Это при загуле человек мельтешит, дергается, лезет. Общение подхлестывает его. Возвышает в собственных глазах. Я, дескать, и так могу. И этак. И ещё как-нибудь.
В отличие от загула запой не терпит суеты. Нет, вначале, что-то такое может быть. В качестве прелюдии. А потом ни-ни. Потом, как говорил поэт "Двое в комнате...". Наедине с бутылкой.
Александр Иванович Король, директор интерната для психохроников, Богом забытого заведения, куда свозили бесперспективных с медицинской точки зрения психов, ещё не добрался до пика своего тягучего многодневного запоя, но был где-то рядом.
Он сидел за кухонным столом в белых одеждах. В исподней полотняной рубахе и кальсонах с пуговицами на щиколотках. Небритый, нечесаный, синюшный. Даже не синюшный, а синий. Настолько синий, что попадись он Пикассо в его молодые годы, тот бы сделал из него произведение искусства. Шедевр. Украшение Лувра. Или, на худой конец, предмет отчаянного торга между людьми, имеющими в кармане несколько лишних миллионов долларов.
Покрытый клетчатой клеенкой стол был почти пуст. На нем не было ничего лишнего. Трехлитровая банка самогона, выпитая на две трети.. Граненый полустакан, стограммовый стопарь. И кусок коржа. Чтобы было чем занюхать.
Со стороны могло показаться, что Александр Иванович отрешен от всего. И забылся.
Запой - процесс аритмичный. И вопли души и внутренних органов, требующих спиртовой подпитки, чередуются с периодами затишья.
Александру Ивановичу мешала муха. Сонная осенняя муха. Она медленно ползла по краю стола.
--
Вот так и мы, - думал Александр Иванович, - куда-то лезем,
движемся. А потом, блямб. Поминай, как звали.
Мысли о бренности всего сущего посещали Александра Ивановича не
только во время запоя.
Он, вообще, был склонен к рассуждательству, нравственным поискам и
постоянно пребывал в ожидании какой-нибудь житейской подлянки.
--
Судьба, - думал Александр Иванович, - баба вздорная, совершенно
непредсказуемая. Может спустить с небес и брякнуть всеми мягкими частями о землю. Ни с того, ни с сего.. В силу дурацкой прихоти. Чтобы помнил. Чтобы знал, сукин, сын, что кроме всего прочего существуют высшие материи. И эти материи бдят.
Притом, что жизнь Александра Ивановича складывалась удачно. Должность
у него была маленькая, но самодостаточная. И давал возможность удовлетворять потребности. Тоже небольшие и приземленные.. Более того, она не требовала особых усилий. Ни физических, ни умственных. И сама по себе, и в силу сложившихся обстоятельств.
На манер английского короля Александр Иванович царствовал, но не правил.
Он выполнял лишь представительские функции. Ездил, когда возникала надобность, в инстанции. Подписывал бумаги. И выступал на торжественных собраниях.
Реальная власть находилась в руках его жены Галины Игоревны, сестры-хозяйки интерната, и многолетней любовницы - старшей медицинской сестры Лидии Григорьевны Воробьевой.
Своим существованием Александр Иванович придавал этому легитимность. И препятствовал, в меру возможности, раздорам и сварам. Упреждал их. И разрешал.
Тело Александра Ивановича напрочь было лишено представительности и необходимых начальственных пропорций.
Он был худ, низкоросл и по-особому сгорблен. Ещё он прихрамывал на левую ногу и слегка косил.
Александр Иванович немного стеснялся своей внешности. И старался компенсировать её недостатки.
Он говорил басом и дерзил.
Подчиненные побаивались Александра Ивановича. Но за глаза обзывали шибздиком и карлой. Ещё его называли жидом.
Если первых два прозвища были связаны с внешним видом и соответствовали, последнее наводило на размышления.
Сам Александр Иванович прилипшее к нему прозвище объяснял стечением дурацких обстоятельств.
--
Наш дом, - говорил Александр Иванович, - стоял на краю улицы. Сразу
же за домом, в котором жили евреи. И когда кто-нибудь из посторонних спрашивал, как добраться, ему объясняли, дескать, дом, крайний на улице, за жидами. Со временем уличная типография забылась. А слово "жид" осталось, переформировалось, превратилось в обидное прозвище.
Александр Иванович врал. Из семейных, передаваемых шепотом преданий он знал, что его прадед, местечковый сапожник, крестился. Превратился из обычного жида в крещенного. Что не меняло сути. И закрепилось в народной памяти. Несмотря на мировые войны. Революцию. Борьбу с культом личности. И перестройку.
2.
Путей выхода из запоя немного. По большому счету, всего три.
Самый цивилизованный - медицинский. Врачи что-то капают в вену, вводят какие-то действующие на обмен веществ и поддерживающие работу внутренних органов лекарства. И прерывают, тем самым, течение процесса.
Наиболее драматический, исполненный внутренних терзаний и боли, второй путь. Это когда человек жаждет, а пить нечего. Иссякли возможности. И ничего, хоть тресни, не светит.
И, наконец, путь третий. При нём пребывающий в запое индивидуум достиг его вершины. Дошел до точки. И ему уже не хочется в силу окончательной измочаленности внутренних органов и анабиоза души.
Первый путь не подходил Александру Ивановичу. Выводить было некому. Знакомый нарколог, которому уже случалось, вместе с чадами и домочадцами отдыхал от трудов праведных где-то на юге.
А главный врач, расположенной по соседству участковой больницы был сам не промах. И из-за нажитой дрожи в пальцах не мог совладать с венами. Не попадал в них.
Второй путь не срабатывал тоже. Самогона в доме было не меряно. И иссякнуть он никак не мог. При любом стечении обстоятельств.
Что же до внутренних механизмов, то, судя по прошлому опыту, Александр Иванович вполне мог продержаться ещё дня три. А то и четыре.
Так бы он и произошло, не будь непредвиденных обстоятельств. И эти обстоятельства подталкивали.
Александр Иванович, кровь из носу, обязан был быть в полном ажуре. И не через четыре дня, а немедленно.
Ему предстояло принять высокое начальство со всеми положенными почестями. И соответствовать не только деловыми качествами, но и молодецким видом, атмосфере торжественного приема.
Начальство было новое. Только назначенное. И было оно дамой. Что усугубляло ситуацию.
Прежнее руководство проверку начинало на кухне. И там же заканчивало её. Подписывая заранее подготовленные бумаги между третьей и четвёртой рюмкой, прикупленного для этих целей дешевого крымского коньяка.
Новое, по слухам, любило потрендеть с трибуны, насчет законных прав психически больных. А шестерки в это время бомбили документацию в поисках фактов преступного нарушения оных.
Было ещё одно обстоятельство. Обстоятельство, безусловно, приятное, Но, вместе с тем, обременительное и несвоевременное.
Александру Ивановичу за выслугу лет и беззаветное служение полагался значок "Отличник соцобеспечения". И этот значок, тоже по слухам, ему собирались прилюдно вручить.
Знакомство с начальственной дамой должно было произойти через два дня. За этот срок Александру Ивановичу выйти из запоя было совершенно невозможно. И в силу того, что он не выработал ещё полностью жизненных ресурсов. И из-за тяжелого отходняка, который предстоял впоследствии.
Жена Александра Ивановича Галина Игоревна и любовница Лидия Григорьевна были взволнованы этим до чрезвычайности.
В обычной жизни любимые женщины Александра Ивановича терпеть не могли друг друга.
Положение сложилось патовое. Александр Иванович и в мыслях не держал уйти из семьи. Что, естественно, раздражало Лидию Григорьевну. Бросать любовницу он тоже не собирался. И это злило Галину Игоревну.
Чтобы дать выход чувствам, дамы рассказывали друг о друге гадости.
Галина Игоревна утверждала, что её соперница сексуальная маньячка. Что свое прежнее место работы - участковую больницу, она оставила не по собственному желанию, а после получившей огласку истории. Жена главного врача застала её в кабинете мужа за сизифовым занятием. Лидия Григорьевна пыталась уложить на себя пьяного доктора, а тот сползал.
Лидия Григорьевна, в свою очередь, утверждала, что Галина Игоревна -
Ведьма, биоэнергетический вампир, И это отразилось на судьбе Александра Ивановича. Александр Иванович начал хромать, окосел и лишился значительной части мужских качеств.
Опасность побудила их к совместным действиям.
Власти предержащие закрывали глаза на то, что граждане прихватывали лишнее из закромов Родины. Но требовали взамен соблюдения определенных поведенческих норм.
Пребывающий в запое директор инте6рната их нарушал. И его могли отлучить от вымени.
Нужно было что-то предпринять. Придумать какой-то неординарный ход. Иначе всё могло сгореть в огне грядущих оргвыводов. Развалиться под тяжестью начальственных рыков и словоизвержений.
3.
Галина Игоревна и Лидия Григорьевна сидели в кабинете Александра Ивановича третий час и думали. Не то, чтобы спасительные мысли совсем не приходили им в голову. Но при ближайшем рассмотрении они ни на что путное не годились, поскольку не решали вопроса вопросов. Как из запойного Александра Ивановича сделать человека, способного хоть как-то соответствовать должности? Чтобы он сидел в президиуме и в нужном месте утвердительно кивал головой. Реагировал на замечания. И с помощью выражения лица и жестов подчеркивал важность происходящего. Как для него лично, так и для соцобеспечения в целом.
За окном шел дождь. Смутный, осенний. И в голове тоже было смутно. От безысходности хотелось выть. Сделать что-нибудь страшное. Броситься под буксующий в интернатовском дворе старенький "Жигулёнок". Или, оторвать Александру Ивановичу яйца. Чтобы знал старый козёл. Чтобы помнил.
Ничего толком не решив, позвали Мелеха.
У пожилого еврея Аркадия Давыдовича Мелеха был самый сильный в интернате внутренний голос. Он разговаривал с Богом. И считал себя еврейским мессией. Машиахом.
Аркадий Давыдович рвался в Иерусалим, где его уже давно ждали. Но органы не давали добро и препятствовали.
Интернатовский персонал считал, что Аркадий Петрович наделен сверхъестественными свойствами.
Во-первых, он был евреем. Во-вторых, сумасшедшим. И это сочетание предполагало близость к потусторонней канцелярии.
У жида, как известно, черт в няньках служит. А у жида-психа, тем более.
Как и многие другие провидцы, Аркадий Давыдович ничего определенного не говорил. Его ответы были туманны, но многозначительны. И каждый мог трактовать их по-своему. Делать необходимые выводы. И сравнивать их с результатами.
Аркадий Давыдович постоял немного. Подергался. И, глядя куда-то в сторону, брякнул:
--
У Ленина не было царя в голове.
Галина Игоревна и Лидия Григорьевна переглянулись,
--
Коммунистическая партия, - продолжал Аркадий Давыдович, - вела нас
в правильном направлении, подталкивая в задницу отстающих.
Он помолчал немного и тихо сказал:
--
Тот, кто не хочет хлопать ушами, должен шевелить извилинами.
Продолжения не последовало. Аркадий Давыдович молчал. С его лица не
сходило выражение дурацкой одухотворенности и напускного восторга.
И тут открылось нечто. Скрытое до сей поры. И, тем не менее, очевидное.
В эти минуты Аркадий Давыдович Мелех был очень похож на Александра Ивановича Короля. Похож в целом, несмотря на существенные различия.
Особенно в те судьбоносные минуты, когда Александр Иванович председательствовал на собраниях и интерпретировал очередные постановления и лозунги.
--
Партия и правительство, а также министр соцобеспечения, - говаривал
Александр Иванович, - требуют от нас...
И причастность к великому придавала его лицу особую значительность.
Как и Александр Иванович, Аркадий Давыдович был небольшого роста. Скорее худ, чем упитан. Не то чтобы сгорблен, но и не прям. Он не хромал, но по-особому переставлял ноги. Притоптывал ими во время ходьбы. Из-за перенесенной в детстве болезни левый глаз Аркадия Давыдовича был прикрыт веком. Александр Иванович, как известно, немного косил.
Всё это, накладываясь одно на другое, создавало некоторое сходство.
Мысль о подмене Александра Ивановича Аркадием Давыдовичем возникла спонтанно. У Галины Игоревны, скорее как предположение. Как маловероятная,
но любопытная возможность. Совершенно сумасшедший вариант.
Лидия Григорьевна, напротив, увидела в этом единственный выход. Крайне рискованный, но перспективный ход. Многообещающую комбинацию.
Начальство было новое. И могло не вникнуть. Не уловить разницу. Морда и
морда. Ну и всё прочее, связанное с нею.
Всё зависело от расторопности и везения. От Аркадия Давыдовича требова-
лось всего ничего. Кивать и поддакивать. А демонстрировать достижения и производственное рвение могли другие. Те, кому положено по должности. Сестры, санитарки. Ну и Галина Игоревна вместе с Лидией Григорьевной.
Могли, конечно, вякнуть. А могли и промолчать. От тех, кто мог, избавля-
лись по мере выявления. Ну а все прочие были в доле. Из одного котла хлебали.
4.
В отличие от нынешних бизнесвумен, худосочных, вертлявых, одетых по
последней моде и бойко лопочущих по-английски, прибывшее в интернат начальство выглядело, как музейный экспонат застойного времени.
Анна Петровна Рябокляч руководила собесовским сектором областной администрации.
Должности такого рода власти предержащие отдавали на откуп женщинам. Поддерживая тем самым более или менее постоянный процент их присутствия во властных структурах.
Пути в женское отделение номенклатурного заповедника не всегда были чисты и праведны.
И утверждение "Если женщина пошла по рукам, ещё не значит, что она вышла в люди", не могло, в силу этого, претендовать на универсальность.
Впрочем, эти карьерные обстоятельства, если и имели когда-то место, уже не просматривались.
У Анны Петровны было скорбное лицо "родины-матери" с обложек до перестроечного "Огонька" и фигура придавленной годами и житейскими тяготами девушки с веслом.
Она тяжело дышала и горбилась.
Представленное в нужном ракурсе интернатовское житье-бытье произвело на Анну Петровну приятное впечатление. От него веяло полузабытой в новые времена основательностью и оптимистическим духом.
В отличие от Советского Союза, где все граждане исповедовали одну сумасшедшую идею - марксистко-ленинское мировоззрение; в интернате для психохроников сумасшедших идей было превеликое множество.
В остальном же интернат был частью социалистического целого. И даже в чем-то обогнал это целое. Ближе подошел к коммунистическому идеалу. Можно сказать, вступил одной ногой.
У психов всё было общее, от еды в интернатовской столовой, до одежды из интернатовского же склада. Каждый получал по потребностям. Правда, строго дозированным. И мог проявить свои способности. Остаточные, из-за специфики заведения.
Кто-то ковырял в носу. Кто-то трудился на сельскохозяйственных угодьях. И так, по мелочам, В силу необходимости.
Аркадий Давыдович произвёл на Анну Петровну приятное впечатление. Об-
лаченный в парадный костюм Александра Ивановича Аркадий Давыдович преобразился до неузнаваемости. Сначала робко, а потом на полном серьезе из него начали выступать полузабытые манеры. Поведенческие стереотипы, присущие Аркадию Давыдовичу в его прошлой жизни. Когда он работал товароведом книготорговой базы и заполнял свою библиотеку дефицитными книжными новинками.
Он даже слегка перебарщивал. Шаркал ножкой. Раскланивался. И при любом удобном случае говорил "премного благодарны" и "всенепременно будет исполнено".
Что, впрочем, ещё больше укрепляло Анну Петровну во мнении, что во главе интерната находится достойный и, что особо важно, интеллигентный человек.
Вручая Аркадию Давыдовичу значок "Отличник соцобеспечения", Анна Петровна облобызала его. И сказала, что пока живы такие люди, ещё ничего не потеряно. Что дух народа не угас. Что он окрепнет. И, что общими усилиями будет возведен и освоен, соответственно, главный долгострой почившего в Бозе Советского Союза - светлое будущее.
Аркадий Давыдович всплакнул. Протер глаза большим клетчатым платком Александра Ивановича. И долго сморкался.
Анна Петровна тоже растрогалась.
После собрания дорогую гостью решили попотчевать обедом. От полузабытого запаха куриного бульона на Аркадия Давыдовича нахлынули воспоминания.
Праздничный стол в доме его родителей. Во главе с дядей Шаей. Дядя Шая работал административным директором пластмассовой фабрики. И несколько возвышался над остальными менее чиновными родственниками. Он держал руку на пульсе застольной беседы. И определял время очередного тоста.
Чтобы привлечь внимание подвыпивших гостей, дядя Шая стучал вилкой по столу и говорил:
- Евреи, я ваш Бог!
В голове Аркадия Давыдовича что-то сдвинулось. Он облизал ложку. Стукнул ею по столу. И ни на кого, не глядя, сказал, как некогда дядя Шая:
- Евреи, я ваш Бог!
Галина Игоревна побелела. Лидия Григорьевна зарделась и тяжело задышала. Обе они замерли. Готовые немедленно умереть от стыда и других переживаний.
Анна Петровна улыбнулась. Она решила, что директор интерната собирается рассказать пикантный анекдот из еврейской жизни.
Дядя Аркадия Давыдовича был обременен большой семьей и постоянно жаловался, что он работает через силу, в ущерб высшим материям, которое в нём жили и просились наружу.
Дядя Шая говорил о переходящем характере материальных благ и приводил в подтверждение этого одну и ту же библейскую цитату.
Цитата всплыла в мозгу Аркадия Давыдовича, и он сказал:
- Все труды человека для рта его, а душа его не насыщается.
Анна Петровна поперхнулась.
Галина Игоревна и Лидия Григорьевна поменяли окраску щек. На этот раз побелела Лидия Григорьевна. А Галина Игоревна стала красной.
Образовалась пауза. И её занял, в смысле появился, возник в проеме дверей, подлинный хозяин интернатовских владений, его многолетний директор, кавалер значка "Отличник соцобеспечения" и прочее, прочее, прочее Александр Иванович Король.
Александр Иванович поднял руку и изрек:
--
Всем! Всем! Всем!
Затем он поднес к носу воображаемый лист бумаги и провозгласил:
--
Приказ по интернату для психохроников.
Анна Петровна открыла рот. Галина Игоревна и Лидия Григорьевна привстали со своих мест. Аркадий Давыдович ухмыльнулся.
--
В связи с отъездом директора интерната Короля Александра Ивановича в
Иерусалим, -продолжал Король, - интернат временно закрывается.
Он запнулся на какое-то мгновение и подытожил:
--
Число. Подпись. Печать.
Александр Иванович опустил руку. Его повело сначала в одну сторону. Потом в другую. И он рухнул на пол.
На что участники торжественного обеда ответили возгласами и взвизгиванием. А также вскакиванием со своих мест.
5.
Видения, звуки и прочая чертовщина образуются не в процессе потребления. Не на высоте его, когда, следуя законам и человеческим, и Божьим, нужно было бы воздать. Покаркать за неумеренность и потворство низменным инстинктам. А тогда, когда пьющий хочет остановиться. Когда он, если не осознал; то, по крайней мере, иссяк.
Дойдя до предела своих возможностей, Александр Иванович какое-то время пребывал в состоянии томления и ничем не измеримой внутренней пустоты. Что-то должно было произойти. Непременно случиться. Проявить себя самым невероятным образом. Выкристаллизоваться в нечто осязаемое. В нечто ужасное, чуть ли не апокалиптическое.
Когда ожидание стало нестерпимым, из темноты вышли две большие кошки. У одной кошки было лицо Галины Игоревны. У другой - Лидии Григорьевны. Кошки посмотрели друг на друга. Потом на Александра Ивановича. И пустились в пляс.
Они дергались телами и выкрикивали:
--
Нас рано, нас рано маты побудила. С раками, с раками супу наварила...
Александр Иванович хотел крикнуть. Но у него исчез голос. Подняться
Александр Иванович тоже не мог. Он оцепенел. И закрыл глаза.
Потом он открыл их И увидел пейсатого старика в ермолке.
--
Здравствуй, Сруль, - сказал старик, - я твой прадедушка Гриша.
Портрет прадеда-выкреста хранился в семейном альбоме. У прадеда были
залихватские усы и буденовка. Гостям дурили головы о его героическом прошлом под предводительством командарма Семёна Михайловича Буденного.
--
Я не Сруль, - выдавил из себя Александр Иванович, - я Саша.
--
Саша-Смаша, - рассердился бывший буденовец, - Сруль!
Прадедушка подвинул к себе банку с самогоном. Налил в полустакан. Выпил. И сказал удовлетворенно:
--
Нектар. Амброзия. Райское наслаждение. Мать его ити.
Прадедушка умер задолго до рождения Александра Ивановича. Говорили,
что он погиб во время лихой атаки не то на позиции белополяков, не то каких-то других белых.
--
Я был начальником бани, - сказал прадедушка, - баня сгорела. И меня
кокнули, как врага трудового народа. За срыв помыва и пособничество сыпнотифозным бациллам.
Прадедушка Гриша снова выпил и запел скрипучим голосом:
--
Веди, Буденный, нас смелее в бой, там-там...
На полуслове прадедушка замолк, опустил голову, тяжело вздохнул и сказал: - Антисемит чертов. Сколько его архаровцы нашего брата погубили. Со-
считать невозможно.
Появление давно умершего прадедушки и его несообразные слова повергли Александра Ивановича в состояние душевной раздвоенности. Одна часть его сознавала, что всё происходящее - плод болезненного воображения. Другая же, напротив, нимало не сомневалась. И вела себя соответственно. Более того, именно она влияла на поведение Александра Ивановича. Определяла его поступки.
Вместо того, чтобы протереть глаза, ущипнуть себя или перекреститься и сказать "чур, меня, чур", Александр Иванович задал вновь обретенному прадедушке дурацкий вопрос:
--
Заработки ничего? На жизнь хватает?
И тут же подумал:
--
Боже, что я несу. Какие заработки. На какую жизнь?
Там всем, кто преставился, платят пособие. Ну и по-черному немного. Кому крылья починить. Кому сандалии. Был бы вид на жительство, тогда другое дело.
--
Вид на жительство, - ошалело переспросил Александр Иванович. - На
том свете? В царстве мертвых? - И осекся.
--
Тут такое дело, - объяснил прапрадедушка Гриша. - Я, как тебе извест-
но, человек крещеный. Православный христианин. Ну и сунулся в рай для православных. Подхожу к двери. А там апостол Петр с ключами. Одет запорожцем. Будто с картины Репина сорвался.
Смотрю, а вокруг мужики ходят с плакатами. Поддатые. Злые.
--
Чо? - Спрашиваю.
--
А ничо, - говорят, - Жиды все места в раю места заграбастали. Так мы
за народный контроль, как при коммунистах.
Сунулся в еврейское отделение. А там раввины.
--
Нам, - говорят, - выкресты ни к чему.
Прадедушка Гриша снова выпил. Заел коржом. И сказал:
--
Мне знакомый сапожник посоветовал: "Женись, мол, на еврейке и тебя,
как мужа, определял на жительство".
Александр Иванович кивнул головой. Не то, чтобы он окончательно уверовал в то, что сидящий с ним человек его родня.
Прадед Гриша мог быть и продуктом белой горячки. Известной своими видениями "белочки".
Но в мозгу Александра Ивановича что-то сломалось. И он лишь констатировал происходящее, а не оценивал его и не делал выводы.
--
Нашёл я по объявлению в газете одну еврейку, - продолжал прадедушка
Гриша, - Агнию Мотелевну Лейбович. На неё бывший муж накапал. Стукнул где надо, что она ему при жизни обеды не готовила. Вот её и запроторили в профилакторий и сказали: "Пока суп с клецками готовить не научишься, о
райской жизни не мечтай.
--
Научилась? - Спросил Александр Иванович.
--
Как же! - Зло сказал прадедушка Гриша. - У неё что-то с воображением.
То клецки в холодную воду бросит. То мясо забудет положить. Если не недосолит, так переперчит. И приговаривает зараза: " Вкуснятина какая! За уши не оттянешь!"
--
Александр Иванович сочувственно покачал головою. Ему стало жаль не
устроенного старика.
--
Вот что, Сруль, - неожиданно потребовал прапрадедушка Гриша. - Ез-
жай-ка ты в Иерусалим. Приедешь, остановишь первого попавшегося еврея и спросишь: "Где здесь главная синагога?" Зайдешь. Станешь в уголке. И попросишь еврейского Бога: "Боже, - скажешь, - прости прадедушку моего Гришу. Ибо пребывает он неразумный в горести души его".
--
Я еврейского языка не знаю, - пробормотал Александр Иванович.
--
К Богу, - сурово сказал прапрадедушка, - обращаются не словами, а
сердцем.
Прапрадедушка Гриша пристально посмотрел на Александра Иванови-
ча. Покачал головой. И растворился в воздухе
Александр Иванович встал. И, с трудом передвигая непослушными ногами,
вышел из комнаты. Он шёл, как зомби. Ведомый чуждой ему силой.. Шел, не сообразуясь ни со временем, ни с пространством. Шел до тех пор, пока не предстал перед участниками торжественного обеда.. Нежданный. Негаданный. В непотребном виде. В нательной полотняной рубахе и в кальсонах с пуговицами на щиколотках.
6.
Каждый может попасть в историю, если это история его болезни.
То, что произошло с Александром Ивановичем, случилось с ним на фоне за-
пойного безумия и не тянуло на историческое событие мирового масштаба; но ещё долго занимало умы сослуживцев, их родственников и прочую охочую до сплетен публику.
Изобилующее сюрреалистическими сценами, репликами и целыми монологами явление Александра Ивановича на глаза высокому начальству, нашло отражение в объяснительных записках. И было канонизировано последующими собесовскими рескриптами.
Подробности же исхода, передаваемые немногочисленными очевидцами, отрывочные и противоречивые, не столько объясняли ситуацию, сколько запутывали её.
Живущий рядом с интернатом дед утверждал, что встретил Александра Ивановича ночью. Александр Иванович был бос. На нем ничего не было, кроме нательного белья - полотняной рубахи и кальсон.
. На вопрос деда:
--
Куда это вы, Иванович?
Директор интерната махнул рукой и сказал:
- В Иерусалим.
Вышедшая во двор, чтобы унять собаку, бабка говорила, что Александр
Иванович был не один. С ним рядом шел Аркадий Давыдович Мелех.
Александр Иванович был раздет. Мелех, напротив, одет с иголочки. На Ме-
лехе был черный костюм, белая рубашка и галстук,
--
Стойте, малохольные, - крикнула бабка. - Сдурели на пару.
Александр Иванович промолчал. Аркадий Давыдович по-своему обыкнове-
нию высказался неопределенно.
--
Из двух дураков, - сказал он, - один всегда умнее.
Пьянчужки, рыскавшие по селу в поисках выпивки, видели, как Александр
Иванович Король и Аркадий Давыдович Мелех летели по воздуху. По словам одного, Александр Иванович держал в руках израильский флаг. А в руках Аркадия Давыдовича была курица.
По словам другого, израильским флагом размахивал Аркадий Давыдович. А
Александр Иванович прижимал к груди сетку с пустыми бутылками.
Что же до подлинной истории болезни Александра Ивановича Короля, то она хранится в психиатрической больнице, куда Александр Иванович попал впоследствии.
А психиатрические больницы, как известно, не имеют обыкновения делиться своими секретами.
На Аркадия Давыдовича Мелеха историю болезни не заводили. С ним итак всё ясно.