Михновский Станислав Юрьевич : другие произведения.

Огненные каштаны

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
   Стас Михновский
  
  
  
  
  
   Огненные каштаны
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1995
  
   Людинелюди.
   Людинептицы.
   Людинерыбы.
   Людинезвери какие-нибудь.
   Люди не гады!
   Людиненасекомые.
   Люди -- иксы искомые.
  
   И нареку печалью. И извне
   коротких сумерек возникну
   букетом роз, как зверь, как ЗеК,
   как схимник...
  
   Гений
   Когда в цветущий сад выходит спелый гений,
   и, ветку наклоня, красиво говорит
   об урожае душ, о женщинах в камеях...
   мне хочется вернуть ему свои долги.
  
   Мне хочется сказать ему, перебивая...
   Но он не слышит. Он страдает.
  
   Он всецело Ей подвластен.
   Он красив, оригинален...
   У него есть в жизни выбор,
   но не склонен он к нему
  
   Эхо войны
   Рим повержен. Ромул
   страшен как Ликург.
   Император дрогнул.
   Щелкнул кнут.
   Гнут его игривый
   легендарный конь --
   в гриве звоны гривен
   испокон веков.
   Он как вихрь устремлен
   его дух горчит
   и вольется смертью
   лик твой в щит.
   Дальняя дорога.
   Путь тернист. Спуск крут.
   Император дрогнул.
   Щелкнул кнут.
  
   Что ни день -- Семипалатинск.
   Что ни ночь -- Улан-Уде.
   И любовь моя -- заплата
   на зеленом пиджаке.
  
  
   Жокей
   Ты женщина брутальной красоты,
   по венам кровь твоим течет ориентально,
   в твоем кипчакском теле гениально
   сосредоточены любимые черты.
  
   От линии бедра к изгибу шеи
   протянут взгляд твоих миндальных глаз
   Вдруг в них как будто газ
   внезапно загорается. Поражены мишени --
  
   Меня увидела в красивом пиджаке.
   Иду навcтречу парковой аллеей.
   Я словно ласточка на горизонт наклеен.
   Я точно сердца твоего жокей.
  
   Ты на ветку повесила платье,
   а в небе ни зги журавлей,
   и земли край в траве светится...
   Тебе не холодно? -- Не холодно теперь!
   Теперь не холодно... Трава светится!
   И журавли бьют крыльями о край.
  
   На этот раз зима была короче,
   чем предыдущий снегопад,
   и ты была не разговорчивей,
   чем год назад.
   На этот раз зима была короче,
   чем год назад,
   и ты была не разговорчивей,
   чем предыдущий снегопад!
  
   Голубеет синева,
   синевеет голубь.
   Расстопырив перышки,
   раздается плач.
  
   Смерть и искусство
   Искусству не поднять ноги,
   ведь смерть приходит на руках,
   над нами вешая огни,
   как звезды в северных морях.
  
   Ему бы золотом гореть
   и камень думать отпереть,
   но в ослепительном огне
   ни сесть ни встать, а на коне.
  
   Лишь блеском стоит ослепить
   руки-ноги злосчастный путь,
   когда на веру не словить
   волнений спрятанную суть.
  
   Давай, лови ее, ищи,
   следами зверя заходи
   в пределы дебрей мировых
   используемых и нагих.
  
   Пусть выбьют стекла холода,
   путь врежет провод в тело ток,
   пусть с неба сыплется песок,
   и начинается игра.
  
   Игра святыми до зари,
   а ночь итак свята внутри
   пустыми тратами утех
   для счастья этих, славы тех.
  
   Юдифь
   Да, пусть Юдифь была права.
   Но ты!? Чего тебя туда же?
   Любовь? Предчувствие? Отрава из отрав?
   И день седьмой без макияжа.
  
   Во взгляде взрыв, ахматовая суть,
   балдеж, находка для Джорджоне!
   Меч в нужном ракурсе свернуть.
   И памятник примерным женам.
  
   Песнь
   Птиц, оторвавшихся от гнезд,
   напившихся простанства голубого,
   уставших рыб, сложивших бело-руки-плавники,
   деревьев, покачнувшихся от скуки,
   зверей рисованных, и просто так зверей,
   галдящих в чаще пустословья, мы слышим песнь.
   Она прекрасна!
   И девок огненная пляска...
  
  
   День вылетел в окно,
   и за окном теперь темно,
   и под окном теперь трава
   покрыта влагой до утра.
  
  
   Орлы
   На остановке, возле Главпочтамта,
   я обратился к голубям:
   "О чем мечтаете, ребята?
   Чего тут ищите вдвоем?
   Зачем в ногах у пассажиров
   здесь путаетесь и шнурки
   выклевываете из дырок?"
  
   И отвечал из них вожак:
   "Мы тут -- не просто так!
   Мы здесь работаем, парниша!
   Мы зайца окаянно зрим
   У нас хорошая есть крыша --
   не кормит нонче почта голубишек --
   а мы ведь все-таки -- орлы."
  
   Жду зверя восвояси
   Без слов смотрю в окно.
  
   Поэты ерзают на ржавых животах --
   живые жертвы взвешенного слова.
   Им сестры в штатском делают уколы.
   О них приятная идет молва.
   По ржавым животам поэтов
   ползут стальные мухи утюгов...
  
   А стихи нагрянут сами
   скоро в вихре роковом!
  
   Скрипя сердцем, на ржавом животе
   полз из себя в жертву.
   Развевал на лице мучительную гримасу.
   Гривуазно ругался: все черви!
   Эвфемизно фонил голос.
   Федерально висел Кронос.
   Исподволь он махал перепятиями счстья.
   Мне не хотелось с ним видеться часто,
   женщины прошлого.
  
   Ты меня живешь
   Я тобой люблю
   остальное ложь
   остальное -- Глюк.
  
   Орфей
   То играет Орфей то ли жизнь, то ли смерть;
   то о тайнах людей, то о бурях любви.
   И рассеянно мимо вдаль неба глядит,
   и загадочно что-то еще говорит.
  
   Не забуду, внезапно, сквозь утренний сон,
   как разбужен нечаянно влагой росы,
   я увидел, что спящее сердце твое
   уплывает сквозь стебли сомненья-реки.
  
   Смолкли струны, уже остывая в крови.
   Я пытаюсь звучавшее сердце твое
   сетью крепкой словить затмевающих ночь
   распустившихся кос.
  
   Мрачны черным снежинки на землю летят
   Я не слышу тебя. Жадно кружится все.
   Оба сетуем мы. Ну сыграй же, Орфей
   о моей голубой... или нет -- расскажи!
  
   Мир -- это книга,
   а страны -- страницы,
   а люди в них -- миги,
   а судьбы их -- птицы.
  
   Элегия
   Космолеты вночи сквозь пространство летят,
   когда в городе нет ни души,
   космолеты вночи о любви говорят,
   бортовые огни притушив.
  
   Отчего, ты спроси, им неймется вночи?
   Отчего у них сердце стучит?
   Оттого, я скажу, у них сердце стучит,
   что пронзили их сердце лучи.
  
   Их амурские волны сорвали с цепи,
   им пилоты скрутили рули,
   их особенный свет ослепил изнутри
   и, зажмурясь, летят корабли.
  
   Космолеты вночи сквозь пространство летят.
   Их обшивки протерты до дыр.
   У них руки болят, у них крылья болят,
   но лететь им велел Командир.
  
   Побег
   Голос в свитер упадет
   в кутерьме метели.
   Человек сугробы мнет
   валенками тела.
   И кричат ему во след
   брошенные тряпки:
   шапка, варежки и плед,
   и душа, и пятки.
   Осторожный лес кругом.
   "Ты себя загубишь!"
   Кров -- лишь с мягким знаком кровь,
   спекшаяся в губы.
   В промежутках тишины --
   выстрелы, погоня.
   "Ну, ищи его, ищи!"
   Лыжи, сани, кони...
   Перерезаны пути.
   Нет вперед дороги.
   Ты крути, метель, кружи,
   в сумерках тревоги.
  
   Искусство тогда чего-нибудь стоит,
   когда оно продается.
   Искусство -- это нечто, и оно амбивалентно.
  
   Деньги, как покойники:
   сегодня они еще на столе,
   а завтра ими и не пахнет.
  
   Вот это, собственно, и все,
   что я хотел сказать.
  
   Если слава -- дым,
   а любовь -- огонь,
   то нет дыма без огня.
  
   Люди то не понимают,
   что и не поймут.
  
   Казачок
   Между нами -- корпускулами --
   пускай русских науськали,
   пускай русских нетренькали
   на короткой струне...
   Но у русских есть мускулы,
   но у русских есть веники,
   есть у русских терпение
   все на свете стерпеть.
   И по морде -- рогатого,
   по личине -- противного,
   по зубарам -- лукавого,
   сам черт знает за что!
   А потом -- избу веничком,
   пироги -- в печь -- с курятиной,
   горькой -- сто, обязательно,
   и давай казачок!
   Между нами -- корпускулами --
   как бы русских не уськали,
   как бы русских не трескали
   по спине и мозгам --
   будут русские русскими!
   Станут русские трезвыми!
   И покажут всем кузькиных
   мать и отца.
  
   Если бы я был голубем --
   я б накакал себе на голову
   и еще бы рожу при этом скорчил
   как коршун.
  
   Во мне живут прыщи огня,
   но не ищи во мне меня.
   Зыбучих отношений суть
   определяет слово зуд.
  
   Что делать с той половиною часа,
   которая у нас есть?
   (ума не приложу)
   Давай отдадим ее Василию Розанову!
   Пусть знает старик,
   что мы не дорожим своим временем.
  
  
   Три нации
   Каждый еврей -- еврей.
   Ну, какой от еврея вред?
   Любит евреев еврей,
   ну, а если не любит -- врет.
  
   Каждый хохол -- хохол.
   Ну, какой из хохла холоп?
   Чуден хохла хохол.
   Гарный хлоп вовсе не жлоб.
  
   Каждый руссак -- кацап.
   Хочет со всеми дружить.
   Ему говорят: "москаль" --
   он огрызается: "жид"!
  
   Каждый еврей -- еврей,
   и плевать ему, что он жид,
   и хохлу, наплевать, что хохол,
   и кацапу плевать, что москаль.
  
   Мысль изреченная есть речь.
   Изложенная мысль есть ложь.
  
   Велико ли то прозренье,
   что так мучит подозренье?
  
   В звезы вглядываясь реже
   мы становимся как крыши
   над согнутыми спинами нуворишей.
  
  
   Язык сна
   Пусть расхотиться (зимой: 11-33)
   в блеках буди (весной: 16-59)
   опобезудемой ломе (летом: 7-02)
   пуни, Мари! (осенью: 23-15)
   Анерамма, нарим!
  
   Накорми, брат, голубя
   голыми руками.
   Стынут руки в холоде --
   станут голубями.
  
   Он поэт. Его любили
   женщины двора.
   За его автомобилем
   мчалась детвора.
  
   Последний крик слова:
   Ты вопреки мне,
   ты нарочно вся
   из промокательной бумаги!
  
   Аккордеон-измена
   Я сижу в тельняшке
   даже без рубашки.
   На аккордеоне вялется мотив.
   Солнышко на небе,
   на траве букашки.
   На затылке кепи.
   Я ей изменил.
  
   Метафизический альянс
   Как долго расставаться в этом мире.
   Как длинно тянется состав.
  
  
  
   Спас
   По скользким яблокам дождя
   катится небо вековое
   шагает будто под конвоем
   ночь городская без плаща.
  
   Я ей, как Бог, дышал в затылок.
   Я наизусть читал стихи.
   Я был Софокл, я был Эсхил.
   Я был дождем, что было силы.
  
   И яблок жадный аромат
   в носу выкидывал кленца.
   И город превращался в град,
  
   Колючий град, как будто сердце
   уже не яблоко, а виноград,
   срываемый руками винодельца.
  
   Кажется
   Тут и там:
   то топот грязный,
   то тяжелые шаги,
   то кого-то в краски красной
   обувают в сапоги.
  
   Тут и там:
   то вдруг за домом,
   то у самого окна,
   вдруг выкрикивают громко
   имя наугад.
   И мне кажется, что выше,
   где кончается листва
   Он наружу тихо вышел
   остывать.
  
  
   Пирушка
   In Vina veritas, а также в болье крепком:
   коньяк "Наполеон" и "Бородинский" хлеб.
   Зачем, зачем мы разбросали скрепки
   и смотрим друг на друга, обнаглев?
   За окном
   Плывут заточенные тучи
   и тычут дули трын-траве --
   ни мне от этого не лучше
   ни тебе.
  
   Ревность
   О! стонал я ночью на диване
   О! лежал я, скрючившись, и думал
   О тебе я думал о, Богиня!
   О тебе одной мечтал, страдая.
  
   Как мне одиноко в этой келье,
   как мне премучительно и больно,
   как хочу сказать тебе два слова,
   как я не могу исполнить это.
  
   Жаль теперь отменены дуэли
   О! с каким бы смаком пристрелил бы
   мерзкого развязного ублюдка
   я из пистолета Браунинга.
  
   Вас забывая наизусть
   напьюсь как зюзя.
   И ни на что не разозлюсь --
   клянуся!
  
   Я может "Русскую" люблю
   поболе всяких,
   а посему себе налью --
   собаке...
   Если бы мы говорили на одном языке
   мы были бы беспечны как птицы,
   если бы мы были беспечны как птицы,
   мы были бы красивы как цветы,
   если бы мы были красивы как цветы,
   мы были бы молчаливы как рыбы,
   если бы мы были молчаливы как рыбы,
   мы были бы блестящи как вода,
   если бы мы были блестящи как вода,
   мы были бы богаты как золото
   если бы мы были богаты как золото,
   мы бы говорили на одном языке.
  
  
   Твои губы -- улики медес:
   аромат тягучий до небес.
   То ли Бог меня попутал, то ли бес,
   как медведь я в эту пасеку залез.
  
  
   Полоснули "раз и раз" разрезы глаз.
   Алой кровью хлещет теплый квас,
   и окутывает тело едкий газ.
   Слава Богу! Душу еле спас.
  
  
   И лечу душе вцепившись в хвост
   вдоль твоих изгибов во весь рост.
   Вдаль далекую искус меня занес:
   и меня не видно -- в рифмы врос.
  
   Прозевай меня как остановку,
   выстрели в меня винтовкой,
   обкрути меня веревкой,
   обворуй меня воровкой.
  
   Позови меня позвалкой,
   отвези меня на свалку,
   дай мне только зажигалку --
   я тебе поймаю галку...
  
   Распишись мной на странице,
   уколи меня ресницей,
   я смогу тебе присниться
   в сотне тысяч разных лицах.
  
   Я жил в эпоху гласности
   (так называлось раньше).
   Я видел сам как гаснет свет
   на министерских ранчо.
  
   Средь бела дня в толпе
   беспечных идеалов
   я появился как злодей,
   и сталь любви в моей груди сверкала.
  
   Москва -- это город
   Москва -- это город
   Москва -- это город
   А Днепр -- река!
  
  
   К визиту в Москву
   Люблю Москву -- богиню пенья,
   когда на цыпочках она
   привстанет Киевским вокзалом
   из-за купейного окна.
  
   Люблю Москву! Скорей в объятья
   прими приезжего поэта.
   Слезам не веришь? Верь! опять я
   люблю бессовестно и слепо.
  
   Но Киев... больше все ж люблю!
   Хоть он и не богиня пенья --
   в нем я пишу стихотворенья,
   в нем смысл особый нахожу.
  
   Когда б в Москве-реке тек Днепр,
   а по Днепру -- Москва-река,
   наверное б я Киев предал --
   в Москве бы жил наверняка.
  
   Люблю Москву -- за что? -- не знаю.
   Увы, есть многое на свете,
   куда лишь музы залетали,
   и где тебя поймали в сети.
  
   Зачем, коварная, вновь манишь
   каштанами к калачный ряд?
   Люблю Москву в начале мая,
   а Киев каждый день подряд.
  
  
   Березы... русские березы
   вы на судьбу мою похоЗы
  
   Медведи... русские медведи
   вы за страну мою в ответе
   зачем сидите на березах
   в мороз раздетые по-пояс?
  
   Почто глядите вдаль двустволко
   рычите, рубите сплеча?
   кто разлохматил вас, расстроил,
   на балалаечке бренча?
  
   Прав Шишкин, друг мой, и по сей день --
   вы здесь, чтобы окрест дозорить,
   пчелиной медью пачкать зори,
   берложить... косолапить Землю.
  
  
   В поисках
   Я из кармана вынимаю смерть
   и в рот себе кладу.
   Стихи выходят из меня,
   по улице идут.
  
   Мне хочется еще сказать
   последние слова,
   но ты не знаешь языка --
   я для тебя -- сова.
  
   Зачем мы з д е с ь опять-опять
   в стомиллионный раз?
   Я начинаю понимать
   и хитро щурю глаз.
  
   Я из кармана выну смерть
   и выброшу к чертям,
   ведь ты не можешь умереть,
   танцуя "Ча-ча-ча".
  
   Я книги поедал, я пил взахлеб
   картины старых мастеров.
   И все что я постичь не мог
   тебе одной дарил.
  
   А ты не ведала того,
   что это лишь любовь
   и оставляла на потом
   со мною разговор.
  
   И я бродил тебя искать
   в глуши библиотек --
   в музейных дебрях, где сидят
   старухи тишины.
  
  
   Град с дождем
   Стрижки в воздухе танцуют.
   Горький выпил сладкий чай.
   В этой песне нет начала.
   Нету у любви конца.
  
   Градом град татуирован.
   Мы -- как кофе в нем.
   Ты говоришь, что сердце
   снова покрыто травой.
  
   Я говорю: нет денег.
   Горький же кофе здесь!
   Ты говоришь: довольно!
   Давай теперь о другом.
  
   Стрижки танцуют в воздухе.
   Вот посмотри сюда --
   это те самые люди,
   в наколках у них тела.
  
   Лирика
   Меня влекло к тебе как наобум
   мужское тянущее чувство.
   Я подносил стакан ко лбу,
   чтобы хоть как-нибудь очнуться.
  
   И в зеркале я видел след
   твоей улыбки.
   Как-будто от помады след:
   две мертвых рыбки.
  
   Я весь дрожал как идиот,
   себя не понимая.
   И ангел прилетал с высот.
   И лаял.
  
   Язык
   Вот приходит ко мне иностранный язык
   и навстречу мне тянет язык.
   Я стараюсь ему не заглядывать в рот,
   робко руку свою протянув.
  
   И язык мой глядит изо рта как старик.
   Очень больно ему провоцировать крик.
   Он на ветер бросает слова.
   Только зубы трещат как кусты.
  
   Мы стараемся что-то друг-другу сказать.
   Улыбаемся словно у нас одна мать.
   Мы похожи на птиц, что-то рыбее в нас
   и невнятным выходит рассказ.
  
   Вот еще один входит язык.
  
  
   Два поэта
   Твои слова приклеены к бумаге
   и крепко держатся, как шерсть
   слова ж мои летят как бумеранги --
   лишь ангелам удастся их прочесть.
  
   Ты говоришь: поломанные строки
   пора уж выбросить давно
   а я из них последние жму соки
   и пью с друзьями крепкое вино.
  
   Ты думаешь, что счастье заграницей
   да! за границей языка.
   Переверни скорей страницу --
   она чиста...
  
   Ленин
   Ленин устал. Вернулся с работы.
   Энгельса с полки достал.
   "Володя, чайку?" Ленин: "Не против."
   только серьезнее стал.
   Вспомнил Михновского. Троцкого вспомнил.
   "Что я им должен сказать?"
   Залпом стакан выпил крепкого полный.
   Энгельса начал читать.
  
   Пушкин-истребитель
   Летит-летит к нам Пушкин как на грех
   на вороненых крыльях самовластья.
   Его душа раскалена от счастья
   предчувствьем сладоствных утех.
  
   "Смотри -- дурак!" -- он сверху молвил нагло.
   "Сам ты дурак" -- я дерзко говорил.
   И он стрелял, стрелял как ангел,
   стрелял не целясь, из-под крыл.
  
   Есенин
   Да, я люблю тебя -- ты что не понимаешь?!
   Я так хочу тебя -- а ты мне не даешь,
   Мои глаза по комнате блуждают.
   В моих глазах меня ты не найдешь.
  
   Тебе не терпится куда-нибудь спровадить
   навязчивость непрошенных гостей.
   Не оттого ли начинаешь гладить
   моих волос небрежную постель?
  
   Нет! Нежностей Есенину не надо.
   Довольно! Я пошел -- он так сказал.
   Встал, отряхнулся, повернулся задом
   и в ночь холодную красиво пошагал.
  
  
   Понарошку
   Ори,
   Арина Родионовна, на Пушкина
   Ори!
   В избушке
   на куриных ножках
   поют двуглавые орлы,
   а Пушкин ходит по дорожке --
   от фортепьяно до сохи
   и сочиняет понарошку
   свои стихи.
   Там чудеса, там леший бредит,
   русалка на ветвях сидит.
   Стихами Александр бреет
   как садист:
   идет направо -- песнь заводит
   налево -- сказку говорит
   Арину Родиновну заводит
   весь аж горит!
   Наполни, няня, кружки пуншем.
   Неужто ж пал российский Рим?
   Ори, Арина Родионовна, на Пушкина.
   На Алексансергеича -- ори!
  
   Некрасов
   Один Некрасов нашего народа,
   простой душевный человек,
   сидит со старенькой гитарой
   и песню славную поет.
  
   "О чем поешь, усталый странник?"
   "О том пою что жизнь прошла!"
   и вновь по струнам ударяет,
   и песня вдаль его летит.
  
   А отовсюду-отвсюду
   народ стекается гурьбой
   и песне искренне внимает,
   и головами в такт кивает.
  
   Праздник
   Как сладко, малютка, качаться на ветке --
   как в страсти поистине бес бесподобен.
   Все, детка, в порядке -- венчается Гретхен
   оркестр-оркестр, разбитые стопки.
  
   Содом и Гоморра, саади гомеры...
   да что там гомеры -- пингвины! гагары!
   столпились, слетелись, гремят Ниагарой,
   но ксерокс имеет железные нервы.
  
   Кокетки-минервы -- как серны, как сверла:
   то в душу то в сердце -- за галстук за доллар...
   Искусство-бессмертье-иисусы-конфетки --
   так сладко, малютка, качаться на ветке!
  
   Излови.
   Рыба видит...
   либо выйдет
   кровь из головы.
   Излови ее --
   и утро вздрыгнут глухари,
   из разгара куралесья
   вдруг, как крик,
   хвоею хрустя, ползет
   гриб.
   По коре древесной первый
   клюв даст стук.
   Гомон-резкость-перья --
   где ты?
   Тут!
   Ветви в сети перевиты.
   Соловьи.
   Рыбы квиты,
   люди квиты...
   Излови!
  
  
   Письмо
   Как тебе Эрнст Неизвестный?
   начну я издалека.
   Думаю, что неизвестно
   это тебе пока.
  
  
   Телефон -- это повод просто
   только для глупых фраз.
   Если я занят серьезно --
   ты можешь звонить сто раз.
  
  
   Во времена Достоевского
   эпистолярный жанр
   спасал от любого бедствия,
   врагов как кинжал поражал.
  
  
   Лев Николаевич Толстый,
   (в народе он -- Лев Толстой)
   не написал бы толстый
   роман, если б был холостой.
  
   Если еще продолжить
   ассоциативный ряд --
   бухгалтер поэзию тоже
   писать был бы очень рад.
  
   Так, что пиши почаще.
   Письма всегда дойдут
   если их бросить в ящик
   и если не украдут.
  
   Соло для виолончели
   В лабиринтах нотных знаков,
   в диссонансах интонаций
   ты живешь смычком единым,
   словно ты -- виолончель.
  
   И когда срываются с орбиты
   души сдавленных эмоций,
   (что в тебя завернуты упруго)
   ты мне говоришь, что скрипка, милый,
   раздавила сердце у поэта.
  
   Я совсем не знаю русских песен.
   Я пою лишь греческие гимны --
   песнь козлиная намного мне отрадней
   грустного бульварного романса.
  
   Где же он, скажи, мой остров Патмос
   в струнах дребезжащий Океана?
   Волны поднимаются все выше...
   Мне тебя совсем уже не видно.
  
   Грусть моя в расщелине созвучий
   раковиной брошенного дома.
   Камни перекатывает море.
   Камни -- это ряд воспоминаний.
  
   Отвяжись навязчивым мотивом!
   Я ведь знаю, что он означает.
   Струны превращают мозг мой в зверя.
   Я пред ним от ужаса немею.
  
   Из русской классики
   Там где город растворимый
   в золотых мгновеньях снега
   завораживает ритмы
   сердца нега.
  
   Там где жизнь обыкновенна,
   где язык абракадабрский,
   просыпаешься мгновенно:
   где я, братцы?
  
   Шире, трубы, клешь мелодий
   в мировую канитель!
   Чу! Как много дум наводит
   русская метель.
  
   Джаз у камина.
   Дамы пожаров
   поражают
   обилием света и дыма.
   Заряжаю
   аккумуляторы жизни.
   Дамы пожаров
   вблизи
   обжигают глаза
   тушью тающей ночи.
   Научи меня,
   джаз,
   танцевать
   зажигательный дождь
   и --
   во что бы ни стало
   корежиться
   в жаре любви.
   Пожарные дамы
   трещат из камина
   кастаньетами сердца.
  
  
  
   Песня
   Девонька тонкая, скромная --
   глазенки -- милые клопики.
   Пьет одеколон она,
   закусывает ломтиком.
  
   Косоньки -- да, повыдерганы.
   Платьице -- поистрепанное.
   Бросил касатик родимую,
   в даль устремился далекую.
  
   Что ей бедняжке делати?
   Как ей в миру приспособиться?
   Катятся слезоньки белые
   каждая -- обособленно.
  
   Где ж вы -- подруги румяные?
   Где ж вы друзья -- добры молодцы?
   Ищет, шатается пьяная
   рвет на себе волосы.
  
   Коктебель
   И вместо гор -- гори!
   как каменны квадратные тираны и памятники их стоят в груди
   по-горло -- говори!
   Не думай! Говори о горах!
   Когда нет тем для разговоров
   о горах говори.
   Желание задумай. Задумно сигареткой задыми.
   Как трудно морем быть, и горе разбалтывать в крови.
   Как трудно. Говори!
   И вместо гор -- гори!
  
   По ядрам каменным ступая зыбко,
   швыряю ядра в корабли.
   А камни тут и там рассыпаны
   как юбилейные рубли.
   И волны спинами толкаются,
   сверкают в небе капли их.
   И солнца голова раскалывается.
   И плоская уже -- как блин.
  
   Моревница, то грусть из-за угла
   иголит раннею прохладой.
   То я лежу под покрывалом
   и глажу веками свой сон.
   В мерцаньи сумрачного глаза
   мне виден остров до колен.
   Корона, полная луны,
   едва мне застит оба глаза...
   катится по губам коляска к губам иным.
   То месяц кажет, чирвобровец,
   свой изумительный язык
   и провожает за околицу
   последний Рим
   руками полными тумана.
   То радио во рту звенит,
   и пыль грядущего разносит
   босой автомобиль.
   То шесть утра
   взглянули косо.
  
   Я мокрой чайке покажу язык,
   что самолетом пролетая,
   нечаяным лицом возникла
   и предательским.
   Безмерность белизны меня не поразит.
  
  
   Собравши впопыхах багаж,
   слегка растерян,
   спешу на пляж
   как в бухгалтерию.
  
   На пляже солнце во весь рост
   подвешено за лучики.
   И нет желанья ссориться,
   и нехотенье тучиться,
  
   а есть терпенье жариться!
   (до лампочки все скучное)
   Здесь дышится безжабренно
   и аппетитно кушается.
  
   Смотрю на вас с улыбочкой,
   а вы такая разная:
   то лапочка, то рыбочка,
   то вроде Стеньки Разина.
  
  
   По-рабьи рыбою уткнусь в твои заиленные губы.
   Зеленый виноград испуга раздавлен
   виноватою бутылкой в голове.
   Левее, в Южном полушарьи, так тихо,
   что глухой прибой
   кита роднит с холодным двигателем ночи.
   И пробкой вылетаю в глубину,
   и липкое мешает телу.
   Я выпью всю тебя до дна!
   Блевать на море!
   Я горло камнями себе передавлю!
   Икар!
   Ты слышишь, сволочь, я икаю!
  
  
   Глаза медуз и крабы нервов.
   И море, море, море чувств.
   Я водоросли в волосы кидаю.
   Я б бросил камни,
   но, мой Бог!
   Я слышу говоры дельфинов.
  
   Я изучаю по-немногу твои упрямые черты.
   Они выходят на дорогу все время, как часы.
   Они отмеривают ветер шагами длинными травы.
   Их подгоняет солнце пока хватает сил
   и ставит все на место.
  
   В "Известиях" сегодня много букв.
   Кому предназначается окружность -- тот паук.
   Тот верит в мира паутинность пока хватает рук.
   И вот уже он ринулся. И вот он тут!
  
  
   Ты боль не чувствуешь свою.
   Ты только думаешь, что больно.
   Ты видишь только Коктебель
   и старца пьющего из моря,
   и солнцу небо позволяешь...
  
  
  
   (конец)
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"