Иоселе Бородинский, сколько себя помнил, играл на кларнете. Но как он играл!.. Это было-таки восьмое чудо света! Легендарный Пан со своей волшебной флейтой ему и в подметки не годился. Когда Иоселе вместе со своими друзьями Франеком и Владеком играли в местечке танцы, ноги у евреев чуть не отрывались от туловища. Танцевал даже хромой Пейсахович. Да! И никто, представьте, не замечал, что он хромой. Люди не ходили по земле; они летали как птицы и они плавали, как рыбы. Потому что тут было и море, и небо, и яркая зеленая трава, и радость, и веселье. Голод, нищета и болезни бежали без оглядки на все четыре стороны. Ну, подумайте сами, кто помнит о хлебе насущном, когда поет душа.
Пейсахович прозвал трех музыкантов "Могучая кучка". Что это такое в местечке никто не знал, но вы же не станете спорить с Пейсаховичем... Бог все умеет, Пейсахович все знает, и попробуйте с этим не согласиться.
Музыканты были молодые семейные люди, но Бог не всем дал детей. Владек привез жену из Вроцлава, куда он ездил за тамбурином к самому Гамарнику. Скажете, близкий свет..., как будто на Могилевщине не делают эти чертовы тамбурины... И он там был полгода. Целых полгода! Сколько можно сделать тамбуринов за полгода? Пять, десять, пятнадцать? Владек привез один. Правда, во Вроцлаве он обзавелся не только тамбурином. Он привез оттуда красавицу Башеву с рыженькой синеглазой дочуркой, которая дергала его за руку и называла папкой. Пейсахович оставил это событие без комментариев. У каждого, в конце концов, свой гешефт и кому какое дело, откуда берутся дети у музыкантов.
Это все еще бы ничего, но с той поры, с той самой поры, когда Владек привез из Вроцлава свой киндер-сюрприз, соревновательный дух, как инфекция, проник в "могучую кучку" и ее стало вздувать то с одной, то с другой стороны. Ровно через год родила Фейгеле -- жена Франека и не просто родила. Она принесла двух черноглазых, как две капли воды похожих на мужа мальчиков. Франек чуть не умер от гордости и беспробудно пил целую неделю. И разве это не повод? И плюньте в лицо тому, кто думает иначе. В пьяном угаре Франек сказал кому-то по бо-оль-шому секрету, что собирается через год побить этот свой рекорд. Какое сегодня число?.. Евреев на мякине не проведешь и на пьяное слово не купишь, но Пейсахович, который всегда был везде, почему-то вспомнил, как Голда -- мать Франека, поддерживая маленькими руками свой огромный живот, со слезами молила Бога, чтоб Он поскорее прекратил эту муку.
-- Ой, Вейзмир, сил моих больше нет, -- плакала Голда, -- они весь мой живот исколошматили, эти шибенники. Они там что, в мяч играют?
-- Будут, наверное, футболистами, сиронизировал Пейсахович. -- Были бы людьми, да скорей на свет появились, сил моих больше нет!..
Голда родила тройню. И таки двое стали футболистами, а Франек -- музыкантом. Франек был высокий, худой с длинными, чуть не до колен руками. Маленькая скрипочка тонула в этих руках, ее порой и не было видно, но ох как слышно! Его скрипка и пела, и рыдала и сводила ноги у танцующих то колесом, то восьмеркой, и пыль стояла столбом, а когда Франек играл на свадьбе, то скрипкой своей вынимал у невесты душу.
-- Скрипка, -- авторитетно заявил как-то Пейсахович -- царица музыки.
А теперь скажите мне, евреи, кто, как не Франек сделал ее царицей.
Конечно, тамбурин -- это не скрипка. И не кларнет. Но что за танцы без тамбурина? Это дождь без грома и молнии. Вы скажете: а как же солнце, весна, бабочки, первая зелень на деревьях, звонкий ручеек, эхо в горах? Это ведь еще ох какая музыка! Да, -- отвечу я вам, -- это и скрипка и кларнет, а еще ведь и птички поют... Но танцы!!! Нет, без тамбурина никак нельзя!
Прошло несколько лет. Голубоглазо-рыжий киндер-сюрприз из Вроцлава уже ходила с Башевой на рынок и помогала по дому, а Владек, хотя и очень старался, никак не мог побить свой рекорд. На работу он частенько приходил невыспавшийся с мешками под глазами, на незлобные шутки друзей не реагировал. Чувствовалось, что он устал. Но не сдался! Настоящий мужчина не бросает слов на ветер...
Жизнь в местечке шла своим чередом. Кто радовался, кто плакал, кто делал свой гешефт, кто просто валял дурака. Но все молились Богу. Молилась и Мириам -- жена Иоселе. Шутка сказать, у Владека дочка, у Франека двое мальчишек и он не может на этом успокоиться, а бедный Иоселе ходит, как побитая собака. Он ничего не говорит жене, не упрекает ее, и она знает, что муж ее любит, но вот уже пять лет -- детей Бог не дает. Плачет Мириам, молится и утром, и вечером, и в субботу, и в пятницу, и кашрут соблюдает, и в цдаку тайком от мужа деньги кладет.
-- Сжалься Всемилостивейший, пошли нам хоть одного ребеночка, все равно мальчика или девочку. Неужто так и уйдем в могилу бездетными? Барух ата адонай...
... И услышал Господь молитвы ее...
... Как-то вечером, прогуливаясь по единственной улице местечка, задумавшийся Пейсахович нос к носу столкнулся с Мириам, которую Иоселе бережно вел под ручку. Мазл-тов, хотел было по привычке сказать Пейсахович, но осекся, видя сияющую солнечной улыбкой Мириам. Всегда лицо у нее было грустное, и темно-карие глаза смотрели на мир с немым укором, как будто все вокруг виноваты, что у них с Иоселе до сих пор нет детей. Что-то необычное в фигуре Мириам было на этот раз: какая-то горделивая осанка и... осторожность. Она как будто боялась споткнуться, чтоб, не дай Бог, не разбить что-то очень драгоценное, что было у нее внутри.
Иоселе выглядел необычайно серьёзным и сосредоточенным, как подпасок, которому наконец-то доверили одному пасти стадо, и новый груз ответственности, гордость за это доверие и, Бог его знает, что еще обязывали его забыть о своей бесшабашности и наконец-таки остепениться. Они церемонно поклонились Пейсаховичу и гордые и счастливые продолжали свой путь.
Все жители местечка с нетерпением ожидали, когда Мириам разрешится от бремени и спрашивали друг друга при встрече.
-- Ну как, не родила? Они даже не называли имени. Все и так знали, что речь идет о Мириам, хотя не одна она была на сносях.
Первым узнал Великую новость Владек. Они жили по соседству с Иоселе. Рано утром на первый день праздника Суккот он заявился к Франеку с бутылкой самогонки. Всегда одетый с иголочки с гладкими, как биллиардный шар свежевыбритыми щеками, он пришел на этот раз заросший трехдневной щетиной, в мятой рубашке с оторванной пуговицей.
-- Фейгеле уехала, -- мрачно сказал он, переступив порог, -- к матери в Бобруйск. -- А дети? -- сразу обеспокоилась Башева.
-- С ней и Хаим и Иоська.
-- Как же так? Она тебя что, бросила?
-- Достал ты меня со своими рекордами, -- будто не слыша вопроса продолжал Владек, -- замучил совсем. Уеду, говорит, хоть отдохну от тебя, мишуги.
Франек с Башевой переглянулись.
-- Ну и правильно, пускай отдохнет у родной матери, -- обняла его за плечи Башева, -- снимай рубашку, пуговицу пришью.
-- Не расстраивайся, хавер, на, лучше закури, -- Франек протянул ему портсигар, -- все равно мировой рекорд ты не побьешь.
Глаза у Владека заблестели.
-- А сколько?
-- Чего сколько?
-- Мировой рекорд сколько?
-- Шесть кажется, или семь, да зачем тебе такая орава, пару пацанов есть, родишь еще дочку, и хватит вам с женой забот до старости.
Владек закурил, закашлялся и сказал ни к кому не обращаясь: -- Мириам тройню родила.., сегодня ночью.
-- Ах ты, дурень, с этого и надо было начинать, проходи в комнату, не стой на пороге. На, возьми свою рубашку. А я побегу к Мириам, кто же ей поможет, как не мы.
... В местечке отмечали Иоселеву Троицу. Женщины и Мириам возились с новорожденными, а мужчины... мужчины, пили, ели и танцевали. Танцы на этот раз играли скрипка и тамбурин. Разомлевший от радости хмельной Иоселе сидел на лавке в обнимку с Пейсаховичем.
Они оба икали, а в перерывах между икотой по очереди кланяясь друг другу, говорили Мазл-тов. -- счастье в дом -- и чокались, проливая вино на скатерть. Кларнет в футляре лежал рядом на столе с закуской. Сегодня было не до него.
_______________________________________________
Вейзмир -- боже мой (идиш).
Шибенник -- шалун, непоседа (идиш).
Кашрут -- свод правил в быту у верующих евреев; еда, посуда, одежда, поведение (идиш).
Цдака -- копилка, ящик с прорезью для пожертвований, в основном денег.