатора сопровождала свора сибирских собак с круто закрученными в кольцо хвостами.
   Вероятно, для адъютанта это был лишь повод выехать, Деникин же вспотел, не ожидая ничего доброго.
   - Его превосходительство генерал-губернатор Сергей Федорович Софийский изволил лично помочь вам людьми в поисках бежавших преступников, господин помощник! - мелодичным голосом, отчетливо произнося каждое слово, известил Малинин.
   - Да какого же лешего он этих псов-то привел... Проку тут от них никакого. Ну, теперича начисто все затопчут, - сердито прошипел Петр.
   - Слухай, а приведи-ка ты Гидку, Петро? - предложили ему из группы.
   - Верное дело! И как я сам-то давеча не смекнул? - настрой ординарца очевидно улучшился, и он обратился к Деникину: - Эй, вашеродие! Я тотчас Гидку, его превосходства нанайку, приведу. Следы пытать станет.
   - Снегу-то сколько намело, почитай, не станет, - усомнился кто-то.
   - Ну, коли не станет, то высеку, и станет, - благодушно ответил Петр.
   Не дождавшись ответа Деникина, он ловко забрался в седло и устремился на улицу.
   На дворе адъютант лично тыкал мохнатые собачьи головы в снег, полагая, что так они возьмут след. Псы жалобно взвизгивали, но с места не двигались. Деникин достал сигарету. Волосатая рука, откуда не возьмись, поднесла спичку. Так, в молчании, они и дожидались Петра.
   Не прошло и половины часа, как ординарец вернулся, везя кого-то в тулупе перекинутым через седло.
   Свою ношу он, сдернув за длинную косу, скинул прямо на снег.
   - Дикие варвары! Так с барышней обходиться, - горестно прошептал Ершов.
   Деникин и сам сперва подумал, что перед ним девушка. Однако, присмотревшись, понял, что, несмотря на малый рост и хрупкость, это все же юноша, рожденный в одном из местных селений.
   - Ерепенится, - сообщил Петр, несильно стегнув свой трофей хлыстом.
   Однако мальчик, сжавшись в клубок, не собирался двигаться с места. Он отчаянно мотал головой, зарываясь поглубже в снег.
   - Ищи, говорю же, ирод! - Петру явно не хотелось опростоволоситься пред собравшимися. Он отчаянно тормошил юношу носком сапога.
   Нанайчонок ответил длинной горловой тирадой.
   - Поди, он тебя по матери шлет, Петро, - засмеялся кто-то.
   Злобно посмотрев на весельчака, ординарец изо всей силы пнул мальчишку в бок. Тот пискнул, но головы не поднял.
   - Могет он следы пытать, могет. Блажит только, - оправдывался Петро.
   - Таким методом он тебя не скоро поймет. Показал бы хотя бы, что ему нужно искать, - отозвался Ершов.
   - И как я должен это сделать, коли ту бабу ни разу в глаза не видал? Покажь сам, коли такой умный, - возмутился Петр.
   Ершов отправился в дом, вынес стоптанный ботинок Павлины и ботик ребенка, и положил перед нанайчонком.
   Подняв глаза и увидев подношение, тот радостно засмеялся, а потом схватил башмак и счастливо прижал к груди.
   - И что это, Петро? Он хочет бабью опорку?
   - А бес его знает, песьего сына. Вот вернемся к его превосходству - ну я ему задам...
   Понянчив еще немного ботинок, мальчишка встал и обратился с непонятной, но, судя по интонациям, довольной, речью к собравшимся. Потом несколько раз обошел дом, крикнул что-то и, стремительно перебирая ногами, понесся в сторону леса.
   - Пошли! - крикнул Петро, садясь на лошадь. - Ну теперича ведомо, как подвигнуть этого лесного ирода следы пытать...
   - А ежели он убегнет?
   Петр показал на свое ружье.
   - Далече не убегнет...
   - Выдвигаемся! - приказал Деникин.
   - Идем! - мелодично выкрикнул адъютант.
   За околицей мальчишка остановился, покопошился в снегу, понюхал его и даже лизнул. Потом, повернувшись к отряду, принялся показывать жесты. Он то растягивал руки, как рыбак, говорящий о добыче, то присаживался на корточки и хлопал по снегу, то изображал взмахи крыльями. Потом нанайчонок начал подпрыгивать на месте.
   - Что это он делает, солдат? Улетает? - поинтересовался Деникин.
   - Нее... Говорит, далече ушли... До дракона добрались.
   - Значит, они уже где-то у устья реки? - блеснул эрудицией Ершов прежде, чем Деникин успел обругать собеседника за неуместные байки.
   Петр кивнул полицейским.
   - И как он мог это узнать?
   Солдат пожал плечами.
   - Самому неведомо. Но отчего-то знает. Стократ такое бывало...
   Деникин хотел бы верить.
   Ординарец махнул следопыту. Тот снова шустро припустил по сугробам. Отряд двинулся следом.
  
  VII
  
  Неприметная дорога
  
   Было ли когда в белокаменной резиденции столь пустынно? Софийский напрягал память, но так и не смог припомнить.
   Накануне, после полудня, почти все люди ушли в леса.
   Присутствие солдатни за долгие годы стало настолько привычным, что совершенно не ощущалось. Софийский просто знал, что они - повсюду, как тени. И вот, поди ж ты: стоило им покинуть пределы особняка, как в нем сразу же воцарилась гулкая, гнетущая тишь.
   Смолк даже лай собак, уведенных нынче на поиски беглых.
   Генерал-губернатор очень желал, чтобы отряд вернулся с успехом. К их приходу он как раз успеет точно решить, какая участь ждет негодяев - расстрел либо повешение. На сей раз Софийский обойдется без судебной волокиты. Ведь и убитый не гнушался иной раз жертвовать уложениями законов. Но и что с того? Кто здесь - да без греха? Главное, что со своей первейшей задачей - сохранением порядка в диком краю - полицмейстер справлялся вполне успешно. Теперь же, оставшись без его пригляда, город бурлил и грозил катастрофой, как река, сумевшая смыть плотину. И потому он, как никогда, нуждался в скором и суровом покарании виновных.
   Впрочем, говоря откровенно, не забыл Софийский и оскорбление, нанесенное ему сообщницей беглецов. При единой мысли о гнусном проступке гнев перехватывал дыхание.
   Уже недолго оставалось ждать в тишине, в полумраке привычных, неэлектрических, свечей в канделябрах. Скоро рассвет, и безмолвие рассеется. Оставшаяся прислуга - прачки да кухарки - молчать не станет, а вести по городу разносятся быстро.
   С утра в резиденцию бесконечным потоком потянутся люди. И те, кто почти каждый вечер ужинал, оставаясь на запретный вист, и те, от кого Софийский принимал отчетности да доклады, и те, кого генерал-губернатор ни разу не видел. Почти все жители города явятся сегодня с визитом - не по зову сердца, а по велению долга да обычая. Только до сих пор не найденный Васька не придет. Но Вера о том уже не узнает.
   Софийский откинулся в кресле. Спина совсем затекла, но он не решался встать и промяться, как будто боясь своим движением нарушить вечный покой.
   До чего же вышло досадно: с минуты, когда Вере стало хуже, Софийский не спускал с нее глаз. Лишь накануне - в ту самую ночь, которая сейчас истекала - задремал у постели. Спал недолго, но ему успело присниться, как его люди вынимали из стены резиденции невесть откуда взявшееся бревно. Проснулся генерал с тяжестью на душе, и, не открывая глаз, перекрестился: скверный сон, вещавший о неминуемой смерти. Еще в далеком детстве о том поведала нянька, и с тех пор видение не раз оказывалось правдивым...
   Затем Софийский посмотрел на Веру, и понял, что она ушла. Ушла навсегда, а он с ней не попрощался.
   Умерла без покаяния и причащения, а ведь так этого боялась.
   Приходя в себя, Вера просила привести не только сына, но и духовника - и генерал-губернатор изо всех сил пытался выполнить ее пожелание. Однако, как не рыскали его люди по городу день и ночь, отца Георгия не нашли. Как и Васька, священник сгинул, не оставив следа, а посылать за другим попом в ближайший город уже не имело смысла. Даже Петр по такому снегу не смог бы проделать путь в одну сторону быстрее, чем за неделю.
   Кто теперь отчитает Веру? Кто проводит в последний путь? Шаманка местных нанаев?
   Между тем, в комнате уже возникли языческие приметы: простыни скрыли зеркала, на узком подоконнике появилась чашка с водой. Совсем скоро Веру поднимут и уложат, утвердив под головой подушку, прямо на стол в просторной гостиной - столь огромной, что в ней одной целиком бы уместился переселенческий домишко. Затем нужно будет велеть изготовить гроб...
   - Верочка... как же это могло случиться?
   Кто знает, что вышло бы, если бы тысячу раз проклятый доктор не запил - и не пропал в итоге, как и все остальные? Возможно, он бы и смог вернуть жену на ноги.
   - Вышлю из города! - вслух поклялся генерал-губернатор, хотя в душе и сознавал, что, во-первых, дальше солнца не сошлешь, во-вторых, замена вскоре тоже сопьется... А в-третьих, кто знает - может и доктор тоже лежит сейчас где-то с полуотрезанной головой?
   Наступала суббота - а еще в понедельник жена была совершенно здорова, весела и приветлива. Заразительно смеялась над шутками, с хорошим аппетитом - не чета фальшивым петербурженкам - ела за ужином... И вдруг ей в одночасье подурнело. Отчего? От несвежей пищи? Но не только Софийский, отличавшийся крепким желудком, а и гости не жаловались на несварение. Холера? Опять же, более никто не выказывал признаков нездоровья, да и не ходит сия зараза в такие морозы. Внутренняя худоба? Однако прежде Вера не жаловалась.
   Но тогда что же всего за несколько дней свело в могилу здоровую, крепкую женщину, лишь шестью годами ранее разменявшую четвертый десяток?
   Что-то тут не так.
   У генерала не шла из головы одна мелочь.
   Намедни, когда Вера еще жила, его внимание привлек Гидка-нанайка, которого Петр притащил в подарок из набега на местное поселение (Софийский смотрел на такие забавы сквозь пальцы).
   Мальчишка, хоть и не робкий, в отличие от крестьянских сынов, обычно не переходил границ дерзости. Вчера же он это сделал: подкравшись к Софийскому украдкой, потянул за полу кителя. Поймав взгляд генерала, Гидка ткнул пальцем в Веру, затем указал на раскидистое дерево гибискуса в кадке. Потом засунул палец в свой открытый рот, искривился и упал.
   Софийский и прежде наблюдал, как Гидка общался жестами. Однако судя по тому, как он реагировал на ответные реплики солдат, генерал понял, что хитрый нанайка немного выучился понимать по-русски, и лишь из упрямства не говорил.
   - Съела цветок? Что за нелепица, - раздраженно отмахнулся Софийский, но Гидка снова схватился за него. Он вновь указал на растение, затем опять искривился, засунул большие пальцы в рот и сделал вид, что его тошнит.
   - Ты думаешь, она съела что-то плохое. Быть может, ты и прав, - ответил генерал миролюбиво. В тот момент он подумал, что мальчишка - все же, еще почти совсем ребенок, хоть и нанайский - просто переживает из-за здоровья хозяйки. Вера всегда была так добра к нему - лично учила грамоте, а по весне хотела крестить.
   В тот момент безмолвный монолог Гидки совершенно не показался важным. Но, как только дух Веры покинул тело, он снова и снова мелькал в голове.
   Гидка хотел сказать, что Вера отравилась... А если мальчишка что-то знал? Сейчас бы Софийский с удовольствием допросил его. Но, увы, придется повременить: нанайка слыл хорошим следопытом, и Петр увез его с собой.
   Впрочем, Софийский мог получить ответ на мучающий вопрос, не дожидаясь ни Гидки, ни Черноконя. Кощунственная идея, которую он поначалу с ужасом отвергал, теперь уверенно шла к победе.
   Конечно, никакие отвратительные действия не воскресят Веру. Однако кто знает, что они откроют?
   Софийский не хотел загадывать наперед, однако интуиция, благодаря которой он всего лишь охромел, а не улегся в землю, обманывала редко. Сейчас она шептала, что он на верном пути - и пусть себе в городе судачат.
   Генерал-губернатор поднес руку к колокольчику, однако не успел прозвонить: прислуга явилась сама.
   - Сергей Федорович, к вам пришли господин Романов.
   - Проводи в кабинет, - отвечал Софийский. - А как проводишь - сразу иди в управу и приведи ко мне фельдшера. И всем передай, чтобы хозяйку не трогали!
  
  ***
  
   Светало. Вздохнув, измученный фельдшер принял на грудь стопку для бодрости.
   - Никак пошутить изволил господин Деникин - с него станется...
   Чувашевский и не пытался приходить в сознание.
   Сменив пропитанную кровью повязку на голове больного, фельдшер скатал марлю с его руки. Черные кляксы, оставленные морозом, расползлись все дальше, а те участки, которые сперва казались целыми, успели покрыться волдырями. Похоже, больше тянуть не стоило, но фельдшер не был уверен, что сумеет верно провести операцию. Живой - это все же совсем не то, что мертвый.
   Может, пустить ему кровь, как давеча - супруге генерал-губернатора? Любопытно, помогло ли ей лечение.
   Оголив руку учителя выше локтя, фельдшер сделал точный надрез. Кровь тонкой струйкой потекла в предусмотрительно подставленную посудину, но учитель не издал не звука.
   - Записывай каждое слово, говорят. Ха! - фельдшер принял еще стопку, поглядывая на соседние столы.
   Время шло, а ему все никак не позволяли приступить к детальному осмотру тех двоих, кто лежал там, и уже, откровенно говоря, принимал все худшую форму.
   Неизвестно, получится ли теперь вообще увидеть что-либо примечательное, за исключением тех явных следов, что заметны любому.
   Впрочем, воспользовавшись уходом назойливой и дотошной парочки - господина Деникина и Ершова - фельдшер все же бегло осмотрел тела и заметил интересные вещи.
   Голову полицмейстера почти полностью отделили от тела, но точно не единым ударом топора. Ее отпиливали - но по каким-то причинам не довершили начатое. Предмет был острым, и, без сомнения, довольно большим. Фельдшер предположил бы, что убийца воспользовался чем-то наподобие охотничьего ножа. Такого, как те, которыми нанаи так ловко разделывают даже крупную добычу, перепиливая не только хрящи и сухожилия, но и кости. Страшная рана сразу бросалась в глаза, но чуть ниже нее, сбоку, имелся и другой порез. Быстрый и точный, он, похоже рассек яремную вену... И нанесло его другое оружие: тоже нож - никаких зазубрин на коже - но гораздо более длинный и тонкий.
   Именно этот удар - вероятно, исподтишка - и мог стать смертельным. И уже потом кто-то попытался отделить голову от тела. Может быть, для того, чтобы вовсе ее уничтожить в попытках спрятать злодейство. На такое бывали способны и пьяные поселенцы. Только они пользовались совсем иным инструментом и вовсе не отличались точностью.
   След тонкого ножа выглядел совсем нетипичным. Прежде фельдшер ни разу не встречал на убитых в этих краях подобных порезов, однако точно такие же отметины имелись и на второй жертве - растерзанной госпоже Вагнер. Впрочем, общая картина тут была совсем другая: в ее случае удары хаотично наносились в живот. Убийца как будто находился в приступе ярости. В результате несчастная Наталья Павловна, вероятно, приняла мучительную смерть от потери крови.
   И кто знает, что еще бы смог увидеть фельдшер, если бы не наказ господина Деникина - неотступно следить за учителем? Между тем, с ним все было и так предельно понятно: кто-то ударил его сзади по голове тяжелым предметом - скорее всего, поленом или обухом топора. А потом он просто замерз в лесу.
   Совершенно типичная история, которую фельдшер наблюдал многие десятки раз. Правда, все предыдущие жертвы поступали на его стол уже безысходно мертвыми. Так что, если бы учитель вдруг действительно оправился, а не так, как показалось господину Деникину, то это стало бы настоящим чудом. Но их не бывает.
   Отойдя к шкафчику с припасами, фельдшер наливал очередную стопку, когда услышал жалобный стон.
   Не открывая глаз, учитель беззвучно шевелил губами. Фельдшер смочил бинт в стопке, которую готовился выпить, и отер его лицо.
   - Бу...Буу...
   - Хм...
   - Буу-у.
   - Пить?
   Набрав воды в рукомойнике, фельдшер аккуратно влил ее в рот больного. Тот снова замолчал. Взяв приготовленный заранее лист бумаги, фельдшер взглянул на стенные часы и старательно вывел: "08.20. Просил воды".
   Через несколько минут Чувашевский снова сказал:
   - Буу, - а потом вдруг неожиданно, поразительно четко и ясно, заявил: - Блудница - это глубокая пропасть.
   - А также многие срамные болезни, - охотно поддакнул фельдшер, фиксируя: "08.35. Бредит".
   Еще через пару минут Чувашевский совсем другим голосом выкрикнул:
   - Боже, как больно! - и зашевелился.
   Пускание крови - на редкость действенный метод, не напрасно его еще исстари применяли.
   Фельдшер заглянул в лицо открывшему глаза Чувашевскому.
   - Где я?
   Правда, вероятно, весьма повредила бы, так что фельдшер ответил нейтрально:
   - Ты скоро поправишься, - но так ли это? - Поставлю тебе морфию - и сразу почувствуешь себя лучше.
   - Кто вы?
   - Я доктор, - снова покривил душой фельдшер.
   - Не правда! Он совсем не такой! О боже, как же мне больно.
   Эк разговорился!
   - На меня напали! Позовите полицию! - теперь Чувашевский пытался встать со стола, отталкиваясь от него своими обмороженными руками.
   - Тсс! Тише! Вам нельзя шевелиться. Вы и так в полиции, учитель. Вы лежите прямо в управе!
   - Как же так? О боже, что это там на столах... Меня тоже убили?
   Приоткрыв дверь, в мертвецкую аккуратно заглянул околоточный.
   - От его превосходительства пришли. Снова требуют вас.
   - Подождут, - отмахнулся фельдшер, ставя укол.
  
  ***
  
   Накануне Павлина разбудила Варю еще до рассвета и сказала, что они пойдут набрать хворосту. Странно, но мешок, который она привязала к поясу, был вовсе не пустым, как положено. Наоборот, он едва не лопался, даже из завязок выпирали тряпки.
   - А что там? - недоверчиво спросила Варя.
   - А одеяльце. Притомимся и передохнем, - отвечала Павлина.
   Варя подавно ничего не поняла: прежде они никогда не отдыхали в лесу, хотя и наведывались туда через день.
   - Как же мы притомимся? Тут же недалеко?
   - А мы не по той дороге итить станем.
   - Почему?
   - А там дивы живут лесные. Ты на них и поглядишь.
   Варя заинтересовалась и послушно позволила помочь ей обуться.
   Однако они уже глубоко ушли в лес, дорога совсем пропала, а диво по пути так и не встретилось. Варя захныкала, но нянька сурово ее одернула, встряхнула:
   - Цыц! Тигра прискачет!
   Теперь Варя плакала молча, как взрослая, а они все шли и шли. Наконец, девочка упала в снег:
   - Не могу!
   Павлина молча подняла ее, посадила на спину и продолжила путь. Она нервничала - то и дело останавливалась, оглядывалась кругом - похоже, искала дорогу. Один раз Варе показалось, что Павлина всхлипнула - но так ли оно было на самом деле, неведомо, а если и так, то нянька быстро встряхнулась.
   Она не останавливалась, несмотря на мешок с одеялом для отдыха.
   - Шшш, ты токмо молчи, Варюшка. Зверье-то слухай, как куролесит...
   Похоже, Павлина все же нащупала неприметную и ведомую лишь по особым приметам дорогу. Когда солнце уже садилось, они набрели на одинокий домик в лесу.
   - Зимовье! ќ- радостно сообщила нянька, усаживая Варю на деревянную завалинку.
   Она сняла щеколду, закрывавшую дом снаружи, и они вошли внутрь.
   Варя устроилась на настиле, Павлина развела очаг, достала обещанное одеяло и лепешки и устроилась рядом.
   - Тотчас воды потаем - бум жить, - подмигнула она Варе.
   - Мы теперича живем здесь? Но тут же никого нет.
   - Да почто нам все они? А тут - раздолье, - довольно потянулась Павлина. - Я тута бывала-от ужо. Зиму с охотником жила...
   Вскоре уставшая Павлина заснула. У нее под боком, скрутившись калачиком, задремала и Варя.
   Наутро снова были лепешки, а потом Павлина достала откуда-то веревку и принялась что-то плести.
   - Зверье словим, - сообщила она.
   Варя забавлялась с тряпичной куклой, запасливо прихваченной нянькой из дому. Девочка посадила ее на окно и показывала сугробы.
   - Смотри, сколько снегу-то намело. А мы теперь живем тута, прямо в лесу. Мы тут одни. Няня?
   - М?
   - Смотри, кто-то прямо по снегу скачет. С собаками!
   Павлина отбросила ловушку и тоже выглянула в окно, но сразу же отшатнулась.
   - Настигли!
   Дверь зимовья слетела с петель под мощным ударом. Согнувшись, в дом набились люди - больше чем, пять, до которых считала Варя. Остальные - большая куча! - остались снаружи. Двух из них девочка узнала, но остальных, кажется, прежде не видела.
   Тот, что вошел первым - истинный сатана во плоти, пахнущий болью и страхом, слегка размахнувшись, ударил Павлину кнутом. Нянька вскрикнула и схватилась за щеку.
   - Где остальные? Говори, живо, каторжная ... - злой человек гадко выругался.
   - Тут никого! Мы одни! - вступилась Варя, но ее не послушали.
   Павлину выбросили на улицу и принялись стегать.
   К злому человеку подскочил странный мальчик с косой: он быстро скрещивал руки на груди, но тот и его оттолкнул.
   - Да погодь, Петро! Ты ж ее вовсе зашибешь!
   - А ну говори!
   - Стой, солдат! Она нам нужна живая. Иначе мы еще долго по лесам плутать будем.
   - Господин помощник дело говорит. Пускай сначала нам дорогу показывает. Свяжи ее, Петр, и веди на поводу, как коня.
   Злой человек поддался, но с явной неохотой. Плачущую, окровавленную Павлину обвязали по поясу веревкой, плотно приладив руки к телу. Тот, кого звали Петром, сел на лошадь, и потащил няньку следом. Он резко дернул, и она упала.
   - Тихо! Не зашиби! - крикнул бесцветный помощник - тот, что бывал в городском, папином доме.
   И всадники, и пешие, двинулись в лес.
   Про Варю забыли. Она, громко рыдая, так и осталась стоять у разоренного зимовья.
  
  ***
  
   Миллер не заходил на чердак с той самой поры, как умерла жена. Туда вынесли все ее вещи, разом избавиться от которых не хватило душевных сил.
   Долгое время архитектор не мог собраться с духом их проведать, но вот момент и настал. Он направился на чердак, намереваясь вернуться в памяти в светлые дни.
   Вот сундуки Александры - по иронии, а может, и велению судьбы всех Миллеров в доме звали единым именем - вот ее платья, до сих пор хранившие нежный, но уже почти угасший аромат тонких духов. Ее маленькие туфельки, ее вышивки... Ясные, сочные и воздушные, как она сама, акварели, что она писала...
   Александра была чудесной женой. При ее жизни Миллер и мысли не имел о посещении веселого дома в четвертом квартале.
   Впрочем, лучше бы так оставалось и впредь.
   Гуляя по закоулкам воспоминаний, Миллер вдруг отчетливо ощутил дуновение ветра. Тянуло из приоткрытого слухового окна, о существовании которого архитектор и не вспоминал.
   Он и без того не сомневался, что исчезновение Шурочки имело разумное объяснение, но теперь уж точно положит обоснованный конец глупым байкам.
   Итак, она покинула дом через окно. Но сделала ли это сама, или ее похитили?
   И, главное, куда же она все-таки подевалась?
   Миллер слышал о том, что отряд из города отправился на поиски беглых преступников, и теперь горячо молился, чтобы там, в их логове, не сыскались и следы Шурочки.
  
  ***
  
   Романов как раз собирался выйти из дома, когда его настигла весть. Одиль, ходившая по воду - необходимо срочно же озаботиться ремонтом водопровода! - возвратилась обратно с красными глазами и хлюпающим носом.
   - Мадам губернатор умирать! - с ужасом выдохнула она. - Эта ночь умирать!
   - Хорошо, - ответил Романов.
   Он не находил в событии ничего отрадного, вовсе нет. Просто он и без того шел к Софийскому - а теперь для визита не требовалось и предлога.
   - Анатоль, ты бесчувственное животное! - закричала из-за стены Елизавета. А инженер-то надеялся, что она не слышала разговор. - Смерть для тебя хороша! Впрочем, чему тут удивляться: я ведала, когда шла замуж за душегубца...
   - Лиза, тебе послышалось...
   - Не лги! А эта... Эта французская ля гярс... Она вечно приносит дурные вести. Я больше не могу этого терпеть, Анатоль! Я хочу, чтобы она ушла.
   - Хорошо, Лизонька. Одиль уедет с первым же пароходом.
   - Нет! Немедленно! Сейчас же! Я больше не могу выносить ее присутствие! - голос Елизаветы перешел в визг. - Пошла вон!
   Одиль смотрела на Романова глазами, полными слез. Пожалуй, он возьмет гувернантку с собой. Елизавета же, посидев одна дома - кухарка так и не вернулась из Лесного - глядишь, и остынет.
   Они направились к генерал-губернатору. Одиль присоединилась к прислуге, Романова проводили в кабинет его превосходительства.
   Вот и такой знакомый Софийский. Внушительный, уверенный в себе. Он овдовел лишь несколько часов назад, но, кажется, совсем не расстроен - и даже наоборот, воодушевлен.
   Романов чувствовал себя не то обманутым ребенком, не то поруганной девицей. Напрасно он так упорно отрицал разговоры, ходившие по городу.
   - Примите мои глубочайшие соболезнования, Сергей Федорович... Искренне сожалею о кончине вашей супруги.
   - Благодарю вас, Романов.
   Инженер помолчал, собираясь с силами, а потом постарался поймать тяжелый взгляд губернатора.
   - Простите за прямоту, но... Меня постигла не менее тяжелая утрата, чем вас... Мой маленький мальчик...
   - Я наслышан, Романов - примите и вы мои соболезнования. Тело так и не сыскали?
   - Нет-с.
   - Скверная зима.
   Помолчали.
   - Как водопровод?
   - Работаем, Сергей Федорович.
   Пауза возникла вновь. Казалось, разговор исчерпан, но Романов не намеревался покидать резиденцию без того, за чем пришел.
   - Прошу меня простить, Сергей Федорович, но в этот скорбный для нас всех час я просто обязан вам поведать о том, что мне открылось намедни.
   - Так говорите, чего там.
   - Мне довелось, уважаемый Сергей Федорович, обнаружить сметы капитана Вагнера относительно его участка железной дороги, - многозначительно глядя прямо в глаза генерал-губернатору, начал Романов.
   - И что? - тот выглядел совершенно безразличным.
   - Они составлены весьма хорошо, точно и аккуратно. Комар бы носу не подточил бы, Сергей Федорович!
   Софийский, казалось, слушал вполуха.
   - Это весьма, весьма отрадно Романов. Как вам известно, мне более привычно слушать совсем иное. И про сметы, и про Вагнера.
   - Он - выдающийся счетовод.
   Равнодушно глядя на Романова, Софийский кивнул:
   - Верно. Этим он всегда отличался. И вот, пожалуйста: несмотря на то, что Вагнер так и не проявил желание войти в наше общество и тем заработать симпатий, его заслуги все же не остались неоцененными.
   Выдающееся самообладание! Едва держа себя в руках, Романов простился и вышел за дверь.
   Ложь, кругом одна ложь! От нее не скрыться даже в диком краю.
  
  VIII
  
  Дело семейное
  
   Вблизи генерал-губернатор выглядел совсем иначе, нежели издали. Спешившись, он едва доставал Деникину до груди, не дотягивая даже до уровня Ершова. Низкорослый, коренастый рыжий старик с крикливым голосом - да неужто и впрямь это тот самый Софийский, что держал в узде обширный и беспокойный край? Прежде помощнику полицмейстера не доводилось видеть столь важную особу рядом с собой так близко, и теперь он с интересом ее рассматривал.
   Генерал-губернатор в компании двух офицеров лично (дело, почти абсолютно невиданное!) поджидал возвращения отряда, стоя верхом на околице.
   - Нашли негодяев? - крикнул он, едва завидел силуэты вдали.
   - Что-то есть, - откликнулся Петр, подняв вверх руку, которой держал веревку с Павлиной.
   - И где остальные? - разочарованно спросил Софийский, когда отряд поравнялся.
   - Не отыскали-с, ваше превосходительство, - отвечал адъютант.
   - То бишь, они вновь сбежали. Аккурат из-под ваших носов, - резюмировал Софийский.
   - Никак нет, Сергей Федорович! Задолго перед нами ушли. А баба эта следы запутывала и нас на дорогу к городу вывела вместо того, чтобы к беглецам путь показать. Можете ли вообразить?
   Сойдя с коня, Софийский направился прямо к Павлине и, обойдя, пристально осмотрел ее, точно приценивался.
   - Ну что, каторжанка... Играть, значит, вздумала?
   - Мы немедленно же допросим ее, ваше превосходительство, и выясним все, что ей ведомо, - слова сами собой покинули рот Деникина, не совещаясь с разумом.
   По всей видимости, они подоспели вовремя: Софийский довольно кивнул.
   - Полагаюсь в этом на вас, э... господин... помощник.
   - Деникин, ваше превосходительство. Дмитрий Николаевич.
   - Хорошо, Деникин. Она ваша. Вызнайте все, и пусть законность восторжествует. Ну а вы, - обратился Софийский к своим людям. - У вас иная забота. Раз не отыскали сих беглых сразу - значит, снова пойдете искать.
   Один из околоточных принял повод, на котором шла нянька Вагнеров, из руки ординарца.
   - Есть, ваше превосходство.
   - Прямо сейчас. Разворачивайтесь и двигайте назад.
   - Обогреться бы, ваше превосходство?.. - заискивающе вопросил Петр.
   - Отставить!
   Понурые генераловы люди повернули в обратный путь.
   - Стоять! Нанайку я с собой отставляю.
   - Так нам следы ж пытать?..
   - Он вам уже отыскал одну эту... преступницу. Теперь сам пытай, Петро, - усмехнулся Софийский.
   Петр толкнул мальчишку, переминавшегося у его коня, показал в сторону генерал-губернатора. Тот поманил его рукой, и Гидка подбежал к хозяину.
   - Пошли!
   Постояв еще с мгновенье, глядя на уходящих, двинулся в путь и Софийский. Сделав пару шагов, он оглянулся через плечо и бросил:
   - Это дело крайней важности, Деникин, как вы и сами знаете... Пока все другое можете отставить. Доставлять отчеты будете лично ко мне... Да, и еще вот еще что: фельдшера вашего я забрал.
   Теперь у околицы оставались одни полицейские, да те добровольцы из городских, что подвязались с ними на поиски. Деникин, впечатленный событиями минувших суток, задумался и не спешил с действиями.
   - Что прикажете, господин Деникин? По домам либо снова в управу? - с нескрываемой тоской спросил кто-то.
   - Доведете сию женщину до управы и сдадите на попечение, а затем можете по домам. Все, кроме Ершова. Он останется со мной.
   Полицейские одобрительно забубнили и бодро двинулись в город. Деникин, несмотря на то, что ехал верхом, немного отстал. Он поочередно думал то про няньку, то про полицмейстера, то про Софийского, предвкушая очередную непокойную ночь.
  
  ***
  
   - У вас есть семья, Ершов? - Деникин стремился пустыми разговорами отвлечься от звуков происходившего на конюшне.
   Свежие околоточные, заступившие лишь этим утром и не ходившие в лес, битый час пытались разговорить изловленную няньку Вагнеров. Однако та, хоть и голосила, но продолжала упрямо гнуть свое: дескать, она ничего не ведает, и требовала привести ее девочку.
   - Изверги! Зверюги окаянные! Помрет через вас дите, едино в лесу...
   Здесь Деникин с ней внутренне соглашался: с ребенком и впрямь нехорошо вышло. В суете про нее забыли, и, теперь, конечно, неведомо, что с ней могло случиться. Впрочем, Деникин предпочитал думать, что ее все-таки подберут генераловы люди, так вовремя отосланные назад.
   - Неужто вы, Деникин, за годы так и не привыкли к тому, что тут не принято задавать столь личных вопросов?
   Ершов разворошил отсыревший, пропахший мышами шкаф со старыми делами ссыльных, следовавших этапом через город, и с редким упорством пытался отыскать бумаги задержанной. Не слишком блестящая мысль, особенно, с учетом того, что дел имелись сотни, а фамилию свою нянька пока так и не назвала.
   - Какого беса вы делаете это, Ершов? Обо всем, что ей ведомо, мы рано или поздно узнаем от самой этой женщины.
   - Боюсь, что сведения, добытые таким путем, могут навести на ложный след. Между тем, у нас совершенно нет времени. Если беглецов сыщут люди его превосходительства, это ляжет на нас несмываемым позором. Мы должны немедленно сдать себе некий козырь. Они не знают, где искать, мы же можем выгадать такое преимущество и сразу выйти в нужное место. И кто знает, может быть именно в деле этой женщины скрыто нечто такое, что развяжет ее язык лучше, чем щипцы?
   - Однако, вы не ответили на мой вопрос, Ершов.
   - На который из них?
   - Я осведомился - есть ли у вас семья.
   - Как вы, наверное, можете представить и сами, наличие супруги и детишек вряд ли бы позволило мне служить вам столь исправно, ни днем, ни ночью не покидая управы либо вас лично.
   - Значит, вы одиноки? Где же вы квартируете?
   - Живу я с семьей, при лавочке моего отца в шестом квартале - аккурат напротив дома Перова-среднего.
   - Где окна-то выбили?
   - Ваша память завидно улучается! Именно.
   - Так, поди, вам лучше всех известно о деталях этого инцидента?
   - Никак нет. Той ночью я, по обыкновению, был озабочен хлопотами об одном из сослуживцев. Его, почти бездыханного, как раз доставили к управе из опиумной курильни.
   - Хм! Однако. Впрочем, мы отвлеклись. Чем же торгует ваш родитель? - об этом Деникин отлично знал, но отчего-то очень хотел услышать вновь, из уст Ершова.
   - Батюшка мой сапоги тачает. Осмелюсь заметить, он сам выделывает кожу, и при том превосходно - весьма рекомендую!
   - Хм... Значит, вы и впрямь - сын ремесленника?
   - Как видите, именно так.
   - А что ваша матушка?
   - Она помогает при лавке. Предвосхищая ваши дальнейшие расспросы: имею я и четырех братьев. Но не пора ли нам осведомиться, каких успехов достигли на конюшне?
   Деникин постучал в стену. На зов явился околоточный.
   - Заговорила наконец. Но толку чуть: нелепицу несет. Бредить, видать, начала.
   - А что говорит? - вмешался Ершов.
   - Да всякую чушь. Болтает про покойную свою хозяйку, которую, видно, и порешила. Дескать, та плохо дом держала, и они запасов не сделали. Ну, баба и есть баба, о чем ей еще молоть?
   - А дальше что?
   - Ну, говорит, по зиме и запасы вышли, и деньжишки, и Вагнерова ажно распродала свои безделицы. И, дескать, ежели она неведомо откуда пропитание не приносила, то есть им и вовсе было нечего, окромя, значит, размазни. И вот - это она мелет - якобы ребенка ее когда не хотела есть размазню, то та ее пугала, что к каторжникам в лес уведет, чтобы та ела. Но на кой ляд нам этот треп? А, вот что еще: созналась она, что в зимовье-то не раз к кому-то уходила.
   - Отлично! Это уже что-то. Продолжай, околоточный. Но только смотри, осторожно: насмерть не зашиби.
   - Фамилию ее вызнай! - крикнул вдогонку Ершов.
  
  ***
  
   Между тем, из мертвецкой донеслись признаки жизни. Так как Ершов делал вид, что крайне занят бессмысленными бумагами, проведать больного отправился Деникин.
   Зайдя в помещение, он тут же зажал нос рукой:
   - Фу!
   Уходя, фельдшер оставил на столе Осецкого исписанные листы. Часть из них покрывали подробные указания по уходу за учителем, во второй находились рассуждения о причинах болезни и слова Чувашевского. Увы, почерк фельдшера был столь неразборчив, что до сей поры Деникин не смог заставить себя в него вчитаться. Он намеревался сделать это прямо сейчас, по мере разговора с Чувашевским.
   - Помощник полицмейстера Деникин, - сказал он, присаживаясь и пряча за бумагами лицо. Впрочем, от запахов тонкие листы, как выяснилось, не ограждали.
   - Учитель реального училища Чувашевский, - грустно отрекомендовался больной.
   - Младший мой брат, Ершов, которым господин помощник давеча интересоваться изволил, посещает ваши классы в реальном, - заметила все-таки решившая проследовать за Деникиным тень.
   - Помню его. Темноволосый. Хороший мальчик, старательный, - согласился Чувашевский.
   Ершов широко улыбнулся.
   - Ну так что, господин учитель? Поговорим о том, что с вами произошло?
   - На меня напали, - вздохнул Чувашевский.
   - Вы посещали веселый дом и вас там зашибли... поленом, - краем глаза прочитал Деникин. Слово "поленом" фельдшер написал поразительно четко и подчеркнул дважды. - Цельным поленом. Потом подождали несколько часов, пока стечет кровь, и в сумерках вывезли в лес на дровяных санях, где и бросили.
   - Откуда вы знаете? - поразился учитель.
   - На то мы и полицейские, - обрадовался Ершов.
   - Значит, вы их нашли?
   - К кому вы пришли в веселый дом?
   - Видите ли, я не искал никого определенного. В тот день я надеялся на встречу с любой из ... обитательниц. Мне нездоровилось с самого утра...
   Деникин выразительно взглянул на своего помощника. Тот сокрушенно уточнил:
   - Стало быть, вы отправились туда до наступления сумерек?
   - Ну да, я и говорю: с самого утра. Я не пошел на уроки и вместо того направился в этот дом.
   - Досадно наблюдать такое падение нравов в нашем городе, - не сдержался брезгливый Ершов. - Но как же служебный долг?
   - Боюсь, я просто не мог его исполнить до посещения... заведения... ну, вы понимаете.
   - Позволите ли вернуться к поискам прежнего дела няньки Вагнеров, господин помощник?
   - Валяйте.
   Дождавшись, пока возмущенный Ершов скроется да дверью (которую он, как ни жаль, плотно притворил за собой), Деникин продолжил.
   - На какой же почве у вас вышли разногласия?
   - Так как же... Я ведь все объяснял. Я не мог уснуть.
   - Это я уже понял.
   Внезапно Чувашевский как будто что-то вспомнил.
   - Женщина! Она лежала на большой кровати, раскинув ноги...
   Внутренне покатываясь со смеху, Деникин жалел, что Ершов ушел так быстро.
   - Она была вся в крови! Женщина! Она мертва!
   Помощник полицейского напружился.
   - Что это была за женщина? Ваша... подруга?
   - О, нет! Я видел ее прежде в храме, на Рождество и Крещение... Это супруга господина инженера, Вагнера...
   Деникин поднялся и отодвинул сукно с соседнего стола:
   - Она?
   Чувашевский закрыл глаза забинтованными руками и, всхлипывая, кивнул.
   - Давайте-ка вы еще раз все вспомните и расскажете с самого начала. Ершов! Немедленно идите сюда!
   Вместе с Ершовым в мертвецкую вошел и вернувшийся фельдшер.
   - Ефим Степаныч! - глядя на него, как на избавителя, воскликнул Чувашевский.
   Проходя мимо, тот приветственно хлопнул больного по плечу и проследовал к шкафчику, где тотчас же налил себе стопку.
   - Губернаторшу отравили, - сообщил он, нисколько не стесняясь присутствия ахнувшего больного. - Скоро из резиденции явятся с официальным заявлением.
   - Отравили? Но чем?
   - Предположу, что ей в питье влили настойку корня вератрум лобелианум. Этой дряни полно здесь растет, губернаторша далеко не первая. Часто травятся охотники да те, кто по грибы да ягоды ходят. А местные знахари сим ядом от опоя лечат. Но с чего бы ему взяться в доме генерала?
   - При нем как раз живет местный, тот нанай, что с нами следы пытал.
   - Да, ваша правда... Я ведь тоже видел этого мальчишку в резиденции Софийского, а все голову ломал. Точно, тут дело семейное. Как ловко вы сразу все поняли, господин помощник!
  
  ***
  
   - Давайте-ка подумаем. Что мы имеем?
   В ожидании посетителей из резиденции, Деникин и Ершов уединились в кабинете Осецкого, оставив фельдшера с Чувашевским, а околоточных - с нянькой Вагнеров.
   - Господин полицмейстер и Вагнеры по-прежнему убиты, а их единственный ребенок теперь по нашей милости сгинул в лесу.
   - Как я и говорил ранее, госпожу Вагнер, несомненно, убила эта каторжница, а самого Вагнера пришибли каторжники. Они же потом отправили на тот свет и господина полицмейстера, который напал на их след...
   - Замечу только, Деникин, что мы до сих пор не имеем абсолютно ни единого доказательства нашей нескладной версии.
   - А как же ваши опыты над рубахой и нянькины признания?
   - Они как раз противоречат вашим словам: если жертвой в самом деле стал капитан Вагнер, то произошло это прямо в его доме. Кроме того, вы же сами сказали, что господин учитель, этот любитель пошлых удовольствий, уверен, что видел в заведении Фаня тело госпожи Вагнер. Это полностью снимает с нашей пленницы хотя бы одно подозрение.
   - Чувашевский все еще нездоров после удара поленом.
   - И то верно. Но если хоть на миг допустить, что его разум не до конца помутился - что могла госпожа Вагнер делать в веселом доме?
   - Околоточный сказал, что, по речам этой няньки, у них совсем не было денег.
   - Вы допускаете...?
   В этот момент их прервали.
   - Расступитесь!
   - Да это же никак мертвец! Люди-иии! Соседушки! Сызнова покойника несууут...
  
  IX
  
  Молебен не состоится
  
   Отчего же не слышно перезвона колоколов?
   Неужто Василий в суматохе потерял счет времени, и напрасно вообразил, что настал день воскресный?
   Если так, то оно даже к лучшему: будет больше возможностей просочиться в резиденцию незамеченным.
   По будням отец, если все шло, как обычно, принимал просителей в кабинете во втором этаже, редко покидая его до полудня, а мать занималась своим в будуаре. Все солдаты, как правило, тем часом собирались с прислугой в людской. В воскресные же дни домашние непрестанно сновали по дому.
   Тень, указавшая дорогу намедни, вопреки ожиданию Василия, так и не сказала ни слова. Досадно: Василий ожидал куда более теплого приема. Да и хибара, в которую он проник, без труда разделавшись с простым навесным замком при помощи карманного ножа, к тому располагала. Однако, едва дверь, сдавшись, отворилась, как тень бесшумно скрылась за сугробами. Впрочем, сокрушался сын генерал-губернатора недолго. Все же он сильно устал.
   Дом покинули совсем недавно, он не успел остыть. Проводник не подвел, приведя сюда Василия - судя по разбросанным вещам, жильцы вряд ли собирались возвратиться слишком быстро.
   Юноша развел огонь в еще теплом очаге, зажег свечу и двинулся в маленькую спаленку. Поставив подсвечник на комод, он с удовольствием впрыгнул, не раздеваясь, в растрепанную постель. Однако, несмотря на тулуп, в бок потянуло холодом. Не глядя, Василий дотронулся до стены и обнаружил нехватку солидного куса.
   Заткнув пролом пуховой подушкой, юноша осмотрелся. Он никак не мог понять, чей это дом.
   Тут имелось всего два помещения - маловато для зажиточного хозяйства. Однако и на крестьянский угол разворошенное жилище не походило. Добротная кровать из хорошего дерева, поблескивающего в полутьме лаком, фарфоровые настольные часы, зеркало, объятое завитками. На полке над комодом с вырванными ящиками стояли дагерротипные портреты, но со своего места Василий не видел, кто там изображен, а вставать не хотелось.
   Повернувшись на живот, молодой Софийский намеревался отдаться сну. Однако, опустив взгляд вниз, он увидел у ножки комода, между половицами, проломленными во многих местах, очевидно, тяжелым ударом ноги, небольшой белеющий ком. Надо думать, мусор, но Василий все же потянулся и достал его - с тем, чтобы тотчас брезгливо откинуть. Зуб! Жильцы-то, похоже, имели достаточные причины, чтобы столь спешно удалиться.
   Не будучи, впрочем, слишком впечатлительным, Василий вскоре заснул. Пробудился он от стука в дверь, которую накануне осмотрительно запер, и криков. Выглянув на улицу, увидел и причину своего нежданно скорого пробужденья: возле дома бродила, вызывая, чья-то прислуга. Постояв у входа, она вдруг двинулась в обход и заглянула в окно - Василий едва успел спешно задернуть занавеску.
   Гостья, тем временем, восвояси не спешила. Украдкой заглядывая в щель, Василий видел, как она то стояла, переминаясь, то снова пускалась ходить вокруг дома, регулярно заворачивая и стуча в дверь. Так прошло не менее двух четвертей часа.
   Однако шум, наконец, все же стих. Осторожно выглянув, Василий увидел, как женщина удаляется. Оставаться в доме больше не безопасно: она могла вернуться, и - кто знает? - привести за собой тех, кто разорил жилище. И, в лучшем случае, Василию пришлось бы ответить на вопросы, которых хотелось бы избежать. Сын генерал-губернатора решил рискнуть.
   В гардеробе он обнаружил пальто-шинель с капитанским погоном. Авантюрно. В городе, где едва ли не пятая часть военных, он либо успешно затеряется среди них и останется незамеченным, либо же, напротив, его окликнут - а если при том и узнают, то тяжкой беседы не миновать.
   Впрочем, в шкафу хранилась и женская шуба на лисьем меху. Василий скинул тулуп, в котором провел ночь, и не без озорства переоблачился. Он был тонок и мал в плечах, так что одежда пришлась точно впору.
   Увидев сына в этом наряде, Софийский бы тотчас же влепил ему оплеуху и выслал с глаз долой, не теряя слов. Но его тот самый взгляд... он стоил моментов боли!
   Василий закутался по самые глаза в цветастый женский платок и вышел, не притворив за собой дверь.
   Но двинулся он не в резиденцию, а вновь в лечебницу. Больше идти было ровно некуда.
   "Побуду для надежности денек, а потом уж точно к папеньке наведаюсь".
   Василий старался идти спокойно и размеренно, сдерживая шаги, не спеша и не слишком опуская голову. Так, сопровождаемый удачей, он и дошел до места, не будучи никем остановленным.
   Однако доктор все еще не появлялся.
   Возле лечебницы как раз никто не стоял, а отдохнувший Василий уже не был столь щепетильным, что и уставший. Кроме того, он не намеревался ничего красть. Доктор бы точно все понял.
   Поднявшись на сугроб, юноша, подпрыгнув, ухватился за низкий конек, и, повиснув на нем, выбил валенками окно мансарды. Звон получился гораздо более громким, чем он рассчитывал. Не медля ни секунды, Василий вперед ногами ввалился внутрь - и тотчас же оказался застигнут: в дверном проеме стояла фигура. Принадлежала она не доктору. Одновременно напуганная и обескураженная преступным вторжением и необычным одеянием гостя, отбросившего шаль, фигура не шевелилась. Впрочем, и Василию имелось, чему подивиться, начиная с очевидного - он не ждал здесь встретить людей. Однако, теперь стало ясно, и отчего дверь заперли изнутри, и отчего она не отворилась.
   - Я к доктору, - не придумав ничего лучшего, объяснил Василий.
   - Доктор уехал, еще в метель. В Алексеевку, оспу прививать. В округе нанаи, говорят, захворали, как бы не разнесли.
   - Но как же: слыхивал я, он запил?
   - Таким и уехал. Не впервые, чай.
   - Далеко ушел, не скоро вернется.
   - Да.
   Василий замешкался.
   - Давеча вы не зажигали свет.
   - Да. Но ведь и вы не будете, ежели останетесь, верно?
   Посчитав ответ гостеприимным согласием, Василий призадумался, чем исправить разрушения в мансарде. Ему приглянулся шкаф с бумагами: обширный, но по виду - не слишком тяжелый. То, что надо.
  
  ***
  
   - Пока вы не можете уйти, господин учитель. Вы совсем не здоровы. Вам требуется неусыпный присмотр! Более того, вам точно надобна операция. Пожалуй, мы посмотрим на вас еще день-другой, а затем, ежели Черноконь так и не вернется, я сам ее проведу.
   Доктор (Чувашевский предпочитал звать его про себя именно так, стараясь выталкивать из головы мысли о настоящем ремесле) вновь снял повязки с поврежденных ладоней и ступней, причинив нестерпимую боль. Она заставляла на время забыть даже о расшибленной голове, не говоря уж о душевных муках.
   Растирая каждую рану марлей, вымоченной в спирту, фельд... то есть доктор говорил слова не менее мучительные, чем те действия, что производил. Чувашевский вновь ощутил на своих щеках сырость непроизвольных слез.
   Вся ситуация сложилась настолько абсурдно и плачевно, что Чувашевский более не сомневался: несмотря на все пережитые ранее трудности, эта - несомненно худшая из того, что с ним до сей поры случалось. Истинно, бес попутал его посетить проклятый оплот блудниц!
   Чувашевский принялся вслух читать "Отче наш".
   - И верно, помолитесь. Это лучше, чем кричать. И, все-таки, постарайтесь не дергаться: от этого я повреждаю вам пузыри. Вот, посмотрите-ка на своих соседей - вытерпели куда больше вас, а молчат.
   Сколь глупая, грубая шутка, вновь напомнившая об ужасе ситуации: о том, что учитель лежал среди тел в мертвецкой! Однако, несмотря на варварское высказывание, фельдшер все же заботился о Чувашевском. Кроме мучительных процедур, ставил усыпляющие уколы и давал микстуру, от которой боль уходила и на короткие минуты становилось покойно на душе. И, помимо того, он сказал правду: в отличие от тех, кто лежал на иных столах, учитель все еще оставался жив.
   - Какой сегодня день? - вдруг спросил Чувашевский.
   - Кажется, воскресенье, - отвечал фельдшер, произведя подсчеты. Учителю сдавалось, что за все время, минувшее с ужасного дня, тот ни разу не покидал управы.
   - Совсем свело. Даже если вы меня выпустите, я во всяком разе не успею и на поздний молебен, - огорчился учитель.
   - Разве вы не знаете? - удивился врачеватель. - Молебен не состоится.
   - Как же так? Отчего? - встрепенулся Чувашевский, испытав неприятное предчувствие.
   - Верно, а я и запамятовал: его как раз внесли, как вы уснули после морфия. Именно потому я и успел его бегло осмотреть.
   - Кого же? - нетерпеливо вскрикнул учитель.
   - Отца Георгия, - фельдшер указал кивком головы на очередной стол, покрывшийся буроватым сукном.
   - Не может быть! Боже!
   - Увы. И, знаете, думаю, господин помощник прав: это одна банда. И господин полицмейстер, и отец Георгий убиты одним способом: у них рассечена яремная вена. Это вот здесь, на шее, - фельдшер указал на Чувашевском. - Но орудия разные. Отца Георгия зарезали довольно широким ножом, лезвие которого, полагаю, каким-то образом дополнительно обточено вручную. Так часто делают. Однако и господин полицмейстер, и госпожа Вагнер убиты одним и тем же ножом, весьма необычным: очень тонким и длинным... Но, в отличие от господ, чья смерть, вероятно, стала весьма скорой, даме самым изуверским способом вспороли живот. При всех различиях все три случая в чем-то схожи, вы не находите?
   - О боже мой! Боже мой! Зачем вы мне все это рассказываете? - напасти Чувашевского дополнились подкатывавшейся к горлу тошнотой.
   Дверь в мертвецкую отворилась. Морщась и зажимая носы, вошли трое. Тот, что нынче возглавлял городскую полицию и давеча представился, как Деникин - худой, долговязый, с капризным лицом и удивленно приподнятыми бровями. Его помощник Ершов, чей брат числился в учениках Чувашевского - невысокий, смуглый, пухлогубый, с курчавыми жесткими волосами мавра. И третий - великан с кулаками величиной в хлебную буханку. Бороду они уже который день не брили, да и одежду не сменяли.
   - До чего же здесь смердит!
   - Впрямь, мочи нет. Мы должны с ними что-то сделать, господин помощник, и немедля! Вдова господина полицмейстера уже не раз спрашивалась, когда она сможет погрести тело. Три дня по обычаю когда еще истекли, - обиженным тоном заметил великан.
   - Фельдшер, когда же вы докончите осмотр?
   - Я еще намедни оставил подробнейший отчет на вашем столе, господин Деникин. Я как раз завершил анализ содержимого их желудков, и ...
   - Епифанов! Отправляйся к вдове: пусть шлет за телом, и поторопится! Но что делать с госпожой Вагнер? Погребать за казенный счет?
   - Не иначе. Изволите оформить?
   - Именно, и поспешите! Так, а тех трех зашибленных, как вижу, вы уже отдали?
   - Да, их отчеты я тоже оставил.
   - Да-да, конечно. Я видел. Давайте-ка осмотрим отца Георгия.
   Пока фельдшер, вдаваясь во все большие терзающие разум детали, повторял все, уже ранее услышанное Чувашевским, Деникину, учитель погрузился в собственные думы. Мысленно он посещал храм, но не только присутствовал на службе, а и принимал таинство исповеди. Не взирая на ту минувшую неприятность (хоть и не столь мучительную для тела, как нынешняя, но не менее болезненную для души), покаяние исцеляло, как ни что иное.
   До чего же хотелось прямо сейчас поговорить с батюшкой! Конечно, не с отцом Георгием, с другим. Поведать, как все вышло, от начала и до конца. Ведь и в тот раз Чувашевский наконец-то поступил так, как велела не только совесть, но и христианский долг. И лишь только по этой причине ему снова пришлось согрешить, и куда более тяжко, чем прежде. Но ведь его собственный грех проистек из чужих грехов!
   Чувашевский снова начал шепотом молиться.
  
  ***
  
   Прихвостни сатаны - адские черти - до скончания веку жарят грешников на сковороде. Только они это делают уж после смерти - после того, как все грехи почившему растолкованы. Все по правде и справедливости - и бесы-то ее ведают, но только не эти живые демоны из плоти и крови.
   Так, может, и нет его, никакого ада-то?
   Павлина давно уже не молчала: не такова была эта боль, чтобы, превозмогая ее, чужие секреты и дальше сокрывать.
   О хозяевах своих, Вагнерах, поведала, кажется, все до каждого дня их жизни, начиная с того, как они на эту землю, сошедши с парохода, ступили. То, что сама не видала - с чужих слов знала, не умолчала.
   Но они не верили, продолжали свое - и Павлина все говорила. И о том, кто окна в доме купца Перова побил, и кто денщика губернаторского в позатом году утопил, и как она сама мужа своего непутевого порешила, со случайным молодцом - а вовсе не деверем! - сговорившись. Эх, и сожалела потом, свечки за упокой ставила да добрым словом поминала, но назад-то не воротить. Даже о том, как прислуга-иноверка хвалилась, что купцово добро покрала, и то Павлина поведала.
   - Ну, что у вас?
   - Все бред несет, господин помощник. Мы тут уже совсем с ней умаялись. До чего же упрямая баба!
   - Так что говорит-то?
   - На господ Вагнеров, что и прежде, клевету наводит. Мол, господин инженер каждый день все новости вызнавал и записывал, что в городе происходит, а потом все бумаги куда-то переправлял. Как думаете, вправду или нет?
   - Мы потом это проверим, Сомов. Еще что?
   - Говорит, капитан до поры до времени ни с кем в городе близко не сходился и вечерами дома бывал и над бумагами сидел. Ну, это мы и без нее знаем. Однако потом, по ту осень, вдруг стали к нему каждый день разные люди ходить, а потом и он стал куда-то к ночи пропадать.
   - Что за люди?
   - Да ее послушать - выходит, что почти весь город.
   - А именно?
   - Отец Георгий, мол, часто стал захаживать.
   - Это к Вагнеру-то? Вот в это ни за что не поверю.
   - Ну и мы все о том же. Потом, говорит, осенью, вышла она по грибы с ребенком, пока господин инженер дома был, а воротилась - дверь настежь, а от хозяина всего-то и осталось, что разорванная рубаха.
   - Опять лжет. Похитители его что, переодели? Стой, а про рубаху вы ей сказали?
   - Никак нет! Сама начала.
   - Подожди-ка. А это была та же рубаха, в которой она его и видела до ухода?
   - Слышишь? Отвечай!
   Павлина помотала головой.
   - Все к тому, что это ты и порешила хозяина, каторжанка, а тело спрятала. Одна, либо тебе помогал кто - мы еще вызнаем. Так, а откуда речи про отъезд пошли?
   - Они должны были ехать...
   - К государю?
   - Не ведаю... У Петерьбурху.
   - Значит, ты его убила?
   Павлина снова не согласилась.
   - Сгинул он! Сгинул! Я и барыне про то сказала - та не поверила. Мол, убыл барын, как должон был, а мне всякое примерещилось.
   - Чего же ты сразу в управу не пошла?
   - Так как же? Барыня ж сказала, будто барын-от убыл. С чем мне было жалобиться? А как она в свой черед сгинула, я и надумала итить.
   - Лжет, Сомов. Все лжет - от и до. Продолжай. Нет, погоди: а про госпожу Вагнер она что наболтала?
   - Прямо и повторять неловко, господин Деникин...
   - Чего уж там. Не стесняйся.
   - Ну, треплет она, что поначалу они хорошо жили, ладно. Говорит, капитан писал на бумаге паскудные рифмы про городских и Наталье... то есть госпоже Вагнер, читал, и они, значит, вместе смеялись. Но потом меж ними кошка пробежала, и стали они браниться. Вагнерова в общество хотела, а сам не велел: дескать, нельзя им. Потом принялись и про деньжишки браниться... И Наталья ослушалась, по-своему стала делать: выходить начала одна, а потом и полюбовников заводить. Дескать, по ним и бегала ночами - вот такие вышли ее подруги.
   - Что, нескольких?
   - Мелет, что так. А потом, с осени, как капитан пропал, Наталья, говорит, и вовсе благопристойный облик потеряла. Верите, нет: говорит, деньги-то появились. Но, под конец, мол, остался у нее вроде как один.
   Павлина с болью, не уступающей телесной, думала про светлоголового, большеглазого ребенка. Сиротина, одна, как перст, на всем свете, больше ни единой душе, кроме няньки, не нужная. Сгинула в зимнем лесу, где кишит невесть что. Дай волю - Павлина бы прямо тотчас же, как была, в рванье, без тулупа, бегом бы бросилась в самую чащу. Ни разу бы за дорогу не встала передохнуть. Но увы, бесы из плоти сильны и не пустят, пока не сгубят если не душу, то плоть.
   - И кто это был? С кем госпожа Вагнер встречалась этой зимой? Говори! Говори же!
   - Не-е. Усе. Не скажу.
   - Гляди - вновь дерзит. Нагревай щипцы.
   - Помру, поди. От упокойницы-от проку вам многонько.
   - Думаю, она просто выдумала всю эту гнусную историю, Сомов. Передохните и начинайте заново, - велел главный бес.
   - А ну живо говори, с кем она путалась, ежели не брешешь! А то как поднажмем - и впрямь помереть захочешь, - околоточный и впрямь устал от многочасового допроса.
   - Все вам скажу, да токмо ежели Варюшку воротите! Либо помру, да так и не прознаете! - злобно выкрикнула Павлина.
  
  ***
  
   Миллер до последнего не хотел идти к доктору. С присущей ему пошлой фамильярностью, тот принялся бы выпытывать, как архитектор сумел получить столь необычную травму. Многозначительного молчания доктор не понимал, а не слишком умелую ложь - по этой части архитектор умениями не блистал - распознал бы, но на достигнутом не остановился. Слишком долго доктор прожил в этих краях, и потому утратил малейшие представления о приличиях.
   В итоге Черноконь, как паук, несомненно, накрепко оплел бы Миллера сетью слов и выжал из него признание. После чего оно бы не долго задержалось в лечебнице: зная абсолютно всякого в городе, доктор бы моментально растрезвонил секрет на всю округу. И Миллер, и, что куда важнее, Шурочка, оказались бы вмиг бесповоротно опозорены.
   Однако, более дожидаться счастливого внезапного исцеления становилось совершенно точно нельзя. Воспаленная рука набухла, почти вдвое увеличившись в размерах, каждое движение с болью отдавалось в плечо - Шурочка же исчезла и неизвестно, что она сотворила со своей репутацией и без помощи архитектора...
   Проводить хозяина вызвалась Маруся. Всю дорогу она суеверно сокрушалась о причинах городских напастей. Как выяснилось, нынче не служили воскресной службы оттого, что и отец Георгий пал жертвой убийц.
   Признаться, тревога в некоторой степени передалась и самому Миллеру, чуждому подобного рода предрассудков.
   Увы, стоило дойти до цели, как выяснилось, что душевные метания были напрасны. Лечебница оказалась закрыта, причем, что необычно, изнутри.
   - Не мог же Черноконь уйти из своего дома сквозь слуховой ход, как и Шурочка... - вслух рассуждал архитектор.
   Его спутница, прежде рассудительная девушка, снова помянула нечистую силу и перекрестилась.
   - Нету доктора. Теперича, говорят, фельдшер в управе самых уж недужных принимает, - крикнули Миллеру с другой стороны дороги.
   - Благодарю, - Миллер приподнял щеголеватую, совсем не соответствующую лютой погоде, шляпу. - Пойдем, Маруся. Заодно про Шурочку сведаем.
   - Погодите, Лександр Степаныч. Это тот фельдшер, что покойников на куски кромсает? Вы и вправду ему намерились показаться? - душевное состояние девушки ухудшалось с каждой минутой.
   - Ступай, Маруся. Я сам, - мягко отвечал Миллер.
   Однако прислуга его не оставила - сопроводила до самого порога.
   - Нет покуда вестей, господин Миллер, - сходу встретил дежуривший околоточный.
   - Мне бы вашему доктору показаться, - Миллер поднял вверх руку, но, впрочем, повязка не позволяла увидеть раны.
   - Да он же... как бы это сказать? Не совсем по живым людям-то. То есть, точно наоборот. Правда, у него уже есть один живой - может, и впрямь вас примет?
   Дежурный проводил Миллера в соседнее помещение. Смердело там так, что выступили слезы.
   - Фельдшер, к тебе снова живые... Господин архитектор!
   Тусклый, сутулый человек, волхвовавший над столом, обернулся.
   - Будьте любезны присесть вон на ту табуретку. Я вынужден просить вас переждать лишь минуту: мне нужно окончить этот надрез, в ином случае все испортится.
   Миллер повиновался, хотя все меньше полагал, что нелепая затея, несомненно, продиктованная жаром, имеет возможность завершиться чем-то благоприятным.
   - Полагаю, я вас прежде встречал, - заметил тихий приятный голос откуда-то сбоку.
   На миг Миллеру показалось, что он, как и тошнотворный запах, доносится с одного из пугающих столов, покрытых нечистыми простынями.
   Должно быть, слова Маруси произвели на ее хозяина куда большее впечатление, чем он сам мог себе признаться.
   - Не мудрено - город у нас тесный, - медленно оборачиваясь, отвечал Миллер. - С кем имею честь?
   - Чувашевский, учитель реального.
   К счастью, забинтованный человек, по неведомым причинам лежащий на столе мертвецкой, оказался вполне живым.
   - Миллер, архитектор.
   - Убежден, что кричали именно вы...
   - О чем вы?
   Неприятный диалог прервал фельдшер. Кажется, он даже не отер рук. Миллер брезгливо позволил пальцам с откровенно нечищеными ногтями размотать свою повязку.
   - Не может быть! Это все тот же самый след! - радостно воскликнул фельдшер, и тут же закричал во весь голос: - Господин Деникин, вы там? Ершооов!
  
  ***
  
   Чем дальше Романов углублялся в грязные бумаги Вагнера, тем меньше его интересовали городские заботы. Водопровод? Электричество? Телефонные аппараты? Печи, способные обогреть целый дом за одну лишь растопку в сутки? После всего, что ему довелась узнать?
   Так он еще никогда не обманывался.
   Находками до зуда хотелось поделиться хоть с кем-то, все равно, с кем. Однако увы: Романов пришел к выводу, что не в силах дальше доверять кому-либо в этом городе.
   Из "своих" имелась только жена, день ото дня все более терявшая душевное здравие. Но если бы она вдруг и очнулась от своего дурманящего сна, в котором проводила большую часть суток, то что бы она сказала?
   Романов будто наяву слышал ее голос, произносивший, по обычаю, неуместно высокопарную речь:
   - Анатоль, я самого начала говорила тебе, что ты заблуждаешься во всех этих людях, и, без сомнения, будешь глубоко разочарован. Однако амбиции затмевали твой взгляд и разум настолько, что ты отказывался признавать очевидное до той самой поры, покуда это оставалось возможным.
   Хуже всего, что эта воображаемая Елизавета была абсолютно права.
   Преступное отродье! И ведь еще всего лишь несколькими днями ранее Романов бы и мысли не допустил о том, что всех этих людей объединяет нечто общее - тем более, столь гнусный интерес.
   Но что он мог сделать, находясь здесь? Вероятно, скажи он хоть слово вслух - и в тот же день лежал бы с перерезанным горлом в лесу, как и господин полицмейстер, который, очевидно, тоже что-то прознал.
   - Как только придет весна, мы уедем, Лиза! - откладывая в сторону испещренные знакомым почерком документы, громко пообещал Романов - больше себе, чем прекрасной собеседнице, забывшейся больным сном.
   - Мсье Анатоль, я хотеть сказать... - грустная Одиль подкралась неслышной тенью.
   - Быть может, мы поговорим завтра? - Романов растирал слипавшиеся глаза. Заряд бодрости, который придало раздражение, улетучился без следа, стоило ему завершить работу.
   - Нет, прошю! Вашно! Ошень вашно! Не мочь не сказать! Это про малыш Андрэй...
  
  X
  
  Веление долга
  
   Волнистая, белокурая прическа архитектора, изысканная, уложенная волосок к волоску, совершенно поредела на затылке. Впереди - парадное великолепие, сзади же - тонкие тенета. Впечатление еще более усиливалось внезапной темной родинкой, проглядывавшей через, в прошлом, несомненно, ангельские кудри. Интересно, догадывался ли об этом сам хозяин волос?
   Деникин неприлично стоял прямо за спиной у значимой в городе особы, бесстрастно разглядывая то, что обыкновенно бывало скрыто от глаз.
   Миллер сильно нервничал, не имея на то никаких явных причин.
   - По какому праву вы, судари, смеете задавать мне столь личные вопросы?
   - Позвольте, Александр Стефанович, внести ясность, и поведать о резонах нашего, столь неуместного, на ваш взгляд, интереса... Как вам наверняка известно, в городе, помимо исчезновения вашей дочери, произошла череда и иных неприятных событий, - взяв наивысшие из доступных ему тонов любезности и благодушия, увещевал Ершов. - Люди из общества похищены, убиты! И никому не ведомо, что еще может произойти в дальнейшем, покуда те негодяи, что свершили преступления, не пойманы. Наш долг - избавить город от угрозы и восстановить справедливость во имя тех, кому уже никто не в силах помочь. Долг же любого чтящего законность горожанина - оказать в этом деле помощь нам... и себе!
   - Долг?! О каком долге вы говорите? Я пришел к вам сам! Это моя дочь исчезла! Как вы заметили - похищена! И до сей поры она еще не просто не отыскана. У меня и вовсе сложилось впечатление, что ее вопросом полиция не достаточно озабочена.
   - Вы заблуждаетесь, Александр Стефанович. Возможно, я выразился чересчур резко. На деле я хочу сказать...
   - Нет, это я хочу сказать! Теперь, после ваших слов, я наконец понял, куда вы ведете! Неужели вы полагаете, что я каким-то образом могу быть причастен к пропаже своей собственной дочери?!
   Нет, ровно до этого момента полицейские так не полагали. Однако новой пищи для предположений и без того имелось в избытке.
   Деникин сделал большое усилие, чтобы удержать рот закрытым. В разговоре с Миллером помощник полицмейстера не принимал прямого участия. Досадно было осознавать, но увы: в столь щепетильном вопросе ремесленничий сын Ершов мог продвинуться куда дальше, чем если бы за дело взялся сам Деникин, и при том не создав инцидента.
   Двигаться следовало осторожно. Хрупкий, чувствительный городской архитектор - не каторжная нянька. Щипцы тут заказаны, хотя - без малейшего сомнения - здесь бы они проявили себя если не более, то уж точно и не менее плодотворно. Увы, несмотря на то, что Миллер явно что-то скрывал, убедить его раскрыться пока что допускалось только лаской да уговорами, как малое дитя.
   - Что вы, Александр Стефанович! И в мыслях не имел! Однако мы полагаем, что ваши ответы и впрямь могли бы некоторым образом пролить свет на исчезновение барышни Миллер.
   - Это каким же, позвольте поинтересоваться?
   - Пока я не могу сказать наверняка, но нам и в самом деле нужно узнать, где и при каких обстоятельствах вами была получена эта травма.
   - Скажу вам вот что! Вы не смеете более меня расспрашивать. Я не желаю продолжать этот разговор. Прощайте! Когда же у вас, наконец, появится, что сказать о моей дочери, вы знаете, где меня отыскать, - с этими словами Миллер поднялся и направился к выходу, по пути ударившись об угол стола.
   На момент в управе повисло непривычное безмолвие.
   - Ничего не понимаю, - признался Ершов.
   Взяв со стола чистый лист и графитный карандаш, он принялся быстро черкать, держа бумагу на весу.
   Обстоятельства и впрямь не хотели связываться в единую цепь. И даже те, которые с таким трудом удавалось туда приладить, отчаянно вырывались.
   Деникин заглянул в каракули сослуживца. Ершов, движимый в большей степени любопытством и патетичным представлением о долге, чем страхом перед последствиями его неисполнения, успел начертил таблицу, и теперь ее заполнял.
   - Деникин, испробуем наглядный способ, о котором я давеча прочел? Мы соберем воедино всех не только убитых, но и пропавших. Напишем поочередно вот в этих графах, имена, чем занимались, где жили, откуда пропали и где обнаружены... А также что по этому вопросу гласит молва. А потом посмотрим на все разом.
   - Боюсь, для вас эта метода слишком безобидна. Впрочем, давайте, отчего нет? Хуже не станет.
   - Приступим же. Начнем с имен. Кто из общества пропал и так и не был отыскан?
   - Василий Софийский...
  
  ***
  
   Немудрено, что сын генерал-губернатора первым пришел Деникину в голову. С недавней поры тень начальника края сопровождала каждый шаг, без слов требуя результатов и грозя расправой. Хотя на деле состоявшийся разговор выглядел куда менее свирепо.
   Софийский не сдержал слова, переданного через фельдшера, и прислал челядинца не с заявлением, а с повелением немедленно привести в резиденцию Деникина. Сколь не надеялся помощник полицмейстера уж если не вовсе избежать личной аудиенции, что вряд ли было возможно, то во всяком случае, отложить ее на неопределенный срок, на этот раз спасения ждать не приходилось. Тем более, что теперь Софийский точно знал, кого желает видеть, и вполне определенно назвал в своем наказе фамилию Деникина.
   - Ершов! Чем вы заняты?
   - Я...
   - Отставьте немедленно! Вы пойдете со мной к его превосходительству.
   И, в сопровождении человека Софийского, они направились к генерал-губернатору.
   В отличие от своего главного постояльца, белокаменный дворец ("Возведенный по проекту Миллера", - отметил Ершов), вблизи оказался более внушительным, чем думалось, глядя с улицы. От толстых стен веяло торжественной, высокомерной печалью. Долгие скругленные окна глядели с тоской, сожалея о том, что вместо оживленных улиц Петербурга им суждено любоваться заснеженной пустыней. Даже узкие декоративные балконы, объятые легковесными рядами балясин, казалось, подверглись хандре. Впечатление складывалось непростое.
   - Сколь отталкивающая красота, - вполголоса выразил свои взгляды спутник, и Деникин мысленно согласился.
   Прежде помощник полицмейстера лишь со стороны смотрел на визитеров, заходивших в гигантские двери в форме арки - истинные крепостные ворота в два роста в вышину. Теперь же, пройдя через них сам, поразился вновь - на сей раз убранству.
   - Экая напыщенная безвкусица, - не сдержавшись, шепнул он прямо в мохнатое ухо Ершова.
   - Пестроватенько-с, - согласился тот, как будто мог что-либо смыслить в особенностях обстановки.
   Челядинец кликнул домашнюю прислугу. Она тотчас же явилась на зов откуда-то из глубин под лестницей, ведущей во второй этаж. Иные даже не столь весомые горожане следили за тем, чтобы горничные блюли столичные обычаи и облачались в форменное одеяние и передник. Однако Софийский явно не входил в их число: девушка носила простое сизое платье.
   Проследовав за ней наверх, Деникин с Ершовым вскоре переступили порог хозяйского рабочего кабинета, встретившего их обширной медвежьей шкурой, разостланной на полу. На стенах висели иконы, среди которых безбожный Деникин все же узнал "Спас Нерукотворный", напротив - портреты государя Николая II и его сиятельного родителя, Александра III, Миротворца. Большую часть внушительных размеров кабинета отнимал массивный письменный стол из дуба, покрытый зеленым сукном и многими кипами книг и бумаг. В нем утопал, оставаясь над поверхностью лишь серебристо-рыжей макушкой, сам Софийский.
   Деникин во второй раз за сутки подивился тому, сколь малозначительным выглядел суровый генерал-губернатор в те минуты, когда не выступал перед горожанами с торжественной речью.
   - А, пришли, - отозвался Софийский. - Ну, прошу.
   Он указал Деникину на ряд весьма вычурных китайских кресел, приставленных к столу. Ершову, надо полагать, следовало смирно дожидаться у двери, однако тот, вопреки своему обыкновенному желанию следовать хорошему тону, проследовал за Деникиным и уселся о бок.
   - Деникин, как вам, несомненно, передали, меня постигла тяжкая утрата. Любезная супруга покинула меня, - глядя в стол, начал Софийский, но потом поднял взгляд, обратив его прямо в глаза собеседнику жалящим лезвием. - И мои страдания, без того сверх меры веские, еще более усугубляет то, что Вера Николаевна пала жертвой чудовищного умысла. Некие негодяи сподобились подмешать ей отраву в питье либо кушанье. Прямо здесь, в моем собственном доме. Знаю это наверняка, ибо Вера Николаевна не выходила накануне. Но чего я не ведаю, так имени мерзавца, сотворившего зло.
   В воздухе повис невысказанный вопрос. И Софийский, и Ершов, выразительно смотрели на Деникина.
   - Ммм... - только и смог ответить он.
   - Понимаю: в городе промышляет отъявленная преступная банда, и ваш первый долг - это ее устранение ради защиты горожан. Однако, смею надеяться, вы изыщите возможность и не откажите и мне - в справедливости и моей личной просьбе. Отыщите того, что погубил Веру Николаевну, и я предам его суду и тому наказанию, что следует за его проступком.
   Деникин кивнул.
   - Вы немногословны, Деникин. Это хорошо - так и полагается человеку дела. Необходим ли осмотр резиденции, либо в том нет большой спешки? Мне бы хотелось, прямо говоря, отложить его до погребения Веры Николаевны.
   - Полагаю, мы и впрямь можем повременить.
   - И это тоже хорошо. Присылайте ваших людей к середине недели. Полагаю, к тому времени мы сумеем уладить вопрос с погребением, что в нынешних обстоятельствах не так просто. Эх, что за напасть такая. Не отчитана, и будет не отпета, - вздохнул генерал-губернатор, обращаясь, очевидно, сам к себе. - Нет, не по-христиански...
   Ответной реплики вновь не последовало, и Софийский продолжил.
   - Но это еще не все. Есть еще один резон, хотя и не столь важный, по которому я вас вызывал, Деникин. Как ни жаль мне это говорить, но, увы, и мой голос прибавится к словам об исчезновениях. Мой сын, Василий, тоже пропал. Приблизительно в ту же пору, что и наш господин полицмейстер.
   - Как же это случилось, ваше превосходительство?
   Софийский пожал плечами.
   - Не знаю. Он выходил, а домой не воротился.
   - Выходил, но куда?
   Генерал-губернатор хмыкнул.
   - Мне это неведомо.
   На том аудиенция завершилась, и Деникина с Ершовым отпустили на волю.
   Однако, несмотря на столь убедительное напутствие, и убийство супруги генерал-губернатора, и исчезновение его сына продолжили преступно игнорироваться. Вместо того, чтобы для собственного же блага сосредоточить общие усилия управы именно здесь, полицейские, как и прежде, отдавали их делу капитана Вагнера, чье тело даже не отыскали.
  
  ***
  
   - Увы, но про молодого Софийского нам неведомо и вовсе ничего. Мы знаем лишь, что он покинул резиденцию в ту страшнейшую непогоду - значит, когда и все остальные. Так и запишу. Что скажем про род занятий Василия Сергеевича?
   - У него такового не было. Молодой Софийский - своего рода заблудшая овца.
   - Скверно отзываться в подобном роде о семье его превосходительства, но вынужден согласиться... Разговоры по дела Василия Сергеевича весьма даже ходили, и при том самые неприглядные. Будто бы он и шулер, и мелкий жулик - но, впрочем, кого тут этим удивишь? - и завсегдатай тех же заведений, что и вы, Деникин. А еще слышал я, будто бы молодой Софийский в содомском грехе заподозрен.
   Деникин слушал чрезвычайно внимательно, однако Ершов внезапно запнулся и переменил тему.
   - Теперь Вагнер...
   - Вновь ваш Вагнер! Отложите его в мертвые.
   - Но как же тело? Нет, неправда ваша: до поры нам следует считать его живым.
  - Намедни вы говорили совсем иное. Нет, Ершов, и еще раз нет. Нам следует отнести Вагнера в самый конец списка. Он путает нам все следы.
   Ершов грустно вздохнул.
   - Однако именно в деле Вагнера наметилось наибольшее их число! Инженер был похищен из своего дома, оказав сопротивление.
   - И переоделся в дорогу? Ершов, вы и впрямь верите россказням преступницы?
   - Не надобно нам полностью упускать их из виду...
   - Подождем с догадками, пока околоточные не докончат допрос. Ершов, у нас полгорода сгинуло вместе с семьей Софийского. Подумаем и про них. Следующий!
   - Дочь архитектора, пропавшая в метель из запертого дома. К сожалению, и барышня не была безгрешна.
   - Мы не на проповеди, Ершов. Вернемся к фактам. С кем она водила шашни?
   - Наверняка я того не знаю, хотя и, каюсь, весьма любопытствовал. Однако сумел разведать лишь то, что толки не лгали: этот человек и впрямь из управы. Надо бы прояснить.
   - Думаете допросить околоточных? Бог с вами, Ершов, в самом деле, не того сейчас, чтобы и внутренние распри чинить. Дальше.
   - Младенец Романов, - Ершов более не записывал, по-видимому, вновь отчаявшись структурировать столь неочевидные дела.
   - Переноси в мертвые и вычеркивай. Отыщем тело потом, когда будет время.
   - Мы давно не видали ни доктора, ни Цзи. Прежде каждый из них хоть однажды в день, но наведывался в управу. Думаю, их тоже следует отнести к пропавшим, хотя по форме и не заявлено.
   - Доктор мог уехать в селения. Мишай же служил полицмейстеру. У него больше нет резона ходить в управу.
   - Полицмейстерам. И нашему, и тем, что до него. Отец мой вспоминал, что...
   - У нас и без того хватает хлопот, Ершов. Вернемся к этим господам, когда о них заявят.
   - Воля ваша. Мертвые. Госпожа Софийская. Я читал отчет фельдшера - весьма обстоятельный, смею заверить! Дело к тому, что виноват и впрямь нанайка, как вы с самого начала полагали. Отчего же вы не сказали про то его превосходительству? И отчего мы до сих пор его не схватили? Прикажете околоточным исправить нашу оплошность?
   - Пожалуй, сделаем это после похорон. Софийский просил его не беспокоить.
   - Мы уже раз таким методом упустили няньку.
   - Сомов!
   Околоточный, опрашивавший на лавке старуху в платке, повязанном таким образом, что его концы торчали кверху, как рога, обернулся.
   - Как закончишь - бери еще кого себе в пару и идите в резиденцию его превосходительства. Берите нанайку и тащите прямо на конюшню.
   - Как, прям к самому и идти? - ахнул тот.
   - Не перечить!
   - Будет сделано!
   - Что там еще у нас, Ершов?
   - Господин полицмейстер и отец Георгий, убитые одним орудием. И Миллер с его раной, который проговорился, что может быть причастен к пропаже дочери... Он определенно связан с убийствами, Деникин.
   - Думаю, нам стоит наведаться в его дом.
   - Неужто вы полагаете, что там он поведает нам более, нежели в управе - если, конечно, вовсе пустит за порог?
   - Мы и не будем с ним разговаривать. Проследим за домом и наведаемся, когда господин архитектор уйдет в свою контору.
   - Это же беззаконие, Деникин? Мы не имеем дозволения.
   - У вас есть иные идеи?
   - Еще у нас есть госпожа Вагнер.
   - Вагнерову тоже пока отставим, Ершов.
   - Напали на Чувашевского, сластолюбца.
   - Вряд ли в его вопросе есть нечто, не терпящее отлагательств.
   - Удивительно, но пока все, - резюмировал околоточный.
   - В таком случае, я отправляюсь домой, Ершов, - ответил Деникин, и, поднявшись, направился к двери, не слушая летящих в спину возражений.
  
  ***
  
   У дежурившего у ворот управы городового встал конный. С первого взгляда ясно - чужой, не из этих мест. Оставив короткое сообщение, наездник пришпорил лошадь. Полицейский же не преминул тотчас передать весть проходящему мимо Деникину:
   - Краснобородцы вчистую разорили Лесное! Нарочный до господина генерал-губернатора был с донесением. Его превосходство выслало остатки людей в лес - немедля воротить остальных и душегубов нагнать.
   Однако вместо сочувствия к поселенцам, Деникин испытал огорчение. Втайне он рассчитывал, что опричники Софийского подольше задержатся в лесах.
  
  XI
  
  Погребальный звон
  
   Большой церковный колокол ожил, оповещая о смерти.
   Редкие прохожие, которых тревожный звук заставал на улице, останавливались, крестясь. Однако вопрос, традиционный при этих обстоятельствах - кого же хоронят? - не звучал. Все горожане, включая жителей отдаленных кварталов на отшибе, и без того знали ответ.
   На длинном столе, вынесенном в гостиную из столовой, стоял, готовясь отправиться в путь, лакированный гроб. Несмотря на спешку, плотник не подвел: последнее жилище Веры гляделось вполне пристойно.
   Собравшиеся - черное облако траурных одеяний с белыми вкраплениями уместных к случаю кружевных платков, поднесенных к сухим глазам - тихо гудели.
   За утро Софийский уже не раз слышал оборванный его появлением диалог:
   - Слыхали ли вы, отчего гроб закрыт?
   - Говорят, сам его превосходительство велел тело Веры Николаевны анатомировать...
   - Господи, прости!
   - От горя не в рассудке...
   Но напрасно шептуны тушевались и в смятении отводили глаза. Генерала не тревожили их слова, которые он с самого начала предвидел.
   Все минувшие дни он решал непростую дилемму: что вынести во главу угла - личное или служебное?
   Долг слуги государева четко и беспрекословно велел сперва отдать последние почести стражу законности, затем - духовному пастырю, и лишь в последний черед - собственной супруге. Долг сердечной привязанности наказывал отринуть традиции вместе с доводами рассудка и выстроить печальный порядок, начав с конца.
   В итоге Софийский пошел сам с собой на сделку, еще более преступавшую все представимые пределы общепринятого.
   Всем трем столь различным гробам надлежало выйти в свое последнее путешествие в составе единой процессии.
   Впрочем, даже если бы погребение состоялось в той очередности, что требовали и светские, и служебные правила, оно бы все равно нарушило и каноны, и традиции. Проводить погребальные обряды предстояло дьякону единолично - и тут Софийский был не в силах что-либо изменить.
   - Прикажете выносить, ваше превосходство?
   Петр, одетый в парадную форму, отмытый и постриженный ради прощания с хозяйкой, выглядел непривычно и несуразно. На минувших днях он вновь покрыл себя в глазах жителей славой, смешанной с суеверным страхом, вернувшись в город с мешком голов китайских краснобородцев.
   Без сомнения, ординарец не имел резона ловить их живыми, а потом тащить на веревках через леса, неусыпно бдя, чтобы не исхитрились распутаться и сбежать. Это бы лишь замедлило отряд, а участи своей налетчики не избежали бы, и будучи доставленными на суд. Софийский тотчас же велел бы их расстрелять.
   Так или иначе, погибшие от рук негодяев поселенцы из Лесного были отомщены, и могли теперь покоиться с миром. Однако же кровящий по снегу мешок, по виду - до верху набитый тыквами, пуще прежнего растревожил горожан, и так сверх меры обеспокоенных недавними событиями.
   Но польза от совершенного наказания, конечно, не могла своей важностью уступить даже самым сильным городским тревогам.
   - Молодец, Петро! Хвалю! - только и ответил Софийский, оценив трофеи, и дружески хлопнул солдата по плечу.
  Толпа расступилась - гроб двинулся в путь, с тем, чтобы на перекрестке, разделяющем престижные второй и четвертый кварталы, встретить тех, кто провожал остальных.
   Слившись, долгая процессия направилась в сторону храма. Впереди шел молодой дьякон, лишь в начале зимы принявший посвящение - хорошо еще, что имелся хотя бы он. За ним - двое служек, один из которых не по чину принял кадило. Следом - три закрытых по разным резонам гроба. Их несли параллельно друг другу, не желая отставать и терять очередности. Софийский, шедший в первом ряду сопровождавших, с неудовольствием отметил, как его солдаты затеяли нечто вроде состязания с полицейскими, и едва сдержался, чтобы их не одернуть.
   О бок с генералом следовала бездетная вдова полицмейстера - спокойная, серьезная, в глазах - ни слезинки. Гладкая, нисколько не припухшая, кожа красноречиво говорила о том, что не проливались они и ранее. Дама не пожелала по обычаю накинуть вуаль, чтобы скрыть отсутствие скорби. Софийский, весьма уважавший нечастые в обществе проявления искренности, внутренне одобрил вдову.
   Рядом с ней в белой траурной одежде маньчжуров шествовал толстый Цзи Шань с неизменной, опрятно заплетенной косой - точь в точь, как у подлеца Гидки. Софийский ощутил сильный прилив неприязни и даже сжал кулаки, хотя и отдавал себе отчет, что наперсник покойного полицмейстера ни в чем перед ним не повинен.
   Теперь, когда генерал-губернатор знал, кто сгубил Веру, на душе его полегчало. Любая, даже самая гнусная правда, всегда лучше неведения - и Софийский раз от разу все более в том убеждался. Однако, хоть и облегченная, душа продолжала взывать к мести - но с ней генерал-губернатор не спешил. Он намеревался приступить к вершению закона спокойно, на холодную голову. Иначе бы суд прошел скомкано и смазано. Софийский не смог бы его полностью прочувствовать, а значит - и успокоиться.
   Обе жены Цзи Шаня, мало отличимые друг от друга, отступали на шаг, и там, сзади, вопили во весь голос, обливаясь самыми настоящими слезами. Как они умели их проливать, не чувствуя ни малейшей душевной потребности, оставалось для Софийского загадкой. Одна из удивительных азиатских тайн.
   Рядом с маньчжуром следовал Деникин в сопровождении своего вечного спутника из низов. Молод, но сразу видно - толковый малый. Достойную смену выбрал себе покойный.
   - Давно не видно тебя, дядя Мишай.
   - Да, не ходил. Семейные хлопоты, - чисто, лишь с малейшим налетом иноземного говора, отвечал маньчжур, - Но коли надобна и вам моя служба, вам ведомо, где меня сыскать.
   Отца Георгия в первом ряду провожать было некому. Он входил в черное духовенство, и потому ни супруги, ни детей не имел. Соратники же по духовной стезе либо шли впереди процессии, либо остались у храма, готовя могилы и звоня в колокол.
   Над ровными задними рядами, смешивавшимся в единый темный рой, возвышались два исполина. Одним из них был полицейский, в другом Софийский по высокой каракулевой шапке признал пропавшего доктора. Явился все же, когда надобность вовсе миновала. Что тут еще сказать?
   Дошедши до храма, приступили к обряду. Он прошел вопиюще, без малейшей торжественности. Дьякон то и дело путал и забывал слова, краснея и еще больше запинаясь при каждой новой ошибке.
   Наконец, вышли на кладбище. Супругу Софийского без его на то приказа опустили в могилу первой.
   - Прощай, Верочка! - нежно сказал генерал-губернатор, бросив на гроб горсть земли. - Мы непременно с тобою встретимся... И знай, что негодяй, сгубивший тебя, уже завтра станет гореть в аду.
   Послышались возмущенные выкрики: кто-то, расталкивая, пробирался через скорбную толпу. Не считаясь ни с чем, этот кто-то забрался на край могилы, и сценически упал на колени.
   - Мама! Маменька моя! Как же так!
   - Васька!
   Схватившись за голову, сын упал навзничь, и зарыдал в голос, точно ребенок.
   Он всегда умел все испортить.
  
  ***
  
   Чувашевский, которому фельдшер накануне разрешил осторожно вставать, тоскливо смотрел на погребальное шествие через окно управы.
   Учителю очень хотелось домой, в ту холодную нору с окном, подсматривающим за веселым домом. Однако план побега, намеченный на сегодня, сорвался. Лекарь и мучитель в одном лице строго-настрого велел дежурному - единственному из полицейских, кто оставался в управе - бдеть за больным и никуда не пускать.
   - Не по правилам несут, - заметил страж, тоже поглядев в окно.
   Юноша из нанаев, которого привели намедни, сбился в тугой клубок и не подавал иных признаков жизни, кроме дыхания. Понадобилось применить силу, чтобы он выпустил хотя бы ногу - за которую его и приковали к лавке. Другая постоялица управы - женщина из простых (ее долго держали на конюшне, а сегодня оставили в общей приемной, надев кандалы на руку), несмотря на телесное нездоровье, была куда более оживленна. Она и тут тотчас полюбопытствовала:
   - Чай, как?
   - Любопытная ты больно стала. Как-как, без батюшки да вразнобой.
   - Нехорошо это, никуда не годится, - вздохнул Чувашевский.
   Несмотря на то, что учитель много дней пролежал бок о бок с теми, кого проносили мимо управы, он лишь сейчас осознал всю печаль события. Здесь, в мертвецкой, они гляделись нелепыми куклами. Но траурная процессия вернула смерти тревожащую серьезность.
   - Жили-жили, да вот померли, - поддакнул околоточный невысказанным мыслям учителя.
   - Увы... И мы там будем.
   Женщина хотела перекреститься, однако цепь помешала.
   - Ну, пускай земля им пухом, - заключил околоточный.
   - От жаль то какая, - прошептала арестантка.
   - Ишь, жаль ей. Какая жалостливая! А не было жаль, когда мужика своего да хозяев порешила?
   Женщина выразительно вздохнула. Такая беседа, до того громкая, что слышалась через несколько стен, столь долго велась на конюшне, что преследовала Чувашевского даже во снах.
   - Его - я. Их - не я.
   - Снова за старое. Ну ничего, ворочается господин помощник - велит сызнова с тобой говорить. А то распустили мы тут тебя.
   - Госпожу Вагнер, осмелюсь заметить, я видел мертвой в веселом доме, в день, когда на меня напали. Вряд ли в том повинна эта вот женщина, которая, как говорят, в ту пору смотрела за ребенком, - заметил Чувашевский.
   - Ну, так-то к слову пришлось... В том мы ее саму не сильно подозреваем, полагаем, приспешники поработали.
   Арестантка благодарно улыбнулась учителю разбитыми губами, и обратилась к полицейскому:
   - Каши-то дай.
   Околоточный взял со стола миску, подготовленную, но так и не донесенную из-за прохода процессии, и поднес заключенной. Она принялась есть рукой.
   - Погоди, уголовница. На ложку-то. А ты, убивец! Будешь кашу? - околоточный тронул наная носком валенка, в ответ тот резко дернул плечом. - Ну, не хочешь - как хочешь. Токмо так ты и до суда счахнешь.
   - А что, госпожу Вагнер тоже с ними несут? - поинтересовался Чувашевский.
   - Нет, ее еще вчера схоронили. За казенный счет, без всяких шествий. Раз - и в яму.
   - Неужто и не отпели? - с тревогой спросила женщина.
   - Дьякон нарасхват - некому. Некому отпевать, некому провожать... Пускай не хозяйку, но инженера-то ты ж порешила, вот и не осталось у покойницы никого.
   Женщина не отвечала, продолжив свою трапезу, Чувашевский же почувствовал вставший комок у горла.
   - Как же она это сделала?
   Учитель не раз слышал всевозможные обвиняющие предположения, но и они путались, и сам он в ту пору совсем не был здоров.
   - Господин помощник полагает, что заколола и в лесу спрятала, чтобы, значит, что-то скрасть. А хозяйка ее про то и не ведала, у кого-то из городских гостила, и, воротясь, решила, стало быть, что сам в столицу уехал, как намеревался. А потом господин полицмейстер про то прознал, и эта вот уголовница со своей бандой - с беглецами теми - связалась и нажалобилась. И те, значит, нашего господина помощника и порешили, а разом и отца Георгия, с которым тот, видать, вместе был. Эх... Вот и этот хозяйку свою потравил. Убег незаметно, взял зелье в их местном селении, что на пригорке, воротился и потравил. Давнехонько хотел его превосходство их оттуда согнать. Ну, уж теперича Петро на тот холм наведается...
   - Страшно, что эти грешные люди так поступили с теми, кто их кормил, - грустно качая головой, отвечал Чувашевский.
   - Правда ваша! А все отчего? Оттого, что единожды уголовник вовек таковым и останется. Негоже было с самого начала всю эту шелупонь, да в дома свои пускать.
   - Верно вы говорите... А тех, что господина полицмейстера жизни лишил, так пока не поймали?
   - Не тревожьтесь, словим. А покуда вот этих его превосходство засудит. Завтра велел их обоих к нему и тащить.
   - И что с ними станет?
   - Завтра же и повесят, - убежденно отвечал околоточный.
  
  ***
  
   Странный мальчик в женском платье вышел, подмигнув Варе, не сквозь окно, как зашел давеча, а через дверь. Видно, боялся гневать большого доброго дядю - уж больно сильно тот кричал, коря за разбитое стекло.
   Дядя же, надев черный сюртук, ушел еще утром. Варя сразу же поняла, что он ее покидает - еще когда тот начал облачаться.
   - Не хнычь, Варюха, ворочаюсь - сыщем твою мамку, - утешил дядя, усадив девочку на кособокий и покрытый пятнами письменный стол. - В управе небось сидит, воровка аль мошенница. Не приводили ли туда давеча какую бабу, не видал, Васька?
   - Нет, я все тут сидел...
   В доме дяди вкусно пахло микстурами, кругом стояли интересные, но дюже страшные вещи. Заприметив в банке с желтым раствором младенчика с неестественно большой головой, Варя, которая уже успокоилась, заголосила вновь.
   - Тююю... Тихо-тихо, ты же совсем взрослая девочка, - примирительно сказала, наклонившись к Варе, барышня в белом платье. Она и сама вся была белая: белая кожа, белые волосы, уложенные кольцом на голове. Даже губы - и те белые.
   - Эх, ворочалась бы ты лучше домой. Я-то думал, ты давно уже это сделала и во всем отцу своему призналась, - расправляя ворот, сказал большой дядя.
   - Нет! Я не могу, как вы не понимаете! - неожиданно нервно и зло выкрикнула белая барышня.
   - Воля твоя. Оставайся, коли хочешь, а только до весны ты все равно туда не доберешься. Неужто станешь ждать?
   - Стану!
   - Ну, смотри сама. Ладно же, дети мои. Долг велит вас покинуть, вы же тут не шалите, - дядя надел тулуп, валенки, долгую смешную шапку, звучно поцеловал девочку в самое темя и шагнул за порог.
   Варя, белая барышня и мальчик в женском тулупе - отчего он не скинул его, ведь в доме тепло? - принялись играть в шарады. Вышло весело. Особо Варе нравилось, когда загадывал мальчик. Он корчил рожицы, потешно надувал губы, и показывал такие сценки, что Варя покатывалась от хохота. Вот он высунул язык, схватил себя руками за горло и рухнул оземь.
   - Висельник? - белая барышня тоже смеялась во весь голос.
   Мальчик отмахнулся - дескать, нет.
   - Убивец? - спросила Варя.
   Вновь не то. Мальчик сделал вид, что с шумом пьет из пузырька, взятого со шкафа дяди.
   - Доктор кого-то уморил? Нет? Не доктор? Яд? Отравился? - гадали поочередно барышни.
   Но потом игра закончилась, и мальчик тоже ушел. Оставаться с белой вовсе не хотелось. Она чем-то неуловимым походила на маму. Вдруг тоже где-нибудь запрет? Варя погрустила пару минут, да и снова заплакала:
   - К няне хочу...
   - К няне? Доктор же говорил, ты ищешь маму.
   - К нямее...
   - Большая девочка, а говоришь нечетко. Ну, не плачь же. Отыщется твоя мама. Доктор всех в городе знает. Глядишь, вернется с похорон, да и ее приведет. Расскажи лучше, как ты оказалась в лесу?
   Варя не хотела об этом не только говорить, но и думать.
   Когда злые люди забрали из лесу Павлину, она глядела им вслед так долго, что совершенно окоченела. Даже слезы на щеках замерзли, обратившись в ледяные шарики. Тогда Варя воротилась в дом, укуталась в одеяло, и тотчас уснула. Пробудилась она оттого, что кто-то с шумом ввалился в зимовье.
   - Вот же народ! Дверь точно не закрыта была - на кой черт выламывать?!
   Зажглась лампа, и Варя с ужасом увидела, как жуткий бородатый великан с мохнатым рогом на голове, отбросив на пол гремящий мешок - как пить дать, с костями! -- подбросил дров в печь.
   Леший!
   Варя тонко завизжала.
   - О, а ты еще кто? - великан вытащил брыкавшуюся девочку из укрытия и принялся, поворачивая, разглядывать. Глаза у него были темные, мутные, все в красных прожилках - как и нос - но при этом озорные и добрые.
   - Ты леший? - спросила Варя.
   - Совсем наоборот. Доктор я. Ворочаюсь вот в город из дальнего поселения Алексеевки. А ты кто?
   - Варя.
   - А что ты делаешь, Варюха, одна в зимовье? Ты с тятькой? Он охотник?
   - Сгинул он, - отвечала девочка, вспомнив слова Павлины.
   - На охоте сгинул?
   - Не... В городе. По осени.
   - Ясно... А мамка где?
   - Ее черти давеча забрали, - Варя вспомнила ужасную сцену и вновь горько заплакала.
   - Какие-такие черти? Нет тут никаких чертей...
   - Есть! - крикнула Варя, и, как могла, рассказала большому человеку о произошедшем.
   - Ну, это генераловы люди. А это - верно говоришь, Варюха - все одно, что черти. Видать, сильно нашкодила твоя мамка в городе, раз они за ней аж сюда, до устья, дошли. Ну, ничего. Давай-ка я и тебе оспу-то привью, а то неровен час, и до города занесут, и мы ляжем спать. А завтра воротимся домой и отыщем мамку твою.
   - А что такое оспа? - удивилась Варя.
   - Это, Варюха, страшная хвороба. Вот ты, такая пригожая, коли ей занедужишь, то, ежели сразу не помрешь, уродиной на век останешься.
   Варя сглотнула и кивнула. Большой дядя покопошился в своем мешке, достал что-то, потом снял с девочки тулупчик, закатал рукав и больно резанул плечо. Но она все молчала, только раз ойкнула. Затем дядя вернул ее в одеяло, а сам разлегся на чем-то своем у порога, ругая чертей за то, что вышибли дверь, и тотчас же захрапел.
   Наутро он усадил Варю впереди себя на привязанного у зимовья коня, и они направились в город. Так девочка и попала в дядин дом, где жила только барышня, но позже вечером влез сквозь окно и мальчик.
   Но ни о чем из этого Варя белой барышне не сказала. Вместо того, хитро посмотрев прямо в глаза сквозь капли еще не просохших слез, спросила сама:
   - А ты что тут делаешь?
   Барышня вздохнула и отвела взгляд.
   - Больна я, Варюша. Больна гадкой болезнью...
  
  ***
  
   - Мне срочно надобно показаться вам, доктор! - крикнул архитектор прямо через головы скорбящих.
   Черноконь сделал страшные глаза и отмахнулся: дескать, потом.
   Миллер продолжил двигаться к могиле в рядах прощавшихся, но краем глаза следил за доктором. К сегодняшнему дню он чувствовал себя настолько худо, что готов был полностью отринуть любые светские приличия и броситься вдогонку, если бы Черноконь вдруг вздумал уйти.
   Как переменчива жизнь! Еще на прошлой неделе посещение лечебницы казалось архитектору столь тяжким испытанием, что он едва мог на него решиться. Но дни мучений - и теперь уже он сам охотно бы рассказал обо всем, не дожидаясь расспросов, лишь бы хоть немного умерить боль.
   Его правая рука - в прошлом столь изящная, аристократическая, с тонкими длинными пальцами и до сих пор надетым обручальным кольцом - отмирала. Из раны нескончаемо сочился дурнопахнущий гной.
   - Маруся, протолкнись поближе к доктору, и если что, не отпускай. Можешь даже в него вцепиться...
   Сочувствующе взглянув на хозяина, прислуга поспешила выполнить пожелание, растворившись в толпе.
   Миллер сделал шаг к могиле, уже второй по счету. Теперь он вместе со всем городом, собравшимся сегодня на кладбище, провожал полицмейстера.
   До чего же вычурна на шутки судьба! В свой последний вечер на этом свете покойный, стопку за стопкой вливая в себя ханшин, не без бравады говорил, что он - заговоренный, и в доказательство поведал историю. В пору юности, будучи еще лейтенантом, полицмейстер, по его словам, добыл целое состояние, играя со смертью. На его жизнь ставили ставки, и он раскручивал русскую рулетку, приставив к виску пистолет, в котором не хватало лишь одной пули.
   Надо же, сколь быстро после этих самых слов настигла его расплата за былое везение!
   Зачерпнув в свой черед горсть земли, Миллер бросил ее на крышку гроба и со словами:
   - Покойтесь с миром, господин полицмейстер! - покинул примогильную насыпь. Но, едва архитектор сошел вниз, как его тотчас же потянули в сторону.
   - Показывайте! Девушка сказала - дело и впрямь безотлагательное. А коли так...
  Миллер покорно протянул погубленную руку. Еще не размотав до конца бинт, доктор посмурнел.
   - Гангрена! Идемте в лечебницу, живо. Не ровен час, и с вами нам не пришлось бы прощаться... Эх, говорил я ей, говорил... Экая глупая девка. Где же вас так угораздило, архитектор?
   - В борделе! - чересчур громко выкрикнул Миллер, лицо которого покрылось испариной.
   Горожане, стоявшие поблизости, обернулись, и теперь с интересом ждали новых событий.
   Черноконь поморщился.
   - Не кричите вы так! Идемте, после все расскажете. Нынче не до того.
   Взяв доктора под здоровую руку, доктор легко, как перышко, повлек его за собой с кладбища. Тайком утирая вновь выступившие слезы, Маруся засеменила следом.
  
  ***
  
  Выйдя на похороны с Елизаветой, Романов тотчас же пожалел о своем решении. Супруга отчего-то решила, что хоронят малыша Андрея, и тотчас же заголосила, повиснув на груди инженера.
  Романов был на нее очень, очень зол, но старался не показывать виду. Ласково уговаривая, он кое-как расцепил красивые пальцы, и, приняв жену под руку, присоединился к процессии.
  Нахождение здесь, среди этих людей, ему совершенно претило. Инженер с великим трудом убеждал себя, что далеко не все из тех, кто вышел на похороны, столь гнусны, как он возомнил. Но обрывки бесед, доносившиеся то и дело до слуха, не позволяли уговорам возыметь действие.
  - Сам-то велел все кишки покойнице вытащить, слыхали?
  - Видали вдову? Ни слезинки! Похоже, не нарадуется. Ждет-не дождется, когда полицмейстера схоронят - тотчас утешится!
  - Да и сам он под стать. Подати с курилен да бардаков взимал неспроста!
  Романов бы охотно заткнул уши, но тогда бы пришлось отпустить всхлипывавшую и так и норовившую упасть Елизавету.
  Сложно передать, сколь люто ненавидел инженер погребальные шествия! Однако упрямый рок упорно делал его их участником. Вот и нынешнее, чужое, но не последнее. Как только найдется тело ребенка, Романов снова пойдет в столь же лицемерной, лживой процессии, как хаживал уже много раз. То провожая матушку с батюшкой, погибших при крушении поезда, то - брата, накинувшего на себя удавку из-за злосчастной любви... Но самой тяжкой стала предыдущая, в которой так же, как и нынче, несли три гроба - большой и два маленьких. Жуткой ночью взрыв парового котла, спроектированного и установленного лично Романовым, оборвал жизни его первой супруги - выбранной по расчету, но все же родной и привычной, хоть и не столь прекрасной с виду, как нынешняя - и двоих близнецов...
  Кое-как добрели до храма. Отстояли возмутительную, похожую на ерничество, службу, вышли на кладбище.
  - Видали Ваську-от, сынка самого? В бабьем тулупе на погребенье явился, греховодник. То-то про него болтают!
  - А Миллер? В борделе, говорит, давеча был. Можь, дочку-то его не покрали, а сам он ее того...а? Продал?
  - Слухали вы про то, что жену-то самого бесовской ее прислужник-от и потравил? Ведаете ли, отчего?
  - От того же, отчего она его ни на шаг не отпускала?..
  - А полицаи-то все беглых не сыщут... Никак с ними заодно...
  - А вот хто отца-то Георгия зашиб? Что за убивцы?
  - Все вы тут - убийцы, подлецы и лжецы! - неожиданно для самого себя, Романов обернулся и громко обратился к толпе. - Поглядите - да среди вас нет ни одного достойного человека! Вы - сборище мерзавцев, сущий оплот зла!
  Приподняв сползавшую вниз Елизавету, Романов гордо откинул голову и, выпрямив спину, отправился прочь.
  
  XII
  
  Искушение плоти
  
  Едва прощание закончилось, Деникин тихо отделился от толпы и направился в сторону улицы. Однако, увы, его перемещения не оказались столь незаметными, как он мог надеяться. Не успел помощник полицмейстера сделать и десятка шагов, как за спиной послышался быстрый хруст. Его стремительно догоняли, и Деникин точно знал, кто это, даже не оборачиваясь.
  - Как, вы уже уходите?
  - Как видите, Ершов.
  - Я полагал, что после похорон вы все же изволите, наконец, наведаться в управу...
  - Я пропустил лишь день, и, полагаю, имел на то полное право. Мы хорошо поработали, Ершов, и заслужили немного покоя.
  - Что именно вы зовете хорошей работой, Деникин? - осуждающе глядя, по своему обыкновению, исподлобья - издержки малого роста - вопросил Ершов.
  - Думаю, все то же самое, что и его превосходительство. Вынужден с вами проститься, - холодно ответил Деникин, и продолжил прерванный путь.
  Он надеялся, что Ершов наконец его оставит. Однако, слишком хорошо изучив за последнее время привычки своего сподручного, понимал, что подобное вовсе не в его характере. И верно: скрип за спиной раздался снова.
  - Деникин, вы вмиг раскрыли отравление госпожи Софийской, и я, признаюсь, восхищен вашей проницательностью...
  - Благодарю, Ершов, но мне пора.
  - Однако, достигнув успеха в одном деле, мы не должны забывать о других. Долг не велит отбрасывать весомые обстоятельства только лишь оттого, что они нарушают вашу версию. Мы упускаем важные улики, - из книг Осецкого Ершов почерпнул немало неприятных слуху терминов. - Как же ранение архитектора? Вы думаете, он тоже стал жертвой беглых, но отчего-то столь упорно об этом молчит? Нет, если бы вышло так, он бы немедленно оповестил весь город - как делает наш учитель, нимало не стесняясь. А мы до сей поры так и не наведались в дом Миллера, хотя это же ваша собственная беззаконная идея!
  Деникин отмахнулся и вновь вознамерился идти, однако Ершов здоровой рукой цепко ухватился за рукав.
  - Постойте! Как же общность ран? Господина архитектора, нашего покойного полицмейстера и госпожи Вагнер? Как же, наконец, та деятельность капитана, которую он скрывал, и о которой горожане могли проведать? Отчего вы более не желаете задумываться ни о чем?
  - Оттого, что все предельно ясно, Ершов... Всем, кроме вас. Вы же настолько увлеклись игрой в сыскаря, что теперь видите те обстоятельства, которых нет. Жизнь, между тем, куда более простая штука, нежели вам представляется...
  - Однако, Деникин, нянька может быть виновна совсем не в той степени, что вы утверждаете. А если так - ее повесят напрасно! - Ершов, очевидно, использовал последний аргумент.
  - Вас так волнует участь ссыльной убийцы, что вы готовы из чистой сентиментальности обрушить все наше дело? - удивился Деникин.
  Ершов собрался было ответить - и, судя по выражению его лица, нечто вновь оскорбительное для собеседника - однако сдержался. Воспользовавшись паузой, Деникин двинулся своей дорогой, заметно ускорившись.
  
  ***
  
  Для начала помощник полицмейстера намеревался заглянуть домой - в свою отдельную половину, которую арендовал у колбасника в беспокойном районе пристани.
  Не лучший выбор: этот квартал, наполненный всевозможными суетными звуками, не стихал и зимой. С приходом весны о тишине и вовсе приходилось забыть. Едва лед вскрывался, как к берегу начинали ежечасно причаливать то китайские посудины с загнутыми носами, то купеческие лодки. Порой заходили внушительные военные баркасы и большие суда, привозившие почту, редкие здесь товары да новых горожан - и увозившие старых, отчаявшихся. Прямо на пристани, тем временем, шла бойкая торговля.
  Кроме внешних звуков, досаждали и внутренние: семья у домовладельца была большая и шумная. А запахи, так легко проникавшие сквозь стену и намертво внедрявшиеся в каждую щепку обстановки! Деникин предпочитал не задумываться, из какой же дичи колбасник готовит свою провизию, если она так скверно пахнет.
  Увы, о перемене жилья не доводилось и мечтать. Свободные дома в городе уже который год шли нарасхват. Те, кто не строился сам из дерева и не мог себе позволить, как и Деникин, обзаведение каменным особняком, мирились с теми условиями, что удалось раздобыть.
  Деникин потопал у порога, сбивая снег с сапог, надетых вместо валенок в честь погребения, толкнул дверь, которую оставлял незапертой, и прошел в свою холостяцкую берлогу. Прислуги он не держал, так что отметить его непривычно раннее возвращение не мог решительно никто.
  Подкинув поленьев в печь, помощник полицмейстера вытянулся на узкой кровати, положив руки за голову, и принялся разглядывать потолок - некогда беленый, но теперь весь в следах, оставленных непогодой.
  Он планировал вздремнуть час-другой, прежде, чем заняться воплощением своего плана, однако сон не шел. В мозгу перекатывались слова, сказанные порывистым Ершовым. И, сколь сильно не хотелось себе в этом признаваться, они определенно вызывали в душе нечто, подобное угрызениям совести.
  Дела убитых и исчезнувших, и в самом деле, густо рябили темными пятнами, как этот самый нечистый потолок. Ершов в своей пламенной речи указал только на часть несостыковок. Однако прежние попытки углубиться в любое из дел лишь еще более заводили в тупик.
  Взять вот, например, каторжницу, Павлину (Калюжникову, как сумел все же выяснить дотошный Ершов, с превеликим - и пустым! - трудом отыскав ее прежнее дело).
  В тот день, когда она заявила, что более не скажет ни слова, пока не воротится девочка, Деникин поддался.
  Генерал отозвал своих людей на поимку налетчиков, так что на них в возвращении ребенка надежд не осталось. Пришлось вновь высылать в леса небольшой отряд ропщущих полицейских, однако и они вернулись ни с чем. Впрочем, уж больно быстро околоточные принесли эту весть, и Деникин подозревал, что они не дошли до зимовья.
  Но няньку ответ не устроил. Сдержав обещание, она не проронила больше ни звука о том, что произошло в доме Вагнеров. Дальнейший допрос не дал результатов, и Деникин велел его прекратить, оставив преступницу на волю генерал-губернатора.
  Конечно, убийца, подло сгубившая своего мужа, почти наверняка лгала. Скорее всего, она придумала всю историю лишь для того, чтобы ей вернули девчонку. Но несмолкающие домыслы Ершова все же сумели проесть дыру в уверенности Деникина.
  - Отдав преступницу его превосходительству, мы рискуем навсегда упустить важные сведения, которые могут быть ей ведомы! - упорствовал околоточный.
  К счастью для душевного покоя Деникина, глас рассудка все же заглушал рьяного Ершова. Он твердил совсем обратное: если версия помощника полицмейстера обтесалась столь гладко, что в нее без колебаний поверил сам Софийский, то она способна успокоить и горожан.
  Да, беглецы по-прежнему где-то прятались - но в глазах жителей казненная нянька станет их олицетворением. Конечно, полицейские продолжат поиски негодяев (эх, знать бы еще, где искать!)... А за это время происшествия подзабудутся. За последние дни не поступало новых известий о пропавших, и, если так пойдет и впредь, жизнь скоро вернется в прежнюю колею.
  Василий Софийский оказал нежданную услугу и явил себя сам - одной заботой меньше. Обнаружил себя и доктор: стало быть, и по его поводу хлопот не прибавится.
  Оставалось загадочное убийство госпожи Вагнер - но у той более не имелось близких, и потому к весне уже никто в городе не упомнит, что убийцу так и не отыскали.
  Младенца Романова, надо полагать, следовало искать в снегу где-то поблизости от инженерова дома, и вряд ли это составит сложности. Чувашевский, изумлявший фельдшера чудесными особенностями организма, упорно шел на поправку - и, чем более крепчало его здоровье, тем реже он взывал к установлению справедливости...
  С дочерью Миллера хуже: ее-то отбросить не выйдет. Впрочем, отчего бы и в самом деле не заняться ее вопросом вплотную, когда все остальные окончательно решатся?
  Нет, все вовсе не так плохо, как твердил Ершов. Он лишь напрасно лишал покоя...
  А если и впрямь обратиться к дядьке Мишаю, столь любезно предложившему утром свои услуги? Он-то вряд ли станет изводить Деникина непрестанными пустыми речами.
  Скоро, совсем скоро все воротится - иначе и быть не может! - к рутине, не требующей нахождения в управе сутки напролет. И это значит, что Деникин спокойно займется куда более интересными и волнующими заботами.
  Однако, отчего ж их откладывать?
  Можно прямо тотчас попробовать выдумать - где отыскать живые цветы в самый разгар зимы? А это, надо заметить, даже посложнее будет, чем расследование нынешних убийств. Ведь даже на утренних похоронах столь заметных особ пришлось обойтись искусственными венками, озолотившими галантерейщика, да еловыми лапами - не столько в дань давней традиции, сколько от отсутствия лучшего.
  Повернувшись на бок, помощник полицмейстера улыбнулся будоражащему кровь воспоминанию.
  
  ***
  
  Намедни Деникин, вознамерившись купить новые перчатки взамен прохудившихся, направился к тому самому галантерейщику, что мастерил искусственные цветы.
  У прилавка, придирчиво выбирая нитки, стояла несуразно одетая маленькая китаянка. Из-под короткого, едва доходившего до уровня колен грубого тулупа - Деникин бы предположил, что шился он на ребенка - выступало синее атласное платье, убранное азиатскими узорами. Оно, столь нарядное, в свою очередь, переходило в подшитые валенки. На плечах лежал пуховый платок, однако выше него следовала не ожидаемая коса, а прическа сложная и необычная, хоть и порядком растрепанная. Четкий прямой пробор переходил в большой тяжелый овал черных волос, переплетенных мелкими тонкими косицами. Скрепляли все несколько шпилек, увенчанных хрустальными головками красных роз. Цветок господствовал и в аромате приторных духов, до краев наполнивших лавку и едва не вытеснивших весь воздух.
  Род ее занятий не вызывал вопросов. Китайская проститутка, одна из многих. Чего в ней примечательного?
  Деникин принялся выбирать перчатки, отчего-то не переставая краем глаза следить за молодой женщиной. Видимо, почувствовав, что ее разглядывают, она подняла голову и посмотрела на Деникина, улыбаясь тонкими, не подведенными на время дня, губами.
  Ее красота вовсе не восхищала, совсем нет: резкие скулы, острый подбородок, удлиненные узкие глаза под набрякшими веками. Пожалуй, хорош был лишь нос: маленький, прямой, точеный. Однако, глядя на нее, Деникин, обычно не особо ходок до падших женщин, вдруг вспомнил слова Чувашевского. Учитель не находил в себе сил вести уроки, прежде не утолив телесную нужду - и помощник полицмейстера сейчас ощутил тоже самое.
  Выбрав нитки и расплатившись, проститутка вышла из лавки. Деникин, забыв о цели своей прогулки, тотчас последовал за ней и нагнал на углу дома.
  - Пойдешь со мной?
  Китаянка снова загадочно улыбнулась Деникину.
  - Я просто так не хожу... господин полицмейстер.
  Говорила она на удивление четко и чисто, без малейшей примеси шепелявого азиатского говора.
  - Это-то ясно, так почем же?
  Во взгляде проститутки мелькнуло податливое лукавство. Смотря на нее вблизи, Деникин все более убеждался в своем прежнем намерении.
  - Не счесть в деньгах...
  Помощник полицмейстера не слишком-то ее понял. Она торговалась?
  - А в чем тогда счесть?
  - Приходите ко мне под вечер... Хоть нынче же. И сами все узнаете, - многообещающе отвечала женщина. - Вы сыщите меня в доме Фаня, что в четвертом квартале. Но вы и сами про то ведаете, так как уже гостили у нас... с вашим темноволосым другом. Там спросите меня.
  Дом Фаня - тот самый, где Деникин с Ершовым намедни столь возмутительно опозорились, и она про то, конечно, знала. Вот досада!
  - Спрошу, но как тебя звать?
  - Я Цинь Кианг. Однако вы можете звать меня так, как вам нравится... Прощайте же, господин полицмейстер. До скорого свидания, - и китаянка скрылась за углом.
  В тот день Деникин так и не дошел до управы. Искушающее наваждение не отступало, и все часы, что оставались до вечера, он провел дома в мыслях о плотских утехах. Сумерки едва опускались, как Деникин вышел на улицу и пешком направился в четвертый квартал.
  Помощник полицмейстера опасался недоброго приема, однако обитательницы встретили его радушно, ничем не показывая, что узнали. Не увидел он и знакомых лиц, что тоже не относилось к желательному.
  Большеголовая и когтистая привратница, широко улыбаясь, проводила Деникина во второй этаж. Отворяя дверь в конце коридора, на которую указывал длинный палец, помощник полицмейстера на миг ощутил безрассудную тревогу. Не за ней ли в минувший раз скрывались те, кто поспешил укрыться в окне?
  Впрочем, Деникин немедленно отбросил нелепые мысли. Дело почти раскрыто, а домыслы Ершова лишь отнимали время, не находя никакого подтверждения и потому не имея ценности.
  За дверью ждала Цинь Кианг, изрядно похорошевшая к ночи. И, право слово, она не стала занимать Деникина разговорами. Не взяла она и денег - гортанно смеясь, игривым жестом оттолкнула руку.
  Столь знакомый город не переставал удивлять неизведанным.
  Нынешним вечером Деникин вновь намеревался посетить дом Фаня, только на сей раз он планировал захватить для Цинь Кианг подарок - не слишком многозначительный, но при том - необычный.
  Но для начала следовало немного вздремнуть.
  
  ***
  
  Деникин долго брел по безжизненной ледяной пустыне - до тех пор, пока не уткнулся в невесть откуда взявшуюся дверь.
  - Ищи под снегом! - сказал мягкий голос покойной матери.
  Затем и без того тревожный сон обратился и вовсе сущим кошмаром.
  - Деникин! Просыпайтесь! Отчего вы все время спите?
  Помощник полицмейстера отказывался верить ушам. Немыслимо, чтобы он отыскал его и здесь! Однако с каждой секундой - и очередным настойчивым прикосновением к плечу - сомнения все более растворялись.
  Деникин открыл глаза.
  - Вы не заперли дверь. А если бы в дом проникли те беглые и похитили вас, пока вы столь крепко спите?
  Добившись своего, Ершов по-хозяйски занял приставленную к обеденному столу табуретку. Подле ее ножки стоял суконный мешок, которого - в том Деникин не сомневался - еще накануне тут точно не было.
  Нехотя, он поднялся на кровати и принялся растирать все еще сонные глаза.
  - Который сейчас час?
  - Уже сумерки.
  Эх. Надобно бы не слишком долго задерживать гостя.
  - Что-то срочное, Ершов?
  - Я хотел составить вам компанию на вечер, - ответ прозвучал так, как будто бы подобный вид досуга входил в заведенный порядок вещей.
  - Но у меня есть планы!
  Видимо, это прозвучало чересчур резко - лицо Ершова на миг озарила обида. Однако околоточный тотчас нашелся:
  - Желаете посетить опиумную курильню? Ваш добрый друг доктор как раз возвратился в город. Или, быть может, веселый дом?
  Деникину почудилось, будто бы некая холодная рука проникла прямо в его нутро. Нет, Ершов никак не мог о том проведать - он лишь болтал пустое, по своему обычаю. Впрочем, даже если околоточный и успел вперить свой нос столь глубоко в дела Деникина, что все вызнал - то и что с того, в самом деле?
  - Что ж, Ершов... В любом случае, вы здесь. Так, может, раскинем карты? - Деникин изо всех сил пытался изобразить радушного хозяина.
  - У меня есть план куда лучше! Посмотрите, что я принес, - заметно воодушевившись, Ершов растворил мешок и протянул своему начальнику.
  - Что это, Ершов? Пустые бутылки?! Какого беса вы мне их притащили? - изумился Деникин.
  - Мы возьмем их с собой и направимся за околицу, где станем упражняться в стрельбе, - тоном, исключающим дальнейшие пререкательства, отвечал Ершов. Однако Деникин все же не согласился.
  - Что-что? Вы нанесли мне визит в мой единый свободный день с тем, чтобы вновь увлечь в леса?!
  - Ну, во-первых, не единый. Во-вторых, за городом рыщет банда... Мы должны быть во всеоружии, чтобы выйти на встречу с ней... Не так ли?
  Заспанный Деникин не находился, что возразить. Тем более, в ответ Ершов мог бы и показать свою руку, а возвращаться к этой беседе было весьма унизительно.
  Но как его выпроводить?
  - Одевайтесь же поскорее, Деникин.
  Не понимая, как так вышло, что околоточный стал распоряжаться его жизнью, Деникин, тем не менее, подчинился.
  Взяв фонари и мешок с бутылками, полицейские вышли в сторону леса.
  Почти всю дорогу они провели в безмолвии, изредка нарушаемом тихим пением Ершова, то и дело затягивавшего некогда популярный романс:
  - Под чарующей лаской твоею, оживаю я сердцем опять... Грезы прежние снова лелею, вновь хочу я любить и страдать...
  Признаться, слух у него имелся. Впрочем, на ходу голос сбивался, и певец замолкал.
  Судя по всему, Ершов находился в превосходном расположении духа.
  - Отчего у вас нет граммофона, Деникин? Волшебная вещь!
  - Лучше бы вы остались дома, Ершов, и слушали свой граммофон...
  На околице, там, где была свежая вырубка, спутник Деникина расставил по пням бутылки, равномерно окружив фонарями.
  - Взяли ли вы оружие, Деникин?
  - Когда бы я успел это сделать? Вы не предоставили мне такой возможности.
  - Не беда: мы станем по очереди стрелять из моего. Я начну?
  - Валяйте!
  Ершов прицелился и метко сбил центральную бутылку. Сменив ее на новую, взятую из мешка, протянул пистолет Деникину и отошел довольно далеко в сторону.
  - Ваш черед!
  Помощник полицмейстера повернул оружие дулом к бутылкам и спустил курок. Тишина.
  - Нет - нет, попробуйте снова! Представьте, что пистолет - это ваша рука. Но не зажимайте его в кулаке, выпрямите указательный палец. Да не так - он должен быть вдоль. Поднимите руку. Выше. Еще выше. Теперь ниже. Хорошо... Прицельтесь. Смотрите на бутылки!
  Очевидно, Деникин все же слишком рано одернул руку, нажимая на спусковой крючок. Пуля зарылась в сугроб неподалеку.
  - Когда стреляете - рукой не шевелите! Давайте снова!
  На этот раз Деникин попал - правда, не в бутылку, а в фонарь.
  - Эх... Этак у нас и вовсе фонарей не останется. Как в потемках в город вернемся? Но уже лучше. Давайте-ка я вновь покажу.
  Ершов сшиб очередную бутылку.
  - Где вы этому научились?
  - В здешней школе околоточных. Я в ту пору в пожарной дружине служил. Тяжко пришлось: днем - ученье, в ночи - пожары. Но окончил с отличием. Покойный господин полицмейстер - он в часы досуга читал законоведение - на выпуске лично пожал мне руку и изъявил радость видеть в рядах городской полиции.
  - И отчего вам все это понадобилось?
  - Вы ни за что не поверите, Деникин, но я желал приносить пользу городу...
  - Слыхал я, в пожарной дружине и жалование пониже.
  - Это вовсе не стало резоном, Деникин! - обозлился Ершов. - Впрочем, откуда же вам понять. Вашу судьбу всю за вас решали.
  - Что вы можете о том знать?
  - Совершенно все! Ваш батюшка, ныне отставной чиновник горного ведомства, при котором вы ранее и служили, сослал вас сюда. Если не ошибаюсь, после некого инцидента с чужой супругой. Так сказать, выслал с глаз долой. Вы же о службе полицейского прежде и ведать не ведали... Но зато окончили целых два курса межевого института. Так что, если кто из управы мог подойти под сей лицемерный образовательный ценз, так это, без сомнения, вы. Коллежский секретарь... Стреляйте!
  - Это пустая зависть, Ершов...
  Деникин попал в дерево.
  Мимо проезжала телега с дровами.
  - Ишь чего - полицейские стреляться удумали, - заметил горожанин, что правил повозкой.
  - Ветреники столичные... Словно забот иных нет, - откликнулся его спутник.
  
  XIII
  
  Злая судьба
  
   От тяжелой пощечины Василий едва устоял на ногах. Однако вслед за первой тут же нагрянула и другая, не менее веская. Затем отец схватил его за плечи и с силой швырнул об пол - точно, как в детстве.
   К счастью, падать было не больно - медвежья шкура, хоть и порядком истертая, но все же довольно мягкая, весьма выручила.
   - Охотился ты? Не сказав ни слова, сгинул чуть ни на две недели кряду. Охотился он! Мать все дни тебя звала. Все проститься надеялась, до последнего. Никогда тебе этого не забуду и не прощу, Васька. Слышал? Никогда! - все еще не уняв раздражение, Софийский толкнул сына в плечо носком сапога.
   Василий и не чаял, что беседа выйдет простой и быстрой. Еще утром, на кладбище, на лице отца читалось знакомое непримиримое нетерпение. Он явно с великим усилием сдерживался, чтобы не учинить расправу прямо на людях. Теперь же, когда они остались наедине, отец не позволил Василию даже разоблачиться. Сам лично провел в свой кабинет, крепко удерживая за руку - как будто бы у виновного имелась возможность улизнуть! - и немедля стал пробирать.
   - Где ты был?
   Даже в столь невинном вопросе наверняка имелся подвох. Впрочем, молчание бы лишь еще более обозлило Софийского.
   - За холмы ходил...
   - Брешешь!
   Софийский склонился над поверженным сыном, глядя ему прямо в глаза.
   - Брешешь, Васька! Мои солдаты за неделю, почитай, все леса поисходили. Но тебя не встречали...
   - Правду говорю, отец! Ей-богу! В старом зимовье за холмами останавливался.
   Генерал отвел глаза - собирался с мыслями. Впрочем, передышка не затянулась.
   - С кем ходил?
   - Один.
   Софийский хмыкнул.
   - Ты? Один? На охоту? Да из тебя охотник-то, все, что сын - никудышный. С какой вдруг стати?
   - Да ни с чего ни возьми зажелалось...
   - Лжешь.
   - Не лгу!
   - Отчего же ты не сказал, куда и зачем собрался?
   - Простите! Мысль шальная в голову ударила, вот я и ушел, в час собравшись...
   - В метель ушел.
   - Мне хорошо ведома та местность...
   Софийский подошел к необъятному столу, взял бокал с коньяком, разбавленным водой, сделал два шумных глотка.
   - То, что сгинул, поддавшись сиюминутной блажи, и с матерью не простился - тот грех навсегда на твоей душе останется, - от таких слов в голове Василия сызнова загудело, в уголках глаз скопились слезы. - Но это одно. Другое - нынче ты вновь меня опозорил. И за что только господь нас так наказал?
   Василий громко дышал - грудь сжали подступающие рыдания.
   - Ты явился на погребенье матери в бабьем платке и тулупе. Паяц! Изволил открыть всему городу, что те гнусные разговоры, которые ходят о тебе - чистая правда. Отныне даже те, кто не желал верить, собственными глазами в том утвердились. Не смей рыдать, как девка, паскудник! - схватив Василия за ворот, отец вернул его на ноги. - Объяснись. И живо!
   Что тут можно выдумать?
   - Я надел его случайно, ради шутки...
   - Шутки? Смерть матери кажется тебе забавной?
   На Василия обрушился поток новых шлепков и укоров.
   Но со временем Софийский погас. Запал иссяк, да, к тому же, настала пора вспомнить и о гостях, прибывших разделить скорбь.
   - Ты порочен, Васька. Я стыжусь тебя, - сказал генерал уже вполне спокойным тоном.
   В иные дни слова отца, без сомнения, задели бы Василия за живое, но нынче его слишком подавлял свой собственный груз.
   - Ступай, приведи себя в порядок и сходи вниз. Выйдешь - лишнего не болтай, хоть единый раз держись прилично...
   Отряхнув невидимую соринку, генерал намерился выйти из кабинета. Однако Василий, набрался храбрости и окликнул его:
   - Отец! Известно ли, кто совершил преступление?
  - Так ты и не слышал? Гидка-нанайка. Пригрел я змею. Сбежал незаметно - как только смог? - в свое селение, отраву взял - и вернулся, чтобы матушку твою отравить. Одного не разумею - за что? Она к нему лишь великодушие проявляла, защищала даже от меня. Ну ничего: завтра суд, а сразу после отправлю солдат поговорить по душам с их шаманкой.
   Василий комично прижал руки к щекам. В этот миг он и впрямь выглядел как чистый паяц, и Софийский, несмотря на мрачный настрой, против воли усмехнулся.
   - Я тоже не могу поверить в этакую неблагодарность, но увы.
   - Но откуда вы это знаете?
   - Деникин все выяснил, и дня не прошло. К великому сожалению - и лучше ты узнаешь об этом от меня - мне пришлось дать согласие на кое-какие неприятные научные вещи, которые надобилось проделать над твоей матерью. Однако тем самым мы ускорили выявление преступника, - отвечал Софийский.
   - И что теперь будет?
   - Как я и сказал, завтра суд. И Гидку, и вторую убийцу я велю повесить. Душа твоей матери получит отмщение и обретет покой.
   - Но ты не смеешь! - закричал Василий. Единым скачком он достиг отца и схватил его за руки.
   - Ты о чем? - опешил генерал.
   - Не смеешь его вешать!
   - Что-что? И отчего же вдруг?
   - Не смеешь!
   - Ты истинно помешался, Василий. Полагаю, тебя следовало бы определить в душевную лечебницу, - Софийский брезгливо отодвинул сына в сторону. - Иди к себе. Умойся, облачись в мужскую одежду и следуй в гостиную, как того требуют от тебя и приличия, и твоя покойная мать.
   Генерал-губернатор вышел, не притворив за собой двери.
   Василий постоял несколько минут, не изменяя положения. Затем он в бурном порыве взъерошил на себе волосы и, как и велел отец, проследовал в свою комнату. Просторные, светлые покои с бежевыми обоями и до того высоким потолком, что если бы Василий внезапно вырос ровно вдвое, то все равно не уткнулся в него макушкой. С размаху прыгнув в кресло вперед лицом, сев на колени, он закусил зубами плюшевую обивку и закричал. Ткань отчасти приглушила крик, но оттого он звучал еще более жутко, напоминая низкий рев - точь-в-точь такой же, что издал бы и раненый зверь.
   Вопль донесся и до людской, и до гостиной. И там, и там собравшиеся подняли вверх глаза, и сокрушенно качая головами, дали ему оценку:
   - Васька-гадник то слышь, как скулит... Совесть, видать, заела - с барыней-то не простился.
   - Эх, как Василий Сергеевич по матушке-то убивается...
   Лишь Софийский сделал вид, что ничего не услышал.
  
  
  ***
  
   К вечеру управа наполнилась голосами. Громадина околоточный привел хмельного ремесленника, мастера по скобяным товарам. По разговору Чувашевский понял, что тот на спор залез принародно в чужой двор и пытался похитить свинью.
   - Ей-богу не я! Да на что мне какая-то порося? Все Федьки-плотника наветы, - бурно жестикулируя, божился грабитель.
   - Побойся бога: своими ж глазами видел, с поличным тебя взял.
   - Это бесовские мороки! Примерещилось, чай!
   - Опился на погребении, вот и буянит, - заметил околоточный, что дежурил в управе с самого утра.
   Чувашевский смеялся, но иные постояльцы веселого настроя не разделяли. Маленький иноверец с косой по-прежнему лежал, сжавшись в клубок - казалось, что за день он так и не сменил свое положение. Женщина вполголоса молилась, прикрыв глаза.
   - Боязно, небось: как-никак, завтра повесят, - вновь высказался собеседник.
   Чувашевский сочувственно вздохнул.
   Вскоре заглянул и фельдшер. Не без удовольствия осмотрев раны учителя, он отметил, что уже совсем скоро освободит своего пленника, позволив воротиться домой. Чувашевский желал этого прямо сейчас, а не в будущем, потому особой радости не выразил.
   - Ну, полагаю, сегодня вы справитесь и без моего общества. Ежели вдруг что, тотчас просите околоточных сходить за мною, я им о том сообщу...
   - А как же письмо? - обиженно спросил Чувашевский.
   Уже несколько дней учителю не давала покоя мысль, что он так и не ответил на весточку брата. Ему хотелось нынче же исправиться, однако, несмотря на быстроту чудесного исцеления, он все же пока не имел возможности писать послание собственноручно. Учитель подступал с просьбой к фельдшеру, но тот все отнекивался, ссылаясь на занятость, и предлагал выслать телеграмму. Но Чувашевскому не импонировал пустой стиль подобного быстрого ответа, и он продолжал настаивать на своем. И никакие уговоры, что адресат в любом случае не получит письма ранее, чем через несколько месяцев, не возымели ни малейшего действия.
   Фельдшер, уж было намерившийся уходить, сдался.
   - Ну ладно, воля ваша. Давайте писать. Однако же перейдем в кабинет помощника: там не пахнет, есть стол, да и не потревожат.
   Взяв ковыляющего Чувашевского под руку, фельдшер провел его и усадил на посетительский стул.
   - Дите сгубили, и меня ни про что сгубят, - вдруг отчетливо и горестно сказала женщина за тонкой перегородкой, прервав молитвы.
   Фельдшер разложил бумаги, достал перо с чернильницей, отмечая вслух, что используются они не столь часто, как следовало бы представить.
   - Что писать станем?
   Чувашевский задумался. Отчего-то ранее он не подумал, что понадобится посвятить фельдшера в детали личной жизни, и теперь смутился.
   - Так что же?
   Сглотнув, учитель начал:
   - Дорогой брат... Сердечно и от всей души поздравляю тебя с радостным событием. Полагаю, что с любезной супругой твоя семейная жизнь станет складываться успешно и душевно.
   - Не так быстро: я совершенно не успеваю.
   - Прости, что отвечаю тебе с опозданием. Некоторое время назад я, простудившись в нынешнюю стужу, немного занедужил. Однако сейчас уже совершенно здоров, так что ты можешь быть спокоен на сей счет...
   За перегородкой громко - но, как подумалось Чувашевскому, радостно - вскрикнула женщина. Ей вторил счастливый детский визг.
   - Господи! Ты меня услыхал! Варюшка!
   - Ну, говорил же - отыщем мамку твою. И точно гляжу - набедокурила. Здравы будьте, служивые! - от звуков громкого баса стены управы, казалось, вздрогнули.
   - И вам здравствуйте, доктор! - отвечали околоточные.
   - Черноконь, давний мой знакомец. Впрочем, и вы его наверняка знаете, - заметил фельдшер.
   - Доводилось встречаться, - кивнул Чувашевский.
   - Что наделала эта женщина?
   - Убийца она. Господина полицмейстера со своей бандой порешила.
   - Не я это! Не я!
   - Вот незадача-то. Что с дочкой-то ее теперь делать станем? В сиротский дом бедняге прямая дорога.
   - Это не ее дите. Она нянька.
   - А чья она?
   - Вагнеров. Покойных. Вот она капитана-то к праотцам как раз и отправила.
   - Не я то!
   - Слыхал про то, что с ними стало... Что смотришь, непутевая? Вот на каторгу теперь и пойдешь.
   - Не на каторгу. Сам ее, верное дело, повесить велит.
   - И когда же?
   - Да прямо завтра.
   Обладатель баса цокнул языком.
   - Беда! А кто тут в углу? О, это ж Гидка, у нашего самого жил. Гидка! Помнишь меня?
   - Что-то лопочет. Эко вы его разговорили. Что ж вы раньше-то не пришли - глядишь, он бы чего и нам поведал.
   - Гидка! Старый ты хитрюга! А он-то у вас с чего оказался?
   - Так неужто ж на погребении не слыхали? Он же свою хозяйку и сжил.
   - Ай-ай-ай... До чего же дивные дела творятся в городе. Я к вам чего зашел-то. Ну, сперва, конечно, мамку ее найти. А заодно хотел глянуть на того больного, что ваш фельдшер лечит. Слыхал, какой-то чудной методой, вот и хотел поглядеть.
   - А вот тут он, прямо за стенкой. Покуда Деникина нет, расположились.
   За огородку просунулась бородатая голова.
   - Здравы будьте! Коллега!
   Протянув руку прямо через голову Чувашевского, доктор поздоровался с фельдшером.
   - Куда уезжал? Давно тебя не видно.
   - В Алексеевку. Оспу прививал. Да я-то что - тут у вас дела шальные, куда поинтереснее моих будут. У меня-то все одно - у одного ветры, у другого грыжа. Только у архитектора нашего вот гангрена.
   Фельдшер сделал удивленное лицо.
   - Неужели?
   - Именно, увы... В борделе, говорит, поцарапался. Ну, знамо дело, что там заразу какую и зацепил.
   Чувашевский даже вздрогнул.
   - Я наверняка понял, что там был он! По голосу его признал! Только слушать меня господин Деникин и вовсе не захотели-с. Всегда это заведение! И отчего ж его не выселяют?
   - Да полно вам. Все мы люди грешные, не один грешок - так другой... Знамо же - какой мерой судите. Ну и так далее. Вот и архитектор наш согрешил - так уж за то и поплатился. Но довольно о нем - покажите-ка мне лучше вас...
  
  ***
  
   Большой дядя, еще моментом ранее столь благодушный и веселый, вдруг взревел:
   - Душегубец!
   Варя удивилась и напугалась:
   - Там каты?
   - Не, моя любая, нету их там, - Павлина, вся избитая, немытая, куда грязнее прежнего, оборванная - даже привычный зубчик чеснока с шеи куда-то исчез - улыбалась, поглаживая прижавшуюся к ней девочку свободной от кандалов рукой.
   - Да нечто можно отмороженного-то спиртом тереть? Кто ж тебя только надоумил?
   - Не кипятись ты! Видишь, ему уже лучше. А я, было дело, уж думал лишить его этих пальцев на руке, и тех - на ноге.
   - Что еще ты с ним учинял?
   - Кровь пускал. Ему сразу получшело: в тот же час заговорил.
   - Какого беса? Нет, фельдшер, лечи-ка ты своих мертвецов, а живых и пальцем не трожь более.
   - Отставь свой тон! Не желаю ничего подобного слышать. Больной исцелился - выходит, я сделал все верно.
   - Именно, так и есть! - оскорбленно отвечал третий голос.
   - Я немедля забираю его в лечебницу и стану долечивать.
   - Ни за что! Это мой больной!
   - Теперь он мой!
   За стеной послышалась возня. Павлина засмеялась в голос:
   - Подрались-таки, видно, из-за ради долгоголового! Точно из-за девицы.
   А Варе совсем не было весело. Она жалела большого доброго дядю - и тем сильнее, когда он, раскрасневшийся, отряхиваясь и поправляя забавную шапку, вышел из-за стены.
   - Душегубец фельдшер-то ваш, - громко заметил он.
   - Сам ты душегубец, - зло отвечали из-за стены.
   - Так он-то... это самое... как раз по этой части и есть - то есть, совсем не для живых, - вступился за своего человек в сером.
   - Вот пускай своим ремеслом и займется...
   - Но учитель-то поправился.
   - Вот, слушай, что говорят другие, если меня не слышишь, - вновь ответили из-за огородки.
   Варя обратила внимание на человечка, сжавшегося на полу. Подняв голову, он внимательно смотрел на большого дядю через узкие щелочки глаз.
   - Няня, смотри! Это тот мальчик. Он пришел в дом в лесу вместе с бесами.
   - Он самый, - согласилась Павлина. - Люди-то разные, а судьбина злая - единая, - продолжила она, но Варя ее не поняла.
   - Ну ладно, Варюха, пошли обратно в лечебницу. Совсем ночь на дворе, да и архитектор там мается.
   - Нет! Не пущу! - Павлина крепко вцепилась в девочку так, что ей стало больно. - Мое дите! Не гневи бога, дохтор!
   Варе нравился большой дядя - он хороший. Однако расставаться с Павлиной не хотелось куда больше.
   - Не пойду, - отвечала и она.
   Дядя развел руками:
   - Что это делается? То сами за мной бегут - посмотри, помоги, а тут и пришел - а отказываются. Ну, как изволите. Покидаю я вас. Пора мне. Прощайте, служивые! Прощевай и ты, фельдшер, да зла не держи.
   - Будь здоров, доктор, - миролюбиво откликнулись из огороженного угла.
   Большой человек ушел, и Варю вскоре начало клонить в сон. Но засыпать просто так стало скучно.
   - Расскажи сказку?
   - Ну, слухай... Жил да был барын. Имел он барыньку свою и малую барышню, ладную - залюбоваться. Точь, как ты. И как-то раз надумал тот барын убраться из дому далеко-далеко, за много рек. Взял барыньку, взял барышню, да и двинули они в путь. Ехали - ехали, да и доехали. Поселились, жить стали на новом месте.
   - Хорошо жить?
   - Ну... нет. О том и сказка. Не мешай, а то что ж за антирес станет слухать? Жили они не ладно. Лаялись, что твои собаки, кажин божий день. Она ему - пес шелудивый, а он ей - потаскуха, все космы повыдеру! И так от едино шло от утра до ночи.
   Варя рассмеялась.
   - Что ж ты за сказки такие паскудные дитю говоришь, каторжница? - вмешался околоточный.
   - Не лезь, тебе-от что за беда? Вот, значит, Варя, лаялись они так и лаялись, а потом барын стал все к ночи из дому сбегать. Покуда барыня, та, что со всем городом... С той деревней, что в сказке, путалась. Так ходила она к полюбовникам, а он что-то надумал, видать. Раз - и сгинул.
   - Куда?
   - Ну, это покуда никому неведомо. Но слухай дальше про барыню. Уж она ликовала, как барын-от сгинул! Ох как резвилась! До той поры, покуда нового себе полюбовника не завела. Барына полицмейстера...
   - Что ты несешь?
   - Я говорила: покуда Варюшка не воротится - ничего не скажу. Она воротилась, я говорю. Ты будешь слухать, али что?
   - Эй, кто-нибудь - сходите за Деникиным!
  
  ***
  
   Когда Миллер вновь открыл глаза после того, как на его лицо опустилась мерзко пахнувшая тряпка, на дворе давно утвердилась ночь.
   - Эх, до чего же тяжко без сестры-то! Все самому приходится, коли кто из храма помогать не приходит, - где-то над головой бубнил доктор.
   - Так у вас же была сестра? Такая, в теле.
   - Была! Но как в том году маньчжурам помогать поехала, так и сама сгинула, от холеры-то.
   - Как жаль.
   - Мало того, что помощи нет, так теперь еще и фельдшер полицейский, приятель мой давний, нежданно вдруг надумал мне соперником стать.
   - Это тот, что мертвецов режет?
   - Именно! А теперь еще и больных лечит. Учителя - того, кому в заведеньице Фаня голову бревном проломили. И ведь вылечил, говорит!
   - Не печальтесь так... Вы же уезжали, - Миллер не мог узнать второй голос, хотя он, судя по говору, принадлежал не простолюдину.
   - И не думал печалиться. Тихо, не вертитесь. Сейчас будет больно.
   - Аааа!
   - Ну все, теперь забинтуем, и можете идти домой. Касторку не пейте! Проку в том чуть. Если станет болеть, то примите лауданум, что я вам дал. Отпустит.
   Визитер горячо поблагодарил за помощь, и, судя по скрипу половиц, вышел за порог.
   - Как вы, Александр Степаныч? Вижу, очнулись? - Черноконь подошел к койке, на которой лежал Миллер.
   - Да, - с трудом шепнул он. Боль стала тише, но голову как будто одурманили.
   - Это хорошо. Завтра, думаю, вам станет совсем худо, ну а затем, полагаю, вы двинетесь на поправку.
   - Что с моей рукой?
   - То, что я вам и говорил. Стремитесь сейчас не сильно о ней думать - это вам повредит.
   Миллер внезапно ощутил сосущую пустоту.
   - А... мое кольцо?
   - Вот оно, - Черноконь указал на тумбочку. - Я его снял, так вас и дожидается.
   - Что же со мной будет?
   - Ничего особо плохого. Малость придется попривыкнуть, но, надеюсь, выше зараза не разойдется. Вы же - большой удачник! Ведь вы - левша? Я сразу так и понял. Должно быть, вы легко сможете вернуться к своему занятию...
   Миллер тихо заплакал.
   - Поверьте, я не стал бы давать таких обещаний напрасно. Например, тому учителю, что лечится у полицейского фельдшера. Бог ведает, что с ним станет! Не произведя вовремя ампутацию, этот душегубец едва не сгубил его жизнь. Мыслимое ли дело: отморожения - да спиртом?
   - Это мне за грехи...
   - Думается мне, иные в городе грешат куда более вашего. И ничего им не делается: все целы да невредимы. Эх, злая судьба... Но все могло выйти и куда хуже! Так, давайте-ка я дам вам морфию - а наутро вы мне непременно расскажете, как вас так угораздило.
  
  ***
  
   - Лиза, просто скажи мне, где ты его спрятала. Отказываться совершенно нелепо: я все знаю.
   Вернувшись с похорон на взводе, Романов все никак не мог прийти в спокойное расположение.
   Сперва он пытался работать - но дело не шло. К тому совсем не располагала домашняя обстановка. Контора же из-за нынешнего городского события не работала.
   По дому который день метались незримые молнии. Но нынче в воздухе ощущалась и вовсе неизъяснимо тягостная духота. И на исходе дня гром грянул, помимо воли Романова.
   Инженер вовсе не планировал начинать эту беседу - тем более, не сегодня. Но после очередной тирады Елизаветы, в которой она не менее часа кряду выражала уверенность, что малыш похищен, его рот раскрылся сам собой и выпустил те слова, от которых ходу назад уже не имелось.
   - О чем ты говоришь? - Елизавета попробовала принять обиженный вид, но глаза, ставшие совсем безумными, выдавали ее с лихвой.
   Одиль не обманула. И сейчас Романов понял, насколько в душе продолжал надеялся, что прислуга, не менее чувствительная, чем жена, все же приукрасила обстоятельства, нагнав жути.
   - О том, что случилось в тот день, когда здесь якобы случился пожар...
   - Якобы? Да ты в своем уме, Анатоль? - чересчур пылко спросила Елизавета, указывая на почерневшую от копоти стену.
   - Он не случился сам собой, как ты сказала.
   - Но именно так и вышло... Эта бестолковая француженка не доглядела за решеткой, и результатом из камина выпала головешка.
   - Если бы ты только не спала столь крепко после своих лекарств, Лиза, и не стремилась потом все скрыть... Кто знает, может наш сын был бы жив и сейчас. Зачем ты мне солгала?
   - О боже... Анатоль, ты укоряешь меня в страшных вещах. Откуда ты все это взял?
   - Мне рассказала Одиль. Не смогла молчать, несмотря на твои угрозы.
   Сознание Елизаветы давно не проглядывало из тумана. Но сейчас слова мужа вызвали из-за завесы болезненно яркое пятно.
   Утро... Обгоревшая обстановка... Холодно. Грязь повсюду - на платье, на полу, под ногтями.
   Гувернантка вернулась, как обещала - с рассветом. И тут же, не поняв, что случилось, начала нелепо суетиться, взвизгивая со своим противным прононсом: "Пожьяр! Пожьяр!" - хотя все давным-давно догорело. Одиль схватила ведро и побежала на двор, но, выйдя, тут же его отбросила и заголосила еще громче:
   - Крошка Андрэй!
   Елизавета, подкравшаяся сзади, подхватила ведро и с размаху ударила прямо по аккуратно уложенной, несмотря на несомненно бурную ночь, голове. Одиль обернулась - и Елизавета без слов вцепилась ногтями ей в лицо.
   Она и сама не знала, для чего это делает - по всей видимости, таким способом искал выход скопившийся ужас ночи. Той, когда она очнулась из уютного сна едва живой, задыхаясь от разрывавшего легкие дыма. Она не лгала мужу: виной всему, и в самом деле, стала головешка, которую достал, сняв плохо прикрытую решетку, шустрый ребенок.
   Ковер на полу тлел медленно, но огонь, затронув входную занавеску, охватил обстановку в проходной. Елизавете повезло дважды: и когда ветер, проникавший сквозь стены, направил пламя от нее, а не к ней, и когда что-то резко разбудило ее.
   Мальчик лежал на ковре. Схватив его, Елизавета выбежала на двор прямо через горевший коридор. Положила сына на снег, принялась растирать, хлопала по щекам. Но ребенок, прежде столь бойкий и подвижный, не отзывался и более не шевелил даже ручкой.
  Елизавета так и оставила его на дворе.
   "Надобно затушить огонь!"
   Зачерпнув ведром снега, она вернулась в дом и принялась биться с пылающей обстановкой, толком не сознавая, что делает. Однако и на этот раз судьба проявила милосердие. Все, чему суждено было сгореть, уже горело, более не распространившись. Елизавета сумела погасить пламя. А потом села прямо на пол пепелища, не имея сил даже на слезы.
   Так ее и застала Одиль с приходом утра.
   - Мужу скажешь - убью! - пригрозила Елизавета, отпустив, наконец, избитую ошеломленную гувернантку. - Возьми тачанку и мешок. Мы свезем его в лес...
   Позже, когда вернулся Романов, Елизавета рассказала ему ту версию, что сумела придумать. Именно инженер и приказал перепуганной француженке идти в управу.
   - Лживая французская клеветница! - сказала Елизавета и заплакала.
   В душе Романова обличающая злость билась с жалостливой любовью, и последняя одержала победу.
   Инженер подошел к жене, нежно обнял, поцеловал в голову - без намека страсти, родственным поцелуем.
   - Не тревожься, Лизонька, я не держу на тебя зла. Мы просто сыщем нашего мальчика и похороним по-христиански... Знать, судьба у меня такая... А Одиль пусть завтра же пойдет в управу и скажет, что малыша мы и сами уже отыскали. Пусть в наши дела и не глядят.
   Елизавета с благодарностью прижалась к мужу. Она молчала.
  
  XIV
  
  Новые обстоятельства
  
   Раз-два-три... Пауза. Раз-два-три... Деникин, совершенно измотанный после минувшей ночи, с трудом открыл глаза, ощущая себя так, как будто и вовсе не ложился.
   Средняя девчонка колбасника каждое утро, помимо воскресенья, будила Деникина, по просьбе к ее отцу, стуком в дверь. Постучав, она обычно тотчас же убегала хлопотать по хозяйству.
   - Дмитрий Николаич! Вот же соня... Дмитрий Николаииич! Вы поднялись?
   И вновь: раз-два-три...
   - Да, Таня! Благодарю! - хрипло откликнулся помощник полицмейстера.
   - Это хорошо. Ночью приходили из вашей управы. Аж три раза! Велели передать, чтобы вы, как воротитесь, немедля же туда шли. А я и хотела разом сказать, да добудиться вас не смогла.
   - Ммм... А что случилось, часом, не помянули?
   - Да говорили... Запамятовала я только. Кажись, будто кто что важное рассказал. Точно! Арестантка!
   Спросонья Деникин испытывал лишь досаду. Что там она могла поведать такого - в ночь перед своей казнью - что это вдруг потребовало столь немедленного визита?
   Впрочем, спешить в любом случае стоило. Софийский намеревался начать суд к полудню. Значит, следовало успеть доставить преступников в городскую управу. Дела, имевшие большую важность для жителей, генерал, по обыкновению, слушал именно там, в присутствии городского головы - личности малозначительной и поставленной лишь для видимости.
   - Спасибо, Таня...
   Наскоро ополоснув лицо ледяной водой из бочки, Деникин стал одеваться, все еще зевая и коря Ершова за несвоевременную прогулку. Однако он все ж таки попал в две бутылки! Вспомнив о том, Деникин довольно улыбнулся, но тотчас потух: разумеется, вчера он так и не смог навестить Цинь Кианг. А ведь этого так хотелось! Да и не разгневается ли теперь она? Впрочем, от последней мысли Деникин, досадуя сам на себя, отмахнулся. Хоть давеча китаянка и не взяла денег, она по-прежнему оставалась проституткой. А он - одним из многих. И вряд ли имелся резон задаваться подобными вопросами.
   - Совсем я тут одичал, - произнес вслух Деникин.
   - Вы ведете беседу с собой? - удивился Ершов.
   Как и накануне, он вошел без стука и спросу. Все одно, что к себе домой.
   Натягивая сапог - все же, предстояло показаться Софийскому - Деникин скривился.
   - Ершов, я в самом деле смог бы дойти до управы и без вашей заботы.
   - Мне подумалось, вы все еще спите, как и всегда. Околоточные говорят - до утра не смогли вас поднять... Не ведали, что тут особый подход нужен. А дело, между тем, весьма спешное! И при том у нас на него остается не более пары часов.
   - Что за дело такое?
   - Павлина Калюжникова разговорилась - как только девочку ей привели.
   - Кто? Как? Она должна была замерзнуть в лесу.
   - Вы сказали это так, Деникин, будто бы опечалены... Да, она нашлась. Ее привел ваш друг доктор. Но дело вовсе не в том: с ней-то как раз все в совершенном порядке. За исключеньем того, что по нашей - ну нет, по вашей! - вине ей грозит сиротский дом. Однако отставим ребенка. Нам нужно обсудить слова ее няньки.
   - Ну так что вы все тянете, Ершов? Что там сказала наша убийца?
   - То, что беспутная госпожа Вагнер встречалась с господином полицмейстером. Притом она абсолютно убеждена - говорит, не единожды своими глазами видела. Накануне этих встреч Наталья усылала из дома Павлину, а девочку запирала в шкафу.
   - Она, вижу, уже и полицмейстера взялась порочить. То есть, по ее словам, это он Вагнерову и порешил, да? Все явная ложь, Ершов. Разве сами не видите? А даже если вдруг и правда - что нам с того?
   - Дайте же мне хоть слово вставить, Деникин. Дело вовсе не в няньке, а в господине полицмейстере. Все они как-то связаны - и он, и Вагнеры, и отец Георгий, и даже архитектор - но как?
   - Вы вновь за старое? Никак не успокоитесь? Но ничего, нынче Софийский этот вопрос решит, и тут-то вам и придется, наконец, заняться чем-либо более стоящим.
   - Подождите! Слова няньки навели меня на мысль. Как вы помните, господин полицмейстер много лет встречался с китайской проституткой из дома Фаня, которую мы так и не поймали оттого, что... несколько заблуждались. Думаю, нам все же стоит возвратиться к самой первой нашей идее и попробовать расспросить ту женщину. Если, конечно, она все еще там.
   - Он встречался с китайской проституткой? Первый раз слышу, - Деникин вспомнил о Цинь Кианг, чувствуя томительное сожаление и вполне понимая полицмейстера.
   - Ну конечно! Это же совершенно очевидно. Иначе для чего нам требовался Цзи?! - рассердился Ершов.
   - И что беседа с ней нам даст?
   - Смотрите: архитектор сказал доктору, что его ранили в веселом доме, - Ершов раскрыл ладонь и загнул указательный палец.
   - Миллер? Нежданно. А как вы узнали?
   - Весь город с утра о том твердит... Не отвлекайте! Чувашевского зашибли там же - два. И, наконец, господин полицмейстер не просто встречался, а весьма долго, с ... хм... одной из падших девиц - три.
   - Ершов, вы расстраиваете меня своими пустыми домыслами. Бордель - весьма беспокойное место, потому не нахожу в этих происшествиях ничего странного. Идемте, нам давно пора. Мы теряем время, вместо того, чтобы вести преступников на суд.
   - Деникин, попросите его превосходительство отложить дело Вагнеров! Хотя бы на несколько дней!
   - Ершов! Прекратите сентиментальничать!
   - Деникин, я не знаю, с кем именно встречался господин полицмейстер, но вы-то можете это выяснить без особого труда. Между делом, так сказать. А заодно и расспросить, что там произошло с Миллером и Чувашевским.
   Деникин ненавидел это насмешливо-понимающее выражение.
   - О чем вы?
   - О том, что вы могли бы, заглянув в гости к своей даме...э... просто к своей даме, задать ей несколько вопросов. Вам бы это ничего не стоило - я подразумеваю, сверх того, что вы и без того платите - но делу могло бы помочь.
   - Вы оскорбляете меня, Ершов... Как вы смеете?
   - Дуэль? - ласково спросил околоточный.
   - Идемте! Нам надо управиться до полудня!
  
  ***
  
   В дороге Деникин хотел собраться с мыслями и выстроить в голове все обстоятельства, чтобы связно пересказать их затем в городской управе. Ранее ему не приходилось выступать перед многолюдным обществом, и потому волнение он испытывал весьма сильное.
   Однако, как и следовало ожидать, Ершов бесконечно отвлекал разговорами - на удивление, никак не связанными с тем, что им предстояло. Он то сокрушался ввиду повышения цен на сахар и пропажи из лавок свежего хлеба, то интересовался, отчего Деникин не отдаст заштопать оборвавшийся подол шинели, то хвалился успехами младшего брата в счете.
   Обычно Деникин доходил за управы за две четверти часа, но нынче, ей-богу, путь вытянулся в двое и грозил никогда не закончиться.
   Управа встретила оживленным и нетерпеливым ожиданием.
   Околоточный Сомов, поставленный на дежурство, встал, приветствуя Деникина, и тотчас доложил:
   - Господин Романов приходил. Нашли они своего ребятенка. Говорит, в пожаре на улицу далеко выполз, да так и замерз. Все, как вы и полагали.
   Просительница, ждавшая, когда наступит ее черед, громко ойкнула.
   - Господин инженер - человек весьма современный. Боюсь, как бы и он, как его превосходительство, не пожелал разведать обстоятельства. А мне бы ох как не хотелось - младенца-то касаться, - заметил фельдшер с лавки, на которой велась простолюдинская игра в дурака.
   Играли трое: сам фельдшер, его больной и нянька Вагнеров, на руках у которой сидела, как ни в чем не бывало, ее девочка. Не обманул Ершов.
   Несмотря на грядущую казнь, преступница выглядела на удивление спокойной, и даже громко смеялась, когда шла карта. Чувашевский же, которому, похоже, не везло, гляделся озабоченным. Карты он держал, прижав к груди кистью. Смотрел в них, приподняв зубами, а потом ловко отлистывал нужную рабочим большим пальцем другой руки.
   - Эх, видать, бывать тебе, барын, в дураках нынче, - потешалась нянька.
   Бывшей челядинец Софийского сменил положение: теперь он сидел, уткнувшись головой в колени. Толстая растрепанная коса, как змея, волочилась по полу.
   - Нет, господин инженер просил совсем оставить его вопрос. Дескать, все без того решено и понятно.
   - Чудесные вести, Сомов! - искренне обрадовался Деникин. - Все бы дела сами собой так разрешались!
   - Тогда для чего нужны мы? - тихо возмутился Ершов.
   - Мы ночью к вам заходили. Она - Сомов указал пальцем на няньку - дюже болтать принялась. Язык у этой бабы точно деготь.
   Деникин кивнул.
   - Ершов мне уже рассказал. Ничего, требующего внимания. Ну что, уголовница. Игра закончена - бросай карты и пойдем ответ держать. Околоточные! Мне нужно четверо - по двое на каждого.
   В глазах няньки промелькнул испуг.
   - А что же Варя?
   - Что Варя? В сиротский дом пойдет твоя Варя, как будто не знаешь. Сомов, ключи! Отстегивайте, но кандалы не снимайте: друг с другом их скрепим, так в паре и пойдут убийцы.
   Невоспитанная и капризная девочка - а чего еще ожидать при такой наставнице? - громко заплакала. Она повисла на своей няньке и не хотела отпускать. Околоточные стали пытаться забрать ребенка силой. Деникин обратил внимание, что чувствительный Ершов отвернулся, не в силах на то смотреть.
   Отвлекшись, помощник полицмейстера совсем не приметил, как в управе возникло новое лицо. Уж больно тихо оно подкралось - как непрошенный ночной гость к чужому добру. Пожалуй, в тех слухах, что блуждали по городу, имелась немалая доля истины.
   - Гида, дружочек, - выдохнули прямо над ухом. Деникин даже вздрогнул от неожиданности.
   - Куда вы его тащите! А ну, оставьте! Я его заберу, - приказал молодой голос.
   Посмотрев мгновение на молчавшего помощника полицмейстера, околоточные отвечали:
   - Никак не можно, господин Софийский.
   - Я и не спрашиваю, а велю. Немедленно дайте мне этого человека! - пришедший дернул за цепь, да так, что повалил явно взволнованного арестанта.
   Оставленная без присмотра девочка тем временем вернулась к Павлине, и они, как ни в чем не бывало, вновь разместились на лавке, во все глаза наблюдая за сценой.
   - Нет-с... - околоточный легонько отстранил Василия и потянул цепь на себя.
   - Не тронь меня, а то пожалеешь! - взвизгнул тот. - Кем ты себя возомнил? Это человек - из моего дома.
   Околоточные вновь с мольбой взглянули на Деникина.
   - Мы знаем. Да только велено вести его в городскую управу на суд.
   - Кем велено?
   - Его превосходством...
   - Это мной велено, - наконец-то - и вполне уверенно - выступил Деникин. - Они - убийцы. И мой долг велит отдать их суду.
   - Так это вы тут теперь за главного, - сын генерал-губернатора обернулся. Миловидный, невысокий, стройный, молодой - не более 20 лет от роду - однако юное смазливое лицо уже утратило следы невинности. - Что ж, ну ладно - именно с вами я и хочу поговорить. Прямо сейчас, вопрос не терпит отлагательства! Но только там, где наверняка не услышат, - поморщился молодой Софийский, когда помощник полицмейстера указал было на свой отгороженный закуток.
   Взяв ключи от запертого кабинета прежнего начальника, Деникин повел гостя туда.
   - Ершов, вы мне понадобитесь...
   - Нет! - запротестовал Василий. - Я хочу говорить с вами одним.
   - После тех речей, что вы уже сказали, и ваших действий, боюсь, это совершенно невозможно. Мы просто не вправе вам позволить вести с кем-либо из управы беседу наедине. Кто знает, может быть, вы нападете на господина помощника или изволите оскорбить его, предложив мзду? - немыслимо дерзко отвечал Ершов, взяв при том крайне оскорбительный тон.
   Деникин ожидал нового всплеска чувств, представляя, что сын самого Софийского уж точно потребует от какого-то околоточного самого жесткого ответа. Однако Василий лишь коротко согласился:
   - Коли так, то идемте.
  
  ***
  
   В давно нетопленном небольшом кабинете стоял лютый холод и пахло запустением. Все вещи и бумаги полицмейстера оставались на своих местах - ровно так, как он их оставил в свой последний день на службе. Это производило неприятное впечатление.
   Кабинет стоял запертым с тех самых пор, как почтовые сани доставили тело его хозяина, и туда так никто и не заходил. Хотя Ершов порывался - конечно, маскируя свое неуемное любопытство под служебную надобность.
   Теперь же, добравшись до желаемого, он, блестя глазами, озирался по сторонам. Деникин мог поручиться, что околоточный не сдержится и что-то утянет - как произошло и с имуществом Осецкого. Нет, не ради поживы, а все из ложной и патетичной трактовки долга да поисков истины.
   Оставив Ершова с его занятием, Деникин расположился в весьма удобном полицмейстерском кресле, тоже остуженном, как и вся обстановка, что чувствовалось и сквозь шинель.
   Без позволения, Василий весьма фривольно сел напротив, уперев локти в колени и поддерживая руками голову.
   - Что вы желаете сказать нам, господин Софийский? Но только, прошу, не медлите: нам надобно до полудня увести преступников на суд.
   - Гида ни о чем не знал. Это был мой для него подарок, - глядя вниз, отвечал Василий.
   - Что вы имеете в виду?
   - Это я. Я взял настойку на корню чемерицы в селении нанаев на холмах.
   - Вы подарили ее убийце? Но это вовсе не меняет дела, Василий Сергеевич. Не столь важно, откуда она появилась.
   - Нет, говорю же! Гида вовсе ни при чем. Он и не ведал, что я ходил в селение и принес настойку.
   Ершов подставил к столу еще один стул и сел подле Василия.
   - Вы хотите сказать, он совершил злодейство нечаянно? - спросил околоточный, опередив мысль Деникина. - Это, несомненно, могло бы облегчить его участь.
   - Нет, не случайно. И то был вовсе не он.
   Василий вдруг заплакал, всхлипывая, как малое дитя.
   - Я не в силах более терпеть... Не могу...
   Деникин и Ершов нетерпеливо ждали.
   - Это сделал я.
   - Но как же?.. Вы хотите сказать, что отравили вашу матушку? По случайности?
   - Она никак не должна была это выпить! - выкрикнул Василий, и продолжил - быстро, хоть и запинаясь. - Я влил настойку, всю бутылку, в коньяк, что отец держал в своем кабинете. Он прикладывался к ней каждый день. Я рассчитывал, что коньяк спрячет вкус чемерицы, и первые дни ему просто будет худо, но он не свяжет недуг с бутылкой, и, может, и еще раз отхлебнет... А потом бы яд возымел действие. Но даже если и нет, на меня ничего не указывало. Я сразу ушел в старое зимовье за холмы, и думал, вернувшись, сказать, что был на охоте.
   Полицейские переглянулись. Ершов даже внешне кипел от возмущения, нисколько не сомневаясь в сказанном. Но и недоверчивый Деникин на сей раз изменил своему обычаю. У сына генерала не имелось ни единого резона лгать, выгораживая мелкого челядинца, да еще и из нанаев - столь же неприметного, как часть обстановки.
   Походило на то, что Василия и впрямь привели в управу муки совести.
   - Мы с отцом никогда не ладили... Он невзлюбил меня с самого рождения, - взяв со стола стальное перо полицмейстера, Василий нервно теребил его в пальцах.
   Как выяснилось, он еще не закончил свои откровения.
   - Он догадывался. Еще немного, и точно бы обо всем проведал и сжил нас обоих со свету.
   - О чем же он должен был узнать? - спросил Деникин.
   - Мы... Я и Гида... Я хотел, чтобы мы оставались вместе.
   Повисло молчание.
   - У нас отношения! - глядя в глаза Ершову, выкрикнул Василий.
   Деникин встал. Не скрывая брезгливости, он заметил:
   - Верно, Софийский... Ваш рассказ, и в самом деле, важен. Выйдем, Ершов.
   Оставив плачущего Василия, напарники покинули кабинет.
   - Какая неизъяснимая мерзость! Этот город и впрямь щедр на удивления, - Деникин сплюнул на пол, словно желая отделаться разом и от неприятного впечатления.
   - Прегадко, - подтвердил Ершов.
   - Пожалуй, у нас нет резона вести куда-то нанайку.
   - Его бы надобно и, в самом деле, возвратить его превосходительству.
   - Но ведь кому-то придется рассказать обо всем Софийскому!
   - Вам?
   Ершов был прав. Как назло, Софийский не изволил сегодня прислать помощников для охраны убийц. Отсылать же со столь важным сообщением кого-то из людей, посторонних генералу, выходило совершенно неприемлемым.
   Оставалось одно: идти в городскую управу и лично нести дурные вести.
  
  ***
  
   Второй раз за день Деникин репетировал речь. На сей раз - в безмолвии: Ершов до того поразился признаниям Василия, что и теперь, по-видимому, их обдумывал.
   Нужно быть предельно тактичным, предусмотрительным, использовать как можно более обтекаемые определения, избегать лишних подробностей... Лучше не преподносить весть, как точное обстоятельство, а намекнуть, что все еще не до конца ясно.
   У ворот городской управы собралась немалая толпа. Объявили, что на суд смогут пройти все желающие, и теперь горожане нетерпеливо ждали, когда введут душегубцев.
   Ждал и генерал-губернатор, чего Деникин и опасался. Вышло бы куда лучше, если бы первыми пришли они с Ершовым.
   Софийский сидел за столом общего зала в полном облачении, в компании головы, писаря, двух служащих канцелярии и нескольких офицеров.
   - Ну, привели? - кивнув, добродушно спросил он.
   - Ваше превосходительство, позвольте поговорить с вами наедине, - собравшись с силами, ответил Деникин.
   Шумно кашлянув, генерал медленно встал и жестом предложил выйти в смежное помещение.
   - Вы опоздали... Надеюсь, на то имелась веская причина и потому вы меня отозвали, - торопливо высказал он, едва они переступили порог.
   - Именно так, Сергей Федорович.
   - Ну-с?
   - Ваш сын Василий признался в убийстве вашей супруги.
   Генерал молчал, сверля немигающим взглядом. Его веко слегка подергивалось.
   - Это вышло случайно. Он намеревался отравить вас, с тем и влил яд в бутылку коньяка, лежавшую в вашем столе.
   - Не ожидал я, что зайдет так далеко... - тихо и глухо сказал Софийский.
   - Он заметил, что имел содомские отношения с вашим человеком из нанаев, и боялся, что вы их прервете...
   - Подлец! Негодяй! Какая мерзость! - схватившись рукой за расчерченный морщинами лоб, генерал-губернатор сник, сжался, уменьшившись в размерах, и напоминал зашибленную собачонку. - Оставьте меня, Деникин! Вы свободны. Суд переносится... Не до того мне нынче.
  
  ***
  
   С немалым трудом распрощавшись с Ершовым, весьма довольным оттого, что каторжанке нынче ничто не грозило, Деникин, несмотря на ранее время, направился прямо к Цинь Кианг.
   Цветы искать уж было недосуг, так что он зашел в лавку галантерейщика - ту самую, где впервые встретил китаянку, и купил набор стеклянных пуговиц с синими шариками внутри. Пусть и не дорогой, но все же подарок.
   Зайдя в дом Фаня, Деникин распугал его обитательниц, которые неприбранными шатались в первом этаже. С веселым визгом девушки разбежались по своим помещениям. Их крики привлекли ту, что помощник полицмейстера звал про себя привратницей. При свете дня, без прически и многослойного платья, она выглядела куда менее карикатурно. Зевая, она молча показала рукой, что гость может пройти.
   Поднявшись во второй этаж и проследовав по уже хорошо знакомому коридору, Деникин постучал в дверь Цинь Кианг.
   - Это я, Дмитрий...
   - Входите, открыто, - приветливо отозвались изнутри.
   Цинь Кианг грызла орешки, лежа на кровати, но, встречая гостя, тотчас поднялась.
   - Это тебе, - Деникин протянул сверток.
   - Право же, не стоило беспокоиться! - взяв подарок, девица, кокетливо улыбаясь, прижала его к груди, но через миг отбросила и переключила свое внимание на Деникина.
   Он задержался в доме Фаня до позднего вечера, перемежая забавы питьем кислого вина и китайской игрой в маджонг. Деникин знал правила, так как прежде играл с доктором, и потому не уступал радушной хозяйке. А может, она просто не показывала виду.
   Однако отбросить все думы и забыться в приятном миге, как того весьма хотелось, по обыкновению, мешал Ершов. Нет, околоточный, к счастью, не проник в бордель - по крайней мере, пока. Но, тем не менее, из головы не шел.
   В самом деле, отчего бы и не попытаться разузнать, что за участь постигла здесь архитектора? Вдруг это каким-то образом наведет на следы его дочери - ведь говорили же в городе разное.
   - Послушай, Цинь... - осторожно начал он, перебирая гладкие черные волосы, которые их обладательница, похоже, смазывала каким-то маслом, и оттого они так блестели.
   - Да, мой господин? - с улыбкой отозвалась китаянка, поглаживая Деникина по щеке. - Налить вам еще вина, а может, пришел черед и для чего покрепче?
   - Нет. Я хочу спросить тебя кое о чем.
   - Да?
   - Я знаю, что покойный полицмейстер встречался с одной девушкой в вашем доме.
   - Да. Это была я, - не изменяя тона, отвечала Цинь Кианг, а вот Деникин невозмутимым не остался.
   - Ты?
   В самом деле, отчего Ершов решил, что дама полицмейстера не говорила по-русски?
   - Ну да. Я думала, вы знаете, и оттого подошли ко мне тогда, в лавке.
   - Нет, я не знал.
   Деникин задумался, испытав нечто, отчетливо напоминавшее ревность.
   - Он заходил к тебе в свои последние дни?
   - Конечно. Он почти каждый день здесь бывал.
   - И сколько же вы встречались?
   - Лет пять. Может, и шесть. Он был хорошим. Я рада, что вы сыскали тех, кто повинен в его погибели.
   - Ну... не совсем. А ты помнишь, что он тебе рассказывал?
   - Про службу? Я не любила про нее слушать. Такие беседы всех огорчают, а тут у нас положено забывать о горестях, - Цинь Кианг рассмеялась. - Хотя нет, кое-что могу припомнить. Кажись, он думал на кого-то из городских про какие-то бумажные шулерства. Не то что подделали, не то покрали. Не могу сказать. Больше ничего о его делах в управе не ведаю, это наверняка.
   Деникин огорчился, предвкушая очередную схватку с совестью. Одна сторона вновь станет твердить о поисках истины, а другая - о том, что не стоит проявлять излишнее любопытство.
   - А Миллер, городской архитектор, к вам заглядывал?
   Цинь Кианг призадумалась.
   - Пожалуй, да. Если я его ни с кем не путаю.
   - Его недавно здесь ранили.
   Девушка пожала плечами:
   - Тут у нас такое частенько выходит.
   - Не знаешь, кто?
   Проститутка покачала головой.
   - Вовсе не припомню. Вот плотника Турова намедни порезали, это да.
   - А его кто?
   - Золотари, с добычи давеча воротились. Не поделили нашу Наденьку. Слово за слово - да за ножи. Ну сами, верно, ведаете, как такое выходит.
   - А сколько тут у вас девочек?
   - Ну, тех, кто выходит, где-то пятнадцать. Бывает, новые появляются, или наоборот, свои пропадают.
   - А Чувашевского помнишь?
   - Это кто таков?
   - Учитель. Тоже часто к вам хаживал. Тощий такой, сутулый, голова длинная, нос - крючком.
   Цинь Кианг снова развеселилась.
   - Вот и прежний полицмейстер про такое любил спрашивать. Нет, того, про кого говорите, я не припомню. А что с ним? Тоже порезали?
   - Нет. Бревном зашибли.
   - Бревном? И как я такое упустила? Надо будет вызнать у девочек, может, что и скажут.
   - Да, ты спроси...
  Радостный, что все недоразумения, связанные домом Фаня, разрешились, Деникин вернулся к тому занятию, ради которого и пришел.
  
  XV
  
  Нечаянное избавление
  
   С тех пор, как жертвоприношение отложили, минуло уже несколько дней.
   В доме серого человека - гадателя по кишкам - сегодня было совсем пусто.
  Сам он еще не вернулся с ночных ритуалов, что проводил почти каждый вечер после захода солнца. Шаманка запрещала мешать ей в такие моменты - но у белых людей все иначе. Вместе с гадателем уходили и воины в одинаковых одеждах, которые днем охраняли дом. Гида понял, что они шли следом за серым человеком, чтобы защищать его от злых духов.
   Сегодня обряд, похоже, затянулся, и громкие голоса воинов все еще не доносились с улицы.
   - Где их всех только черти носят?
   Черный человек, ростом лишь немного выше самого Гиды, сидел за столом, на котором рисовали письмена. Перед ним лежало очень-очень много больших кусков - но не бересты, а необычной, тонкой и прозрачной не то шкуры, не то ткани. Гида не знал, как такую выделывать, но у белых такого вопроса не возникало: она водилась тут в каждом доме.
   Черный внимательно изучал знаки, порой поднося их к самым глазам. Видимо, охранные чары, защищавшие письмена, на него не действовали - листы его не кусали. Гида же совсем не умел с ними управляться. Однажды, у рыжего старика, он неосторожно их потрогал - и тут же одернул руку от боли: на коже выступила капля крови. Тогда он твердо решил, что дальше станет держаться от неизвестной ворожбы в стороне.
   В селении Гиды вообще мало кто, кроме шаманки, мог заниматься волхованием. Но здесь тайные умения, похоже, были доступны едва не каждому. Поняв это, Гида больше не удивлялся тому, отчего вдруг белые люди так легко одурманивали нанаев.
   Сначала черный рассматривал гладкие листы, временами копируя знаки на другой кусок - может, готовил какой-то обряд. Потом перешел к смятым. Он глядел то на них, то на стену напротив, и что-то говорил. Видимо, разучивал заклинание.
   - Вот это дела... Вот что значит - в тихом омуте.
   Или:
   - Я просто дурак! Отчего я раньше это не выяснил?
   Затем - другое:
   - Уже ровно девять. Ну где же этот разгильдяй? Я должен все рассказать.
   И после:
   - Деникин продолжает спать, как и всегда. Разве что мне сходить его добудиться? Хоть бы кто, наконец, пришел и приглядел за ними.
   Сначала Гида запоминал, но потом бросил. Слишком много, да и боязно. Неведомо, для чего эти слова. Может, именно они и вызывают сход снега с холмов? Или же способны разжечь огонь? Или выкрасть душу? Нет, охотник точно не станет выяснять.
   Наблюдать за черным Гиде уже порядком надоело, но выбора не имелось.
   Рядом, на лавке, спала женщина, прикованная, как и он сам. Это за ней Гиду посылали в лес - идти по следу большого башмака. Видимо, она очень понадобилась духам, раз за ней ходили так далеко, чтобы принести в жертву вместе с ее маленьким человечком.
   Гиду тоже собирались отдать белым богам.
   Когда длинноносая женщина отправилась к предкам, в доме рыжего хромого старика вновь поднялась большая суета. Сперва пришел серый человек и совершил предсказание. Похоже, оно вышло неблагоприятным. Едва женщину по обычаям белых закопали в мерзлую землю, как за Гидой явились воины гадателя и увели с собой. Он сразу понял: его жизнь решили отдать, чтобы умилостивить богов.
   Гида очень рассердился. Он-то верил в своих, и потому чужих его жертва никак не могла порадовать - и никому бы пользы не принесла. Однако белые, по своему обыкновению, не слушали.
   Охотника заперли в доме гадателя, посадив, как собаку, на цепь. Видимо, так проходил у них обряд подготовки. Но Гида не смирился: он отказывался есть жертвенную жидкую пищу, что ему подносили, и читать непонятные заклятия. Он рассчитывал, что белые, возможно, поймут - нельзя отдавать богам непосвященного. Но они, судя по всему, думали иначе. И даже их большой шаман, который знал Гиду, ничего не смог сделать. После разговора с охотником он попытался растолковать гадателю его ошибку, за что был побит и ушел ни с чем.
   Жертвоприношение назначили на следующее утро. Гиду отстегнули от лавки и собрались вести на заклание. Но тут внезапно появился Друг. Он увел куда-то двух воинов. Однако, вскоре вернувшись, они снова посадили Гиду на цепь... Охотник огорчился: он-то подумал, что Друг хочет его забрать, но, видимо, белые просто решили, что день для жертвы выбран неправильно.
   Друг - единственный в доме рыжего хромого старика, кто любил Гиду. Сначала он дарил подарки - то бусы, то вкусную рыбу. Потом стал подходить близко, гладить по голове и огорчаться, когда Гида отбрасывал руку. Охотник попробовал объяснить, что так делать нельзя - иначе украдешь душу. Друг не понимал и грустил, и Гида смирился - не стал его обижать. Но потом все зашло еще дальше: Друг принялся обнимать и целовать Гиду, зажав в углу дома, и, очевидно, принимая за девушку. Тут Гида очень возмутился, даже схватил со стола какую-то непонятную острую штуку и сделал вид, что себя заколет. Но Друг показал в ответ на свою шею.
   После этого случая Гида какое-то время избегал Друга. Но в доме рыжего старика - так страшно и одиноко. Постепенно охотник позволил к себе прикасаться, а иногда - даже делать нехорошие, противные, болезненные вещи. Гида терпел. Тощий солдат с гадким лицом причинял куда большую боль, стегая жгучей веревкой или наступая лысым унтом на руку, а тут все же - Друг, не враг.
   Именно Друг сделал так, что Гида смог выходить на свои прогулки. Но у него имелось страшное условие, которое он объяснил жестами: если Гида его оставит, то он себя убьет. Хуже и не выдумать - в этом случае дух Друга терзал бы охотника до самой смерти. Так что он каждый раз вынужденно возвращался в дом рыжего старика, как бы далеко не заходил.
   А в метель Друг вдруг пропал. Гида не раз тайком отправлялся на поиски и видел все, что происходило в городе белых, но знакомого запаха так и не взял.
   Но одну ночь он, наконец, почуял - Друг вернулся! Но отчего-то не шел домой. Подкравшись, охотник понял: боялся. Но дать ему замерзнуть было никак нельзя, и тогда Гида проводил Друга в опустевший дом женщины, что спит на лавке по соседству - так хорошо различимой по запаху чеснока.
   На следующий день, когда за ним пришли, охотник напугался - думал, надо искать Друга. Но нет, требовалась именно она.
   А сейчас она спала, приоткрыв рот и громко всхрапывая, что, однако, не будило ее ребенка.
   Храпел за стеной и помощник гадателя - искалеченный, длинноголовый, от него тоже несло затаенным страхом. Он проводил ночи там, куда никто из нанаев, кроме шаманки, и шагу бы не рискнул ступить - там, где лежали тела для предсказаний.
   Белые - очень странные люди.
   Дверь заскрипела. В окружении воинов, вернулся гадатель. Он внимательно посмотрел на Гиду и направился прямо к нему.
   Похоже, удачный для жертвы день все же настал.
   Гадатель оттянул охотнику веки и, заглянув в них, сообщил предсказание:
   - Совсем помрет с голоду он тут у вас. Чего вы его вообще держите до сих пор? Верните его превосходительству.
   - Ну уж нет! Его превосходство нынче лучше всем обходить другой стороной, - один из воинов, видимо, уточнял детали.
   - Так что? Пусть теперь вовсе сгубится?
   - Разделяю вашу тревогу, Ефим Степанович. Однако, если мы вернем его в резиденцию, то это вряд ли улучшит его участь. Проще говоря, полагаю, что в таком случае ему и вовсе не жить, - откликнулся черный заклинатель.
   - До сей поры в толк не возьму, как такое возможно, - заметил огромный воин, человек-медведь. - Вонючий нанай! От него до сей поры несет рыбой.
   - Ну, ты преувеличиваешь, Епифанов. А уж если на то пошло, мы тут все не особо изысканно пахнем. В баню-то и тебе, поди, некогда сходить? А его хотя бы в резиденции отмыли.
   - Ершов, ты вот что скажи: что Деникин намерен с ним сделать?
   - Полагаю, Ефим Степанович, он думает его просто взять и отпустить. В первый черед, как только придет в управу. Так что - зачем нам ждать?
   - Ну... Это уж как-то боязно. А если его превосходство хватится?
   - Мы не брались его опекать. Наш долг - предать его суду. А уж если он невиновен, то нам какая забота?
   - Не узнать тебя, Ершов. Точно как Деникин заговорил.
   Черный человек взял из стола с письменами предмет, размыкающий цепь, и направился к Гиде.
   Охотнику стыдно показывать трусость.
   - Я не боюсь! Я смелый! Мне совсем не страшно!
   - Опять что-то залопотал.
   Черный отстегнул Гиду от лавки, снял цепь с ноги, взял за плечи и потянул вверх - дескать, вставай. Упираться больше не имело смысла.
   - Где его тулуп?
   Один из воинов сходил в соседнее помещение и вернулся с чьей-то одеждой из дома рыжего старика. Ее отдали Гиде еще тогда, когда отправили его в лес.
   Черный накинул тулуп на плечи охотнику и вывел за порог. Остановился, отнял руки и показал пальцем в сторону города.
   - Уходи! Ты свободен.
   Гида понял, но не поверил.
   - Иди же!
   Черный дружелюбно усмехался, показывая желтоватые, но крепкие зубы.
   Они и впрямь передумали.
   Вдруг молодой охотник ощутил нечто особенное. Его вес вдруг уменьшился до размеров глупой речной чайки. Миг - и он полетит высоко над лесом, прямо к холмам, домой, к отцу, деду, сестрам, шаманке...
   Но как же Друг? Если Гида уйдет, то он убьет себя - и нанай будет проклят до веку. Не найти ему тогда покоя. Нет, так нельзя. Нужно сперва убедить его забрать назад свою страшную клятву.
   Аккуратно подвинув в сторону черного человека, Гида зашел обратно.
   - Что это с ним? Уходить не хочет?
   Черный, вернувшись следом, сделал жест крайнего удивления, разведя в стороны руками.
   Гида показал пальцем на лавку, прижал ладонь к щеке и наклонил голову набок. Надо объяснить им сразу, что он ни за что не пойдет на ночь за стену.
   - Спать, что ли?
   Охотник стал устраиваться на лавке, но отвлекся: женщина из леса успела проснуться, и ей как раз подали ее ритуальную пищу.
   Теперь Гида перестал быть жертвой - а значит, смело мог есть все.
   - Женщина, отдай!
   Гида аккуратно вынул из ее рук тарелку и принялся быстро жевать, зачерпывая рукой. Невкусно - совсем то же самое, что давали в доме хромого старика. Но он настолько проголодался, что охотно бы проглотил даже письмена со стола.
   - Ну дела... - изумленно произнес один из воинов, почесывая в голове.
  
  ***
  
   - Хозяйка моя намедни полный бак каши наготовила. Полагала, на два дня вперед им хватит, если прежде его превосходительство не вызовет. Куда там: нанай уже четвертую тарелку доедает. Эк его прорвало-то.
   - Выходит, сильно понравилось ему здесь, раз домой отправиться не желает.
   - Да, дивное дело! Хм... Поглядите-ка, что случается, если слишком много ханшина - этой дешевой пакости - пьют.
   Чувашевский из вежливости заглянул, но ничего, способного вызвать интерес, не заметил.
   - Если вы позволите, Ефим Степаныч... Не думаете, что этот человек мог покинуть наш мир оттого, что его чересчур сильно ударили обо что-то головой?
   - Да, верно - об угол стола в трактире.
   - Тогда с какой же целью вы...углубляетесь в дальнейшее исследование?
   Фельдшер поморщился.
   - Я делаю это ради науки.
   Постояв еще немного, наблюдая за работой, Чувашевский вышел в общее помещение. Солнце сегодня светило в окно по-весеннему ярко, согревая если не тело, то душу.
   - Светит-то как! Уже скоро к весне пойдет, - заметил учитель, обращаясь к сидевшему за столом полицейскому - брату маленького Ершова, смуглого, курчавого, точно мавр, ученика. Резвого, но не полностью бездарного. Надо будет, вернувшись к урокам, приглядеться к мальчишке получше - из чистого любопытства.
   - Угу, - только и ответил тот.
   Иногда он проявлял похвальную вежливость, но порой становился истинным букой - вот, как сейчас. А бывало, что и норовил сказать обидные колкости.
   Проходя вдоль окон, учитель отметил, что Ершов сгреб со стола какие-то письма и быстро затолкал в ящик.
   - Никак вы сегодня на дежурстве, господин Ершов?
   - Да, именно так, господин Чувашевский.
   Беседа явно не ладилась. Учитель уж думал вернуться в мертвецкую и вновь составить компанию фельдшеру - а то и выпросить у него разрешения хотя бы на четверть часа выглянуть за порог, однако Ершов его окликнул.
   - Сколько вы уже у нас, господин Чувашевский?
   - Да я уж и счет дням давно потерял. С тех самых пор, как стояла метель. Недели две точно есть, - ласково улыбнулся учитель.
   - Да не в управе - в городе...
   Чувашевский насторожился, хотя вопрос можно было бы смело счесть вполне невинным.
   - Около лет пяти.
   - А сами вы откуда будете?
   - Из Сибири...
   - Позвольте спросить: что привело вас в город?
   Походило на допрос. Шестое чувство встрепенулось и громко советовало опасаться солидного подвоха.
   Но только как он мог узнать?
   Никаких документов, изобличающих Чувашевского, в городе просто не могло иметься... Или же что-то просочилось? Пришло совсем недавно в тех самых письмах, что были так стремительно сокрыты Ершовым в столе?
   Приняв, насколько позволяли увечья, исполненную достоинства позу, учитель отвечал:
   - Господин Ершов, я, в некоторой степени, идеалист. Меня, как и многих моих соратников по учительскому ремеслу, привела в наш край жажда распространить свет знаний даже на отдаленной окраине нашей великой империи.
   Ершов кивнул.
   - Понимаю. Простите за любопытство, но могу я задать вам еще один вопрос? Хорошо ли вы знали капитана Вагнера?
   Ледяные когтистые пальцы стиснули учителя где-то между грудью и животом.
   - Не имел чести. Но вот его покойную супругу, как я вам уже говорил, я не раз встречал в храме. К слову, как я слышал, службы, слава Господу, возобновились?
   - Да, служит дьякон, отчего горожане весьма огорчены. К лету ждут нового священника.
   - Хм. Мне, как христианину, отрадно слышать, что духовные потребности жителей снова будут исполнены в должной степени.
   - Да, и впрямь не дурно... Пока же в городе преобладает телесное, не так ли, господин учитель? Впрочем, я бы хотел попросить вас - если же вы, конечно, не возражаете - ответить на еще пару вопросов о господах Вагнерах.
   - Но могу ли и я, господин Ершов, в свою очередь поинтересоваться? - стараясь унять дрожь в забинтованных оконечностях, спросил Чувашевский. - Не отыскали ли вы тех негодяев, по вине которых я оказался в вашем - весьма гостеприимном! - учреждении?
   - Пока что нет, - сбавив тон, отвечал Ершов.
   - Но, возможно, у вас имеются подозрения? Ведь не может же выйти так, что, по прошествии такого долгого времени, у полиции вовсе нет никаких объяснений столь печального для меня события?
   - Ну... да. Вы совершенно правы, господин Чувашевский: такого быть не может. Но прежде, чем поставить вас в известность, мы должны до конца выяснить некоторые обстоятельства... - Ершов говорил тихо и не очень уверенно. Лжец из него неважный.
   - Господин учитель! Зайдите-ка - я вам покажу кое-что интересное! - радостно позвал фельдшер, вновь спасая своего больного от неприятной беседы.
   Ощущая горячую благодарность, Чувашевский чересчур быстро поспешил откликнуться на зов.
  
  ***
  
  - Няня! Отчего мальчик так много ест? - громко спросила Варя. Впрочем, человечек с косой и ухом не повел, продолжая, чавкая, уплетать с отменным аппетитом невкусную кашу.
  - Так оголодал же.
  - Отчего?
  - Не хотел исть кашу.
  - А теперь хочет?
  - Ну да...
  Мыслями Павлина находилась где-то далеко, и отвечала безжизненно.
  Варя устала от однообразного сидения на лавке.
  Конечно, иногда тут становилось интересно: входили разные люди и делали веселые вещи. Намедни пришла очень толстая тетя - у Вари аж глаза округлились, когда она с трудом пыталась боком протиснуться в дверь. Она принесла с собой двух живых кур и предлагала их здешним дядям в обмен. Дескать, если они сыщут того, кто покрал ее козу, то она отдаст им птиц. Или вот, давеча, заходил бородач в длинном тулупе, ведя за косу испуганную рыдающую девицу. Он сказал, что это его дочь, которая понесла в подоле, и он требует, чтобы охмурителя сыскали и заставили жениться. Варя сразу не поняла.
  - Что такое в подоле? - спросила она у Павлины.
  - Знать, люто шкодила... Дите у нее завелось.
  - А охмы...охморитель?
  - Тот, с кем баловалась.
  Варя развеселилась. Вот что бывает со взрослыми, если они ведут себя плохо - их заставляют жениться! Теперь ясно, отчего папа с мамой так ругались: им играть вместе давно надоело, а жить приходилось, потому что у их завелось дите, то есть она, Варя.
  Но со временем все надоедает - вот и девочке тут уже вконец приелось.
  - Няня, пойдем уже. Я домой хочу, - жалобно заныла она, крутя в пальцах наполовину оборванную оборку скромного Павлининого платья.
  - Потерпи, моя любая... Эй, барын, - громко крикнула она в сторону черного дяди, который когда-то давно показался Варе добрым.
  - Чего тебе, Павлина?
  - Скажи хошь - в кой день мне на суд итить-то?
  - Что, спешишь с жизнью расстаться, окаянная? - со смехом отвечал другой, огромный - как тот добрый дядя, что нашел Варю в лесу.
  - Ведать про то хочу!
  - Не знаю, Павлина. Его превосходительство еще не приказывал.
  Легонько оттолкнув Варю, нянька вдруг окончательно разорвала на себе и без того нецелый ворот и закричала. Мальчик с косой на миг замер, не донеся руку с кашей до рта, но тут же продолжил есть.
  - Бырын! Позови дохтора! Помру я!
  Великан продолжал глумиться.
  - Ишь, как вопит! Придурь все, блажит, чтобы время тянуть.
  - Ну, после вашей с ней работы я вообще удивлен, что она до сих пор не померла.
  - Люди! Поможите! Помираю!
  Варя испугалась и заплакала. Крики привлекли злого человека из соседнего помещения - того, что недавно обидел доброго дядю из леса.
  - Что с ней?
  - Говорит, подурнело.
  - Это я и сам слышу... Что с тобой, говори?
  - В самое нутро вступило. Жжется - мочи нет! Помираю, - со стоном выкрикнула Павлина. - Спасите за ради Христа!
  - Столько дней молчала - и вот поди ж ты.
  - Да блажит, как пить дать.
  Злой человек неодобрительно качал из стороны в сторону головой - точь, как часы с маятником.
  - А если нет? Уработали-то вы ее важно. Может, и впрямь чего там в кишках оборвалось. Негоже, если она тут у вас до суда помрет. Вот его превосходительство разъярится, что судить вовсе некого. Позовите и впрямь Черноконя... Что я, изверг - всех больных у него отнимать.
  - А может, все же взгляните, Ефим Степанович?
  - Нет, нет и нет! И не просите! У меня своих забот по горло. Пускай этим он занимается, - с тем злой человек вернулся в свое страшное царство.
  - Зовите! - велел черный, и один из людей в форме вышел на улицу.
  Павлина продолжала кричать и стонать, корчась на лавке. Варя даже устала плакать, и теперь уселась рядом, гладя ее по влажному от пота лбу.
  Впрочем, большой дядя пришел довольно скоро.
  - Ну что такое... Она же вполне здорова была, когда я намедни ее видел, - возмутился он, взяв Павлину за руку, но тут же весело подмигнул девочке. - Здорово, Варюха!
  Варя улыбнулась сквозь слезы.
  - Спаси, дохтор! Смерть моя пришла! Дюже жжется в нутре!
  - Вы чего, вновь ее давеча допросили?
  - Да пальцем не тронули, господин доктор! Вот ей богу! Все с ней было хорошо, и тут вдруг - как заголосит ни с того, ни с сего.
  - Ясно... А чего за мной-то послали? Чего ваш доктор ее не лечит?
  - Так занят он больно.
  - Ну да, ну да... Он-то занят, а я, вестимо, свободен... Лечебница до верху, и даже сестры - и той нет. Сыщите мне новую сестру, служивые?
  - Да откуда ей зимой в городе взяться?
  - То-то же... Эх. Ну, что время терять: грузите в тачанку, да повезли, - большой дядя обернулся к волосатому мальчику. - Гидка, что ты тут до сей поры делаешь? Отчего вы его не отпустите?
  Тот что-то довольно проворковал в ответ на своем гортанном наречии.
  - Отпустили - так не идет же. И куда нам его девать - силой в лес вести? Раз так хочет, пусть сидит, чего уж... Или, может, вы с собой возьмете?
  - И то верно: нанаи люди непростые. Пойдешь со мной, Гидка? Ну, как знаешь.
  Стонущую Павлину быстро уложили на тележку и выкатили на улицу. Ее повезли люди в форме, а Варю большой человек посадил к себе на плечо и так и понес. Дивно! Словно весь город враз оказался у нее под ногами.
  Они двинулись в сторону уже знакомого Варе дома большого дяди.
  
  ***
  
  Лечебница и впрямь трещала, грозя разойтись.
  Гвалт, крики, смех и стоны, взгляды любопытных за пеструю занавеску, скрывавшую Миллера - все это ни в какой степени не помогало выздоровлению.
  Едва приходя в себя, архитектор каждый раз звал доктора и требовал морфию.
  Лекарство смывало сознание, боль уходила и он засыпал. Но даже в мире грез преследовало видение: дочь, неестественно бледная, осунувшаяся, худая, со страхом и сожалением смотрела на него, склонившись над постелью.
  - Шурочка!
  Но видение исчезало, сменяясь то мощной спиной доктора, то - неожиданно - малознакомым, но легко узнаваемым лицом генерал-губернаторского сына.
  Вот и сейчас, едва очнувшись, Миллер вновь позвал доктора - однако на сей раз Черноконь отчего-то не спешил отозваться. Рука, между тем, накалялась, как подкова в пламени кузнеца.
  - Доктор! Подойдите же! - жалобно закричал Миллер.
  Занавеска приоткрылась, мелькнула чья-то взлохмаченная голова.
  - Нету доктора. К больному давеча пошел. Сами ждем.
  Архитектор замолчал, но несколько минут спустя снова не выдержал:
  - Доктор! Помогите же мне!
  Занавеска вновь дрогнула. За ней показалась дочь. Полагая, что перед ним очередное видение, Миллер молчал. Однако, прижав на миг руки к лицу, девушка подошла к постели, встала на колени и принялась, плача, целовать уцелевшую руку.
  - Папенька! Мой несчастный папенька!
  Несмотря на то, что ощущения были вполне отчетливы, Миллер не мог до конца поверить в их реальность.
  - Ты исчезла... Тебя тут нет, - наконец, шепнул архитектор. Он и перекрестился бы, но не мог - морок крепко держал его пальцы в своих.
  - Я здесь, папенька! Я все время провела здесь, с тех пор, как ушла!
  - Но... почему?
  Шурочка низко опустила голову, уткнувшись лбом в бортик кровати.
  - Мне так стыдно, папа.
  Миллер коснулся ее волос - столь же мягких, льняных, как и в детстве.
  - Я знаю, что произошло... Тот негодяй, с которым ты встречалась. Он покончил с собой, прежде, чем жениться на тебе - хотя когда-то сам так страстно просил у меня твоей руки. И теперь ты ждешь незаконное дитя. Но почему ты мне сразу не призналась? Отчего не сказала, что хочешь выйти за него? Тогда бы вся эта история попросту не состоялась.
  Шурочка внимательно слушала. Ее лицо подергивалось, наполненные слезами глаза округлились от удивления.
  - Конечно, он не стал бы той партией, что я мог для тебя желать. Но юность, чувства... Я все понимаю. Однако, не тревожься, Шура. Хоть ты и запятнала себя позором, я все тебе прощаю. Главное, что ты жива, тебя не похитили. Все же остальное мы как-нибудь поправим. Дорогое мое дитя...
  - Дорогой мой папенька! - уткнувшись в подушку Миллера, Александра зарыдала в голос.
  Даже боль отступила под натиском чувств.
  - Не плачь, моя хорошая... Моя девочка... Все будет хорошо, вот увидишь, - тихо сказал архитектор, вызвав новые спазмы рыданий.
  - Папенька! Все совсем не так, как ты думаешь, все гораздо, гораздо хуже! - наконец, подняв голову и всхлипывая, сказала дочь. - Узнав правду, ты никогда меня не простишь... Не назовешь своей девочкой...
  - Назову, будь уверена...
  - Нет, не говори так! Ты ведь даже не догадываешься! Я ушла от тебя, рассчитывая, что доктор сможет тайком довести меня до дальней станции, откуда и зимой ходит рабочий состав. Я думала, что смогу добраться до Петербурга, и уже потом когда-нибудь написать тебе обо всем... Но доктор уехал в ту ночь прививать оспу, и я осталась здесь.
  - Но зачем же тебе столь срочно понадобилось в столицу, дочка? По лету мы могли бы отправиться туда вместе...
  - Я намеревалась пойти в Калинкинскую лечебницу, папа.
  Миллер не мог поверить.
  - Что? Но зачем?
  - Затем, что я, папа, больна французской болезнью... Да, у меня люэс! И я была права - знала, что такого ты точно не простишь!
  Миллер сглотнул и перевел взгляд в беленый потолок.
  Он, несомненно, еще много раз подумает о своих упущениях в воспитании дочери, но не теперь. Сейчас слишком больно.
  - Ты сильно похудела, Шура... Так, значит, ты не в положении?
  Александра отрицающе дернула головой.
  - Ну, во всем уже есть хоть что-то хорошее. Где же ты планировала взять средства?
  - Думала одолжить у доктора.
  - У него есть столько? - недоверчиво поинтересовался Миллер, и продолжил: - Полагаю, что смогу определить тебя в лечебницу. Я все оплачу и организую твое путешествие, притом выйдет оно куда более безопасным.
  - И больше не захочешь обо мне знать? - Александра снова схватилась Миллера за руку.
  - Отчего же? Конечно, захочу. Я же сказал, что не держу на тебя зла. Все, что с тобой случилось -моя вина. Я слишком сильно тебя любил и избаловал. Ну а ты... Надеюсь, ты часто станешь мне писать. К тому же, как я слышал, пару лет назад ученые нашли новый метод лечения... болезни, про которую ты сказала. Не тревожься, Шура. Ты молода и, полагаю, сможешь поправиться. Я же подключу свои старые знакомства. Для тебя будет сделано все, что только возможно.
  - Папенька! Ты мой ангел! Как же мне тебя отблагодарить? - дочь снова принялась осыпать архитектора поцелуями, но внезапно встрепенулась. - Любил? Ты сказал - любил?
  - И сейчас люблю, - улыбнулся Миллер.
  Просияла и Александра - как будто солнце вышло из туч.
  - Но, может быть, ты все же расскажешь мне, что случилось?
  - Я и в самом деле встречалась с негодяем Осецким... Весной мы собирались вместе уехать из города. Он убеждал меня поступить именно так, потому как ты, по его словам, отверг бы его повторно. И я ему верила. Я его любила.
  Александра замолчала, собираясь с духом.
  - Он заразил меня, подцепив поганую болезнь в гнусном заведении, куда хаживал. И, узнав, предпочел умереть, не сказав мне ни слова! Потом я поняла, что со мной что-то не так. Обратилась к доктору, и он подтвердил мои опасения. Вот и все - остальное ты уже знаешь.
  - Тебе стоило все рассказать мне, дочь... Но знаешь, что? Пожалуй, теперь я полагаю, что твоя болезнь - далеко не худшее, что могло приключиться. Новая столичная метода - будем о том молиться - тебя исцелит. А тот паскудник, оставшись живым, уничтожил бы твою жизнь безвозвратно.
  Помолчали.
  - Папенька! Тебе слишком сильно больно?
  Вернувшись из полицейской управы, доктор застал уютную домашнюю сцену. Оба его особенных пациента, грозивших большой скандальной историей, переплетя пальцы, ласково ворковали.
  - Я хотела сделать для тебя дагерротип - в том самом новом платье, что мне прислали. Помнишь? Но не успела.
  - Это и вовсе легко поправить.
  - Скоро я могу стать уродиной, а мне бы хотелось, чтобы ты запомнил меня такой, как сейчас.
  - Ничего подобного не произойдет. Ты всегда останешься такой же...
  
  ***
  
  Сбросив с души камень, Елизавета повеселела и даже принялась за уборку. Под ее руководством рабочие Романова намедни заново выбелили проходную - ту, что инженер звал гостиной, и вынесли остатки испорченной обстановки. Сегодня супруга, просматривая петербургские журналы, прикидывала, что можно заказать по весне - хотя сам Романов рассчитывал, что обновки им уже не пригодятся.
  Конечно, глядя со стороны, Елизавету легче легкого было обвинить в чудовищной черствости и бездушии. Однако Романов делать этого точно не собирался. И не только от того, что ему нравились домашние перемены - хотя и то тоже верно.
  Он и сам чувствовал большое облегчение с тех пор, как тело малыша нашлось - на следующий день после признания его матери. Его похоронили в готовом гробу, тихо, скоромно, практически тайком - и в тот миг инженер понял, что жгучая боль отступила.
  Романов искренне горевал, когда ребенок пропал... Он почти год провел в слезах после гибели близнецов. Отчего же сейчас восстановление настало так противоестественно быстро? Инженер и впрямь превратился в нелюдя, в чем не раз упрекала жена? Таково воздействие этого порочного места?
  Так или иначе, сейчас он предпочел отвлечься от этих невеселых раздумий. Радуясь прежней, такой привычной, уютной воркотне Елизаветы, инженер разложил перед собой новые бумаги и углубился в них.
  Это были сметы городских учреждений - и казенных, и ряда личных. Конечно, официально Романов не имел ко всем ним отношения, но значимость его заслуг и видность фигуры в городе сделали свое дело. Раздобыть документы под предлогом добровольной помощи генерал-губернаторской канцелярии не составило особого труда.
  Сложность имелась в другом: в соединении хаотичных, бессмысленных мазков в одно общее полотно. Тут следовало проявить небывалое упорство, терпение и внимание, и тщательно отсмотреть каждый след - а ведь большинство из них вовсе не вело в желаемом направлении.
  Да, на личное содержание Софийского шли немалые средства - что, впрочем, вполне ожидаемо и легко им объяснимо, с учетом его-то поста.
  Немало из казны утекало и на надобности порочного генеральского сына... История, подслушанная городским головой, разнеслась стремительно, и лишь за сутки облетела весь город до самых окраин. Еще совсем недавно Романов оскорбленно отмел бы ее от себя, списав на гнусные наветы злых, склочных, падших людей. Но нынче он нисколько не сомневался в правдивости слышанного рассказа.
  Да, средства на Василия тратились - но вовсе не те, следы которых чаял отыскать Романов.
  Нет, сегодня цифры не намеревались раскрывать инженеру свои секреты. За битых три часа ничего особенного в казенных бумагах отыскать так и не удалось. Подумаешь, деньги для женской гимназии пошли на обстановку в доме ее начальницы, а сборы благотворительной лотереи разошлись по карманам чиновников городской управы. Эка невидаль.
  Нет, такие мелочи, хоть им и не имелось числа, инженера сейчас вовсе не заботили. Его волновала куда большая сумма.
  В одной из толстых кип с выписками о делах купцов, ремесленников и прочих частных занятиях, инженеру попалась скромная неподшитая выписка. Она, датированная 1902 годом, конечно, утратила для писцов всякую важность. Но зато она говорила - и притом очень громко.
  Пожелтевшая бумажка рассказывала о состоянии дел в тех заведениях, которых, следуя городским уложениям, не должно существовать и вовсе. Доходы они в казну, конечно же, не вносили, однако кто-то неизвестный - Романов не мог признать почерк - потрудился придирчиво зафиксировать связанные с ними траты да прибыли.
  Кто-то, судя по обстоятельному указанию на первоначальные суммы, помог заведениям открыться, и с тех пор получал с того хорошую мзду.
  Никакого мифического Фаня, на которого записывались дома, не существовало в природе. Китайца создали лишь на бумаге, на деле же за ним скрывался некто совершенно иной.
  И он имел доступ к генеральской канцелярии.
  Однозначно - не купец.
  Следовало проявить большую изобретательность и во чтобы то ни стало выяснить имя этого человека. Цифры вели к тому, что именно он и стал сообщником капитана Вагнера.
  Нынче, утвердившись в ряде своих прежних подозрений, Романов мог поклясться, что тот неизвестный - сам генерал-губернатор Софийский. Конечно, он действовал не напрямую, а через кого-то из своих ручных кукол - но сути это вовсе не меняло.
  Да, работа предстояла в крайней степени кропотливая и долгая, но Романова она вовсе не страшила и прежде, и уж, тем более, теперь, когда у него имелся план.
  Он узнает обо всем, что здесь происходило, и поведает о том самому государю.
  Именно он, Романов, станет тем самым карающим мечом, что разом отсечет все головы многоликой порочной гидре.
  
  XVI
  
  Книжная пыль
  
   В суете минувших дней оплошность Деникина как будто и вовсе осталась незамеченной. Никто - и даже Ершов! - не напоминал о том, как неловко помощник полицмейстера раскрыл отравление госпожи Софийской.
   Однако самого Деникина это отчего-то весьма уязвляло.
   Ладно бы, если бы речь шла о "снежных убийствах", случившихся в затяжную метель. В них и до сей поры темных пятен имелось куда больше, чем светлых. Но нет же - он опозорился именно там, где все выглядело настолько очевидным.
   Проклятый молодой Софийский!
   Впрочем, разве смог бы кто-либо другой на месте Деникина его заподозрить? Нет. Не признайся Василий - и никто никогда не выяснил бы правды. Даже сам прежний глава полиции, будь он жив.
   Убеждая себя таким образом, Деникин переступил порог управы. И первое же, на что упал его взгляд, оказалось живым напоминанием о конфузе.
   - Отчего бы вам его не выгнать? - прошипел он, не поздоровавшись, по пути в свой кабинет.
   Нанайка уже и вовсе обжился. Похоже, он чувствовал себя в управе, как дома - свил гнездо и даже приоделся. Деникин не ведал, откуда мальчишка взял мохнатую шапку и рукавицы, зато валенки с латанными пятками совершенно точно принадлежали щупловатому околоточному Мурову. Нанай наткнулся на них намедни, когда они стояли в углу, оставленными без присмотра, и сразу же облюбовал. Прижал руки к груди, что-то залопотал по-своему - и, не долго думая и не спрашиваясь, сменил свои опорки, в которых его взяли из резиденции, на чужую обувку.
   В сумерках нанай куда-то исчезал, поселяя в сердце Деникина надежду. Но, увы, она каждый раз оказывалась тщетной. Приходя в управу, помощник полицмейстера обнаруживал наная мирно спящим на лавке под парой одеял, отданных жалостливыми просителями.
   Точь в точь такую картину он застал и сейчас.
   Деникин уселся за стол, неприглядная крышка которого неприметно успела покрыться слоем бумаг. Тут поселились подробнейшие описания фельдшера, короткие записки околоточных, всевозможные жалобы от горожан - то безграмотные, то витиеватые - и, конечно, расстраивавшие разум заметки Ершова.
   За тонкой перегородкой пробубнили нечто в оправдание нового постояльца. Деникин не стал бы твердо ручаться, однако ему показалось, что голос принадлежал тому самому Мурову - великодушному владельцу валенок.
   - Что у вас, говорите! - крикнул Деникин.
   Подошедший Сомов начал было рассказ о недавних происшествиях: кровавом налете на дом да поджоге в складах - отблески пожара Деникин намедни видел из окна.
   Однако околоточного оттеснил Ершов.
   - В те дни, что вы не показывались в управе, от его превосходительства приходили дважды. Сергей Федорович спрашивал ќ- не поправилась ли глава разбойничьей шайки достаточно, чтобы ее можно было судить?
   В голосе не слышалось ни тени насмешки, но Деникин-то точно знал, что она имеется.
   Помощник полицмейстера раздраженно поморщился.
   - Вы ждали меня, чтобы сходить в лечебницу и справиться? Если так, то дозволяю: идите и узнайте.
   - Мы сходили. Господин доктор уверяет, что больная совсем плоха и слаба, и не то, что на суд отправиться не в силах, а и вовсе - как бы богу душу не отдала.
   - Удивительно! Кто бы мог подумать, что эта баба столь хрупка. Выглядела она вполне здоровой.
   - Но, сколь нежданным не стал для нас этот недуг, мне все же пришлось передать его превосходительству - от вашего лица, разумеется - что суд откладывается на неопределенное время. Вы ведь куда лучше меня знаете вашего друга доктора - он больных крепко держит. Пока не поправится, не видать ей господина Софийского - который, меж тем, не особо доволен.
   - Надо было все-таки убедить Ефима Степановича заняться врачеванием этой негодяйки. Чувашевского-то он разом на ноги поставил.
   Ершов разом зажегся, что не сулило Деникину спокойствия.
   - Именно! Если позволите, то как раз о нем я бы и хотел с вами потолковать. В прежний раз вы слишком спешили, а далее мне никак не удавалось застать вас дома. Давайте же я вам все расскажу. И, быть может, нам и вовсе не придется дожидаться поправки нашей Калюжниковой, чтобы порадовать Сергея Федоровича.
   Не дожидаясь ни согласия, ни приглашения, Ершов пододвинул к столу табурет и подсел поближе к Деникину.
   - Что вы думаете о Чувашевском, Деникин?
   - Хоть я делаю это куда реже, чем вы, но все же полагаю, что он знатный ханжа.
   - Как вы полагаете, он - искренний человек?
   - Это вряд ли...
   - Отрадно слышать! Значит, после того, как вы сами это признали, вам будет легче мне поверить.
   - К чему вы клоните?
   - Продолжу двигаться издалека. Господин Чувашевский, как мы знаем, любит посещать то же самое заведение, где каждый день бываете и вы. Из чего я полагаю, что женщины, там работающие, владеют неким особенным искусством их постыдного ремесла...
   Деникин едва удержался, чтобы не запустить в Ершова недавно освеженной чернильницей.
   - Оставьте немедленно!
   - Из слов Чувашевского следует, что там пострадал он сам и там же убили госпожу Вагнер. Трагическую рану получил в веселом доме Фаня и наш скрытный господин Миллер. Сами же мы, посещая это заведение совместно, видели, как кто-то сбегает через окно...
   - Не нахожу ничего удивительного. Для подобных заведений такие вещи обыденны.
   - Бесспорно, вам виднее. Но все же постарайтесь проследить за ходом моих мыслей. Чувашевский знал Наталью Павловну - он сам о том прямо говорил. Он посещал веселый дом - и тоже не скрывал. Госпожа Вагнер имела плохую репутацию - в этом соседи подтвердили слова Калюжниковой. А если все совместить?
   - То есть, вы полагаете, что Вагнер - пусть и не самая добродетельная дама - опустилась настолько, что торговала собой в борделе, где и была убита учителем? Что за чепуха, Ершов?! Помимо того, что ваша версия - чистый бред морфиниста, вы забыли одну деталь. Чувашевский сам нам обо всем сообщил. Для чего бы ему это делать? Хотя... Разве что отвести следы...
   - Я тоже пришел к такому выводу.
   - В любом случае, не вижу никакой возможности доказать ваше безобразное предположение.
   Ершов сперва стучал под табуреткой ногами, а теперь и вовсе начал на ней ерзать.
   - Но она есть! Я понял, в чем его резон.
   Околоточный резко вскочил и выбежал из кабинета - с ним такое случалось.
   Впрочем, скучать Деникину пришлось недолго. Уже через миг Ершов вернулся, держа в руке бумаги, обнаруженные в метель в ныне пустующем доме Вагнера.
   Кажется, это произошло целую вечность назад.
   - Смотрите сами, - Ершов протянул Деникину одно из донесений. - Не понимаю только - отчего мы сразу упустили именно это письмо?
   "По Вашему волеизъявлению имею честь донести до Вас очередные обстоятельства, имеющие место в городе... августа сего года... Его превосходительство генерал-губернатор С.Ф. Софийский выступил с торжественной речью в Общественном собрании" ...
   Деникин прочитал вслух и внимательно посмотрел на Ершова.
   - Да нет же. Ниже. Кажется, все начинается в третьем или четвертом абзаце.
   "Возведение водонапорной башни окончено, в скором времени состоится пробный запуск водопровода" ...
   - Не обращайте внимания, он всегда начинал с незначительного.
   "Спешу доложить о том, что мне стало известно из недавнего донесения, кое я успел выверить, и потому сообщаю Вам достоверно. В городе под фамилией "Чувашевский" укрывается член партии "Народное право", причастный к событиям 1893 года и состоящий в кружке небезызвестного Вам Гедеоновского, ныне отбывшего ссылку в Сибири. Будучи философом, преподавателем Московского университета, "Чувашевский" доносил тлетворные идеи, призванные подкосить устои самодержавия и самой Российской империи студентам. Избежал ареста, спешно покинув Москву в неизвестном направлении. Долгое время его следы не удавалось обнаружить. Его прежняя фамилия..."
   - Чувашевский?! - Деникин перечитал еще раз, но слова остались на прежних местах.
   Ершов кивнул и широко улыбнулся, показывая едва ли не все зубы.
   - Вот что выходит... Чувашевский - или как там его на самом деле - каким-то образом проведал о том, что Вагнеру стал известен его секрет. И он решил во что бы то ни стало помешать капитану отправить эти письма. Тогда все и впрямь могло выйти так, как говорила каторжанка. Чувашевский убил Вагнера и спрятал его тело.
   - Да, но рубаха?
   - Оставьте вы свою рубаху... Сбили... На чем я остановился? Вагнер, вполне возможно, говорил супруге о делах - но мог и не говорить. Однако наш философ этого точно не знал. Он решил действовать наверняка и из осторожности покончить с женой инженера...
   - Которую он мог спокойно встретить в веселом доме, неизменно полном посетителей. Дела у Фаня идут на зависть, - продолжил Ершов.
   - После того, как он с редкой жестокостью разделался с дамой, он намеренно затеял с кем-то потасовку и получил удар поленом.
   - Но ведь после его вывезли в лес...
   - Полагаю, он попросту не предвидел такой исход.
   Ершов азартно кивнул.
   - Верно! Но вы не считаете, что нам стоит наконец навестить его берлогу?
   Деникин проследовал за Ершовым, который вернул письма в ящик общего стола и аккуратно запер на ключ. Многие действия околоточного отдавали бюрократизмом.
   - В полдень - то есть с минуты на минуту - учитель придет сюда показаться фельдшеру, как обычно. Мы же сможем тотчас же взяться за дело.
   Однако, Ершов, по своему обыкновению, заблуждался: минуло более двух часов прежде, чем двери управы, открывшись, явили Чувашевского.
   Сняв варежку, он осторожно поздоровался с околоточными за руку, сердечно улыбаясь. Учитель все еще носил бинты - хоть и в изрядно меньшем количестве, чем прежде - но пальцы уже сгибал, и передвигался на удивление ловко.
   - Ефим Степаныч! Простите великодушно: обещался к полудню, да в училище задержали, - приветствовал Чувашевский вышедшего фельдшера, после чего они оба тут же скрылись в мертвецкой.
   - Идемте! - немедленно велел помощник полицмейстера.
   - Сим-Йоньг? Сим-Йоньг!
   Деникин не сразу понял, что нанайка зовет Ершова. Но да: мальчишка не ограничился воркотанием, а подбежал к околоточному, трогая за руку.
   - Да, Гида?
   - Сим-Йоньг - Вась-Вась? Вась?
   - Да, у тебя хорошо получается, - улыбаясь, ответил Ершов и потрепал наная по голове. - Учу его помаленьку говорить. Как видите, мы уже достигли успехов.
  
  ***
  
   - Сегодня мы хотя бы не заблудимся - дорогу-то вы хорошо знаете, - продолжал, не изменяя принятому намедни виду агнца, потешаться Ершов.
   Деникин сердито дышал. Однако новая идея захватывала его куда больше, чем обиды. На сей раз в ней точно не имелось изъянов, и помощник полицмейстера с трудом мог поверить в такую удачу. Теперь-то у них будет, кого отвести к Софийскому!
   - Но тут не только вы постарались: дорога-то поглядите как хорошо протоптана.
   Вот и доходный дом Верещагиной, в котором арендовал учитель. Глядя на здание напротив, Деникин почувствовал томительную тоску, желая скорейшего наступления вечера. Впрочем, до сумерек они точно управятся, и он сможет не отступать от своего плана о визите в атласную постель Цинь Кианг, воистину великодушной блудницы.
   Внутри пахло сыростью.
   - Как мы узнаем, где комнаты Чувашевского?
   - Он принес нам десятки жалоб, Деникин... Я на память знаю его адрес. Идемте наверх.
   Они поднялись по узкой темной лестнице и немного прошли по коридору.
   - Ну вот: третья справа во втором этаже. Ломайте, Деникин.
   - Отчего этим снова должен заняться я? Разве вы уже не достаточно поправились?
   - У вас опыта куда более моего, Дмитрий Николаевич. Так что я просто отступлю в сторону.
   Незваных гостей встретил новый запах - бедности. Жил учитель не так, чтобы иметь возможность вызывать чью-то зависть. Серая убогая обстановка, перекошенный от влажности стол, ученическая узкая кровать, окно, заткнутое подушкой. Повсюду - стопки тетрадей и куда менее частые книги.
  - Тратит все жалованье на шлюх, - необычно грубо заметил Ершов. - Приступим же? Только давайте на сей раз постараемся ничего, кроме двери, не разломать.
  Сказать всегда легче, чем сделать. Околоточный первым же нарушил свой призыв, выбив ударом едва зажившей руки ящики стола.
  - Письма, - разочарованно заметил Деникин.
  - А вы чего ожидали? Старинные монеты в горшке? Именно бумаги-то нам и нужны. Давайте отыщем мешок и станем все сносить в него.
  Нужный предмет стоял прямо у порога: учитель хранил в нем подсникшие кочаны капусты. Выбросив их, полицейские принялись сбрасывать внутрь все книги и письма, что попадали под руку, особо их не рассматривая.
  - А тетради-то зачем, Ершов? - удивился Деникин.
  Тот отмахнулся:
  - Не станем исключать, что и в них он мог что-то спрятать. Прежде все внимательно посмотрим.
  Ни одна мелочь из скудного обихода учителя не укрылась от внимания бдительных полицейских, которые, надышавшись пыли, поочередно чихали.
  Под конец, заглянув даже под половицы, они чувствовали себя совсем обессиленными. Взглянув на настольные часы, смотрящие на разгром с укоризной, Деникин отметил, что минуло четыре часа. Вырвав из окна подушку, убедился, что они не лгали: наступали сумерки.
  - Пойдем же поскорей, Ершов, мы уже все собрали, - поторопил помощник полицмейстера своего спутника, увлеченно рыщущего во внутренностях вспоротого матраса.
  - Подождите, тут что-то есть... Никак не могу... Пальцы коротковаты - не цепляются.
  Деникин сел за стол и обнаружил прямо перед собой еще одну книгу, которую они невероятным образом смогли упустить из вида. Искомое всегда надежнее всего прячется прямо перед взором искателя.
  - Ершов, что вы думаете о нищете философии?
  - Возьмите мой нож и сделайте еще один надрез сверху. Хотя нет, лучше не надо - я как-нибудь сам.
  - Чувашевский же о ней определенно думал.
  - Живет он небогато, это вы верно подметили.
  - И Карл Маркс думал...
  - С чего вы вдруг о нем заговорили?
  Деникин показал свою находку.
  - Вот что я нашел, Ершов, пока вы рылись в грязном белье. Наш Чувашевский, считайте, уже наполовину на каторге.
  Ершов вылез из матраса, и, простившись со стремлением не приводить чужое жилище в постыдный вид, ловко вскрыл постель учителя.
  Из нее высыпались письма и брошюры.
  - "Манифест социально-революционной партии "Народное право", "О борьбе за политическую свободу в России", - прочитал он. - Одни названия говорят о том, что у Чувашевского имелось, за что лишить жизни Вагнера. А эти письма, Деникин! Вот где настоящий клад.
   Собрав все и плотно увязав особым узлом, в давние времена изученным Деникиным, полицейские вышли на лестницу. Но не успели они спуститься по ступенькам, как путь преградила крепкая фигура. Неужто кто из сообщников Чувашевского?
   - Среди бела дня, - осуждающе, но не слишком уверенно сказал здоровяк, подумал секунду и крикнул: - Хозяйка! Беги в управу - грабят!
   Деникин молчал, заметив в потемках, что в руке отважного жильца зажат довольно большой предмет.
   - Подождите же. Выслушайте нас... Мы сами из управы. Пришли за книгами господина Чувашевского, - Ершов опустил свой угол мешка на пол и принялся развязывать. Веревка не поддавалась - Деникин хорошо постарался.
   Из смежного помещения в коридор высунулась голова, но никуда бежать пока не спешила.
   - Одну минуту, господин... как вас, позвольте?
   - Не важно. Открывай мешок.
   Провозившись еще пару минут, Ершов с великим трудом одолел узел. Околоточный выудил "Нищету философии" и поднес прямо к глазам жильца.
   - Хм, и впрямь - книга. На что она вам?
   - Мы в реальное отнесем, господину учителю. Он просил.
   Подняв развязанный мешок, спутники наконец прошли к выходу. И когда они уже выходили, оказавшись прямо под тусклой лампой, бдительные жильцы по одежде убедились, что их не обманули.
   - Видать, учитель-то - важный человек, раз полицейские ему услужить рады, - заметил жилец.
   Домовладелица Верещагина, не менее озадаченная, согласилась.
   Но еще более их удивление возросло, когда они поднялись во второй этаж и заглянули в комнату Чувашевского.
  
  ***
  
   - Люди, что приходили от Софийского... Они случаем ничего не сказали о том, что он намерен проделать со своим сыном? Только не говорите, Ершов, что вы не любитель сплетен... Это не так.
   Они уже подошли к управе, и Деникин внутренне ликовал - его чаяния, связанные с нынешней ночью, еще имели шанс оправдаться.
   - Увы, Деникин... Я бы и сам с удовольствием о том выведал. Но пока его превосходительство не определился. Непростая перед ним задача.
   - Полагаю, что все, как обычно, сойдет молодому Софийскому с рук...
   Просители, обычно толпившиеся у управы, уже разбрелись - день завершился, и горожане стремились спрятаться по домам. В поздний час у порога не простаивали и околоточные: кто-то поспешил домой, кто-то отправился в город по жалобе.
   Вероятнее всего, сейчас в управе остался лишь дежуривший околоточный. Гидка-нанайка, пожалуй, вновь отправился на ночную прогулку.
   Толкнув дверь, Деникин и Ершов, держа мешок, одновременно ввалились в помещение.
   Внутри и впрямь находился только один человек - и он не был никем из тех, кого ожидал встретить Деникин.
   Увидев полицейских, Чувашевский выронил на пол письма, которые достал из взломанного ящика стола.
  
  XVII
  
  Пагубные случайности
  
   - Петро, ты долго мне служишь... Ты хороший солдат и верный помощник. Скажи - как бы поступил ты?
   Изумленный нежданным вопросом, изрядно нарушавшим заведенный порядок, ординарец ответил не сразу.
   - Не ведаю, ваше превосходство. Сын-то, конечно, сын. Но ведь он-то вас потравить хотел.
   Софийский скривился, затягиваясь трубкой, и вновь прошелся по людской - от мутного оконца под потолком до порога.
   - Ты не обо мне говори, о себе. Вот, представь, есть у тебя сын.
   - Есть, ваше превосходство.
   - Да? Я и не знал, - удивился генерал-губернатор. - Где же он?
   - Ох, далеко. На Кубани.
   - Как же он там оказался?
   - Да родился я там. Эх, давненько все это было, ваше превосходство...
   Софийский повернулся и прошел обратно, от порога к оконцу.
   - Ну вот, представь, что сын твой вырос и убил жену.
   - Она давно померла, ваше превосходство. Вздернулась.
   - Грешно. Но ты представь, что это - его рук дело...
   - Так я-то с ними не жил, про то не ведаю...
   - А если бы тебя он порешить задумал, передо всем городом опозорив? Что бы ты сделал, Петро?
   Опустив глаза, ординарец ответил:
   - Ну что... Достал бы ружьишко...
   Хлопнув солдата по плечу, генерал-губернатор направился в свой кабинет и сел за стол, укрывшись от возможных посетителей за бумагами.
   - Эх, Васька-Васька...
   Перед глазами вновь и вновь проходили картины - точь, как в синематографе. Вот он, шустрый карапуз, с упоением играет с деревянной лошадкой, подаренной на рождение... Бежит навстречу, смеясь во весь рот... Засыпает вечером на коленях, пока Софийский подписывает неотложные бумаги...
   Когда все вдруг так изменилось? Что он непростительно упустил?
   "... лишением всех прав состояния и смертной казнью через повешение..."
   "Ничего с ним не будет! Генеральский сынок!"
   "Достал бы ружьишко..."
   Был ли Софийский суровым отцом? Пожалуй. Но никогда не применял свою власть во зло.
   Боже, за что?
   Приняв решение, генерал-губернатор позвонил в колокольчик. Явившейся на зов прислуге сказал:
   - Вели Петру: убийцу, отравителя и государственного преступника Василия Софийского, от которого отрекся его отец, отыскать немедленно и свести в полицейскую управу. А завтра под конвоем доставить на суд. Пусть и тем, и другим займется лично. Иди!
   Правильно ли он поступил?
   В голове продолжал возиться радостный пухлый карапуз.
   Достав припасенную бутылку коньяка - разумеется, совершенно другую - генерал-губернатор сделал большой глоток. Затем, не дождавшись, пока отпустит жжение, еще один. И еще.
  
  ***
  
  Когда свершилось то, чего Чувашевский столько лет боялся - столь сильно, что бессчетное количество раз пробуждался в криках от тяжелых снов - оказалось, что на деле все не так страшно.
  Его не били. Кандалы не одели. Даже не оскорбляли.
  В тот самый миг, когда Деникин с Ершовым столь нежданно возвратились в управу, учитель понял - с ним покончено. Пытаться найти оправдание было совершенно бессмысленно, и потому Чувашевский лишь поднял ладони и попросил:
  - Только не мучайте, прошу вас. Я обо всем расскажу.
  В ответ его попросили сесть на табуретку - точно, как обычного посетителя - и отвечать на вопросы.
  Однако и этого делать не пришлось. Пока один бегло записывал, другой рассказывал ему историю - ужасную, бесчеловечную, в которой учитель представлялся невиданным чудищем. Ему и слова не удавалось вставить в свое оправдание: слушали полицейские только друг друга.
  Отстраненно смотря, как вершится его из без того пропащая судьба, Чувашевский ломал голову над вопросом - отчего во все его планы закрадывалась роковая ошибка?
  Вот и сейчас он вовсе не должен находиться здесь, на этой табуретке. Ему давно следовало вернуться домой, и, без следа уничтожив письмо и все проклятые бумаги, что сохранялись из нелепой сентиментальности, спокойно уснуть.
  Ведь Чувашевский так тщательно все продумал...
  С утра, вместо того, чтобы идти на уроки, учитель направился в слесарную мастерскую.
  В обширном сарае, что она занимала, несмотря на ранний час кипела работа. Тут и там отливали, обтачивали, объединяли, укладывали в коробки. Всюду сновали китайские черновые рабочие, мальчишки-подручные и подмастерья.
  Ходили разговоры, что нынешней зимой слесарь резко пошел в гору - теперь учитель и сам в том убедился.
  Высмотрев среди мастеровых самого старшего, Чувашевский направился прямо к нему.
  - Здравствуйте, мастер... Я пришел попросить вашей помощи.
  Тот сделал вид, что не заметил пришедшего, и продолжил просматривать свежую партию амбарных замков - вставляя, проворачивая, и, наконец, вынимая ключ. Учитель красноречиво откашлялся, что, впрочем, тоже не привело к особым результатам. Пришлось вспомнить манеру общения, принятую в полицейской управе.
  - Мастер, извольте слушать! Мне надобна услуга, и немедля! - повышать голос у Чувашевского выходило не очень убедительно, однако окрик возымел действие - слесарь его заметил.
  - Простите, сударь. Призадумался я, - отвечал он гораздо более вежливо, чем можно было предположить. - Замки - они знаете какие? Они - как часы. Смотришь на них, смотришь - и так куда-то разумом-то и уходишь. Чего изволите? Новый замочек? Навесной али вставной?
  Слесарь встал и поставил на стол ящик с блестевшим от масла содержимым.
  - Вот, глядите - с пылу, с жару. Все как на подбор!
  Чувашевский замялся.
  - Дело в том, что замок у меня уже есть. Вставной. Просто он... сломался.
  - Так вам нужно починить? Так бы сразу и сказали. Повезло вам, что утро - суеты мало, так что я тотчас же кликну подручного, и он с вами сходит.
  - Боюсь, что это невозможно. Я арендую в доходном доме, и его правилами строго запрещено вводить неизвестных людей.
  - Стало быть - чего же вам угодно? - удивился мастер.
  Учитель несколько спутался.
  - Видите ли, я не могу открыть замок, чтобы попасть домой.
  - Его заело? Могу предложить вам маслица - обмакнете ключик и попробуете провернуть его для начала. Ежели не выйдет, то, полагаю, хозяева войдут в ваше положение, и мой подручный...
  - Нет, замок не сломался - он исправен, - перебил Чувашевский. - Проблема в другом - я не могу найти ключ.
  - Так вот что такое... А у домовладельца нет второго ключа?
  - Нет, это мой личный замок.
  - Тогда не помните ли, какой фабрики ваш замочек? Или вы купили его у меня? Мы могли бы подобрать вам новый ключ.
  - Не помню. Это редкий замок, я привез его из Сибири - вряд ли такое выйдет. Нет ли у вас... приспособления для вскрытия механизма?
  Слесарь смотрел с большим подозрением.
  - Понимаю, о чем вы думаете. Но, право, я лишь хочу попасть в свою комнату. Я - учитель реального училища...
  - Что вы! Это вовсе меня не касается. Я лишь раздумывал, что именно вам предложить.
  Слесарь отошел на минуту, и вернулся с целым арсеналом приспособлений.
  - Вот, возьмите эту, - предложил он, протягивая длинную загогулину размером не меньше стамески. - Такие часто берут. Ежели сразу не пойдет, нужно будет по ней сильно стукнуть. Только замочек оттого совсем сломается-с.
  - Но замок-то совсем маленький, - с сомнением заметил Чувашевский.
  - Как от сундучка? Тогда вам эту, - указал мастер на узкое загнутое устройство. -Надо хвостик в замок вставить, зацепить механизм и аккуратненько поворачивать, пока он не откроется.
  - Я возьму оба, - сообщил Чувашевский.
  Забрав покупки, учитель направился коротать время домой. Обычно он встречался с фельдшером в полдень, но нынче требовалось опоздать как можно сильнее. Когда часы показали четверть второго, он сложил обе фомки, как называло такие предметы городское население, в глубочайший карман неподходящего сезону легкого пальто, и пошел в управу.
  С удовлетворением осмотрев заживающие раны учителя и наложив новые повязки, фельдшер был готов тотчас же с ним проститься. Однако Чувашевский проявил ранее невиданный интерес к работе в мертвецкой, и вместе со своим лекарем осмотрел всех троих, что требовали внимания на столах.
  - Видите - ножевая рана, прямо в печень. Золотари орудуют. Нашим-то все не до них.
  - А какие изменения произошли после травмы в органе? Не позволите ли взглянуть?
  - Да пожалуйста, глядите на здоровье!
  Чувашевский рассмотрел все досконально, не забывая задавать вопросы весьма довольному таким интересом фельдшеру.
  - Не скажете ли - что тут такое странное, длинное?
  - Я же вам ранее уже показывал: почка. А вот тут, гораздо выше и посредине, мы можем обнаружить... Что?
  - Желудок?
  - Верно, господин учитель! Ваша тяга к науке похвально возросла. Здесь же мы сейчас найдем селезенку.
  Окончив осмотр, фельдшер собрался описать свои наблюдения. Бесцельность дальнейшего нахождения Чувашевского в управе стала бы совершенно очевидна...
  Ткнув пальцем в первую попавшуюся книгу со шкафчика, учитель чрезмерно радостно воскликнул:
  - О боже! Ефим Степаныч, отчего вы скрыли, что у вас имеется этот труд? Я так давно мечтал его прочесть!
  Фельдшер взглянул на выбор больного.
  - А, Бокариус. Да, весьма познавательно, и изложено просто.
  "О значении странгуляционной борозды при повешении..." - прочитал про себя учитель, укоряя свою неразборчивость.
  - Всегда хотел узнать, что происходит в человеке при подобном сведении счетов с жизнью. Удивительно, что люди, невзирая на великий грех, столь часто прибегают к этому способу.
  - Вы правы. Взять хоть прежнего помощника полицмейстера... Впрочем, куда чаще я рассматривал такого рода борозды у казненных.
  Чувашевский вздрогнул.
  - Возьмите себе, - предложил фельдшер.
  - Благодарю, но, право, не могу. Однако, если позволите, я бы почитал прямо в управе.
  Чувашевский расположился на лавке для посетителей напротив желанного общего стола и долго делал вид, что старательно читает, не забывая перелистывать страницы.
  Окончив работу, фельдшер собрался домой.
  - Ну как, господин учитель? Как вижу, вам по душе?
  - Да, весьма интересно. Вот послушайте-ка: "Картина странгуляционной борозды может быть довольно разнообразной в зависимости не только от прижизненного или посмертного наложения петли, но также и оттого в каком положении находился труп, как была затянута петля, из чего она сделана, как долго висел труп..." Это удивительно, не так ли? А вот еще: "раз же появилась борозда, то как бы мало труп не висел, будут на лицо и все признаки прижизненной реакции на названную травму". Вы не станете возражать, если я задержусь немного и еще почитаю?
  - На здоровье!
  Следом за фельдшером разошлись околоточные. За ними последовал и непостижимый мальчишка-нанай, который теперь жил в управе по собственной воле.
  Чувашевский облегченно выдохнул: он опасался, что присутствие человечка испортит весь его план.
  Однако тот и дальше не шел, как по маслу, несмотря на хорошую смазанность инструментов.
  Как Чувашевский и боялся, замок не желал поддаваться. Сказывалось и отсутствие опыта, и неполное исцеление: пальцы почти не слушались, руки дрожали. Взяв меньший инструмент, учитель так и не смог попасть тонким жалом в замочную сердцевину.
  Толстая же загогулина имела насадку больше, чем сам замок, и попросту в него не проходила.
  Учитель близился к отчаянию, когда вспомнил напутствия слесаря. Однако он избрал лучший подход: вставил фомку между углом ящика и стенкой и со всей силой, на которую только был способен, ударил сверху стопкой из дел каторжников. На этом не только ветхий замок, но и сам ящик сдали свои позиции. Только, увы, теперь следы взлома уже не удалось бы скрыть.
  Перерыв лежавшие сверху письма Вагнера, Чувашевский на удивление быстро нашел то единственное, что ему требовалось - лживое и губительное.
  В этот самый момент, когда судьба готовилась перемениться к лучшему, учителя и застали Деникин с Ершовым.
  - Разрушив вот этот самый стол вы, господин учитель, совершили преступление против службы государственной и доходов казны, - вывел Чувашевского из раздумий громкий голос Ершова, листавшего толстенный фолиант "Уложения о наказаниях". - Но это сущие мелочи, ведь вас в любом случае ждет повешение. Вы - опасный государственный преступник и убийца, и на рассвете же мы предадим вас в руки суда.
  - Умоляю, выслушайте меня! - Чувашевский прижал руки к груди, чувствуя на глазах неуместные и недостойные слезы. - Все вышло совершенно случайно! Прошу вас - позвольте мне рассказать?
  Полицейские кивнули. Бледный Деникин вяло, будто делая одолжение. Темный Ершов - с любопытством и нетерпением.
  
  ***
  
  В последнюю пору осени 1906 года, после затяжных дождей, город, как обычно в этот сезон, превратился в грязное месиво. За околицей в жирной жиже вязли вместе с лошадьми телеги и повозки, в центральных кварталах спасались дощатыми мостками.
  Перекрыв ими мутные дождевые реки, жители кое-как перебирались на другую сторону улицы.
  В один из таких дней Чувашевский готовился выступить перед попечительским советом училища. Желая произвести на важных особ, в числе которых находилась и супруга генерал-губернатора, наилучшее впечатление, учитель приложил немало усилий, чтобы привести себя в наиболее достойный облик.
  (- Это не только народное присловье гласит: "По одежке встречают". Жизнь показывает, что если вы, к примеру, бедные туфли носите, или рукава у вас залоснились, и оттого смотреть на вас неприятно - так вас ни за что и слушать не станут, уж будьте уверены, - отметил учитель, обращаясь к Ершову. Тот с пониманием кивнул).
  Чувашевский потратил изрядно средств на приобретение нового костюма-тройки - двубортного сюртука, жилета и брюк. Накануне он, намеренно ради этого случая, посетил цирюльника. К утру прислуга домовладелицы накрахмалила белоснежную рубашку с отложными манжетами. Вложив в нагрудный карман часы, учитель придирчиво рассмотрел свое отражение в тусклом квадратном зеркале, что висело в комнате.
  (- Мы уже поняли, что вы хорошо оделись. Продолжим? - поторопил Деникин).
  Чувашевский пришел к выводу, что его облик вполне достоин речей об увеличении казенного финансирования. С тем он и вышел на улицу, чтобы направиться в училище и прийти, по правилам хорошего тона, несколько ранее, чем начнет собираться попечительский совет. Однако, стоило учителю сделать лишь несколько шагов и поравняться с соседним зданием, как его постигла сокрушительная неприятность.
  В межсезонье жители, имевшие лошадей, предпочитали не передвигаться по улицам пешком. И как раз один из таких горожан поравнялся в тот момент с Чувашевским. Правил он плохо, а двигался быстро. Остановив лошадь едва ли не на полном скаку, всадник в капитанской шинели сильно задел учителя. Не удержавшись на ногах, Чувашевский навзничь упал с мостков в самую грязь.
  Однако ни помощи, ни извинений не последовало. Приблизившись к самым мосткам, офицер спешился, и, как ни в чем ни бывало, принялся привязывать лошадь к столбику у дома Фаня, куда он, очевидно, и приехал.
  С трудом встав, Чувашевский пришел в ужас от размеров постигшей его катастрофы. Все пропало! О том, чтобы продолжить свой путь в таком виде, и речи быть не могло. Но, если же бы он даже вернулся домой, рискуя разозлить попечительский совет своим опозданием, то и это бы мало спасло - другой подходящей одежды Чувашевский попросту не имел.
  Результаты долгой работы погибли в один лишь миг - а виновник не испытывал ни малейшего сожаления.
  - Сударь, я требую извинений! - гневно обратился Чувашевский к капитану.
  - Это вы должны принести извинения - вы стояли у меня на пути, хотя могли бы отойти в сторону. Вы напугали мою лошадь! - спокойно отвечал офицер.
  - Да как вы можете быть настолько бесчувственным? Вы испортили мое платье накануне важнейшего события!
  Офицер не только не устыдился - он засмеялся.
  - Вы сами его испортили, упав в лужу!
  (- Капитан Вагнер всегда отличался весьма своеобразными манерами, этого не отнять, - отметил Ершов)
  Тогда Чувашевский в сердцах нагнулся, и, схватив ком грязи, метко бросил его прямо в лицо обидчику, отчего тот, разумеется, пришел в ярость.
  - Да ты знаешь, кто я, мерзкий негодяй? Нет? Так узнай: я офицер на службе государя! Я строю железную дорогу! Я - инженер Вагнер, а ты еще тысячи раз пожалеешь о своем подлом поступке!
  - А я - учитель Чувашевский, - с достоинством отвечал противник.
  И тут офицер бросил утирать грязь и мерзко засмеялся.
  - Чувашевский-то? Никакой ты не Чувашевский. Я-то все про тебя знаю.
  Учитель вмиг охладел. Капитан же, продолжая тихо ругаться, проследовал в дом Фаня.
  На следующий день Чувашевский выведал адрес Вагнера. После полудня он, сославшись на нездоровье, ушел с уроков и, незваным, отправился в гости.
  (- Я просто хотел с ним поговорить. Думал узнать, откуда он обо всем прознал, и уверить, что эта страница моего прошлого давно и навсегда перечеркнута. Ничего более, клянусь вам!)
  Инженер жил в маленьком скверном доме, состоявшем всего из двух помещений - совсем недостойно его статуса. Чувашевский постучал, и откликнулся сам хозяин:
  - Входите, не заперто!
  Капитан лежал на кровати и читал книгу. Увидев учителя, он изумился и даже было растерялся - на миг Чувашевскому показалось, что на недобром лице мелькнуло нечто вроде испуга. Но затем, выслушав первые слова, засмеялся.
  (- Он потешался надо мной и оскорблял словами, недостойными того, чтобы произноситься человеком, - с затаенной обидой вспомнил учитель. - Однако на мой вопрос - откуда он узнал о моем прошлом? - Вагнер все же ответил).
  - Отец Георгий, мой друг, раскрыл мне все твои тайны. Обо всем сказал, о чем ты на исповеди обмолвился. Давненько, говорит, мне таких дураков встречать не доводилось! - с этими словами Вагнер бросил в Чувашевского свою книгу, попав в голову. Это вызвало в нем новый приступ веселья.
  (- Я был просто раздавлен. Тайна исповеди - священна! Я не мог поверить, что она оказалась раскрыта. Но Вагнер не лгал - он более ниоткуда не мог прознать о моем прошлом...)
  Чувашевский поднял книгу и сделал ответный, не менее ловкий, бросок. Тогда Вагнер встал - и учитель, не дожидаясь, толкнул его.
  (- В комнате очень тесно, не более двух свободных шагов в ширину и пяти в длину. Инженер упал и с размаху ударился точно виском о спинку кровати. Она у них высокая, точно столбик, и весьма острая. Вагнер тотчас же начал биться на полу, как будто при падучей. Кровь потекла... А я вовсе не знал, что делать! Поднял ему голову, пытался перевязать своей рубахой - больше ничего на ум не пришло. Принес воды... Но ему стало совсем худо, он закатил глаза и стал синеть... А потом и вовсе затих. Я так перепугался, что и не знал, что делать...)
  Сняв с головы Вагнера рубаху, Чувашевский затолкал ее под кровать.
  (- Это довольно глупо, не находите?
  - Да. Но тогда мне не приходили такие мысли...
  - Вы сами ее сложили?
  - Запамятовал).
  Затем, надев одну из рубах умершего, взятую в его гардеробе, Чувашевский замотал капитана в простынь и волоком вытащил на двор. Как и большинство горожан, Вагнеры держали в хозяйстве мелкую тележку. Учитель положил туда тело и вывез за околицу - а оттуда и прямо в лес.
  (- Я покажу вам, где именно я его положил и скрыл опавшей листвой)
  Жили Вагнеры на отшибе, и путешествие Чувашевского не привлекло внимания горожан.
  С тех пор учитель ежедневно молился, надеясь вымолить прощение за свой грех.
  - Я виновен, без сомнения. Если бы я не явился к инженеру в тот день, он бы до сей пор был жив. Я - убийца, и вы это выяснили, господа. Но я и впрямь не ведаю о том, кто убил госпожу Вагнер! И, тем более, о том, кто напал на меня. И я никогда не посещал то проклятое заведение кроме единого злополучного раза! А капитан Вагнер... Он ведь сам вынудил меня пойти на грех, и притом - оболгал в том письме, о котором я и не знал. Не имелось ему никакого донесения... Все отец Георгий сказал. Что касается прежней моей истории, она - дело прошлого. Я давно и полностью пересмотрел свои взгляды, взял новую фамилию, начал другую жизнь. Нынче я полностью поддерживаю государя, - завершил Чувашевский свой рассказ, и неожиданно запел глубоким красивым голосом: - Боже, царя храни! Сильный, державный - царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам, царь православный...
  Ершов взглянул на учителя с некой завистью, покусывая кончик пера. Он давно перестал делать записи, и теперь не то слушал, не то о чем-то размышлял.
  Деникин же схватился руками за свой бледный лоб и принялся раскачиваться на стуле.
  - Если так, то что же тогда произошло с остальными?
  
  ***
  
  - Я же сказал тебе: не трогай эти пузырьки, бери те. Никак не уразумеешь? Или и впрямь уморить кого хочешь?
  - Да боже избавь! Прости, прости дуру, барын... Больше так делать не стану, вот ей-богу!
  - Эээх... Сколько можно повторять - не зови меня так, Павлина. Я доктор. Доктор!
  - Да, дохтор.
  - Док-тор. Раздвигай губы шире...
  - Дох-тор.
  Александра зажимала рот, чтобы не рассмеяться во весь голос.
  Она вернулась домой сразу же после того, как призналась во всем отцу. Больше не имелось резона прятаться, а то, что произошло с ней, в любом случае бы открылось. Оставалось только одно: идти по улицам, гордо подняв голову и делая вид, что не замечаешь обидных едких слов, брошенных вслед.
  С тех пор она вместе с Марусей с самого утра приходила навещать отца, принося с собой домашнюю еду - неровню той, что можно отведать в лечебнице, а еще - и несомненную радость.
  Видя ее, архитектор отвлекался о мыслей о своей страшной травме, которые принимались грызть, едва дочь скрывалась за порогом.
  Как теперь жить?
  С тех пор, как доктор разрешил Миллеру вставать, он пытался заново учиться вещам, которые прежде казались столь привычными. Застегнуть рубаху, надеть сапог... Все вокруг стало непредставляемо сложным.
  - Наберитесь терпения, архитектор. Не все за раз. Ничего, пройдет время - и вы станете так же ловко со всем управляться, как и прежде. Помяните мое слово! - без устали твердил Черноконь, но верилось с трудом.
  Когда Александра уходила, к архитектору часто забегала девочка. По ее словам - дочь той хмурой и плохо пахнущей женщины, что поступила к доктору в помощницы. По виду - сущий ангел, русоволосый и голубоглазый. Она напоминала Миллеру Шурочку - ту чистую девочку, которой она была в таком же возрасте в далекие и счастливые годы.
  Если Александра читала отцу его любимые книги Эмиля Золя, то юная Варвара рассказывала собственные истории.
  - Дядя, а ты знаешь? Тут в лесу живут страшные каты. Они едят любого, кто ходит за хворостом. Хватают - на палку, и сразу в огонь. Даже одежду не снимают! Но ведь так совсем невкусно, да?
  Или:
  - Дядя, ты слышал? Намедни толстую тетеньку с околицы заставили пожениться с ее охмырятелем. Это с того, что она в подоле понесла. Но только у нее появилось не дите вовсе, а поросенок! Правда! Я сама видела!
  Миллера весьма интересовало - истории придумывались прямо на ходу, или же у маленькой барышни и впрямь имелся столь насыщенный опыт?
  - Ладно же, папенька. Скоро сумерки, и мы, если позволишь, отправимся домой, - поцеловав отца в лоб, Александра встала. - Но ты не скучай: завтра на рассвете мы вновь вернемся.
  - До свидания, Шура, - улыбнулся Миллер.
  Отодвинув занавеску, вошел Черноконь.
  - Уже уходишь, Саша? Ну, прощай. Не забудь перед сном принять порошок. Как вы тут, господин архитектор?
  Миллер произвел неопределенный жест.
  - Не верю - со вчерашнего дня вам должно стать куда лучше.
  Черноконь поправил микстуры на тумбочке. Дождавшись, когда Александра уйдет, Миллер достал из-под ворота цепочку с обручальным кольцом:
  - Она принесла, и вот как мы поступили.
  Черноконь одобрительно кивнул:
  - Говорю же - все решится, даже такие мелочи.
  - Память моей покойной супруги - вовсе не мелочь...
  Доктор согласился и с этим:
  - Возможно, я погорячился... - и сразу же резко перешел к сути: - А знаете что, архитектор? Вам тут каждый день сказывают разные байки, теперь и мой черед послушать. Люди из управы проходу не дают, одолели вопросами - что да как с вами вышло. Полагаю, вам стоит поведать мне правду - хотя бы для того, чтобы я смог им складно соврать.
  Миллер давно ожидал этой беседы, и, признаться, даже удивился, зная любопытство доктора, что она состоялась так не скоро.
  - Но ведь я все уже рассказал? - попытался он взять паузу.
  - Вы сказали только, что вас ранили в доме Фаня, - заметил доктор, присаживаясь на постель. Под его весом пружины тонко взвыли.
  - Грешен я, - вздохнул Миллер.
  - Но как так вышло?
  - Меня ударила ножом одна из женщин...
  - За что? - громко изумился доктор.
  За занавеску просунулась голова девочки.
  - Что "за что"?
  - Брысь!
  Ребенок послушался.
  - Все вышло совсем не так, как вы, возможно, предположили из моего ответа. Поверьте: произошла чистая случайность...
  
  ***
  
  - Ничего не понимаю! - возмутился вслух Романов, отбросив новую кипу бумаг. - Мошенник Вагнер со своими помощниками расхитил казенные деньги на строительство железнодорожной ветки... С тем, чтобы в будущем тайно отдать их церкви отца Георгия?!
  
  XVIII
  
  Расплата за грехи
  
   Неказистое здание полицейской управы день и ночь окружала оживленная публика. Точь в точь, как в пору рождественских елок у Общественного собрания. Ожидание походило на праздничное и настроем: из толпы то и дело слышался смех.
   Город на время забыл обо всех тревогах, обратив свое внимание на совершенно исключительное, прежде никогда не виданное событие, которое должно было вот-вот свершиться.
   Василию Софийскому, сыну самого генерал-губернатора, предстояла казнь через повешение.
   Пожалуй, не то что в городе, но и во всем обширном краю такая участь доселе не постигала еще ни одну из сколько-нибудь значимых персон. Пропускать такое зрелище никак не гоже. Однако о том, когда именно состоится казнь, пока не сообщалось. Вот и пришлось горожанам собраться заранее и не расходиться даже на ночь, сгорая на жгучем морозе от нетерпеливого любопытства.
   Слыша громкие обрывки разговоров, доносившихся с улицы, Деникин отмечал, что уважение к его превосходительству росло в толпе с каждой секундой, рискуя переродиться в обожествление. Те же самые горожане, что обыкновенно не скупились на недоброе ехидное слово, теперь в голос славили премногие достоинства управителя.
   Уже совсем скоро чаяниям ожидающих предстояло воплотиться.
   Петр, ординарец Софийского, стороживший Василия, вышел на двор. Гул в толпе тотчас же стих.
   - Казнь будет нынче после полудня!
   Послышались одобрительные выкрики.
   - А сам-то придет, Петро? - пробасил кто-то из ждущих.
   - Не ведаю. Уж как решит.
   - Вот бы славно вышло!
   Деникин с неодобрением смотрел на происходившее, прижавшись спиной к стене конюшни. Помещение уже освободили - лошадей вывели на двор. Расчистили, насколько возможно. Привязали к потолочной балке прочную веревку, свив на конце петлю, под ней разместили пустую бочку. Любопытно, кто все же решится выбить ее из-под ног арестанта? Договоренности по этому поводу в управе пока не достигли.
   Со дня, когда Софийский выказал свою волю, ссылаясь на главы Уложений о наказаниях, минула почти неделя. Этого времени вполне хватило бы на то, чтобы соорудить некое подобие виселицы. Однако генерал-губернатор совершенно точно велел не трудиться и провести казнь таким же образом, что и обычно.
   Деникин полагал это чрезмерным - как, впрочем, и другие меры, на которых остановился Софийский.
   К чему столь долгое отлагательство? Отчего не выполнить наказание тотчас же, не столь сильно афишируя? Впрочем, эти вопросы имели риторический характер: генерал-губернатор явно намеревался провести публичную казнь, как в старые добрые времена.
   На суде - тоже собравшем едва не весь город - он заявил, что не намерен, невзирая ни на какие родственные и иные отношения, ни на шаг отступать от буквы Уложений. Если там сказано, что негодяй, покусившийся на жизнь слуги государева, должен быть повешен - значит, он будет повешен. Однако в дальнейшем генерал легко забыл об Уложениях, ныне твердо запрещавших подвергать казни на людях.
   Не полагал Деникин необходимым и содержание молодого Софийского при управе. Петр смог бы сторожить его не хуже и запертым в резиденции... Но в таком случае не создалась бы шумиха.
   Впрочем, Василия не повели и в общий барак, где держали ждущих ссылки городских убийц и разбойников. Несмотря на то, что генерал-губернатор пожелал бы поступить именно таким образом, большинство полицейских сошлось во мнении, что это уже чересчур.
   - Негоже ему с простыми в бараке, как обычному мужику, чтобы за ровню держали. Дворянского сословия ведь! А что, ежели местные с того станут и на других господ глядеть вовсе без почтения? И без того ведь одни каторжники, понимания в них мало. Вот тогда городские жалобы начнут носить бочками - а мы пустых хлопот не оберемся, - рассудительно заметил Сомов, и Деникин согласился.
   По той же самой причине, что не допускала помещения Василия в бараке, не имелось возможности держать его в кандалах в общей или на конюшне, где так часто квартировали прочие временные гости. Оставался лишь один вариант - запиравшийся на замок кабинет полицмейстера.
   Наглухо заколотив снаружи окно досками, молодого Софийского поместили дожидаться печальной участи.
   С той поры пришлось немало пожалеть об этом решении.
   Василий вел себя куда беспокойнее самого отъявленного дебошира-золотаря или беглого каторжника старой закалки. Он рыдал в голос, разбрасывал и ломал мебель... То проклинал своего отца и сыпал угрозами в адрес служителей управы, то просил прощения и начинал нараспев молиться.
   Намедни Василий, причитая и каясь, стал просить, чтобы ему привели священника.
   - Неужто запамятовал, что нет его у нас больше? - удивились околоточные, но просьбу исполнили, как могли - тотчас едва ли не волоком привели дьякона, жаловавшегося на крайнюю занятость.
   Однако Софийский его прогнал, потешаясь.
   - Кого вы привели? Какой из него батюшка? Он же шут, даже молитв, и то не знает.
   Еду преступнику каждый день носили из трактира, порядком поистратившись. Но, случалось, что и не угождали, и Василий размазывал весьма лакомые расстегаи да студни по полу.
   - Ишь бесится, нечистая сила. Поди надеялся, что все с рук сойдет. Не ждал такого от батьки-то, - оправдывал арестанта, выходя от него, злой, как черт, Епифанов.
   Забота о Софийском стала для него истинной пыткой, отнимавшей немало воли - уж очень хотелось успокоить шумного гостя привычной методой.
   - Да что там, кто мог ожидать? - отзывались околоточные.
   Петр, хоть и неотступно находился в управе, как сторожевой пес, но забот о Василии не касался и даже бесед с ним не вел. К молодому барину он относился с очевидной неприязнью и даже презрением, чего не пытался скрывать - что уж точно не подобало простому солдату. Иногда Петр выходил на двор - перекинуться словом с околоточными да двумя людьми генерала, стоявшими на воротах. Порой Деникин замечал, что солдаты на дворе прикладывались к бутылке. Однако внутри управы Петр вел себя, к счастью, вполне спокойно и очень тихо.
   Тем не менее, присутствие ординарца лишало покоя не только полицейских, но и просителей. Деникину казалось, что с появлением Петра их стало гораздо меньше. Впрочем, они, возможно, просто, как и все, отложили свои хлопоты и примкнули к ожидавшим на улице.
   Бессменную компанию Петру создавал и нанайка. Несмотря на месяцы, проведенные под одной крышей, нынче они держались так, будто вовсе и не были знакомы.
   В самом начале своего поста Петр, увидев мальчишку, спешившего, очевидно, встретиться с Василием, тут же схватил его за косу и рывком подтянул к себе.
   - Только воротимся домой, Гидка, уж там его превосходство с тебя шкуру спустит.
   Однако вмешался Ершов, причем вполне уверенно. Деникин сомневался, что смог бы сам столь резко обратиться к генеральскому опричнику, глядя прямо в мертвые глаза:
   - Солдат, если ты продолжишь дебоширить в управе, тебе придется все время стоять на улице. Пусти этого человека, и не тронь более.
   Угрюмый Петр послушался, пробурчав:
   - Да и бес с ним. Велика охота... Нового привезу по весне.
   С тех пор меж ними воцарился покой. Ординарец молчал, нанай же сидел у двери и почти непрестанно что-то лопотал. По началу - дружелюбно, но со временем все более сердито, хмурясь и даже сотрясая кулачками. На влюбленного он не особо походил.
   Василий требовал впустить наная, и один из околоточных робко поддержал эту просьбу:
   - Может, дать им... проститься-то? А, Дмитрий Николаич?
   - Фу! Что только у тебя в голове, Щедрин?!
   Докуривая на дворе самокрутку, уставший от суматохи Деникин вспомнил и о Чувашевском. Учитель, по вполне понятным причинам, не присутствовал сейчас в толпе. Он, столь счастливо спасенный приводом Василия, обходил управу десятой дорогой... Если и вовсе не ослушался и тайком не сбежал из города.
   - Смотрите, Чувашевский, за околицу - ни шагу. Даже за хворостом в лес не ходите.
   - Да на что мне хворост? Печи топит прислуга домовладелицы. Не пойду.
   Ежечасно занятый Василием, Деникин до сих пор не довел признания учителя до генерал-губернатора. Тот, однако, несмотря на личную драму, не забывал о "снежных убийствах" и продолжал справляться о делах и полицмейстера, и инженера, и священника.
   Они же по какой-то причине вдруг стали сильно волновать и Романова. Или, быть может, то был лишь предлог, чтобы утолить любопытство и поближе взглянуть, как содержится редкий арестант.
   Деникин вернулся в управу и, зажав уши, чтобы не слышать гвалта, принялся рассматривать обстоятельные записи Ершова. Сам околоточный как раз куда-то отлучился - редкий миг.
   Описания, моментами напоминавшие дневник, а не служебные заметки, порядком забавляли помощника полицмейстера.
   "Вагнер продолжает представлять несомненную важность. Все убитые весьма сильно связаны меж собой, и я убежден, что первое звено в цепочке - погибший по трагичной случайности капитан... Сегодня я принес Гиде яблоки. Сперва он не понял, что это, и бросил одно об стену, как мяч. Расточительство! Однако после того, как я показал юноше, что надобно делать, он с удовольствием съел их все. Помимо того, он любит грызть сахар..."
   Для чего он все это описал? Смеясь, Деникин с большим трудом заставил себя отвлечься на те записи, которые и искал.
   За чтением время прошло незаметно.
   - Не пора ли выводить, вашеродие? Уж за полдень, - предупредительно стукнув в перегородку, заглянул Петр.
   - Ершов не вернулся?
   - Нет-с. Не видал.
   Скорее бы все это тягостное и шумное событие подошло к концу.
   Сомов, стоявший у двери кабинета полицмейстера, отпер замок и отошел в сторону.
  Первым вошел Петр - не из уважения, а чтобы отразить возможное нападение, за ним - Деникин.
   Помещение было совершенно разгромлено. Стулья сломаны, ящики и полки сброшены, вазы разбиты. На обивке стола расплылись чернила. Василий даже сдернул занавеску и изодрал на куски. Изорвал он и почти все бумаги, и теперь сидел на полу, прижав лоб к подтянутым вверх коленям.
   Деникин брезгливо приподнял попорченный лист с грифом генерал-губернатора.
   - А если там что важное?
   Если бы Ершов находился рядом, он бы не преминул полюбопытствовать: "С каких это пор вас волнуют нужные бумаги?" Впрочем, не смолчал и Петр:
   - Это вряд ли. Он все дельное либо отдавал дядьке Мишаю, либо сам в бардак свозил.
   - Откуда ты знаешь?
   - Он сам про то его превосходству говорил. Господин полицмейстер к нам часто хаживал.
   - Это же государственные бумаги!
   - Так либо не так, говорю, что ведаю. Вставай, барин, пора идти.
   Василий уперся, вцепился в пол. Однако Петру - сноровки не занимать, он легко оторвал худощавого юношу и приподнял в воздух, держа за пояс.
   - Как ты смеешь меня касаться, черное отрепье! - голос Софийского охрип от постоянных криков и слез. - Пес! Паршивый пес!
   - Тихо, барин. Хоть смертушку-то прими достойно... Изволь решать - сам пойдешь или мне тебя донести.
   - Я пойду.
   - Ну, иди... А коли что - догоню, ты знаешь.
   - Будь ты проклят, душегуб.
   Василий вышел из кабинета. Нанай поднялся с пола и бросился к нему. По щекам Василия потекли слезы - он попытался обнять мальчишку. Деникин отвернулся в отвращении, ожидая мерзкой сцены. Однако нанай сердито увернулся, оттолкнул руки Софийского, и продолжил быстро говорить, грозя маленьким кулаком.
   - Дерзкий малый! Кажись что требует? - заметил Сомов.
   Петр схватил мальчишку и отбросил в кабинет полицмейстера. Дверь запирать не стали, и нанай тут же выскользнул на волю. Однако теперь он держался в стороне.
   Вышли на двор.
   - Его превосходства не будет! - крикнул толпе Петр, которому приносили вести солдаты из резиденции, и тихо добавил: - Сказал - много чести...
   Протиснувшись через толпу, к Деникину пробрался Ершов.
   - Ну наконец-то, - прошипел помощник полицмейстера. - Не больно годное время вы выбрали для развлечений...
   - Я позже все объясню...
   Взяв Василия под руки, двое околоточных повели его на конюшню. За ними пошли Деникин с Ершовым, Петр и несколько солдат.
   Толпа единой массой, копошась, двинулась следом. Ее отдельные части наползали друг на друга, оттесняя и отталкивая, чтобы лучше видеть.
   Петр поднял Василия и поставил на бочку, придерживая за ноги. Сомов, приподнявшись, накинул веревку.
   Софийский всхлипывал, совсем по-детски.
   - Софийский, Василий Сергеевич, девятнадцати лет от роду, дворянского сословия, виновен в государственном преступлении, - Деникин старался не смотреть прямо перед собой и очень надеялся на то, что голос не дрогнет. - В нынешнем январе месяце он покусился на жизнь его превосходительства, генерал-губернатора Сергея Федоровича Софийского. А также он отравил супругу генерал-губернатора, Веру Павловну Софийскую... Уложения о наказаниях по воле нашего государя императора велят наказать преступника смертной казнью через повешение. Казните!
   - Я не хочу умирать! - зажмурившись, пронзительно закричал молодой Софийский.
   Петр - как Деникин и подозревал, это оказался именно он - выбил бочку.
   Через несколько минут все закончилось.
   Оставив толпу, Деникин в самом скверном расположении духа вернулся в здание управы и направился прямиком в мертвецкую. Достав из запасов фельдшера спирт, помощник полицмейстера приложился к бутылке. Однако нынче ему казалось, что пьет он чистую воду.
   Деникин попробовал было переметнуться мыслями к грядущему вечеру - однако и они теперь оказались не успокоительны, а тревожны.
  
  ***
  
   "Золотая роза" - вот что означало ее непривычное слуху имя, которое Деникин так и не стал переиначивать на русский манер.
   - Если это имя, то должны быть и фамилия, и отчество... Или у вас не так?
   - Моя фамилия означает "времена года", отца же зовут "Горой" ...
   - Выходит, ты золотая роза, цветущая у подножья горы круглый год?
   Весьма польщенная, Цинь Кианг кивнула.
   - Отчего ты так хорошо говоришь по-русски? - задал Деникин давно интересовавший вопрос.
   - Отец привез меня сюда, когда я была совсем ребенком... Мне не минуло и трех лет. С той поры и выучила. Я теперь совсем забыла язык маньчжуров.
   - И когда же это произошло?
   Кокетливо рассмеявшись, Цинь Кианг игриво хлопнула Деникина по руке теплой ладонью.
   - О, недавно! Я еще совсем девочка.
   Помощник полицмейстера не взялся бы определить ее точный возраст, но склонялся к тому, что Цинь Кианг не менее тридцати. Однако Деникин, в том числе, в силу собственной молодости, не относился к тем, кто предпочитал юных барышень.
   Лениво поигрывая зажатыми в другой руке костями - они только что закончили играть - проститутка предложила:
   - Погадаю?
   - Только если на что нестрашное, - согласился Деникин.
   Цинь Кианг передвинулась поближе к столу и бросила кости.
   - Что же там? - поторопил любовник, видя, что она медлит с ответом.
   - Много событий вижу, плохих и хороших.
   - Что же там хорошего?
   - Скоро вас ждет большой успех. Полагаю, он связан с вашей службой.
   - Вот уж не думаю... А плохое?
   - Потеря, от которой вы никогда не оправитесь.
   Деникин засмеялся.
   - И все это ты видишь на костях?
   - Не смейтесь, - обиделась Цинь Кианг. - Они не лгут.
   Близился рассвет.
   - Я должен заплатить тебе. Хотя бы сейчас.
   - Нет, - с досадой отвечала девица.
   - Но отчего ты ни разу не взяла денег? Смотри, решу, что я тебе уж больно приглянулся, - подмигнул Деникин, хотя на душе вдруг отчего-то стало неспокойно.
   - Вы и впрямь мне нравитесь, - улыбнулась Цинь Кианг, блестя своими бедовыми глазами, - Но, думаю, в будущем мы сочтемся.
   Деникину сразу не понравился ее ответ. Но уточнить не успел - Цинь Кианг запела.
  Ее голос не звучал приятно для слуха, однако азиатская мелодия завораживала.
   Окончив песню, Цинь Кианг вернулась в постель, остановив Деникина, собравшегося уходить.
   Ершов не ошибся: служительницы дома Фаня - по крайней мере, одна - и впрямь, были весьма искусны.
   "В будущем мы сочтемся..."
   В этих словах скрывалось что-то тревожное... Если Деникин, нервы которого подвергались столь серьезным испытаниям в управе, не заблуждался.
  
  ***
  
  Опустошив припасы фельдшера, Деникин вернулся к себе за огородку и там задремал.
  Пробудился он оттого, что его голову подняли от стола и поворачивали из стороны в сторону. На такое мог быть способен лишь один человек.
  - Ершов... Куда вы уходили с утра?
  - Не уверен, что стоит сейчас говорить вам об этом. Вы не в том... настроении, чтобы слушать. И, тем более, о Вагнере.
  - Опять, - Деникин сценически схватился рукой за голову.
  - Ну вот, и вы со мной согласны.
  За огородку заглянул Сомов, который, судя по всему, подлечил нервы куда более, чем Деникин, и теперь едва стоял на ногах.
  - Дмитррриий Никколаич... Там госссподин архииитеее...
  - Миллер? - удивился Ершов. - Что ему надо? Его дочь нашлась. Кстати, вы слышали о том, что с ней произошло, Деникин?
  - Еще как. Мне рассказали о том не менее пяти раз, и каждый - с новыми деталями. Невероятно.
  - Да. А я ведь и не догадывался о том, что у вашего предшественника возникла подобная трудность. А ведь я-то за ним следил!
  - Барышня сама не лучше тех девок, от кого он заразился...
  - Не без того. Наш город сложно назвать добродетельным.
  Сомов терпеливо покачивался в проходе.
  - Пусть проходит. Передай, и иди домой. Отдохни.
  - Спассс...и. Бооо... Дмиииитрр...
  - На здоровье. Иди, иди.
  Околоточного тотчас же сменил Миллер, дом которого в пылу иных забот полицейские до сей поры так и не обыскали.
  Не стоял ли он все время рядом? Если так, то весьма неудобно вышло.
  Поздоровавшись и вежливо дождавшись приглашения, архитектор, расправив полы теплого пальто, сел на стул. Его правый рукав был аккуратно наглухо зашит изнутри, и сам он выглядел изрядно осунувшимся, но при всем том не утратил привычного лоска. Этого не отнять.
  - Чему обязаны вашим визитом, господин Миллер? - Деникин, вновь почувствовавший тонкий укол зависти, резко перешел к делу.
  - Помню-помню, что вы не любите терять время даром, господин Деникин, - обаятельно улыбнулся архитектор.
  Не походило, что он пришел в чем-то каяться, как едва не понадеялись полицейские.
  - Господин доктор передает вам привет. Он, признаюсь, совсем меня застыдил. Я-то ему сказал, что сегодня день не совсем подходящий, и вам до меня будет недосуг. Однако он и слышать не захотел. Идите, говорит, и все тут. Надобно рассказать обо всем в управу. Как вы могли до сей поры этого не сделать? То, говорит, ваш первый долг, как горожанина. Ну, вы его знаете. А я только давеча из лечебницы вышел. Никакого сострадания, - Миллер снова озарился улыбкой.
  Деникин с Ершовым молча ожидали продолжения.
  - В общем, я хочу вам поведать о том дне, когда лишился руки, - архитектор приподнял зашитый рукав. - Точнее, о том, как меня ранили, и что я накануне видел и слышал.
  Полицейские слушали крайне внимательно, отбросив сторонние мысли.
  - В тот вечер я посещал дом Фаня. Ранее я стеснялся говорить об этом, чтобы не навредить репутации - своей и, конечно, дочери, - сделал примечание архитектор. - Спустившись от девушки, я вышел в общий зал, где собралась большая компания. Всех угощал господин полицмейстер. Он изрядно выпил, и говорил громко и много. Я занял крайний столик от выхода на лестницу - это важно - заказал коньяку с водой и лимоном, и, от нечего делать, стал слушать. Господин полицмейстер хвалился своей удачей и сыпал обрывками фраз, которые я, надо признать, не слишком понял. Однако доктор сказал, чтобы нынче я передал вам все, что могу припомнить.
  - Верно, господин Миллер! - Ершов уже успел достать бумагу и карандаш.
  - Господин полицмейстер говорил о том, что у него возникли какие-то духовные сложности. "Но мой верный пес Мишай их решит, будьте уверены". Потом он заметил, что этот китаец достался ему по наследству, и, несмотря на преклонные годы, незаменим. Он, кстати, все время сидел о бок с господином полицмейстером...
  - Дядька Мишай и мне предлагал услуги, помните, Ершов? На похоронах.
  Ершов кивнул, недовольный оттого, что рассказ прервали.
  - Далее он произнес тираду о том, как кто-то сунул нос в чужое и сам же об этом и рассказал. Затем господин полицмейстер принялся поносить господина инженера. "Проклятый Вагнер, шелудивый щенок, сбежал неведомо куда, не сказав ни слова". Как-то так. Простите за грубость, я лишь повторяю.
  Помощник полицмейстера и околоточный красноречиво переглянулись.
  - Затем господин полицмейстер обнял и поцеловал китайца. Он сказал: "Ты же не баба, дядька? Сможешь отличать личное от дел?" Вот... Далее он снова всех угостил. "Пейте, друзья! Скоро я оставлю этот дом и больше не стану вас угощать. Слишком много забот с этими грязными потаскухами". Хм. Простите. К слову, господин полицмейстер и впрямь там жил - я слышал о том и ранее, при своих визитах. Далее он заметил, что станет и далее помогать этому дому опекой, но не деньгами. Хм... Понятия не имею, что все это значило.
  - А что он сказал затем?
  - Предложил выпить за его личное счастье, так как оно складывается, а после встал, заметив, что идет, прошу прощения, по нужде. Много выпил.
  Миллер сделал паузу, что-то припоминая.
  - Да, а китаец тоже отошел незадолго до того. Господин полицмейстер ушел, минуло, быть может, более часа, и я уж тоже собрался. Жаль, не поспешил. В зал с лестницы спустилась девушка, азиатка. Входя, она с силой вонзила нож, который держала, прямо мне в руку. Вряд ли намеренно - полагаю, она думала, что там пустая столешница. Тот столик не особо популярен...
  - Нож был в крови?
  - Я не успел его разглядеть, но, полагаю, нет. Так вот, увидев, что произошло, девушка испугалась, схватилась за голову... И тут же выдернула нож и выбежала из зала, предполагаю, на улицу. Более я ничего не видел - слишком больно. Те, кто находился в зале, оказали мне помощь, забинтовав рану. Вот такой вышла моя расплата за плотские утехи. Эх, если бы не стыд, я бы дошел до доктора вовремя...
  - Его в любом случае не было в городе.
  Миллер грустно улыбнулся.
  - Такая несчастная случайность. Полагаете, это способно вам чем-то помочь?
  - Видели ли вы позднее господина полицмейстера?
  - Нет. Я, как смог, сразу ушел домой.
  Миллер поправил изящную шляпу.
  - У меня отчего-то сложилось мнение, что это оказался последний вечер господина полицмейстера. Смею заметить, я даже предположил, что его убил кто-то в том доме.
  - Все дороги сходятся у одного порога, - неопределенно заметил Ершов.
  - Личная жизнь, говорите, складывается... И супругу Вагнера порешили все там же. И сам он туда заглядывал... Помните, Ершов, что говорила про господина полицмейстера та каторжанка? Может быть, Сомов выжал из нее не все, и нам следует ее навестить?
  - Вы, как обычно, правы, Деникин... А что, если нам наведаться и к вдове? Ранее мы о том не задумались.
  - Пожалуй, вреда это не причинит.
  Миллер слушал, не отставляя легкую улыбку.
  - Я оказался вам полезен, господа? - повторил он свой вопрос.
  - Безусловно, - почти одновременно отозвались полицейские.
  После ухода Миллера Деникин остался размышлять в своем кабинете. Ершов же вышел с листами чистой бумаги, явно намереваясь углубиться в свои записи.
  Помощника полицмейстера грызли неприятные мысли. Некоторое время спустя он решил не оставаться более с ними наедине и вышел.
  - Знаете что, Ершов...
  Околоточный вздрогнул. Он стоял у печи, и Деникин заметил, как в ней исчезает письмо.
  - Что вы творите?! Вы сожги бумаги Вагнера? Важную... как вы это называли? Улику?
  Ершов обернулся.
   - Не будьте таким кровожадным, Деникин. На что вам учитель? Вы и впрямь полагаете, что он, этот жалкий человек, опасен? Желаете, чтобы его тоже повесили?
   Деникин не знал, что ответить.
   - Тот, кто убил господина полицмейстера, убил и всех остальных... - нерешительно продолжил Ершов.
   Деникин кивнул.
   - Но кто?
   - Мы скоро это узнаем.
  
  XIX
  
  Слова любви
  
   Лысые унты мешали, отталкиваясь, скользить по глубоким сугробам. Они то и дело проваливались в снег, замедляя ход, и все норовили спасть. Но Гида все равно бежал быстро, как только мог, и громко смеялся, широко открывая рот. На бегу он приветственно касался веток, то ухал, то чирикал с птицами. А увязавшие унты... Стоит ли обращать на них внимание, когда еще до захода солнца охотник вновь окажется в родном чуме?
   Вот только Друга было немного жаль. Зря Гида думал, что он расхотел вызволять наная из дома серого гадателя. На деле-то все вышло вовсе не так. Оказалось, что Друг предложил богам себя взамен Гиды. Смельчак! Охотник со стыдом думал, что не смог бы отважиться на столь достойный поступок.
   Однако, обменяв себя на Гиду, Друг так и не забрал свою страшную клятву. День и ночь нанай молил его и по-плохому, и по-хорошему, заклиная гневом предков. Разве могли боги, хоть и белые, принять душу, которая посвящена им не целиком, не останется навсегда с ними, а вместо того станет бродить за Гидой? Но Друг плакал и отказывался, и Гида очень сердился на него за упрямство. Главное, совсем не понятно - отчего он упорствовал? Чем Гида так ему досадил? Однако и на эти вопросы Друг понятно не отвечал.
   Нанай уже совсем отчаялся и готовился стать до веку проклятым. Но вдруг, за миг до того, как Друга отдали богам - а белые сделали это совершенно диким способом, продев его шею в охотничью петлю - он внезапно образумился. Обратился к Гиде и забрал свои слова назад.
   - Я не хочу умирать! - напевно выкрикнул Гида и вновь засмеялся. Ведь это значило: "ты свободен". Свободен!
   Эти слова можно было повторять без опаски. Они точно не сбросят снег с холма, скрыв под ним один из секретов белых.
   Но выучил Гида и другие добрые заклинания.
   - Не покидай меня! - крикнул охотник белому лесу.
   Так звучали на языке белых слова любви. Рыжий хромой старик, на которого Гида больше не держал зла, заговаривал ими от смертной болезни длинноносую женщину, невесть где отыскавшую чемерицу.
   Охотник непременно скажет их той девушке, на которой решит жениться. Он, конечно, сразу ей понравится, а потом они уйдут вдвоем строить свой собственный чум.
   А потом, очень нескоро, когда минет много снежных и зеленых пор, и Гида совсем состарится, он сядет у ласкового огня и расскажет своим внукам - храбрым воинам и ловким охотникам - всю эту историю. О том, как он обманом попал к белым в плен, ел жидкие семена, носил гладкие шкуры, изучал письмена и заклятья, и лишь чудом не стал даром чужим богам.
   Но о том, что у него был Друг, Гида никогда никому не скажет.
   - Я не хочу умирать! - снова закричал нанай. Он смеялся - и разом плакал от счастья.
   Скорее, скорее!
   Поднялся ветер, но он стал соратником - подталкивал в спину и ускорял ход.
  
  ***
  
   Карточки едва умещались на подносе. С той поры, как Веры не стало, они так и оставались нерассмотренными. Раз в неделю, накануне воскресения, прислуга сбрасывала их в корзину и уносила на двор. Поднос же тотчас заполнялся новыми.
   Однако нынче девушка, очевидно, запамятовала или заленилась. Оставила на глазах визитеров явное свидетельство того, что их учтивость проигнорировали.
   Софийский обычно не смотрел карточки и не наносил ответных визитов. Бесполезная трата времени, которого и без того в недостатке. Все, кто имел к нему дело, приходили сами. Генерал же покидал резиденцию либо по вопросам службы, либо по большим праздникам, когда Вера едва ли не силком вела его в избранные ею дома.
   Нынешним утром, проведя мучительную бессонную ночь, он ощущал себя полностью опустошенным. Поднявшись задолго до рассвета, попробовал было работать - но скоро бросил. Мысль не шла, возвращаясь к невидимым призракам.
   Какое-то время Софийский бесцельно слонялся по резиденции. И вот, так и не найдя себе занятия, остановился у громоздкого кофейного стола и принялся перебирать разношерстные листы плотной бумаги. Яркие и безликие, простые и тисненные - они столь же различались меж собой, что и люди, их оставившие.
   - Пожалуй, я выйду с визитами, - через арку объявил Софийский адъютанту, читавшему местную газету в гостиной.
   Тот разом оживился.
   - Позволите составить вам компанию, Сергей Федорович?
   Генерал кивнул, но тут же с досадой покачал головой.
   - Воскресение, поди все еще не вернулись со службы.
   Сам генерал не появлялся в церкви с похорон Веры.
   - Это вряд ли. Нынче горожане в храм почти и не ходят. Говорят, это истинное богохульство - слушать проповеди дьякона.
   Софийский хмыкнул - дескать, услышал.
   - Однако куда же мы направимся, Сергей Федорович?
   И впрямь, кого же навестить, чтобы скоротать в суете этот день?
   Просмотрев карточки, Софийский отобрал три: городского головы, полковника - директора новехонького кадетского корпуса, и вдовы полицмейстера.
   Возможно, стоило заглянуть и к архитектору, который давно не показывался в гостиной. Говорили, он получил большое увечье. Билета Миллера на подносе не имелось, но Софийский не намеревался уходить в мелочные счеты.
   - Петро, скажи, чтобы подали двух лошадей!
   Софийский рассчитывал занять время, однако он ошибался. В первых двух домах он едва высидел и по две четверти часа, утомившись от забот и соболезнований. Не пришлись по нраву и заигрывания адъютанта с пухлощекими дочерьми головы.
   Третьим по пути стоял особняк Миллера - столь же утонченный, как и манеры его владельца.
   Архитектор встретил радушно, но не лакейски - отрадно.
   Несмотря на свое ранение, он умело колдовал над чертежом почтово-телеграфной конторы, который тут же показал Софийскому.
   - Сделайте милость, Сергей Федорович, взгляните. Только прошу - пока без официальности! Проект еще не готов предстать перед вами на согласование.
   - Почтовая контора нужна - наша тесна стала. Это одно. Другое - тут каменное здание о двух этажах. Хорошо. Больше камня - меньше пожаров.
   - Это, безусловно, большая наша напасть, - заметил Миллер.
   Разговор шел легко и приятно, и Софийский бы с радостью здесь загостился, однако вскоре к обществу присоединилась дочь архитектора. Столь же безнадежно заблудшая, как и ... Компания барышни рождала невеселые мысли, и генерал поспешил проститься.
   Вдова полицмейстера, жившая в вытянутом вдоль улицы каменном доме, не выразила радости. Даже не улыбнулась.
   Траур она не блюла.
   - Я ожидала вас раньше, - сказала она, указав гостям на кресла строгой серой гостиной. Расположилась и сама, взяв в руку четки.
   Подали чай - по обыкновению, негодящий. Но где взять иной, когда река не судоходна?
   - Вы пришли за его бумагами?
   - Чьими?
   - Моего покойного мужа. Я бы охотно отдала их вам, поверьте. Но отвечу тоже, что и дядьке Мишаю: не могу. Тут их нет.
   Софийский не мог взять в толк слова вдовы.
   - Что за бумаги?
   На почти гладком, несмотря на годы - вдова была лишь немногим моложе Софийского - лбу мелькнули встревоженные морщины.
   - Те самые, Сергей Федорович... Те, в которых упоминаетесь вы.
   Генерал встал с неудобного кресла и прошелся по гостиной.
   - Не говорите загадками, Анна Михайловна. Это утомительно.
   Вдова выразительно взглянула на спутника Софийского, слушавшего с большим вниманием.
   - Андрей Павлович, прогуляйтесь-ка.
   Когда разочарованный адъютант вышел, вдова, продолжая отщелкивать бусины четок, заговорила первой.
   - Скажу начистоту: я вас не понимаю. Вы тревожитесь, что я могу рассказать? Напрасно. Я привыкла молчать, и продолжу это занятие. Если же вас успокоит, я поведаю вам то, что мне известно. Тогда вы убедитесь сами - знаю я немногое.
   - Перейдемте к делу. О каких бумагах вы говорили?
   - О тех, где вы спрятали хищение и растрату казенных средств. То есть, конечно, не вы лично, а вместе с моим покойным мерзавцем и тем третьим, счетоводом, Вагнером. Его я не знала. А настоятелю, что позорил церковь и самого господа, хватило смелости прямо здесь вымогать расхищенное...
   Софийский как будто вновь оказался во дворе тюремного замка. Безукоризненная вдова ничем не походила на прожженную каторжанку, но унизила его ничуть не меньше.
  Хозяйка дома отхлебнула чай, едва не расплескав. Руки ее дрожали.
   - Отец Георгий шантажировал полицмейстера? - сдержав гнев, с нескрываемым сомнением спросил генерал.
   - Да. Так я и узнала об этих бумагах.
   - Как же это вышло?
   - Случайность, можно сказать. Супруг появлялся здесь редко. Свои дела он решал прямо там, где обретался. И визитеры обыкновенно шли к нему туда. Но в дни, когда началась метель, отец Георгий отчего-то искал его именно здесь. Он приходил два вечера подряд. Сперва я постыдилась сообщать адрес, думая, что все уляжется само. Но на второй день отец Георгий вернулся, и я отправила в заведение мою Анфису. Когда супруг пришел, то проводил гостя в кабинет и они там закрылись. А меня, признаюсь, разобрало любопытство. С чего бы это к нему ходил священник? Тогда ведь я не знала, что два сапога пара. Так что я встала и подслушивала под дверью.
   Не каждый в подобном признается.
   - Сначала говорили тихо, но потом началась ссора. Настоятель требовал ему заплатить. "На благое дело, ибо купцы жадны, а крыша прохудилась". Иначе он грозил рассказать о хищении на строительстве железной дороги. Тут я сразу не поняла. Подумала, будто каких преступников мой супруг покрывал, по обыкновению. Но дальше отец Георгий прояснил. Он сказал, что видел бумаги, обличавшие вас, Сергей Федорович, моего покойника и счетовода, в крупной растрате и мошенничестве. И якобы договорился со счетоводом: тот посулил ему какую-то долю в обмен на молчание и даже успел провести в своих цифрах - не помню, как оно называется.
   Софийский вдруг припомнил давний визит Романова, упоминавшего о бумагах Вагнера. О чем же он толковал?
   - Супруг, конечно, отвечал тем же, что и всегда: возмущался и угрожал расправой, потому разговор вышел долгим. Однако затем мой приутих и спросил - а откуда у настоятеля такие странные сведения? И тогда отец Георгий сказал, что узнал обо всем на исповеди от супруги счетовода - новой прелюбодейки моего мужа... На исповеди! На то мой возразил: сказал, что те бумаги до сих пор не отправлены, так как иначе он уже бы получил весть о финансировании в будущем году. Однако же отец Георгий отвечал, что это должно беспокоить только моего мужа, его же интерес в другом. И мой в итоге согласился. Сказал, что пришлет к нему дядьку Шаня. Все, больше я ничего не знаю.
   Вдова вновь громко щелкнула четками и повторила:
   - Не беспокойтесь за свой секрет, Сергей Федорович. У меня нет никакого резона его разглашать. Для меня главное, что негодяй, бывший мне мужем, наконец-то горит в аду.
   В дверной проем робко заглянула прислуга.
   - Госпожа, к вам пришли из управы. Господин Деникин с помощником.
   - Проси, и немедленно, - приказал за хозяйку Софийский.
   Новые визитеры не успели докончить приветствия, как генерал-губернатор их перебил:
   - Анна Михайловна, повторите-ка ваш рассказ.
  
  ***
  
   Пожелтевшие от времени кружева пахли гнилью. В последний раз взглянув на вышитую розовыми нитками монограмму "А.Л.К" - когда-то она принадлежала ему - учитель бросил платок в печь.
   Огонь давно досыта наелся дневниками и письмами, книгами и тетрадями, но от добавки не отказался.
   - Что это вы там все жжете, господин учитель? Смердит же - жуть, - заглянула из коридора раздраженная домовладелицина прислуга. - Жильцы уже жалобиться принялись.
   - Да вот, ненужное накопилось, - отвечал Чувашевский, помешивая угли.
   - Кончайте же, бога ради! Мочи уж нет!
   - Скоро, скоро, не кипятись...
   Накануне Чувашевский не в силах более страдать томительной иссушивающей неопределенностью, решился на поступок. Он сам отправился в управу.
   Его встретил фельдшер - по обыкновению, дружески, решив, что учитель пришел на осмотр.
   - А что давеча не захаживали? - и тут же, встревоженно: - Неужто вам подурнело?
   Зайдя в знакомую мертвецкую, Чувашевский с трудом поддерживал разговор. Фельдшер в красках сообщал о деталях недавней казни, и, очевидно, ни о чем не догадывался.
   Узнав же о том, сколь чудовищного преступника столь самоотверженно лечил, он бы, конечно, тотчас же переменил свое мнение.
   - Что-то и впрямь мне нездоровится, - едва вымучив улыбку, завершил беседу учитель. - Ослаб... Пожалуй, пойду я, Ефим Степаныч.
   - Поправляйтесь. И не забывайте, заглядывайте к нам!
   Вздохнув, учитель притворил за собой дверь мертвецкой, свернул за угол, за огородку - и зашел прямиком в кабинет Деникина.
   Там сидел Ершов. Подперев руками голову, он читал громаднейший фолиант "Уложения о наказаниях".
   Чувашевский поздоровался. Околоточный отвечал холодно и невежливо:
   - Что вам?
   Даже без обращения.
   Учитель помялся.
   - Дело в том, что я пришел прояснить ваши планы... относительно меня. То есть, меня и происшествия с капитаном Вагнером. Когда?
   Ершов смотрел - вроде бы и на Чувашевского, но в то же время и сквозь него.
   - О чем это вы? Вы хотите что-либо сообщить?
   Учитель опешил.
   - Понимаю ваши опасения, господин Чувашевский. Но не тревожьтесь. Мы вышли на след преступников, лишивших жизни господина полицмейстера, Вагнеров и отца Георгия. Уверяю, их арест - вопрос дней или даже часов.
   - Но... - начал было ничего не понимавший учитель, однако Ершов вновь его грубо оборвал.
   - А теперь извольте идти. У меня, право, слишком много дел. И не забудьте забрать ваш мешок, который снесли сюда, пока вы лечились, - наклонившись, околоточный выволок из-под стола пожитки учителя, доставленные в управу после разгрома комнаты.
   - Ммм...?
   - Будьте здоровы, господин Чувашевский. Простите, но я вынужден вернуться к своим заботам.
   Недоверчиво взяв мешок, учитель мелкими шагами двинулся из кабинета, однако Ершов окликнул. Холодея, Чувашевский обернулся. Какая злая, жестокая шутка!
   - Да, я забыл сказать. Ваша жалоба о соседстве с заведением, запрещенным городскими уложениями, рассмотрена и будет исполнена, при том в самом скорейшем времени.
   - Благодарю вас! От всей души благодарю! - в растерянности ответил учитель и засеменил из управы.
   Он намеревался сжечь все прямо ночью, однако это бы несомненно вызвало много новых вопросов. Чувашевский же и без того после обыска вызывал большой интерес.
   Пришлось придумать целую историю, обвинив домовладелицу Верещагину. Якобы не только не досмотрела, и его комнату разграбили, пока он был на уроках, но и полицию-то не вызвала. Спасибо добрым горожанам - увидели, что добро несут, да добежали до управы. Вот и пришли господа полицейские посмотреть, что случилось, да по дружбе вещи кое-какие Чувашевскому в училище занесли.
   Хозяйка расплакалась, и оттого стало стыдно. Но что поделать?
   Вот и смерть Вагнера теперь припишется неповинному - тоже ведь совестно. Однако если тот, кого ищут в управе, и так убийца, как сказал Ершов, не все ли равно, за сколько сгубленных жизней он станет держать ответ?
   Грешно, без сомнения... Но все тут грешники. Грех переносится по цепочке.
   Весной в город приедет новый священник. И Чувашевский ему исповедуется...
   Ну уж нет! Бог и без того все видит. Ему не нужны посредники.
   Забросив в печь последние письма, учитель смотрел, как они судорожно сжимаются в пламени.
   Прошлое отпускало.
  
  ***
  
   - Няня, болей! Те люди снова идут! - крикнула Варя, увидев знакомые фигуры. Со своего обзорного поста - большого окна с куклами, через которое раньше ходил мальчик - она могла оглядеть весь город! Ну ладно, пусть и не весь, но улицу у лечебницы точно видела хорошо.
   Побросав грязные бинты обратно в таз, Павлина, забавно охая, метнулась на койку. Укрывшись по самое горло, чтобы скрыть белый передник, что заставлял носить доктор, серо-голубым покрывалом, нянька принялась громко стонать.
   - Да погоди же, они ведь не поднялись! - смеялась Варя.
   - Ты ржи, ржи. Там-от позднехонько станет, коли уж подымутся, - вроде серьезным тоном сказала, даже с упреком, но видно - самой смешно.
   С тех самых пор, как Павлине стало дурно в том странном месте, где ее держали на цепи, они перебрались в дом дяди-доктора и больше носу на улицу не казали.
   - Смотри, Павлина - наружу не суйся! Народ дикий, тут же изобьют. Сама поди знаешь... Погоди, пускай подзабудется, - наказывал хозяин.
   - Да побойся бога, бары... тьху, дохтор! Какая мне наружа, коли в управе так и ждут - посадить на вилы?! - в ужасе вскрикивала Павлина.
   От этого довода доктор отмахивался:
   - Не дам я им тебя, не боись... Мне тут твои кривые руки нужней, чем им. Лечиться-то все хотят, а помогать никто. Да и Варюха...
   Днями Павлина вместе с доктором делала, по его наказке, разные противные вещи. Мазала мазями, втыкала в кожу длинные острые загогулины. Однажды они сообща рвали щипцами зуб, а в другой раз - Варя углядела через занавеску - ковырялись в живом человеке, которого прямо за живот прихватил цепной пес, истый бес. Ее даже стошнило. Жуть ужасная! И Павлина думала так же. Днем-то она виду не казала, а только все благодарила доктора до норовила руку поцеловать, отчего он злился и не позволял. Зато вечером, отмываясь в лохани, все причитала - дескать, что же за участь ей такая выпала - на столь отвратные виды глядеть?
   Теперь Павлина носила чистое платье с белым передником и светлый платок. И мылась раз в три дня - доктор строго заставлял. А обереги все, что она заново изготовила, сам повыбросил.
   - Что за жизь? Так поди вся шкура и изотрется, - печалилась Павлина.
   Варя тоже купалась за компанию, но в охотку. А что тут плохого?
   После, по вечерам, доктор пил из веселой бутылки - веселой, потому что он почти тотчас же становился смешным - и басом пел срамные песни. Павлина тоже пела, но не пила, и Варе не позволяла. Правда она и без дозволения как-то попробовала разок. Фу! Жжется и вовсе невкусно.
   Порой доктор выходил - шел к тем, кто занемог, а другой раз, по словам няньки, и баловаться. Воротившись же, сразу следовал к гостям. Люди шли в его дом и день, и ночь, и всем он давал гадкие, но полезные зелья. Гости были хворые - а потом, говорят, становились здоровыми.
   Так время и шло себе спокойно, останавливаясь, лишь когда приходили серые люди. Они все норовили увести Павлину.
   Тогда она ложилась и начинала болеть, а доктор - пугать тех, кто пришел.
   Как выходило и сейчас.
   - Опять вы! Не поправилась еще, сказал же - после приходите. Я не ваш лекарь, я так быстро лечить не умею.
   - Да мы не для того тут, доктор. Мы лишь поговорить.
   - А ну куда? Не пущу!
   Увы, на этот раз доктор оказался бессилен: оба - длинный и короткий - проникли в комнату с большим окном.
   Павлина расстоналась пуще прежнего.
   - Ох и худо же мне!
   - Послушай, Павлина. Мы у тебя спросить хотим.
   - Не можу... Мочи нет. Хворая я.
   - Вспомни, кто ходил к твоему хозяину? Ты слышала, что они говорили? Это очень важно!
   - Мы не заберем тебя и не тронем! Нам просто нужно знать. Мы тебя очень просим.
   - Что-то не больно вы слушали, когда ей ногти-то посдирали. Я бы на ее месте начисто все забыл. Слышишь, Павлина? Кажись, ты на память давеча плакалась?
   Нянька перестала голосить и о чем-то задумалась.
   - Неужто сыскали? - наконец спросила она.
   - Нет, - отвечал короткий и черный. - И так и не найдем, если не будем знать, что в вашем доме случилось.
   - Ну... Что ж вы прежде не слухали-то?
   - Павлина, расскажи нам еще раз. Мы очень просим. Оба. Да, Деникин?
   - Да, Ершов. То есть, конечно, мы просим. Да.
   - А коль скажу, вы меня оставите? - сузив глаза, нянька бросила недоверчивый взгляд на длинного.
   - Оставим. Совсем. Не нужна ты нам более.
   На том Павлина, видимо, решила худое дальше не поминать. Вздохнув, села на постели, поправила тощую косицу.
   - Сама мало что знаю - меня-то, чуть что, усылали. Но вот дите видало. Да только я больно-то ее и не пытала, - со вздохом сказала нянька и ласково обратилась к Варе: - Девонька, скажи им, что было? Кто к батьке ходил да что говорил?
   Варе сразу стало тоскливо. Говорить о том вовсе не хотелось, однако, хоть и грустно, но пришлось послушаться.
   - Дядьки разные ходили, каждый день.
   - А такой же человек, как и мы, в форме, ходил?
   - Ходил. Он всегда ходил, - кивнула Варя. - Я аж знаю, как он первый раз пришел и все-все помню. Я шалила, и мамочка заперла меня в гардеробе. А потом простить забыла да и ушла вовсе.
   Павлина громко вздохнула, качая головой.
   - А я плакала-плакала да и уснула. И тут папенька воротился. Я уж выйти хотела - но тут как раз серый дядя пришел. Он потом-то к мамочке ходил, а сперва к папе. Он на папу так кричал, ужасть просто! И дрался! Папочка крикнул: "негодяй, ты выбил мне зуб". А дядька ему - на что тебе зуб, всяко скоро в петле повиснешь. Мол, все, вставай, я тебя забираю. Папочка тогда спрашивает: за что, коли ничего не сделал. А он так говорит: ты свою страну поменял.
   - Это как?
   - Да вот так и говорит. Папочка подивился - нет, сказал, ничего не менял. А дядька злой орет: поменял-поменял, раз твои бумаги какие-то непонятные... Слово запамятовалось... Оказались у китайца. Папенька отвечает: так это твой китаец. Дядька ему: какая разница, китаец же, да и нехристь. Хочешь, говорит, в петлю? Папочка, конечно, не хотел. Тогда дядька ему предлагает - а давай-ка деньги на тракте порасхитим.
   - Да не может такого быть. Это уж даже для него чересчур.
   - Ну да! На железном каком-то тракте. Где такой, няня?
   - После скажу. Сперва ты говори, Варюшка.
   - Железная дорога? Участок железной дороги, которым Вагнер распоряжался?
   - Да, кажись как-то так. Вот... Папеньке стало боязно. А тот ему - не боись, мы все на Цифиску переложим.
   - Что еще за Цифиска?
   - Софийский, что ли?
   - Да-да! Вот, папенька сказал, что все сделает, если дядька ему бумаги вернет. Тот говорит - подумаю. И велел, чтобы папочка искал его в бардаке. Это такой дом для непослушных девочек, где их мучают. Мне няня так говорила. А папа все маме вечером передал. Мамочка радостная стала: наконец-то мы жить начнем! Но мы ведь и до той поры жили, да, няня?
   - Да-да, Варюшка.
   - А отец Георгий к отцу твоему ходил?
   - А это кто?
   - Страшный дядька с бородой. Поп. Ты все его пужалась.
   - Да! Страшный дядька тоже ходил.
   - Ты тоже в шкафу сидела?
   - Тогда-то? Нет, у двери слушала.
   - И о чем они говорили?
   - Он сказал, что мамочка рассказала про тракт ему в церкви, и он хочет залатать крышу. А ежели папенька и его в бумаги не впишет, то он всем скажет про тракт. Мамочка говорила, что папа строит пути... механические. А тут крыша.
   Все четверо взрослых переглянулись. Как будто молча о чем-то переговорили. Варе такое не нравилось.
   - Папочка сказал, что пока все едино не отправлял письма и тоже согласился. А потом он сгинул. А тот серый дядька все к мамочке ходил. Там я тоже в шкафу сидела. С мамочкой он ласково говорил, но всяко больно делал. Она так кричала. И все тоже в бардак звал - встречаться без глаз. Это как? Они их вытаскивали?
   - Варя...
   - Мамочка туда ходить не хотела - неудобно ей. И ему не велела. Дескать, или она, или те плохие девочки, непослушные. И ежели он ее любил, то должен был слушаться. Вот, а потом и мамочка сгинула.
   - Несчастное дите, - пригорюнился доктор.
   - А девочка не лжет?
   - Фантазия-то у нее, конечно, бойкая. Но вы бы на всякий случай...
   Гости ушли, не дослушав и не простившись.
   Потрепав Варю по голове, доктор вернулся к больным, нянька, ворча, к грязным бинтам.
   А сама Варя - к своим куклам на окне.
  
  ***
  
   Отложив проект, работа над которым на диво спорилась, Миллер потянулся.
   Уходя, долгий, странный и сумбурный день оставил после себя приятную усталость.
   Архитектор так и не понял, с какой целью его навестил Софийский. В то, что ее вовсе не имелось, не верилось. Генерал-губернатор слыл человеком дела, и к добрососедским визитам склонности не имел.
   Но что же все-таки он хотел? Не взглянуть же, и в самом деле, на неготовый проект почтовой конторы?
   Бесцельно скользя глазами по кабинету, архитектор споткнулся о полку с маленькой деревянной флотилией. Казалось бы - сущая мелочь, но именно крохотные кораблики вновь подняли болезненную волну в душе.
   Больше их ряды уже не пополнятся, а Миллер так и не успел докончить самый последний.
   В притворенную дверь легонько стукнули носком ботинка - обыденная дань приличию. Тотчас же, не дожидаясь ответа, вошла Шурочка с подносом в руках.
   - Как ты, папенька? Окончил работу? - спросила она, ставя на стол чашку чая.
   - Да, на сегодня с меня довольно.
   - Хочешь, я тебе почитаю?
   - Спасибо, дочка. Только если тебе не в тягость. Я ведь вполне поправился, больше за мной ходить не надо.
   - Нет, я с удовольствием! Сейчас только выберу книгу - и вернусь.
   Поцеловав отца в щеку, Александра, прыгая, как ребенок, выскочила за дверь.
   Она вновь стала такой же ласковой, как и в детстве. Ледяная стена, что встала меж ними, растаяла.
   Улыбаясь, Миллер вспомнил утренний звонок.
   Далекий голос сообщил, что все отгружено и отправлено в долгий путь с двумя сменами вагонов. Не пройдет и двух месяцев, как груз придет в город.
   Шурочке должно понравиться.
   Вряд ли она теперь когда-либо выйдет замуж... Конечно, думать так, и тем более - с затаенной радостью, отцу не пристало. Но... ведь из этого следовало, что она навсегда останется с ним.
  
  ***
  
   Сотни тысяч цифр, просмотренные Романовым, все же сдались и открыли свои секреты. Имена того, кто помогал Вагнеру выводить деньги, щедро пожертвовав при этом на храм, и того, кто открыл и держал все веселые заведения, получая с них солидные барыши, оказались одинаковыми.
   Окончив титанический труд, Романов больше не имел никаких сомнений. Первым звеном в цепочке был не Софийский. Он явно находился в доле, но запустил паровоз, увозящий казенные средства с железной дороги, другой человек.
   Для абсолютной полноты картины не хватало лишь пары мазков, а именно - взгляда на отчеты полицейской управы.
   - Я - господин Романов. Вы меня знаете? - сходу спросил инженер у околоточного, войдя в убогое здание.
   Средневековье! Здесь не имелось не только водопровода, но и электрического освещения. Вся управа, по существу - деревянная хибара с тремя пристройками. И что это у архитектора никак не дойдут руки? Или, точнее, не дойдет. Романов усмехнулся своей недоброй шутке.
   - Да, господин инженер, - кивнул бородатый околоточный.
   - По личной просьбе господина Софийского я провожу ревизию финансовых смет городских учреждений, - уверенно сообщил Романов, несколько робея в душе. Заявление звучало довольно серьезно - но полицейский не просто имел право, а обязан был усомниться.
   Однако этого не случилось.
   - Рад бы помочь, господин Романов. Но только нет у нас ничего.
   - А могу ли я взглянуть на кабинет господина полицмейстера?
   - Да на что он вам? Последний казненный даже мебель, и ту всю разломал, да бумаги все порвал.
   - Бумаги? - ужаснулся Романов.
   - Да не тревожьтесь, то не важные бумаги. Все значимое-то господин полицмейстер в управе и вовсе не хранил, всегда к себе свозил.
   - Значит, они так и лежат у него дома?
   - Дома? Нет, они вовсе не там. Они у дядьки Мишая, поди.
   Что же, вполне разумная компания для человека, открывавшего в доле китайские веселые дома да курильни.
   - Не по правилам, - заметил Романов, стараясь сдержать возмущение.
   - Так и господин полицмейстер уж не в нашем мире. Что ж теперь?
   - И то верно. Ну, так подскажете, где сыскать китайца?
   Околоточный объяснил дорогу. Можно сказать, показал пальцем - жил Мишай в двух шагах от управы.
   Не прошло и пяти минут, как Романов стучал в дверь небогатого дома.
   Открыл сам китаец. Грузный, с косой. Православия так и не принял.
   Романов представился и объяснил цель визита.
   Хозяин, улыбаясь, сделал приглашающий жест:
   - Проходите, сейчас все сыщем.
   Но не успел Романов сделать и нескольких шагов вглубь дома, как его свалила с ног резкая, острая боль в горле.
  
  XX
  
  Там, где сходятся пути
  
   - Проклятый пес. Я все ему спускал.
   Софийский прекратил раскачиваться на стуле. Он глубоко затянулся, выпустив долгую струю дыма. Пепел осыпался на китель, но генерал не заметил.
   Мстительный охотничий азарт расправил его плечи, сбросив с них невидимый груз.
   - Только что же это за документы, о которых говорила вдова, - вслух думал Ершов. - Те, что искал Цзи и использовал в шантаже полицмейстера отец Георгий...
   - Полагаю, это доклад Вагнера. Он должен был влиться в наш общий отчет и уйти в государственную канцелярию, - отвечал генерал-губернатор. - И тогда, если бы все вскрылось, не сносить мне головы. Эх, Романов, Романов...
   Софийский в последний раз затянулся и большим пальцем пригвоздил окурок к блюдцу.
   - В прошлом месяце, вскоре после того, как все началось, он посещал меня и все хвалил Вагнера. Я тогда так и не понял, к чему он клонил. Но зато теперь все хорошо вижу. Он нашел тот лживый доклад, в котором два этих пса меня так подставили. Романов пробовал меня прощупать и уяснить - что он сам может с того поиметь.
   Софийский брезгливо поморщился. На его лице читалось разочарование.
   - И где сейчас эти бумаги, ваше превосходительство?
   - В канцелярию они так и не вернулись. Стало быть, по-прежнему у Романова. Если он их тоже кому не отдал.
   - Нам следует тотчас же спросить самого инженера!
   - Не спешите, Деникин. Я уже думал о том. Однако мои люди его не отыскали. Супруга Романова сказала, что он вышел до полудня и с тех пор еще не возвращался.
   У огородки деликатно закашлялись. Там мялся дежуривший околоточный.
   - Что тебе? - излишне резко спросил помощник полицмейстера.
   - Позвольте доложить, Дмитрий Николаич... Про господина инженера.
   - Ну?
   - Он нынче заходил в управу. Толковал, что его превосходительство велели забрать все бумаги господина полицмейстера, и все в его кабинет просился. Так я ему сказал, что тут ничего нет. А он тогда мне: а где сыскать дядьку Мишая? Как вызнал, так и сразу ушел. Спешил.
   Генерал нарочито сплюнул.
   - Спасибо, солдат.
   Деникин бесцельно стучал пером по крышке стола.
   - Воздух разве что тут негодный? Был ведь порядочным человеком, - обратился Софийский к сопровождавшему его ординарцу.
   - Это тут завсегда так, ваше превосходство, - подтвердил подпиравший стену Петр.
   - А вы еще говорите, будто ваш пропащий начальнишко силком вынудил Вагнера. Да тот наверняка дождаться не мог удобного случая.
   - Пожалуй, - согласился Деникин. - Девочка Вагнера способна приукрасить.
   - А мне кажется... Простите, что вмешиваюсь. Позволите? - встрял Ершов. - Вы помните, Деникин, как запрятали те письма в их доме?
   Как тут забыть, если околоточный не оставлял упоминаний о Вагнере более, чем на час?
   - У него имелись все основания получше их спрятать.
   - Вы давеча предположили, что господин полицмейстер мог выкрасть эти письма у капитана, и ими его шантажировать.
   Ничего подобного Деникин не говорил.
   - Но только как бы он о них узнал? Заподозрил и на удачу послал своего дядьку Мишая обшарить дом? - не без сарказма заметил он.
   - Никогда не преуменьшайте чутье, господа. Оно порой может вас спасти. Это я вам наверняка говорю, - назидательно сказал Софийский. - О каких письмах речь?
   Деникин молчал. Он не знал, какая участь постигла остальные бумаги Вагнера. В порыве сострадания Ершов вполне мог успеть уничтожить не только то, что уличало Чувашевского, но и все остальное.
   - Позвольте вам показать, ваше превосходительство?
   Генерал разрешил, закуривая очередную папиросу.
   Ершов вышел на миг и вернулся, держа пачку писем.
   - Вот и они.
   Софийский погрузился в чтение. Наблюдая за ним углом глаза, Деникин заметил, как побагровела генеральская шея над воротом.
   - А потом, получив желаемое, господин полицмейстер, очевидно, исполнил уговор и вернул бумаги, - вполголоса заметил Ершов.
   Вот когда настал его час! Наконец-то внимание не только Деникина, но и всей управы, и даже самого генерал-губернатора всецело приковал к себе вечный фаворит околоточного - Вагнер.
   Помощник полицмейстера не ответил. Но разве это могло остановить Ершова?
   - Как вы полагаете, Деникин, на что ему требовались те деньги?
   - Не ломай себе голову, околоточный. Он бы их прокутил, - откликнулся Софийский, продолжая быстро пробегать глазами ломаные строки, наклоненные влево.
   Ершов смутился, однако вскоре вновь заговорил:
   - Выходит, Вагнер легко уступил и отцу Георгию, но господина полицмейстера отчего-то в известность не поставил. Оттого у них и вышла неразбериха.
   Он выглядел, как ребенок, сделавший важное открытие. К примеру, о том, что на ощупь снег холоден.
   - Вряд ли бы что-то вышло, если бы он не сообщал о чем ни попадя своей жене.
   - Хм. Недостойно поступил отец Георгий. Да еще и не раз. А госпожа Наталья наверняка догадалась, что капитан убит. Но, похоже, на полюбовника своего грешила, вот и рассказывала всем нелепицу, что Вагнер к государю отозван, - начал Ершов, но осекся и резко перевел разговор. - Вдова сообщила, что господин полицмейстер послал к нему Цзи, и с тех пор настоятеля больше никто живым не видел... Она же прямо сказала, Деникин! Она больше знает, чем говорит. Но Цзи, в его возрасте! До сей поры не могу поверить. Я полагал, будто он помогает с бумагами или еще чем-то вроде того. Может быть, с поручениями.
   - И я не думал, что дядька Мишай имел в виду услуги такого рода, - искренне согласился Деникин.
   - Да? Вы только сейчас узнали, господа? Наивно. Ваше упущение. О том много лет судачит весь город, - снова откликнулся Софийский, не прерывая занятия. - Полицмейстер, этот собачий сын, не особо скрывал.
   - Мы полагаем, будто отца Георгия убил Цзи, - после короткой паузы тишину вновь нарушил Ершов.
   Деникин полагал, что он не замолкает даже во сне.
   - Однако его ранение было не таким, как у полицмейстера либо покойной госпожи Вагнер. Тело инженера мы все еще не отыскали, - уточнил околоточный для внимательно слушавшего генерала.
   - Но, несомненно, легче заняться этим по весне, когда сойдет снег, ведь преступники тут едины, - дополнил Деникин, с каждой минутой становившийся все более угрюмым.
   - Разумно.
   Ершов встал и в нетерпении прошелся по кабинету.
   Взглянув на него, Деникин едва не рассмеялся - на ум некстати пришло признание околоточного о его второй - и вновь позорной! - вылазке в веселый дом Фаня. Он предпринял ее в то утро, когда Василий Софийский готовился к казни. Ершов переоделся в гражданское платье и даже заплатил одной из девок. Но, когда они прошли в ее комнату, и Ершов стал выяснять, чем занимался полицмейстер, девица подняла крик - и визитера буквально вытолкали взашей.
   Стоило видеть огорченное, смущенное лицо Ершова в тот момент, когда он вел свой рассказ. Какая жалость, что все случилось в столь редкий миг, когда они не находились рядом. До чего бы хотелось на то взглянуть!
   Растревоженная управа ждала заката, чтобы всеми силами отправиться на облаву.
   Все дороги вели к одному порогу.
   За ним в последний раз видели, как бравировал полицмейстер.
   За ним скрывался, втоптав соперника в грязь, двуличный капитан Вагнер.
   За ним на атласной кровати, залитой кровью, лежало тело его супруги Натальи.
   За ним учитель Чувашевский получил удар по голове, а архитектор Миллер лишился правой руки.
   За него вел трижды оставленный след длинного тонкого ножа.
   Обо всем этом Ершов подробно напомнил при всей управе и самом Софийском, пришедшим вместе с полицейскими от вдовы.
   Впрочем, околоточный, по своему обыкновению, приписал все эти домыслы помощнику полицмейстера.
   Оставалось лишь соглашаться, бросая лаконичные малозначительные фразы.
   Выслушав все, Софийский одобрил Деникина в якобы его стремлении нынче же вечером провести облаву.
   - Виновников беспорядка найти, а бардак немедленно же выселить к..., - матерно велел генерал.
   - И господин Деникин нам то же самое приказал, - вежливо заметил Ершов, с вызовом глядя на помощника полицмейстера.
   Бросив взгляд в окно, Деникин с тоской отметил - солнце садилось.
   Судя по всему, о том же думал и Софийский.
   Встав из-за стола, помощник полицмейстера крикнул дежурившему околоточному:
   - Время! Созывай всех на двор!
   Примерно через четверть часа Деникин, пересчитав свою малочисленную армию и поделив ее на группы, откашлялся и заговорил:
   - Хоть один из вас кому-нибудь говорил о том, что будет нынче?
   - Никак нет. Вы же не дозволили...
   - Его превосходство велел выпороть говорливых, - тихо добавил со смешком стоявший поодаль Петр.
   На нынешнюю ночь и сам ординарец, и еще семеро не менее отъявленных головорезов генерала тоже поступили в ведение Деникина.
   - Нас всего двадцать шесть. Десять околоточных, которых я сперва отсчитал, пойдут в дом Цзи Шаня...
   - Когоо?
   - К дядьке Мишаю пойдете, вон туда, - Деникин, сбившись, махнул в сторону улицы. - Знаете же, куда идти?
   - Да!
   - Всех, кого там поймаете, тащите прямо на конюшню и под замок. Все остальные идут в дом Фаня. Его тоже знаете?
   - А то!
   - Делайте тоже самое. Ловить и тащить.
   - А выселять? - услужливо шепнул стоявший в шаге Ершов.
   Деникин вздохнул.
   - После дом выселить на улицу!
   В толпе неодобрительно ухнули.
   - Все ясно?
   - Да!
   - Приступаем через час. Как точно станут сумерки.
   Толпа разбрелась, переминаясь.
   - Вы взяли пистолет, Деникин?
   - Конечно, Ершов! Не надо обо мне так хлопотать - вы мне не маменька.
   - Лишним-то не станет.
   Деникин хлопнул себя по лбу, делая вид, что вдруг о чем-то вспомнил, и скоро пошел со двора.
   - Куда это вы?
   - Мне нужно наведаться домой. Не тревожьтесь, я нагоню вас у дома Фаня.
  
  ***
  
   "Вам ведомы все секреты этого города... Только подумайте, сколько мы сможем взять из них пользы? Вы небогаты, и я небогата..."
   Деникин знал, что за нож ранил полицмейстера. Более того, ему одному из управы давно уж стало известно - их два, одинаковых, как близнецы.
   Длинные и тонкие, они хранились в верхнем ящике стола небрежно обернутыми в кусок ткани. Не в футляре.
   Тут же, в шкафу, он видел смятое платье - желтое с красной вышивкой, из которого однажды вырвал кусок.
   Оставалось загадкой - что была за фигура, тенью прошмыгнувшая в окно?
   Впрочем, она могла принадлежать и случайному гостю.
   Все находки Деникин сделал, пока владелица комнаты спала, свернувшись в комок, как кошка.
   Тогда он не стал задавать вопросов, коря себя за безволие. Не смог выбрать момент и потом. А теперь стало уже слишком поздно.
   Деникин быстро зашел в неприметный дом, бегло, как хорошей знакомой, кивнул привратнице, и поспешил во второй этаж.
   Цинь Кианг, лежа на животе, раскладывала на атласной постели карты. Увидев Деникина, сердечно улыбнулась:
   - Не ждала вас так рано!
   - Ты должна немедленно уйти отсюда. Нет времени. Возьми только самое нужное и беги в район пристани. В дом колбасника. Найдешь?
   - Но что случилось? - обеспокоилась Цинь Кианг.
   - Облава! Через час вся управа окажется здесь. Ваш дом выселят, а всех, кого поймают, уведут на допрос.
   Дверь, оставленная Деникиным нараспашку, вдруг притворилась за спиной. Обернувшись, помощник полицмейстера увидел дядьку Мишая.
   Как ловко он успел прошмыгнуть и встать у стены с обратной стороны открывавшейся двери!
   Однако в большей степени Деникин удивился не тому.
   - Дядька Мишай? Ты тут?
   - Тут. Она - моя дочь, - китаец указал головой на Цинь Кианг.
   Точнее, маньчжур. Она же всегда игриво сердилась, когда Деникин путал эти слова. Отчего-то для нее это имело значение.
   - Помоги нам скрыться, - дерзко велел Мишай. - И еще - не вели своим людям ходить в мой дом. Негоже им там нынче появляться. Мы еще не убрали.
   - Не убрали? - переспросил оторопевший Деникин.
   - Гость у нас был... Господин, - хмыкнул дядька. - Слишком свой нос совал, все поди вызнал. И нынче сам же ко мне явился, за бумагами хозяиновыми. Да кабы еще они у меня имелись. Остерегся я живым его выпускать. Надобно теперь успеть в лес его свести.
   - Помогите отцу, Дмитрий Николаевич, - нежно прикоснулась к руке Деникина Цинь Кианг. - Если все сложится, и нас не тронут, то мы все с вами поделим...
   - Как делили и с полицмейстером?
   - Что? А, нет. Он открыл дом, но после мы ему не платили.
   - Обратно, это он ей помогал. Он с дочерью ведь моей столько лет жил, - заметил Мишай.
   - А как же ты? Ты-то чем занимался?
   - А что я? Служил, как всегда. Сложится все - и тебе еще послужу. Ты не смотри на мои годы, служить я умею.
   - Да, отец умеет быть весьма полезным в... тонких делах, - подтвердила Цинь Кианг.
   - Да ты не смотри. У меня свои с ним дела были, у нее с этим домом - свои. Он ей его и подарил. Да после она тебе и сама все расскажет. Нынче некогда разговаривать, уходить надобно.
   - Подожди... А что с ним вышло?
   Мишай деланно замахнулся на Цинь Кианг, не имея цели ударить.
   - Дура твоя девка, вот что!
   Глаза Цинь Кианг покраснели - не то от подступивших слез, во что, пожалуй, едва верилось, не то от гнева.
   - Он передумал нам помогать. Сказал, что отныне мы будем наравне с другими домами, сами ему платить...
   - И за это вы его убили?
   - Он хотел уйти из этого дома! Он променял меня на ту хипесницу! - выкрикнула проститутка. - Я провела с ним столько лет, а он водил ее сюда! Прямо на мои глаза!
   Деникин ошибся - Цинь Кианг действительно плакала.
   Он поверить не мог в то, что полицмейстера, азартного игрока с судьбой, сгубила банальная ревнивость.
   - Он бил меня, а ее не трогал, - продолжала Цинь Кианг. - Велел меня обслуживать любых гостей, как и всем...
   Мишай сказал что-то на своем языке.
   - Я не понимаю, отец.
   - Я говорю: кончай слезы лить. Уходить пора. После ему поплачешься.
   Однако она не послушала просьбу.
   - В тот вечер он оскорблял меня и ударил. Назвал обычной потаскухой. Якобы та, она - другая. Хозяин сказал, что больше сюда не вернется... И вот, я взяла нож и его ударила. А отец затем помог спрятать.
   - Помешали по-людски дело довести до конца, дебош как раз тут подняли, - заметил Мишай.
  - Но ведь ты-то о пропаже полицмейстера первым и заявил?
  - Ну да. Иначе бы ко мне с вопросами и пошли -я же ему самый близкий был. А на что мне лишняя суета?
   - А что вы сделали с женой инженера?
   - И не спрашивай, хозяин. Говорю: девка совсем дурна стала. Та-то сюда явилась прежнего хозяина искать, так она ее к себе заманила, настойкой опоила да и разделала, как свинью... Потом за мной вниз пошла, в кровище вся от ног до головы - всю лестницу, как есть, замарала. Только наверх подыматься начал, слышу - есть кто-то. Смотрю - стоит этот, с головой, как семечко... учитель? И аккурат в комнату смотрит. Ну я взял полено, да и угомонил. Его мы тоже в лес свезли. Негодница, сам бы тебя порешил! Кабы не ты - все было б и нынче тихо.
   - Прости, отец... - смиренно отозвалась Цинь Кианг.
   - Это ты прыгнул в окно, когда мы с Ершовым сюда приходили? - спросил Деникин.
   - С чернявым-то? Ну да. Откуда я знал, кто вы и что вам надо? А с Кианг вы еще не повстречались. Нам пора! Ты ведь поможешь, хозяин?
   - Погоди... А что с отцом Георгием?
   - Да что с ним... Господин велел с ним сразу поговорить, да только замешкался я из-за того, что эта глупая девка учинила. Так что дня два уж минуло, как господина не стало, когда я за ним пошел. У резиденции ждал долго, аж притомился. Но затем он все ж вышел, и я к нему - говорю, кое-что от господина полицмейстера передать велено. Предложил тихо пройти на мой склад. Тот аж обрадовался весь. Всю дорогу, хоть и не близко, ровно шел, точно на привязи, как я ему и сказал: где в нескольких шагах позади, где по другой стороне улки. Ну и все. Хлопот он не доставил, хотя и мог, если б мы еще дольше с ним задержались - уж больно знал много.
   - Мы обо всем забудем. Это больше не имеет значения. Мы все начнем сначала, - манила Цинь Кианг.
   - Но уже поздно. Обо всем стало известно.
   - Ты сможешь все переиначить, как прежний хозяин, - предложил Мишай.
   - Вряд ли. Все, что знаю я, знает и Ершов...
   Видимо, разговор затянулся. Снизу послышались треск, шум и крики. Началась облава.
  
  ***
  
   Осталось загадкой, как смог Ершов вмиг подняться по лестнице и достичь конца коридора. Услышав близкий шум, Мишай занял то же место, где встретил Деникина. Цинь Кианг не двинулась.
   - Помоги! - шепнула она.
   Через момент и без того незапертую дверь открыли ударом ноги.
   - Деникин, вот вы где! - радостно начал Ершов.
   Все произошло в единое мгновенье ока. Деникин даже не сообразил, что случилось. Дядька Мишай, которому возраст и впрямь не стал помехой, скользнул тенью.
   Схватившись за рассеченную шею, из которой короткими рывками вылетали мощные струи крови, Ершов двигал другой рукой в воздухе, как будто плыл. Потом он стал опускаться на пол.
   - Семен!
   Цзи Шань ждал, все еще держа большой охотничий нож, который до того легко укрывался от взглядов во многих складках его особого платья. Он выполнил указание нового хозяина в точности. Маньчжур привык понимать с полунамеков.
   Не думая о том, что делает - в голове стояла удивительная звенящая пустота - Деникин схватился за пистолет.
   "Представьте, что это ваша рука".
   Он попал прямо в лоб, чуть влево от середины, над бровью.
   Цзи Цинь Кианг, бросив полный ужаса взгляд на упавшего отца, метнулась к окну.
   Золотая роза, цветущая у подножья горы круглый год.
   "Поднимите руку. Выше. Еще выше!"
   Пуля пробила ее затылок.
  
  Эпилог
  
  Скрытое снегом
  
   К маю снег окончательно сошел даже в самых глухих потаенных глубинах леса.
   Резко, не делая перерыва на межсезонье, зима обернулась летом. Безжизненная белая равнина в одночасье позеленела. Пустоту наполнили звуки жизни и дикое буйство кричащих красок.
   Усталая группа переселенцев следовала мимо холма, на вершине которого укрылось поселение нанаев. Путники, в прошлом - крестьяне, не имея возможности кормиться дарами здешней неплодородной земли, ныне стали охотниками. Они несли небогатую добычу в город.
   - Пригожее место. Встанем на ночлег?
   Тот, кто шел первым, подойдя к облюбованному участку, отпрянул.
   Из-под радостной яркой травы виднелось тело. Похоже, оно находилось здесь уже очень долго.
   Огорченные находкой, охотники встали, не зная, как поступить. Похоронить прямо здесь? Вовсе бросить? Оттащить в город на волокушах?
   Самый младший, заскучавший от разговора и озиравшийся по сторонам, вскрикнул, показывая пальцем. У самого подножья холма лежали еще двое.
   Обойдя участок, охотники насчитали восьмерых.
   - Каты, - заметил один, оглядывая сохранившиеся отметины на коже. - Кто ж их всех порешил?
   Другой посмотрел вверх, на холм.
   - Я так смыслю: они тоже тут встали на ночь. Но только зимой. А потом с холма сошел снег.
   Спутники согласились.
   - Оставим их здесь. Придем в город и расскажем, где их нашли. Пока же себе другое место отыщем.
   И охотники вновь, заметно ускорившись, двинулись в путь через лес.
  
  ***
  
   В пору мимолетного лета город утопал в зелени. Нынче, дойдя до границ четвертого квартала, Софийский издалека видел ранние местные яблони, цветущие в саду его резиденции.
   Красивы на вид, но плоды их - маленькие, твердые - горьки и кислы.
   - Хорош отец Иоанн. Ладно служит, - нарушил молчание генерал.
   - Звучный голос, ваша правда, - согласился адъютант. - Да только слышал я, что он и картишки любит, и стаканчика не чуждается.
   - Наш человек, - рассмеялся Софийский.
   Адъютант внезапно замялся.
   - Ваше превосходительство! Не позволите ли здесь вас покинуть? Имею крайнюю надобность.
   - Идите, - Софийский знал, куда офицер так стремился. И, честно признаться, если бы не занимаемый пост, то охотно составил бы компанию. - И я тоже, пожалуй, еще пройдусь.
   - Как, одни? Нет-нет, так нельзя. Тогда я, пожалуй, останусь с вами.
   - Идите, - повторил Софийский. - Мне давно уж незачем опасаться.
   Поблагодарив, офицер устремился по своему делу, а Софийский медленно двинулся по улице, наслаждаясь томительными летними запахами. Встреченные по пути горожане останавливались, замирая в почтительном поклоне. Софийский поначалу дружелюбно кивал каждому, а затем задумался и даже не заметил, как добрел до дома вдовы прежнего полицмейстера.
   Однако, раз уж пришел - не зайти странно. Анна Михайловна, нынче утром встреченная в храме, поди, успела вернуться с воскресной службы.
   Хозяйка - по своему обычаю, скупая на улыбки - встретила гостя лично.
   Прошли в гостиную, устроились в креслах. Прислуга подала чай.
   - Я велю прислать вам свой. Китайский. Он на удивление недурен, - отхлебнув и отставив чашку, сказал Софийский.
   - Буду признательна, Сергей Федорович. Что на железной дороге? На прошлой неделе вы заметили, будто возникли сложности.
   - Каторжники бастовать вздумали. Я туда своих солдат выслал. Сразу дело пошло. Петро-то мой никому не даст заскучать - ни ссыльным, ни китайцам.
   - Дорого они вам обошлись?
   - Китайцы-то? Вовсе нет, почти за бесценок нанял.
   Софийский принялся рассказывать: обстоятельно, неспешно, не упуская мелочей. Спокойная вдова внимательно слушала и кивала, лишь изредка вставляя разумное, понимающее слово.
  
  ***
  
   - А это что за кость такая, Ефим Степаныч?
   - Ого! Это же часть тазовой, просто вы ее разломали. И как только и вовсе достать исхитрились? Не чаял в вас такой мощи.
   Чувашевский заглянул в книгу. Картинка не соответствовала тому, что он видел перед глазами. Да и в целом учитель полагал, что скелет слишком прост и неинтересен. Но если сказать о том фельдшеру, тот вновь станет спорить, переубеждать, и тогда они нынче точно не двинутся дальше. Лучше уж сразу начать с конца.
   - Может, взглянем на органы? - предложил он.
   - Можно, - согласился наставник.
   - Воскресение, а вы тут все грешное дело творите. Ладно я на службе - мой черед, но вы то что? - спросил, заходя, но не пытаясь здороваться за руку, могучий околоточный Епифанов.
   - Недосуг нам. Видишь, сколько работы?
   - Да неужто? Лишь один горемыка. А в храме то были нынче, господин учитель?
   - Нет, - коротко отвечал Чувашевский.
   - Видно, зря. Я-то сам не особо ходок, но вот тотчас женка моя в управу заходила, со службы шла. Все нового попа хвалила. Говорит, мол, он - точно, как труба.
   - Такая же полая? - спросил Чувашевский.
   Епифанов задумался.
   - Это как?
   - Не берите в голову.
   - А вы, гляжу, вовсе сменяли учение на медицину, - продолжил уставший от одинокого несения службы околоточный.
   - Нет-нет. Это я так. Любопытствую.
   - Приуменьшаете, учитель! Как вы мне давеча-то помогли с тем, съеденным на тракте? - живо откликнулся фельдшер.
   - Это что ли тот, кого тигра в конец задрала?
   - Ну да. Я уж было и сам не знал, как к нему подойти. А учитель разом нашелся: давайте, говорит, с другой стороны глядеть. Ну, мы его перевернули и ...
   Неробкий Епифанов брезгливо сморщился.
   - А на что он вам дался? Там же все без того видно.
   - А как же наука? - возмутился Чувашевский.
   Он и сам не знал, отчего помогал фельдшеру. Возможно, в мертвецкую заманивала столь редкая дружеская компания, а может, и вечная кипящая суета управы.
   Тут все было просто, без философии. Не нужно убеждать и уговаривать, пытаться достучаться до глухих сердец, чуждых новому знанию.
   Едва заслышав звонок, реалисты вскакивали из-за парт и с гоготом устремлялись быстрым роем за дверь, оставляя учителя прерванным на полуслове. Здесь же, в мертвецкой, посетители всегда вели себя благопристойно.
   Кроме того - ну не может же Ефим Степаныч так нахваливать его ровно на пустом месте? И Чувашевский тешил себя надеждой, что и впрямь хоть немного, но полезен.
   - А прежде помните, что говорили? Неинтересно! То-то же, - заметил фельдшер. - Глядишь, так скоро и на жалованье пора настанет переводится.
   - Так образованья ж нет, - ужаснулся Чувашевский.
   - Решим, - подмигнул фельдшер.
   - Пойду, до ворот пройдусь, - сообщил Епифанов, выходя за порог.
   - Ну что, по рюмочке, Ефим Степаныч? - предложил Чувашевский, вытирая руки о тряпку.
   - А давайте! Воскресение ведь.
  
  ***
  
   Доктор ошибался. Никто не стал кидаться камнями, когда каторжная нянька вместе с девочкой вышли за порог лечебницы и направились в сторону заброшенного с зимы дома Вагнеров.
   Наоборот, встретив Павлину, люди, прежде ходившие в гости к доктору, весело ее приветствовали:
   - Здоровья, сестра!
   - Будь и ты здоров... братец, - последнее слово нянька бурчала себе под нос, но Варя слышала и тихо прыскала.
   Дом стоял холодный и мертвый, но его не разграбили. По словам Павлины, не смогли бы, даже кабы сильно хотели - богатств папенька вовсе не нажил.
   Заглянув в отсыревший, потянувшийся поверху паутиной, сундук, Варя заявила, что больше не хочет там спать. И вообще, лучше бы им уйти обратно.
   В тот самый первый день они так и поступили, но в последовавшие недели часто возвращались. Соседи помогли отмыть грязь, починить стены и избавиться от сломанной обстановки. Взамен нее нанесли свои старые, но целые вещи. А доктор и вовсе привез Варе настоящую новую кроватку, выписанную именно для нее откуда-то издалека.
   Но куда больше глянулся другой его подарок - коробка с удивительной большой куклой. Нежной, будто живой. У Вари такой прежде не было.
   С трепетом достав ее, Варя случайно наклонила игрушку, и та вдруг сказала: "Мама!"
   Горячо расцеловав гостя в колючие щеки, девочка тотчас принялась рассказывать новой подруге о своем житье-бытье. Но вскоре разочаровалась в ней, как в собеседнице. О чем бы Варя ей не поведала, она все твердила лишь "мама" да "мама". А о себе и вовсе не говорила.
   Варя пожаловалась на то Павлине.
   - И верно делает - неча языком трепать, - одобрила та невежливость фарфоровой барышни.
   Зато мягкие куклины волосы можно было заплетать в косицу.
   По утрам Павлина и Варя шли в лечебницу, порой там и ночевали. Но по воскресениям, как нынче, они оставались дома, и няня пекла любимую кулебяку.
  Появлялись на столе и пирожки, и блины, и печеная картошка. Павлина сказала, что ее жалованья им теперь точно хватит, и они больше никогда не станут есть голую размазню.
  Иногда, очень редко, они выходили из дома и шли на кладбище, навестить неприметную, бедную могилку, в которой лежала мамочка. Выглядела она совсем грустно, но у несчастного папеньки и такой не имелось: как говорила Павлина, серые люди его и вовсе искать раздумали.
   Выйдя из-за стола, Варя подошла к окну и засмотрелась на двор, где нянька развешивала белье. Та вдруг насторожилась, приложила ладонь ко лбу, внимательно взглянула куда-то вдаль, и стремглав бросилась в дом.
   Варе стало страшно.
   - Варюшка, а хочь взглянуть на то, как черти повозкой правят? - хохотала, вбегая, нянька.
   - Хочу! - тревога мигом снялась.
   Смеясь, они взялись за руки и поспешили на улицу.
  
  ***
  
   - Батюшки! Бесовская сила!
   Услышав издали треск и рокот, прохожие разбегались. Кто-то укрывался в близких проулках, кто-то стремился в дома. Оставались лишь самые любопытные. С безопасного расстояния, подчас осеняя себя крестом, они наблюдали за появлением дивного чуда.
   Пофыркивая, то виляя, точно хмельная блудница, то тыкаясь и сбиваясь с пути, как слепой щенок, по улице медленно двигался экипаж, который не вела лошадь.
   Задней своей частью он походил на обычную повозку - колеса да навес, но спереди представлял собой нечто невообразимое. Посредине дивана на две особы стояло прикрепленное к высокой палке колесо. Его поворот направлял экипаж вместо вожжей. Для того же, чтобы отправить повозку в путь, раскручивали ручку, расположенную там, где следовало стоять кобыле.
   - Господи, помилуй! Едет черта повозка!
   - Телега без клячи!
   - Дремучий народ, - обратился сидевший в коляске Миллер к своему спутнику -адъютанту его превосходительства Софийского Малинину. - В Петербурге и Москве таких десятки, если не сотни. Их, слышал, там зовут "железные кони".
   С того самого мига, как две недели назад новый экипаж архитектора выкатили с большого торгового судна на пристань, молодой офицер не отходил от Миллера ни на шаг. Изучив механическую коляску до последней спицы в колесе, он умолял позволить ее опробовать, несмотря на то, что прежде того не делал. Подумав, архитектор согласился.
   Прежде, совершив пробный выезд, он понял, что самому ему править несподручно. Тяжелое колесо на палке требовало больших усилий, и в попытках двигать его культей архитектор выглядел презабавно. Александра же, когда вернется домой и увидит свой подарок, наверняка захочет прокатиться, не вызывая своим спутником смеха.
   Так что в погожие дни Миллер с адъютантом выкатывали экипаж из механических мастерских Романова, где он пока временно стоял, и медленно объезжали город. На лошади бы, конечно, вышло куда скорее, но, разбив керосинный фонарь повозки о столб в одном из первых выездов, они более в пути не торопились.
   - Даже сам государь давно уж отказался от обычных карет, - продолжал Миллер. - А в Америке, поди, и вовсе на лошадях больше не ездят. Там, говорят, прогресс весьма уважают.
   Именно оттуда, из-за океана, и прибыл к Миллеру его новый экипаж. С помощью доверенных - подданных Российской империи - он проделал долгий и нелегкий путь, однако добрался в целости. Новехонький, собранный лишь в прошлом году, вкусно пахнущий свежей кожей и машинным маслом.
   - Заладили: повозка, повозка. Отомобиль! Значит с греческого: "самостоятельное движение". Полагаю, со временем и у нас станут ездить только на механических каретах.
   - Согласен. Намедни я узнал из газет, что мастер Форд, который собрал мой экипаж, и впрямь намерен и вовсе заменить всех живых коней в мире механическими.
   - Ведь удобно-то как! И кормить не надо, и чистить, и подковы менять.
   - Вы идеализируете, мой друг, - рассмеялся Миллер. - Хлопот с нашим экипажем, пожалуй, и поболее будет. Но ведь прогресс!
   С каждым разом офицер правил все лучше. Нынешняя прогулка и вовсе обошлась без приключений, не считая легкого наезда на уличного торговца снедью.
   - А что Александра Александровна? Пишет? - как будто невзначай спросил адъютант.
   - Да разве возможно, Андрей Павлович? - рассмеялся Миллер. - Она ведь уехала - еще месяца не прошло.
   Только раз телеграфировала, что добралась. Так что, стало быть, если дочь не поленилась сразу же сесть за письмо, то нам следует ждать вестей месяца через два.
   - И то верно, - согласился офицер, как показалось Миллеру, несколько смутившись. - Ну что, Александр Степанович? В мастерские?
   - Да, возвращаемся. Скоро уж свечереет.
   Проезжая мимо распахнутых полицейских ворот, архитектор припомнил тяжкий, зыбкий зимний кошмар.
   Надо разобрать убогое деревянное здание управы. Поставить новое, каменное о двух этажах. Никак двадцатый век уже на дворе. Прогресс.
  
  ***
  
   Обе стрелки на больших часах сошлись вместе и встали на южном полюсе циферблата - на шестерке. Постояли, и длинная, шелохнувшись, вновь отправилась в путь.
   Романов в нетерпении потирал ладони. Вдалеке, у самой кромки реки, на водонапорной башне, именно в этот момент уже должны крикнуть:
   - Запускай!
   Несмотря на погожий день, шею инженера укрывало плотное кашне. Его щегольски, по моде, завязала утром супруга, провожая в контору.
   Елизавета никогда не любила Романова. Она была совершенно уверена в том до той самой ночи, когда сны, навеянные лауданоумом, прервал тревожный голос у порога:
   - Хозяйка! Вставай! Инженера убили!
   Толком не собираясь, лишь накинув тулуп да схватив фонарь, она побежала, не разбирая дороги, в управу, куда свезли тело.
   Там повсюду роились люди. Из конюшни, хорошо освещенной изнутри, доносились громкие крики. Толпа оживленно гудела о чем-то своем и на дворе, и в общей посетительской. Для того, чтобы протолкнуться в мертвецкую, пришлось пустить в ход и локти, и кулаки.
   Романов, бледный, в залитой кровью белой рубахе, которую надел утром, лежал на страшном столе. Елизавета зажала рот рукой.
   - Он еще живой! - вдруг сказал человек, который ощупывал тело.
   Кто-то ответил - Елизавета не разобрала. Человек озлился:
   - Какой я вам лекарь! Живо ведите доктора!
   Отойдя от прохода, Елизавета отстраненно наблюдала, как фельдшер хлопочет над телом - ставит какие-то инструменты, что-то шьет длинной кривой иглой, накладывает повязку... Затем пришел доктор - большой, громкий. Единственный заметил Елизавету и ободряюще потрепал по плечу.
   Романова свезли в лечебницу. Она последовала за ним. Сев у кровати, отгороженной занавеской, взялась за крестик, что носила на шее, и принялась горячо молиться, что прежде делала не столь часто.
   К утру инженер, не проявлявший до сей поры признаков жизни, начал стонать. К кровати спешно подошел доктор. Взял больного за руку, заглянул в глаза.
   - Поставь-ка морфий, - велел он сестре, а затем обратился к Елизавете: - Не тревожьтесь. От лекарств отошел, вот и жалобится.
   Романова не поверила.
   - Скажите правду! Ведь он умирает?
   Черноконь улыбнулся.
   - Нет. Полагаю, он будет жить.
   Елизавета глубоко вздохнула. По ее щекам побежали слезы - первые за всю страшную ночь.
   - Спасибо вам доктор! - от всего сердца сказала она.
   - Не меня благодарите, Елизавета Алексевна... Это ведь фельдшер жизнь ему спас. Приятель мой давний.
   На следующий день Романов ненадолго очнулся и улыбнулся Елизавете. Меньше, чем через неделю - снова заговорил.
   - А фельдшер, поди, и впрямь заклинанье какое знает, - дивился доктор.
   Елизавета редко оставалась у постели больного одна. За дни, проведенные в лечебнице, проведать его пришли едва ли не все горожане. Они горячо и искренне желали скорой поправки. И лишь она одна до сей поры не знала, насколько он важен.
   Когда Романов смог говорить и рассказал людям из управы о каких-то документах, из чего Елизавета не поняла ни слова, к инженеру пришел лично сам генерал-губернатор.
   От изумления Романова даже не смогла подняться со стула, чтобы поприветствовать важного гостя. И еще более поразилась, когда столь значимая особа фамильярно обратилась к ее супругу:
   - Друг мой Романов! Ты, вижу, и впрямь цел. Ну что, поправляешься?
   - С божьей помощью, Сергей Федорович.
   - А я-то ведь негодное о тебе думал. Прости уж меня за то - тревожный стал.
   - Мне уж рассказали... Но так и я о вас недоброе мыслил, - тихо засмеялся раненый.
  - А как обстряпали все, мерзавцы! Сперва Вагнер вместе с полицмейстером подставили меня, уведя деньги с капитанова участка. Затем инженер, собака, взялся за чужой участок, чтобы с себя, видно, уж вовсе подозрения отвести. Тоже сместил средства так, чтобы все на меня указало. Потом же он отдельно подставил и своего сообщника - прежнего полицмейстера, рассказав обо всех его делишках в доносе, который собирался в Петербург свести. Если бы все выгорело, то он устранил бы полицмейстера, а сам бы в итоге вышел сухим и все досталось только ему. До чего ловок был, шельма! Какой ход! - в речи генерала помимо гнева слышались, как показалось Романовой, и нотки уважения.
   Когда инженеру позволили покинуть лечебницу, господин Софийский стал временами захаживать в их бедный дом, каждый раз вводя Елизавету в непочтительное оцепенение.
   Какое счастье, что река вскрылась, и материалы, заказанные зимой, наконец-то пришли. Теперь она спешно и с удовольствием работала над обстановкой, решив сменить ее полностью. А то ведь и сам его превосходительство сколько раз говорил:
   - Больно бедно живешь, Романов. Не по статусу вовсе.
   Как тут со стыда не сгореть?
   Помогала Елизавете новая прислуга, неумелая, но веселая девчонка из простого люда. Француженка покинула дом с первым же пароходом, увозя с собой обширный багаж воспоминаний. Одиль Мерсье никому о том не сказала, но вернувшись домой, она намеревалась написать мемуары о страшной и дикой жизни на восточной границе Российской империи.
   Выйдя из лечебницы, Романов в первый же день безжалостно сжег в камине все свои расчеты, связанные с железной дорогой, и перевел все внимание на водопровод.
   Подождав, когда долгая стрелка достигнет восьмерки, инженер открыл вентиль:
   - Ну же, с богом!
   В трубе слышалось слабое сипение.
   Романов, прижав руки ко рту, прикусил их зубами.
   - Не печальтесь, Анатолий Васильич. Это уже хоть что-то. Трубы то сколько по зиме простояли, может, мы и не все заштопали, - ободрил мастеровой.
   Сипение сменилось клокотанием. Из трубы потекла вода.
  
  ***
  
   В манящий воскресный день Деникин не намеревался идти в управу, однако, тем не менее, провел его весь в работе.
   Время до полудня он занял взятыми в управе книгами, а после несколько часов перебирал, раздумывая над ними, скопившиеся дела.
   Уже вечерело, когда он поднялся и вышел на улицу.
   - Здравствуйте, господин полицмейстер, - вежливо поклонился ремесленник, мастеривший в погожий день прямо на улице.
   Деникин прикоснулся к фуражке и обернулся купить у бродячей торговки букет желтоглазых одуванчиков. Ушлые люди! Нарвала прямо на улице, а теперь продает. Однако полицмейстер еще не стал столь мелочным, чтобы пожалеть копейку и самому заняться сбором цветов, перепачкавшись в вязком соке.
   Осторожно держа липкий букетик, он шел в сторону храма. Разумеется, он спешил не на службу, а точно наоборот - рассчитывал, что большинство прихожан уже разошлось. В вопросе безбожия Деникин хранил себе редкую верность.
   В пути полицмейстера обогнал удивительный экипаж архитектора, увозящий самого Миллера и Малинина, адъютанта Софийского.
   - Доброго вечера, господин Деникин!
   - И вам доброго, господа!
   Ершов бы сейчас разразился тирадой на две четверти часа, вздрагивая от любопытства.
   Деникин продолжил путь. Адъютант вызвал в памяти своего патрона, и на ум тотчас же пришли слова последнего, веско сказанные на исходе зимы.
   - Говорю прямо и лишь раз. Я не стану отсматривать каждый ваш шаг. Вершите закон по своему разумению. Мне же нужно лишь одно. Если город говорит о преступлении, то виновные должны быть наказаны. Не важно, как. Можете даже, как Петро, проехать по улицам с мешком голов, если считаете, что так достигнете цели...
   Точно такое же напутствие наверняка получил и прежний полицмейстер. Однако Деникин надеялся, что это станет единственным, что объединит их пути.
   Дойдя до знакомой могилы, Деникин уложил букет и присел на лавочку, сколоченную рукастым отцом покойного.
   Вся шумная и говорливая семья приходила сюда очень часто, и порой они даже пересекались. Этого Деникин не любил. Ему нравилось оставаться с другом наедине.
   - Ну, здравствуй, Семен! Как ты тут? Скучаешь? А я вот цветочки тебе обновил, - вслух сказал Деникин. - Нет, я не сам их рвал, ты даже и не надейся. Представляешь, Семен, говорят, что на следующем пароходе ко мне приедет помощник... Тревожно. Он ведь точно станет соваться в мои дела. Как ты полагаешь?
   Деникин протянул руку и коснулся белого памятника. Как будто Ершов там, где он теперь находился, и впрямь мог услышать его слова и ощутить теплое прикосновение.
   "Потеря, от которой вы никогда не оправитесь..."
   Деникин осекся и замолчал, чувствуя, как в глазах вновь, недостойно для полицмейстера, кипят слезы.
  
  ***
  
   Погожий день сменился теплым вечером, а тот, в свою очередь, намеревался вскоре уступить место непредвиденно свежей ночи.
   В центральных кварталах зажглись теплым светом электрические фонари. На окраинах разгоняли тьму масляные.
  Башенные часы, отставшие на четверть часа с тех пор, как их подвели в прошлом месяце, показывали четверть девятого.
  Тут и там почти одновременно щелкнули запоры, замки и задвижки.
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"